Бойко Диана Владимировна : другие произведения.

Несколько дней из жизни чудовища

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Что такое - быть человеком? Каждый, наверное, пробовал не раз ответить на этот вопрос


НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ИЗ ЖИЗНИ ЧУДОВИЩА.

Менеджер. Серые будни.

   - Кать, я же сказал, что выеду завтра утром...
   - Не соблаговолишь ли объяснить, почему? - трубка в его руке истекала ядом. Хотелось отнять ее от уха и протереть тряпкой.
   Павел вздохнул, раздавил в пепельнице окурок и терпеливо сказал, что уже девятый час, что он устал, как собака, а номер в гостинице все равно проплачен до завтрашнего утра, и что он совершенно не намерен ехать на ночь глядя черт знает куда, да еще после того, как весь день мотался по делам...
   - Домой для тебя - это черт знает куда?
   Сейчас начнется, обреченно подумал он. Он уже настолько привык к этому, что даже раздражать оно перестало; перестало вообще вызывать в его душе что-либо, кроме скуки, серой, как Катькин халат... Это было для него вроде обязательной планерки в начале недели: отбыть повинность, выслушать о себе все давно известное, покивать головой и быть после этого "до пятницы абсолютно свободным"...
   Он опять вздохнул и осведомился, представляет ли она себе, что такое выезжать на машине из Москвы, с Юго-Запада, по Киевскому шоссе, в пятницу вечером. Езжай на поезде, сказала Катька, заводясь все сильней. Поставь машину на стоянку и садись в электричку. Ты все равно каждую неделю в Москву мотаешься - кстати, зачем? - вот в следующий раз машину заберешь. "Слушай, ты это сейчас серьезно?" - спросил Павел устало. Катька взвилась. Она сказала, что она ему не девочка, у которой можно переночевать раз в неделю и не вспоминать до следующей субботы. Что она, нравится ему это или нет, его жена, а он - законченный эгоист, думающий только о собственном удобстве и удовольствии. Что у него, видите ли, находится время на что угодно - только не на нее...
   Он рассеянно слушал и как наяву видел Катькино лицо; ее капризно, так некрасиво изогнутые губы, и думал: неужели та девушка, на которой я женился 7 лет назад, и это визгливое, неопрятное создание, с которым их разделял темный отрезок шоссе в 200 километров - один и тот же человек? Он представлял себе, как Катька сейчас сидит на диване в своем прожженном сигаретами, давно нестиранном халате, подобрав под себя ноги, роняя на столик пепел мимо пепельницы; и как уже через полчаса она, выплеснув в телефонную трубку очередную порцию тупости и скуки, посидит, позлится, подумает и решит, что, в конце концов, все не так уж плохо складывается, и пойдет в ванную, которую вторую неделю собирается почистить, и еще через какое-то время выйдет оттуда, но уже отнюдь не в халате, совершенно преобразившаяся, очень даже интересная молодая женщина, подхватит сумочку и исчезнет... Может быть, перед этим еще она позвонит какой-нибудь подруге, и будет долго, быстрой, запальчивой скороговоркой пересказывать этот разговор (точнее будет сказать, монолог); и завершит, конечно, одной единственной фразой: а почему это ему можно, а мне нельзя? И впорхнет в такси, стройная, на высоченных каблуках, в мини-юбке... На каких-нибудь клубных мальчиков, должно быть, очень действует, думал Павел. Одеться и подать себя она умеет, этого у нее не отнимешь. И танцует... Он вспомнил их первую встречу, бесконечно далекую, как будто происходившую на другой планете. Он спросил ее: что ты любишь больше всего на свете? - и она ответила: танцевать...
   - Ты вообще слушаешь меня или нет?
   - Катюш, слушаю, конечно...
   - А какого черта тогда молчишь?
   - Вообще-то, ты и слова мне не даешь вставить.
   Это был неверный ход.
   - Что ты хамишь? Ты можешь со мной разговаривать нормально? Совсем меня за дуру держишь?..
   Боже, подумал Павел. И с этой женщиной я живу. От этой женщины хочу ребенка... Хотя какого черта, ничего я не хочу! Должен хотеть. Пора уже. Все "вот когда" выполнены. Вот когда устроимся... купим квартиру... Устроились. Купили. Только почему, как такое получается, что, живя по съемным комнатам и до конца месяца дотягивая на макаронах и бульонных кубиках, мы понимали друг друга гораздо лучше, чем сейчас, когда Катька может позволить себе и салон красоты, и новые шмотки по первому требованию, и косметику, которая стоит дороже, чем запчасти для его "рено"?
   Павел положил трубку, посмотрел на часы, откинулся в кресле, закурил, и сам удивился, как же, оказывается, выбил его из колеи этот разговор, дурацкий, как и все их разговоры в последнее время... Фу ты черт, подумал он. Нет, все, достаточно. Я нуждаюсь сегодня в отдыхе. В чем-то хорошем, разумном и добром...
   В Насте, например. Тем более, что ей уже пора бы и появиться. Семь часов...
   Сейчас откроется дверь, думал он, и она войдет, как всегда немножечко где-то не здесь, сосредоточенная на каких-то своих мыслях. Бросит куда попало сумку, с отвращением стащит туфли (конечно же, она опять натерла ноги!) и примется, невнятно ругаясь, стирать косметику. Потом нальет себе чего-нибудь выпить и сообщит, что голодна, как сто хромых волков... Ну конечно же. Если она голодная, с ней вообще лучше не разговаривать. Это просто комок ядовитого сарказма и недовольства всем окружающим... Но у нее, в отличие от Катьки, это проходит после первого же куска мяса.
   Он взял с журнального столика меню гостиничного ресторана, принялся его изучать, и внезапно понял, как же проголодался сам...
  
   Дверь открылась, и вошла Настя. Деловито-нахмуренная, сбросила туфли, даже не подумав о том, чтобы поставить их рядышком, возле двери. Одна черная туфелька на изящном каблучке осталась у входа в ванную, другая - посередине комнаты, на ковре. Павел, надиктовывая в телефонную трубку заказ, наблюдал, как она ходит по комнате, бросая свои вещи куда попало и разговаривая то ли с ним, то ли сама с собой: черт, куда я вчера засунула свои штаны, ну те, серые? А сигареты у нас есть? Ах да, я же их купила только что, внизу...
   - Ну, как прошло? - спросил он, глядя на ее ноги, сильные, аппетитные. На ней уже оставлась только хлопковая майка и трусики-шорты.
   Она отмахнулась и разразилась своей традиционной "голодной" тирадой про то, что нормально, как всегда, как еще может пройти интервью, кроме как нормально; что спрашивали какую-то чепуху, с кем она живет, есть ли дети и все такое прочее. Хоть бы одна сволочь что умное спросила, про книги мои... А, нет, вру, было: когда выйдет следующая? Какая-то дура дозвонилась; представляешь, спросить: свой у меня цвет волос или я крашеная? Представляешь? Это же сколько времени надо потратить, чтобы дозвонится! Да еще и звонок не бесплатный!.. И - спросить такую х...ню!
   - Не ругайся, - ласково сказал Павел.
   - Ты меня покорми, тогда не буду, - буркнула она, исчезая в ванной. Послышался звук льющейся воды, и через несколько минут она вышла обратно, с мокрыми волосами, избавленными от ненавистного геля и мусса.
   - Что желает госпожа великий писатель? - спросил Павел, шутливо кланяясь и складывая ладони перед грудью на восточный манер.
   - Устриц и шампанского... В смысле, пиццу и пива.
   В дверь постучали. Павел открыл, расплатился с горничной и забрал у нее тележку с ужином.
   - Пиццы нет, - сказал он. - Есть мясо с картошкой, тушеное. Сгодится?
   - Еще как, - плотоядно рыкнула Настя, снимая крышку со своего горшочка.
   Половину своей порции она съела стоя, торопливо, как будто кто-то с минуты на минуту мог ворваться в номер. Потом сорвала пробку с пивной бутылки при помощи зажигалки, и, даже не подумав перелить в стакан, принялась пить прямо из горлышка, большими вкусными глотками...
   Невозможная женщина, подумал Павел - в 2501 раз за время их трехлетнего знакомства. Просто невозможная...
   Он налил себе пива в высокий бокал. Она уже скрябала вилкой по дну горшочка; он только-только снял крышку и, не спеша, принялся есть...
   - У тебя-то как? - спросила она, жуя. - Все успешно?
   - Да. Выиграли мы тендер, - сказал Павел, и зачем-то принялся рассказывать все с самого начала, об этой битве, длившейся шесть часов, в результате чего именно их фирма получила контракт на поставку трансформаторов и каких-то там разнокалиберных лампочек. Настя похлопала его по руке.
   - Ну, супер, вообще! Ты их всех сделал!
   - Да, - сказал Павел, потирая лицо ладонями.
   Как же я, оказывается, устал, подумал он. Гружу ее зачем-то... Какое ей, в сущности, дело до всех этих подробностей? Ей интересно знать только одно: хорошо у него дела или плохо...
   Он взглянул на нее, как она пьет из бутылки, откинув назад красивую голову, зажав сигарету между указательным и средним пальцем, и вдруг ощутил острый, щемящий прилив чего-то, теплого и незнакомого... Нежности? Захотелось странного: обнять ее, зарыться в ее волосы и сидеть так вечность.
   Ты умеешь слушать и не перебивать, сказал он ей мысленно. И не станешь спрашивать того, чего я сам не хочу рассказывать... Ты умеешь быть рядом и при этом не тянуть из меня душу. Боже мой, как же это хорошо, восхитительно и чудесно, что нам, в сущности, нет друг до друга никакого дела! Мы можем проводить вместе свои свободные минуты, превращая их в отдых, а не в лишние проблемы и разбирательства. Мы не переступаем ненужных границ...
   В шутку он называл это "настеэффект". Из-за этого эффекта он был готов не замечать ни манеры есть, разложив локти на столе и вкусно чавкая, ни курения в постели, ни прочих чисто Настиных безобразий и раздолбайства... Можно снять рубашку, сесть как попало, поговорить о чем-нибудь отвлеченном и интересном, и не думать больше ни о чем, кроме этой комнаты и того, что здесь вместе с ним - она.
   - Расскажи еще про твое интервью, - попросил он.
   - Не хочу.
   - Почему?
   - Да ну его. Ерунда. Слушай, поехали со мной на кон через две недели?
   - Куда? - не понял Павел.
   - Ну, на конвент. В Нижний. Отдохнем, потусим. Меня там облизывать будут, премию, кажется, какую-то дадут... Очень кстати; а то батя машину разбил. Хочет ремонтировать; а теперь, с премией, проблемой меньше: просто новую купим без лишней возни, да и все.
   Вот вам вся Настя, подумал Павел. "Какую-то"... "Без лишней возни..."
   Самое смешное в том, что это не позерство, думал он. Не имидж "творческой личности со странностями". Ей действительно начхать на все; и в первую очередь на то, что о ней думают и говорят. Она как-то сказала, что, если бы не долги, которых они наделали с бывшем мужем, ни за что ей не пришла бы в голову мысль попробовать издаться. Я пишу для собственного удовольствия, говорила она. Но уж если оказалось, что на моей писанине еще и денег можно поднять - то почему бы этого не сделать? Ты продаешь свои трансформаторы и прочую хрень, - а я продаю книги. Вот и вся разница...
   - Через две недели... Дай подумать, - сказал он.
   Черт. В самом деле, здорово было бы... Неделя без Катьки. Хорошая гостиница. Интересные люди. Настя...
   Он стал припоминать, нет ли каких глобальных планов. Вроде все было тихо. В Тулу съездить в следующую среду, и вроде все...
   - Ну, - сказал он, подсаживаясь к Насте поближе, - если дел никаких не будет...
   Катька бы сейчас с живого не слезла, добиваясь ответа, какие же конкретно это дела... Черт, зачем я о ней опять думаю? Что мне, подумать больше сегодня не о чем, сказал он кому-то, и привлек к себе гибкое, сильное, еле уловимо пахнущее какими-то духами...
   Она ответила, как всегда, щедрая, как солнечный август, прыгнувшая с головой в этот сладкий омут, порывистая и страстная, всякий раз разная...

Студент. Первое приближение.

   И зачем он поступил в финансово-экономический? Припомнить бы теперь... Да низачем. Как-то даже вопроса не возникло, куда. Мама - главбух, папа - консультант в минфине... Конечно же, в финансово-экономический.
   Он бессмысленно перекладывал документы на своем - временно своем - столе, раздумывая, не позвонить ли Максу. Потом вспомнил, что Макс, наверное, сейчас сидит в библиотеке, пишет свой диплом, и посему звонить ему не стоит; только отвлекать человека зря; а когда Макса отвлекают, он злится, как собственно, и всякий нормальный человек, увлеченный своей работой... Особенно, когда звонят такие вот, которым делать нечего, от скуки...
   У Макса чертовски интересная дипломная тема: "Врачи на русско-японской войне", или как-то так, менее коряво... но суть примерно в этом. Макс уже два раза ездил в Москву, в Ленинку; откуда - о счастье психов-реконструкторов! - контрабандой вывез ксерокопию "Оспрея" - на английском, конечно; но "Оспрей", граждане мои, это вам не просто так. Попробуйте-ка хоть в одном книжном найти хоть одно оспреевское издание. Каждой книге - цены нет. Молодцы англичане, одним словом. И Макс молодец. Счастливый человек; прямо как из книги какой-нибудь советской, восторженной: живет человек, любит свое дело, и дело его любит, и женщины его любят, и все его любят...
   Что я, в самом деле, подумал он, открывая папку с формой отчета, которую в конце этой проклятой практики ему предстояло заполнить. Это все скука. Скука бумажная, скука конторская... Сплошная бумага кругом. Нет здесь людей, в этой Инспекции. Вымерли. Есть служащие... служители культа бумаги. Вежливы и дремучи. Разговаривают на каком-то своем языке. И, кажется, даже одежда пропитана этой атмосферой, в которой он, Игорь Печорский, третий день чах над Законом об исполнении бюджета, - атмосферой чиновничьего аппарата.
   А ведь мог, мог бы и он сидеть сейчас в тишине библиотеки, среди любимых книг. Творить. Заниматься интересным делом. Писать каждый курсовой с удовольствием...
   Игорь задумчиво погрыз ручку. Отправил Машке SMS-ку - анимационную рожицу, растекающуюся по столу, и подпись "Спасите наши уши!.."
   Нет, конечно же, я все понимаю, граждане, подумал он неизвестно в чей адрес. Что диплом будет написан. Что все когда-нибудь бывает написано, прочитано, завершено... И что по итогам всего этого Игорь Печорский при содействии компании "папа-инкорпорейшн" поступит на госслужбу, и будет получать неплохой для начала карьеры оклад и премию; а вот Макс... Вроде как он собирался в аспирантуру; получать кандидата и идти преподавать. И получать копейки. И хвататься за любое репетиторство. И в доме его будут вечно толочься нерадивые (или, наоборот, уж слишком ретивые) студенты; и на гараж, и на Выборг у Макса, время, конечно же, найдется - но только вот найдутся ли деньги?
   Все я понимаю, повторил Игорь про себя, открывая пасьянс на компе. Поною - и перестану...
   В последнее время все чаще и чаще он стал задумываться о вещах, которые раньше его ничуть не волновали. Жил-был на свете Антон Городецкий... простите, Игорь Печорский, жил-поживал; учился хорошо, увлекался историей, в "Что? Где Когда?" играл; в институт поступил легко (правда, теперь он все больше и больше подозревал, что не обошлось и здесь без всемогущих звонков отца-вседержителя... папы, то есть). Потом Макс познакомился с тусовкой реконструкторов и, соответственно, не мог не познакомить с ними Игоря; но никаких фатальных последствий, кроме преобразования старого папиного гаража в мастерскую, на Игореву жизнь это не оказало. Он все также исправно учился; по ночам не шлялся, разве что изредка, по субботам теперь пил пиво в компании, с которой ему всегда было о чем поговорить.
   Он вообще никогда не делал глупостей и не понимал тех, кто их делал. Никогда не сбегал из дому в никуда, в поисках великого и прекрасного. Не писал стихов и даже не пытался играть на гитаре. Зачем? Он просто совершенно точно знал, что музыкальным слухом природа его наградить не соизволила, никаким умопомрачительным шармом он тоже не обладает; и вообще, умному человеку даже как-то не к лицу грезить о всяких там сценах и поклонницах. Никогда не заваливал сессии. Никогда не таскался под дождем и снегом, замерзший, как собака, самый счастливый на земле, потому что рядом - Она, такая же замерзшая и счастливая, и ее рука в его руке... Даже выпивал с друзьями как-то официально. Запланировано. Когда на утро точно будет возможность выспаться. Когда денег еще вполне достаточно и можно себе позволить...
   Даже выглядел он как-то... ровно. Никак. Вы можете столкнуться с ним в общей компании; можете выпить с ним по бокалу вина и мило побеседовать, найдя, что он не глуп и небезынтересен; обменяться парочкой анекдотов - и несколько дней спустя, встретив его в институтском коридоре, машинально кивнете на его узнающий взгляд - и долго будете припоминать: где же вы могли видеть этого парня? И, в конце концов, махнете рукой: да какая разница, где... Неважно.
   Его звали Игорь, и он ничего не имел против своего имени. Машка, с которой он встречался еще со второго курса, звала его Игоряшей. Родители были им вполне довольны; и, если в редких случаях ему случалось где-то задержаться, он не забывал звонить.
   ...и все его устраивало. Чего еще желать?..
   Поэтому тем более было непонятно, откуда в его размеренной жизни, в его душе взялось это неприятно ноющее, как кариес, ощущение... Сродни тому, что начинает вас свербить, когда по дороге на вокзал вы смотрите на свои часы и начинаете смутно подозревать, что они отстают минут на десять, и никакого "вагона времени" до электрички у вас давно нет...
   Теперь ему казалось, что все началось именно этой весной, слякотной, промозглой и авитаминозной, как и всякая весна; когда ранним серым воскресным утром, после пива с ребятами, после ночного неприятного разговора с Машкой, он вдруг словно услышал чей-то вкрадчивый шепоток: вот она, твоя жизнь. Под серым, таким уютным и надежным, как домашнее покрывало: а как же еще? Некто, устав от творческих экспериментов над жизнями других, эту уже давным-давно расписал в своем ежедневнике по часам и минутам, и теперь сидит себе и лениво сверяет: так, 23 года... Что там у нас? Ага, практика преддипломная. Защита. Ага... Так. Точно. Потом, кажется, женитьба на девушке Маше. Теперь, с дипломом, можно...
  
   День 15 июня был замечателен тем, что это был первый день его преддипломной практики. За всю свою жизнь ему не пришлось ни разу нигде поработать; в этом просто не было нужды. Родители зарабатывали достаточно, чтобы позволить сыну спокойно учиться, не отвлекаясь ни на какие подработки, а образ жизни, который он вел, не требовал "карманных" расходов, суммы которых превышают зарплату среднего служащего. Поэтому на практику он выходил без преувеличения с интересом.
   Начальство отнеслось к нему благосклонно, даже произнесло нечто вроде приветственной речи, выразив вялотекущую надежду, что Игорь станет достойной сменой и так далее. Ему даже было выделено отдельное рабочее место - сотрудник, обычно его занимавший, был в отпуске. Без лишних проволочек ему выдали временный пропуск и все документы, работа с которыми входила в его практическое задание, и оставили в покое. Покой, правда, был весьма относителен, то и дело нарушаясь мелкими поручениями того разряда, которые настолько мелки, что специалисту поручить их даже как-то неловко; а делать все равно кому-то надо... Игорь быстро понял, что, наверное, именно это и стало причиной столь радушного приема. Теперь, хотя бы на краткий срок, у них появился тот самый "мальчик", которого всегда необходимо найти: отвезти документы в министерство, забрать из канцелярии почту, получить по доверенности всякую канцелярскую дрянь...
   Первый день пролетел незаметно. Все вокруг было ново; все им интересовались и выспрашивали, откуда он к ним и надолго ли... Соседка по кабинету улыбалась, угощала его чаем и сладенько говорила, что, мол, как хорошо, хоть какая-то молодежь к нам пришла, а то аж стыдно - дом престарелых, а не Инспекция. Не в силах до конца осознать почему, Игорь сразу исполнился к соседке смутной неприязни и окрестил про себя Лисой Патрикеевной. По какому-то чудесному наитию он в последний момент удержался и на вопрос, кто его родители, ответил уклончиво и нейтрально, ни словом не помянув папу. Лиса Патрикеевна, продолжая улыбаться, обошла с другой стороны, начала спрашивать про учебу, но почему-то, глядя на эту улыбку, Игорь подумал, что зря он сел пить этот чай...
   На второй день начался какой-то кошмар. Игорь обнаружил, что попал в какой-то другой мир. Здесь ничего нельзя было сделать или решить, просто войдя к человеку в кабинет и изложив проблему. Здесь надо было составить служебную записку в двух экземплярах. Письмо на имя. Заявку. Отправить ее на резолюцию... Здесь даже язык был свой. В какой-то момент Игоря охватила паника. Он не понимал в этих бумагах ни черта. Написано все было по-русски, не было никаких специальных терминов, каждое слово было понятно - но уже на середине предложения смысл этой фразы ускользал, как живая рыба из рук. "На Ваш запрос от 19.09.2005 N ЕВ-121 управление экономической безопасности сообщает, что на основании распоряжения Губернатора от 18 ноября 2004 года N 433-р "О предоставлении сведений о вакантных должностях государственной службы" управлением ежемесячно в Управление кадровой политики и государственной службы Губернатора области предоставляется..." Игорь читал, и чувствовал нечто вроде мозговой тошноты.
   К обеду он почувствовал, что все. Больше он не может.
   Объятый тихим ужасом, он тихонечко вышел из кабинета вон. В буфете приобрел пачку сигарет и кофе в пластиковом стаканчике. Стоя в курилке, прихлебывая обжигающее коричневое - надо же, не пойло, а, в самом деле, кофе! - он зачем-то мучительно пытался вспомнить, когда в последний раз курил. На третьем курсе, на свадьбе Алика... Хотя нет, нет же; а в прошлом мае; ну, когда ходили к Карлик-Носу ругаться из-за зарезанного курсача? Черт, зачем я вообще об этом думаю? Наверное, вот это и называется: мозги кипят...
   Потом он вспомнил, что так и не позвонил Машке. А ведь обещал. Нехорошо... Он хлопнул себя по карману пиджака: "Вот, блин, еще и мобильник на столе забыл! Ну что ж за день-то такой, господи?.."
   Злой и нервный, он вернулся в кабинет.
   И обнаружил, что Лисы Патрикеевны нет, а за его столом, сосредоточенно глядя в монитор, сидит какая-то девица, крашеная, рыжая, в белой рубашке мужского кроя. Заметив, что кто-то вошел, девица отвлеклась от своего дела, бесцеремонно окинула Игоря взглядом подведенных глазищ и сказала:
   - А! Так это тебя на мое место определили!
   Голос у нее был, как удар молотком по рельсе.
   - А вы... - начал Игорь, тоскуя и маясь.
   - А я та, которая в отпуске! Не обращай внимания, сейчас уйду; я так зашла, в Интернете кое-что пошукать.
   Игорь ответил что-то невнятное и сел на стул. Не испытывая никакого желания с девицей общаться и не зная, куда себя деть, он взял со стола документ, с которым работал до перекура, и стал тупо в него таращиться.
   - Практикант? - осведомилась девица, не переставая щелкать мышью.
   - Да, - скупо сказал Игорь.
   - Из Финэка?
   - Да.
   Она развернулась на своем крутящемся кресле к нему лицом. Откинула с лица рыжую прядь и протянула узкую длинную кисть, унизанную кольцами и браслетами самого разного калибра, с некрашеными, коротко остриженными, как у врачей или официантов, ногтями.
   - Будем знакомы? Меня Настей зовут.
   - Игорь, - он неуверенно пожал руку, звякнувшую браслетами. Крепкое рукопожатие приятно его поразило.
   - Нам с тобой еще пару недель этот стол делить придется. Я завтра выхожу, - сказала она. - Но ничего; я думаю, договоримся как-нибудь?
   Игорь постарался изобразить подобие улыбки.
   Настя быстро глянула на документ, который он по-прежнему держал в руках.
   - Ну, и как тебе наша Инспекция? - спросила она не то снисходительно, не то заговорщицки. - Испытал уже жесткую психотравму?
   Игорь улыбнулся снова, на этот раз более искренне, и вдруг выдохнул:
   - Честно говоря - не то слово!
   Она усмехнулась быстро и понимающе, и Игорь, неизвестно почему, подумал, что у нее очень интересное лицо - живое и подвижное. Разве что красится уж слишком ярко...
   - Наплюй, - сказала она. - Госструктура - и этим все сказано. Просто делай спокойно свое дело - а на остальное не обращай внимания, а то мозги вскипят.
   - Да вообще-то, уже вскипели, - признался Игорь.
   Настя вдруг смерила его таким взглядом, будто собиралась сшить ему костюм.
   - Куришь? - спросила она.
   Игорь замялся.
   - Ну... как сказать...
   - Понятно, - констатировала она. - Пошли.
   Она показала ему черный ход во двор, где не было никакой душной курилки, а был свежий июньский воздух, и солнечный день. Они стояли под деревьями, курили, болтали, и через 10 минут Игорь с изумлением обнаружил, что когда-то успел разоткровенничаться с совершенно, по сути, незнакомой девушкой; более того, с девушкой, которая сидит в одном кабинете с Лисой Патрикеевной; и что ему непозволительно хорошо от общения с нею. Сжимая в пальцах вторую сигарету, он с возмущением и праведным гневом повествует о том, что, мол, вообще непонятно, как все эти люди ухитряются еще что-то делать в перерывах между своими нескончаемые чаепитиями и разговорами о дачах, детях, кошках и прочей дребедени. И мы еще удивляемся, говорил Игорь, размахивая в воздухе тлеющей сигаретой; удивляемся, откуда у нас такая бюрократия и волокита. То, что можно сделать за час, здесь откладывается на полдня...
   Много дней спустя он не мог понять: и как ей это удалось? Что она такого с ним сделала, что он, человек вполне здравомыслящий и осторожный, вдруг начал рассказывать ей чуть ли не всю свою жизнь от начала до конца... А она просто внимательно слушала, глядя на него легким прищуром лукавых темно-карих глаз, кивала рыжей головой и каждый раз так к месту вставляла нужные реплики.
   - Здесь не работают. Здесь исполняют должностные обязанности, - сказала она, затаптывая окурок подошвой синего кеда. - И получают зарплату. Просто запомни это и не парься.
   - Да я не к тому, - говорил ей Игорь. - Я понимаю, система и все такое, и что всегда так было и будет... Просто, наверное, уже начался дефицит общения с нормальным человеком.
   Она посмотрела на него долгим странным взглядом.
   - Ничего, - сказала она. - Не дам тебе пропасть. Тетки наши тебя, небось, уже допросили по всей форме? - добавила она. - Откуда, куда, зачем...
   - Пытались, - согласился Игорь. - Но я не дался.
   - Это правильно, - похвалила Настя. - Им и так хватает, о чем языки почесать... А вообще, и тут жить можно. Если сохранять нейтралитет; а то оглянуться не успеешь, как тебя втянут в какую-нибудь свару... Ну, пошли, что ли? 20 минут треплемся, пора в свою будку.
   По дороге она рассказала анекдот про волка и зайца, совершенно неприличный, но очень смешной, и, как говориться, "в тему". Он заканчивался словами: "Да все по-прежнему, только бумажной работы прибавилось!" Игорь посмеялся от души и подумал, что Машке, конечно, такого не расскажешь, а вот ребятам в гараже или на следующем субботнем пиве обязательно надо будет... Главное теперь его не забудь, сказал в голове кто-то ехидный. А то вечно ты только ерунду всякую запоминаешь...
   Почему-то в его памяти накрепко оседали только анекдоты несмешные и глупые. Может, уж слишком поражали именно своей глупостью... Это было обидно. Игорь всегда немного завидовал людям, умеющим вот так ненавязчиво и к месту ввернуть что-нибудь эдакое... Вот как Вовка Кузнецов.
   Или эта девушка, идущая впереди него по коридору.
   Вернувшись в кабинет, она забрала свою сумку, попрощалась с вернувшейся Патрикеевной и ушла.
   Едва за ней закрылась дверь, Лиса Патрикеевна запела:
   - Настенька... Звездочка наша. Хорошая девочка... Второй год у нас уже работает.
   - Да, хорошая, - скупо сказал Игорь и сосредоточенно углубился в документы. По крайней мере, сделал вид, что углубился...
   Он три раза подряд прочел документ, и три раза подряд убедился, что не понял не черта из только что прочитанного. Слова и фразы просто проваливались сквозь его мозги, как вода сквозь сито, и тогда Игорь смирился и понял, что на сегодня, пожалуй, хватит.
   И неожиданно стал думать об этой Насте.
   Странно, но она напоминала ему Машку. Наверное, как раз именно потому, что решительно ни в чем они не были схожи... Словно негатив и позитив одного и того же снимка.
   Машка никогда не красила волосы. Сколько Игорь ее помнил, разнообразие ее причесок колебалось от аккуратного пучка до не менее аккуратного хвостика. Машка почти не пользовалась косметикой; да и не любил он никогда девиц, раскрашенных, как африканский абориген на празднике урожая. Это казалось Игорю признаком дурного вкуса. Машкины руки всегда были ухожены, ногти покрыты лаком пастельных тонов. Никаких побрякушек; только часы на запястье и маленькое серебряное кольцо - его подарок на годовщину. Машка бы никогда не пришла в какое бы то ни было официальное место в кедах - вне зависимости от обстоятельств. Машка не курила. Машка...
   Машка была так же привычна, как и любая часть его жизни. Об их отношениях и предстоящей на будущий год свадьбе он думал, как о чем-то самом собой разумеющемся. Как, скажем, о собственном доме. О родителях. О визите к тетке по праздникам. Они давно понимали друг друга без слов. Они могли находиться в одной комнате и часами молчать, погруженные в свои дела, и молчание это совершенно не тяготило.
   И эта Настя...
   Сейчас, когда он думал о ней, она была ему, пожалуй, даже не симпатична. С этой ее развязной манерой говорить. Показной, бьющей в глаза яркостью. С этими ее кедами, неухоженными руками и браслетами на запястьях, звенящими при каждом движении... Да, несомненно, она неглупа. И даже по-своему привлекательна. Но... Никогда он не любил таких девушек. Игорь ничуть не удивился бы, если бы узнал, что она из этих... Ну, тех, которые носят длинные волосы и частенько забывают о том, что их надо хоть изредка мыть; которые собираются по скверам и квартирам; поют под гитару какие-то свои песни и готовы душу дьяволу продать за билет на концерт любимой группы; которые пьют всякую дрянь - потому как на что-либо нормальное у них денег все равно нет, - читают какие-то заумные книги, написанные одними шизофрениками для других шизофреников, балуются травкой и в разговоре все стараются поразить собеседника оригинальностью ответов, и мнят себя философами, художниками и поэтами.
   И с чего он вообще с ней так разговорился? Так тошно стало ото всей этой бюрократии?.. Хотя, с другой стороны - было в ней что-то... Но что конкретно, Игорь объяснить так и не смог.
   В конце концов, он решил об этом не думать.

Менеджер. Тайное и явное.

   ... он лежал, умиротворенный, усталый и очень счастливый, поглаживая кончиками пальцев ее гладкую кожу, в который раз поражаясь, какая же она красивая. У нее было сильное, тренированное тело, и двигаться она умела так, что... Ой-ой, в общем. Она как-то рассказывала ему, что в ранней юности занималась каким-то экзотическим спортом: историческим фехтованием, кажется... Иногда он со сладким содроганием представлял себе это: прекрасная амазонка, с длинными стройными ногами, с рукой, разящей без промаха... Однажды, помнится, он даже рассказал ей об этом вслух. Она долго над ним смеялась, а потом сказала, что, увидев хоть раз бойца в полном снаряжении - шлеме, доспехах, одеваемых на войлочный очень толстый поддоспешник - он, Павел, даже не смог бы сразу разобрать, мужчина это или женщина; какие там стройные ноги!..
   Настя курила, лежа на спине глядя в потолок. Улыбаясь, он поцеловал ее в плечо.
   - Что это вы, девушка, так серьезны? Или вам не понравилось?
   В секунду всплыв из своей неведомой пучины мыслей, она посмотрела на него, как на идиота.
   - Не понравилось? Ты вообще думай, о чем спрашиваешь!.. Не понравилось...
   Раздавила в пепельнице окурок и сладко, вкусно поцеловала в губы. От нее пахло табаком и свежим пивным хмелем. Ни в одной женщине он этого не переносил. Кроме Насти...
   - Выпить хочется, - сообщила она, потягиваясь. - Да, я ж тебе еще не сказала: сегодня с утра была в издательстве - так вот, заключила договор на свою новую книгу... А, и еще переиздание моих "Осенних историй". В твердой обложке, с иллюстрациями, полный фарш. В общем, дорогой мой топ-менеджер, я, например, хочу вина... - она зевнула. - Какого-нибудь очень хорошего. А на той неделе, перед коном, если ты не против, мы с тобой поедем покупать папе машину. А то я в них не понимаю ни черта, еще впарят мне какое-нибудь барахло...
   - Поедем, конечно. Только ты меня заранее предупреди, чтобы я время планировал.
   - Скажу, конечно, - она рывком села на постели. - Так. Ладно... Куда ты дел меню?
   - Не знаю... Засунул куда-то.
   Он смотрел, как Настя, в его рубашке, небрежно накинутой на голое тело, ходит по комнате. По очередному гостиничному номеру, одному из бесчисленных, в которых, собственно, и проходила вся их совместная жизнь - среди небрежно разбросанных вещей, где попало оставленных тарелок и бутылок из-под "Туборга"...
  
   Хотя оба родились и жили в небольшом городе в 200 км от Москвы, уютной, обеспеченной подмосковной провинции, - в родном городе они встречались всего раз или два. В основном вся их совместная действительность происходила в столице, куда оба без конца мотались по работе. Настя была модным и успешным писателем; но по каким-то своим причинам ни почем не желала переезжать в Москву насовсем. Все переговоры и дела она вела лично, агентов не признавала никаких, впадая в ярость при одном их упоминании и не называя их иначе как дармоедами и кровососами; и потому в столицу ей приходилось наезжать чуть ли не каждую неделю - то в издательство, то, вот как сегодня, для интервью и прочих "дел рекламных".
   Они познакомились в ноябре; в такое время, когда особенно остро кажется, что вся твоя жизнь похожа на мир вокруг тебя: серый, безрадостный, промозглый, и те немногие радостно ярко-золотые пятна - это всего лишь чудом удержавшиеся листья, сухие и мертвые, которые вот-вот сорвет и растопчет ветер.
   Ранним утром, еще затемно, оба сели в поезд, новый, комфортный и теплый "экспресс" на Москву. Их места в первом классе оказались напротив; фильм в телевизорах, висящих под потолком вагона, оказался неинтересным; и они разговорились как-то сразу, легко и непринужденно. Она была похожа на раннюю осень: яркую, летящую всеми красками рыжего и золотого, и от этой осени, при каждом ее движении, у Павла внутри все замирало. Ее чувство юмора указывало на то, что общение будет приятным и ни к чему не обязывающим. Выпив в буфете по чашке кофе, они обменялись номерами мобильников - диктуя свой, Павел уже заранее ждал вечера, когда дела будут закончены и можно будет продолжить знакомство.
   И он позвонил. И она пришла. И все было чудесно; и никто ничего не усложнял. С ней словно по волшебству все становилось простым и понятным; там, где другие женщины видели целую дилемму, она не находила решительно никаких трудностей. У нее, как и у него, просто не было времени на всякие церемонии. Последнее, о чем она бы стала задумываться - это приличия и уместность. Хочется - значит, надо, говорила она, в совершенстве умея то, о чем даже понятия не имела его жена: жить здесь и сейчас.
   ... вернувшись домой, он зашел в книжный. И каков же был его шок, когда, взяв в руки какую-то книгу, он увидел на обложке ее имя. И ее маленькую фотографию... Да нет же, просто похожа, сказал он себе. Но после того, как, собираясь утром на работу, увидел ее лукавую улыбку и рыжую гриву на экране телевизора: "у нас в гостях молодая, но уже ставшая популярной..." В общем, сомнений не оставалось. Это была именно она.
   Она просто была - и всё.
  
   Через неделю он снова поехал в Москву, но звонить ей не стал. Боялся сблизиться, узнать друг о друге больше... Ни к чему, думал он. Не в том он уже возрасте, чтобы, да и вообще... Что бы однажды вот так же скучно ругаться по телефону; так же делать вид, что все в порядке и изо всех сил уговаривать себя, что так бывает, это жизнь, так все живут, и какого черта я не могу жить так. Ему хотелось оставить все как есть. Чтобы вспоминать этот гостиничный номер, эту осеннюю, промозглую Москву, не тронутую бытом и скукой.
   В девять часов вечера он ужинал в гостиничном ресторане; и когда вдруг дисплей лежавшего на столике мобильника высветил ее номер, Павел едва не опрокинул на себя чай. Его подхватило - и понесло. Впервые за бог знает сколько времени ...
   О том, что он женат, он сказал ей только через месяц. Все как-то случая не подворачивалось; более того, все больше усиливалось ощущение, что и ни к чему это. Когда же наконец он все-таки собрался с духом и сказал - ни с того, ни с сего, нелепо и не к месту, она посмотрела на него с каким-то странным выражением и сказала: "Ну и что?" Павел сперва онемел, а потом вдруг сам для себя неожиданно рассмеялся. И правда. Ну и что?..
   Собираясь в командировку в любой город, он звонил ей. Иногда она каталась с ним просто так; за компанию. Днем, пока он решал свои дела, она гуляла по городу, смотрела на людей, посещала какие-то музеи... Вообще говоря, он даже толком не знал, что она делает и где бывает, когда его нет рядом, да и не очень это его интересовало - по крайней мере, он привык считать, что думает именно так. Они оставляли друг другу свой мир, свои границы. Наверное, именно поэтому так хорошо ладили. Если днем ей доводилось видеть или слышать что-то, о чем ей хотелось рассказать - она просто рассказывала, не вдаваясь в подробности, как же там оказалась и что именно она там делала.
  
   Так они и жили уже третий год; и дела их шли все лучше и лучше; стоимость и класс гостиничных номеров становились все выше и выше; и поздно вечером, вернувшись в отель, они вполне могли позволить себе не пиво и еду из фаст-фуда, а изысканный ужин на двоих с шампанским, но от этого мало что менялось.
  
   - Чего ты хочешь?
   Павел зевнул.
   - Тебя...
   - Что, опять?
   - Ну, может, не прямо сейчас, а чуть позже...
   Она плюхнулась в кресло, листая меню в красивом коричневом перелете.
   - Ладно. Это понятно. Выпить ты чего хочешь?
   - Не знаю, Насть... Мне завтра за руль. Так что, может, рюмочку чего-нибудь... Чего-нибудь... - он пошевелили в воздухе пальцами.
   - "Роб Рой"?
   Павел сморщился.
   - Нет. Сегодня - нет. Разве что, рому? Только белого...
   Она сняла телефонную трубку. Для себя она заказала бутылку сухого красного и твердого сыру.
   Через несколько минут она сидела с ногами все в том же кресле, прихлебывая вино маленькими глотками и щелкая пультом телевизора. Потом воскликнула: "О! гляди-ка, "Донни Дарко" идет..." Павел спросил, что такое Донни Дарко. Она засмеялась, показывая в улыбке ровные белые зубы: "О, кто из нас невоспитанный, я или ты? Фильм такой, старый и очень неплохой... Смотри давай!"
   Павел, развалившись на разоренной кровати, лениво глядел в экран. Он чувствовал, что очень устал за эту неделю; настолько устал, что фильма никакого ему не хотелось. Хотелось просто лежать - и ничего не делать. И не говорить, не болтать, просто лежать, смотреть на Настю и молчать... Может, черт с ней, с Катькой; отключить мобильный, проплатить завтра с утра номер еще на сутки - уже за свой счет, а не за счет фирмы, - и спать, и спать; спать весь день, и ласкать Настю, и говорить с ней; и, проголодавшись, заказывать в номер что вздумается, и пить вино, стоя на балконе... В этом году такая теплая осень. Уже ноябрь, но холодов все еще нет; деревья стоят трогательно беззащитные в своей наготе, в ожидании, когда наконец зима доберется и до них; и можно гулять по вечерам, сколько вздумается, шурша палой листвой под ногами...
   Неожиданно фильм увлек его. До самых титров они не произнесли ни слова...Он любил смотреть кино вместе с Настей. Если фильм был ни к черту, она отпускала такие комментарии, что со смеху можно было помереть. Хорошую же ленту она смотрела в совершенном молчании; без всяких возгласов и дурацких вопросов, которыми так доставала его Катька - в те времена, когда они еще смотрели что-то вместе...
   Время от времени Павел переводил взгляд с экрана на нее. Она сидела в кресле вполоборота, периодически поднося к губам бокал с вином. В полутьме был виден лишь ее силуэт в голубоватом свечении экрана, и казалось, она состоит только из своей буйной, растрепанной гривы и этой красивой руки, держащей тонкий бокал...
   Пила она вообще много, подолгу не пьянея; но при этом никогда не стала бы пить абы что и абы с кем. Она любила пиво и умела его пить; любила хорошие вина и отлично в них разбиралась; ценила дорогие коньяки и почему-то терпеть не могла водку...
   Потом они говорили о разных фильмах вообще, сидя на кровати и не зажигая света. Потом у Насти кончилось вино; и они снова занимались любовью, и заснули очень поздно; часа в два. Уже засыпая, Павел вспомнил о своей идее насчет завтрашнего дня, и понял, что думать сегодня уже ни о чем не может. Спать, спать, спать...
  
  

Студент. Бунт на корабле.

   В конце рабочего дня он был так вымотан, как будто разгружал мешки. А ведь собственно, если вдуматься, что он такого за сегодня сделал? Разобрал почту? Заполнил пару колонок в своем отчете по практике? И полдня, по сути дела, валял дурака, думая бог знает о чем, слоняясь в ожидании шести часов и тихо свирепея...
   Дома он первым делом позвонил Машке.
   - Привет!
   - Приветики! Ты чего это за весь день не звонил ни разу, пропал куда-то!..
   - Извини, - сказал он, - замотался. Такая там атмосфера... с ума сойти можно. Прямо "Сказка о Тройке" какая-то...
   - А Большая печать есть?
   - Не знаю. Но, судя по всему, где-то она обязательно должна быть...
   - Бедный мой, - сказала Машка дежурным голосом, почти скороговоркой. - Устал. Зайдешь?
   - Не знаю, Маш... Сейчас, ванну приму, в себя приду немного... А то, может, лучше вы к нам?
   Машка для порядка посомневалась. Сказала, что, вообще-то, хотела помыть сегодня голову. Игорь резонно заметил, что не видит никакой разницы, в чьей ванной это делать; вода везде одинаковая, а фен есть и у него. Машка, еще немного подумав, согласилась, что разницы, и в самом деле, никакой, и сказала, что будет через 20 минут и позвонит с мобильника, когда будет подъезжать. Как обычно, Игорю было велено трубку не брать, деньги экономить, а сбросить звонок и тут же выходить на остановку встречать.
   Ну вот, подумал Игорь, нажимая "отбой". Теперь в ванной полежать не удастся... Разве что ночью. Ну ладно. Зато - Машка.
   - Игорек! Что, Маша придет?
   Это мама из кухни.
   - Да. Где-то через полчасика.
   - Значит, восемь котлет жарить?
   Он пожал плечами.
   - Жарь восемь...
   В прихожей щелкнул замок, и вошел отец.
   - Здорово, - сказал он. - Как дела?
   - Привет, - отозвался Игорь по дороге в свою комнату.- Идут. И контора пишет, - буркнул он уже себе под нос.
   Он аккуратно повесил костюм на плечики и убрал в шкаф, и почему-то ощутил к этому костюму какое-то смутное отвращение.
   Включил компьютер. Синенькая иконка: буква "е" со значком орбиты. "Избранное"...
   Машка, хоть и не говорила об этом прямо, не понимала его увлечения. Он мог часами рассматривать какие-то непонятные и не нужные простому смертному выкройки и железяки, сфотографированные в разных ракурсах, с подписями и пояснениями. Когда он попытался объяснить ей, чем шлем "топ-хельм" отличается от шлема "пот-хельм" - попробуй теперь вспомни, зачем вообще он начал объяснять! - она сказала, что все это, конечно, очень здорово и интересно, но она в этих "хельмах" все равно никогда ничего не поймет, и вообще, Игоряш, у меня голова что-то сегодня болит ужасно... Отец принимал и уважал. Но не более. Как-то случайно Игорь услышал, как он тихо настойчиво говорит матери, что, мол, какое-то хобби - это очень даже неплохо. И то, что сын по воскресеньям ковыряется на пару с приятелем в гараже с какими-то железками, наковальнями и заклепками, гораздо лучше, чем если бы он, скажем, гонял "под мухой" на мотоцикле и в итоге свернул бы себе шею, или шатался по клубам и дискотекам, спуская кучу денег и общаясь там бог знает с кем...
   Игорь даже не заметил, как пролетели эти полчаса. Совершенно случайно он обнаружил выкройки колета, которые так давно искал. Когда ожил мобильник, нужный архив еще не "докачался". Игорь плюнул, но все же понадеялся на стабильность соединения, быстренько натянул джинсы, футболку и рысцой пустился к остановке.
   Всю дорогу до дома он, радостно-возбужденный, рассказывал Машке про свой колет. Потом, наконец, спохватился: "Тебе, наверное, неинтересно?" Машка улыбнулась и погладила его по руке: "Нет, что ты, рассказывай, я внимательно тебя слушаю!"
   Но почему-то дальше рассказывать уже не хотелось.
   Сели есть котлеты. К ним прилагалась картошка пюре, селёдка с луком и соленые огурцы. Огурцов Игорь не любил. Сколько он себя помнил, мама и так и сяк старалась накормить его этими самыми огурцами. Маскировала их в салате. Упрашивала. Убеждала, что это вкусно. И всегда неизменно расстраивалась: она солила их сама, и каждый, кто их пробовал, говорил, что ее огурцы просто выше всяких похвал, мол, в жизни никогда таких огурцов не едал, сказка, а не огурцы...
   А Игорь огурцов не любил.
   Отец спросил, как практика. Игорь ответил сквозь котлеты, что пока не понял. Ничего, сказал папа, привыкнешь, освоишься. Может, потом и на ставку тебя примут - если хорошо себя проявишь. Им как раз молодые специалисты нужны; там еще год-два - и все эти тетки на пенсию уходить начнут. К тому же, зарплата там неплохая... Возьмут, куда они денутся. Ну, добавил папа, и я посодействую, пару слов скажу, кому следует... Игорь внимал, жевал и кивал, как китайский болванчик.
   Все правильно, папа, думал он. Это - моя жизнь. Мое будущее. Диплом, твои "пара слов", и - среди этих кабинетов... бумаг... теток, которые не улавливают существенной разницы между компьютером и печатной машинкой... Стабильная зарплата. Оплачиваемый больничный. Продвижение.
   Чуть ли не впервые в жизни он думал так, и ощущал нарастающее раздражение оттого, что никак не мог понять: откуда такие мысли? Откуда вообще вся эта дурацкая хандра?..
   Ведь все хорошо.
   - Нет, но огурцы у вас - просто прелесть! - сказала Машка. Мама расцвела, оживилась; подложила в Машкину тарелку еще картошки и три огурца, быстро, но многозначительно посмотрела на Игоря; после чего завела с Машкой какой-то малопонятный разговор о кулинарных рецептах и лабуде, которую в эти огурцы следует добавлять. Машка слушала, глядя на маму круглыми светло-синими глазами. Мама сияла.
   Игорь с плохо скрытой тоской в голосе спросил отца, как вчера сыграли наши. Отец с досадой махнул рукой.
   - Правильно ты сделал, что спать пошел! Одно расстройство... Три - ноль.
   И пустился рассказывать, как и почему такое получилось, и у кого и из какого места что растет. Игорь слушал и соглашался...
   Потом отец встал из-за стола с ежевечерним "ну, ладно, братцы-кролики, мне еще кое-какие документы надо посмотреть!" - и скрылся у себя в комнате. Машка, что-то щебеча, помогала маме убирать со стола.
   А Игорь сидел, подперев кулаком висок, и думал: завтра будет также. И послезавтра... И через год, когда они с Машкой поженятся и она переедет к нему. И, наверное, через пару-тройку лет он также, как отец, будет вставать из-за стола, сыто отдуваясь, и сообщать, что пошел просмотреть документы. А Машка будет убирать со стола. Потом брать на руки из детского стульчика какое-нибудь непонятное пузатое и щекастое существо. Вместе с этим существом заходить к нему, Игорю, в комнату, и вопрошать, кто это у нас тут такой серьезный...
   "Что это еще за хандра такая? - спросил он сам себя. - Какого рожна тебе надо? С жиру бесишься, Игорь свет Михайлович? У тебя нормальная, благополучная семья. У тебя есть Машка. Она любит тебя, а ты ее. И ты можешь во всем на нее положиться. У тебя будет работа. У тебя даже есть твой гараж и ежегодный выезд с парнями на "Выборг"...
   Хандра ухмыльнулась - и села напротив, глядя на Игоря пустыми серыми глазами.
  
   - Ты чего скис?
   - Я скис? Да нет, Маш, устал просто...
   Стоя перед зеркалом, зажав в зубах шпильки, Машка собирала в пучок свежевымытые темно-русые волосы.
   - Бедный мой!.. А вот мне моя практика нравится. Коллектив хороший.
   - Что ты там делаешь хоть?
   - Да так... По мелочи. Больше смотрю, учусь... Сам знаешь; учеба - это одно, а работа -совсем другое...
   Он подошел сзади, обнял ее за талию, вдохнул такой знакомый, известный до мелочей запах.
   - Ну ты-то у меня в этом плане уже воробей стреляный!
   Ее отражение в зеркале улыбнулось, вынуло изо рта очередную шпильку.
   - Да ну, брось ты! Что я там проработала, 4 месяца всего... Даже втянуться особо не успела.
   И тут же, по обыкновению, без перехода:
   - Слушай, пойдем в субботу на концерт?
   - Какой?.. - спросил он изменившимся голосом, прижимая ее к себе чуть ближе.
   - Джаз, во дворе музея играть будут... Игоряш, ну перестань, что ты делаешь? Родители же дома!
   - А мы дверь закроем...
   На ее лице отразилась легкая паника.
   - Нет, Игоряшкин, ну я так не могу, ты же знаешь!.. - зашептала она.
   - Знаю, - он поцеловал ее ушко. - Знаю... - повторил он, вздыхая, отпустил ее, сел на диван, закинув руки за голову.
   Ее быстрые пальцы убрали в прическу последние прядочки. Теперь в ней не было изъяна. Игорь смотрел, как она прихорашивается. Он мог бы, наверное, наблюдать за этим процессом часами.
   - Слушай, - вдруг спросил он, - а зачем ты всегда так закалываешь волосы?
   Она повернулась к нему лицом. В глазах ее было недоумение, между тонкими бровями сразу появилась милая складочка.
   - То есть как это зачем?
   Игорь пожал плечами.
   - Ну...Они у тебя такие... пушистые.
   Машка нахмурилась, снова посмотрела в зеркало.
   - Да? Может быть. Не знаю. Мешаются они мне! В глаза лезут... - она расправила складки кофточки. - Ну, вот что, я уже готова. А ты все сидишь!
   - Сижу, - подтвердил Игорь, - тобой любуюсь.
   Она негромко, ласково рассмеялась.
   - Одевайся давай!
  
   - Может, зайдем в кафе?
   - А ты хочешь?
   - Не знаю... Я бы съел чего-нибудь. Аппетит мы с тобой нагуляли.
   - Давай, - согласилась она.
   Он придержал дверь, глядя, как она проходит вперед, стройная, прямая, в самых простых джинсах, безо всяких так модных нынче вышивок и художественной рванины, стуча в пол каблуками крепких, удобных туфель. Она всегда говорила, что обувь должна быть и красивой, и удобной... Он любил, когда она надевала эту голубенькую кофточку. Вырез на ней был чуть глубже, чем обычно Машка это допускала, и открывал ее плечи и ямочку между ключицами, которую Игорь так любил целовать... В голове пронеслась мысль - даже не мысль; так досада, что родители дома.
   Они присели за столик. Машка заказала себе молочный коктейль и мороженное. Игорь в очередной раз поразился. Мороженное с мороженным... Масло масляное.
   Для себя он сразу выбрал пиццу. У девушки, принимавшей заказы, были завитые в пышную гриву рыжие волосы. Крашеные, подумал Игорь...
   И вдруг, сам для себя неожиданно, потребовал к этой пицце кружку пива. Холодного. Светлого...
   Машка подняла брови.
   - Ты что это? В середине недели?..
   Он быстро поднял на нее взгляд.
   - Да ладно тебе, Маш... Ну не ругайся. Я устал сегодня, как собака. Слушай, ну от одной кружки-то что будет?
   Ее взгляд подернулся льдом. Как прорубь...
   - Ты просто никогда раньше не пил пиво среди недели...
   Игорь вдруг ощутил поднимающееся откуда-то из самых пяток раздражение.
   - Ну, не пил. А теперь решил выпить!
   "Что я, в самом деле, оправдываюсь?"
   Некоторое время Машка молча ковыряла свое мороженное. Игорь пил пиво и смотрел на нее поверх бокала.
   - Ма-аш, - протянул он, наконец. - Ну, Маш... Ну что ты дуешься?
   - Я не дуюсь.
   - Дуешься!
   Игорю не хотелось с ней ссориться. Ему никогда этого не хотелось. И никогда он не понимал этой кошмарной манеры: вместо того, чтобы четко и ясно объяснить, в чем же дело, и за что же конкретно он, Игорь Печорский, предан анафеме, - короче, почему вместо того, чтобы сесть и спокойно все обсудить, надо сидеть и дуться, не произнося ни слова, и потом еще вдобавок обидеться на то, что, видите ли, он, чурбан бесчувственный, ее не понимает... А как, простите, он должен понимать, если она ничего не говорит?..
   "Только не злиться", - сказал он себе и залпом допил пиво. Безо всякого удовольствия. Черт дернул заказать его при Машке! Только все испортил. Проводил бы ее домой и купил спокойно в палатке бутылочку "Хольстена" какого-нибудь...
   В молчании они доели заказанное, поднялись и вышли на улицу.
   Игорь вздохнул - и принялся ныть и канючить. В последнее время он ныл и канючил, и подлизывался, и ласкался так, будто рассказывал выученный наизусть кусок какой-то пьесы... Он даже научился при этом нет-нет, да и обдумать что-нибудь совсем постороннее.
   В конце концов, он получил строгий выговор и сообщение, что "этим своим пивом рискует переступить то, чего переступать нельзя", и был вроде как, слава богу, прощен.
   И, стоя на перекрестке, откуда нужно было сворачивать к Машкиному дому, спросил:
   - Может, останешься у меня?
   - Нет.
   - Маш?..
   - Игоряшкин, пятница еще только завтра.
   - Знаю.
   - Вставать рано...
   - Знаю. Ладно, идем, я тебя провожу.
   Он шел вдоль по улице, держа ее маленькую ладошку в своей, и думал: почему - приведите хоть одну вескую причину! - в пятницу она у него остаться может, а в четверг - никак? В четверг ей, видите ли, надо выспаться перед работой... В пятницу ей почему-то очень даже уютно засыпать в его постели, а в четверг - нет, дома как-то все же лучше.
   Это можно было бы понять, если бы их родители смотрели косо на их, назовем это так, тесные отношения. Но фраза "я останусь у Игоря" уже давно воспринималась так же естественно, как "я останусь у бабушки"...
  
   И что на меня нашло сегодня, думал Игорь уже по дороге домой. Он брел по улице, засунув руки в карманы, и боролся с желанием купить в ларьке бутылку пива. Черт, скорей бы уже этот диплом проклятый защитить... Нервы ни к черту стали, подумал он, доставая из кармана бумажник. Усталость и хандра, подумал он, протягивая в окошко ларька двадцатку и говоря: "Бутылку "Старого мельника", пожалуйста!" - таким тоном, словно: "Вот вам всем!"
   Ну разве он не знал, что, конечно, Машка к нему сегодня не пойдет - хоть на коленях ползай. Ну разве не было заранее известно, что и пива она не одобрит... Зачем был весь этот глупый демарш? К чему? Выставил себя дураком каким-то. Непонятно зачем и почему...
   Машка - существо домашнее. И действительно полноценно выспаться может только в своей, домашней постели... Как кошка. А пиво в четверг грозит испорченным рабочим днем в пятницу. И больше ничем.
   Это все было прекрасно известно Игорю Печорскому. И Игорь Печорский воспринимал все это, как неоспоримый закон мироздания.
   Но тот, кто неожиданно и непонятно откуда возник в голове Игоря Печорского, кто пил сегодня пиво при Машке, кто терпеть не мог соленых огурцов и кто задал этот самый ужасный вопрос: "Зачем?.." - этот тип считал все это абсолютной ерундой...
  
   Игорь пришел домой, тихонько разулся в коридоре и проскользнул в свою комнату. Родители еще не спали, из-под двери в их комнату пробивалась полоска света, и слышалось бормотание телевизора. Игорь будто наяву увидел, как отец сидит за столом, делая пометки в черновике документа, лежащего перед ним, и очки съехали ему почти на самый кончик носа, а мама сидит на разобранном диване и, подоткнув под спину подушку поудобней, что-то вяжет, косясь на мерцающий экран... Игорю не хотелось встречаться с ними сегодня. Не то было настроение, чтобы о чем-то с кем-то разговаривать; к тому же, от него пахло пивом, и это бы неизменно вызвало ненужные расспросы еще и мамы - сегодня, опять-таки, четверг... Игорь быстро разделся и лег в кровать. Долго возился под одеялом, все никак не мог устроиться. Наконец закрыл глаза и стал думать о Машке...
   Как часто бывало в его полудремотных грезах, Машка причесывалась перед зеркалом. Ему было видно гибкую спину, красивое движение поднятых рук, и спина эта с шапкой неприбранных волос над ней закрывала собой зеркало, не давала Игорю увидеть отражение ее лица... Игорь любовался этим изгибом спины, ощущая все нарастающее вожделение, и одновременно пытался понять, как же он раньше не замечал, что у нее такая сильная, гибкая, красивая фигура? Как могло получиться, что Машка всегда казалась ему такой хрупкой, худенькой, скромной... И совсем она не хрупкая. Настоящая пантера... сильная и гибкая. От каждого ее движения просто дух захватывало. И как ей идет этот новый цвет волос... Надо же...
   Никогда он не знал, что она может быть такой. Такой... соблазнительной. Манящей.
   - Машка, - позвал он, - так вот ты у меня какая, оказывается.
   Руки опустились, копна волос встряхнулась, избавляясь от насилия прически. Резким, сильным движением женщина перед зеркалом крутанулась на пятках. Охваченный внезапным ужасом, Игорь увидел лукавые, чуть раскосые карие глаза, глядящие на него из-под огненно-рыжего буйства, и улыбку... И почему-то именно улыбка и была как раз самым страшным, от чего кровь в Игоревых жилах, казалось, была готова превратиться в цемент.
   - Да, - сказала женщина, которая почему-то была одновременно и Машкой, и Настей. - Вот какая... Можно к тебе зайти?
   ...судорожно хватая ртом воздух, он вскочил, садясь на постели. Дико озираясь на зеркало, висящее в его комнате, он все еще не до конца осознавал, что это сон, всего лишь сон...
   Краем простыни он вытер пот, проступивший на лбу. Сходил на кухню, попил воды. Постепенно пришел в себя, вернулся в комнату и снова лег. "Приснится же такое", - пробормотал он, отворачиваясь к стенке и заставляя себя закрыть глаза.
   Постепенно дыхание его стало ровнее, и веки уже не приходилось держать смеженными насильно. Сон опутывал его мягкой, бархатной паутиной; было тепло и уютно; как вдруг посреди этого сонного тепла кто-то спросил прямо над его ухом мягким, вкрадчивым голосом - будто кот мурлыкнул:
   - Ну так как? Можно?..
  
   ... второй раз Игорь заснул только под утро.

Менеджер. Мелочи жизни.

   Павел открыл глаза, с удивлением понимая, что проснулся. За окном стояла непроглядная осенняя тьма; и вся гостиница была погружена в сонную тишину, и из этого можно было сделать вывод, что сейчас ночь. Глубокая. Павел лежал и пытался найти причину своему внезапному пробуждению... Кажется, хотелось пить. А вроде и нет. На всякий случай он выбрался из-под одеяла, отхлебнул несколько глотков из пакета с соком, стоявшего рядом с кроватью на полу; при этом пролил на ковролин... А, черт с ним, как любит говорить Настя.
   Он обернулся и посмотрел на кровать. Одеяло, сбитое в кучу, Настины штаны, брошенные поверх, наполовину сползшие на пол.
   Насти не было.
   Он заглянул в темную ванную, на всякий случай негромко позвал ее.
   Ее не было нигде.
   Ему вдруг сделалось муторно и тревожно; так, словно что-то случилось, а он еще не до конца понимает, что. Он нашел впотьмах сигареты, закурил. Зажег ночник. Сел в кресло, на спинку которого был небрежно брошен Настин пиджак, и стал думать. Для начала, пытаться собраться с мыслями.
   Мы же не лезем в жизнь друг друга, говорил он себе. И она может пойти куда угодно... И я - куда вздумается. Мы свободные люди. Мы не сковываем друг друга необходимостью...
   Интересно, думал он, а что бы сделала она, если бы, проснувшись среди ночи, обнаружила, что я куда-то подевался? Скорее всего, пожала бы плечами, выкурила сигарету и легла спать дальше, не беспокоясь по пустякам. Да, именно так. И ничего не спросила бы утром. А если бы я рассказал, выслушала, глядя своими ироничными карими глазами...
   И почему-то впервые от этого понимания ему не стало хорошо и спокойно. Напротив, вдруг охватила такая тоска, что хоть вой. Гостиничный номер, один из сотен номеров, к которым он так привык, вдруг стал казаться ему пустым и темным, заброшенным... Казалось, выйди он сейчас на улицу - и окажется, что город пуст, что во всей вселенной нет больше никого, ни единого человека. Только он. Непонятно откуда и куда идущий, чего ищущий...
   Ну же, сказал он. Выпей рюмку и ложись спать. Ночью все иначе. Только и всего...
   На трюмо, рядом с кошельком и связкой ключей, лежал его мобильник. Он взял его, долго смотрел на горящий цветными огоньками дисплей - словно ждал, что телефон скажет ему... Ругая себя на чем свет стоит, набрал номер.
   Комната взорвалась трелью, такой дикой и громкой, что Павел, вздрогнув, стал давить "отбой", чуть не сломав клавишу. На стуле рядом с кроватью тлел загробным синим светом Настин "Nokia".
   Павел, чертыхнувшись, принялся натягивать брюки. К черту все эти наши кодексы. А если с ней что-то случилось?
   "Куда ты пойдешь, - сказал в его голове издевательски-насмешливый голос. - Где ты собираешься ее искать? Ночью, в огромном городе..." Для начала - спущусь вниз, посмотрю там, ответил он. Черт возьми, я просто не могу вот так сидеть и ничего не делать! Я же должен делать хоть что-то...
   Негромко щелкнул замок входной двери. Она вошла, явно стараясь не нашуметь, и тут увидела Павла, стоящего посреди комнаты на одной ноге, другой отчаянно старающегося попасть в брючину. Как это ни странно, она не рассмеялась, не разразилась шуткой. Ничего не говоря, она стояла на пороге и смотрела на него пристальным, каким-то неприятным взглядом. Никогда Павел не помнил у нее такого взгляда.
   - Ты чего? - спросила она, наконец.
   Павел бросил свои попытки. Чувствуя себя ужасно глупо в трусах и косо застегнутой рубашке, медленно сел в кресло.
   - Ничего, - сказал он. - Ничего...
   Все внутри него опустилось, и в голове вертелось заевшей пластинкой одно: "Слава богу... Слава богу..."
   Он посмотрел на нее. Господи, ну конечно же! Что такого могло случиться? Может, ей не спалось, и захотелось пива, и, чтобы не будить его звонками и возней с портье, она спустилась тихонечко вниз, в бар, выпить кружечку "Старопрамена"... А он, как дурак, устроил панику. Еще чуть-чуть - и действительно бросился бы на улицу, черт знает куда, разыскивать...
   Ему стало неловко, и он ждал теперь, когда она, как ни в чем не бывало, разденется и нырнет под одеяло, напоследок, может, осведомившись, долго ли он еще собирается сидеть без штанов...
   А она вдруг подошла ближе, села перед ним на ковер, глядя прямо в глаза каким-то новым, странным взглядом.
   - Искать меня собирался? - проговорила она тихо.
   И взяла его за руку.
   Никогда он не видел ее такой. Притихшей, словно чем-то напуганной. Сделавшейся сразу как будто лет на 10 моложе...
   - Настя... - выдавил он. Горло сдавил спазм. Плохо соображая, что он делает, он привлек ее к себе и обнял. Неловко; будто в первый раз, словно это не он пару часов назад ласкал ее гибкое сильное тело.
   - Прости меня, - сказал он. - Я не должен был...
   Она спрятала голову на его плече, потом снова взглянула; глаза у нее были как два темных бездонных озера. Крепко и сильно сжала его ладонь. Казалось, она очень хочет что-то сказать; только знает, что нельзя, не нужно...
   Павел с ужасом чувствовал, почти физически слышал, как между ними рушится какая-то стена, о существовании которой он никогда не подозревал. И за этой стеной - что-то, где он никогда не был... Она, эта женщина, странная, непонятная, с которой его не связывало ничего, кроме постели в гостинице и ничего не значащих разговоров; он усадил ее к себе на колени, бережно, слово она была волшебным существом из другого мира, и она прижалась щекой к его щеке. Никогда, никогда раньше они не сидели так. Она вся дрожала нервной, мелкой дрожью, и эта дрожь передавалась ему.
   - Я боюсь, - услышал он ее страшный шепот возле самого своего уха.
   До самого рассвета они лежали, обнявшись. Павел не мог уснуть; головную его кашу передать не было никакой возможности, и, бережно прижимая к себе Настю, новую Настю, его Настю, он чувствовал, что она не спит тоже. В душе его вертелся целый смерч. Такие смерчи переворачивают целые дома, как спичечные коробки...
   Как же так, думал он. Зачем. Ведь я не хотел так. Я был счастлив тому, что не пускал ее в свою жизнь, а она меня - в свою. Нам ведь было хорошо... Если бы меня спросил кто угодно, я бы ответил: да, хорошо. А теперь, когда эта дурацкая ночь, когда сброшены все степени защиты, что он так старательно выставлял вокруг себя все эти годы; теперь вдруг почему-то оказывается, что эта женщина, встречи с ней по чужим городам и гостиницам - единственное, что есть в его жизни дорогого. Что он привязан к ней; привязан давно и безнадежно, так, что, проснувшись ночью и не обнаружив ее рядом с собой, готов бежать, звонить черт знает куда, и сердце готово остановиться при одной мысли о том, что с ней могло что-то случиться, что он никогда больше ее не увидит...
  
   Под утро он провалился в вязкий, как болото, сон. Проснулся оттого, что почувствовал ее взгляд. Открыл глаза; она лежала рядом, подперев рукой голову, и смотрела прямо на него... Но, едва встретившись с ним глазами, тут же, словно смутившись, отвернулась, и быстро выбралась из постели, как-то уж очень сосредоточенно ища свою одежду. За окном серело утро.
   - Ты чего не спишь? - спросила она глухо. - Рано еще, спи...
   - А ты? - просил он, переворачиваясь на спину.
   - А я... - она нервно, быстро пожала плечом. - Да не спится что-то. Собираться надо потихоньку...
   Он сел на кровати, наблюдая, как она одевается, чувствуя себя человеком, выброшенным цунами на берег неизвестно где и в какое время...
   Он собрал в кучу свои вещи и пошел в душ, и долго, очень долго стоял под теплыми струями, и в голове его словно кино какое-то крутилось; кино о другой реальности, в которой Настя не выскакивает поспешно из постели и не отводит глаз, а он не уходит из комнаты сюда, под эти теплые, искусственные струи, и не приходится судорожно искать слова и делать вид, что не видит ее смятения, ее неловкости, так ей не свойственной и потому пугающе-обнаженной, болезненной.
   В машине Павел врубил музыку на полную катушку, и за всю дорогу они обменялись лишь парой ничего не значащих фраз. Настя сидела, нахохлившись и глядя в окно, сняв правый кед и упершись босой ступней в панель приборов. Меж ее бровей легла упрямая, какая-то чужая складка. Было видно, что мысли ее несутся в таком же диком хороводе, как и у него, и она изо всех сил старается - и не может с этим хороводом совладать.
   А ведь мы, наверное, больше не увидимся, подумал он рассеянно. Да.
   Она у меня умница. Она лучше всех, моя Настя. И поэтому мы больше не увидимся...
   Она попросила высадить ее на перекрестке, на самом въезде в город. Павел зачем-то подумал, что даже не знает, где же точно она живет. Помнится, она говорила, что у нее квартира в одной из этих новостроек... Он развернулся и с омерзением поехал домой. Полил дождь; сразу и сильно, будто кто-то наверху открыл кран.
  
   Катька была дома. При одном взгляде на нее сразу было понятно: ночевала она не здесь и, уж конечно, не одна.
   Лицо ее, заспанное и опухшее, не выражало ничего, кроме сонной мути. Она не говорила ни слова. Было такое ощущение, что она вообще не совсем понимает, как здесь оказалась. Прислонившись к дверному косяку, она стояла в дверях комнаты, бессмысленно глядя, как он разувается. Потом демонстративно принесла из ванной нечто, когда-то бывшее его тренировочными штанами, и принялась, наступив на это нечто ногой, возюкать по полу в том месте, где Павел снял свои туфли. Сложно было представить себе более гнусную тряпку. Кажется, после нее пол нуждался в мытье куда больше, чем после Павловых туфель.
   - Как дела? - спросил он так, словно и вправду ничего не замечал.
   - Сплю... - уронила она глухим, замогильным голосом.
   Она пробормотала что-то еще, чего Павел не разобрал, и ушла в комнату. Там упала на кровать и мгновенно вырубилась.
   В этот момент Павел был почти благодарен тем неведомым, но вполне предсказуемым обстоятельствам, измотавшим ее так, что она даже глаз открыть толком не может. По крайней мере, появлялось время спокойно принять ванну, выпить чаю, посидеть в безделье, запуская мысли в несколько бессмысленных этажей...
   Посуда, как ни странно, была вымыта. Заглянув в холодильник, Павел обнаружил там недоеденный йогурт в стаканчике, две сосиски и четыре яйца. Вздохнув, он принялся жарить глазунью.
   ...он сидел над стаканом пустого чая, глядел на улицу сквозь заплаканное окно и думал почему-то о том, как семь лет назад, такой же точно осенью, увольнялся с предыдущей работы. Вспоминалось то ощущение неизвестности: будто стоишь на краю обрыва, над темной водой - и что там ждет тебя, под этой гладью, неизвестно... И как Катька в него верила. И как превозносила до небес после каждого, даже незначительного успеха...
   Было какое-то странное состояние. Хотелось что-то предпринять - и он никак не мог понять, что же именно.
   Запиликал мобильный. Павел вздрогнул, и сам удивился, как же прыгнуло сердце при этом звуке... Нет. Настя никогда не станет звонить ему в такое время. Она звонит лишь по будням, когда он или на работе, или в командировке. Она обладает совершенно особенным чувством такта: преодолевать скользкие моменты, не заостряя на них лишнего внимания...
   ...если вообще станет еще когда-нибудь звонить, подумал он с тупой горечью.
   Силясь прогнать лишние мысли, навалившиеся на него, как вражеская орда, он вытащил из кармана мобильный.
   Звонил Вася по прозвищу Колобок. Прозвище прицепилось еще со школы: пухленький, радушный, румяный, деятельный и живой, как... колобок. От бабушки ушел, от дедушки... От армии. От штрафов и налогов - совершенно фантастическим, непостижимым образом. Вырос Васенька; обзавелся сперва собственным бизнесом, потом семьей - а прозвище осталось. Не отцепишь...
   - Николаев? Здорово! Ты в Калуге?
   - Привет, Вась. Да, я дома. Перезвони на городской.
   Но перезванивать Вася, как всегда, не стал. Как всегда, сказал, что он, дескать, быстро, и спросил, собирается ли Николаев сегодня к Трофимовым. Павел хлопнул себя по лбу. Ведь еще за две недели приглашали - 10 лет свадьбы, как никак; да еще и в новом доме, в который, наконец, переехали. Павел посмотрел в окно. Камин, шашлыки, красное вино, терраса... Помямлив, он сказал, что, мол, да, конечно, и осведомился, купили уже что-нибудь или нет. А как же, сказал Колобок. Сам же лично вчера покупал стиральную машину; - и принялся рассказывать, как пытались сперва сэкономить на перевозке и запихнуть агрегат в его, Васин, "Опель", в результате чего помяли крыло, и все равно пришлось нанимать "Газель"...
   - Может, все-таки перезвонишь на домашний? - лукаво осведомился Павел.
   - Да ладно, я быстро! - отозвался Вася. - Так вот...
   - Сколько с меня причитается? - ввернул Павел, не давая монологу развиться до степени болезненной.
   Вася, тут же переходя на деловой тон, сказал, сколько. Здесь Павел извинился, сказавши, что у него еще дела, и спросил как бы невзначай, во сколько сбор. Колобок сказал, что в семь, и так же невзначай опять напомнил про крыло "опеля" и сказал, что ему еще ехать в сервис... Конечно же, Павел тут же предложил Колобку место в своей машине; они договорились, где и во сколько - и распрощались.
   Васина жена была глубоко беременна, и потому ни о каких октябрьских дачах, конечно, для нее и речи быть не могло. Оставить ее одну на всю ночь Колобок тоже боялся - на таком-то сроке. Но, в то же время, сидеть весь вечер трезвым, обремененным необходимостью вести машину, Колобку тоже совсем не хотелось...
   Вся эта чепуха насчет помятого крыла и прочие намеки были Павлу ясны, как белый день... Когда-то, давным-давно, еще в школе, его ужасно раздражала эта манера. А теперь - бог знает, как такое происходит! - все эти колобковские интриги, иногда неуклюжие, а порой и виртуозные, стали для всей в их компании чем-то сродни старого фотоальбома, полного твоего собственного прошлого, который готов перелистывать часами....
   Нажав отбой, Павел почувствовал, что на душе у него потеплело, будто после рюмки коньяку. Он налил себе еще чаю, закурил и включил телевизор.
   Часа в два выползла Катька - как всегда, в отвратительном настроении. За все время их совместной жизни Павел ни разу не видел, чтобы она радовалась новому дню и собственному пробуждению... Она плюхнулась на табурет и закурила.
   - Как жизнь? - спросила она хрипло.
   - Нормально. Все хорошо, - отозвался он. Навалилось предчувствие продолжения вчерашнего "общения".
   Но вышло все не так. Она налила чаю себе и ему и отправилась умываться; она никогда не пила горячий чай, остужая его до состояния какой-то невнятной бурды. Павел включил телевизор; понял, что воспринимать новости он не в состоянии, и переключил на спортивный канал. Минут через 20 Катька появилась снова - уже посвежевшая, даже, кажется, со слегка подкрашенными ресницами, села напротив него на стуле, положив подбородок на сцепленные руки и скорчила рожицу. И, конечно же, сообщила, что у ее "парадных" сапог сломалась молния - совсем другим голосом, голосом доверчивого, милого, но капризного ребенка... Когда-то, невообразимо давно, он умилялся чуть ли не до слез от этого ее тона. Хотелось обогреть, защитить, свернуть горы... И сворачивал. И снова: "Па-аш..." - ласковое и требовательное; и где-то в груди - невыразимое, первобытное: моя женщина. Забочусь. Павел - сильный воин. Павел - самый крутой...
   Он устало вздохнул, и спросил: может, в ремонт отнести? Рожица стала еще более детской и скуксившейся. Конечно, он забыл. Что толку их ремонтировать? Раз что-то начало ломаться, то, по закону подлости, стоит починить одно - сразу сломается другое.
   - Уже присмотрела? - спросил он, стараясь придать своему голосу хоть немного теплоты.
   Трогательные глаза, кивок. Павел поднялся, поставил чашку в раковину.
   - Котенок, во вторник, ладно? Сегодня у Трофимовых юбилей... На подарок скинем - и купим. Договорились?
   Трогательный вид все еще сохранялся, но уже без особого энтузиазма. Тем не менее, соглашение было достигнуто.
   Он спросил, поедет ли она вместе с ним к Трофимовым. Она равнодушно пожала плечом: "Ну, поехали..."
   - Ты что, не хочешь? - спросил он.
   - Все равно, - проронила она. Требовательный котенок ушел, осталась Катька.
   "Что воля, что неволя - все равно..."
   Полуживое олицетворение стресса... Скачки от смеха к крику, от кокетства к апатии. Капризы. Новые сапоги - сию минуту, вынь да положь, и, дескать, настроение поднимется. Такой она бывает только в одном случае. Ехидный вопрос вязал рот недозревшей грушей: "Что, поругались?"
   Он представил себе, как поползут вверх ее выщипанные в нитку брови; как она посмотрит на него взглядом оскорбленной кошки, недовольно фыркнет: "Николаев, ты о чем, вообще?.." - и какой вслед за этим разразится скандал... Внезапно ему стало весело. Он даже потрепал ее по руке.
   - Ну, тогда иди собирайся! Туда-сюда - и будем выезжать.
   Она зевнула и спросила, чего ради ей наряжаться. За город? В слякоть? Павел пожал плечами: ну, как хочешь; и ушел в комнату, за компьютер. Мир "GTA" поглотил его...
  
   Дэн привез в своем фургоне подарок. "Новобрачная" обрадовалась так, словно это вовсе не они с мужем построили на свои средства новый дом, проводили отопление и обставляли от подвала до чердака. Павел любил смотреть, как она радуется.
   Катька где-то сбоку шептала сестре Колобка, что, мол, чем покупать всякую ерунду, они решили скинуться - и вот... Слушая ее, легко можно было решить, что идея насчет подарка пришла в голову именно ей.
   Стало шумно. Хлопали пробки. Все смеялись и кричали "горько!" - сами не зная, в шутку или всерьез. Павел внезапно оказался с головой в этом веселье, и потому быстро захмелел. Жены сбились в стайку и, как обычно, куда-то делись - на террасу или в другую комнату; какая разница, главное - Катьки нет. Павел ощутил желание взять в руки гитару... Не играл он уже, наверное, года два. Тем не менее, вышло очень даже неплохо; все дружно, фальшиво и азартно подпевали и требовали "сжарить рок-н-рол". Колобок суетился рядом и пытался добиться от Трофимова, где телефон. "Васенька, куда ты поедешь? - протянул Трофимов, большой, теплый и добродушный, как летний горный луг. - В кои-то веки собрались, а ты..." Колобок объяснял, что у него жена. "Нуу, жена - святое!" - протянул Трофимов, и вскоре Колобок, нагруженный пакетами со всяким гостинцем и коробкой, в которой покоилось 2/3 огромного торта, отбыл... Уже никто не утруждал себя выходом на террасу, и дым висел коромыслом. Кто-то поставил стакан из-под коньяка на полированный столик. С бокалом шампанского в руке Павел ходил от одной кучки хорошо знакомых ему людей к другой, смеясь, азартно поддерживая все разговоры, и со всеми пил по рюмке водки... Он поговорил о погоде, о ситуации на Украине, о каких-то шапках, о новой книге Акунина, о зимней резине и даже почему-то о теореме Ферма. Последнее ему быстро наскучило; ибо вещал Костя, после четвертой-пятой рюмки всегда впадавший в мистицизм; и Павел пошел на кухню, к Алику и Витальке. Алик недавно защитился, и, едва были потушены в блюдце окурки, Витал выдвинул подкупающее новизной предложение за это выпить, возбужденно крича, что пить с кандидатом исторических наук - это вам не просто так, знаете ли, это обязывает... К чему обязывает, правда, не уточнял - но очень скоро разговор завязался про каких-то ланкскнехтов. Все эти битвы и походы были для Павла окутаны смутным туманом, но, неплохо разбираясь в оружии и доспехах, он очень ловко (как ему показалось) свел тему именно на это... Алик улыбался загадочной улыбкой и слушал его доводы. Сколько Павел его помнил, он всегда улыбался - что бы ему не говорили, словно поставил это себе за правило... Виталик, как всегда, невзначай и заговорщицки спросил, нет ли у них на фирме каких вакансий. Павел, как всегда, пообещал что-нибудь узнать.
   Витал был совершенно гениальный наладчик. Это даже не обсуждалось. Но дело было в том, что при этом он страдал странной и необъяснимой, с точки зрения Павла, для мужчины страстью к игровым автоматам. Регулярно он клялся, что больше никогда и близко к ним не подойдет; находил новую работу, становился, вроде как, абсолютно нормальным человеком - но неизменно приходил момент, и он срывался снова. Пару лет назад он продал свою трехкомнатную квартиру и въехал в "однушку" где-то на окраине... В тот же год от него ушла жена.
   ... Все плыло в табачном дыму и легком алкогольном тумане. В конце концов, Павел обнаружил, что опять совершенно утратил нить разговора, и ушел в комнату; но по дороге каким-то загадочным образом попал на второй этаж. Там, в большой уютной гостиной, обнаружилось все пропавшее женское общество, за мартини, в сигаретном дыму. Журнальный столик совершенно исчез под гнетом блюдечек с тортом и разнообразных оберток ... Катька сидела на диване, подобрав под себя ноги, держа в руке бокал. При его появлении разговор тут же оборвался на полуслове; и завелся новый - до приторности фальшивый, неестественно громкий... Павел не стал надоедать и ушел, размышляя о том, что дорого бы дал за то, чтобы послушать, о чем же они разговаривают... Просто интересно. Аликова жена - талантливый дизайнер, "синий чулок" совершенный; сестра Колобка - менеджер, двужильная, вредная и въедливая тетка... Жены, обремененные или осчастливленные детьми. Жены, реализовавшие себя в работе. Его Катька... Что между ними общего? Не понимаю...
   Он вдруг представил среди них Настю... И не смог. Просто не смог; это было все равно, что представлять орла в курятнике, мирно сидящего на насесте среди рябых несушек... Собственное сравнение его немного развеселило. Он сыграл с Дэном на бильярде; конечно же, продул; и ушел курить на террасу. Один, звать с собой никого не хотелось.
   Поселок накрыла осенняя ночь. Павел, глядя на звезды, пускал дым из ноздрей... Внезапно навалилось чувство пустоты, огромной, как это небо над головой. Ощущение, что нечто безнадежно закончилось и не вернется никогда...
   Ну, и что, сказал он себе. Одно закончилось, другое начнется. Закон жизни. Значит, так было нужно...
   Он звал, он искал покоя - и не мог нащупать его в своей душе. Панцирь, окружающий ее столько лет, треснул, как яичная скорлупа, и Павлу казалось, что эта трещина болит физической болью...
   Спустившись по ступеням, он медленно побрел в сад, бессильно роняющий последние листья в темноту. Несколько раз доставал из кармана мобильный; кажется, никогда ничего ему так не хотелось в жизни, как услышать ее голос. "Я просто пьян, - подумал он. - И все это чертовски смахивает на пьяную истерику..."
   И вдруг мобильный в его кармане ожил, разразившись трелью... В долю секунды забыв все свои решения, Павел вздрогнул. Дыхание перехватило, как будто он в жару сиганул в холодную воду...
   Звонила Катька. Катька. Всего лишь Катька. Конечно же, Катька...
   Ему пришлось почти физически заставить себя ответить. Сказать, что он здесь, никуда он не сбежал, просто вышел прогуляться. "Сейчас приду. Сейчас приду!!" - сатанея, осадил он тираду о том, что, мол, мог бы и сказать, куда он идет - или он думает, что она, его жена, не волнуется за него?..
   Он нажал "отбой" и пошел в дом. Не позвоню, сказал он себе. Чего бы мне это не стоило. Чтобы также...
   Нашел на разоренном столе чуть початую бутылку коньяка, упал в мягкое кресло и теперь уже напился по-настоящему.
  

Студент. Страшная ночь.

   Дверь открылась, и в кабинет вошла Настя. Сразу, моментально и безоговорочно прервав Игоревы тоскливые размышления о вчерашнем дурацком вечере, о дипломе, о том, что 300 рублей на электроножницы он так и не скинул и еще бог знает о чем...
   Уже через полчаса у Игоря возникло ощущение, что она заполняет собой весь мир вокруг. От нее била такая энергия; она так заразительно смеялась, так удачно шутила, так громко говорила, и словно магнитом к себе тянула, и Игорь, почти помимо воли, тоже начинал и шутить, и смеяться, и говорить громче обычного.
   Со всеми заданиями она управлялась будто бы между делом, не прерывая разговора, и при этом успевая все вовремя и в срок. Игорь очень удивился, узнав, что должность ее - какая-то совсем пустяковая; делопроизводитель, занимающийся почтой, внутренними приказами и составлением табелей. Со всеми работниками Инспекции она общалась так, словно вся местная сложная иерархия не имеет к ней никакого отношения; и, что самое интересное, точно также к ней и относились. Вместе с тем, чаев она ни с кем не пила, но даже Патрикеевна словно бы опасалась пуститься в обсуждение подробностей ее личной биографии... Она обладала какой-то поистине мистической притягательностью. Начальства она совсем не боялась, при этом все же волшебным образом не переходя границ фамильярности.
   Ее рыжая грива летела за ней, как флаг. Ее сильное, гибкое тело, даже облаченное в рубашку мужского кроя и вельветовые расклешенные брюки, неодолимо притягивало взгляд.
   Игорь смотрел на нее - и невольно вспоминал свой сон. Только теперь никак не мог понять, что же его в этом сне так напугало.
   Они разговаривали ни о чем - обо всем сразу, и Печорский опять ловил себя на мысли, что ни с одним человеком еще не сходился вот так запросто, сразу. Каким-то образом разговор перескочил на увлечения, и Игорь вдруг обнаружил, что вовсю рассказывает ей про свой гараж и про то, как они с парнями ездили в том году на реконструкторский фестиваль в Выборг... Она смотрела на него, слегка склонив голову на бок, в глазах ее плясали лукавые искорки.
   Потом Игорь зачем-то рассказал про предприятие с покупкой электроножниц. "Болгаркой" очень сложно точно выпилить фигурную деталь; ей удобно резать только по прямой, и потом возня с этими погрешностями - стачивать, срубать зубилом; а с ножницами - тут вообще будет не жизнь, а сказка...
   Зачем я все это ей рассказываю, подумал он. Она ведь все равно не понимает, о чем речь, да и какое ей до этого дело...
   А она вдруг, тем же спокойным, благожелательным тоном, начала рассказывать о бригантном доспехе, над которым работала в данное время. Причем проявляла такую несомненную грамотность и осведомленность в вопросах чисто технических, что в правдивости ее сомневаться не приходилось. В довершение она выразила готовность поучаствовать в совместной покупке.
   Игорь, совершенно потрясенный, спросил, в каком клубе она состоит.
   - Ни в каком, - сказала она, словно не замечая эффекта, произведенного своим сообщением. - Я живу в частном доме; у меня там небольшая мастерская в сарае. Опять же, никаких проблем с соседями, если вечерком захочется постучать.
   Не зная, что еще сказать, Игорь спросил, почему именно бригантина. "Посмотри на меня, - сказала она, - и подумай, смогу ли я двигаться в какой-нибудь цельной кирасе и пластинчатых "ногах". Игорь вытаращил глаза еще больше. "Ты что же, - спросил он, - еще и тренируешься?" Неподражаемая лукавая усмешка: "А ты нет?" "А я так... Мне коваться интересно. А фехтовать... Парни куда-то ездят, в какой-то спортзал...Я тоже иногда с ними, для смеха..."
   Следующие два часа они спорили об эпохах и доспехах. Игорь уже не помнил ни своего недоверчивого подозрения, ни некоторых странностей, иногда проскальзывающих в ее рассказе; на какой-то момент он вообще совершенно забыл, где и зачем находится; и лишь когда она сказала: "Так, ну ладно, мне за почтой нужно идти!" - спохватился и вспомнил, что хотел сегодня сделать свод...
   После первого удивления столь странное для девушки хобби Игоря больше ничуть не коробило. Как всякий увлеченный человек, он был рад встретить кого-то, с кем можно поговорить на любимую тему.
   Гораздо более странно было другое. При всей общительности, не сказать - болтливости, имена "тусовки", которые Игорь упоминал, по большей части ничего Насте не говорили. Ни на какие фестивали она не ездила. Единомышленников, помимо вскользь упомянутых "ребят", с которыми она вроде бы тренировалась по воскресеньям где-то в зале, искать даже не пыталась. (Ребята, в свою очередь, были совершенно неизвестны Игорю). Для человека ее увлечения это было по меньшей мене странно. Игорь уже достаточно долго вращался в реконструкторских кругах. Это была своеобразная "масонская ложа", где все всех знают, где счета за "Интернет" достигают порой астрономических цифр; где люди, живущие в разных городах и видящие друг друга от силы раз в год на каком-нибудь фестивале, встречаются теплее и радостнее, чем иные родственники; где одна из главных составляющих - это обмен опытом, возможность поговорить, поспорить о любимом деле; продемонстрировать, что можешь ты, и посмотреть, что могут другие. Игорь за последние три года не пропустил ни одного фестиваля в пределах досягаемости. Настя ни на одном не была, и не стремилась...
   Игорь задумался об этом, пока Настя ходила за почтой. И эта мысль ему почему-то не понравилась. Было в ней что-то колючее; дышащее холодом этого дурацкого сна.
   Вернулась Настя, обремененная пухлой папкой.
   - Двигайся, Печорский! - и принялась раскладывать на столе свою канцелярию. Игорь сгреб свои бумаги в сторону. - Сейчас эту хрень зарегистрирую, и обедать пойдем, - говорила она, листая страницы. - Нет, я не спорю, иерихонка - это, конечно, очень красиво! Но когда тебе под этот козырек что-нибудь влетит в свалке прямо в морду - тут уж, дорогой мой, никакая стрелка не спасет! Эта эпоха - так, повыпендриваться... Драться в ней, конечно, тоже можно - но лучше не надо... Хельмы, мой друг, хельмы и бацинеты!
   Игорь слушал, глядя на ее склоненное лицо. Резко очерченное, с выступающими скулами. Ярко - но искусно, совсем не вульгарно подкрашенное...
   С ним что-то случилось - будто он хлебнул легкого, ароматного южного вина. Взявшаяся откуда-то необыкновенная легкость, покой и умиротворение - все это больше его не удивляло; недавняя тревога казалась просто нелепой, и вся остальная его жизнь - Машка, Макс, родители, институт - стала как будто не совсем реальной.
   Патрикеевну, слава богу, с утра пораньше услали вон в командировку. Они были совершенно одни. И вдруг ни с того ни с сего Игорь, косясь на дверь, спросил:
   - Слушай, может, вечером встретимся?.. Ну, погуляем?..
   В тот же момент тихой спокойствие разлетелось. Ему показалось, что сейчас сверкнет молния и убьет его на месте к чертовой матери... Несколько секунд было тихо. Настя грызла ручку, и, судя по всему, оставалась совершенно спокойной. Игорь был готов сквозь землю провалиться.
   Она повернулась к нему. Игорь заставил себя посмотреть в ее темные, лукавые зрачки. Взгляд словно пронизал его насквозь.
   - Пожалуй, можно, - сказала она, опустив на секунду ресницы. Сказала также просто и спокойно, как до этого рассуждала о доспехах.
   Игорю показалось, что его сейчас хватит удар.
   Едва Настя вышла куда-то по своим делам, он предпринял целый ряд действий. Позвонил Машке, причем руки дрожали у него так, что нужный номер ему удалось набрать только с третьего раза. Слушая в трубке гудки, он совершенно точно понимал: что и, самое главное дело, как сказать, он совершенно не знает. Машка привычно, уютно обрадовалась его звонку. Он походил вокруг да около, сказал, что любит и соскучился, и понес околесицу насчет нового коллектива, чьего-то дня рождения и намеченной после этого встрече с Максом.
   - Игоряш? - спросила Машка каким-то другим голосом. - С тобой все в порядке?
   - Все в порядке, малыш! Конечно, все в порядке.
   - Ты какой-то странный, - проговорила она с подозрением. Игорь выругался про себя самыми страшными словами.
   - Да все в порядке, занят просто, - сказал он сдавленно. - Слушай, ну, в общем, если что - звони на мобильный. Как буду дома, отзвонюсь...
   И распрощался, чувствуя себя полным идиотом. Почему-то никак не удавалось отделаться от ощущения, что Машка все поняла сразу: куда он идет и с кем - и это было непередаваемо гадко.
   К черту, к черту, к черту! - думал он. С чего я так разволновался? Что здесь такого криминального? Посидеть с новой знакомой, пообщаться на любимые темы и разойтись по домам...
   Он позвонил маме на работу и предупредил, что задержится. Мама сказала свое дежурное: "Только недолго, и если что, предупреди!" Потом, повторяя про себя: о, господи, что я делаю? - схватил мобильный и набрал Макса.
   - Слушай, - начал он, даже не поздоровавшись, - если кто-нибудь спросит - я заходил к тебе сегодня примерно в половине девятого вечера. Потом все объясню, некогда.
   - Хорошо, - сказал Макс, ошеломленный таким заявлением. - А что стряслось-то?..
   - Я ж сказал, потом объясню! - прошипел Игорь в отчаянии. - Все, ладно, отбой, больше говорить не могу.
   В следующую минуту Настя вернулась в кабинет. Она держалась совершенно непринужденно, так, словно не замечала его взвинченного состояния. А может, и вправду не замечала?
  
   На назначенное место, в залитый вечерним медовым теплом сквер с памятником он примчался, как на пожар, аж на 10 минут раньше, и едва за эти 10 минут с ума не сошел. Она не придет, сказал кто-то в его голове. Ну, конечно же, не придет. А ты? Зачем ты вообще в это ввязался? Чего тебе не хватает? Чем тебе Машка стала плоха?.. Приключений захотелось? Разве не знаешь, что кончиться это может только одним образом: плохо.
   Не плоха Машка, нет... Но почему-то Машку он не разу не дожидался вот так. На грани сердечного приступа.
   И вдруг он увидел Настю. Она шла, в той же самой одежде, что и днем, даже не подумав переодеться; шла гибкой походкой пантеры. Не дойдя до него пару метров, звякнув браслетами, бросила сигарету на асфальт и вытащила из ушей капельки наушников.
   И вдруг сердце разом перестало колотиться, и руки перестали дрожать. Откуда-то накатило такое спокойствие и счастье, что Игорь, разом оборвав все мысли, как сорняки, улыбнулся и шагнул ей навстречу.
   - Привет!
   - Виделись, - усмехнулась она добродушно. - Ты пиво пьешь?
   - Вообще-то, пью, но...
   - Короче, пьешь. Пошли.
   Купив в палатке две банки "Хольстена" и сложив их в свой не то рюкзак, не то сумку на одной широкой лямке накрест через плечо, она быстро и вопросительно посмотрела на него, и Игорь, за минуту до этого про себя поклявшийся, что извинится и возьмет кока-колу, протянул в окошко деньги и потребовал бутылку "Старого мельника". Они сели на лавочку в том же сквере, и беседовали с час, и когда спустя этот час Игорь посмотрел на часы, то очень удивился. Ему казалось, прошло минут 15.
   Она вела себя совершенно спокойно. Не улыбалась нервно, не смеялась без причины, не блестела глазами, не теребила что-то в пальцах... В общем, судя по всему, их встреча не значила для нее ровно ничего более, кроме мило проведенного вечера. И, чем ясней Игорь это понимал, тем хуже ему становилось. Буря, подхватившая его днем, схлынула, оставляя за собой мусор и поломанные сучья. Он словно очнулся от какой-то горячки, и даже начинал чувствовать нечто вроде стыда: "Вот смотрит она на меня и думает: что за идиот?"
   В конце концов он почти обрадовался, когда она, метким броском отправив пустую жестянку из-под пива в урну, поднялась и сказала, что ей пора. "Да, - сказала Игорь, - чувствуя неловкость, - до понедельника"... Она протянула ему руку для пожатия и улыбнулась. Очень искренне и тепло; так, что Игорь пожал эту руку и улыбнулся тоже, и зачем-то сказал:
   - Ну, ты насчет гаража-то...
   - Договоримся, - вдруг оборвала она, и ему показалось, что ее улыбка стала какой-то странной, напряженной.
   - Я провожу тебя? - спросил он неуверенно.
   - Не надо, - быстро сказала она, и лицо у нее было такое, словно мысли ее уже заняты чем-то другим, и нет ей до Игоря Печорского никакого дела...
   И быстро пошла прочь, ни разу не оглянувшись.
   "Черт знает, что такое, - думал Игорь, тащась по направлению к дому. - И что на меня нашло? Взбесился, как кобель весной... В ней же, кроме того, что она - тоже реконструктор (кстати, еще очень большой вопрос, какой!), ничего такого нет".
  
   С Машкой разговор вышел какой-то дурацкий, вернее, совсем не вышел. Машка требовала объяснить, в чем дело и что случилось. Игорь, злясь сам на себя, снова и снова спрашивал, с чего она взяла, что что-то случилось. В полнейшем раздрае он повесил трубку и долго сидел на диване, в сумерках, не зажигая света, размышляя о том, как же глупо сегодня все получилось.
   Что же это такое? Второй день все наперекосяк, думал он, глядя в окно. И какой, спрашивается, черт дернул меня пригласить эту Настю на свидание? С Машкой вот опять поссорился...
   Он встал, отодвинул штору, посмотрел в окно на летний вечер. Пойти прогуляться, подумал он. Просто пройтись... Побродить по улицам.
   Он любил, отгородившись от мира капельками наушников, идти бесцельно, глядя на людей и не слыша их речи, звуков города, - ничего, кроме музыки, которая ветром гнала его неведомо куда. Он чувствовал себя словно плывущем на каком-то корабле, немножко вне всей этой жизни. Это успокаивало. Приводило в равновесие. Помогало все взвесить, обдумать, расставить по местам.
   Он вышел в город, залитый золотистым закатом... А ведь сегодня пятница. Бог ты мой, он только сейчас вспомнил, что сегодня пятница!
   Как и в любой пятничный вечер, на улицах было людно. Он шел сквозь стайки смеющихся девушек, парней с пивом; шел, обгоняя парочки, держащиеся за руки, обнимающиеся, решающие, куда бы им отправиться... Впереди целых два выходных. Лето. Погода просто сказочная; и на улице Кирова сегодня открывается после ремонта боулинг-клуб...
   Не без удивления он обнаружил, что оказался опять в том сквере, где пару часов назад ждал Настю, умирая от нетерпения... Теперь, вспоминая об этом, он не чувствовал ничего, кроме стыда. Дурак. Мальчишка... И на кой черт он пообещал ей "болгарку"? Ведь ей ничего не стоит позвонить ему хоть завтра, и прийти... И бог знает, как с ней теперь разговаривать.
   Так, хватит, сказал он сам себе. Выпить бутылку пива, позвонить Максу, встретиться где-нибудь в парке, поговорить о его дипломе...
   Тут же вспомнилось, что еще придется Максу объяснять свой дурацкий звонок с конспирацией. От этой мысли Игоря охватила такая тоска, что он купил не одну бутылку пива, а две, и побрел вдоль по аллее, соединяющей сквер и набережную реки.
   Все лавочки, конечно, были заняты, распространяя вокруг себя с фантастической скоростью пустые бутылки и шелуху... Очень скоро Игорь стоял на запущенной, давно не ремонтированной лестнице, ведущей к реке.
   Два раза он доставал мобильный. И два раза понимал, что звонить ему никуда не хочется... Что вообще ничего не хочется, кроме как сидеть здесь, и чтобы только ради всего святого никто не пришел.
   Усевшись на перила, он, утопая в музыке и хандре, смотрел сквозь кроны деревьев за реку, туда, где валилось за фиолетово-черный лес солнце.
   Было мерзко; и еще мерзее было оттого, что он никак не мог понять, отчего же именно... Практика? Свидание это дурацкое? Ссора с Машкой? Нет... Не то все это. Точнее - неприятно, да. Но он прекрасно знал, что пройдет неделя - и даже не вспомнится этот вздор. Что-то новое, тяжелое и черное, как чугун, было в его душе.
   Чего я хочу, думал он, глотая пиво. Чем я занят в этой жизни? Чего достиг в свои 20 с лишним лет?..
   Есть ли хоть один человек, которому я был бы по-настоящему нужен? Родители? Машка? Макс?..
   А они? Нужны ли они мне?
   Уехать бы куда-нибудь, далеко-далеко, подумал он вдруг. Впервые в жизни подумал. Где никто меня не знает. Где никому я ничего не должен - позвонить, помочь, отчитаться, прийти, объяснить, где я был... Где можно начать все заново - и ни о чем не думать.
  
   ... Он допил пиво. Диск в плеере проиграл уже 3 раза подряд и надоел. Мир вокруг него закачался мягкими, теплыми волнами. Он убрал наушники в карман, слез с перил и медленно пошел вниз по лестнице. Странное дело! - стоило Игорю позволить этим мыслям занять свою голову целиком и без остатка; стоило побыть наедине с ними, перестав бояться вопросов, возникающих вдруг и так пугавших его ранее - как тоска походила-походила кругом, да и ушла, отступила, забилась в щель, сглаженная, сдобренная пивом и летним теплом... "Что я, в самом деле, как дурак? - думал он, медленно спускаясь по осыпавшимся ступеням. - Устроил тут какой-то кисель... И вообще... В конце концов, все у меня еще будет. Все будет..."
   Лестница эта была местом глухим. Поздним вечером тут собирались выпивать. Не ремонтировали ее бог знает сколько лет, и в половине одиннадцатого здесь было уже совсем темно из-за растущих по обе стороны деревьев и сроду нестриженного кустарника. Потому Игорь не сразу обратил внимания на фигуру, неторопливо поднимающуюся вверх, ему навстречу. Наверное, случись это чуть раньше, он бы, все-таки, пожалуй, ушел. Но теперь, поняв, что замечен и, более того, узнан, просто повернуться и уйти было как-то неудобно; да и глупо все это, глупо, товарищи!
   Вверх по лестнице, прямо к нему, шла Настя.
   - Привет, - сказал он и подумал: хватит, в самом деле!..
   - Что ты тут делаешь? - спросила она вместо приветствия.
   Она сменила свои модные брюки на какие-то неопределенного цвета, не стесняющие движений штаны; рубашку - на темную футболку. На запястьях ее не звякало ни одного браслета. И было что-то еще - в ее лице; в странном, скользящем взгляде.
   Странно было думать, что царственная пантера, с которой он разговаривал днем, и это настороженное существо - одно и то же лицо. И извиниться бы ему, и уйти прочь, видя, что его появление здесь явно неожиданно и, более того, нежелательно. Но только вот после третьей бутылки пива это уже было никак не возможно...
   - Гуляю, - сказал он развязно. Точнее, ему показалось, что развязно.
   Она нервно усмехнулась, не размыкая губ.
   - Не шибко приятное место для прогулки!..
   Игорь демонстративно потянул носом.
   - В самом деле, - сказал он, - ароматы... Кстати, а что же, в таком случае, здесь делаешь ты?
   - У меня здесь встреча, - сказала она скомкано.
   - В таком месте? Это с кем же?
   Она посмотрела на него с каким-то странным выражением: не то тоски, не то неприязни.
   - Неважно... Слушай, чего ты сюда пришел? - спросила она таким тоном, словно хотела его в чем-то обвинить.
   Игорь пожал плечами, стараясь стать к ней поближе. Глаза его будто застилал какой-то туман, и в голове, сразу ставшей какой-то тяжелой, вертелось шарманкой: что я, в самом деле, не мужик?
   - Не знаю... Наверное, знал, что встречу здесь тебя, - сказал он, стараясь, чтобы голос звучал бархатисто и низко.
   Она вдруг отпрянула назад, в тень деревьев, - так, будто Игорь мог ее укусить. Лицо ее исказила невыразимая мука - но лишь на секунду; и она снова взяла себя в руки, встав от него поодаль, почему-то заложив руки за спину.
   - Игорь, - тихо и как-то глухо сказала она. - Послушай меня. Уходи, пожалуйста, - и воровато посмотрела почему-то наверх, на небо, так, словно оттуда кто-то должен был появиться с минуты на минуту .
   - Это еще почему?
   Она еле слышно, терпеливо вздохнула.
   - Просто уходи, - сказала она тем же странным голосом. - Поверь мне, так будет лучше.
   Игорь сказал, что это все вздор, и что никуда он не уйдет - по крайней мере, один, бросив девушку в таком месте.
   Настя посмотрела прямо на него.
   - Тебе лучше уйти, - повторила она тихо и твердо.
   Игорь снова сделал попытку приблизиться.
   - Наверное, я сам знаю, что мне лучше, а что не лучше!..
   Она пробормотала что-то вроде: идиот! - и отступила на ступеньку ниже... Неизвестно, что произошло бы дальше, но вдруг сверху, из быстро сгущавшейся темноты, послышались голоса. Судя по интонациям, до того, как появиться здесь, голоса эти недавно жрали и пили. И теперь желали развлечений.
   Настя быстро посмотрела туда, откуда они доносились. Потом на Игоря; с выражением отчаянья и злости. Плюнула себе под ноги и невнятно выругалась.
   - Идем, - сказала она, властно беря его под руку.
   Внешне она была совершенно спокойна. Нарочито неторопливо шагала вниз по ступеням, и равнодушно смотрела куда-то в сторону; но Игорь, даже не смотря на опьянение, кожей чувствовал исходящие от нее волны... нет; не страха. Как раз наоборот; скорее, того, что этот страх могло бы вызвать. И от одного лишь этого ощущения хмель вдруг свалился с него, как старое тяжелое одеяло...
   Их догоняли. Пока еще не замечая.
   - ... а я ему в торец - хлобысть! Он упал, регочет что-то... Я ему: еще раз будет такая х...ня, убью на х...! А он мне - прикинь? - пошел на... !
   Взрыв хохота.
   - Я ему: чё? И ногой под ребра... О! Ты смотри, какая краля!
   - Э, краля, бросай этого хмыря, пошли с нами!
   - Пошли, не обидим!..
   Они уже окружили с двух сторон, обдавая перегаром и гадостью. Лицо Насти хранило бесстрастие маски фараона. Казалось, кроме нее и Игоря, на лестнице больше никого нет.
   - Чё надо?
   Игорь даже не сразу понял, что сам только что это сказал. Откуда-то изнутри поднялась колючая, злая волна. Трое... крепкие, конечно, но пьяные до безобразия и нетвердости в ногах. Боже мой, последний раз он дрался на улице, кажется, года два...
   - Игорь, не надо, - тихо и властно сказала Настя. В голосе ее была досада, но не было и тени страха. - Ребята, может, все же не будем портить друг другу вечер?
   - Поговорить хочешь? Давай поговорим! Ты кто такой вообще?
   Игорь открыл рот, чтобы ответить, кто он такой, а также поинтересоваться в свою очередь, что же за личность его об этом спрашивает, и вдруг ладонь Насти, лежащая на его предплечье, сжала его руку с такой силой, что Игорь тихо взвыл от боли и неожиданности.
   - Молчи, - проговорила она как-то сдавленно.
   - О! - хохотнул тот, что шагал рядом с Настей. - И твоя баба тебе говорит: молчи! Понял? Она с нами хочет пойти, да? - приторно и липко добавил он, делая попытку обнять Настю за плечи.- Пойдем с нами, красивая! На х... тебе этот дрищ?
   И тут с ее лицом и руками что-то случилось, Игорь не успел осознать, что. В следующую секунду существо, которое почему-то было Настей, бросилось на ближайшего гопника, мгновенно сшибло его с ног, вцепившись в шею, и прокатилось с ним вместе по лестнице несколько метров вниз, а затем без разбега, с места прыгнуло на того, что шел чуть сзади. Прыжок был поистине невероятен, преодолев в длину целый лестничный пролет и в высоту метра три. Игорю показалось, что он каким-то диким образом попал в компьютерную игру. Ощущение нереальности происходящего было так велико, что в первый момент он даже не испугался - просто смотрел, пораженный и потрясенный... Раздался сдавленный хрип. Третий неудачник, дико вытаращив глаза, лез через перила, путаясь в собственных ногах и руках. В следующую секунду и его накрыл черный размазанный силуэт.
   Плохо что-либо соображая, Игорь мешком сел на ступеньки. Ему казалось, что прошла вечность, хотя на самом деле все события заняли несколько секунд... Он словно впал в какое-то оцепенение. Ни одной связной мысли не было в его голове. Он хотел было бежать - но при попытке подняться ноги отказались служить ему; он пробовал подняться несколько раз, загребая ступнями по мусору и цементной крошке, как новорожденный теленок... "Не смотри, отвернись!" - кричал кто-то в его голове; но и этого он тоже не мог, словно прикипев взглядом к лежащим трупам и страшному существу в полумраке.
   Вдруг по всему телу существа словно прошла легкая зыбь, как по водной глади под ветерком, - и в следующий момент на лестнице уже стояла Настя... или кто она там. Сгорбившись, как под страшной тяжестью, и обхватив плечи руками, будто на морозе, она немного постояла над телом последнего убитого, словно тоже не совсем понимая, как такое могло получиться ... И вдруг снова выпрямилась, отряхнула штаны, промокнула платком губы и подбородок (боже! Боже!...) - и пошла прямо к Игорю.
   - Вставай, - сказала она.
   Не протянула руки, не принялась утешать и приводить в чувство. Просто стояла рядом и ждала, когда он, наконец, поднимется с грязных ступеней.
   - Идем.
   Он, как сомнамбула, пошел за ней. Он был так потрясен, что ему было просто все равно, куда идти и что делать... Он шел, помертвевший от пережитого ужаса, отупевший и смятенный. Она вела его куда-то вниз по лестнице, потом какими-то жуткими дворами вдоль набережной... сам бы потом он ни за что не вспомнил дороги. Наконец, они снова вышли в город, совсем в другом месте, нежели он ожидал. Он хотел спросить, куда они идут - и вдруг почувствовал, что и это, по большому счету, все равно. Он был словно в тумане.
   Они оказались в какой-то квартире, где почти не было мебели, и обои местами свисали со стен рваниной. Свет Настя не включала - то ли потому, что его не было здесь вовсе, то ли еще по каким-то своим причинам, о которых мозг Игоря просто отказывался думать. Печорский сел в продавленное кресло, глядя в одну точку. С улицы сквозь незавешенное окно бил фонарь. Настя стояла в дальнем углу, так, чтобы все время оставаться в тени.
   - Так, - голос ее был как рельса. - Назови мне быстро имя своей матери? Твой адрес?
   Игорь с трудом поднял голову.
   - Зачем?...
   - Быстро, - повторила она.
   И тут с ним сделалось плохо. Он уронил голову на руки, вцепляясь пальцами в волосы, и стал глухо причитать, что ничего он не знает и знать не хочет, что ничего он не видел, ничего этого не было, и вообще он уедет, уедет куда угодно, хоть за полярный круг - только не убивайте... отпустите... я ни в чем не виноват... Все возьмите, мобильный, бумажник, дома еще деньги есть, я отдам...
   Каким-то непостижимым образом Настя оказалась рядом с ним в одну секунду; схватила за шиворот и потащила в ванную. Игорь вяло отбивался, чувствуя ее нечеловеческую силу. Настя открыла кран и сунула его головой под ледяную струю, так, что у него перехватило дыхание. Вода заливала ноздри, рот, текла за шиворот. Игорь забился, но вырваться из Настиной хватки не было никакой возможности. Наконец, пытка прекратилась. Она позволила ему выпрямиться. В гулкой темноте ванной в него полетело что-то большое и мягкое, и он понял, что это полотенце. Он утирался, а она стояла рядом в этой непроглядной тьме, и Игорь почему-то понял, что она его прекрасно видит - как днем.
   - Все? - раздался ее невидимый голос. - Успокоился?
   Он кивнул, начиная чувствовать себя глупо.
   - Пошли в комнату.
   Там ему был выдан плед и рюмка коньяку. Даже наливая коньяк, Настя все время старалась стать так, чтобы Игорь не мог видеть ее лица... Коньяк показался ему слишком крепок; он закашлялся, но - странное дело! - почувствовал себя гораздо лучше. Снова начали слушаться ноги и руки, и, наконец, появились хоть какие-то мысли.
   Он сидел все в том же кресле, Настя - в глубине комнаты, на чем-то, подобном дивану, - невнятный, смутный силуэт.
   Он хотел что-то спросить, что-то нужное - а вместо этого, зачем-то:
   - Кто здесь живет?
   - Никто, - сказали из темноты.
   Его обдало ледяным холодом. "Она приходит сюда умыться, переодеться, после того, как..." От этого понимания стало мерзко, так, будто вляпался во что-то гадкое и к тому же, очень опасное... К горлу подступил ком. Печорский сглотнул и спросил:
   - Зачем ты привела меня сюда?
   Послышался тяжелый, неприятный смешок.
   - Говорили тебе, Печорский, а ты не слушал... Баран упрямый! Мальчишка!..
   - Я был... пьян! - сказал Игорь, почему-то вовсе не обидевшись на эти ее слова. - Так все-таки... зачем?
   Она вдруг расхохоталась в темноте - совершенно не сатанинским, не чудовищным, а самым обычным смехом женщины, услышавшей глупость.
   - Не бойся, здесь не Голливуд. Резать по кусочкам тебя никто здесь не станет!
   - Тогда что?.. Что ты со мной сделаешь?
   Она перестала веселиться и сказала с неожиданным раздражением:
   - Да ничего с тобой не будет, успокойся ты!
   Игорь сбросил плед на пол. Ему вдруг стало жарко.
   - А... тогда зачем?
   Она встала, прошлась по комнате, по-прежнему не выходя на свет фонаря. Прикурила сигарету, на секунду озарившись робким всполохом спички, но при этом стоя к Игорю спиной.
   - А что, по-твоему, я должна была делать? - раздраженно спросила она. - Оставить тебя там, чтобы через час ты оказался в ментовке, а затем в психушке?
   Игорь притих и обмяк. Теперь, как только стало понятно, что никакая опасность ему не угрожает, что убивать его никто не собирается; более того, что притащили его сюда для того, чтобы помочь, привести в чувство - на него вдруг навалилась такая страшная усталость, что ему стоило большого труда удерживать открытыми слипавшиеся веки...
   Настя шумно вздохнула:
   - И какой только черт тебя туда понес... - и вдруг остановилась посреди комнаты, осененная какой-то догадкой.
   - Так. Скажи мне: ты сон какой-нибудь видел на днях?
   - Ну, видел... - неохотно сказал Игорь, сдерживая нервный зевок. Что за чушь? Боже мой, что за...
   - Меня видел, - не спросила, утвердила она. - И я просила разрешения войти...
   Игорь смолчал. Вдруг стало тяжело даже разговаривать...
   - И сам не мог понять, как и зачем очутился на той лестнице, - продолжала она. - Словно ноги сами собой...
   Настя прошлась еще взад-вперед - и внезапно страшно и сильно ударила кулаком в стену. Посыпалась штукатурка. Она выругалась длинно и страшно, осыпая проклятиями кого-то неизвестного и потом почему-то крымский город Феодосию. Игорь наблюдал за этой вспышкой с тупым равнодушием человека, который просто физически больше не может ничему ни удивиться, ни испугаться ...
   И вдруг она оказалась прямо перед ним. Печорский отпрянул; в секунду его сонливость как рукой сняло: в косом желтом свете фонаря он, наконец, разглядел во всей красе ее лицо...
   - Вот как ты думаешь: кто я такая есть? - спросила она металлическим голосом, глядя ему прямо в глаза.
   ...нет, несомненно, она была узнаваема...
   - Чудовище, пожирающее людей заживо?
   ...но глаза ее стали раза в два больше; зрачок вытянулся в вертикальный, кошачий, и вспыхивал в темноте таким же жутким, зеленоватым светом...
   - Подстерегающая ни в чем не повинных прохожих в темных переулках?
   ...щеки ввалились, скулы заострились, а челюсти вытянулись вперед, стали более массивными; совсем нечеловеческими. Было странно, как же ей удается говорить, не картавя... Фигура тоже изменилась - почти неуловимо, но от этого, казалось, было только еще страшнее. Руки удлинились, словно приобретя лишний сустав, на пальцах оказались кривые, острые когти. В каждом ее движении скользила нечеловеческая сила и скорость реакции.
   - И не могу вызывать ничего, кроме ужаса и омерзения? И травить меня, и стрелять, как бешеную собаку?..
   Ее лицо - если это можно было так назвать - было теперь совсем близко к Игореву, и по затылку его ползли омерзительные мурашки. Страшные глаза горели диким огнем, но отвернуться и посмотреть в сторону он почему-то не мог - как тогда, на лестнице...
   - Смотри на меня, - вдруг сказала она, понижая голос почти до шепота. - Смотри на меня, Печорский, и вспоминай, как потел и бледнел, сидя со мной за одним столом! И как приглашал меня свидание, бил копытом! Что, скажешь - нет? Неправда?... - она хрипло, нехорошо рассмеялась. Потом, словно смутившись своей вспышки, отошла назад, и снова сделала свое тело нормальным: только глаза остались гореть потусторонним, кошачьим светом.
   Какое-то время она стояла у окна, глядя на улицу и, кажется, вовсе забыв о его присутствии... Игорь уже подумал о том, чтобы встать и попытаться тихонечко выйти вон, и бежать, бежать, и никогда не возвращаться - но тут она заговорила снова, уже совершенно нормальным, человеческим, очень усталым голосом:
   - А что бы стало с тобой, окажись ты на той лестнице один? Или со своей... Машей, или как ее там... Об этом ты не думал?
   Игорь молчал. Он правда не знал, что сказать...
   - Иди, - вдруг сказала она, не оборачиваясь. - Очухался? Иди! Ну?
   Игорь встал, неуверенно потоптался за ее спиной, и, так и не найдя, что сказать, тенью вышел вон...
  
   Район оказался знакомый, и поэтому очень скоро Игорь уже сидел в позднем троллейбусе, уносившем его прочь от страшного дома. Милиция? Нет, граждане, вы что, не в своем уме? Какая милиция? Что он станет ей рассказывать? Три трупа? Ну и что. Про три трупа милиция если еще не знает, то узнает в скором времени и без него. И опять-таки без него напридумывают в газетах всяких нелепостей - странное дело, ни одной зацепки, повреждения такие, словно собаки порвали... На собак в итоге все и свалят, замнут - не такой у нас город, чтобы раскручивать странное, не поддающееся никакому объяснению дальше и дальше... А приди и скажи он, Игорь, им всю правду от начала до конца... Нет. Дураком он не был.
   Почему-то при мыслях об этих убитых Настей странное чувство охватило его, и объяснить, что же именно это за чувство, он не мог даже сам себе. Но одно он уже знал точно: никогда никому и ни под каким предлогом не стоит рассказывать о том, что он видел этой ночью. И даже не потому - точнее, не только потому, что за сумасшедшего могут принять...
  
   Все выходные он маялся, терзаясь только одним: необходимостью выйти в понедельник на практику, смотреть на Настю, говорить с ней... Машка не звонила. Конечно же; он виноват - он и должен первым звонить, объяснять, оправдываться...
   В воскресенье после обеда он, отчаявшись, позвонил. И, конечно же, помирился. Правда, легче почему-то от этого ничуть не стало.
   Но странно: почему-то малодушная - но такая естественная после той страшной ночи мысль о том, чтобы пойти в понедельник утром не в Инспекцию, а куда-нибудь к черту на рога, посетила его только раз и убежала, поджав хвост...
   В понедельник он проспал на целых два часа - чего не случалось с ним никогда в жизни. Дурной со сна, он вскочил и помчался, и мысли о чем-то связном пришли, только когда он на проходной показывал в окошко пропуск...
   Лиса Патрикеевна, вертя хвостом и едва не приплясывая, встретила его ошеломляющей новостью. Лиса сияла: мало того, что новость настолько невероятна и занимательна для обсуждения, так еще и посчастливилось сообщить о ней кому-то первой!
   Настя уволилась. Таким изумительно странным, заманчивым, вкусным, сладеньким образом, что Патрикеевна была просто физически не в состоянии говорить о чем-то другом. Через пять минут Игорю стало известно о страшном скандале у шефа - по поводу двух обязательных после заявления недель, которые Настя наотрез отказалась отрабатывать, в результате чего была уволена по статье, без выходного пособия. Игорь слушал как в тумане, и думал почему-то не о страшном пятничном происшествии и об отпавшей необходимости общаться дальше, а о том, как придет вечером домой, и мама снова поставит на стол соленые огурцы в миске, и будет совать Машке семена и саженцы своих новых комнатных цветов, в которых Игорь не видел решительно никакого смысла и которые раздражали его почти также, как женские разговоры о косметике и детях...
   И точило его душу осознание того, что все его вопросы останутся без ответов. Навсегда.

Чудовище.

   Три с лишним года назад, 25 января, веселье в клубе "От винта!" было в самом разгаре. Димка уже стоял с бокалом шампанского и что-то объяснял двоим, Насте неизвестным, но явно радующимся с Димкой встрече. Настя потопталась немного на танцполе и вернулась за стол. Внезапно стало скучно; даже не то, чтобы скучно - а так как-то... Зачем я здесь, подумала она, рассеянно подливая себе вина. Какой-то глупый вечер. Я ведь, в сущности, и идти сюда не хотела...
   В восемь вечера Димка ворвался в ее квартиру, ошеломив маму неожиданным букетиком чайных роз, уже слегка навеселе, пахнущий вином, морозом и удалым весельем, и сказал, что и слышать ничего не желает, такой повод, все уже собрались и ждут только их; нет, нет, нет, одевайся, у тебя пять минут - и так далее... Уже сидя в такси, она наконец-то спросила, что же, в конце концов, за повод. Повод оказался и в самом деле весомый - сегодня же Татьянин день... Последний Татьянин день, который они могут отметить в качестве студентов - год-то дипломный!.. Организатором и зачинщиком застолья был, правда, как ни странно, не Димка, а какой-то его друг, которого Настя смутно знала в лицо и даже приветствовала кивком головы на улице...
   Они оказались в ночном клубе, где был заказан стол, банкет и даже именное поздравление. Нет, Димкины друзья в этом плане молодцы; по части устроить внезапный праздник, искренний и веселый - тут им нет равных... Но только вот праздника почему-то сегодня не хотелось.
   На нее иногда "находило". Была ли в том виновата зимняя хандра, или общий склад ее характера, который отнюдь нельзя было назвать легким, - но часто, очень часто уходила она из дома или с шумной вечеринки куда глаза глядят, и сидела, словно одинокий зритель гигантского спектакля, в самых странных местах - от столика кафе до автобусной остановки, сквозь полуприкрытые веки наблюдая, как течет вокруг нее - и мимо - жизнь, жужжит улей. Димка искал ее, бегал следом и спрашивал, что случилось, и умолял сказать, что не так - она не могла ему объяснить своего состояния. Досадливо морщась, она просила оставить ее посидеть, говорила, что скоро вернется, что она так отдыхает - он не понимал и расстраивался еще сильней... А она, жалея его, все же больше всего желала, чтобы он оставил ее, наконец одну и дал еще немного вот так посидеть...
   Но сегодня она не станет портить ему вечер своими выкрутасами - это она решила точно. Как бы не было ей кисло среди этого "шумного бала" - он ведь не виноват, думала она. Хотел, чтобы и ей было весело. И настроение ему портить она точно не станет... В конце концов, выпивки навалом, и неплохой, надо сказать, выпивки. Можно весь вечер сидеть, как в театре, наблюдая все происходящее, как спектакль... Это тоже очень интересно. Главное - смотреть внимательно и не думать ни о чем.
   Она допила бокал, налила новую порцию, закурила. Никто не обращал на нее внимания, и это было чудесно. При мысли, что сейчас она могла бы с кем-то разговаривать, улыбаться и слушать всякую чушь, обычно говоримую полупьяными людьми на таком вот банкете, она впадала в раздражение...
   Звуки внешнего мира снова донеслись до ее сознания, обрушившись удушающим вихрем и гомоном. Музыка рубила нечеловеческая. Кто-то подбегал, хватал ее за руку, тащил танцевать... Она вяло высвободилась, заставила себя улыбнуться и вежливо отказалась...
   - Привет, как дела?
   Она хмуро подняла взгляд, желая узнать, кто это еще такой бодрый объявился. Над столиком нависал некто в кепке; явно не из той компании, с которой она сюда пришла. Настя уже приготовила фразу - вежливую, холодную и убийственную, как стилет - и вдруг замерла, посмотрев в улыбающееся радостной, солнечной улыбкой лицо.
   Да. Когда-то она видела такую улыбку... давно. Так бывает только в сахарных мелодрамах, которые так любит мама.
   Кто-то под сводами ее черепа вскочил с места и крикнул: "Не может быть!!!" - и кровь в жилах стала ледяным цементов.
   Тот, кто сидел перед ней, был также невероятен, как, скажем, живой Король Артур. Когда-то, совсем юной девчонкой, она была на юге, у моря, и, конечно, именно там знала этого человека, и да, черт возьми, она любила его - архаичной, светлой любовью, о которой разве что только в книгах прочтешь, и которую если и случается испытать, то лишь в самом начале пути - когда ты еще не отравлен осознанием того, что чудеса бывают только в сказках и глупых фильмах. Она писала ему нежные письма - два года, и жила лишь ожиданием ответа. А потом, как водится, ответы прекратились - безо всякого предупреждения и объяснения; слезы высохли, и никаких засушенных роз и страниц не осталось - все давно развеяно по ветру пеплом бешеной нашей жизни. Ну, или по крайней мере, Настя заставила себя, чтобы это было так; и жила как жила уже много лет, запретив себе даже уголочек своей мысли поворачивать к тому времени и к тому миру, что был у неё с этим невероятным в ее родном городе человеком.
   Глядя прямо в лицо подошедшему, она выдохнула ступор, сдавивший на несколько мгновений ее горло, и улыбнулась улыбкой Снежной Королевы.
   "Да, может, и в самом деле немного похож... Но разве вспомнить теперь, как он выглядел? Разве представить, как выглядит теперь?.. Сколько лет прошло? Пять, шесть? Ф-фу черт, мерещится бог знает что!"
   И снова - спокойная, расслабленная... спокойствие и уверенность.
   Она не спеша закурила сигарету, окуталась клубами сизого дыма.
   - Мы знакомы? - спросила она сдержано.
   Тот сел за столик с таким видом, словно имел полное право здесь сидеть.
   - Настенка, как ты похорошела! Впрочем, я и не сомневался... Ты же у меня самая лучшая. Всегда была.
   Ей показалось, что ее ударила молния. Потом - что это чьи-то глупые шутки. Бокал, который она держала в руке, вдруг стал чугунно тяжелым, как гиря. Но все это было в ней; за столиком по-прежнему сидела внешне спокойная, держащая свою душу в железных клещах Настя. Рыжая Настя. Она хотела осведомиться, что за чушь он несет... Держать оборону непонимания, удивления, недоумения: вы меня с кем-то путаете - и так далее...
   Она выпрямилась и посмотрела на него совсем по-другому. Никогда никто из тех, кто был ей близок в этой жизни, не видел у нее таких глаз.
   - Ваня. Если это и вправду ты...
   - Это и вправду я. Привет. Ну что ты? Испугалась?
   Настя застыла с сигаретой в пальцах. Мысли бились морскими рыбами в сетях. Рассмеяться, грубо послать по матери, позвать Димку, накричать...
   И выбрала первое.
   - Что ты так смеешься? - он снял свою кепочку и положил на стол, рядом с бутылкой шампанского.
   Теперь сомнений не оставалось. Это было похоже на какой-то бредовый сон - но перед ней сидел действительно он.
   Она потерла лоб, закурила вторую сигарету, быстро, как волк, оглядываясь на танцующий зал.
   - Видишь ли, - сказала она, ощущая, как внутри нее словно поднимается неукротимый смерч. - Мы с тобой последний раз сидели вот так, лицом к лицу, шесть лет назад. Не писал же ты мне уже четыре года. Повторяю по буквам: че-ты-ре. Не подав о себе ни единой весточки. Не попрощавшись, не сказав: все, финиш, ждать больше не надо! И теперь ты сидишь здесь и спрашиваешь, чего я так смеюсь?
   Он улыбнулся - лукаво и ласково, не разжимая губ.
   - Но я же пришел... - сказал он негромко.
   "Я схожу с ума", - подумала она с тупой отстраненностью.
   - Да. Ты пришел. Но, черт возьми, теперь-то какое это имеет значение?
   Она с ужасом чувствовала, что с ней вот-вот сделается истерика. С ней, с Настей... А она была уверена, что, даже если и встретит его...
   Он вдруг взял ее за руку. Рука была теплая, вполне материальная.
   - Не узнаю тебя, - сказал он, больше не улыбаясь. - Какая разница, где я был - теперь, когда я рядом?
   - Какая разница? - Настя вырвала у него свою руку, как из капкана, вставая из-за стола. - Какая разница?...
   Неизвестно, чем бы все это кончилось. Но вдруг Настю осторожно взяли за локоть откуда-то сзади, и раздался над ухом Димкин голос - знакомый и родной:
   - Насть? Что это за тип? Он что, цепляется к тебе?..
   Настя поддернула рукава кофточки.
   - Это привидение, - сказала она громко, сама понимая, как глупо это ее пояснение. - Не обращай внимания. Пошли танцевать!
   Димка потому и был с ней рядом уже довольно долгое время, что умел не задавать лишних вопросов. Он обнял ее за плечи и увел прочь.
   Она танцевала, не слыша музыки, словно в полусне, и Димка что-то говорил, и она что-то отвечала, не слыша собственных слов. Потом с кем-то пили. Кажется, она говорила тост... И вдруг поняла, что больше не может. Что если она прямо сейчас не уйдет отсюда, не останется одна, она просто ляжет на этот грязный пол - и умрет...
   Димке она позвонила уже с улицы, белой и снежной, бьющей в лицо свежим, свободным ветром. Сказала, что устала и идет домой, попросила извиниться перед всей честной компанией. Димка обиделся на ее бегство. Давай я провожу тебя, сказал он. Куда ты пойдешь одна ночью... "Ничего страшного, милый... Я хочу пройтись немного, не волнуйся. Веселись. Я завтра тебе позвоню..."
   Было уже очень поздно, и снег сыпал с февральским остервенением, и на улицах было пустынно. Она шла, не замечая того, что на ней - лишь легкое демисезонное пальто и палантин, что волосы ее уже совершенно мокры от таящего на них снега, что тушь потекла по щекам... Ветер бросал ей в лицо снег и смех, слышный только ей одной: встретились... встретились...
   Что я, в самом деле, думала она. Что я теперь стану делать? Он вернулся. Он нашел меня. Да; все это глупо и невозможно, и, конечно, ничего никогда у нас больше не будет - но хоть поговорить-то с ним можно было? Сколько ночей я провела, маясь в бессильной тоске и желании узнать, хоть жив он или нет ... А теперь - он пришел, сам, собственной персоной, а я... Дура, дура. Истеричка.
   Она не знала, сколько прошло времени - полчаса, час, два... Вьюга мела ее по улице без цели и направления, и, наконец, начала стихать. Снег теперь падал крупными, сказочными в свете фонарей хлопьями... Внезапно из какого-то переулка вырулила фигура, огляделась - и быстрыми шагами пошла Насте навстречу. Ну вот, мрачно подумала Настя. Что "ну вот" - сил думать у нее уже не было.
   И вдруг остановилась, отпрянула:
   - Ты?!
   - Конечно, я.
   Какое-то время они молча стояли лицом к лицу посреди этого снега. Настя вдруг почувствовала, как же замерзла. Она поежилась, поправляя сползший палантин.
   - Ну, и что теперь? - спросила она глухо.
   - Ты замерзла, - сказал он.
   - Это-то здесь причем?...
   - Идем.
   Он попытался взять ее под руку. Она высвободилась и снова пошла вдоль по улице. Она чувствовала себя совершенно опустошенной, разрушенной, как город после наводнения. Ее трясло мелкой дрожью.
   Он шагал рядом с ней, засунув руки в карманы, и это было невыносимо.
   Она сама не поняла, в какой момент начала говорить - то, что запрещала говорить даже себе самой долгие годы. В ней словно прорвало какую-то плотину, и она говорила, говорила, захлебываясь подступающими слезами, всей своей так долго удерживаемой внутри болью и тоской, обидой - почему?.. Она сказала, что то, что он сделал, просто чудовищно. Если бы он спокойно и честно сказал: прощай, будь счастлива, не знаю, увидимся ли мы еще когда-нибудь, - это было бы правильно. Это было бы больно, плохо, тяжело; но эта боль в конце концов прошла бы - и оставила только светлые воспоминания о том, что ушло и никогда не вернется... А так - он исчез и оставил ей самое страшное: надежду. Головой можно понимать все, что угодно. Но душа - не голова. Душе не объяснишь, что, если от человека несколько лет ни слуху, ни духу - скорее всего, он уже никогда не вернется...
   Она говорила о том, как это страшно: в каждом новом встреченном против своей воли искать того, о ком даже не знаешь - жив ли? В конце концов, договорилась уж вовсе бог знает до чего, обвинив его в своей несложившейся семейной жизни.... И вдруг словно очнулась, остановилась, смутилась.
   - Прости... Не слушай меня, это я так... Сейчас возьму себя в руки...
   И полезла в сумку за сигаретами; озябшими пальцами долго ломала спички. Он молча наблюдал за ее действиями, а потом спросил: "Ты рада, что я вернулся?" Она, наконец закурив, подняла на него измученный, в потеках туши взгляд.
   - Честно? Я не знаю, - хрипло сказала она. - Я так долго хотела тебя увидеть - и теперь понимаю, что, может, лучше, если бы этого так и не произошло...
   Его лицо вдруг исказилось такой мукой, что Насте на секунду вдруг захотелось немыслимого: протянуть руку, дотронуться, плюнув на все и вся...
   - Ну почему, почему? - он схватил ее ладонь, встряхнул. - Ты же ждала меня... ты же верила, что я вернусь! Какая разница, что было раньше? Теперь мы можем быть вместе; всегда - понимаешь? Сколько захотим!
   Настина рука лежала в его ладонях мертвой рыбой.
   - Ваня, - сказала она глухо, глядя в сторону. - У меня сейчас такое чувство, что тебе как было 17 лет, так и осталось, - она вздохнула, чувствуя, что слаба и растеряна, что просто не знает, что дальше. - Потому что прошло слишком много времени. Потому что у меня давно своя жизнь. Друзья, работа, родные. Любимый человек... Она, эта жизнь, сложилась без тебя. Как ты этого не понимаешь?
   Он молчал, глядя на нее огромными, дикими глазами, горящими из-под козырька кепки, как уголья.
   - Потому что мы уже другие люди, милый. Я - не та Настя, которую ты знал шесть лет назад, и ты - не тот Ваня...
   Летел снег. Было так тихо, что, казалось, мир только что родился, и фонари горели через один... И в этом сумраке Насте вдруг показалось, что с Ваниным лицом что-то сделалось - настолько неуловимое, что даже и не понять, что... И, прежде чем она успела хотя бы подумать об этом, он вдруг сильно и резко притянул ее к себе. Она уперлась ладонью ему в грудь, хотела прикрикнуть: "Оставь! Зачем это? Не глупи!" - и еще удивилась, какой каменной стала эта грудь, прямо-таки нечеловечески каменной. Но, ожидая в следующую секунду требовательных, жадных губ на своих губах, она вместо этого вдруг почувствовала, как он зачем-то рвет воротник ее пальто в сторону. Полетела пуговица. "С ума сошел!.." - ахнула она про себя, и вдруг ощутила его жаркое дыхание и несильный, но неприятный укол в шею, где-то чуть ниже уха... В следующий миг все померкло.
  
   ... страдающий бессонницей по причине обострения желчекаменной болезни Николай Иванович... да бог с нею, с фамилией, проживавший по улице Дзержинского в доме номер 64, на третьем этаже, подошел к окну, не зажигая света, чтобы не разбудить жену. На улице была просто сказка; такую погоду рисовать только на новогодних открытках. Он любил зиму, любил это ледяное, невероятное великолепие, белое и чистое, как лист бумаги, на котором не написано еще ни строчки... Любуясь зимой, он даже не сразу обратил внимание на странную картину, помещавшуюся прямо под его окнами. На девственно белом снегу, на тротуаре, под ярким и бесстыдным светом фонаря, лежала, словно подбитая черная птица, женщина с непокрытой головой, с разметавшимися длинными рыжими волосами, а рядом с ней сидел, тоже весь пересыпанный снегом, прилично одетый парень и не то плакал, не то хохотал. Было видно, как вздрагивали его плечи... Первая мысль Николая Ивановича, конечно, была о "скорой". Но потом представил себе, сколько возни и неприятностей последует за его звонком - разбудят Клару, а она вчера так плохо спала, сердце шалило; да что там Клару - весь дом, а потом и вовсе, чего доброго, придется ехать куда-то, в чем-то там расписываться, давать какие-то там показания... И все - среди ночи. Подумав так и добавив для очистки совести: пьяные, мол, наверное, до бесчувствия, сейчас это сплошь и рядом! - Николай Иванович снова лег в постель. И, странное дело, уснул почти моментально, чего не случалось с ним уже очень давно...
  
   Она очнулась и увидела над собой потолок. По золотым солнечным брызгам на нем, по яркому свету, бьющему в глаза, она могла понять, что уже день - яркий и радостный, как и не было вовсе ночной метели.
   Она села и огляделась. И обнаружила, что прямо в джинсах и свитере лежит на большой кровати, укрытая каким-то покрывалом, а кровать, в свою очередь, находится в совершенно незнакомой комнате, - и почему-то она сразу поняла, что это гостиничный номер... Воспоминания о вчерашнем вечере ударили, словно молния. Она непроизвольно схватилась за шею - там не было и следа каких бы то ни было повреждений... Следующим стремлением было немедленно разыскать телефон - ведь ни Димка, ни мама не знают, где она; должно быть, уже с ума сходят...
   Дверь скрипнула, и вошел Ваня. Без кепочки. В домашнем сером свитере и таких же серых джинсах. Настя подумала, что хоть наконец рассмотрит его при свете...
   Ей то казалось, что он не изменился ни капельки за эти шесть лет, - и тут же совсем наоборот: что все вокруг - какая-то дикая ошибка, перед ней какой-то мошенник, неизвестно для чего выдающий себя за человека, которого она когда-то любила... Она свесила ноги на пол, пошевелила пальцами ног. На правом носке была дырка. Ваня сидел в кресле рядом и наблюдал за ней без улыбки. У него было странное выражение лица человека, для которого самое страшное уже позади - но в то же время впереди много трудностей совсем иного рода. Словно он чудом выжил на войне и, вернувшись домой, обнаружил свой дом в руинах.
   - Ну? - спросила Настя. - Так и будем молчать?
   - Нет.
   - Что вчера со мной произошло? Кажется, я перенервничала... - она отвела взгляд, посмотрела в окно. - Хотя раньше в обмороки никогда не падала.
   Он сказал; и то, что он сказал, в первый момент не вызвало у Насти ничего, кроме смеха. Нервного.
   - Ваня? Ты что, издеваешься надо мной?
   - Отнюдь нет, - возразил он спокойно.
   Настя выбралась, наконец, из кровати, принялась поправлять одежду и перекрутившиеся браслеты-цепочки.
   - В таком случае, ты спятил, - сказала она решительно. - В жизни не слышала такой чепухи. Знаешь что? Ты зря пропадаешь. Голливуд бы предложил тебе за такую идею большие деньги...
   Он посмотрел на нее, и она вдруг натолкнулась на его взгляд, осеклась...
   - Я не шучу, - повторил он тихо настойчиво.
   - Да уж какие там шутки, - съязвила Настя. Где-то на дне души тлела какая-то смутная тревога... Надо было не дать ей развиться до масштабов, угрожающих самообладанию.
   В углу на тумбочке она обнаружила свою сумку, достала зеркальце и косметичку, намереваясь ликвидировать последствия метели и вчерашнего безумного вечера.
   - Где мы? В "Приокской"? или в "Баден-Бадене"? Да, кстати, а как тебе удалось протащить сюда мое бесчувственное тело? Администрации много на лапу дал?
   И тут взглянула на свое отражение...
   Немеющей рукой она перевернула зеркальце увеличивающей стороной к себе, вглядываясь в собственные глаза.
   - Господи, да что же это такое?..
   Она оттягивала верхнее и нижнее веко поочередно. Моргала и таращилась... смотрела то на свет, то в тень. Но из зеркальца, как и в самом деле в каком-то дурацком фильме, на кареглазую Настю упрямо глядели совершенно незнакомые глаза - темно-желтые, как у кота, со зрачком, вытянутым в вертикальную нитку и так же молниеносно реагирующим на свет. Когда надежды на то, что это просто линзы, неизвестно каким образом вставленные ей в глаза, не осталось, она уронила зеркальце на пол и тихо, сдавленно проговорила:
   - Это что... все время теперь так будет?
   - Не волнуйся, - тускло сказал Ваня, глядя прямо на нее. - Ты скоро научишься их контролировать. Когда это будет нужно, у тебя будут совершено нормальные глаза. Нормального цвета.
   Он еще много чего говорил, и на этот раз Настя слушала. Сперва речь его была путана, сбивчива, и сводилась в основном к тому, что он, Ваня, дескать, сам наказал себя за какую-то там ошибку; хотел власти, силы, да просто хотел быть не как все - а вышло все драным наверх, все криво, косо и страшно; но - что теперь поделаешь, в конце концов, и с этим тоже можно жить - живут же неизлечимо больные, и ничего... А тут еще и все наоборот; не больной, не убогий - наоборот... Люди? А что люди... Ежедневно умирают сотни. Тоже ни в чем не повинных. Кому будет хуже, если одним насильником или гопником меньше станет? Да, противно. Каждый раз все равно противно. Но...
   - Ты прости меня, что пропадал столько лет. Я знаю, Настен, все знаю... Но я не мог. Сперва просто не мог прийти к тебе таким. Боялся. Метался. Веришь, в зеркало на себя было смотреть противно; особенно после того, как... Ну, ты понимаешь. Ходил по улицам и думал: вот вокруг меня люди как люди, а я - чудовище. Зверь. И из-за чего? Из-за дурости собственной. Жадности. Тщеславия... А потом, - он посмотрел на нее долго и пристально, - потом понял одну вещь. Знаешь, ведь важно не то, что сидит у нас внутри... Важно то, как мы с этим живем. Идем ли мы на поводу... Понимаешь? Ведь, в сущности, это тоже можно обратить во благо. Подумай: неужели никогда в жизни ты не испытывала бешенства от того, что какой-то подонок, которого, по-хорошему, пристрелить, как собаку бешеную, получил жалкие два года - из-за того, что не смогли всего доказать. И все понимают, что через эти два года он выйдет на свободу - еще более опасным, чем теперь... И никто ничего не может сделать. А теперь представь: подонок вечером выходит на улицу - в компании себе подобных, и отправляется искать развлечений и одиноких поздних прохожих. И находит. Меня. Или тебя...
   Он замолчал, глядя прямо на нее глазами, в которых разгоралось что-то непонятное - и мольба, и надежда, и сознание собственной правоты и желание эту правоту отстоять. Его растерянность ушла; голос окреп, и он больше не избегал встретиться с ней взглядом, как раз наоборот. Было видно, что с первым приступом раскаяния покончено; он нащупал почву под ногами и изо всех сил пытается на эту почву поставить и ее, Настю. Наверное, он ждал от нее каких-нибудь слов. Но она молчала, глядя ему прямо в лицо жестким, цепким взглядом, на дне которого плескался желтый огонь; и ему не оставалось ничего, как продолжать.
   - И вот я решил вернуться. Ну что, думаю, у меня на лбу, что ли, написано, кто я такой? Приеду, думаю, к тебе; ты не станешь ничего спрашивать... Потом, когда будет момент, я сам тебе все объясню. И ты поймешь... Потому что ты... Ты знаешь, я так спешил к тебе. Искал тебя по всему городу... А когда нашел... и ты мне говоришь, что все кончено, и у тебя другая жизнь... Я не знаю, что на меня нашло... В голове затмение какое-то... Другая жизнь? Что ж. Будет другая жизнь. Наша другая жизнь.
   Настя поднялась на ноги. Оправила свитер. Посмотрела на Ваню сверху вниз своими желтыми глазами.
   - Хватит, - негромко сказала она - словно кран закрыла...
   Он осекся, поднял на нее глаза. Совершено нормальные. Цвета переспелой вишни. В красных прожилках сосудов. Усталые.
   - Хватит, говорю, - тихо повторила Настя. - Достаточно. Что сделано, то сделано, - тихо и размеренно сказала она.
   Прошлась по комнате - словно модница, пытающаяся понять, будут жать новые туфли или нет, привыкая к новым свойствам своего тела. А тело вдруг стало удивительно, до неправдоподобия легким, гибким и подвижным. Не смотря на всю дикость ситуации, она невольно наслаждалась каждым своим движением, каждым вдохом, насыщенным тысячью неуловимых ранее запахов, каждым взглядом на мир, который теперь тоже был какой-то новый - более красочный, что ли?
   Отыскала сигареты, закурила, снова села на кровать. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.
   Ваня вздохнул - и заговорил снова.
   - Настена. Послушай меня. Мы же теперь вместе. Понимаешь? И... пойми, со мной за это время много чего произошло, и плохого, и хорошего. И я думаю, что то, чем мы с тобой являемся - не так уж плохо. Да, мы никогда не сможем оставаться в одном городе дольше, чем на пару месяцев... Но и это не так уж плохо. Помнишь, ты когда-то написала мне, что хотела бы жить так - в вечном путешествии, не привязываясь ни к кому и ни к чему...
   Он помолчал. Потом встал со своего кресла, приблизился. Сел на корточки, заглядывая в лицо. Осторожно коснулся ее руки, и на какую-то секунду Настю кольнуло нестерпимо горячее, горькое и сладкое, сдавливающее горло сладостным обручем: на нее снова смотрели глаза - те самые глаза, лучистые, ласковые, влюбленные, которые снились ей по ночам все эти годы...
   - Ты теперь можешь многое. Очень многое, - сказал он.
   Настя невесело рассмеялась.
   - Ага. И мне теперь чертову пропасть столетий нужно спать днем в гробу, а ночью летать нетопырем и пить кровь невинных младенцев и девственниц...
   Ваня рассмеялся - нервным каким-то смешком.
   - Представь себе, - сказал он, - я спросил то же самое у того, кто сделал меня таким! Слово в слово!
   Насте смешно совсем не было.
   - И что он тебе ответил? - спросила она без улыбки.
   Ваня взял ее за руку - теперь куда более уверенно.
   - Прежде всего, сейчас уже день, - ласково сказал он. - И не знаю как ты, а я что-то совсем не жажду никакой антисанитарии. Более того; я хотел бы позавтракать и отправиться погулять... По городу. С тобой.
   Настя высвободила руку, встала, отошла к окну.
   - Нет, Ваня, - устало сказала она, глядя на улицу. - Сейчас я пойду домой. Меня ждут. За меня волнуются. Дальше... - она запнулась, - дальше видно будет. Но сперва я хочу кое-что узнать, - проговорила она сухо и даже деловито, снова поворачиваясь к нему лицом. - Я буду спрашивать, ты отвечать. Хорошо?
   Ваня лишь кивнул. Глаза у него снова стали тусклыми.
   - От этого можно как-то вылечиться?
   Он покачал головой.
   - Говори, пожалуйста, вслух, - попросила она сдержано, и голос ее звучал, как целый металлургический завод.
   - Нет.
   - Я теперь нуждаюсь, - тут голос ее все же дрогнул, - в человеческой крови?
   - Да, - выдохнул он еле слышно.
   - Как часто?
   - Не реже, чем раз в месяц.
   Она еле заметно вздохнула. Встала у окна, глядя на снежную улицу. Помолчала.
   - Что со мной будет, если я ее не получу?
   - В каком смысле?...
   - В прямом. Не пойду искать себе... пищу... ни через месяц, ни через два.
   - Это невозможно.
   - Почему? - она развернулась к нему лицом.
   Он посмотрел на нее. В его взгляде теперь было тупое отчаяние.
   - Ты можешь не дышать? - устало и тихо спросил он.
   Она сглотнула и, целясь в него взглядом колючих желтых глаз, деревянным голосом проговорила:
   - Самоубийство? Несчастный случай?
   - Пробовал, - слово выпало, как пистолет из мертвых рук. - И не один я...
   Настя подошла ближе. Осторожно села на стул, прямая и строгая.
   - Ясно. Так. Расскажи мне, как это происходит.
   - Во всех подробностях?..
   - Да, черт возьми, во всех подробностях! - вдруг рявкнула она. - Ваня, хватит тупить, пожалуйста! Вчера надо было думать, как я к этому отнесусь! А сегодня - это уже случилось!
   Ее окрик привел Ваню в чувство. Он рассказал ей, как и во что она будет превращаться, пояснив (не без Настиных понуканий, правда), что с приближением Голода это может произойти бесконтрольно, в любом месте и в любое время, поэтому лучше Насте завести для себя отдельный календарь... ну и все такое... сама понимаешь... Настя потребовала немедленной тренировки по контролю за своими изменениями. Ничего сложного в этом не оказалось: и спустя сорок минут даже форма и цвет ее глаз уже была вполне нормальной.
   ... она получила еще много полезных сведений, и в завершение даже вполне сносно для первого раза трансформировалась. В какой-то момент Ванино острое отчаяние потери и Настино железное "надо" исчезли; они увлеклись, полностью погрузившись в то, что делали и о чем говорили... И уже в следующую секунду резко замолчали, умолкнув на полуслове; и словно какая-то сила швырнула их прочь друг от друга в разные углы комнаты. Ваня упал в кресло, вцепившись в волосы тонкими сильными пальцами музыканта, пряча лицо. Настя застыла статуей у окна. Очень долго в комнате было тихо.
   - Мне надо позвонить домой, - проговорила Настя ломким, как тонкий лед, голосом, барабаня пальцами по оконному стеклу.
   - Если хочешь, я провожу тебя. У нас еще будет много времени, чтобы....
   - Нет.
   Слово упало, как топор.
   - Завтра ты уедешь, - сказала она, и, вздохнув судорожно, добавила: - Если ты меня еще хоть немного любишь, ты уедешь...
   Она услышала, как он поднялся с кресла. Осторожно подошел, стал вплотную за ее спиной. Потом почувствовала его руки, взявшие ее за плечи. Он привлек ее к себе, зарылся лицом в волосы. Запах его кожи, тепло его тела, его горячее дыхание накрыли ее горько-сладкой волной... Она смотрела на улицу - и не видела ничего из-за подступивших так некстати слез. Сколько лет, зарыдал кто-то в ее голове. Боже мой, сколько лет... Сколько лет я вот также стояла по ночам у окна и мечтала об одном: чтобы он вдруг возник из небытия, подошел, обнял...
   Она закрыла глаза. По щекам скользнули две мокрые дорожки.
   - Ваня.
   - Да, милая...
   Только не плакать. Только не плакать! Соберись, тряпка...
   - Ты слышал мои слова... Уезжай, пожалуйста. Это лучшее, что ты можешь для меня сделать.
   - Настя...
   Повернуться лицом, спрятаться на груди... Обнять, прижаться, крепко-крепко, и больше никогда никому...
   Она мягко, но уверенно освободилась.
   - Пойми. Может, когда-нибудь я пойму, что ты был прав. Но для этого нужно время. Много времени... Извини. Меня ждут.
   Словно в тумане она вышла на улицу. Достала из сумки мобильник. Восемь неотвеченных от мамы и семь - от Димки... Горло снова сдавил спазм. Мама. Димка. Как же я теперь буду? Как?!
   От собственного неуверенного, нелепого и абсолютно нелогичного отвирания ей самой противно было. Мама так напрямую спросила, разом как-то постарев лицом: "Настя, случилось страшное? Не бойся, скажи. Лучше скажи; нельзя в себе носить... Может, врач нужен?" Настя едва сдержала горькую усмешку. Страшное... Если бы ты знала, мама, что такое - страшное...
  
   ...страшно - это когда ты ночью стоишь у окна, смотришь на город, и в голове у тебя звенит, как комар, одна-единственная фраза: "Ты можешь не дышать?" - и глаза застилает ярость и упрямство: я сильная. Ты даже представить не можешь, какая я сильная. Просто надо перетерпеть.
   ...страшно - когда ты целые дни проводишь в одиночестве, не отвечая даже на звонки человека, который любит тебя, не понимает причин твоего странно изменившегося поведения и которые осунулся и похудел за этот месяц на шесть килограмм. А ты сидишь в тишине, запершись изнутри в своей комнате, не в силах делать ничего, что могло бы хоть немного отвлечь, облегчить муку, - ни читать, ни телевизор смотреть, ни вязать; потому что, стоит тебе увидеть живого человека, на тебя накатывает это - неудержимое и тупое, как локомотив.
   ... страшно видеть глаза мамы в те редкие встречи, которых избежать все же удавалось.
   ... страшно - когда ты ледяной зимней ночью бродишь по каким-то пустым промышленным кварталам, пробираясь на заброшенный еще в 95-м завод, моля бога только об одном: чтобы никаких наркоманов или неприкаянную парочку не занес сюда черт в два часа ночи...
  
   Было что-то около половины десятого. Темная, зимняя ночь. Одна из 28 прошедших. Она замерзла и устала. Она - с ее нечеловеческой выносливостью и прочим - она замерзла и устала, и в душе была свистящая черная бездна. Сколько раз за этот мучительный месяц она проклинала Ваню. Сколько раз была готова разорвать его на куски - со всей яростью голодного вампира, и сколько раз рыдала от бессильной злости и понимания того, что даже уничтожить своего врага таким способом она не имеет права. Не может себе позволить. Никогда.
   Она забрела во двор какой-то котельной, уселась на трубы теплотрассы, съежилась, стараясь согреться. "Ну, и куда ты теперь пойдешь? Что дальше станешь делать?" - спросил кто-то в ее голове, тихий и насмешливый.
   Боже мой, подумала она. Упасть бы на этот грязный снег - и чтобы тихо, без боли... Говорят, что смерть от холода самая приятная и безболезненная. Засыпаешь - и все... Она огляделась. Ни одного фонаря поблизости. Последнее Настя осознала вместе с тем фактом, что фонари ей, собственно, больше ни к чему: даже в тускло-сером отсвете мартовского несвежего снега она прекрасно видела все до последнего плевка, окурка, смятой пачки из-под сигарет, валяющейся на снегу. Место, где она оказалась, было со всех сторон отвратительным, и со всех сторон окружено кустами и железными коробками гаражей. Несмотря на легкий мороз, воняло кошмарно, особенно учитывая обострившееся Настино обоняние.
   Внезапно послышалось много шагов, хриплый мат и гогот. "Так, - подумала Настя. На эмоции сил уже не было. - Приехали. Здравствуйте, девочки..." Бесшумной тенью она скользнула между двумя гаражами-ракушками, оказавшись в тупике - в ловушке. С какой-то кристальной, звенящей ясностью она поняла, что ей не остается ничего, кроме как сидеть, зажав ладонью рот и нос, не позволяя ноздрям вдохнуть их запах - запах добычи...
   Человек 10 оседлали трубы. Послышался звук откупоренной пробки, запахло дешевым, дрянным самогоном; кто-то матерился, кто-то задирался - но общий контекст беседы был ясен. И от этой ясности у Насти все сжалось, похолодело внутри, а уши словно заложили ватой... Они шли насиловать. Выбрать "сучку" посимпатичней и "почище", "ну, из тех, что в музыкальную школу ходят, целочку - и..." Вот так, холодно и обыденно, как мужики во дворе решают, кому бежать за "догоном".
   Судя по всему, собирались они это проделать уже не в первый раз. И сейчас выясняли порядок очереди. В конце концов, кто-то, судя по всему, главный, приказал всем "завалить хохотало", и вперед него чтобы никто пальцем...
   И тут Настю словно током ударило. Она, задрожав, как в лихорадке, вся сжалась в комок. Что-то в ней менялось; что-то росло и поднималось по венам, по жилам, по каждой мышце, страшное, холодное и беспощадное. И еще - очень захотелось есть. Так сильно, что аж скулы свело.
   Этот голод рос, рос, и Насте казалось: еще чуть-чуть - и он растворит ее изнутри, как кислота. И тогда - словно какая-то могучая пружина распрямилась, бросая Настю вперед, вон из спасительной щели между гаражами, где, может быть, и не заметил бы никто...
   Она ПРЫГНУЛА.
   Каким-то краешком сознания она поняла, что - ну никак не могла она, Настя Акимова, 24 с половиной лет отроду, в жизни не занимавшаяся никаким спортом, прыгнуть с места вперед метров на 7... Потом она увидела прямо перед собой чье-то искаженное от ужаса лицо с перебитым, неправильно сросшимся носом, потом почему-то ухо, а потом...
   А потом голод наконец-то исчез, и накатило ни с чем не сравнимое, космическое блаженство. Было такое чувство, что мир только что родился... И только после этого вернулось сознание; оно с каким-то тупым равнодушием отметило, что Настя сидит верхом на здоровенном жлобе весом под 100 килограмм, что куртка на жлобе разована в клочья, и что жлоб на живого как-то совсем не похож. Потом Настя увидела свои руки с длинными, острыми, слегка загнутыми когтями, вцепившиеся жлобу в толстое горло, из которого все еще шла кровь, и почувствовала у себя на подбородке что-то отвратительное, липкое и горячее... Отвратительное?
   Она была на сто процентов уверена, что ее стошнит. Она даже согнулась на бок, неловко сползая со своей жертвы. Но тошнота, внезапно навалившись, так же почему-то внезапно и исчезла. Дыхание разом выровнялось.
   Она встала на все еще нетвердые ноги, отряхнулась. Облизнула губы, ловя себя на том, что не хочет потерять ни капли. Недоуменно посмотрела на свою руку - уже без когтей...
   В каким-то трансе она добрела до дому. Не разуваясь и не снимая пальто, кинулась в мамину комнату, рухнула на ковер и разрыдалась.
  
   ...и можно было сказать, что все вошло в норму. Мама и Димка, как уже говорилось выше, потому и были ее самыми близкими людьми, что умели не спрашивать. И даже научились не вздыхать каждый раз, когда Настины горящие теперь каким-то странным, демоническим отсветом глаза туманились чем-то, известным, ей одной... Постепенно все, что с ней произошло, уже перестало казаться таким ярким и ужасным, уползло в дальний угол ее души, чтобы лежать там серой тряпкой: повседневная суета лечит куда верней любых разговоров и психотерапевтов. Забывала - ненадолго...
   Димка жил на два дома, и мама то и дело заводила разговор о том, что, мол, зачем вам вообще расставаться? Но они медлили: Настя - по одной ей известной причине, Димка - уважая ее право выбора. По вечерам они часто сидели на кухне втроем, играли в настольные игры, пили чай, смотрели фильмы, читали книги вслух. Временами Димка пытался вытащить ее "куда-нибудь в народ"; каждый раз Настин ответ был неизменен: у нее развилось что-то вроде фобии перед большими сборищами, где мелькание света, музыка на грани разрыва перепонок - и запах разгоряченного человеческого тела. Мягко улыбаясь, она говорила ему: ты же знаешь, у меня там только голова разболится, ни мне удовольствия, и еще и тебе настроение испорчу... Димка, проглотив огорчение, как пилюлю, оставался подле нее. Она гнала его едва ли не силой: "У тебя должны быть друзья, слышишь? Я не хочу, чтобы ты лишался их из-за меня!" Постепенно Димка понял, что это действительно не каприз и не повод устроить спектакль "брошена и одинока ради попойки". Благодарности его не было предела. Взаимопониманию их не было предела тоже - так ему казалось...
   Все было нормально. Порой даже казалось, что все это было - лишь дурной сон, и не более того. Но, лишь стоило Насте остаться одной; лишь стоило опустить голову на подушку или погрузиться в горячую ванну и собственные мысли, в голове ее словно щелкал невидимый календарь. Оно стало ближе. Оно наступит уже через две с половиной... через две... через неделю... И нечего даже надеяться на всякий там "авось". Это глупо и попросту опасно - в первую очередь для тех, кто рядом с ней.
   Для мамы и Димки.
   Но она ничего не предпринимала, в тоскливой тревоге ожидая его приближения. Она попросту не знала, что же предпринять! Порой, в минуты малодушия, она сожалела, что Ваня действительно выполнил ее просьбу и исчез. В эти минуты она была космически одинока, и даже мирное Димкино сопение у ее плеча, даже мамин осторожный стук в дверь ванной: "Настенька? Все хорошо?" - не могли избавить ее от этого одиночества.
   И приходил новый день, и кружил ее в вихре забот дипломного курса. За этими заботами она даже не сразу заметила, что у нее прекратились месячные. Вот когда она испугалась не на шутку. При одной мысли, кого теперешняя Настя Акимова может произвести на свет, у нее начинали шевелиться волосы на затылке. Ужас усилился, когда купленный ею в аптеке тест на беременность не показал ничего. То есть - вообще ничего. Ни да, ни нет... Кое-как взяв себя в руки, взвесив и рассудив, что вряд ли она анатомически изменилась настолько, что первый же врач, едва узрев ее без штанов, не выпустит ее из кабинета ни за какие коврижки, она отправилась в больницу.
   Сидя в очереди, она едва не сбежала. Но, произнеся про себя в сотый раз мантру: "У тебя даже глаза совершенно нормальные - прекрати истерику!" - все же шагнула за порог кабинета.
   От взгляда врача ей сделалось нехорошо. У него был такой вид, словно он подозревает Настю в каком-то дурацком розыгрыше. Он долго и крайне придирчиво выспрашивал ее о наследственный и перенесенных болезнях (у Насти при этом где-то в глубине живота зарождался припадок истерического хохота), и, в конце концов, отправил на полное обследование.
   И через много лет она все еще не уставала удивляться, как ей удалось унести из больницы ноги - да еще и проклятую бумажку с анализом крови утащить с собой. Врач уронил очки на стол и сказал: "Этого не может быть! В лаборатории опять напутали что-то, надо еще раз делать..."
  
   ... спустя какое-то время и совсем в другом месте ту же фразу повторил ей еще один молодой врач. Самый близкий Настин человек. Самая большая ее боль - и нежность.
   То был единственный случай, когда Настя сознательно использовала свою новую природу: незначительным усилием воли располагать к себе любого человека с первого взгляда.
   Пошел уже третий год, как Настя, осознав для себя невозможность жить на одном месте, вела кочевую жизнь по городам центра России, общаясь с мамой в основном по телефону и по e-mail. О Димке она старалась не вспоминать - слишком это было невыносимо. Тогда она впервые поняла: близких людей у нее нет и не будет. Она просто не имеет на это права - ни перед ними, ни перед собой, обрекая себя на обязанность предательства. На невыносимую необходимость смотреть родному человеку в глаза и заставлять свои губы произносить: "Я уезжаю. Нет. Я не могу сказать, почему. Прости меня, если сможешь..."
   Идея издать свои записки и рассказы - то единственное, где она могла быть откровенной, куда могла выплеснуть всю свою боль - пришла ей в голову как-то на удивление легко. Прежде всего, ни одна другая профессия не позволяла бы ей вести ее образ жизни, кочевой и отшельнический одновременно. Не меньшее удивление вызвала легкость, с которой дело пошло на лад: уже после первый нескольких публикаций в журналах фантастики ей предложили издать отдельную книгу...
   И появились кое-какие излишки денег, и тут же снова вынырнула на поверхность так старательно запрятываемая ею в самый глубокие тайники мысль: если это можно распознать медицинским путем, так, может, тем же путем можно и вылечить?.. Каких бы огромных денег это не стоило.
   С этой мысли для нее началось хорошее время. Тогда она действительно была счастлива, снова обретя надежду; у ее жизни снова появился смысл. К тому времени она давно поняла, что необдуманные поступки - главное зло, которое она может причинить себе и миру, и подошла к своей идее со всей скрупулезностью. В первую очередь нужно было найти врача, настолько влюбленного в свое дело, чтобы действительно поверить в то, что такое может быть, и, более того, чтобы заняться вплотную не написанием диссертации, а лечением. Лечением безо всякого разглашения. Но и это еще не все: он должен доверять ей - а она могла бы довериться ему. Ну, и что самое сложное, у которого бы не возникло соблазна довериться ей еще больше... Затем, думала Настя, нужно будет искать соратников: она просто не могла поверить в то, что среди таких, как она, не сыщется достаточного числа желающих вернуться к нормальной жизни. Несколько пациентов, желательно, разного возраста, пола и прочих параметров, пока науке не известных, позволят выработать универсальную сыворотку. Почему-то Насте казалось, что это будет непременно сыворотка... Третий шаг - обеспечить их будущему спасителю рабочее место. Но насчет третьего пункта Настя волновалась меньше всего: если ее финансовые дела так пойдут и дальше, то уж об этом она как-нибудь позаботиться.
   Полтора года она в буквальном смысле слова охотилась за врачами, овладев поистине шпионскими навыками. Она записывалась к ним на консультации по каким-то пустяковым вопросам; с теми, кто хоть как-то ее заинтересовал, она, пользуясь своей растущей известностью как писателя, ухитрялась оказываться в одном обществе; она возникала перед ними словно из-под земли в самый нужный момент; она втиралась в доверие к пациентам кандидата, узнавая его с новых и новых сторон. В то же время она методично откладывала деньги на счет в банк, обходясь самым малым - но материальные блага не привлекали ее, тем более теперь, когда у нее появилась цель. Летом она снимала угол у какой-то старушки в частном доме, на окраине города, питалась чем придется и когда придется; и единственной ценной вещью в ее багаже был ноут-бук, на котором она по ночам дописывала свой четвертый роман.
   К концу лета она почти отчаялась. Те, кто устраивал ее профессионально, никак не подходил с точки зрения личностной. Как правило, это были уже давно состоявшимися, известными и осыпанными почестями, заинтересованными уж скорее в судьбах собственных детей и внуков. Те, кто проходил, так сказать, психологический контроль, либо ничего не стоили как врачи - во всяком случае в той мере, в какой требовалось Насте; либо были слишком честолюбивы и целеустремленны, так что Настя не могла до конца быть уверенной в том, что их совместная "работа" не получит огласки.
   И наконец, когда надежда в ней все чаще и чаще начала сменяться черной тоской, она нашла!
   Чтобы чем-то отвлечься и не впасть в депрессию, она стала ходить в спортзал на тренировки - почему-то по историческому фехтованию, и неожиданно для себя увлеклась. Даже, взвесив все "за" и "против" и прикинув, сколько времени у нее в запасе до очередного голода, собрала свои походные пожитки и поехала на фестиваль.
   Лес, уже дышащий предчувствием осени, необычное общество, общение с самыми разными людьми - то у одного костра, то у другого, - битвы (постановочные и турнирные), общая атмосфера развеселого красочного гвалта на какое-то время словно унесла ее на другую планету. Время от времени у нее возникала мысль, что, тот, кто ей нужен, запросто может сейчас сидеть с ней за одним столом в кабаке под открытым небом, пить вино из кубка - все эти крепкие парни в доспехах и средневековых костюмах в жизни, как правило, являются людьми очень даже обеспеченными, а, кроме того, знающим всему верную цену. Но мысль эта в хороводе веселья и новых впечатлений приходила и уходила, надолго не задерживаясь. Она ходила, смотрела - и отдыхала душой, как никогда.
   И тогда она случайно забрела в медпункт. Именно случайно: после встречи с Ваней она давно забыла, что такое человеческие болезни.
   Он не спал уже третьи сутки. Это была самая настоящая передовая; для него она была не реконструкцией, не игрой: рассеченные головы, перебитые конечности, поломанные в "бугуртах" ребра, алкогольные отравления, истерические припадки... И во всем этом аду он со своей командой ухитрялся уделить внимание каждому идиоту, полезшему в стычку без шлема или отравившемуся паленой водкой, со всеми был одинаково серьезен, ровен, спокоен и уверен. Каждый вечер, оставив на дежурстве кого-то еще, он уходил сделать обход по всем лагерям, проверить, все ли в порядке. Он помнил каждого своего пациента если не по имени, то в лицо и по диагнозу - точно. Ему было чуть за 30, но усталость этих дней наложила на его лицо такую печать, что в первый момент Настя приняла его едва ли не за 50тилетнего.
   И в голове ударило: ОН! Настя видела: то, что он делал; то, что он сюда вообще приехал, не было его рабочей, так сказать, командировкой. Все это было его собственной инициативой!
   Он обрабатывал кому-то обожженную руку. Рядом с ним, на скамейке, остывала миска с едой - как потом оказалось, первая за последние сутки. Надо было втираться в доверие, но у Насти не было времени, а у человека - сил. Настя стояла - и решительно не могла придумать, чем же расположить его к себе. И, так и не придумав, просто сказала:
   - Давайте, я помогу! Поешьте...
   И осторожно, боясь переусердствовать, коснулась его сознания. На его лице мелькнуло естественное удивление и сомнение - и тут же сменилось честной, искренней благодарностью.
   Не будь она тем, кем была, он, конечно же, никогда бы не подпустил ее к пациенту - видя в первый раз в жизни, странную девушку без сопровождения, вдруг решившую помочь...
   Но она была вампиром. При желании она могла в одну секунду заставить человека поверить во все, что угодно - хоть в то, что она его родная сестра.
   Другое дело, что желания такого у нее никогда не возникало.
   Она приходила к нему каждый день. Медбрат и фельдшер сперва косились на нее с подозрением, но они тоже были медиками, и притом неплохими. Человек пришел и предложил помощь; и помогает честно и грамотно - а все вопросы потом, когда будет время.
   Поняв, что выбор сделан, Настя начала "кампанию по приручению". Она, конечно, могла бы просто посадить Юру прямо перед собой, посмотреть в глаза особым образом и сказать все как есть, и Юра бы поверил - да во все, что угодно, но Настя просто не могла так поступить. Ей хотелось искренне его заинтересовать - и как профессионала, и как человека. Время от времени она словно бы невзначай касалась его руки или затылка, позволяя ему ощутить неожиданную легкость головы и тела, как после крепкого долгого сна. Уже во второй раз, после того, когда вот только что он едва не падал от усталости, и вдруг все как рукой сняло, Юра обернулся на нее удивленно. В глазах его была какая-то смутная догадка.
   Потом пришла девушка с жуткой невралгией, и Настя мягко отодвинула Юру в сторону: "Не надо, я этим займусь..."
   Не смотря на бешеный ритм работы, они много разговаривали, причем в основном Юра спрашивал, а Настя отвечала. Все шло как по маслу, и; когда перед отъездом Юра долго и тепло благодарил ее, взяв обещание, что они встретятся в самое ближайшее время, Настя ликовала.
   Уже через два дня она сняла такую же точно комнатушку в частном доме, как и раньше - только в городе, где жил Юра. Это было совсем близко от Москвы, и от ее родного города тоже. Почему-то тогда это показалось ей символично.
   Менее чем через неделю они встретились и весь вечер проговорили взахлеб, и Настя не уставала убеждаться, что сделала правильный выбор. И подошел момент, когда Юра стал переводить разговор с медицины на другие темы - о книгах, о фильмах, просто о жизни - и насторожиться бы Насте, и бежать без оглядки, и не сметь даже думать о том, чтобы встретиться еще раз с этим замечательным человеком, влюбленным в свою работу, но смотрящим на нее уже отнюдь не на как хорошую знакомую - но ликование "Нашла!" застилало все вокруг...
   В их следующую встречу она решила брать быка за рога.
   И чуть не упала в обморок, когда первое, что он сделал при встрече - это поцеловал ей руку.
   - Проклятая работа, - говорил он, смеясь, - как же я тебя сразу не узнал? Ты же Настя Акимова! Бог ты мой, вот я дурак...
   Настя смутилась. Сказала, что это не имеет никакого значения. Юра пообещал, что больше не будет ее доставать - но все же, краснея, попросил автограф "для племянника".
   ...они только что сходили в кино, и теперь сидели в кафе, за тем же столиком, что и прошлый раз, когда на Настю напал демон "здесь и сейчас, не отступать!" Какого черта, подумала она. Я решила. Другого случая может не быть. Другого такого я просто не найду.
   Она достала из кармана легкой куртки сложенную вчетверо измятую бумажку и пододвинула Юре.
   - Что это?
   - Это мой анализ крови, - сказала она, не узнавая своего голоса.
   Он перестал улыбаться, взял у нее листок. Сразу стал будто на 10 лет старше. На Настю смотрели глаза врача, а не человека, сидящего рядом с красивой женщиной.
   - Что с тобой, - спросил он совсем другим тоном, разворачивая листок.
   - Я надеюсь, ты мне об этом скажешь, - сказала Настя, методично давя окурок в пепельнице.
   Какое-то время он молча изучал листок. Потом снова посмотрел на Настю - складочка между его густыми бровями разгладилась; выражение лица у него теперь было такое, словно ему только что рассказали забавный анекдот. Свернул листок, положил рядом с пепельницей. Настя быстро убрала его обратно в карман.
   - Что это за чушь? - он проговорил несколько слов по латыни, из которых Настя поняла лишь интонацию. - Какой идиот тебя напугал? - он снова улыбнулся и попытался взять ее за руку. - Настя, это филькина грамота! Такого в природе нет и быть не может! Какая-то бредовая ошибка пьяного лаборанта! Да я тебя завтра же отведу к себе и сам прослежу... У тебя же здоровье железное - достаточно на тебя только посмотреть!.. И думать забудь...
   Он еще много чего говорил, и Настя не перебивала. И улыбалась в ответ одними губами. Он, конечно, все списал на ее характер и обыкновение во всем убеждаться самой... До одиннадцати часов следующего дня, когда он вышел в больничный коридор, где Настя читала в кресле книгу, не воспринимая из нее ни единого слова.
   Юра не сел - он упал в кресло.
   - Этого не может быть... - выдавил он.
   Настя посмотрела на него - усталыми, очень умными глазами.
   - Ты все еще так считаешь?
   - Идем ко мне в кабинет.
  
   ... - закрой дверь, - тихо велела Настя.
   Видит бог, она не хотела его пугать. Она просто не учла того, что он даже предположить не может, что же сейчас увидит.
   - Садись на кушетку, - сказал Юра. В знакомой обстановке ему было проще взять себя в руки и быть опять уверенным, спокойным врачом.
   - Нет, - Настя твердо отстранила его руку. - Лучше будет, если сядешь ты.
   Почему-то он ее сразу послушал. Сама она села за стол, отвернулась к окну, трансформируя лицо. Несколько секунд посидела, собираясь.
   - Юра, - сказала она. Странно, голос остался почти прежним...
   И повернулась.
   Она видела его расширившиеся от ужаса глаза, видела его движение - вжаться в стену, прочь, прочь...
   Но он был хорошим врачом. Очень хорошим. Через минуту ему удалось взять себя в руки. Он даже нашел в себе силы подойти. Настя сидела, не двигаясь.
   И тут он сделал то, чего в этот момент она от него никак не ожидала. Он осторожно коснулся ее щеки - она услышала, как дрожат его пальцы. Он боялся. Он действительно боялся; любой бы боялся - но не только страх был в его глаза.
   - Настенька...
   - Это не все, - сказала она. - Руки.
   А он взял ее когтистую, жуткую руку в свою.
  
   Настя с детства не терпела всей этой канители: анализов, обследований; но здесь ни разу не выказала своего неудовольствия. Юра терпеливо рассказывал ей в подробностях, что и как в данный момент он пытается выяснить, над чем работает, зачем та или иная процедура... Настя была благодарным - одновременно и пациентом, и учеником, и коллегой. Иногда она, смеясь, говорила, что после двух месяцев такого общения ей осталось только диплом купить в переходе метро - и тоже можно будет открывать частную терапевтическую практику. Одержимые общей идеей, они почти не расставались.
   И, конечно же, Настя видела, как менялось Юрино к ней отношение... Это бы не укрылось ни от одной женщины. Он, в сущности, очень одинокий, как и все люди, посвящающие себе без остатка какому-либо делу, инстинктивно тянулся к ней всей душой. Им было легко вместе. Даже помимо медицины у них находилось столько общих тем, что они могли проговорить до утра - и не заметить этого. Шаг за шагом, медленно, из маленьких, ничего не значащих кусочков складывался их странный, нелепый общий мирок; то, чего Настя так боялась, подступало все ближе и ближе - и ее изголодавшаяся по человеческому теплу и мирному уюту душа таяла, как мартовский сугроб. Она собирала ему на дежурство обеды и ужины. Он приносил ей книги и диски с фильмами. Она разгребла в его квартире многомесячный завал, выкинула старый хлам и постирала на кухне занавески. Он помнил все, что ей нравилось: сорта пива, ее любимые блюда, музыкальные группы и цветы. Последние он дарил ей просто так. Мог прийти с дежурства, усталый, измотанный, постаревший - но спокойный и приветливый, как всегда, и неловко сунуть ей с порога охапку лилий, проговорив куда-то в сторону: "Вот, представляешь? Шел сейчас по улице, увидел - цветы... Тебе нравится?" Настя каждый раз смущалась едва не до слез и чувствовала себя самой несчастной, в чем-то повинной - и самой счастливой одновременно. "Я не должна позволять ему этого, - говорила она себе едва ли не каждый день. - Я не могу... Я всегда должна помнить, кто я. Сегодня же с ним поговорю. И больше не буду приходить. Только в клинику... Все. Никаких звонков. Никаких посиделок на кухне... Даже и не думать". И каждый день откладывала разговор на завтра, потом - на послезавтра, и в груди ее скреб коготок какой-то смутной не то вины, не то предчувствия.
   И каждый раз в горле Насти стоял горько-соленый ком - когда она ловила на себе этот его взгляд; его, человека, мужчины - который знал, кто она такая. Который по вечерам, когда они, наконец, прекращали бдения над анатомическими атласами и рентгеновскими снимками, болтал с ней о том о сем, пил вино и не боялся задремывать на диване у нее под боком, под уютное бормотание телевизора...
   Однажды, через полтора месяца после их разговора в кафе, Настя сидела в Юрином кабинете одна. Он куда-то вышел; и Настя, бессмысленно переставляя предметы на его столе, глядела на мокрую осень за окном - и на душе ее было так же мокро, сыро и мерзко. Она вдруг с абсолютной ясностью поняла, что ни черта они не добьются - кроме испорченной Юриной карьеры. С этими бесконечными секретами, недомолвками, тасканием по рентгенкабинетам - за отдельную взятку сделать снимок лично, без посторонних, - его уже попросили представить справку из наркологии... И из ВИЧ-центра. Его перестали приглашать на все банкеты и междусобойчики. Не звали перекурить на лестнице. Юра словно не замечал всего этого - или делал вид, что не замечал. Но Настя уже чувствовала, не далек тот день, когда... Когда что? Другой город? Другая больница? А дальше? Что дальше?..
   Вдруг она резко выпрямилась; почувствовала, как онемели щеки, как потоком наваливается осознание, отчего же эта тоска и депрессия. Такое знакомое, отвратительное, сумеречное состояние, когда кажется, что просвета нет и не будет... Чужой, деревянной рукой она вытащила из бумажника календарик - маленький картонный квадратик, исчерканный красным и зеленым фломастером. Расписание, по которому с недавнего времени протекала вся ее жизнь.
   Ее охватило бешенство. Хотелось что-нибудь сломать, разгромить... Она изорвала календарь на мелкие клочки и расшвыряла по полу. Тут же отругала себя за истерику и малодушие; нашла в углу веник и принялась сметать белые клочки. Веник зацепился за телефонный провод, телефон с грохотом обрушился на пол; по корпусу его пошла трещина. Настя отбросила веник и села на пол. "Только не плакать, - говорила она себе. - Это просто истерика. Немедленно успокойся, потом будешь жалеть..." И ничего не могла поделать с рыданиями, рвущимися не из груди - как ей казалось, из самой души...
   Дверь распахнулась бесшумно - и тут же закрылась. Юра повернул ключ в замке - от любопытных глаз.
   - Ну, Настя, давай, давай, поднимайся, девочка... Все хорошо.
   От этих рук, сильных и уверенных, помогающих ей подняться, от голоса, спокойного, доброго - не жалеющего, нет; ото всего этого Насте хотелось плакать еще сильней.
   - Настюш, хватит, все. Хватит плакать. На, выпей, вытри слезы - и успокойся.
   Он протянул ей стакан воды и платок.
   - Там за ширмой - раковина. Умойся и пойдем пообедаем.
   Через несколько минут Настя вышла из-за ширмы, раскрасневшаяся от холодной воды, но уже пришедшая в себя, даже слегка припудрившаяся... Юра терпеливо ждал ее, просматривая между делом какие-то медицинские карты.
   - Лучше? - спросил он.
   - Да, - выдохнула Настя и, помолчав, добавила: - Ты действительно хороший врач, Юра.
   Он посмотрел на нее - и вдруг улыбнулся.
   - Ладно, об этом мы потом поговорим. Сама знаешь когда. Пойдем, надо поесть!
  
   ... потом, пару лет спустя, когда она стояла на темной парковой лестнице и перед ней сидел на ступенях мальчик по имени Игорь - испуганный до такого состояния, когда человек уже не слышит и не видит никого; жалкий, как мокрая птица; умоляющий не трогать, отпустить, - она вспоминала этот случай. На секунду ей даже почудилось, что она снова слышит этот спокойный голос, чувствует сильные, добрые руки на своих плечах... Память ожгла нестерпимой болью, именем: "Юра" - но только на секунду. "Как бы ты поступил сейчас? Как?" - пронеслось в голове... И ей показалось - нет же, показалось, что она слышит слова: успокойся. Не плачь. Идем.
  
   ... Настя вяло ковыряла вилкой мясо с картошкой. Надо ему сказать, думала она. Черт возьми, да что я как маленькая? Он, в конце концов, врач... И он знает, кто я такая.
   Несколько раз она глубоко вдыхала, готовясь выпалить все на одном дыхании... и смотрела на его лицо, на то, как он ест - жадно и с аппетитом, и понимала, что не может.
   - Слушай, Юра, - сказала она. Будто губы выговорили это сами собой. - Мне ближе к выходным надо будет в Москву...
   - В издательство? - спросил он, не переставая жевать.
   - И туда тоже, - уронила Настя, отворачиваясь.
   Она услышала звон вилки, отложенной на край тарелки. Пожалуй, не было случая, чтобы она так себя ненавидела, как в ту минуту.
   - Я потому такая... истеричная, - сказала она, понимая, что ей бы лучше молчать. Но слова лились из нее словно сами собой. - У меня всегда так начинается... Тоска, все такое. Ты не думай, я столько раз пробовала... перетерпеть. Это невозможно.
   - Настя, - она почувствовала, как он взял ее за руку. - Посмотри на меня.
   Она заставила себя повернуть голову.
   Не было в его глазах ни ужаса, ни отвращения. Словно она объявляла ему, смущаясь над ресторанным счетом, что забыла кошелек.
   А потом он обрушился на нее. В полголоса он отчитал ее так, что Настины щеки и уши горели, как у школьницы, которую застукали за курением.
   - Ты почему так долго молчала? Мы же с тобой договаривались: все. От начала до конца. Без утайки. Слушай, ну ты что, ребенок маленький? Как ты не понимаешь? Ведь это может одним из ключевых моментов стать! Этот процесс... Да на него вообще все завязано! Ты что, не понимаешь? Ты в обычное время можешь ничем от нормальный людей не отличаться вообще... Ч-черт, Настя, ты вообще хочешь работать или нет?
   Наконец, он иссяк. И даже извинился. Настя, в свою очередь, извинилась тоже.
   - Просто я не знала, как ты среагируешь... - пробормотала она.
   Какое-то время он смотрел на нее с таким видом, словно с трудом сдерживал чих. Настя сидела - и медленно осознавала, какую же идиотскую глупость сморозила... А потом он стал смеяться.
   - Вот что. Иди-ка ты домой... ко мне, - добавил он, став, наконец, серьезным. - И я тебя прошу, сиди и жди меня! Я скоро приду.
   - Хорошо.
   - Настя!
   - Что?
   - Ты мне обещаешь?
   - Обещаю, - вздохнула она.
   Это было что-то новое. Первой Настиной мыслью было, конечно, пойти за ним втайне, посмотреть, что он такое задумал... Потом она вспомнила его глаза - и пошла домой. Впервые она встретила человека, с которым она могла позволить себе роскошь не врать и довериться.
   Он пришел часа через три, с загадочным видом. С собой он принес какой-то черный пластмассовый ящик с красным крестом на боку. Не отвечая ни на какие ее вопросы, он прошел в кухню, водрузил ящик на стол и спросил, где результаты анализов, что они делали вчера. "Боже мой", - подумала Настя и сказала, что они, скорее всего, в серванте... А может, и в столе... А может, и у нее дома; их такая пропасть этих анализов, что она уже запуталась.
   - Надо их найти, - сказал Юра. Спокойно - но так, что Настя тут же отправилась в комнату.
   - ... вот, - сказала она. - Кажется, это они. Слушай, что это такое?
   Он велел ей сесть. Потом открыл ящик - это оказался переносной холодильник. Настя даже сперва не поняла, что это такое там, внутри...
   Она держала в руках пластиковый запаянный пакет с густой красной жидкостью, и думала о том, как же странно... Вот то, что заставляло ее терять рассудок. И не вызывает в ней никаких чувств. Абсолютно никаких... Просто пакет. Как с молоком или соком.
   - Завтра утром ты выпьешь это... сколько тебе времени нужно?
   Настя криво усмехнулась.
   - Нисколько... Ты даже оглянуться не успеешь.
   - Хорошо, - продолжал он. - Выпьешь - и тут же в лабораторию. На общий анализ крови. Ясно? Посмотрим, что же происходит после того, как ты... Кто знает? Может, суть в этом?
   - Ты хочешь сказать, - медленно проговорила Настя, - что, может быть, возможно найти какой-то заменитель? Ключевой элемент, который организм получает из крови? Чтобы я могла больше не...
   Она осеклась на полуслове. Замерла, вдруг начиная дрожать мелкой, нервной дрожью.
   - Да, - Юра медленно кивнул, забирая пакет из ее рук. - И будем считать, что ты - диабетик...
   Он помолчал.
   - Я не хочу тебе врать и давать тщетные надежды, - сказал он очень серьезно. - Я не могу избавить тебя от этого... Я не знаю, что же в тебе перестроилось и как вернуть это обратно... - он вздохнул, долго смотрел в окно. Закурил. Лицо у него было потерянное, между бровями лежала знакомая Насте складочка. - Может, кто-то другой сможет. Я не могу. Прости.
   Она погладила его по руке. От этого прикосновения ее словно пронзило током... Она сама не ожидала такой реакции.
   - Ты - хороший врач, - сказала она. - Верь мне.
   - Я недостаточно хорош, - сказал он с нажимом. - Но я постараюсь сделать все, что смогу. Если мне... нам удастся найти заменитель...
   - Спасибо тебе, - сказала Настя, чувствуя все глупость и бессмысленность этой фразы.
  
   Поспать им толком не удалось. Настю одолевали тягучие, томительные кошмары; наяву наваливалась тоска, невозможная и ледяная, как арктическая ночь. Она маялась. Юра сидел в ее комнате, читал книгу под тусклым абажуром. Приносил воды, сигарет, чаю... "Поговори со мной", - просила Настя, и тут же велела ему: "Уходи!" Он не возражал, но через полчаса возвращался снова. "Уходи... - глухо стонала Настя. - Как ты не понимаешь? Ты же рискуешь... уходи... придешь утром... уходи в больницу!" И слышала прямо над своим ухом его твердый, спокойный голос: "Нет. Я тебя не брошу. На всякий случай - у нас же есть пакет. Ты знаешь. С нами ничего не случится. Я тебе помогу". "Я дотерплю до утра, - шептала она. - Я должна... Ты старался. Я знаю, это наверное, нелегко было - достать его, да?" "Не думай об этом. Давай поговорим о чем-нибудь. Помнишь, мы собирались поехать на озеро? Пока еще золотая осень... Посмотреть, как там..."
   Под утро она лежала, скрючившись, обхватив руками скомканное одеяло, словно окаменев в неловкой, мучительной позе. Юра, подчинившись ее мольбам, ушел, заперся в ванной - близость человеческого тела и дыхания сводила ее с ума, заставляя ненавидеть себя, как никогда в жизни за эту рвущуюся изнутри природу. Она лежала - и повторяла, как в бреду, одну фразу: я не должна жить. Я не должна жить.
   А в семь часов оно внезапно прекратилось. Бледная Настя вышла в кухню.
   Чемоданчик стоял на столе. Как вчера.
   Томительная тяжесть разом ушла. Мир приобрел фантастическую резкость, как всякий раз, когда глаза ее становились другими. Четкими, твердыми движениями она открыла черную крышку. Достала пакет. Она хорошо запомнила свои размышления: пить прямо так, срезав уголок ножницами, или перелить в кружку? Нелепость какая-то...
   Она стыдилась - но ждала этого блаженства первого глотка. Она уже успела запомнить, как это бывает; все человеческое отступает куда-то в мрачную бездну. Это наслаждение не сравниться ни с чем. Ни с оргазмом. Ни с утолением жажды в пустыне. Ни с чем...
   Но его почему-то не было. Голод отступил, переставая корежить изнутри. Но того самого пароксизма, восторга, мрачного и жуткого - его не было. "Странно", - подумала Настя, и больше не заостряла на этом внимания.
   Она отняла от пересохших, истрескавшихся губ опустевший пакет, чувствуя, как тело наливается новой, необъяснимой никому силой и легкостью... Каждая мышца была теперь словно струна идеально настроенного инструмента. Не в силах с собой совладать, она выпустила клыки и когти, потянулась, как сытая кошка. Встряхнулась...
   И увидела, что в дверях кухни стоит Юра.
   Она отскочила в дальний угол кухни, снова делая челюсти и руки нормальными. Упала на табуретку, закрыла лицо руками. Потом услышала, как он подошел. Поставил табуретку рядом, сел. Почувствовала его руку на своем запястье.
   - Тебе, наверное, противно, да... - проговорила она. - Не нужно тебе этого видеть.
   Он мягко, но уверенно отвел ее руки от лица.
   - Нет.
   Она увидела прямо перед собой его глаза - горящие, сумасшедшие.
   - Юра...
   В следующую секунду они задохнулись в поцелуе. Все лаборатории мира в тот день могли провалиться в преисподнюю.
  
   ... и можно было с уверенностью сказать, что в тот год Настя была по-настоящему счастлива. Юра продолжал работу с въедливостью сырного червя - но, к несчастью, без особых успехов. Но все чаще и чаще Настя ловила себя на том - что и черт бы с ним... По крайней мере, сейчас, когда она так устала и наконец есть возможность просто жить, почти как все люди, радоваться каждому дню, проведенному вместе.
   Раз в месяц он приносил домой черный чемоданчик. Какими правдами или неправдами он доставал кровь - для Насти это оставалось загадкой. Она уже почти привыкла к такому положению вещей; а отсутствие параксизма, слегка насторожившее ее в самом начале, теперь ничуть ее не заботило. Она была почти нормальным человеком.
   Она закончила свой новый роман. Опубликовала сборник повестей и рассказов, утративших свою обычную надрывность, за которую критики ругали ее творчество "моральным мазохизмом". В ее произведениях появилась печальная, мудрая ирония, которая нравилась даже ей самой. К концу зимы они сделали в Юриной квартире ремонт и планировали в июле поехать на Селигер...
  
   Порой, поразмыслив, она ощущала смутное беспокойство: словно от ее внимания ускользнуло что-то очень важное. Но потом это проходило, и Настя забывала...
   Каждый раз после того, как в их доме появлялся очередной черный чемоданчик, в их постели творилось что-то невообразимое. Они были готовы не вылезать оттуда хоть сутки напролет, насыщая бешеную, нездоровую какую-то страсть, сжигавшую изнутри обоих; тогда как в обычное время ни один, ни второй особыми аппетитами не отличались. Юра сильно уставал на работе, Настя в принципе не придавала любовным играми слишком уж большого значения. Именно это и настораживало Настю.
   Как она проклинала, как ненавидела себя потом, что не поразмыслила над этим немного больше!
   Потому что однажды на рассвете Юра, шепча ей на ухо непристойности, впиваясь в нее снова и снова с обезумевшей жадностью, не чувствуя боли в спине, разодранной ее ногтями, попросил охрипшим от страсти голосом: "Покажи мне свои зубки! Ну, сделай это..." И дикий зеленоватый свет глаз Насти не испугал его, а, кажется, возбудил еще больше... Она подняла верхнюю губу, обнажая клыки, слыша хриплый, безумный смех овладевающего ею мужчины: да, да... давай! Он дотронулся до белоснежной, опасной белизны кончиком языка... и мир в Настиных глазах померк. Тот самый пароксизм, о котором она успела почти забыть, накатил, как локомотив... Настя перестала существовать. Вместо нее Юра сжимал в объятиях чужое, неведомое, опасное, необузданное существо, которое Настя так старалась убить в себе все эти годы...
   ... шатаясь, она поднялась на ноги, еще не понимая, что это бездыханное, бледное, как мел, тело, неловко скрючившееся на влажных от пота простынях, и ее Юра - одно и то же. В отчаянии она схватила со стола ножницы, распорола себе запястье, роняя на серые губы капли своей темной крови...
   Но было поздно. Слишком поздно.
   Кажется, она закричала. Кажется, принялась крушить вокруг все, что попадало ей под руку... она смутно запомнила происходящее.
   Она очнулась на газоне, во дворе дома. Из одежды на ней была только рваная Юрина футболка. С какой-то тупой отстраненностью она поняла, что только что выбросилась с восьмого этажа... Она поднялась на ноги и, как кукла, пошла прочь. Перед глазами стояло лицо Вани, произносящее уже с издевкой: "Пробовал. И не только я..."
   Она бродила по городу до ночи. За ней гнались - милиция и скорая; но она не далась им. Теперь она знала, что будет с ней, попади она в руки всей остальной медицины. В принципе, ей было все равно - но она пообещала Юре, что умрет.
   Она прыгала с железнодорожного моста прямо в реку, кипящую бурунами. Она бросалась на шоссе... Обезумев, она хохотала, сидя на крыше: черт возьми, что я еще сегодня не пробовала?..
   Потом кошмар внезапно кончился. Она обнаружила себя где-то в лесу. Как она туда попала - она уже не помнила.
   Газеты пестрели идиотскими сенсационными сообщениями о какой-то чертовщине...
   Почти полгода после этого она прожила в дороге, не останавливаясь ни в одном городе дольше, чем на один день. Она исколесила всю страну, побывала везде, где они хотели побывать с Юрой. Ходила в церковь. И однажды ночью, сидя на берегу Байкала, она вдруг почувствовала, что он простил ее. Просто поняла - и все. Она поняла, что не имеет права умирать. Он так хотел, чтобы она жила, жила во что бы это не стало... Она не может предать его.
   Тогда, в ту ночь, она в первый раз заплакала. Тихо, по-детски, как не раз плакала на руках у Юры, живого теплого, такого надежного...
   Утром она пошла на вокзал, села в поезд - без билета, заплатив проводнику какую-то сумму, - и поехала назад.
  
  

Менеджер. Просветление.

   Утром следующего дня они с Катькой ехали домой. Над бурым полем полз тяжелый, сырой осенний туман. В конце октября, в 10 часов утра в воскресенье шоссе почти пусты, и это было единственным, что хоть как-то радовало его в этом утре. Злой и угрюмый, мучаясь похмельем и страхом встречи с ДПС-никами, он с совершенно пустой от мыслей головой гнал машину сквозь сырой, насквозь продрогший мир. Катька хмуро смотрела в окно. Веки ее отекли и набрякли; лицо было словно измятый фартук; волосы, небрежно схваченные заколкой на затылке, наводили на мысли о высушенных водорослях. Павел, покосившись на нее, вдруг подумал злорадно: видели бы ее сейчас те, что глазеют по ночным клубам на ее почти не оскверненные юбкой ноги ...
   За весь день они почти не говорили друг с другом. Приехав, Катька тут же скрылась в ванной; потом упала спать.... Павел тоже пробовал заснуть; пробовал читать; сел играть за компьютер - и ничего толком не выходило. Было какое-то странное состояние: он не знал, куда себя деть. Просто слонялся и ждал, когда этот чертов день наконец кончится, и нужно будет снова ехать на работу.
   В пять часов на город наползли вязкие осенние сумерки. Он сидел в кухне, за столом, пил пиво и думал о нескольких вещах сразу. О том, что, наверное, надо, пожалуй, все-таки развестись. Оставить ей квартиру; машину? Машину - нет уж, увольте. Машину - ни за что. Что нельзя так; это же просто невыносимо - эти выходные, наполненные смутным чувством тоски и неловкости за что-то... О том, что и эти мысли о разводе - не больше, чем хандра. Традиционная ноябрьская хандра - все ею перебаливают, как гриппом... О том, что завтра нужно будет сдавать срочный отчет, а материалы по нему пребывают в состоянии первобытного хаоса...
  
   Всю ночь ему снилась Настя. Снилось, что она ходит по его квартире - в рубашке на голое тело, - размашистыми широкими шагами. И смотрит. Просто смотрит. Ощущение прямого взгляда не исчезало даже тогда, когда она стояла спиной, боком... А он изнывает от сознания, что с минуты на минуту должна прийти Катька, и нужно ехать в Москву.
   На рассвете выпал первый снег.
   Проснулся он с ощущением, будто что-то забыл. Что-то важное. Катька даже не вышла его проводить; он подумал, не взять ли сразу с собой зубную щетку и пару носков - но почему-то не взял, и с облегчением поехал на работу.
   Уже к обеду дела закрутили его; суета, беготня и отчеты - и в какой-то момент он и думать забыл о чем-либо еще, кроме работы. Конец рабочего дня обрушился на него, как удар: он так и не позвонил. И от нее - ничего. Ни звонка, ни SMS-ки. Ни слова.
   Он вышел из офиса, охваченный каким-то странным, смутным чувством пустоты. Сел в машину, и за те пять минут, пока двигатель разогревался, три раза доставал из кармана телефон; даже находил в справочнике знакомый наизусть номер - но так и не нажал кнопку "вызов"... Он совершенно не знал, что же сказать; и почему-то ему казалось, что просто позвонить, как ни в чем не бывало, он не в силах. Он сам терпеть не мог этих ситуаций: когда звонят, сами не зная, зачем - и не знают, что сказать.
   Мокрый снег то начинал валить крупными белыми хлопьями, то вдруг снова прекращался; на дорогах была грязная каша и мат водителей; женщины, брезгливо поджав хвосты длинных пальто, мелкими шажками семенили домой. Хуже нет ездить за рулем в такую погоду, подумал он - и вдруг увидел фигуру, движущуюся по тротуару.
   Она шла, расправив плечи и широко шагая в своих тяжелых ботинках на толстой подошве, так, словно вся эта сырость, слякоть и пакость не имела к ней никакого отношения. На ней была короткая теплая куртка - та самая, которую они вместе покупали, и которую она всегда надевала в дорогу осенью и зимой. Поверх куртки был повязан шарф - теплый и плотный, она еще в шутку называла его "шейный корсет". За спиной был небольшой рюкзак, забитый чем-то до отказа.
   Павел резко свернул, едва не зацепив кого-то крылом. На него сердито загудели; он даже этого не заметил. Рванул ручку дверцы. В глазах и в груди отчего-то все прыгало.
   - Настя! Настя!!
   На него обернулись несколько прохожих - хмуро, с возмущением и страхом, как всегда смотрят на улице на людей, вдруг делающих что-нибудь, выбивающееся из общего течения жизни.
   Она тоже обернулась. Сделала несколько шагов навстречу, к машине - и вдруг остановилась. На лице ее застыло какое-то странное выражение: словно ей хочется одновременно чихнуть и рассмеяться.
   Он выбрался из машины.
   - Настя... Ты извини, я забыл позвонить; много работы было, забыл.
   На секунду возникло ощущение, что это не он сказал. Кто-то произнес эту фразу за него.
   Не меняя своего странного выражения лица, она взяла его за руку, несколько секунд подержала его ладонь в своей. Как-то неловко, жалко улыбнулась - и села в машину. На свое место, вдруг подумал Павел - и сам удивился, как внезапно тепло ему стало от этой мысли.
  
   - Спишь?
   - М-м...
   - У меня сигареты кончились.
   - Сходить?
   - Да не надо, я сама... Ты пиво будешь?
   Он открыл глаза. Перевернулся на бок. Приподнявшись на локте, заглянул в темноте в ее глаза.
   - Пойдем вместе, - сказал он. - Я хочу пройтись. Снег вроде перестал...
   Он на секунду представил себе, как будет сидеть в этом номере и ждать ее. Снова.
   Нет, конечно же, он никогда не станет говорить ей таких вещей. Зачем их говорить вообще... Зачем вообще что-то говорить? Им хорошо. Они вместе. Какие здесь еще нужны пояснения?
   Они вышли в тишину и холод. Небо очистилось, став пронзительно черным, усыпанным яркими, разноцветными, холодными зимними звездами. Ударил легкий мороз, сковал слякоть, и город замерз.
   ... Катьке он сказал, что на работе вечеринка и после банкета в офисе все едут к Ненароковой в гости. Еще неделю назад его бы очень удивило спокойствие, с которым она сказала: "Пожалуйста... только не топай в коридоре, когда придешь! И чаю купи..." но сегодня ему было все равно. То есть - абсолютно все равно. Начни она, по обыкновению, истерику или скандал, он бы просто повесил трубку и отключил телефон. И не думал бы об этом больше ни секунды...
   Настя шагала рядом с ним, засунув руки в карманы куртки, с непокрытой головой - шарф и кепка остались в номере. Ее тяжелые ботинки хрустели льдом.
   - Тебе не холодно? - спросил он.
   Она повернула голову, посмотрела с ласковой полуулыбкой, и он вдруг подумал, что она, пожалуй, самая красивая женщина из всех, с кем он когда-либо спал...
   - Нет, ничуть.
   Как обычно, в магазине они, помимо пива и сигарет, накупили всякой ерунды. Вернулись в номер, и не спали до самого утра. Ели, пили пиво, разговаривали. Пожалуй, впервые в жизни - просто разговаривали. Ни о чем. Не задумываясь, что стоит говорить, а что - нет.
   В половине пятого утра она лежала рядом с ним, теплая, уютная, шелковистая, курила, пуская дым в потолок. Голос ее, низкий и чуть хрипловатый, звучал в темноте осенней холодной ночи как-то по-особенному.
   - Помнишь, как мы прошлым летом под Тулой застряли?
   Он усмехнулся в темноте - вспомнил.
  
   Это было в середине августа; ночи еще дышали летним медовым теплом. Рано утром Павлу нужно было быть на переговорах у генерального директора завода, и они решили выехать с вечера, чтобы выспаться и все успеть пораньше. После всех дел они собирались пойти в Музей оружия.
   Машина фыркнула несколько раз, и встала безнадежно. Кругом - ни души. Глубокая ночь, половина второго. Где-то невдалеке от трассы - светлячки огоньков какой-то деревушки. Павел принялся звонить кому попало - чтобы приехали, забрали, отволокли хоть куда-нибудь, где можно стать на ремонт и переночевать... Впал в окончательную панику, когда стало ясно, что помощи ждать неоткуда. А Настя вдруг, со своим обычным спокойствием, погладила его по руке: "Ладно, не кипятись, нервами ничему не поможешь... Постой здесь, попробуй поголосовать - может, кто остановится. Я сейчас приду". И ушла куда-то в ночь, зачем-то прихватив полторашку "пепси" из машины.
   И от одного звука ее голоса, от того спокойствия, что от нее исходило, с него словно пелена какая-то упала. Он перестал ругаться и нервничать; закурил, вернулся к машине...
   Никто не остановился. Настя вернулась минут через 20, спокойная и довольная. Вместо остатков газировки в бутылке была родниковая вода, свежая и такая холодная, что аж зубы сводило. Помимо этого, она принесла с собой пакет... с молодой, только что выкопанной картошкой. "Буксир я тебе, конечно, не нашла, - сказала она. - Зато раздобыла нам шикарный ужин. Соль у тебя в машине найдется?" "Где ты все это..." - начал он, изумленный. "Тут поле картофельное рядом. Думаю, на пару картошек местные не обеднеют", - улыбнулась она, склонившись над занимающимся костерком.
   ... они лежали прямо на земле, расстелив старенький плед, кочевавший с Павлом во всех командировках, у костра, и Настя перепачканным картофельной сажей пальцем показывала ему Большую Медведицу. Павел говорил ей, что уже забыл, когда в последний раз вот так лежал на земле, ночью, в поле... Кажется, и вовсе никогда. А потом она вдруг приподнялась на локте, и ее черный силуэт в ореоле волос, красных в свете догорающего костра, заслонил Павлу все небо. "Скажи, - спросила она, все также улыбаясь, но глаза ее вдруг стали какими-то другими, совсем незнакомыми. - Тебе никогда не хотелось проснуться утром, собрать сумку, сесть в машину и уехать черт знает куда? Совершенно безо всякой цели. Ни с кем не простившись. Оставив после себя все так, как есть. Без возни с выбором нового места, продажей квартиры и прочего? Просто взять - и исчезнуть?" Он глядел на нее недоуменно: "Почему ты спрашиваешь?" "Ни почему. Просто ответь. Только честно". "Честно? - он усмехнулся, не зная, что и сказать. То, что она говорила, щекотало какие-то струнки где-то на самом дне его души. - Честно... Да. Может, и хотелось бы. Но ведь все не так просто". Она рассмеялась тихим, счастливым смехом, откинулась на спину, снова открывая ему звездный купол. "Ты знаешь, - сказала она тихо, - иногда мне кажется, что многие сложные вещи на самом деле удивительно просты. А простые - сложны, как вселенная".
   Ему было хорошо и тепло. Он лежал, гладил ее руку и думал о том, как же, наверное, это и в самом деле было бы здорово... Машина. Деньги - все, что скопил за этот год в надежде на что-то там... Новую машину, мебельный гарнитур. И - никому ни слова прощания. Ни бессмысленных объяснений с Катькой. Ни вопросов от начальства, ни странных, как на сумасшедшего, взглядов... Пока деньги не кончатся, просто кататься по стране. Встретить рассвет в Уральских горах и на берегу Байкала. Говорят, там сказочная красота и... свобода". Так, в этих мыслях, он и уснул, счастливый и умиротворенный, и ему в тот момент казалось, что завтрашнее опоздание на переговоры, в сущности, такая чепуха...
   А утром какой-то добрый "Уазик" абсолютно бесплатно дотащил их на буксире до ближайшего автосервиса. И Павел полдня провисел на телефоне, объяснял и оправдывался, и скандалил, и день спустя был как никогда рад видеть свой дом, цивилизацию, туалет и душ, и даже Катьку...
  
   Павел усмехнулся.
   - Хорошо было тогда, правда? - спросила Настя.
   - Да... - он вздохнул. - Только вот утром...
   - А что утром?
   Павел фыркнул.
   - Я думал, шеф меня на куски разорвет.
   Настя надолго замолчала, а потом спросила, и вопрос, сказанный тихо-тихо, прозвучал для Павла как выстрел.
   - Слушай, давай уедем, а?
   Павел сел на кровати.
   - Настя... - он взял ее за руку. - Насть... Куда?
   - Какая разница, - сказала она тускло, и он вдруг понял, что она плачет.
   - Настя... Ну что ты... Маленькая моя, любимая...
   - Как ты сказал?
   Она тоже села - рывком, резко. Никогда он не видел ее такой прекрасной - и внушающей едва ли не ужас. Он привлек ее к себе, обнял. Он не знал, что сказать, и ему казалось, что сердце его сейчас рванется - разрывая грудную клетку, выламывая ребра, заставляя сделать все, что угодно, лишь бы...
   Два часа спустя, когда за окном уже слышался шорох первых утренних машин, они уснули, обнявшись, коротким зыбким утренним сном.
  
  

Под колесом Сансары

   Уходить страшно только поначалу. И то - так, где-то на дне души; она даже успела по-своему полюбить эти моменты. В рюкзаке - ничего, кроме самого необходимого. В карманах - кошелек с кредиткой, пачка сигарет и складной нож. На ногах - удобные дорожные ботинки; в таких ботинках можно шагать хоть весь день, не чувствуя усталости. Шагать, шагать; а когда надоест шагать - то можно и ехать. Странное ощущение. Душой ты все еще где-то там; в том очередном мире, в который тебе, изгою, зверю в человеческой шкуре, уже никогда не вернутся. А тело твое уже в пути. Оно шагает по обочине слякотного осеннего шоссе, едет на случайных попутках, без цели и направления, даже не глядя на таблички населенных пунктов, проплывающие мимо в осенних сумерках... Не оглядываясь назад и ни о чем не сожалея. Просто прощаясь.
   Однажды, когда надоест идти и деньги на ее счету модного писателя начнут подходить к концу, она зайдет перекусить в кафе какого-нибудь города - и неважно, какого. Вставит в мобильный новую сим-карту, свяжется с редакцией, сообщит свои новые координаты, извинится за временное исчезновение. Купит очередной ноут-бук, снимет сперва номер в гостинице, а потом и квартиру, и начнет все сначала...
   В этот раз уходить было тяжелей, чем обычно. А может, просто ей так казалось - после этой невозможной, трепетной, обманчивой осенней ночи; позволившей ей, Насте, невиданную роскошь: на краткий миг поверить, что и у нее может быть все хорошо. Все как у людей.
   Был момент, когда она была на самой грани. Когда она лежала в объятиях человека, которого она по-настоящему любила, - и слова, слова всей ее жизни рвались с ее губ, как птицы...
   А потом она снова обрушилась с небес на землю. И, уже слушая его сонное дыхание, чувствуя приятную тяжесть его головы на своем плече, наблюдая, как в комнату крадется серый, скучный осенний рассвет, ужасалась тому, что могло сейчас произойти.
   Ей становилось и страшно, и противно, и безумно, до рези в глазах стыдно при одной мысли о том, что она едва не сказала - кто же она такая. Что она звала его с собой...
   Лицо Вани почти стерлось из ее памяти. За последние годы она почти не вспоминала о нем - разве что в периоды, когда Голод подступал вплотную, заставляя ее, утратив все человеческое, бродить ночами по самым трущобным, самым опасным районам очередного города... Память, горькая, как хинин, приходила наутро; и бессмысленно было в тысячный раз повторять себе: что я могу поделать. Это не моя вина. Я такая. Я не могу ничего изменить, я только могу сделать так, чтобы принести как можно меньше вреда.
   Каждый раз после охоты ей хотелось забиться в самую дальнюю щель; зажмуриться, съежиться - и перестать существовать. Без остатка... Каждый раз она снова и снова прокручивала в памяти своё первое бегство - после случая с тем парнем-реконструктором. Игорь. Игорь... Совсем мальчик. Испуганные, животные глаза, утратившие от страха всякую осмысленность. А два часа назад - влюбленный, смешной и слегка нелепый юноша, изо всех сил старающийся казаться ей интересным. И снова, и снова: чудовище...
   "Паша, Паша... Любовь моей не нужной никому жизни. Ты один не пытался влиться в неё сильней и глубже, чем я позволяла... Где же я ошиблась, что я сделала не так, позволив тебе сделать те самые полшага, что отделяют приятную, ни к чему не обязывающею связь от любви? Разве я не знала, чем все это закончится? Разве я не знала, что никогда ничего не будет хорошо? Для меня - никогда?
   Самое страшное, я даже не знаю, смертна ли я. И не окажусь ли вынуждена вечно скитаться по миру, словно осенний ветер, нигде не находящий ни ласки, не пристанища, несущий с собой только печаль?
   И, когда той московской ночью, вернувшись в наш очередной гостиничный номер после охоты - да, да, милый, Охоты, будь она проклята! - я увидела твои глаза, я уже мысленно начала прощаться. Да, милый, я знаю; я предаю тебя. Я бегу, ничего не объясняя, оставляя тебя в такой же вечной пытке, в которой когда-то, невообразимо давно, оставил меня Ваня - пытки незаконченности, неизвестности... Но мне не остается ничего. Я знаю, ты не поймешь; да и объяснить я тебе этого не смогу. Просто не имею права. Прощай".
   Сим-карту из телефона она выбросила на пороге гостиницы. Спрятала мобильник в рюкзак, подальше, на самое дно - и зашагала, не оглядываясь, прочь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   51
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"