Декабрь 1995 года выдался на редкость переменчивым: морозы сменялись оттепелями, стрелка барометра колебалась от "ясно" к "дождю" и обратно в течение недели несколько раз, словно капризная красавица. Естественно, что в такую погоду метеозависимые люди испытывали все эти колебания на себе и то и дело прибегали к проверенным средствам, которые помогали им переносить капризы погоды. Но случались и трагедии.
В один из таких декабрьских дней Калерия Евгеньевна впервые не смогла утром встать с постели и с ужасом обнаружила, что не может говорить. Ночью ее парализовало. Мозг работал ясно и отчетливо. "Только не паниковать!- мысленно приказала она сама себе. - Даже, если это конец, мне грешно жаловаться. Я достаточно пожила на этом свете. Есть время остановиться, осмыслить свой жизненный путь, вспомнить все хорошее и плохое".
Вызванный дочерью врач сказал, что парализовало мать легко, что можно было бы не опасаться тяжелых последствий, если бы не преклонный возраст больной. В этом возрасте даже легкое недомогание опасно. " Но будем надеяться на лучшее"- бодро добавил он, выписал необходимые лекарства и ушел.
" Хорошо, если бы Надя догадалась вызвать сестер, остальных моих дочерей, - подумала она. - Что ж, мое дело теперь лежать и надеяться на лучшее. Будет ли оно, это лучшее? Хуже всего то, что не могу говорить. Да, старость ужасна: плохо слышу, плохо вижу и то одним глазом, да еще и речи лишилась. Весь мир теперь сосредоточился во мне одной, в себе нужно искать силы, мужество, терпение. И нужно чем-то отвлекаться от тягостных мыслей".
Памятью она перенеслась в такое теперь уже далекое, далекое детство. Господи, какая же она тогда была ловкая! Она лазила по деревьям, как обезьянка, и устроила себе тайное убежище среди ветвей раскидистой груши. Как любила она, укрывшись ото всех, взахлеб читать приключенческие романы, как любила следить за передвижениями по двору братьев, сестер, их друзей и подруг. Как забавляли ее их поиски! Никто не знал об ее убежище, и она никому его не открывала. Частенько ей доставалось от строгой мамы за отлынивание от домашних дел.
Мама... Теплое чувство разлилось в ее груди. Они сблизились в последние годы маминой жизни, а долгие годы между ними стояла стена отчуждения и непонимания. Мама была маленького роста, хрупкая, но характер имела жесткий и непреклонный, который, по всей видимости, сформировала ее жизнь. В шесть лет маму отдали в ученицы ее крестной, которая была известной в городе портнихой. Но крестная девочку нещадно эксплуатировала по дому и, таская тяжелые ведра и чугуны, мама заработала пупочную грыжу, от которой страдала всю жизнь. Ей предлагали оперироваться, но она безумно боялась больниц и врачей. Да, маме в жизни пришлось нелегко, но она научилась великолепно шить и даже смогла до революции открыть свой дом моды, где одевались самые знатные дамы их города. Упорства, терпения и таланта управлять всеми, маме было не занимать.
А вот папа был совсем другим. Он обожал маму и с какой-то радостью и даже восторгом подчинялся ей всегда и во всем. Они были красивой парой и дополняли друг друга. Мамина строгость уравновешивалась папиными добротой и лаской. Он никогда не повышал на детей голоса, всегда был приветлив и весел в их присутствии. Возможно, прежняя работа так повлияла на папу. До революции он работал приказчиком в крупном мануфактурном магазине. Там они и познакомились с мамой. Именно там она постоянно покупала ткани для своего дома моды. И между делом рассудила, что лучшего мужа, чем спокойный и услужливый, да к тому же молодой и красивый приказчик, ей не найти. И она не ошиблась в своем выборе. Он помогал ей растить детей, уделяя им каждую свободную минуту. Он настоял на том, чтобы дети учились и не только мастеровому делу.
"Папа привил мне любовь к математике, научил с уважением относиться к цифрам. Мама торопилась выдать меня замуж. Да... Мама крепко напутала в моей жизни в самом, можно сказать, ее начале. Я отлично училась в школе, любила читать, бегала на политзанятия, а маме хотелось, чтобы я сидела дома, стояла у печки, пекла пироги, шила. Она уже не работала после передачи своего дома моды местной власти. Ей посоветовал это сделать папа, и это был правильный шаг. Этим она спасла и себя, и всех нас от революционных последующих чисток и проверок. Ни разу не зашла она больше в свой дом моды и запрещала всем даже напоминать о нем. Что при этом пережила она сама, один Бог ведает. А мы, дети, жили своей жизнью и не очень вникали в мамины переживания. Да, юность эгоистична. А теперь я порой обижаюсь на дочерей, что они не уделяют мне столько внимания, сколько я хотела бы. Все возвращается к нам бумерангом, все наши ошибки и неправедные поступки, и только тогда мы осознаем, где мы были не правы" - заключила она и устало закрыла глаза.
Вошла Надя и сделала ей укол. Она хотела ей сказать, чтобы та вызвала сестер, но голос ей не повиновался. Она хотела, чтобы Надя задержалась, поговорила бы с ней, но дочь, не сказав ни слова, вышла. "Ах, Надя, Надя!" - с тоской подумала она. Ей трудно жилось вместе с дочерью последние годы. Жизненные неудачи сделали Надю раздражительной, вспыльчивой. И если в общении с другими Надя всегда была корректна и подчеркнуто вежлива, то дома она давала выход своему раздражению, изливая его на беззащитную мать.
"Где-то я упустила момент, когда можно было не допустить преодоления Надей планки вседозволенности в отношениях со мной. Я не понимаю, как можно рубить голову курице, несущей золотые яйца. Ведь, если бы не моя персональная пенсия, да не помощь старших дочерей мне, их матери, Наде с сыном пришлось бы голодать. Ведь я все им отдаю, до копеечки. И они живут, не зная материальных трудностей, и меня же держат впроголодь, со мной не разговаривают неделями. У Нади для меня одно слово - отзынь!"
От обиды она задохнулась, и слезы обильно полились по ее впалым щекам. Но она взяла себя в руки и стала мечтать о том, как приедут ее старшие дочери, которые ее любят и всегда ласковы, особенно, Любочка. Ее Любушка! Вскоре укол подействовал, и она уснула. Во сне ей снилось детство, снился осенний сад, изнемогавший под тяжестью спелых яблок и груш. Как она любила эту пору ранней осени, когда еще только кое-где мелькают желтые листья, когда деревья гнутся от обилия плодов, когда так щедро земля одаривает людей за заботу о ней. Яблоки зеленые, красные, желтые, полосатые... Больше всех она любила грушовку и антоновку. Первую - за сочность и сладость, вторую - за несравненный аромат и терпкость вкуса.
Она проснулась с огромным желанием немедленно съесть яблоко. Но как сказать о своем желании и кому? Внезапно в глаза ей брызнул яркий свет. Это Надя зажгла люстру. Она прикрыла глаза и сделала вид, что спит. Но что это? Кто-то целует ее руки, гладит ее плечи, нежно прижимается щекой к ее щеке. Она открыла глаза и улыбнулась: "Молодец Надя! Вызвала-таки сестер! Господи, какое счастье!!" Она теперь не одна. Есть надежда, что дела пойдут на поправку. Она жадно всматривалась подслеповатым взглядом в родные лица и узнавала их: вот старшая Сонечка, вот Глашенька и вот роднушечка Любушка.
"А Савва? Где Савва?" - знаками вопрошала она. Дочери поняли ее вопрос и, чтобы не огорчать ее отсутствием сына, подставили внука Ванечку. Она поняла их обман и, в свою очередь, обманула их, делая вид, что признала Савву. " Милые мои девочки, не хотят меня огорчать. Значит, у Саввы опять беда, опять вляпался в какую-то историю", - устало подумала она. Но радость встречи была так велика, что она отогнала печальные мысли.
Словно издалека до нее доносились голоса дочерей, но слов она разобрать не могла.
Глаша склонилась над ней и тихо в самое ухо сказала: "Мамочка, что ты хочешь?" Глаша знала, что именно так она слышит и понимает слова и она всегда, приезжая, так с ней разговаривала. Ей хотелось крикнуть: "Яблочка! Хочу яблочка!", - но голоса не было. Тогда она принялась знаками объяснять, но дочери не понимали. Наконец, Любочка догадалась: "Мама просит яблок". Глаша спросила у нее и та радостно закивала. Ей дали яблоко. Оно было гладким на ощупь и ароматным. Она любовно гладила его, прижимала к губам, но съесть не могла. И тогда Соня решила потереть яблоко, отжать сок и дать маме из детской бутылочки с соской. Она сделала несколько глотков сока. "Ах, как хорошо! Но все-таки это не совсем то. Я даже прежде не догадывалась, какое это счастье кусать яблоко, пережевывать его, ощущать его вкус. Как много внимания мы уделяем пустякам и из-за них чувствуем себя несчастными, когда здоровы. Мы не ценим Божий дар, бесценный и щедрый - здоровье и с юности расточительно транжирим его. Если бы можно жить начать сначала!" Хотя вряд ли она что-нибудь захотела менять в своей жизни. Да, жизнь была трудная, как говорят, полосатая. Но были в ее жизни и большая любовь, и счастье материнства, и любимая работа. А какая долгая была дорога к ее большой любви! Сколько было и ошибок, и потерь, и приобретений.
Она с отличием окончила школу и собиралась в институт, но у ее матери были иные планы. К ним в дом зачастил машинист Трофим, представительный взрослый мужчина, серьезный и молчаливый. Он допоздна засиживался за самоваром, ведя неспешные разговоры с родителями. Она с сестрами с любопытством поглядывала на него, пытаясь угадать, к которой из старших сестер он питает интерес. Ей и в голову не приходило, что он может заинтересоваться ею, юной, озорной, смешливой худышкой. Вот старшие сестры у нее - красавицы: дородная хозяйственная Людмила, очаровательная Любочка с копной кудрявых волос и пленительной улыбкой, сводящей с ума многочисленных кавалеров, горделивая с короной кос вокруг хорошенькой головки Зиночка. А она среди них - девочка-подросток. Правда, ее добрый нрав и резвость привлекали к ней молодых людей, но ее сердце билось ровно и спокойно. Жизнь свою на ближайшее время она спланировала, и все ее мысли занимала только предстоящая учеба в институте. Но человек предполагает, а судьба располагает. И однажды вечером после ухода Трофима мать позвала ее для серьезного разговора. Начала она издалека. Рассказала о вдовстве Трофима, о его уже отболевшем горе и желании завести новую семью, где будут звучать звонкие детские голоса. Мать красочно расписывала, какой Трофим добрый, хозяйственный, какой у него добротный дом, хорошая специальность, достойный заработок. Она слушала мать и не слышала, потому что никак не связывала слова матери с собой. Все прояснил ее вопрос: "И кого же из моих сестер выбрал Трофим?" Ответ матери потряс ее до полуобморочного состояния - "Тебя!"
- Нет, нет и нет! - отрезала она - Это невозможно! Я поеду учиться. Я не понимаю, почему я? Я младшая и должна выйти замуж после сестер.
- Почему ты? Да потому, что он выбрал тебя, а не их! И давай не спорь со мной! Я лучше знаю, как устроить твою жизнь. А учиться тебе достаточно. Я никаких курсов не кончала, а прожила жизнь не хуже других, вас всех на ноги поставила. Какого тебе еще принца надо? Трофим - мужчина добрый, обстоятельный, ты с ним не будешь знать ни горя, ни забот. И нечего слезы лить впустую! - завершила мать разговор и вышла из комнаты. А у нее стали рождаться планы побега из дома. Она отправилась к своей школьной подруге, чтобы заручиться ее поддержкой.
Мать взялась за дело рьяно и с утра до ночи в доме стрекотала машинка: мать дошивала приданое, шила свадебный наряд. Она тоже не теряла времени даром и потихоньку перетаскивала к подруге свои кое-какие вещи, продукты, а самое главное - документы, необходимые для поступления в институт, книги и деньги. Железнодорожные билеты купили на вечерний поезд и, как впоследствии оказалось, на день свадьбы. В этот день она была в лихорадочном состоянии. Как в тумане прошло венчание в церкви, и вот уже идет шумное свадебное застолье, и она с нетерпением ждет удобного момента, чтобы ни у кого не вызывая подозрений, потихоньку уйти, а вернее - убежать. Нужно это сделать не рано и не поздно, чтобы ее не успели хватиться до отхода поезда.
Она не помнит, как она добежала до подруги, быстро переоделась, и вот они обе уже сидят в вагоне, пугаясь каждого шороха и с замиранием сердца ожидая отхода поезда. И вот, наконец, вагон трогается, и они с подругой счастливо смеются от ощущения свободы и начала новой самостоятельной жизни. А какую бурю ей пришлось выдержать потом, когда, поступив в институт на математическое отделение, она послала письмо домой и получила грозный ответ с требованием немедленно вернуться. Мать грозила навсегда отказаться от нее, лишить материальной поддержки. Смягчила суровый материнский гнев приписка от отца: "Доченька, это твоя жизнь и тебе решать, какой она будет. А за деньги не беспокойся. Пока я жив, буду тебе помогать". У нее и сейчас навернулись слезы от умилительной нежности к отцу, а тогда, читая его строки, она захлебывалась от рыданий.
По прошествии стольких лет она понимает, что поступила жестоко и по отношению к родителям, и по отношению к Трофиму. До нее вскоре дошли слухи, что Трофим совсем уехал из города в неизвестном направлении. Тогда ее не мучили угрызения совести, а сейчас, встретив Трофима, она бы попросила у него прощения за свой поступок. Он, конечно, и сам виноват в том, что случилось. Он ни разу до свадьбы не поинтересовался, любит ли она его, хочет ли стать его женой, слепо доверился уверениям ее матери. Долго, долго не могла она помириться с матерью, но время сглаживает все острые углы и гасит постепенно все затяжные конфликты.
Впервые после побега она появилась в родительском доме со своим новым мужем. Трофима она за мужа не считала. Они только венчались, а новая власть не признавала этого обряда. Да и никакой семейной жизни у них с Трофимом не было. А мать, наоборот, не признавала этих нововведений и считала, что только венчание дает право молодым называться мужем и женой. Открытой враждебности она дочери не выказала, но и особой радости при их появлении не проявила тоже. Они с Вадимом погостили несколько дней и уехали к месту работы в небольшой провинциальный городок: она - учителем математики, он - русского языка и литературы.
Ах, как поначалу все складывалось славно! Они с Вадимом были счастливы в своей крошечной бедно обставленной комнатке, но отдельной от всего мира, где они могли укрыться от посторонних глаз, где царили их любовь и нежность. Вадим был очень внимательным и заботливым до крайности, относился к ней как к маленькому ребенку и ожидал такого же отношения к себе. Это сейчас она понимает, что с ее стороны был просто отклик на его чувства. Он закружил ее в их водовороте, и она не имела сил им сопротивляться. И что таить, ей льстило ощущение надежности и, как ей казалось, незыблемости ее семейного мирка, льстило быть замужней дамой. Ей, похожей на подростка в свои двадцать три года! Они вместе уходили на работу, вместе возвращались, вместе обедали в общественной столовой, вместе проверяли тетради, весело подшучивая друг над другом. А как Вадим обрадовался, когда узнал, что она ждет ребенка.
Редкая мать так ухаживает за своим младенцем, как он ухаживал за ней. Он не давал ей носить тяжести, убирать комнату, стирать. Он освободил ее от всяких дел и ежедневно пичкал ее фруктами. Где он их только доставал? Он ежедневно выводил ее на прогулку, заставляя дышать полной грудью. Это было счастливое время и счастью, казалось, не будет конца. Особенно, когда родился крепкий здоровый малыш. Вадим одарил весть медперсонал цветами и конфетами, любовно выбрал для сынишки кроватку и даже достал где-то коляску, вещь по тому времени редкую. Каждый день он приходил под окна роддома, приносил столько продуктов, что их хватало на всех женщин ее палаты. Она и сейчас вспоминает с теплотой и нежностью все его безумства.
Сына назвали Петенькой в честь отца Вадима, и мальчик рос спокойным и здоровым. Рождение сына еще больше сблизило их. Его первый осмысленный взгляд, первая улыбка родителям, первые слова и первые шаги - все она помнит до сих пор ярко и отчетливо. Ее сын был бы уже сам дедушкой, если бы... Боль долгие годы держала ее в плену, и сейчас ей стало тяжело от воспоминаний. Бедный мальчик! Он не прожил и трех лет. И зачем только они тогда поехали в гости к ее матери и отцу? Хотелось похвастаться своим счастьем перед родителями. А счастье нужно таить от других, не выставлять его на всеобщее обозрение как медаль. К сожалению, эта истина осозналась ею слишком поздно.
В этот их приезд мать была более приветлива, а внуком очаровалась сразу. Да и как было не очароваться его ангельским личиком с небесно-голубыми большими глазами и копной вьющихся белокурых волос, блестящих и шелковистых? Как любила она расчесывать волосы своего сына, и как не любил это занятие он. У них даже выработался своеобразный ритуал: она, ласково приговаривая " расчешем наши локоны, уложим их красиво", пыталась расческой пригладить их, а он, заливисто смеясь, всячески уклонялся, вертя головкой в разные стороны. Эта возня доставляла удовольствие обоим. Нежный запах его тельца был драгоценнее всех ароматов мира.
Петеньке очень понравилось у бабушки, он окреп и поздоровел. Целые дни они с Вадимом проводили в саду, и Вадим знакомил сына с цветами и растениями, бабочками и жучками. Близился день отъезда, и мать стала уговаривать ее и Вадима оставить Петеньку до поздней осени. Как могла она согласиться оставить сына? Но ее так уговаривала мать! Вадим тоже встал на сторону тещи, убеждая, что мальчику полезен свежий воздух, парное молоко и фрукты непосредственно " с ветки". И она поддалась на уговоры. Если бы она могла знать, что никогда больше не увидит своего мальчика живым, не обнимет его теплое нежное тельце, не заглянет в его ясные глазки, не услышит его ласкового лепета. Если бы...
Беда вползла в ее дом черной тучей и разорила его. Нет для матери горя большего, чем лишиться своего родного чада, зачатого в любви и желанного, лелеемого и пестуемого. Она вспомнила тот осенний роковой день, наполненный солнцем и золотом осенней листвы, когда почтальон принес телеграмму из двух слов, перечеркнувших и этот яркий день, и всю ее прежнюю жизнь: " Петенька умер". Она не сразу осознала смысл написанного, а, осознав, вскрикнула пронзительно и отчаянно и лишилась чувств. Этот обморок, возможно, уберег ее от помешательства. Прибежавший на крик Вадим нашел ее, лежащую в беспамятстве, перенес на кровать, вызвал скорую помощь и стал приводить ее в чувство, смочив ватку в нашатыре и осторожно поднеся ее к носу жены. И только тут он заметил в ее руке скомканный бланк телеграммы. Осторожно высвободил его и прочитал. На него словно обрушился потолок, и он застыл в тупом и немом отчаянии. Его привел в себя звонок в дверь. Это приехала скорая. Вошедший врач принял сначала Вадима за пьяного, но, узнав, что случилось, стал оказывать помощь обоим супругам.
Все, связанное с поездкой к матери и похоронами сына, проходило для нее в каком-то затянувшемся кошмаре без дней и ночей. Но этот кошмар не покинул ее семью и после похорон. Вадим отчаянно запил, каждый день являясь в непотребном виде, неистовый и слезливый, страшный в своем отчаянии. В другое время она стала бы бороться за него, но она сама жила автоматически, лишь потому, что нельзя лечь живой в могилу рядом с сыном. Хуже всего было то, что Вадим упрекал и обвинял ее в смерти мальчика. Безобразно пьяный и страшный в своем отчаянии он кричал ей в лицо: " Какая ты мать? Как могла ты оставить сына своей матери, когда та ненавидит тебя? Ведь она ненавидит, ненавидит тебя!!"
Она затыкала уши и убегала на кухню, а он шел за нею следом, продолжая выкрикивать злые и несправедливые слова. Тогда она одевалась и уходила из дома, бесцельно бродя по улицам до поздней ночи. Боль разрывала ее сердце. В один из таких вечеров ее пронзила мысль: " Это Бог наказывает меня за побег из-под венца". И ей захотелось пойти в церковь, покаяться в своем грехе, молить Господа о прощении и вернуть ей душевный покой и счастливую жизнь.
На другой день после уроков в школе она оделась как можно неприметнее, накинула на голову платок и поехала в церковь в близлежащую деревню. Но церковь оказалась закрытой. Священник был увезен новыми властями в неизвестном направлении. Тогда она встала лицом к церкви, закрыла глаза и мысленно прочитала все молитвы, которые помнила с детства. Она молилась горячо и неистово, слезы текли по ее лицу, но она их не вытирала. Чей-то участливый голос спросил ее: "Вам плохо, товарищ?". Она открыла глаза и поспешно ушла, не оглядываясь. Это моление у закрытой церкви словно очистило ее и, возвращаясь домой в полупустом автобусе, она решила покончить с прежней жизнью. Утром, придя на работу, она написала заявление об увольнении, взяла расчет, несмотря на уговоры остаться, приехала домой, уложила кое-какие вещи, написала прощальную записку Вадиму и уехала к подруге в другой город, которая давно звала их с Вадимом к себе, чтобы начать новую жизнь.
Подруга помогла ей с работой, выхлопотала ей небольшую комнатку в учительском доме, и постепенно жизнь ее начала налаживаться. Только мир она теперь видела не ярким, солнечным, а как бы лишенным красок, как на черно-белой фотографии. Словно вселенская печаль застыла в ее больших глазах и редкая улыбка освещала ее лицо. Учительский коллектив был разным по возрасту и интересам. Она ни с кем не стремилась сближаться и никого не пускала в мир своих переживаний.
Время неслось стремительно. День ее был заполнен уроками, подготовкой к ним, проверкой тетрадей. А вечерами ее одолевала тоска. С подругой она старалась видеться не часто. У той был свой счастливый семейный мир, куда она себе запретила вход, чтобы не бередить былых переживаний. Однажды вечером к ней заглянула " на огонек" супружеская пара: она - преподаватель немецкого языка, он - военного дела, - работавшие в той же школе, что и она. Все вместе они пили чай и разговаривали, причем она больше слушала, чем говорила. После их ухода она почувствовала, что тяжесть, лежавшая на сердце, уже не такая непереносимая.
Они подружились, вернее, они взяли над ней негласную опеку. В их присутствии ей становилось легче. Близился Новый год, второй год ее новой жизни, и они пригласили ее отметить праздник у них. " Гостей практически не будет. Будем мы с Григорием Александровичем, - сказала Наталья Петровна, - его мама, а моя свекровь, и должен приехать из Москвы младший брат, Николай Александрович. Ники, так мы его зовем в семье. Он в этом году окончил консерваторию, и его оставили там работать. Очень талантливый мальчик".
Она побаивалась идти в гости. Раньше она очень любила праздники и была первой заводилой на них. А сейчас праздничная атмосфера угнетала ее. Ей казалось, что своим видом она нагонит на всех тоску. Наталья Петровна встретила ее радостным восклицанием и представила собравшейся компании. Кроме перечисленных Натальей Петровной участников праздника в ярко освещенной гостиной находился весьма интересный мужчина: огромные серые, слегка навыкате глаза, гладко зачесанные назад волосы, открывавшие высокий прекрасный лоб. Правильные черты лица и какая-то изысканность в манере держаться - все выдавало в нем интеллигентного и воспитанного человека.
- Знакомьтесь, - весело сказала Наталья Петровна. - Это наш давнишний друг Андрей Владимирович. Он приехал сегодня утром и будет преподавать в нашей школе историю.
- Калерия Евгеньевна - представилась она и подала руку для рукопожатия, но Андрей Владимирович бережно взяв протянутую руку, поцеловал ее. И это было непривычно, ей впервые целовали руку. Она смутилась и опустила глаза.
Праздник получился на славу. Ники играл на рояле, мать Григория Александровича прекрасно пела романсы, которых знала во множестве, таинственно мерцали свечи. Андрей Владимирович оказался удивительным рассказчиком. Не заметили, как наступил рассвет. Андрей Владимирович пошел ее провожать. Утро выдалось морозным и сказочно красивым, словно природа тоже прихорошилась к празднику: снег искрился, деревья стояли в сверкающем сказочном уборе из инея, всюду царили белизна и дивная тишина. Только снег поскрипывал под ногами. Они шли молча, боясь нарушить тишину незначащими словами и спугнуть очарование новогоднего утра.
- Смотрите, какая важная ворона расположилась под кустом. Кажется, мы ей не очень нравимся. Как вы думаете? - воскликнул Андрей Владимирович. Она посмотрела на ворону, и ей показалось, что ворона сейчас что-то скажет непременно осуждающее типа: "Ходят тут всякие и только мешают делом заниматься!" Она невольно улыбнулась своим мыслям.
- Как вам идет улыбка! Она вас преображает, будто зажгли свет в темной комнате.
Она невольно нахмурилась, и он с раскаянием произнес: " Простите! Я не хотел вас обидеть. Еще раз простите, я не всегда бываю таким неловким".
Подойдя к ее дому, они простились. Ей было грустно, что она поставила его в неловкое положение, сама того не желая. В то же время ее раздосадовало его сравнение с темной комнатой, ведь она изо всех сил старается скрывать свою тоску и отчаяние.
К вечеру к ней забежала Наталья Петровна и пригласила на чай. "Калечка, вы должны непременно к нам придти и послушать, какую дивную музыку сочинил Ники, причем буквально на одном дыхании. И знаете, что он сказал? Это вы и ваши печальные глаза Мадонны его вдохновили. Так он сам сказал. Только вы меня не выдавайте!"
Она отнекивалась, но Наталья Петровна никаких возражений не принимала: "Неужели вы все каникулы будете сидеть дома одна? Нет, нет и нет! Я не могу без вас появиться дома, меня просто на порог не пустят", - шутливо закончила она. Пришлось идти. И она не пожалела. Ники играл вдохновенно. Музыка была щемящее-грустной и нежной одновременно. Она утешала и проливала бальзам на ее исстрадавшуюся душу, обещала забвение всех бед и дарила надежду, что счастье ушло не навсегда, утверждала, что жизнь прекрасна, несмотря на горечь утрат. Когда Ники закончил играть, она не сразу смогла заговорить. Все слова казались блеклыми и бессильными выразить охватившее ее волнение и передать восторг перед его талантом, сумевшим проникнуть в самые глубокие тайники ее души, понять ее и утешить. Она молча смотрела на него своими печальными глазами, прижав к груди руки и стараясь не расплакаться. Он, кажется, сумел уловить смятение ее чувств и, наклонившись к ней, взял ее руки в свои и бережно поцеловал их.
Ники пошел ее проводить, и был молчалив всю дорогу. А она искала и не находила нужные слова, чтобы высказать ему свою благодарность и восхищение. Прощаясь с ней у дома, он сказал грустно: " А я завтра уезжаю. Теперь увидимся не скоро. Но вас я не забуду. Это вам я обязан рождением своей музыки. В вас есть что-то пробуждающее глубинные токи жизни". И вдруг, обхватив ее лицо руками, горячо зашептал, закрыв глаза: " Вы - моя муза, мое вдохновение, моя жизнь и мое счастье!" Она невольно подалась назад и он, приходя в себя, слабо улыбнулся:
- Простите меня, ради Бога простите! Я вас напугал. Я не сумасшедший, нет! Просто я полюбил вас с первого взгляда. Поверьте, оказывается, так бывает.
- Нет, нет, вам все показалось. Вы молоды и придумали меня. Я самая обычная женщина, а вы талантливы, и вам нужно растить свой талант. Прощайте!
Дома она разделась и легла. В ушах ее звучала дивная музыка, утешающая в печали и зовущая к жизни. Да, этот мальчик несомненно талантлив, но он мальчик, просто мальчик. Его влюбленность пройдет, возможно, уже завтра, когда он вернется в свой привычный мир.
Каникулы прошли, и жизнь вошла в привычную колею. Но на работу она теперь ходила с тайным волнением. Она подружилась с Андреем Владимировичем, и каждая встреча с ним радовала ее и пугала одновременно. Все чаще она ловила себя на мыслях о нем, все чаще пристальный взгляд его серых глаз задерживался на ней, а добрая улыбка таилась в уголках его красиво очерченных губ.
Она помнит тот испуг, который охватил все ее существо весенним чарующим вечером, когда, слегка приобняв ее за плечи, Андрей Владимирович сказал:
- Калерия Евгеньевна, выходите за меня замуж. Не буду скрывать, у меня был уже печальный опыт семейной жизни. Я для себя решил, что семейная жизнь не для меня. Но вот я встретил вас и понял, что хочу вас видеть ежеминутно рядом с собой, что никого дороже вас в этом мире для меня не существует. Не торопитесь с ответом, - добавил он, увидев ее смятение и невольное отстраняющее движение руки, как бы защищающее от его неожиданных слов.
- Андрей Владимирович, вы мне не безразличны, но у меня тоже был печальный опыт семейной жизни. Я совершенно не приспособлена к быту.
- А вам и не придется обременять себя бытом, это я вам обещаю. Калерия Евгеньевна, Калечка, поверьте, я сделаю все от меня зависящее, чтобы вы были счастливы.
И он сдержал свое слово. Она была с ним счастлива тем редкостным счастьем родства душ, единения мыслей и взглядов, чувствований и настроений. Они поженились в день, наполненный благоуханием сирени, и с тех пор этот аромат стал ее любимым. До сих пор ею бережно хранится фотография, на которой она с охапкой сирени и сияющими от счастья глазами, а рядом не менее счастливый Андрей Владимирович.
Она вынырнула из забытья, почувствовав присутствие дочерей. С ними пришла немолодая женщина, врач. Проведя несложные манипуляции по измерению давления, прослушиванию сердца и дав необходимые рекомендации, врач ушла. А дочери остались. Они дежурили у ее постели круглосуточно, разделившись на пары: Соня с Надей и Глаша с Любочкой.
" Господи, какие они у меня хорошие и заботливые!" И опять она унеслась в свое давнее прошлое. Первой родилась Сонечка. С первых мгновений своей жизни она проявила свой независимый характер с богатым воображением и неуемной фантазией. Она росла красивым смышленым ребенком, упрямым порой до крайности. Никто не мог заставить ее сделать то, что она не хотела. Она рано и чисто стала говорить. Вот только соседку упорно называла Нись Николавна вместо Анисья Николаевна. Особенно любила вопрошать: " Нись Николавна, сколько время?", чем очень веселила всех.
Потом появилась Глаша. Калерия Евгеньевна в конце беременности заболела малярией, и ребенок родился на свет ослабленным и болезненным. Ей припомнился забавный случай. Она была еще в больнице, и Глашу носили к ней кормить по часам. Носила свекровь. И вот в ночное время, когда та несла малышку на очередное кормление, свекровь остановил милиционер. Поинтересовавшись, куда гражданка несет в столь неурочный час младенца, милиционер не поверил ее ответу, проводил ее до больницы, дождался ее выхода и теперь уже проводил до дома. Потом они со свекровью подружились, и нередко он у них чаевничал.
Глаша росла очень слабенькой. Соня ревностно отнеслась к появлению младшей сестры и порой, требовательно топая ножками, кричала матери: " Брось ее! Брось! Меня возьми на ручки, я еще маленькая!" Она и впрямь была малышкой, а ее уже сделали старшей, и ей это очень не нравилось.
Глаше не исполнилось и года, когда началась война. И ходить Глаша начала поздно, почти в два года. И, кто знает, осталась ли бы девочка жива, если бы не свекровь. Какие все же у нее со свекровью были сложные отношения. Когда она вышла замуж за Андрея Владимировича, свекровь не приняла ее.
- Нашел себе какую-то пигалицу, - сказала она, не стесняясь присутствия Калерии Евгеньевны. - Да она и родить-то не сможет. Посмотри, какая она хрупкая, как подросток.
- Мама, я люблю эту женщину и верю, что ты тоже ее полюбишь.
- Посмотрим, - ответила ему мать.
Они переночевали у свекрови и на другой день уехали к себе. Встретились они со свекровью, когда родилась Глаша. Девочку свекровь приняла всем сердцем, не подпуская к ней даже родной матери, отговариваясь тем, что той нужно окрепнуть после болезни. И она смирилась. Оберегая душевный покой своего мужа, она терпеливо сносила придирки свекрови, не отвечая на них ни словом, ни жестом. Ее и свекровь, как это не покажется невероятным, примирила война.
Но до этого еще были страшный тридцать седьмой и последующие за ним годы. Жизнь вроде бы шла своим чередом, но в людях поселился страх. Они боялись вслух озвучивать свои мысли, переставали доверять друг другу. Дореволюционное прошлое черной тенью преследовало тех, кто не " вышел из народа". Коснулась эта тень и семьи Натальи Петровны, а косвенно и самой Калерии Евгеньевны. Они дружили семьями, часто собирались за чашкой чая, спорили о происходящем в стране. Григорий Александрович горячился: ему, бывшему военному, было непонятно, как можно репрессировать такое количество кадровых военных, объявляя их врагами народа и обезглавливая тем самым армию - реальное могущество страны
В классе, в котором вела классное руководство Наталья Петровна, учились два паренька из одной деревни, два друга с самого своего рождения. Один из них был умницей, светлой головой, как его считали все без исключения учителя, другой был непроходимым тупицей. Сколько сил и стараний приложил его товарищ, чтобы Ефим переходил из класса в класс, не оставаясь на второй год, одному ему известно. Странно было видеть эту пару вместе: подвижный с живыми быстрыми и пытливыми глазами, цепким умом и правильной речью Иван и вечно что-то жующий с сонным видом, ко всему равнодушный и косноязычный Ефим. Оба мальчика снимали одну комнату у сторожихи. Иван вел дневник, куда записывал свои впечатления от увиденного и пережитого. Были там и такие записи: " Везде трубят слова товарища Сталина - жить стало лучше, жить стало веселей, - а у нас в деревне люди пухнут от голода, Работают от зари до зари за пустые палочки - трудодни. В нашей деревне при колхозах жизнь лучше не стала". Были и другие записи аналогичного содержания.
Что подтолкнуло Ефима отнести дневник Ивана в органы, она так и не узнала. И закрутилось дело об антисоветской организации, в состав которой якобы вовлекли и несовершеннолетнего Ивана. Следователи не верили, что тринадцатилетний подросток мог сам так мыслить и рассуждать. Здесь, по их мнению, без влияния умного и хитрого врага не обошлось. Припомнили, что Григорий Александрович, муж Натальи Петровны, - потомственный дворянин, а она сама безупречно владеет немецким и французским языками. Супругов арестовали, детей и педагогов вызывали на многочисленные допросы. Следователю уж очень хотелось "раскрутить" дело о контрреволюционной организации, и он с усердием принялся за работу.
Калерия Евгеньевна в то время ждала Сонечку, и ей беременной было тяжело помногу часов высиживать в полутемных коридорах следственной службы, ожидая очередного допроса. Следователь цеплялся к каждому ее слову, постоянно возвращаясь к ранее сказанному, пытаясь запутать ее и принудить дать нужные для дела показания. Но она четко проводила свою линию, доказывая, что Иван - талантливый мальчик, возможно, будущее ученое светило, что Наталья Петровна и Григорий Александрович - порядочные люди, отличные педагоги, преданные своей родине и принявшие всем сердцем новую власть. Следователь выходил из себя, кричал на нее, угрожая и ее посадить за решетку, но она условий его игры не принимала и своих показаний не меняла.
Из Москвы прилетел Николай Александрович. Он был к тому времени известным всей стране композитором, его музыка ежедневно звучала по радио и с экранов кинотеатров. Его отличал сам Сталин. Николай Александрович привез из столицы самого известного адвоката, пытаясь спасти брата и свояченицу. Ему удалось добиться открытого процесса.
Калерия Евгеньевна ужаснулась, увидев Наталью Петровну и Григория Александровича. Волосы у последнего стали совершенно белыми, голова тряслась, и выглядел он глубоким стариком, а ведь ему едва перевалило за сорок. Чуть лучше выглядела Наталья Петровна. Адвокату удалось оправдать их, опираясь на показания Калерии Евгеньевны и других порядочных педагогов, которые тоже не меняли своих показаний во время следствия. А вот Ваню спасти не удалось. Его признали оголтелым антисоветчиком, порочащим и подрывающим строй, и приговорили к высшей мере наказания - расстрелу. До сих пор она не может забыть этого своего ученика и смириться с этой никому не нужной жертвой строю. Кто знает, кем бы стал Ваня, и каких научных вершин сумел бы достичь
Николай Александрович, встретив Калерию Евгеньевну и увидев ее большой живот, просил ее поберечь себя и не приходить на процесс, но она не могла быть в стороне от беды своих друзей. После процесса он подошел к ней, поцеловал ей руку и сказал:
- Вы мне и раньше напоминали Мадонну, а сейчас вы исполнены какого-то внутреннего света. Мои чувства к вам не изменились. Да вы, наверно, и сами это чувствуете, когда слышите мою музыку. Она о вас и для вас... И так будет всегда, пока я жив. Знайте это.
- Спасибо вам за вашу любовь. Право, я ее не стою. Я уже говорила вам, что вы выдумали меня. Поверьте, я обычная женщина и люблю своего мужа. А теперь у нас появится малыш. А вы еще встретите женщину, достойную вас и вашей любви, и ей подарите и свою любовь, и свою чудесную музыку.
После освобождения Наталья Петровна и Григорий Александрович уехали в Москву вместе с матушкой и Николаем Александровичем. Здоровье их было подорвано основательно. Они писали Калерии Евгеньевне не часто и скупо. Видимо, пережитое оставило свой неизгладимый след, что-то сломало в их душах. В канун войны пришло горестное известие о кончине Григория Александровича, а вслед за ним ушла из жизни и его матушка, не сумев перенести потерю старшего любимого сына. Музыка Николая Александровича победоносно шествовала по стране, но теперь в ней начали проскальзывать трагические ноты. Но, в основном это была музыка любви и света, музыка непередаваемой нежности и загадочной печали о чем-то несбывшемся и затаенном.
Ужас от процесса, его итогов и всего того, что ему предшествовало, держал Калерию Евгеньевну в своих жестких тисках долгое время. Чувство неустойчивости, зыбкости существования ее семьи и всего окружающего мира надолго поселилось в ее сердце. Она стала осторожна в своих высказываниях, разборчивее в знакомствах, постоянно тревожилась за Андрея Владимировича, который преподавал историю и не всегда пересказывал содержание учебника, а делал отступления и экскурсы в прошлое, заставляя тем самым учеников самостоятельно проводить параллели и сравнения, уча их мыслить. Она стала тревожно спать по ночам, прислушиваясь к каждому шороху. К психоаналитикам тогда не обращались. Рождение Сонечки заставило ее позабыть тревоги, и она всецело погрузилась в заботы о малышке.
От воспоминаний ее отвлек голос Глаши: "Мамочка, попей куриного бульончика из соски, сколько сможешь". Она сделала несколько глотков и больше не стала пить. Еда казалась безвкусной. Она слабо оттолкнула бутылочку с бульоном и попыталась улыбнуться дочерям, которые склонились к ней.
" Господи, как хорошо, что у меня столько дочерей! Как хорошо, что я их рожала и только один раз лишила жизни неродившегося младенца. Но тогда шла страшная война, и было невозможно даже подумать о том, чтобы пустить в этот вздыбившийся мир новую жизнь".
Она вспомнила, как спустя короткое время после приезда из госпиталя, где на излечении после ранения находился Андрей Владимирович, она обнаружила, что может в очередной раз стать матерью. Господи, как испугала тогда ее эта перспектива! Она с девочками и свекровью жила тогда в эвакуации у матери в перенаселенном золовками и их детьми доме. Она помнит недовольство матери, когда они все появились на пороге, и их нужно было разместить, накормить. А уже тогда с едой были сложности. И ей еще нужно было устроиться на работу.
Она прикрыла глаза, и волна воспоминаний подхватила и понесла ее в далекое прошлое. О, этот ужас эвакуации! Война ворвалась в их мирную жизнь внезапно, и все изменила в одно мгновение. Немцы наступали стремительно, и в городе, где они жили, было оставаться небезопасно. Все в городе знали, что она - коммунист и жена коммуниста. Слухи о зверствах фашистов на захваченных территориях, особенно над коммунистами и их семьями, были страшней один другого, и Андрей Владимирович предложил ей уехать с детьми к матери заблаговременно. Сам он записался в ополчение, хотя и числился не пригодным к военной службе и мог спокойно отсидеться в тылу. Но любовь к своей Родине и близким, искренняя и неподдельная, позвала его встать в ряды защитников города.
Он сумел проводить их на вокзал, помог отыскать место в переполненном вагоне, чтобы хотя бы дети имели возможность спать. Помогла знакомая проводница, мать одного из многочисленных их учеников. Судьба, а в ее представлении милосердный Бог, которому она мысленно молилась всю долгую дорогу, помогла им добраться целыми и невредимыми. Иначе, чем милостью Бога, не объяснить то, что их состав удачно миновал станцию за станцией, которые буквально через несколько часов после их прохождения подвергались налету фашистских бомбардировщиков.
Страх за детей и тревога за мужа не покидали ее ни на минуту. Она ждала от него вестей, а их не было, да и пока не могло быть. За город прежней их жизни шли ожесточенные бои. Да и дома у матери ей было ой как непросто! Она приехала с двумя малолетними детьми и со свекровью, захватив минимум вещей, только то, что они могли донести. Деньги кончились, работы пока не было. Нужно было становиться на партучет, и она пошла в горком партии, не записавшись предварительно на прием.
Секретарь горкома встретил ее враждебно, с порога закричав:
- Как вы могли уехать из осажденного города? Вы - коммунист! Должны были до последней капли крови защищать город, а вы дезертировали, позорно дезертировали!
От несправедливых упреков и обиды слезы подступили к ее глазам, гнев безудержный и отчаянный ударил в голову, и она, не помня себя, закричала в ответ:
- Помимо того, что я - коммунист, я еще и мать двоих малолетних детей и должна в первую очередь думать об их здоровье и безопасности, Город остался защищать мой муж, тоже коммунист. За меня на фронте также воюют три моих брата, два деверя. А вот почему вы, сытый и здоровый мужчина, прячетесь за спины женщин? Идите на фронт, а я вполне за вас сработаю здесь, поверьте! Война - мужское дело, а не женское
Лицо секретаря горкома побагровело, и он, срываясь на фальцет, истошно заорал:
- Да я вас!! Партбилет клади на стол, пока я тебя под суд не отдал!
- Руки коротки! - с отчаянием бросила она и опрометью вышла из кабинета. Слезы душили ее, и она шла, не отдавая себе отчета, куда идет. Кто-то окликнул ее. Она остановилась, всмотрелась в радостном изумлении. Перед ней стояла Валентина, ее давняя школьная подруга, с которой она когда-то совершила побег из родительского дома, и связь с которой считала навсегда утерянной временем. Она рассказала Валентине о своих злоключениях, а та в ответ невесело рассмеялась:
- Калечка, тебя мне сам Бог послал. Мне как раз нужен директор и преподаватель математики в сельскую школу. Я ведь работаю завгороно. Многие педагоги ушли на фронт. В городе тебе оставаться опасно. Наш секретарь - человек злопамятный и подловатый. Ты говоришь, не успела ему представиться? Это хорошо. Годик поработаешь в селе, а там переведешься в город. Ну, как согласна?
Она согласилась, не раздумывая. Обстановка в доме матери с каждым днем накалялась. Она понимала, что зимой будет еще хуже. Сейчас, пока на улице стояла теплая погода, все в доме собираются, в основном, на ночлег, а с наступлением холодов все будут в доме постоянно, и конфликтов будет неизмеримо больше. Ее мать и свекровь не ладили между собою и почти каждый день из-за пустяков возникали скандалы, становившиеся с каждым днем все ожесточеннее. Отъезд в село решал и эту проблему.
Село ей понравилось. Оно раскинулось на высоком берегу реки и было окружено березняком. Белые стволы деревьев делали все вокруг светлым и праздничным и ей, далекой от поэтического восприятия жизни, пришли неожиданно, словно продиктованные кем-то сверху, строки:
В мир волшебных, чарующих грез
Уношусь я под шепот берез.
Белизна их прозрачных стволов
Навевает мне песню без слов.
Так бездонна небес синева,
Зелена и душиста трава!
Зелень трав и небес синеву
И березы Отчизной зову!
Ей с семьей председатель сельсовета выделил пустующий дом, просторный и крепкий. В селе об этом доме ходила недобрая слава: в нем прежде жила семья разбойников - братьев, которые днем были смирными и законопослушными колхозниками, а по ночам грабили людей в городе. Братьев изобличили, арестовали и осудили на большой срок. В подполье у них оказалось много картошки, овощей, солонины. И это обстоятельство спасло ее семье жизнь в голодную зиму сорок первого - сорок второго годов, да еще она подрабатывала шитьем, и ей за труды давали яйца, молоко благодарные сельчане. Жизнь и в войну продолжалась: дети росли, и заботливые матери перешивали и перелицовывали свои вещи, чтобы родное дитятко выглядело не хуже других.
Еды хватало. Она даже несколько раз отвозила немного продуктов матери, когда выезжала в город по делам, и этим немного поддержала голодающую ораву. А вот с топливом были проблемы. И каждый день после уроков она собирала хворост, меняла продукты на дрова, но настоящего тепла в доме не было. Она укладывала Соню, закутанную во все теплое, рядом с собой и укрывалась всем, чем могла. А свекровь спала на еле теплой печке с Глашей, положив ее на свою грудь. И тем спасла девочку от возможной простуды и гибели.
Кое-как зиму пережили, а весной стало немного легче. С фронта от Андрея Владимировича приходили редкие письма, полные нежности и тревоги за них. Она каждый день ждала почтальона и в то же время боялась его прихода. Ведь сколько уже недобрых вестей принес он в дома сельчан. Судьба пока оберегала ее и ее родных: все были живы и, слава Богу, здоровы. Весной она на приусадебном участке посадила картошку, овощи, посеяла просо. Вот когда ее оценила свекровь, с гордостью говорившая соседкам:
- У меня не невестка, а золото. Даром, что статью не вышла и ростом, зато и умом, и трудолюбием, и рукоделием - всем взяла.
Пришло очередное письмо от Андрея Владимировича, и она каждый вечер читала его вслух свекрови и детям, заново переживая каждое его слово, радуясь и тревожась одновременно. Где он, что с ним сейчас? Она не прекословила свекрови, когда та истово молилась перед вывезенными иконами и ставила на колени рядом малолетних внучек, чтобы те тоже просили Боженьку сохранить жизнь их отцу, а ее сыну. Она и сама в глубине души постоянно обращалась к Богу, считая себя недостойной Его милости и в то же время надеясь на Его помощь и защиту. Когда ей становилось совсем плохо, она уходила в березовую рощу, и там ей становилось немного легче. Шелест березовой листвы успокаивал ее, вселял надежду. Не зря так любима березка в народе, не зря!
Беда пришла, как всегда, нежданно. Они со свекровью ждали приезда в отпуск после ранения младшего брата Андрея Владимировича. Свекровь пекла хлебы и пироги, она же откладывала про запас принесенные за шитье яички. Приезда деверя ждали со дня на день. Утомившись за день, легли спать пораньше, но сон не шел. Вдруг около полуночи раздались три мерных удара колокола. Откуда? Что за звон? Ведь в селе и в округе не было действующей колокольни. Страх непонятный и всеобъемлющий сковал ее.
- Каля, ты спишь? - услышала она голос свекрови. - Ты слышала?
- Я не сплю, - непослушным от волнения голосом ответила она. - Мама, что это?
- Не знаю, - немного помолчав, изменившимся голосом сказала свекровь. - Боюсь, доченька, что это не к добру.
Долго они обе не могли уснуть, каждая по-своему переживая случившееся.. А через три дня пришла похоронка на деверя: он погиб во время бомбежки госпиталя, откуда через час он должен был уйти. Свекровь не плакала, не кричала. Она смотрела пустым остановившимся взглядом в пространство перед собой и тихо, как заклинание, повторяла: "Это я его убила! Это я его убила! Я молилась Богу, чтобы из трех моих сыновей, если ему нужна такая жертва, он забрал бы младшего - у него нет детей. Вот он и забрал, вот он и забрал"... С тех пор в доме поселились печаль и страх за тех, кто жив и воюет. Свекровь стала еще набожнее и молчаливее.
Незадолго до начала нового учебного года Калерию Евгеньевну вызвали в гороно и предложили работу в городе. Ей не хотелось бросать уже налаженного быта, обустроенной на свой лад жизни, но, как коммунист, она не могла отказаться. И опять она со всей семьей вернулась к матери, но уже не бедной изгнанницей-нахлебницей, а твердо стоящей на ногах главой своего семейства. По осени убрали урожай с участка, и голодная смерть им не грозила. Сельчане прощались с ней сердечно, благодарили и просили не забывать.
Жизнь в доме матери была беспокойной: то и дело вспыхивали ссоры из-за детей. Особенно скандальной была жена ее младшего брата - Динка. То и дело в доме слышался ее визгливый голос. А ведь Калерии Евгеньевне нужно было готовиться к урокам, проверять тетради. Беспокоилась она и за своих девочек. Их очень обижал сын Динки, более старший по возрасту и не по годам хулиганистый мальчишка. Она стала подумывать о переезде на частную квартиру, но почти все дома в городе были перенаселены эвакуированными семьями. Помог случай.
Свекровь на рынке познакомилась с семьей давно обрусевших поляков: братом и сестрой, которых и звали одинаково. Он - Слав Антонович, она - Слава Антоновна, сокращенные имена от Святослава и Милославы. Были они похожи друг на друга, как только могут быть похожи близнецы: среднего роста, тонкокостные с горделивой посадкой головы и слегка высокомерным взглядом серо-голубых глаз. Но это была обманчивая видимость. На самом деле это были добрейшие люди. Они жили в собственном просторном доме на высоком фундаменте, в полуподвальной части которого размещались прачечная и небольшая мастерская, а наверху - светлые большие комнаты. При доме был сад, и близнецы держали небольшое хозяйство: корову, гусей, кур. Излишки они продавали на рынке, куда свекровь приходила за молоком и яичками для внучек. Свекровь была видной женщиной, умела быть приятной в общении, и сердце Слав Антоновича при ее виде билось сильнее и радостнее. Он предложил ей руку и сердце, но свекровь отказалась от предложения: она не свободна, должна помогать невестке растить внучат, пока сын на фронте. Она не может их оставить в доме, где так много склок и беспокойства. Слав Антонович, посоветовавшись с сестрой, пригласил их пожить в своем доме. Своих детей у близнецов не было, и они всем сердцем привязались к чужим. Особенно полюбили они Глашу. Та росла тихим и ласковым ребенком, любившей слушать многочисленные воспоминания Слав Антоновны о ее детстве и проказах.
Калерия Евгеньевна, наверно, никогда бы не решилась уехать из родительского дома, если бы не ряд обстоятельств и событий, способствовавших этому ее решению. Как-то быстро и мало заметно для окружающих угас отец, ее деликатный и благородный папа. И это было так неожиданно: просто лег вечером спать и утром не проснулся. Боль утраты и непоправимость случившегося оглушили ее, выбили из привычного ритма жизни и вновь вернули ее в то состояние ступора и безысходности, что она уже пережила, потеряв сына и деверя. Но беда одна не ходит: пришло известие о ранении Андрея Владимировича. И это известие оттеснило на второй план боль от потери отца. Она засобиралась в дорогу. Ранение, видно, было нешуточное, раз его отправили в тыловой госпиталь. Но судьба все же бывала и милостива к ней.
Когда она приехала в госпиталь, Андрей Владимирович уже самостоятельно передвигался, но его мучили сильные головные боли и звон в ушах - последствия страшной контузии. Боже, как они были счастливы эти несколько дней, что она провела с ним! Она сняла комнату у нянечки, и он приходил туда после обхода врача и процедур. Они не могли наглядеться друг на друга, надышаться, наговориться. В десятый раз она рассказывала ему об их житье-бытье, об успехах девочек, о его матери. И он, закрыв глаза, слушал и слушал ее негромкий голос, а потом, открыв глаза, счастливо смеялся: "Калечка, солнышко, я вижу наших девочек, я узнаю их непременно из сотни других детей". И целовал, целовал ее! А она смотрела на него и про себя ужасалась его худобе, дрожащим пальцам рук, нервному тику, периодически искажавшему его красивое бледное лицо, и понимала, что он болен, очень болен.
В день ее отъезда они пошли на рынок и там за две банки тушенки и буханку хлеба купили большое байковое одеяло яркого зеленого цвета и настоящую куклу с роскошными золотистыми волосами, с открывающимися и закрывающимися голубыми глазами и говорящую при наклоне " мама".
- Это девочкам от меня, - сказал Андрей Владимирович. - Ведь они не видели настоящих игрушек.
Он проводил ее на вокзал, посадил в поезд и, когда тот тронулся, она долго видела на перроне сквозь завесу слез его одинокую фигуру. Сердце ее рвалось назад, к нему, но нужно было возвращаться.
Она приехала поздним вечером и тихонько рассказывала свекрови о своей поездке. Вдруг два теплых детских тельца прильнули к ней, обвили ее своими ручонками. Она засмеялась от счастья: "Девочки, смотрите, что вам передал папа". И она достала это золотистое чудо-куклу, которая буквально ослепила всех своей красотой и роскошью. Девочки во все глаза смотрели на куклу, приоткрыв рты в немом восхищении, и не трогались с места. Они, словно, боялись прикоснуться к своей кукле.
- Ну что же вы? - тихонько подтолкнула она их к кукле. - Смотрите, какая она красивая, и она умеет говорить.
Она перевернула куклу, и та пропищала тоненьким голоском "мама".
- Она живая, живая! - закричали девочки и запрыгали от восторга, хлопая в ладоши.
Куклу окрестили принцессой, и она скучала в одиночестве на сундуке. Девочки с ней не играли. Только любовались подолгу сами и приводили поклоняться этому чуду своих подружек. Кукла была приветом из такого теперь далекого мирного времени, которого девочки по своему малолетству не помнили. Как бы хотела она подарить им много, много игрушек, накормить их разными вкусностями, вкуса которых они не знали. Они даже сахар впервые попробовали, когда на побывку после ранения приехал Андрей Владимирович.
Она так отчетливо помнит тот ясный морозный день. Шел урок в старшем классе. Она стояла у доски и объясняла ребятам теорему, когда дверь класса распахнулась и на пороге встала свекровь без пальто, в накинутом на голову теплом платке и крикнула: "Андрюша приехал!" И она засуетилась, не зная, как поступить: продолжать ли урок или бежать, сломя голову туда, куда рвалось все ее существо. И ребята единым дыханием воскликнули:
- Что же вы стоите, Калерия Евгеньевна? Бегите скорее домой, мы тихо посидим до конца урока.
И она сорвалась с места и всю дорогу бежала и, когда вбежала в дом, без сил опустилась на руки Андрею Владимировичу. У них было всего три счастливых сумасшедших дня. Когда прошла суматошная суета первых минут встречи, Андрей Владимирович рассказал ей, как встретил на улице двух маленьких девочек в одинаковых зеленых зимних пальтишках из байки, как сразу же узнал их каким-то внутренним чутьем, как они довели его до дома, а он не признавался еще, что он - папа, как радостно приняла его Глаша и как не хотела принять его Сонечка, кричавшая в гневе: " Ты врешь! Ты не мой папа! Мой папа - молодой и красивый!" - и как упало у него сердце от этих ее слов. Но Соня вовремя сбегала в соседнюю комнату и вынесла его довоенную фотографию, и тогда все встало на свои места.
Сели за стол, и Андрей Владимирович протянул девочкам по кусочку сахара, а они смотрели непонимающими глазами и удивлялись, что снежки не тают в его руке. Он объяснил им, что это не снег, а сахар, и они боязливо лизнули каждая свой кусочек: сначала Сонечка, а за ней и Глаша. Лизнули и зажмурились от удовольствия. А ей хотелось плакать от счастья близости мужа и невозможности одарить своих детей всем необходимым. Сонечка все еще настороженно поглядывала на отца, а Глашенька сразу приняла его всем своим маленьким существом и не слезала с его коленей, положив головку ему на грудь.
Калерии Евгеньевне на работе дали освобождение на эти дни, и она вместе с детьми окружила Андрея Владимировича заботой и любовью, а он буквально растворялся в их нежности и внимании. Три дня пролетели мгновенно, так ей, по крайней мере, показалось, и вот уже ему нужно возвращаться на фронт. Он уезжал ранним утром. Дети тоже почувствовали предстоящую разлуку и жались к нему. Глаша стал просить отца взять ее с собою на фронт, обещала слушаться, не капризничать на войне.
- Доченька, война - не детская игра и маленьких туда не берут. Вот разобьем фашистов. И я приеду насовсем.
- Папа, ты их скорее разбивай! - сказала повелительно Соня.
А он гладил их головки, и нервный тик периодически перекашивал его усталое лицо. Глаша уснула на руках у отца, и несколько попыток переложить ее в кроватку не увенчивались успехом: она открывала глаза и судорожно обнимала его за шею. И только, когда сон окончательно сморил малышку, он переложил ее на кровать.
Калерия Евгеньевна и Андрей Владимирович до утра не сомкнули глаз. Она помнит до сих пор тепло его рук, слышит его голос и видит взгляд его серых, бесконечно дорогих глаз.
"Словно все это было во сне. Да и вся жизнь похожа на сон, проходит стремительно и безвозвратно. В юности так многого ждешь, так расточительно тратишь время, бываешь порой таким бескомпромиссным и даже жестоким. И только с возрастом понимаешь, что за каждый свой поступок, за каждое сказанное слово мы ответственны перед своей совестью и перед высшим судией - Богом", - заключила она.
С Богом у нее были свои, особенные отношения. Как коммунист она должна была отказаться от церкви, молитвы, но в трудные периоды своей жизни она мысленно обращалась к Богу, и ей казалось, что Бог не отринул ее до конца, что он понимает и прощает ее, как отец прощает неразумное свое дитя.
Она потеряла счет времени. Дочери старались ее накормить, но еда еще никогда не казалась ей такой безвкусной и необязательной. Ее мысли свободно скользили во времени, возвращаясь в прошлое и заставляя заново все переживать с небывалой остротой. Война заставила каждого порядочного человека жить с полной отдачей, не считаясь со временем и личной жизнью. Она помнит, как желание хоть чем-то помочь мужу на фронте, побудило ее бросить клич: "Поможем фронту вооружением". Ей удалось собрать деньги на танк и получить личную благодарность от самого Сталина. Она помнит, как тогда тронуло ее это внимание вождя. Он среди безмерных забот, такой занятой и загруженный важными государственными делами, нашел время и теплые слова в ее адрес, простой, ничем не примечательной учительницы.
Это сейчас Сталина обливают грязью все, кому не лень. А во время войны все люди верили ему, надеялись на него, чуть ли не молились на него. Конечно, нельзя вычеркнуть из книги истории страшные страницы репрессий, недоверия и всеобъемлющего страха за судьбы своих близких, друзей и знакомых. Но нельзя эти страницы рассматривать в отрыве от реальной обстановки, в которой в то время жила страна. Произошла революция, коренная смена всего существующего строя, и не все смирились с этим, не все приняли новый строй и встали на его сторону. Была яростная борьба с обеих сторон, и поэтому было, как в старой пословице: "Лес рубят - щепки летят". Люди были щепками под безжалостными топорами сражающихся за свою правду. Правда у каждой стороны была своя: одни пытались отстоять свое былое величие и благополучие, другие мечтали подарить человечеству равенство и братство всех людей. Она в свое время много думала и об этом, и о личности Сталина, его роли в истории советского государства. Да, он был противоречивой, порой страшной политической фигурой, но в то же время, что бы ни говорили о нем, он был масштабной личностью, с которой считались все высшие руководители мира. А еще он был государственником. Он понимал значение образования и культуры для народа. При нем профессия учителя была одной из наиболее уважаемых, наряду с профессиями врача, строителя, воина, и хорошо оплачиваемой. И учителя были учителями, а не урокодателями. Разве может нищий учитель научить кого-либо высокому и достойному? В ее время учитель был для своих учеников образцом для подражания и в поведении, и по части морали, и по внешнему виду. Высокая планка начала неприметно опускаться во времена Никиты Сергеевича Хрущева, не отличавшегося высоким уровнем образования и культуры. А уж во времена Леонида Ильича Брежнева бездуховность стала проникать повсюду. Она жила при всех руководителях и с уверенностью может утверждать, что и Хрущеву, и Брежневу в плане государственности было далеко до Сталина. Она - маленький человек, но за Сталина никогда не было стыдно перед всем миром. Он не потрясал ботинком, не угрожал миру "кузькиной матерью" и не производил впечатления немощного и слабоумного руководителя даже в своем далеко не юношеском возрасте. А уж после них к власти пришли совсем слабые в плане государственности руководители, которые допустили из-за своих личных амбиций развал такой, казалось бы, мощной и монолитной державы, какой был Советский Союз. Сколько бед натворили, сколько судеб сломали и исковеркали. Она прожила свою жизнь, а вот что ждет ее детей, внуков, правнуков?
Она всегда старалась держаться в стороне от политики, но политика помимо ее воли вторгалась в ее жизнь, жизнь ее детей. Сколько лишений пришлось пережить ее любимице Любочке в Литве, когда началось самоутверждение литовцев за счет русскоязычного населения! Разве при Сталине было такое возможно? Разве при нем могли бы молодые циничные хищники типа Чубайса, Березовского, Абрамовича и им подобных завладеть общенародным достоянием и безнаказанно расхищать его? Разве допустил бы он беспризорность детей, нищенство стариков, дикий разгул преступности?
Эти мысли взволновали ее, и она усилием воли переключилась на более приятные воспоминания. Как все ждали окончания войны, как работали на победу и для победы, словами не рассказать. Все тяготы жизни переносили стоически, не сетуя и не ноя. Ведь после победы должна была начаться новая жизнь. И каждый молился, чтобы судьба уберегла от гибели близкого человека, приблизила долгожданную победу. И вот что удивительно: люди снова поверили в Бога, потянулись в церковь. Казалось, что атеизм победил и возврата к прошлому не будет. Ан, нет! Вера, как птица Феникс, восстала из пепла и помогала людям выживать и надеяться на лучшее будущее.
О победе объявили в день ее рождения, и она увидела в этом особый знак свыше. Значит, с Андреем Владимировичем все будет хорошо. Ранним майским утром в окно затарабанили: " Вставайте, победа!" И вот уже стучат в окна соседнего дома и дальше: "Победа! Победа! Победа!..." Все люди высыпали на улицу, полуодетые, обнимали друг друга, поздравляли и плакали, и смеялись и как в бреду повторяли; "Победа! Победа! " Такое родство, такое единение, такой общий порыв счастья охватил людей, что казалось, теперь уже все беды и невзгоды ушли навсегда. Каким долгим был путь к победе! И вместе с людьми ликовала природа: раньше положенного срока цвели сады белым вишневым и яблоневым цветом, готовилась распуститься сирень, разливая свой дурманящий аромат. Не обошлось и без слез радости, что наконец-то закончилось это страшное испытание, и горькой печали о погибших на полях сражений. Почти в каждой семье кто-то никогда не вернется домой, а у многих не стало и самого понятия дома. Сколько жизней было принесено в жертву ненасытному молоху - войне. И как долго война напоминала о себе незаживающими ранами ее участников и еще большей бедой - сиротством детей и женщин, неприкаянностью молодых мужчин-воинов, ушедших на фронт безусыми юнцами и ничего не умеющих делать в мирной жизни, кроме того, чему научила война - убивать. И еще одну беду, дошедшую и до этих дней, принесла война - пьянство. Но это все будет потом, потом...А пока повсюду разливалось море радости и ликования.
Она решила устроить девочкам праздник и впервые повела их в кино. Перед этим зашли в фотографию; Андрей Владимирович просил прислать ему снимок дочек. Она до сих пор помнит фотографа, доброго, веселого, седого старичка, который долго усаживал девочек перед объективом, рассказывая им разные смешные истории. И дочки на фотографии получились с живыми смеющимися рожицами. Такая славная была карточка, и ей вдруг безумно стало жалко, что она не сохранилась. Она купила девочкам по воздушному шарику. Боже, как они радовались, как играли с ними! Они то удлиняли ниточку шара, и тогда он свободно и весело взмывал вверх, то укорачивали ее, и тогда шар послушно опускался прямо в руки. Особенно расшалилась с шариком Сонечка, и у нее первой он лопнул. Какой же рев она задала! Казалось, включили аварийную сирену. А Глаша, добрая душа, протянула Соне свой шарик: "Возьми, Сонечка, только не плачь!"
А как девочки напугались, когда с экрана прямо на них пошел красивый полосатый зверь с немигающим взглядом беспощадных глаз и грозным рычанием. Они в страхе закричали и пригнулись, чтобы не видеть тигра. Ей не удалось их успокоить, и из кинотеатра им пришлось уйти. Так они в тот раз и не досмотрели фильм "Маугли". Но с той поры девочки, как ни странно, полюбили кино. Вечером все собрались в доме у матери, чтобы отпраздновать победу. Не обошлось и без рыданий. У ее старшей сестры Любы погиб на фронте муж, оставив ее молодой вдовой с тремя малолетними детьми. Поддержала Любу и свекровь, чей младший сын тоже никогда не войдет в родной дом, как ей казалось, по ее материнской вине. Они рыдали долго и безутешно, а потом улыбнулись сквозь слезы: "Ведь победа все же!" - и запели "Тонкую рябину". Первый и последний раз Калерия Евгеньевна слышала, как поет свекровь, и никогда больше она не слышала такого горестно-щемящего исполнения. Как правильно все же в поздней песне было сказано о дне победы: " Это праздник со слезами на глазах!"
Со дня на день ждали возвращения домой фронтовиков. Она вздрагивала от каждого стука в дверь, подолгу сидела у окна, вглядываясь в сумерки, чтобы не пропустить прихода Андрея Владимировича. Но его все не было. Наконец, пришла телеграмма, что он заедет на несколько дней проездом на восточный фронт. Он еще больше похудел, и только глаза выделялись и казались просто огромными. Только они и жили на его лице своей особой жизнью. У нее до боли сжималось сердце, когда она видела, что он неимоверным усилием воли пытается сдерживать нервный тик, прячет от нее свои руки, чтобы она не видела, как они дрожат. Контузия не прошла для него бесследно, да и не только контузия. Позже она узнала, что он был тяжело ранен под Брестом, но после госпиталя опять попросился на фронт.
- Андрюшенька, что же тебя не комиссуют? Неужели не видят твоего состояния? - горестно шептала она ему ночью.
- Ничего, родная, потерпи еще немного. Вот вернусь, тогда и буду лечиться. А сейчас - руки, ноги целы, голова на месте, оружие из рук не падает. Значит, к бою готов, - так вяло отшучивался он. В тот его приезд судьба подарила ей Любочку. Андрея Владимировича отпустили домой только после ее рождения, да и то потому, что вышел приказ Сталина о демобилизации бывших учителей.
Это были трудные времена. Андрей Владимирович вернулся совершенно больным: его мучили сильные головные боли, болело сердце, и периодически накатывали приступы сильнейшего нервического озноба, когда все тело сотрясалось от мелкой дрожи, а каждый громкий звук доводил его до исступления. И тогда она вынужденно уходила с плачущей Любочкой на улицу, чтобы облегчить его муки. Соня и Глаша испуганно забивались в уголке и со страхом смотрели на отца, жалея его и не умея помочь. В таких случаях свекровь подходила к сыну, укутывала его теплым пледом, прижимала его голову к своему плечу и тихо шептала ему ласковые слова. И он затихал, а потом засыпал, и сон был для него спасением. Просыпался он посвежевшим и обновленным, ходил с виноватым видом, был ласков с детьми и ею вплоть до следующего приступа.
Любочка родилась такой слабенькой, что врачи не ручались за ее жизнь. Но в ней, видимо, был заложен мощный запас жизненных сил, и она, опровергая мнение врачей, проживала месяц за месяцем. Молока у Калерии Евгеньевны было много, но пила его Любочка мало и вяло. Свекровь, глядя на внучку, горестно вздыхала: "Нет, не жилица она на этом свете!" Но Бог, видимо, сулил иначе, да и Андрей Владимирович, сам жестоко страдая от болезни, словно решил наперекор судьбе выходить свою " цып-цып" - так он звал Любочку. Он собственноручно ее кормил маленькими порциями, но часто, и девочка, почувствовав его заботу, цепко ухватилась за жизнь и росла, постепенно набирая жизненную силу. А сколько радости она принесла в дом!
Калерия Евгеньевна и сейчас улыбнулась, вспомнив, как огорошила Любочка Соню и Глашу своими словами: " девчонки, идите ско-е-е кутоську есть!" - увидев их из окна, возвращающихся из пионерского лагеря. Когда они уезжали в лагерь, она говорила только "мама", "папа", "дай". А, когда Любочке было два с половиной года, она выкинула такой номер, что он стал семейной легендой. Калерия Евгеньевна сидела за столом, проверяя тетради. Старшие Соня и Глаша разместились рядом с уроками. Золотисто-желтый абажур разливал мягкий и ровный свет по комнате. Любочка надела на свою головку каракулевую шапочку матери, ее туфли на высоких каблуках и направилась к шкафу, открыла дверцу и всплеснула руками: "Батюшки! Соня с Глашей все конфеты поели!" Конфеты всегда лежали на нижней полке, и только утром Калерия Евгеньевна почему-то переложила их повыше. Все с изумлением посмотрели на Любочку и спросили: "Ты зачем надела шапку и туфли?". Она в ответ одарила всех недоуменно-серьезным взглядом: "Это чтобы вы подумали, что это мама за конфетами пришла". Тут все так и покатились от хохота. Хохотали до колик в животе. Да, ее Любушка была любимицей всех, а особенно, Андрея Владимировича. Ведь именно, заботясь о Любочке, он постепенно стал поправляться. Приступы накатывали все реже, были с каждым разом все легче, а потом и совсем прекратились. Никогда и никому Калерия Евгеньевна не признавалась, что больше всех из своих детей любит Любочку, никогда и никому. Детям своим она говорила так:
- Вот на моей руке пять пальцев. Отрежь любой - одинаково больно будет, одинаково дорог мне каждый из них. Так и вы, мои дети, дороги мне одинаково. В одних муках я вас произвела на свет, одинаково заботилась, чтобы выросли вы здоровыми духовно и физически, каждого из вас люблю всем сердцем.
И у детей практически не было ревнивого отношения друг к другу. Она с Андреем Владимировичем старалась у каждого развить природные способности. Особенно много с детьми занимался Андрей Владимирович.
В то время трудно было купить хорошую мебель. Стремились, а первую очередь, построить дома, восстановить разрушенное войной хозяйство. Ведь полстраны лежало в руинах. Она помнит, как купили они по случаю платяной шкаф с красивыми лакированными дверцами, с гордостью привезли домой и как все радовались покупке. Взрослые вышли из комнаты, а Соня с Глашей вздумали играть в школу и вместо школьной доски приспособили дверцы шкафа. Когда свекровь вошла в комнату по своим каким-то делам, то в ужасе застыла на пороге:
- Андрюша, Каля, идите скорее сюда! Посмотрите, что эти пострелята сделали со шкафом!
Но реакция Андрея Владимировича обезоружила всех.
- Из-за чего крик? - спросил он. - Подумаешь, исписали дверцы! Это всего-навсего деревяшки. А девочки тянутся к знаниям, и это здорово!
Он обнял испуганных криком Соню и Глашу и мягко продолжил:
- Кто у нас сегодня дежурный? Мы сейчас все аккуратно сотрем, а завтра я вам привезу настоящую школьную доску.
А в другой раз Соня и Глаша повытаскивали из шкафа все шоколадные конфеты, которые Андрей Владимирович привез из областного центра, чтобы подарить их врачу и акушерке, принявшим рождение Нади. Конфеты в то время были в доме редкостью, а девочкам очень хотелось сладкого. Соня была такая бедовая! Это она придумала, как открыть шкаф без ключа, отжав дверцу шкафа небольшим топориком, а затем аккуратно закрыв шкаф тем же способом.
А Глаша во всем подчинялась старшей сестре, признавая ее верховенство над собой и не имея сил сопротивляться ее активному напору. Она обожала старшую сестру и ни в чем ей не противоречила. Когда обнаружилась пропажа конфет, Андрей Владимирович не стал кричать на девочек, а терпеливо им объяснил, как ему неловко идти за младшей сестренкой с пустыми руками, как некрасиво и недостойно они поступили, что их поступок называется кражей и подлежит наказанию. Девочки заплакали, оправдываясь:
- Папа, мы не хотели съесть все конфеты. Мы брали по одной конфетке и не заметили, как они кончились.
- Что ж, - сказал Андрей Владимирович. - Чтобы вы запомнили, что воровать нехорошо, я вас накажу. За каждую съеденную конфеты вы должны решить по одной задаче или примеру из учебника.
И девочки прорешали все задания учебника и полюбили арифметику. Конечно, не обошлось без помощи отца. Он уделял им каждую свободную минуту и привил любовь к книгам, музыке, поэтическому слову, Господи, как же ей повезло, что рядом с ней всегда был такой добрый, умный, чуткий муж и отец ее детей!
Наверно, если бы она не родила ему столько детей, он сумел бы многого добиться на научном поприще. Его много раз приглашали преподавать в институте, а он отказывался ради нее и детей. Ведь нужно было долгое время жить с семьей в неблагоустроенном студенческом общежитии или на частной квартире после того, как они уже оценили удобства отдельного жилья. После войны так плохо было с жильем. Им с семьей приходилось часто переезжать с места на место. Андрея Владимировича, как коммуниста, партия постоянно направляла на организацию или восстановление учебного процесса в разрушенные войной школы, и они, как цыгане, кочевали всем своим много численным семейством из одного населенного пункта в другой, нигде не задерживаясь больше, чем на полтора-два года. Учебный процесс налаживался, школа начинала работать в полную силу, и Андрея Владимировича перебрасывали на новое место. И только, когда родился Савва, он поставил в обкоме партии вопрос "ребром":
- Пора мне осесть на постоянном месте. Я уже не молод, у меня большая семья, здоровье мое подорвано войной.
И тогда они в последний раз тронулись в путь и приехали в его родной город. Увиденное ужаснуло ее. То, что предстало их глазам, нельзя было назвать не только городом, но даже просто населенным пунктом. Кругом с пустыми глазницами окон и уродливыми очертаниями стен стояли развалины, пугая своей чернотой и безжизненностью.
Школа размещалась в нескольких полуподвальных помещениях, люди жили в подвалах и землянках. Правда, дома уже были разминированы, но тут и там висели предупреждающие надписи: "Берегитесь обвала!" Не простило обкомовское начальство Андрею Владимировичу его ультимативного тона и напоследок "наградило" не службишкой, а неподъемной службой. Нужно было не просто налаживать учебный процесс, а заново создавать школу. Но он никогда не пасовал перед трудностями.
А как ей не хотелось уезжать из тихого провинциального городишки, где родился Савва, долгожданный сын, стоивший им так дорого. Это Андрею Владимировичу во что бы то ни стало хотелось сына, чтобы продолжался его род. А ей уже было за сорок, здоровьем она не блистала, и врачи опасались за исход родов. Все в том городке ей нравилось. Он чем-то напоминал город ее детства: также стоял на высоком берегу реки и утопал в зелени садов. Война пощадила его. Из разрушений заметен был только стоявший на площади взорванный собор, но он не производил жуткого впечатления. Взрыв повредил лишь окна, но гордо высился золоченый крест в высь ярко-синего неба, изумрудно зеленела вокруг собора трава, и дурманяще пахло донником, растущим в изобилии. Была в городке и уцелевшая церковь, стоявшая, словно белый корабль над неширокой речкой, и по утрам и вечерам летел над городом мелодичный колокольный звон, созывая на службу прихожан. Похоже, что из-за отдаленности городка и отсутствия нормальных дорожных сообщений с другими городами области, сюда не доходили строгие циркуляры власти о закрытии церквей. А весной весь городишко наполнялся гулом майских жуков, которых дети ловили и помещали в различные коробочки, прикладывая потом их к уху и тем самым изображая радио.
А как хорош был весной городской сад, состоящий сплошь из фруктовых деревьев, которые источали нежный тонкий аромат своих цветов и пробуждали добрые светлые чувства восторга и умиления красотой окружающего мира. Особенно комфортно в этом городке ощущали себя дети. Они целыми днями пропадали на улице, играя в свои незатейливые игры: "знамя", "чижик", "лапта беговая и круговая", "догонялки" и другие, названия которых она уже и не помнит.
Это был, пожалуй, самый счастливый период ее жизни с Андреем Владимировичем. Они с ним преподавали в педагогическом училище, девочки Соня и Глаша учились в школе, малыши Любочка и Надя были под присмотром няни и бабушек. Их преподавательской зарплаты хватало на все, не то, что теперь. Сейчас учителя унизили до такой степени, что молодежь не идет работать в школу за постыдно мизерную зарплату. Да, жизнь поменялась слишком круто. Сейчас она вряд ли решилась бы родить пятерых детей. А тогда это было естественным. Да, война нанесла страшный урон, люди жили бедно, но они жадно отстраивали новые жилища, восстанавливали разрушенное и твердо верили в лучшее будущее. И жизнь действительно улучшалась год от года. А сейчас людей лишили фундамента - уверенности в завтрашнем дне. А как жить без этого?
Что было бы с ней и ее семьей, если бы она родила Савву не тогда, а сейчас? Роды были трудные, и она почти на год обезножила: у нее разошлись кости малого таза. Сейчас при платной медицине она осталась бы инвалидом, причем без работы. А тогда год с лишним ее лечили бесплатно и поставили на ноги. Почему наши правители, задумывая и осуществляя свои реформы, не думают о людях и пренебрегают теми социальными завоеваниями, которые делают жизнь людей стабильной и достойной? Нет, лучше об этом не думать, да и что думать об этом ей, одной ногой шагнувшей в вечность? Все это так, но здесь, на земле остаются ее дети, внуки и правнуки, и она, привыкшая всю жизнь отдавать им всю себя, не может отойти от этих тревожных и беспокойных мыслей.
Да, Савва достался ей трудно. Но как радовался его появлению Андрей Владимирович, как гордился он тем, что его род не прервется на нем, а продолжится. Если бы можно было предвидеть будущее! Где и когда произошел этот перелом, когда Савва из радости ее жизни превратился в разочарование и укор? Он рос очаровательным малышом, до чрезвычайности ласковым и нежным. Едва научившись лепетать, он обнимал ее своими ручонками, ласково перебирал ее густые волнистые волосы и нежно щебетал: "Ми-ми-ми...", а она, прижав его теплое тельце, замирала от властного материнского чувства блаженства и любви. А потом, когда он подрос и стал более-менее связно говорить, он с серьезным видом обещал ей: "Мамочка, когда я вырасту, куплю тебе платье шелковое цветом ситцевое". Глупышка, он еще не понимал разницы между видом ткани и ее цветом. До трех лет он почти ничего не говорил, так что она боялась, что он вырастет глухонемым. Но в три года он огорошил всех, выдав в ответ на сердитое замечание Глаши: " Скорее бы вырасти, выйти замуж и уйти из этого дома!":
- Выйти замуж - не напасть, как бы замужем не пропасть.
Все так и ахнули от изумления:
- Саввушка, ты умеешь говорить?
- Умею.
- Что же ты не говорил?
- Ленился.
Да, Савва умел удивлять. Он приносил домой брошенных больных котят, щенят, птенцов и выхаживал их любовно и терпеливо. Но самой большой его страстью были голуби и рыбалка. Пока он не пошел в школу, он целыми днями пропадал на улице или речке, приходя только за тем, чтобы схватить кусок хлеба с маслом и снова умчаться либо на голубятню соседа, либо на речку. Все ее попытки оставить его дома почитать книжку ни к чему не приводили. Он смотрел своими бездонными глазами, полными слез и невыразимой мальчишеской тоски по воле, и она уступала, бессильно махнув рукой. Отец, правда, проявлял большую строгость, но он редко бывал дома. Единственной, кто мог удержать Савву дома, была свекровь. Она могла не замечать его слез и бывала неумолимо строга, хотя и любила Савву беззаветно. Она звала его любовно "наш золотой камушек", на что Соня ревниво замечала: "не камушек, а котяшок", чем очень смешила сестер. А, в общем, дети жили дружно, и в семье царили любовь и согласие. Огорчения начались потом, когда дети подросли. Не зря в народе говорят: маленькие детки - маленькие бедки.
Соня и Глаша в один год закончили школу. Глаше в ту пору не исполнилось еще и шестнадцати лет. Это благодаря Соне и Глашиной тяге к учению все так получилось. Когда Соня пошла в первый класс, Глаша ей безумно завидовала и без конца рассматривала Сонины учебники, и просила сестру научить ее читать и писать, У Сони, видимо, был талант педагога с детства, да и Глаша оказалась не без способностей. Только уже через короткое время Глаша бегло читала, красиво писала и удивляла домашних математическими способностями и прилежанием. Соня любила, придя из школы и наскоро пообедав, убегать к подружкам на улицу, а Глаша, узнав домашнее задание, садилась за уроки, аккуратно их выполняла, а потом весело возилась с малышкой Любочкой.
Учебный год подходил к концу, и Глаша стала просить Соню взять ее как-нибудь с собой в школу. И та, не откладывая дела в долгий ящик, спросила разрешения у своей учительницы привести на уроки свою младшую сестру. Та, заинтересовавшись рассказами Сони, разрешила. И вот девочки, ничего не сказав родителям, отправились в школу. Там Глаша буквально сразила всех своими знаниями: она быстрее всех читала, лучше всех писала и решала задачи. Уроки подходили к концу, и учительница ласково сказала:
- Молодец, Глашенька! Смотрите, дети, и учитесь у Глаши прилежанию. А ты, Глашенька, приходи на следующий год в первый класс.
И тут Глаша разрыдалась так, что ее никто не мог успокоить.
- О чем ты плачешь, девочка? - пыталась добиться ответа учительница. Сквозь рыдания Глаша прокричала:
- Если я - пример для других учеников, почему я должна еще раз учиться тому, что уже знаю и умею? Я хочу вместе с Соней ходить в школу!
Не сумев убедить Глашу, учительница повела ее к завучу. Там Глаша немного успокоилась и даже выразительно прочитала стихотворение.
- Ты очень хочешь учиться, Глашенька? - спросила завуч.
- Очень, очень! - страстно воскликнула Глаша.
- Ну что ж, Софья Николаевна. Пусть девочка ходит к вам на уроки. А в конце года посмотрим, что нам делать.
Так Глаша добилась своего. Училась она лучше всех в классе, и Софья Николаевна не могла на нее нарадоваться. Учебный год закончился, и только тогда родители узнали, что Глаша почти всю последнюю четверть ходила в школу. Объявляя результаты учебного года, Софья Николаевна спросила у родителей Глаши, как ей поступить: переводить ли Глашу во второй класс или заставить девочку заново учиться тому, что она уже освоила. И изумленным родителям ничего не оставалась, как согласиться на перевод Глаши во второй класс.
До шестого класса девочки учились в одном классе и даже сидели за одной партой. Не обходилось без конфликтов. Соня ревниво относилась к успехам младшей сестры и нередко ее поколачивала даже на уроке, делая это незаметно для учительницы. В шестом классе решено было развести их по разным классам, тем более, что предстоял очередной, последний переезд в новый город и новую школу.
А незадолго до отъезда Глаша остриглась, что называется "под ноль". Она помнит свой шок при виде дочери с наголо обритой головой. Она шла на работу, а Глаша с подружкой закричала с противоположной стороны улицы: "Мама!", сдернула с голову шляпу и стала размахивать ею, как флагом. От неожиданности она на несколько мгновений потеряла дар речи, а потом бросилась к дочери и затормошила ее:
- Девочка моя, зачем ты это сделала? Зачем?
Глаза Глаши наполнились слезами, и она прошептала:
- Я с Валей за компанию. Не может же она одна ходить лысой. Ей врач посоветовал остричься, чтобы волосы были гуще, а я - ее подруга!
И тогда она прижала к груди головку дочери и погладила по слегка колючей щетинке волос:
- Ах, ты, моя сочувствующая! А ты подумала, как ты появишься в новой школе со своей такой экстравагантной прической? Ведь там Вали не будет.
Глаша сквозь слезы блеснула лукаво ей своими огромными глазищами:
- А я в платочке буду ходить, как маленькая старушка.
В новой школе Глаше пришлось непросто выдерживать любопытные взгляды одноклассников и их перешептывания. Подруг в классе у нее еще не было. Соня училась в параллельном классе, и некому было ее поддержать. На переменах Глаша убегала в кабинет Андрея Владимировича и сидела там тихо, как мышка, до самого звонка на очередной урок. Но где-то месяца через два ей не удалось вовремя улизнуть из класса. Мальчишки загородили дверь и потребовали снять платок. Глаша юркнула под парту и тихо заплакала. На помощь ей пришла рослая девочка Римма. Она выгнала мальчишек из класса, вытащила Глашу из-под парты и приказала:
- Не реви! Давай мы с тобой вдвоем снимем платок и, если тебе без него нехорошо, ты снова его наденешь, ладно?
Слезы на глазах у Глаши мгновенно высохли, и она послушно сняла платок. Волосы у нее уже немного отросли, и она была похожа на хорошенького мальчика. Платок Глаша больше не надела, а Римма стала ее близкой подругой.
Зато Соня вошла легко в новый коллектив и была заводилой всех проказ. Нередко учителя жаловались Андрею Владимировичу на ее непоседливость и озорной характер. Самим Калерии Евгеньевне и ее мужу тоже пришлось непросто на новом месте. Первоначально они снимали двенадцатиметровую комнату в частном доме на окраине города. Хозяйка была нечиста на руку, и многие памятные и дорогие вещи исчезли бесследно. Сейчас даже трудно представить, как они все размещались в этой убогой комнатушке. Савва спал в корыте, которое ночью ставили на стол, а днем убирали в чулан. Но жили дружно: дети росли, свекровь вела хозяйство, а она с Андреем Владимировичем целыми днями пропадали на работе.
Строительство школы шло туго, не хватало стройматериалов, и Андрею Владимировичу приходилось частенько выезжать в областной центр, добиваясь выделения необходимых лимитов и стройматериалов. Поезд приходил поздно ночью, и нужно было пешком добираться до дома. И однажды на него напали грабители, но, осветив фонариком и, видимо, признав в нем директора школы, отпустили с миром, ничего не взяв. После этого случая Калерия Евгеньевна каждый раз волновалась, провожая его в поездку. Трудно они жили в то время, но яркой и наполненной жизнью с верой и надеждой на близкое светлое будущее. А как быстро обустраивался город! Каждый месяц новоселы въезжали в новые дома, правда, не в отдельные квартиры, а в комнаты. Но эти комнаты после сырых и темных землянок казались измученным войной людям раем. Выделили в новом восстановленном доме и их семье две светлые просторные комнаты в трехкомнатной квартире.
Их соседями оказалась молодая семья из трех человек: муж, жена и пятилетний малыш. Муж - высокий худощавый, но жилистый мужчина с огненно-рыжими волосами и россыпью веснушек на лице, руках, шее, был фронтовиком, и они с Андреем Владимировичем быстро подружились. Оказалось, что воевали они на одном направлении, но война их не свела на фронтовых дорогах, а в мирной жизни им приходилось только удивляться, что несколько раз на фронте они были, что называется, в двух шагах друг от друга. Но Леониду, так звали соседа, не повезло, и на третий год войны он попал в плен и полгода провел в фашистских застенках. Счастливый случай помог ему бежать из плена, попасть в партизанский отряд, отличиться в нескольких подпольных операциях, влиться затем в действующую армию и с боями дойти до Берлина. А уж после войны полгода доказывать своим, что он - не шпион, не предатель и не замарал своего воинского звания. За рюмкой водки он, налившись от волнения густой краской так, что невидными становились его яркие веснушки, говорил Андрею Владимировичу голосом, клокочущим от подавляемых рыданий:
- За что они меня? Со мной даже фашисты были обходительнее. А это - свои, свои! Сволочи! Я прошел всю войну, трижды ранен...А эта сытая тыловая крыса въедливо так спрашивает: "... и какое же у вас, Леонид Васильевич, задание?" И в морду меня, в морду кулачищем своим холеным тычет..."
Разговор происходил в комнате, где спала свекровь со старшими девочками Соней и Глашей. От его страшного вскрика девочки просыпались и долго не могли уснуть, сочувствуя и сопереживая рыжему дяде Лене. А Андрей Владимирович негромко говорил соседу:
- Ты, Леонид, зла не держи на власть. Сколько в мире недоброжелателей у нашей власти, и окончание войны - самый подходящий момент для засылки своих агентов. Поди тут, разберись, кто свой, кто чужой. Ведь разобрались же! Нужно найти в себе силы забыть это прошлое и начать жить заново. Это очень трудно и не тебе одному...Война сидит в каждом из нас...У нас, у всех стало другое зрение и другое отношение к жизни. Нетерпимее стали к подлости, хамству, любому негативу. А эти люди просидели в тылу, берегли свои задницы, и им не понять твоей боли, твоей обиды. Но ведь не они определяют нашу жизнь, хотя порой и отравляют ее до крайности.
И рыжий Леонид постепенно затихал, и разговор становился все более ровным и задушевным. И под их мерный говор девочки тоже успокаивались и засыпали.
Жена у Леонида была высокой, стройной, яркой блондинкой с легким и веселым характером. У нее был один изъян: ее пухлые ярко накрашенные губы слегка кривились набок. Завистливые соседки по площадке, две старые девы - сестры, злобно называли ее "криворотая", но кривизна рта не портила Дусю, а придавала ей своеобразную неповторимость. Она прошла всю войну от начала до конца фронтовой медсестрой и теперь радовалась жизни, каждому ее дню, щедро делясь этой радостью со всеми окружающими. У Калерии Евгеньевны сразу сложились с ней добрососедские отношения, тем более, что сын Дуси, пятилетний Витюша был ровесником Любочки и часто был гостем младших ребятишек. И кто мог подумать, что вся эта семья в один недобрый день рассыплется от грубого вмешательства завистливых соседок-сестер.
- Ах, Дуся, Дуся, - бедовая голова! Своей удалью и радостью жизни ты завораживала всех, когда шла по главной улице, одетая в яркий крепдешин и весело ступая стройными ногами, обутыми в самые модные туфли на немыслимо высоких каблуках, даже старухи провожали тебя восхищенными взглядами. Что уж тут говорить про мужчин!
Злые соседки нашептывали ревнивому Леониду:
- Следи за своей кралей! Вон как подолом вертит!
И тяжелая ревность, растравляющая душу и застилающая разум, поднималась в Леониде устрашающей гневной волной, вот-вот готовой выплеснуться на бесшабашную в своем восторге от самого процесса жизни, от полноты бытия Дусю. Сколько раз спасала Дусю свекровь Калерии Евгеньевны от этого всесокрушающего гнева, искусно переводя начинавшийся было скандал в мирное русло беседы о Витюше, его способностях. Она приводила какие-то забавные примеры, расхваливала Дусю, как хозяйку и заботливую мать, любящую жену. И Леонид незаметно втягивался в ее игру и постепенно отходил от удушливой волны гнева, и другими глазами смотрел на свою жену, восхищаясь ею и стыдясь своих прежних мыслей и подозрений.
Мир, хрупкий и недолговечный, восстанавливался до следующей порции сплетен. И однажды Леонид, взвинченный досужими домыслами соседок, сбросил Дусю в колодец, когда она набирала воду для своей матери, живущей на окраине города. Дуся отделалась переломом ног. Леонида судили, и после тюрьмы он не вернулся. Ходили слухи, что он женился в тех краях, где отбывал срок. Дусе он не писал и к сыну не приезжал, словно навсегда вычеркнул их из своей жизни. А Дуся, не скованная больше семейными ограничениями, пустилась, что называется, "во все тяжкие": мужчины сменяли друг друга, не задерживаясь в ее жизни. Свобода кружила ее голову, и она спешила взять от жизни все мыслимые и немыслимые радости, забывая нередко своего маленького сына, переложив заботы о нем на своих соседей по квартире: где пятеро, там и шестой не будет лишним.
Но так устроена жизнь - за все ее радости приходится расплачиваться. И Дуся заплатила самую высокую цену - своей сломанной судьбой и сломанной судьбой своего сына. Как-то незаметно для самой себя и окружающих Дуся приобрела исконно русскую привычку забываться за рюмкой вина, стала приходить на работу "навеселе", и из акушерок ее перевели в процедурные сестры. Но Дуся уже не могла сопротивляться алкогольному недугу и стала разбавлять спирт водой, а потом и совсем перешла на воду, и этим поставила под угрозу жизнь одной из пациенток. Дусю судили, и по возвращении из мест заключения она так и не поднялась. Никто не смог бы узнать в этой жалкой грязной женщине, собирающей бутылки, бесшабашную прежнюю красавицу Дусю. Так и затерялись ее следы в "местах не столь отдаленных".
А Витюша вырос шалопаем. Целыми днями гонял он на мотоцикле, пока однажды не попал в жуткую аварию. Его посчитали мертвым и отправили в морг. Случилось это ранней осенью, когда по ночам бывало довольно прохладно. Очнулся Витюша ночью от холода в кромешной темноте и никак не мог понять, где он. Вокруг лежали голые холодные тела. Утром, когда санитары пришли по своим делам и открыли морг, навстречу им поднялся с безумным взглядом и седой, как лунь, Витюша. Его лечили, но после выписки из больницы он исчез из города навсегда.
Глаза Калерии Евгеньевны наполнились слезами от горестных воспоминаний. Дежурившие у ее постели Глаша и Любочка заметили ее слезы, и Глаша тихонько спросила, склонившись к самому уху:
- Мамочка, тебе плохо, тебе больно? Мамочка, чем мы можем тебе помочь?
Она погладила руки дочерей, как бы успокаивая их и показывая, что ничего не случилось, все хорошо. Любочка покормила ее из бутылочки, но она пила куриный бульон только затем, чтобы не волновать дочерей. Есть ей не хотелось. Странное дело... Когда она была здорова, она часто ловила себя на том, что ей постоянно хочется есть, и в последнее время она ела много. Правда, рацион питания был скудноват. Надя забирала все деньги, и ее пенсию, и те, что присылали Соня, Глаша и Любочка, но тратила их неизвестно на что. Нередко Калерии Евгеньевне приходилось есть "тюрю" - хлеб с водой, но она никому не жаловалась. Старшие дочери звали ее к себе, и она с радостью поехала бы к ним, но Надя заявила ей жестко:
- Если ты, мама, уедешь, я наложу на себя руки.
И она терпела изо дня в день Надины грубость и безразличие, ее неумение и нежелание вести домашнее хозяйство. А как хорошо ей жилось в семьях Глаши и Любочки! Она знала, что и у Сонечки ей было бы хорошо, но Соня жила на севере и приезжала только в отпуск с семьей. И тогда она проводила время с ними, и ей тоже было у них тепло и комфортно. Старшие дочери любили ее, а вот Надя... Но у старших дочерей она жила тогда, когда она самостоятельно передвигалась и сама распоряжалась своим временем и бренным телом.
Какое все же это чудо - передвигаться самостоятельно, самой принимать решения и быть свободной в своем выборе! А последние годы силы покинули ее, и она не выходила из квартиры. Гуляла на балконе с книжкой в руке, но читала немного, пока не уставали глаза. Тогда она с жадностью смотрела на детей, играющих во дворе, на старушек, сидящих у подъезда и о чем-то оживленно беседующих, на мужчин, играющих в домино. Она завидовала им всем, но не тяжелой гнетущей завистью, а философской, которая не таит обиды на быстротечность и необратимость времени, а рисует в своем воображение свое присутствие и среди детей, и среди старушек, и даже за игрой в домино. А еще она любила, сидя на балконе, следить за кружевными узорами листвы, освещаемой солнцем, за игрой света и тени, за стремительным полетом птиц. Она подставляла солнцу лицо и, закрыв глаза, блаженствовала в ласке его тепла. Всю свою жизнь она просто обожала лето, его зной, его щедрость и не понимала тех людей, которые буквально стонали, если жара длилась более недели.
А зимой она любила теплые, уютные вещи из шерсти: кофточки, шали, пледы. Вспомнилось ей, как подтрунивали ученики над ее дружбой с преподавателем физики Наташей. Наташа была полной женщиной, которой всегда было жарко, а она, не накопившая запасов тела, всегда зябла. По расписанию их уроки в классах следовали один за другим. Наташа, входя в класс, заявляла:
- Дети, как вы сидите в такой духоте? Откройте немедленно форточки!
А Калерия Евгеньевна, войдя в класс, с порога требовала форточки закрыть. Ребята за их спинами добродушно посмеивались:
- Надо же! Ходят вместе, а средняя температура у них не устанавливается: одной всегда холодно, а другой жарко.
Наташа, верная ее подруга... Почти сорок лет они дружили, и ни разу между ними не пробежала тень недоверия или отчуждения. Так теперь дружить не умеют. Личная жизнь у Наташи не сложилась. Муж ее погиб в первые месяцы войны, детей у нее не было. И всю нерастраченную нежность души она перенесла на свою работу. Они с Калерией Евгеньевной сошлись на почве этой любви к своему предмету, к своим ученикам. Какие физико-математические вечера они совместно устраивали в школе! На них стремились попасть и ученики, и учителя соседних школ. Она улыбнулась, вспомнив, как застряла в форточке первого этажа не по возрасту дородная ученица из соседней школы, сколько усилий приложили, чтобы освободить ее из оконного плена и сколько было пролито огорчительных слез. Зато утешением ей послужило разрешение остаться на вечере. А их совместные "облавы", периодически устраиваемые для нерадивых учеников. За один-два квартала от школы они устраивали пикет и проверяли выполнение домашних заданий. А весной, в пору экзаменов они с Наташей посещали танцплощадку в городском саду и "выуживали" лихо отплясывающих учениц, напоминая им о приближающемся экзамене. И, что удивительно, ребята с пониманием относились к их действиям, потому что видели: не для себя стараются их педагоги, а болеют за их будущее. И платили им ребята искренней привязанностью и доверием.
Дети Калерии Евгеньевны очень любили Наташу, а она относилась к ним с необычайным тактом и добротой. Жила Наташа в небольшом собственном деревянном домике, наполненном огромным количеством экзотических безделушек. Тут были и павлиньи перья, и искусно раскрашенные веера с инкрустацией из слоновой кости, и фарфоровые статуэтки многочисленных балерин, дам с зонтиками и без них, пастушков и пастушек. Девочки Калерии Евгеньевны обожали бывать у Наташи и могли часами рассматривать ее сокровища. Но в наивысший восторг их приводило кресло-качалка, сделанное искусным мастером и украшенное благородной резьбой. Они поочередно усаживались в кресло и, закрыв глаза, блаженствовали в течение нескольких минут. И всегда у Наташи находились для девочек вкусные конфеты - карамельки, ириски, - печенье. И, как бы, между прочим, Наташа обучала их манерам поведения: деликатно журила за грязь под ногтями, пеняла на слова-паразиты, которые нередко употребляют подростки, равняясь на своих сверстников. Она учила их быть барышнями, и делала это ненавязчиво и тактично.
Как легко было Калерии Евгеньевне рядом с Наташей. Всегда она находила внимание и понимание со стороны подруги. Когда старшие девочки Соня и Глаша учились в институте, ей приходилось порой вести "двойную" бухгалтерию. Девочкам хотелось помоднее одеться, а Андрей Владимирович считал, что увлечение модными тряпками будет отвлекать их от учебы. Но она, как мать и женщина, понимала и разделяла стремление дочерей быть не хуже других. Она брала взаймы у Наташи деньги и посылала дочкам, а потом постепенно в течение нескольких месяцев долг гасила, существенно не ущемляя семейного бюджета. Образ незабвенной подруги предстал так ярко и выпукло, что ей стало спокойно и тепло, как в прежние годы их общения. И она мысленно продолжила это общение с Наташей. Да, теперь настали невеселые времена: язык ей не повинуется, мысли перескакивают, обгоняя друг друга, явь мешается с бредом, Старость, старость, как ты бываешь порой беспощадна и неприглядна! Надо думать о хорошем и вспоминать хорошее, А его было немало, особенно в то время, когда дети еще были маленькими. В их доме всегда было шумно и весело. Старшие девочки Глаша и Соня были большими выдумщицами и часто устраивали целые представления, вовлекая в них и младших. Андрей Владимирович поощрял увлечение детей театром и нередко подбрасывал им свежие идеи.
Перевернутые табуретки превращались в роскошные кареты, платья и блузки Калерии Евгеньевны, ее шарфики, платочки, шляпки - в бальные туалеты, а девочки - в принцесс. Савва чаще всего выступал в роли пажа у королевы Сони. Детям никогда не было скучно, они умели себя занять. Глаша неплохо рисовала и делала малышам самодельные бумажные куклы и кукольные наряды. Когда она священнодействовала за столом, младшие Любочка, Надя и Савва завороженными глазами следили за тем, как на чистом листе картона или плотной бумаги появляются очертания человечков или их одежды. Готовые изделия каждый уносил в свой укромный уголок, а иногда разыгрывали целые спектакли с участием бумажных артистов. Соня больше любила подвижные игры на свежем воздухе и с удовольствием зимой катала малышей на санках, составив целый поезд из них.
Огорчения начались потом, когда дети подросли. Соня и Глаша успешно закончили школу. Глаша шла на золотую медаль: по всем предметам у нее были пятерки. Первым для нее сильным потрясением и разочарованием стала четверка за выпускное сочинение, незаслуженная четверка. Сочинение было отличным и по содержанию, и по грамотности. Это Андрей Владимирович настоял на четверке, пользуясь своим правом председателя экзаменационной комиссии. Не хотел, чтоб говорили, будто директорской дочке поставили пятерку " по блату". Он всегда считал и твердо оттаивал свое убеждение, что главное - не оценка, а знания. Жизнь подтвердила его правоту. Глаша на вступительном экзамене в университет получила за сочинение отлично.
Настоял Андрей Владимирович на четверке и за письменную работу по математике и, тем самым, лишил дочку золотой медали. Дочка очень горевала и плакала, но, что сделано, то сделано.
Калерия Евгеньевна вспомнила, как ездила в Москву за тканью на выпускные платья Соне и Глаше. Она со своей двоюродной сестрой Зиночкой шла с покупками по улице Горького. Вдруг около них затормозила роскошная черная машина, и из нее вышел шикарно одетый в светло-серый костюм импозантный мужчина и бросился к ней с громким возгласом:
- Калерия Евгеньевны, это вы, вы!
Она растерянно посмотрела на него, и волна краски смущения залила ее лицо. Перед ней стоял Николай Александрович, но не прежний восторженный юноша, посвящавший ей свои музыкальные шедевры, а мужчина, уверенный в себе, знающий себе цену, преуспевающий и самодостаточный. Ей стало неловко за свой более, чем скромный наряд, за обилие свертков в руках, за слегка растрепавшиеся волосы. И только выражение его глаз было прежним, полное нежности и восхищения.
- Я никуда вас не отпущу, - сказал он. - Садитесь в машину вместе с вашей подругой. Мы должны поговорить. Поедемте в тихое укромное место и заодно пообедаем. Я вас приглашаю составить мне компанию.
Она робко отнекивалась, но он уже хозяйским жестом, открыв заднюю дверцу машины, побросал на заднее сиденье многочисленные свертки. Бережно посадил Зиночку, захлопнул дверцу и тут же, распахнув переднюю дверь, усадил Калерию Евгеньевну на переднее сиденье рядом с собой, и машина тронулась. Они подъехали к какому-то ресторану. Швейцар предупредительно распахнул перед Николаем Александровичем и его спутницами двери, и они вошли в приятную прохладу великолепного холла с обилием зеркал и пышной зеленью экзотических растений. Расторопный и услужливый молодой человек провел их в небольшой уютный кабинет и быстро сервировал стол на троих.
От стремительности происходившего у нее слегка закружилась голова. Она не знала, о чем говорить с этим, теперь уже малознакомым мужчиной и как вести себя. Она первый раз с момента окончания войны была в ресторане и чувствовала себя скованно и неловко. Обстановку разрядила Зиночка. Она с веселым любопытством оглядывалась по сторонам и не испытывала ни тени смущения. Заметив замешательство сестры, она сказала:
- Вы позволите нам выйти и привести себя немного в порядок? Пойдем, Калечка!
В дамской комнате Зиночка буквально "впилась" в сестру шквалом вопросов: откуда она знает этого знаменитого на весь мир композитора, почему никогда не рассказывала об этом знакомстве, какие отношения связывают их?
- Ты можешь мне не верить, но у нас нет никаких отношений. Просто до войны я работала в одной школе с его братом и золовкой. А Николай Александрович приезжал к ним в гости. Случайное знакомство.
- На случайных знакомых такими глазами не смотрят и в роскошные рестораны случайных знакомых не водят, - возразила Зиночка.
- Да ты посмотри на меня хорошенько! Чем я могу заинтересовать такого человека? Я не блистаю красотой, замотана работой, детьми, семейными заботами. В конце концов, я беззаветно предана своему Андрею, мне никогда в голову не приходят мысли о других мужчинах. Я их просто не вижу!
- Не сердись, Калечка! Я не хотела тебя обидеть. Просто он так смотрит на тебя, так рад вашей встрече, что даже не делает попытки скрыть свои чувства.
- Вот это-то меня и смущает. Я не знаю, как себя держать с ним. Не годится твоя сестра в "записные кокетки". У меня все мысли о доме, о девочках, о предстоящем их выпуске в большую жизнь, об их бальных платьях, наконец. Пойдем, а то неудобно заставлять себя ждать.
Как вспыхнули его глаза, когда они вошли в кабинет! Они засияли тем восторженным юношеским светом, который обезоруживал ее в то далекое довоенное время и заставлял ее становиться строгой и холодной, чтобы не подавать ему малейшей надежды даже на легкий флирт. Николай Александрович, не обращая внимания на присутствие Зиночки, бросился к ней, взял бережно ее руки в свои и, покрывая их частыми мелкими поцелуями, быстро, быстро заговорил:
- Ах, Калечка, если бы вы знали, как я мечтал о нашей встрече, как много раз я рисовал ее в своем воображении! Только музыка могла выразить мое поклонение вам, мою тоску о вас, мое стремление к вам. Вся моя музыка о вас и для вас, знайте это! Ах, я опять напугал вас. Простите меня, простите! - покаянно произнес он, заметив промелькнувший испуг в ее больших печальных глазах и движение от него, к выходной двери.
Он крепко держал ее руки, он не мог допустить, чтобы она ушла и снова исчезла из его жизни. Ему казалось, что теперь-то они точно не расстанутся, что это судьба свела их. Но она, высвободив свои руки и, слегка отступив назад, сказала:
- Николай Александрович, поверьте, что я никак не гожусь на роль вашей музы, которую вы придумали в далекой юности. Я - мать многочисленного семейства: у меня четверо дочерей и сын, я далеко не молода, у меня прекрасный муж и множество земных забот. А ваша музыка вся устремлена ввысь, она о чем-то прекрасном, недостижимом и неземном, что никак не может быть приложимо ко мне. Я готова поговорить с вами, как с давним другом и в дружеских рамках. Но, если вы будете продолжать свои фантазии, я вынуждена буду уйти.
И он, этот большой и знаменитый человек сразу сник и, подчиняясь ее воле, перешел на дружеский тон и стал играть роль гостеприимного хозяина. И она постепенно поддалась его ненавязчивому обаянию и без стеснения рассказывала ему о своей работе, своей семье. Оживление преобразило ее лицо и, чувствуя искреннюю заинтересованность собеседника, она увлеклась разговором, и время бежало незаметно.
Николай Александрович, в свою очередь, рассказал о последних днях жизни Натальи Петровны, которая ненамного пережила своего мужа. Не чокаясь, они выпили за их светлую память. Зиночка слушала этих двоих и понимала, что ее сестра действительно сумела внушить глубокое и искреннее чувство этому великому человеку. И, кто знает, как сложилась бы жизнь ее сестры, если бы та ответила ему взаимностью. Но, как ни старалась, не могла представить Калерию Евгеньевну модной столичной дамой. И, словно подслушав ее мысли, Николай Александрович произнес: