Бодний Александр Андреевич

     русский писатель-оппозиционер

     «Преодоление недосягаемого»

     Том 3

     ОГЛАВЛЕНИЕ

     Аксонометрическое проецирование жизненной и творческой судьбы К'). В. Жадовской на фоне эстетического психологизма и духовной субстанционности

     Часть пятая      3

     Аксонометрическое проецирование жизненной и творческой судьбы Ю. В. Жадовской на фоне эстетического психологизма и духовной субстанционности

     Часть шее гая       44

     Аксонометрическое проецирование жизненной и творческой судьбы Ю. П. Жадовской на фоне эстетического психологизма и духовной субстанционности

     Часть седьмая      81

     Второе дыхание поэтессы

     Часть третья      121

     Духовное завещание      151

     АКСОНОМЕТРИЧЕСКОЕ ПРОЕЦИРОВАНИЕ ЖИЗНЕННОЙ И ТВОРЧЕСКОЙ СУДЬБЫ Ю. В.

     АКСОНОМЕТРИЧЕСКОЕ ПРОЕЦИРОВАНИЕ ЖИЗНЕННОЙ И ТВОРЧЕСКОЙ СУДЬБЫ Ю. В. ЖАДОВСКОЙ НА ФОНЕ ЭСТЕТИЧЕСКОГО ПСИХОЛОГИЗМА И ДУХОВНОЙ СУБСТАНЦИОННОСТИ

     Часть пятая

     Глава 72.

     Тремя десятилетиями раньше (1852 г.) Н. В. Гоголь, предчув­ствуя кардинальную перемену состояния своего существа, у г. Ко­зельска резко разворачивает свой экипаж, нацеленный было на Ноев ковчег (родовой семейный очаг), - в сторону одного из эпи­центров деятельности безрассудно рассудительного человечества, к Москве. С этого момента жизнь его как бы членится на две ча­сти: функциональное состояние в предвечное™ и уход в вечность. Ю. В. Жадовская в стихотворении «На пути» (1857 г.) заимствует у Н. В. Гоголя принципиальную основу этого деления, однако, пред­метная направленность у Ю. В. Жадовской была иная, характери­зующаяся постепенностью перехода. В то же время это не снима­ет наличествования главенствующего признака: и Н. В. Гоголь и Ю. В. Жадовская своими творениями делали попытки заложить основы гуманитарной революции.

     Переход К). В. Жадовской с утомленной душой на второй (за­вершающий) маршрут земной жизни есть вожделенная устрем­ленность к духовно-идейному началу за счет осознанного само­разрушения своего существа, как протеста начавшейся дисгармо-

     нии внутреннего мира. Психологически саморазрушение прояв­ляется в полном разочаровании земной жизнью. В разочарован­ности - вскрытие причины противоречивости между ангелоподоб­ной натурой Ю. В. Жадовской и ее безразличием к продолжитель­ности земной жизни.

     В особо острой и быстротечной форме саморазрушение про­текало на закате земной жизни у Н. В. Гоголя. Осознание невоз­можности дальнейшего развития гуманитарной революции, кали- зировало саморазрушение как у Н. В. Гоголя, так и у Ю. В. Жадов­ской (хотя дозировка катализатора у поэтессы была значительно меньше, чем у великого писателя).

     Наряду с этим, главенствование первого личностного «Я» над вторым «Я» (где сила воли человека подменяется волей божьей) в предвечности усугубляло естественную сопротивляемость орга­низма как у Н. В. Гоголя, так и у Ю. В. Жадовской.

     Существование памятных (а для автора Боднего А. - святых) мест Ю. В. Жадовской - двойственно: в земном времени совре­менного мира их нет (из-за отсутствия координат оригинала или материального объекта), в возвратном свойстве вселенского по­тока Вечного Времени они наличествуют. Автор Бодний А. смот­рит в будущее, а живет воспоминаниями о родной душе - Юлии Валериановны Жадовской, потому что дух прошедшего сильнее духа настоящего. А может быть еще и потому, что для автора Боднего А. пока еще как дух прошедшего, так и дух настоящего объемлет и первое «Я» и второе «Я»? Только, видимо, пропор­циональность объемности - разная.

     Глава 73.

     Разбирая роман И. С. Тургенева «Дворянское гнездо» биограф Ю. Лебедев пишет: «В погоне за личным счастьем человек не дол­жен упускать из виду требований нравственного долга, забвение которого уводит личность в пучину индивидуализма и влечет за собой неминуемое возмездие в лице неизменных и вечных зако­нов природы, стоящих на страже мировой гармонии».

     Автор Бодний А. желал бы оживить биографу Ю. Лебедеву одну сцену со страниц романа «Пошехонская старина» М. Е. Сал­тыкова-Щедрина. Начало сцены. Летним полднем в помещичьей усадьбе на свободной площадке собрались кружком дворовые.

     II центре кружка сидит на голой песчаной земле мужчина без обоих рук и большим пальцем босой ноги вычерчивает крылатую фра­зу: «Человек рожден для счастья, как птица для полета». Конец сцены. Когда человек счастлив - у него распрямляются крылья. Личное счастье это душевное блаженство через благоприятст­вование тех жизненных факторов, которых жаждет личность как носитель морально-нравственных норм общества. Поэтому аспект осчастливленное™ разнообразен. В частности, поэтесса Ю. В. Жа­довская ощущала постоянно душевное довольство обретением благонадежности (или хотя бы благополучия) страдающими и страждущими душами, рефлексивной наработкой упуская из поля внутреннего зрения свое право на личное счастье от БОГа. Пер­воочередность права на личное счастье, потом - нравственного долга вытекает из необходимости первоочередного познания ду­шевной чистоты, которая дает общественно - полезный ориентир нравственному долгу. Чтобы биограф Ю. Лебедев не принял ав­тора Боднего А. за носителя божьей библейской истины, вводит­ся оговорка: не существует мировой гармонии, есть только вечная тенденция к мировой гармонии в Природе, побуждающаяся Выс­шим Разумом через вселенскую парадоксальную разумность. Парадоксальной разумностью в Природе сочетаются одновре­менно и целостность и индивидуальность. Гармоничность соче­тания зависит от степени синхронности и сбалансированности явлений, процессов и движений объектов физических и индиви­дуумов составляющих во вселенском потоке Вечного Времени единство свойственностей целостности и своеобразностей инди­видуальностей Природы. Так, душевная чистота Ю. В. Жадов­ской является для автора Боднего А. земным идеалом, а движе­ние души ее, синхронно ламинарное с движением души пишуще­го эти строки, рождает душевную сродненность. В то же время ангелоподобная натура Ю. В. Жадовской является для земных богов и сатанинских стервятников объектом раздражения и кам­нем преткновения в осуществлении дисгармонических начал.

     Схожий разнобой относится и к нравственному долгу. Тот моральный кодекс, который определяет идеологию нравственно­сти в одном государстве, рассматривается [пусть даже отдель­ные параграфы и статьи (не говоря о главах его], как этическое неприличие (а порой - и преступление) в другом государстве, и это на фоне деятельности межгосударственных институтов, кон­солидирующихся на единой стандартизации морали и нравст­венности.

     Не только сродненность между элементами Природы, но и дух противоречивости в совокупности с постоянно протекаю­щими (если не в пространстве, то во времени или в другом изме­рении) процессами и явлениями: земные катаклизмы, геомагнит­ные бури на Солнце, угасание одних небесных звезд и нарожде­ние других, сжатие одних галактик и расширение других, - являются не источниками вечного движения Природы, а следст­вием вечного движения Природы во вселенском потоке Вечною Времени.

     Взаимообусловленная соотносительность через нисходящую субординацию от Высшего Разума к вселенскому потоку Вечного Времени, а от него к изначальному движению Природы - несет в себе извечную предположительную результативность из-за от­сутствия вселенских аналогов в преднамеренности Высшего Ра­зума. Более того, да и сами преобразования Природы в потоке вселенском Вечного Времени могут не быть до конца идентичны с намерениями Высшего Разума. Отсюда - взаимообусловленная соотносительность и извечная предположительная результатив­ность, что порождает непредсказуемый характер недогармони- зированности в Природе по причинам, недосягаемым интеллек­ту человечества.

     Как и все человечество, так и один из внутренних миров анге­лоподобной индивидуальности природы - Юлия Валериановна Жадовская - подвержена той же извечной предположительной результативности. Эта подверженность на фоне духовной суб- станционности переведена Ю. В. Жадовской с языка философии на язык поэзии двустишием:

     «Пусть шум деревьев заглушит на мгновение Предчувствие того, что будущность сулит».

     Из вышеизложенной причинной связи вытекает следствие: угасание в предвечности у Ю. В. Жадовской гармонического состояния внутреннего мира под постоянным дисгармониче­ским воздействием внешнего мира, исчерпывающим жизненные силы поэтессы. Этот негатив выражен поэтической строкой:

     «Боролась я даже с суровой судьбой Душа утомилась неравной борьбой...»

     В сопоставлении с г армонией красота души Ю. В. Жадовской но не проблесковое и не формирующееся явление или состоя­ние, а индивидуальный признак души, который остается навечно с душой, покидающей усопшее тело... Поэтому вечно баланси­рующаяся на индивидуальностях (ангелоподобных, сатанинских п градационно сочетающихся в полнометражном диапазоне меж­ду первых двух) целостность Природы (с помощью «неизменных и вечных законов») только выражает извечную тенденцию к ми­ровой гармонии, подобно извечному сi ремлению всего человече­ства к достижению полного счастья.

     Глава 74.

     У Ю. В. Жадовской, кроме вышеизложенного понимания личного счастья, был и другой аспект взгляда, высвеченный мыслью поэтессы: «Большого таланта у меня нет, но ежели есть то, что понятно и доступно многим, то, что многие чувствовали, а я за них высказывала, - то уже и это не лишнее на белом све­те». Несмотря на самопринижение своих способностей по при­родной скромности, Ю. В. Жадовская таила в себе уникальное дарование, несоразмеримоес признанной литературной популяр­ностью. В сравнении ярче высвечиваются свойства познаваемо­го объекта...

     ...Ораторское красноречие И. С. Тургенева несло собой по- лускрываемый накал чувств с динамичной психикой и подвиж­ную глубину мыслей.

     Ю. В. Жадовская, хотя и не проявляла себя в ораторском ис­кусстве, но в переписке с корреспондентами единым дыханием без черновой подготовки выражала наболевшее состояние души с глубокомысленной подоплекой и делала по ходу изложения по­коряющие и мудростью и художественностью анализы, обобще­ния и выводы, львиная доля которых позже органически впле­талась в композиционное построение будущих художественных произведений.

     Если проявление уникальности у И. С. Тургенева усматри­вается в соединимости между быстротой охвата подсознатель­ного интеллектуального резерва, остротой наработанного про­фессионального мышления и речевым центром, то у Ю. В. Жа­довской проявление уникальности разнится только заменой центра речевого изящества на логическое чутье, которое предоп­ределяет завершенность мысли, дающей письменное построение.

     Великий писатель Ф. М. Достоевский, к сожалению, не обла­дал ни тургеневской, ни жадовской разновидностью уникально­сти, более того, он даже в устной речи стушевывался, запутывал­ся, терял иить логического изложения и... замолкал. Так чем же тогда Ф. М. Достоевский брал литературное лидерство? А за счет биоисторической памяти, которая хранила в подсознании на генотипическом уровне результативность вариантов идентич­ных человеческих деяний на всем протяжении исторического пути человечества. С этой точки зрения можно считать творение Ф. М. Достоевского не только как продукт его личностного до­стояния, но и как результат взаимодействия биоисторической па­мяти и психической деятельности с позиции сопоставления есте­ственности и противоестественности через художнически гра­ненную призму самосознания.

     Автор Бодний А. предвидит недоуменный вопрос относи­тельно признанного уровня поэтического мастерства Ю. В. Жа­довской.

     Если Ф. М. Достоевский, будучи в творческом озарении, дви­жение своей неординарной психики жестоко увязывал с «орди­нарной», но высокохудожественной формой, то Ю. В. Жадовская в аналогичном состоянии рефлекторно первоначально прокла­дывала путь движению души,оставляя за художественной выра­зительностью условную свободу. Отсюда - и преобладающее на­личие в поэзии «жизни сердца» Ю. В. Жадовской верлибра, точ­нее, условно свободного стиха. Ю. В. Жадовская не ставила перед собой задачи вводить новаторство в стихосложении. Умеренное раскрепощение в условно свободном стихе от регламентирован­ной структуры, от количества и расположения ударений в строке, от твердого стопного начала и строфики давало поэтессе полноту выражения обуревавших ее чувств в ущерб притесняющих эмо­циональность личности канонов стихосложения.

     Желая оставить полновеснее впечатление о литературном «несовершенстве» Ю. В. Жадовской, автор Бодний А, заодно ка- смс гея и прозы, приводя выдержку из критического опуса О. В. I кпколаевой: «Ее (Ю. В. Жадовской) проза в сущности, повторяет и развивает ведущие темы литературных произведений, но при пом она многословна, схематична, в ней не мало аффекта и имеете с тем рит орики». Памятуя смысл афоризма о возможной победе над врагом при условии познания его нутра, автор Бод- ннй А. использует этот опус для подтирки своего ануса только после осмысленной разборки. Межстрочечное домысливание подсказывает, что, по николаевской правде жизни, мерилом смысла человеческого существования является отсутствие огра­ниченности в расширении и в углублении собственного благо­получия. По жадовской правде жизни, «аффект» и «риторика» это перенасыщение своего внутреннего мира состраданием, любов­ным сочувствием и жалостливостью к жертвам эгоистического обустройства внешнего мира. Крик души Ю. В. Жадовской о осознании невозможности противостоять СУКам СПИДовым в нх намеренной искаженное™ идеологического построения нрав- CIпенных взаимоотношений между людьми воспринимается <). №. Николаевой как аффект и риторика.

     Глава 75.

     Идущий навстречу враг с открытым забралом дает возможность сконцентрировать силы и выбрат ь правильное направление удара. ('иасибо врагу за открытость действий.

     Взамен похвалы чувство глубокой неудовлетворенности вы­зывает мещанское бездействие в сохранении ритуальной памяти поэтессы Юлии Валериановны Жадовской со стороны тех зем­ляков и соратников по перу, которые по зову сердца должны не­сти вахту памяти.

     Один умник от литературы пишет в биографических заметках

     о      Ю. В. Жадовской, что ее земляк - поэт Л. Н. Трефолев - «много писал и принимал участие в судьбе Ю. В. Жадовской». Поиски материала во всероссийском архиве литературы, где, по завере­нию Л. Н. Трефолева, должны находиться интересующие лите­раторов статьи о его землячке Ю. В. Жадовской, дали мизер­ный результат. «На правах землячества и литературной опытно­сти, - пишет Л. Н. Трефолев в этом материале, - Жадовская давала ему умные и полезные советы относительно сюжетов, форм и мелодий стихотворений, хотя никогда не позволяла себе делать в них какие-либо изменения».

     Современному взгляду дано видеть прошлое через призму уп­лотненности фактической правдой и логическим домысливанием.

     Сочетание главной улицы г. Ярославля - улица Трефолева Л. Н. - с накрест расположенной узенькой улочкой Республикан­ской (бывшей ул. Духовской. в начале которой более двух деся­тилетий Ю. В. Жадовская дышала атмосферой поэзии «жизни сердца»), - метафорически представляет топонимическое перела­мывание хребта Л. Н. Трефолевым своей наставнице Ю. В. Жа­довской. Присовокупленная сюда вынужденная поездка Кост­ромского литератора Благого В. А. за три девять земель (г. Сара­тов) для опубликования своей монографии «Личность и поэзия Ю. В. Жадовской» (экземпляры которой потом им были розда­ны совершенно бесплатно в культурные центры Костромской и Ярославской областей), - есть косвенный признак закабаления СУКами СПИДовыми регионального масштаба праведного духа Ю. В. Жадовской, воплощенного в поэтическую строку:

     «Пред знатью гордою, пред роскошью нахала Я не склоню свободной головы...»

     Если современными СУКами СПИДовыми доморощенного покроя почитание светлой памяти русской поэтессы Ю. В. Жа­довской выразилось через наместнический субъективизм, то са­мим поэтом Л. Н. Трефолевым оно перевоплотилось на фоне эс­тетического психологизма из мещанского бездействия в подчер­нённую неблагодарность... В 1894 году по поручительству костромского отделения Общества любителей изящной словес­ности один из его членов посещает с. Воскресение - место веч­ного покоя русской поэтессы Юлии Валериановны Жадовской. Впечатление, вынесенное им от этого посещения было удруча­ющим: само место погребения находилось в неимоверно запу­щенном состоянии, а ритуальный деревянный знак - перекосив­шийся и полусгнивший.

     Постоянно проживавший в г. Ярославле Л. Н. Трефолев не мог не быть проинформирован об этом душераздирающем факте. Ожидаемая реакция на этот факт Л. Н. Трефолева - скорый приезд в с. Воскресенье с наведением порядка на месте вечного покоя своей наставницы Ю. В. Жадовской и с обязательной спешной

     жмспой деревянного креста металлическим с выгравирован­ным памятным датированием... Но, к сожалению, поэтесса Ю. В. Жидовская имела одну психоаналитическую слабость: ее добро- HiiMepeiNiocTi. передавалась нуждающемуся человеку не через интуитивную подсказку, а через природную жалостливость, за- час1ую заслоняемую от объективности искусственной видимо- I-1 мо - внешней симпатией объекта, т. е. - по скрыто навязываемой или хитро внушаемой поэтессе самим человеком легенде о его нравственном достоинстве. Эта слабость Ю. В. Жадовской, кон­кретно проявленная на судьбе Л. Н. Трефолева, дала автору Вод­ному А. горький осадок в душе. Нет, замена произошла, только не ритуальная (в с. Воскресение Л. Н. Трефолев во веки веков и ногой не ступал), а декоративно личностная: из молодого хитро- сгного послушного тихони J1. Н. Трефолева по ходу времени вы­росло завуалированно бездушная со свинским нутром существо, но наделенное поэтическим складом хамелеоновского мышле­ния... Автор Бодний А. не возьмет с собой в горы послушного гихошо, опасаясь быть жертвой от возможного удара в спину на рискованном переходе. Незримое же присутствие в горах рядом с автором Бодним А. души Ю. В. Жадовской это живительный стимул жизненным силам и обнадеженное гь в уверенной поступи вперед без оглядки назад... А психоаналитическая слабость по­этессы для автора Боднего А. это только особое состояние ангело­подобной натуры Ю. В. Жадовской, отображающее ранее не про­явленный спектр душевной красоты.

     Глава 76.

     Ангелоподобность натуры Ю. В. Жадовской высвечивается прежде всего в безмерной любви к живой неодушевленной при­роде, в частности, к красоте цветов.

     Так как литература органически вытекает из идеологии (а че­рез нее из политики), то нужно очень осторожно говорить о при­верженности Ю. В. Жадовской к революционно-демократиче­скому движению и, в частности, о ее симпатиях к конкретным лнчностям-выразитслям этого движения. Загвоздка здесь кроет­ся в том, что живая неодушевленная природа несет в своей инди­видуальности на всем биологическом уровне непогрешимость, родственную девственности. А человеческая личность изначала

     генетически запрограммирована не только на самосознание, фор­мирующее посредством субъективистского начала и с участием фактора времени перемежевывающуюся точку зрения идейных мнений, но и на погрешенис, проявляющееся зачастую в своей внешности ложной красотой. Вот почему в духовном завещании от 21.05.51 года, написанном в эпистолярной форме, Ю. В. Жа­довская живой неодушевленной природе (включая сюда и Солнце как вечно исполняющее функцию небесного животворящего све­тила) придает преобразующую роль, которая должна усовершен­ствовать бытие человечества, лишив его дисгармонического по­буждения. Источником этого усовершенствования должна стать, по Ю. В. Жадовской, генерирующая энергия живой неодушевлен­ной природы, способная параллельно индексировать степень и качество душевной красоты человека.

     Глава 77.

     Усложненность выбора индекса степени и качества душевной красоты зачастую упирается в информационную скудность. Но и среди скудности есть отдельные яркости, которые высвечивают нужное обозрение предметности... Отец Ю. В. Жадовской, почув­ствовав персональное истечение земного времени, попросил у дочери -и- прощения. Автор Бодний А. подразумевает, что отец Ю. В. Жадовской совмещал в этом акте прощения и покаяния Александры Ивановны (матери поэтессы) за то, что она в период беременности из-за недостатка жизненных сил не могла своевре­менно сконцентрировать силу инстинкта самосохранения (преж­де всего своего плода) и выживания, чтобы противостоять созда­нию «опасного пространства» (конструированию крутых лест­ничных траков в субботинской усадьбе) или удалиться на время с «опасного пространства». Позже, осознав свою трагическую промедлительность, исходившую от сосредоточенности внима­ния во внутрь себя, мать Ю. В. Жадовской, психологически рас­строившись, «открыла врата» в ослабленном организме для ви­русной инфекции. Почувствовав приближение исхода земной жизни, мать Ю. В. Жадовской отделяет дочь от отца (увозит в с. Панфилово), хотя видит в этом запоздалое действие, ибо траге­дия уже совершилась.

     Ьпоздалое, но решительное действие матери Ю. В. Жадов- i itoli показывает, что для зарождения эстетических истоков, вли- ишпщпхся но внутренний мир человека и наполняющих освежа­ющим преображением красоту души, пригоден как позитив, так и штатив окружающей среды. Только первый дает умиротворен­ную проницаемость внутреннему миру мягкой отображаемостью душенных движений, а второй дает резко контрастные глубин­ные опенки отражаемости душевных побуждений. В обеих си­туациях верховенство остается за врожденной душевной харак- ц'рпостыо.

     Глава 78.

     Мизерность дошедших до современности через пласт време­ни сведений о родителях Ю. В. Жадовской ставит в не совсем со- иершеиную устойчивость оценку объективности гой панорамы жизни, которую представил автор Бодний А.

     11о пенной реакции воображения (с учетом предыдущей оцен­кой объективности) может создаться неверное мнение, что «ти- гуи» - родная душа - предопределяет безрассудную общность позиций в подходе к решению как тактических, так и стратеги­ческих задач и проблем будущности между поэтессой Ю. В. Жадовской и автором Бодним А.

     Раздвоенность однородных ощущений испытывал автор Бод- пин А., когда Ю. В. Жадовская после равнодушно холодного вос­приятия критикой (и, как следствие, публикой) своей последней прозы («Отсталая») навсегда оставляет свое творчество и созда­ющимся впечатлением долго вынашиваемого запланирования сближает остаток своей жизни земной с иллюзорным миром детства, целеустремленно держа к нему путь.

     Автор Бодний А. уже знал о современной ему переоценке дру- жиминской критики, Ю. В. Жадовская еще не знала, когда делала пот шаг, что, спустя более столетия, профессор Виктория Ва­сильевна Учеиова выведет свое резюме: «... как прозаик Ю. В. Жадовская ныне не известна, что, видимо, не вполне обоснован­но: и в прозе этому автору присущи немалые художественные достоинства...» Знание этой переоценки творчества Ю. В. Жа­довской автору Боднему А. обостряло раздвоенность однородных ощущений. Вкрадывалось сомнение о возможной перманентно­сти Ю. В. Жадовской к поэзии «жизни сердца». Интуитивность /у

     автора Боднего А. не стала достоянием призрачных ожиданий: исход земной жизни Ю. В. Жадовской подтвердил правильность предположений автора Боднего А.

     Ю. В. Жадовская, приближаясь к концу земного пути, выра­зила как-то в разговоре с Настей Федоровой сокровенность о име­ющихся в ее кладовой разума (и частично уже записанных) твор­ческих замыслах и наработках, довести которые до художествен­ного завершения могла бы жизненная сила, если бы ее нехватку пополнила божья благодать. К этому же времени приурочена оза­боченность Ю. В. Жадовской судьбой своего литературного на­следия. Эта озабоченность явно прослеживаемся в устных настав­лениях Ю. В. Жадовской своей воспитаннице (Насте) по методи­ке и составлению именного сборника литературных работ. Ухо­дящая в вечность Ю. В. Жадовская выражает Насте мысль, напол­ненную казалось бы больше личной обидой, нежели методологи­ческой рассудительностью, или тем более - эстетическим психо­логизмом: «Никому не позволяй писать мою биографию, ты одна знаешь подробную жизнь мою, мою душу и мои побуждения. Из­датели посмертных сочинений имеют, несчастную для автора при­вычку печатать всякую пустую записку, всякое слабое стихотво­рение. Не делай этого». Этой фразой Ю. В. Жадовская прежде всего интуитивно предваряла нравственную направленность коммен­тариев к своему будущему собранию сочинений. Предчувствие Ю. В. Жадовской не подвело: коммерческое дело - право на из­дание собрания сочинений Ю. В. Жадовской - досталось Павлу Жадовскому, брату поэтессы. В книге «Воспоминания о Л. Н. Трефолеве» Железная палка уделяет несколько строк Ю. В. Жа­довской: «По свидетельству её брата и биографа, она не в состоя­нии была перенести растущего успеха поэзии Некрасова...». Гря­зеразбрызгивающую способность этого мини-пасквиля убеди­тельно подтверждает стихотворение «Н. А. Некрасову» (1857 г.) Ю. В. Жадовской, в котором явно проступает не только восхище­ние большой художественной силой и социальной реалистич­ностью дарования великого поэта, но и преклонение Ученицы перед Учителем.

     В вышеизложенной фразе Ю. В. Жадовской ощущается и го­рячее дыхание высекаемого огня страдальческой любви из крем­ня идейной постоянности черкалом живительной душевной кра-

     i dim no угсссы... Только бездушный слепец и равнодушный к судь- hc но м ессы профессионал могут не заметить отблеска огня на фо­не *с I с I ического психологизма... Усиливает отблеск огня и вторая мысль - фраза Ю. В. Жадовской, выраженная в беседе с Настей: « 1иклинаю тебя всеми святыми - не пиши мою биографию и нико­му не рассказывай о моей постылой жизни. Сколько раз так бы­тию, что умирает человек, и потом на его могилу навалят с три короба всякого мусора, каждое слово переиначат на свой лад, каж­дую строчку вывернут наизнанку. Не было славы при жизни - не нуждаюсь в славе посмертно!» Внешняя противоположность на­правленности решения одной и той же проблемы в двух выражен­ных мыслях Ю. В. Жадовской, - это парадоксальность ангелопо­добной натуры «многодумной и странной души», способной од­новременно проявляться и в земном (трехмерном) и в духовном (многомерном) измерениях. В обеих выраженных мыслях Ю. В. Жадовская предстает перед самой собой в двух ипостасях: и как рабыня и как богиня. Жадовская - рабыня озабочена исправлени­ем темного несовершенства человечества, подсознательно беря его умышленно ложные мнения и суждения в арсенал своих мни­мых просчетов и ошибок. Арбитром здесь является тот признак, чю душевная красота одной личности но закономерностям ду­ховной субстанционности ближе к божьей истине, нежели эгоизм подавляющего числа человечества. Жадовская - рабыня глубоко самокритична в походе к нравственно-эстетическому совершен­ству своего творческого наследия. Отсюда - и методика тщатель­ной фильтрации подбираемого материала для собрания сочине­ний вплоть до полного отказа от отдельных его частей (биогра­фия и т. п.) с заключительным минорным аккордом в пошлости жизни. По психологической ассоциативности, невольно прихо­дят на память поэтические строки Ю. В. Жадовской, рожденные ощущением непоправимого упадка жизненных сил и осознани­ем бесперспективности поиска нравственно-социального рав­ноденствия в бурном море бы гия на волнах эстетического пси­хологизма:

     «... Вся жизнь моя - бессильная борьба...

     Меня гнетет недуг неисцелимый

     И неизбежный, как судьба...»

     По логике Жадовской - рабыне, если борьба бессильная - зна­чит, жизнь бессодержательна, а психологический синоним бес­содержательности - постылость.

     Жадовская - богиня, постигшая взаимопонимание между пси­хологизмом человека и самоорганизующейся деятельностью г!рироды путем копирующей обтекаемости своей душой но со­ставляющим атомам Природы, - не нуждается в славе - подачке со стороны «лживого» светского круга («... не было славы при жиз­ни...»), ибо оставляет за своим творческим наследием шлейф славы быть бессмертной душой для простого народа:

     «... На то, что скажет он, на то, о чем помыслит,

     Я, верно, отзовусь, бессмертною душой...»

     Турбулентной проницаемостью бессмертная душа Жадовской - богини способна понять и первоисточник страданий простого народа и самобытную природу возрождения его духа в закрепо­щенном теле.

     Суммируя на философском уровне вышеизложенные заду­шевные сокровенности Ю. В. Жадовской (в разговоре с Настей Федоровой), автор Бодний А. все больше заряжается убежденно­стью в том, что Ю. В. Жадовская после окончательного прекраще­ния публикации своих литературных работ и до завершения зем­ного пути жила постоянно с глубокой тайной: всепобеждающей любовью к поэзии «жизни сердца». Предположительное тяготе­ние Ю. В. Жадовской во втором (завершающем) периоде к поэзии «жизни сердца» основывается на тонко чувствительной, сенти­ментальной, любвеобильной, болезненно воспринимаемой соци­альную несправедливость натуре и ассоциативно аргументирует­ся последним (написанным - через четверть века условного пере­рыва) стихотворением «Благословение».

     С большой вероятностью можно считать, что по показателям жизненной активности буйская сторона для Ю.В. Жадовской в исходный период приравнивалась к пространству перемещенных с ярославской земли теней от былых даров Природы: молодость и зрелость, красота души и тела, энергия жизнедеятельности и творческий энтузиазм. Поэтому можно с большой долей уверен­ности предполагать, что Ю. В. Жадовская уже заблаговременно до подхода к разделительной линии духовно развернулась в сто­рону того пространства, в котором Природа наделила ее дарами

     позитивной выраженности, то есть разворот произошел в сторону мрославской земли. Но земные путы, отяжелявшие бренное тело н усложнявшие бытие Ю. В. Жадовской, не дали ей возможность in.iiini на «круги своя», сменив движение души на физическую поступь к ярославскому поэтическому истоку. В этой перестрой­ке, проявляющемся в режиме духовной субстанционности, Ю. В. Жидовская нуждалась вероятнее всего не в конкретности, а в аб­стракции, т. е. не в реальных координатах жизнедеятельности, и и дыхании атмосферы всеобьемлемой многодумности и инди- иидуальной странности своей души, заполненной поэзией «жиз­ни сердца».

     Глава 79.

     По духовной субстанционности, человек предполагает, а li( >1 располагает. С учетом этой закономерности автор Бодний А. предполагает, совместить по приемлемой аналогичности с родной душой - Юлией Валериановной Жадовской - в перестройке своей житии желанную конкретность [в разумной близости к ощущае- мо-иадвигающемуся сроку телесного подыхания (выражение «телесное подыхание» сообразно предназначенностью человека но вселенной)] и абстрактность. Гипнотически нарастающее благовоние этой абстрактности, наполняемая поэзией «жизни сердца», в бесчисленный раз начинает чаровать душу автора Бод­нею А.

     По бытующим закономерностям поэтики, оба стихотворения К). В. Жадовской - «Стремление» и «Все бы я теперь сидела да глядела!» - не вписываются в видимое аналитическое поле срав­нимости, в то же время интуитивность автора Боднего А. неволь­но ставит эти стихотворения на одну линию сопоставления. Внут­ренним чутьем автор Бодний А. ощущает, несмотря на кажущее­ся различие композиционного построения, идейно-смысловую и психическую созвучность этих стихотворений. В обоих стихотво­рениях через призму любви (но не сама любовь является всепо­глощающим чувством) выражаются сокровенные душевные по­буждения поэтессы и ее взаимоотношения с внешним миром.

     В стихотворении «Все бы я теперь сидела да глядела!» про­сматривается композиционная слитность поэтического професси­онализма с народным песенным фольклором на фоне душевного почитания живой неодушевленной природы, что рождает мысль о «гармоническом единении поэтессы, простого народа и род­ной природы.

     Стихотворение «Стремление» в плане гармонического едине­ния по первому впечатлению контрастирует с стихотворением «Все бы я теперь сидела да глядела!»

     «СТРЕМЛЕНИЕ»

     «Туда, высоко к небесам!

     Мне тесно... сердце воли просит,

     И дума вдаль меня уносит Туда, к бесчисленным звездам!

     Я там забыла б все земное,

     Людей с их жалкой суетой,

     Одно сокровище святос Взяла бы в небеса с собой!

     Оно от них, дано мне ими,

     Ему приюта в мире нет, его пороками своими Мрачит лицеприятный свет!

     Любовь усыплю я, пока еще

     время холодной рекой Не вырвало чувства из трепетной

     ФУДи.

     Любовь усыплю я, покуда безумно

     своей клеветою Святыню ее не унизили люди. Любовь усыплю я. Пусть чувства

     святого

     Ничто не достойное здесь

     не коснется!

     Ее усыплю я для мира земного - Пусть в небесах она сладко

     проснется!»

     * * *

     «Все бы я теперь сидела да глядела!

     Я глядела бы все на ясное небо,

     На ясное небо да на вечернюю зарю,

     Как заря на западе потухает,

     Как на небе зажигаются звезды,

     Как в дали собираются тучи И по ним молния пробегает...

     Все бы я теперь сидела да глядела!

     Я глядела бы все в чистое поле, - Там, вдали, чернеет лес дремучий А в лесу гуляет вольный ветер,

     Деревом чудные речи шепчет...

     Эти речи для нас непонятны;

     Эти речи цветы понимают, - Им внимая, головки склоняют.

     Раскрывая душистые листочки...

     Все бы я теперь сидела да глядела!

     А на сердце тоска, будто камень,

     На глазах пробиваются слезы...

     Как, бывало, глядела я другу в очи, - Вся душа моя счастьем трепетала,

     В моем сердце весна расцветала,

     Вместо солнца любовь светила...

     Век бы целый на него я глядела!»

     * * if-

     По вскрываемый в стихотворении «Стремление» вселенский очаг балансировки человеческих чувств динамической гармо­нией вечности, хотя и усложненным путем, но уравнивает сти- нопюремие «Стремление» в характере гармонического единения с стихотворением «Все бы я теперь сидела да глядела!» Ю. В. Жидовская стремится в стихотворении «Стремление» чувствен­но удалиться от простого народа и родной природы для того, что­бы через призрачную разлуку объемнее понять цену зарождения 1СМИОЙ гармонии. А для этого необходимо ощутить себя микро­скопической частицей в потоке вселенском Вечного Времени. И стихотворении «Стремление» Ю. В. Жадовской удается, хотя и самопроизвольным образом, но не без подключения волевого усилия, - воспользоваться и относительностью возвратного свой­ства вселенского потока Вечного Времени и переходной замедлен­ностью от землеобразия, т. е. от истечения фактора земного вре­мени, к вечности.

     И в стихотворении «Стремление» и в стихотворении «Все бы я теперь сидела да глядела!» фактор земного времени выступает как физическое явление, порождающее энергию, способную от­далять позыв любви в запредельное пространство. Только в сти­хотворении «Стремление» Ю. В. Жадовская внутренним чутьем улавливает приближение критического момента душевной тра­гедии и находит сконцентрированной волей резерв жизненных сил, чтобы притормозить быстротечность отдаления позыва любви земным временем. В стихотворении «Все бы я теперь си­дела да глядела!» Ю. В. Жадовская отдалась полностью воле безжалостного хода земного времени.

     Несмотря даже на роковую зависимость человека от хода зем­ного времени, в стихотворении «Стремление» по сравнению со стихот ворением «Все бы я теперь сидела да глядела!» Ю. В. Жа­довская приобретает одно драгоценное преимущество - относи­тельную заторможенность того, к чему душа стремиться.

     В стихотворении «Все бы я теперь сидела да глядела!» Ю. В. Жадовская описывает естественные явления природы как люб- веподобие между ее составляющими элементами. Причем это любвиподобие непостижимо человеческими чувствами, даже ис­кушенными в выраженности материализованной силы душев­ной красоты. В этом смысле его можно отнести к внеземной любви природососгавляющих элементов.

     В стихотворении «Стремление» Ю. В. Жадовская тоже стре­мится придать своей любви внеземной характер, но не из-за чистого подражания живой неодушевленной природе, Ю. В. Жа­довская имеет в виду любовь духовную (многомерного измере­ния). Поэтому этой любовью Ю. В. Жадовская может воспользо­ваться только тогда, когда будет сама в многомерном измерении. Об этой любви говорят поэтические строки:

     «Любовь усыплю я для мира земного - Пусть в небесах она сладко проснется!»

     Эти строки в смысле абстрагированного переноса любви из земных просторов в небеса перекликаются с последней частью (включая строку повтора) стихотворения «Всс бы я теперь сиде­ла да глядела!», в котором желание умилостивить печаль по не-

     счастиой любви самопроизвольно берут на себя явления живой неодушевленной природы, хотя и не без инстинктивности по­этессы. В последней части стихотворения «Все бы я теперь сиде­ла да глядела!» Ю. В. Жадовская тоскует о прерванном полете любви. Если нет этой любви места на земле, значит, она, в луч­шем случае, - внеземная. А верить в то, что она есть, пусть даже принявшая форму внеземной, душе отрадней, нежели жить с по­терянной навек любовью.

     И в стихотворении «Стремление» и в стихотворении «Все бы я теперь сидела да глядела!» опечаленность Ю. В. Жадовской несостоявшейся любовью обнажает свои корни двустишием из стихотворения «Никто не виноват»:

     «Никто из нас, никто не виноват,

     Ни ты, ни я: судьба уж так решила!..»

     I? людской жизнедеятельности судьба - это прежде всего соци­альный фактор. Поэтому можно с полным основанием сказать, что и в стихотворении «Стремление» и в стихотворении «Все бы я теперь сидела да глядела!» любовь переходит из земного в не­земное состояние по причине социального фактора на фоне ду­ховной субстанционности.

     Проходящая психологической нитью через стихотворение «Стремление» разочарованность земной жизнью, граничащая с отчаянием, проецируется на чувственности поэтессы мнимо-же- лапным отдалением от сферы людской. Это отдаление перефор­мировывается после полного своего выражения под воздействием «вселенского очага» в сочетании с закономерностями психики посредством поляризации душевной красоты в обновленное ми­роощущение. Обновление при этом берется из собственной нрав­ственно-эстетической кладовой, рефлексивно хранящей разно­родную ощутимость однозначных чувств. Эта ощутимость есть иной угол поляризованной чувственности старых (даже закоре­нелых) пороков и сторон жизни. Поляризованная чувственность в стихотворении «Стремление» это помрачение от «лицеприят­ного света», это сострадание к простому народу, это разнотип­ная любовь, - но на новом витке спирали философского осмыс­ления жизни.

     Не исключено возникновений недоразумений по анализу стихотворения «Стремление». Автор Бодний А., упреждая раз­

     ношерстность мнений, сразу нейтрализует «кажущиеся неувяз­ки в стихотворении «Стремление». 11ервоначальная насторожен­ность к строке «//Любовь усыплю я, покуда безумно своей клеве­тою// Святыню ее не унизили люди//» сменяется вразумительной лояльностьк?, когда рассудительность подсказывает, что истинный друг всегда укажет слабому другу на его недостатки. И IO. В. Жа­довская надеется, что облеченное в печатное слово стихотворение «Стремление», как божественное послание, дойдет до людей и про­изведет нравственное обновление заплутавшихся душ.

     Ю. В. Жадовская говорит в «Стремлении» о забывании в небе­сах «людей с их жалкой суетой». На профессиональном уровне предположительно можно принять видоизменение строки: «лю­дей с их мелкой суетой. Но прилагательное в творительном паде­же - «жалкой» - расшифровывает скрытое чувство поэтессы пси­хологической несовместимостью с фактом забывания, - ибо жа­лость и сострадание - родные сестры.

     Через эмоциональные порывы душевной страстности Ю. В. Жадовской чувствуется в стихотворении «Стремление» присут­ствие легкого дыхания - подобие откровения с небес, дающего основу для духовного единения поэтессы, простого народа и родной природы. В этом - идейная слитность стихотворений «Стремление» и «Все бы я теперь сидела да глядела!»

     Глава 80.

     Если Ф. М. Достоевский идейную слитность видел через призму христианства, то для Ю. В. Жадовской она не была чисто христианским актом.

     Врожденное сострадание Ю. В. Жадовской к угнетенным вбирает в себя в сжатой конденсированной форме тысячелетний трагизм порабощения народа... У Ф. М. Достоевского взамен врожденного сострадания - приобретенный инстинкт христиан­ского долга на умягченной совести.

     Ф. М. Достоевского настораживает мысль о допустимости развития человечества по пути регресса из-за существования возможности переориентации с этики на природу. Ф. М. Досто­евский упускает из виду то обстоятельство, что человеческая сущность из-за отсутствия зомбирования богом на благородство вынуждена довольствоваться самовыражением своих достоинств и... пороков. Ю. В. Жадовская только и находит в природе есте­ственную красоту, самопроизвольное чувственное подражание которой и рождает этическое начало.

     По Ф. М. Достоевскому, доброта не наследство природы, а стремление человека преодолеть хищного зверя в себе. Тогда по­чему одна часть человечества постоянно стремиться к поиску объекта конфронтации, уподобляя себя безрогим скотам, а другая часть человечества как без чистого воздуха не может жить без добродетельства? Если бы добродетельность второй части чело­вечества являлась щитом, защищающим от скотского хамства, или имитацией уважения власти и силы, то она бы не выдержала нравственной стойкости на непредугаданно скользком перекрест­ке этических отношений. Доброта Ю. В. Жадовской, хотя и носит интерполированный характер, но нравственно непоколебима: «Пред знатью гордою, пред роскошью нахала Я не склоню свободной головы».

     Инстинкты хищного зверя в себе приглушают приспособлен­цы и не добравшиеся еще до цели властолюбцы. Истинные доб­родетели и перед слабым проявят свою этическую красоту. Не­вольно напрашивается в текст с этой мотировкой поэтическая строка из стихотворения «Благословение» Ю. В. Жадовской: «Всем забытым, жалким, угнетенным братьям,

     Всем благословение!»

     На кратком, но ярком отрезке жизнедеятельности Ю. В. Жа­довской четко обусловливается доброта генетическим началом.

     Ю. В. Жадовская понимала, что негативное значение мира это не сущность его, а лишь состояние. Поэтому, не выдержав проти­востояния, Ю. В. Жадовская ушла с поля идейной борьбы. Ф. М. Достоевский оставался до последнего дыхания на этом поле, ибо считал отрицательное значение мира вечным знаком обреченно­сти человечества на духовную неудовлетворенность.

     Глава 81.

     Н. В. Гоголь не примыкал ни к одной партии (западники, сла­вянофилы и т. д.), потому что намеревался в будущем слиться с духом Иисуса Христа. Ю. В. Жадовская не входила ни в одну партию (хотя симпатизировала революционным демократам),' потому что, не находя духовной опоры в людской суете, жила грезой слиться своим внутренним миром с Природой. Но об обоих можно сказать словами того же Н. В. Гоголя: «Жизнь моя давно уже происходит вся внутри меня...» У Н. В. Гоголя полу­чался сокрытый от самого себя психологический парадокс. Ему казалось, чтб как думает бог, так и мыслит Н. В. Гоголь, т. е. он сам. Однако фактически существовало спонтанно бессознатель­ное течение мыслей противоположного направления: как ду­мает Гоголь, так думает или, точнее, должен думать бог, хотя такую концепцию и на пушечный выстрел не могло допустить оперативное разумение Н. В. Гоголя, внушавшее своему биоло­гическому индивидууму (т. е. Н. В. Гоголю) полное слияние веры и таинства духа великого писателя с богом. Ю. В. Жадовская подходила к этому вопросу самокритично: она считала отражае­мость духовных начал в человеке, энергетика его эмоционально­душевного чувствования, личностная жизнедеятельность, инди­видуал ьно-человеческая сущность - это все отдано богом чело­веку, т. е. это земное дело человечества в режиме вселенских закономерностей. А вот как человек и человечество распоря­дится этим богатством - здесь Н. В. Гоголь сделал осечку, пе­реложив почти целиком эту милость на алтарь величия бога. Ю. В. Жадовская же осознавала, что это богатство есть часть того груза, который давлеет божьим крестом, на спине его несущего. А поэтому Ю. В. Жадовская оценивала реальную действительность гораздо практичнее Н. В. Гоголя (несмотря на занузданность его характера, т. е. на органическую потребность Н. В. Гоголя в наставлениях и советах ближним). А когда Н. В. Гоголь, уже безнадежно пытался совместить идеал верования с твердостью духа самосознания, надеясь восстановить репродук­тивную силу творчества, то было поздно, так как на фоне душев­ного одиночества и генетически ущербной наследственности (по линии отца) разразился кризис здоровья со смертельным исходом. Ю. В. Жадовская тоже страдала душевным одиночес твом, но ее спасло от углубленности кризиса незримое присутствие ря­дом с собой «отсутствующего друга», ставшего впоследствии ее родной душой и автором этих строк.

     Глава 82.

     «В тургеневской любви к женщине отсутствовало душевное равновесие, которое дается человеку в детстве поэзией семейных отношений, культурой одухотворенных родственных чувств. На всех любовных увлечениях Тургенева лежала печать рокового прошлого, проклятье жизни в безлюбовной семье, лишенной теплоты и ласки, домашнего уюта и заботы, душевного взаим­ного родства. Взамен духовной крепости и силы в тургеневской любви в избытке расцвела чувственная утонченность, способность безграничного преклонения и подчинения воле и власти женско­го существа», - пишет биограф Ю. Лебедев.

     Тогда по духу противоречивости должно рождаться у И. С. Тургенева тайное желание лидировать в семейной сфере. Но взамен подходящей для этого желания Татьяны Бакуниной И. С. Тургенев предпочитает Полину Виардо - властолюбивую натуру. В чем дело? Если сопоставить атмосферу нравственно-семейной жизни у И. С. Тургенева и у Ю. В. Жадовской, то предпосылки формирования характеров у великого писателя и у поэтессы бы­ли почти одинаковые (только источником деспотического удушья в семье И. С. Тургенева была мать, а у Ю. В. Жадовской - отец). Но схожесть предпосылок, оттиснутых на разнотипных комплексах человеческих сущностей, дает лишь отдаленное подобие. Подме­ченная биографом Ю. Лебедевым у великого писателя «чувст­венная утонченность» свойственна в равной степени и поэтессе, так как определяется одинаковыми генетическими задатками. А вот «способность безграничного преклонения и подчинения воле и власти женского существа» у великого писателя совершен­но авгеномная и отдаленная от слагаемых характера поэтессы (не по признаку пола, а по существу затронутого вопроса), не впадающей в такую психическую крайность. Автономность это­го признака^«инспирированного» биографом Ю. Лебедевым, по­добна волнообразно накатывающейся инфекции, опаздывающей каждый раз из-за своевременно введенного в организм ослаб­ленного штампа возбудителя данной расы (сыворотки), провоци­рующего выработку целенаправленного и фактически пожиз­ненного иммунитета. Перевод с биологической плоскости на плоскость литературного исследования поясняется оставшимся фрагментом текста настоящей главы. Рассматриваемый при­знак впал в свою противоположность - не... «способность безгра­ничного преклонения и подчинения воли и власти женского су­щества», ибо несет в себе совершенно другую психоэстетическую характеристику, нежели видеться биографу Ю. Лебедеву. Эта противоположность выявляет в характере И. С. Тургенева протест и тому духовно-нравственному прошлому, в котором формировал­ся его взгляд на жизнь, и той женщине, которая родила и воспита­ла великого писателя, опустошая его постоянно свободой самовы­ражения... У Ю. В. Жадовской протест такого рода протекал в смягченной форме, практически незаметный для окружающих... Если Ю. В. Жадовская свою божественную простоту выражала непосредственным образом, то И. С. Тургенев, страдая эмоцио­нальной неуравновешенностью, по субъективной шкале эстети­ческой притягательности внешне как бы самозабвенно отдал божественную простоту в жертву огромному природному дарова­нию П. Виардо, вроде приняв eto за главенствующую эстетиче­скую силу. Но не лишенный ортодоксальности, И. С. Тургенев невольно (подсознательно) скользит чувствами с вершины упое­ния творческим совершенством земного божества (П. Виардо) к заниженной холмистости человеческих страстей - к раскрепо­щенной интимности (исключая из сферы пристрастности П. Ви­ардо) в союзе с потребной женщиной. 11одтверждеиие тому - пыл­кость страстей И. С. Тургенева к женщинам, увлеченность ко­торыми шла параллельно его преклонению перед П. Виардо. Вневиардовской страстью И. С. Тургенев одновременно разжи­гает и другое психическое противопоставление: услаждает чув­ство противоречивости, будоражащее душу изломанным, навязан­ным представлением о идеале женщины в домашней среде... Не­зависимая от воли человека пульсация жизни требовала подла­женный ход человеческих потребностей. Чистосердечность Ю. В. Жадовской реагировала на это уходом из сумбурности и суматошливости переднего края жизни в периферийную глухо­мань. Диапазон выбора у тяготеющего к правдивости И. С. Тур­генева был шире. Поэтому сообразно «менталитету» характера и стечению обстоятельств, вынужденно становясь «на горло соб­ственной песне», j. е. взамен олицетворения душевности - В. Г. Белинского, - И. С. Тургеневу выпала доля довольствоваться - ори­гинальной чистотой звучания голосовых связок, принимая само- внушительным образом чисто физиологическое явление за гла­венствующую эстетическую силу. Отсюда - и пссвдопоклонение не истинному земному божеству - В. Г. Белинскому, - а исполня­ющему обязанности земного божества П. Виардо, хотя к финалу жизни великого писателя все встанет на свое место: вечный по­кой И. С. Тургенев обретет (по духовному завещанию) рядом с прахом В. Г. Белинского, несмотря на то, что под боком у уми­рающего великого писателя соседствует П. Виардо... Но так как еще загодя не израсходованная сила жизни у И. С. Тургенева брала верх на отмеренном БОГом пути над тем, что станет во главу угла к концу жизни, поэтому не удивителен ход избраннос­ти великого писателя... Ю. В. Жадовская совсем иначе реагирова­ла на это явление. Еще в начале зрелости и в пору расцвета твор­ческих сил Ю. В. Жадовская, отягченная бременем роковых об­стоятельств, передает трагизм своей души поэтической строкой: «Я - тихо и грустно свершаю Без радостей жизненный путь И как я люблю и страдаю - Узнает могила одна!»

     Получалось, что у Ю. В. Жадовской духовное начало брало верх над физиологическими потребностями. У И. С. Тургенева было все вроде бы наоборот, т. е. инстинктивно живому было бли­же земное живое, хотя в глубине подсознательного идейная при­верженность была готова занять надлежащее место в крити­ческом изломе судьбы. А так как идейная приверженность потенциально-энергетически выше уровня аналитического созна­ния, то исход противоборства можно предусмотреть... Так как благонравная Татьяна Бакунина встретилась И. С. Тургеневу на жизненном пути раньше властной (и вдобавок замужней) П. Ви­ардо, то создается уверенность в том, что И. С. Тургенев полу­сознательно... играл в личное одиночество под стимулирующим началом - врожденным зачатком холостяцкого свободолюбия. Игральные страсти у И. С. Тургенева разжигались приобретен­ным чувством внутренней безрассудной неудовлетворенностью семейной жизнью, провоцирующей самовнушение вероятности отторжения благополучного исхода интимного вопроса. Усугуб­ление игральных страстей получало подпитку и от... патриоти­ческих чувств великого писателя. Биограф Ю. Лебедев глубоко заблуждается, когда принимает за чистую монету цитируемые им выдержки из писем И. С. Тургенева касательно интимного во­проса. Великий писатель эпистолярно выражал между строк клокочущее в нем негодование к атмосфере жизни на Родине, в России, где общественно-политический и бытовой климат фор­мировался ненавистными ему чиновническими кругами, презри­тельно относившихся к истокам российских национальных бо­гатств и достоинств. Поставленная на государственный пост эта тупорылость была объектом постоянного раздражения для вели­кого писателя, больно сознавшего, что его Родина, Россия, факти­чески находиться в руках СУК СПИДовых. А его спровоциро­ванная острота полемики за границей с ура - патриотом Ф. М. До­стоевским на патриотическую тему была лишь лакмусовой бумажкой (не учтенной биографом Ю. Лебедевым). В противо­вес гнетущей российской атмосфере жизни И. С. Тургенев де­лает (скрытый для психолога-человековеда Ф. М. Достоевского и др.) оригинальный ход: разыгрывает одиночество с наработан­ным психологическим компонентом - мнимой душевной притя­гательностью к семейству П. Виардо...

     ...Если Ю. В. Жадовская любовь к своей Родине, России, вы­ражала прямолинейно патриотическими чувствами, выпестован­ными кровной приверженностью к малой родине (к месту рож­дения и взросления) и к российскому укладу всей своей много­страдальной жизни с любвеобильным и одновременно крити­ческим взглядом окрест себя, - то у И. С. Тургенева любовь к Ро­дине, России, носила печать страдальческой усложненности. Стра­дальческая усложненность виделась в двух уровнях: во-первых, редкими наездами на родную землю, не давшими ему возможно­сти глубинно погрузиться в российскую действительность, и во-вторых, возвышенным, но не идеализированным воображени­ем из заграничной дали, вызывавшим противоречивые чувства и мученическую тягу к родному гнезду, и душевную опустошен­ность от разорванности кровной связи с Родиной, Россией... У Ю. В. Жадовской личное одиночество несло выраженность про­тивостояния: с одной стороны, переориентация с девически-горе- стной интимности на перенасыщенность жалостливой сочувст­венностью, с другой стороны, виртуально-подобная отражаемость полета любвеобильных страстей в интимной запредельности...

     Взамен противостояния между причиной и вытекающим из нее следствием в одиночестве Ю. В. Жадовской у И. С. Тургенева иг­ровое одиночество сопрягалось на волнах страстей от эмоцио­нальной неуравновешенности со страдальческим одиночеством, делая вызов через врожденный зачаток холостяцкого нрава жи­тейскому довольству как антагонизму тургеневских тайных воз­зрений, сродненных по духу со смыслом жизни В. Г. Белинского. Такой психологический настрой на одиночество облегчал опеча­ленное отягчение на душе И. С. Тургенева... Ю. В. Жадовской личное одиночество приравнивалось к душевной трагедии. По­этому Ю. В. Жадовская восприняла предложение о бракосочета­нии старого многодетного (и вдобавок несостоятельного) вдовца как божий дар. По поводу этого Ю. В. Жадовская пишет: «Я преж­де не верила в судьбу, но теперь я верю в нее; судьба есть у че­ловека. Я никогда не думала выйти замуж, а вот обстоятельства сложились совершенно иначе». Замужество для Ю. В. Жадовской является не столько средством частично восполнить недоданную БОГом биологическую нормальность посредством подставлен­ного вовремя плеча друга, сколько стремлением поделиться теп­лотой души со своим спутником ссмсйной жизни.

     Создается обманчивое впечатление, что одиночество И. С. Тур­генева выявляет, наоборот, по сравнению с Ю. В. Жадовской, робкие следы себялюбия в скрываемых тенью периодически на­катывающейся застенчивости... Ю. В. Жадовская была свободна, в отличие от И. С. Тургенева, от недоразумения нравственного порядка... Тургеневское обманчивое впечатление о нравственном недостатке создается отражаемыми бликами слабо тлеющего оча­га саморазрушения эстетической цельности натуры. Этот психо­патологический барьер затруднял непосредственное проявление божественной простоты у великого писателя, как бы ставя у ду­шевного выхода во внешний мир искривленные зеркала.

     ...Ю. В. Жадовская, в сопоставлении с И. С. Тургеневым, осозная неизбежность зарождения очага саморазрушения, впо­следствии постоянно сдерживала его агрессивность (особенно в первой половине жизни) умением владеть душевной красотой. Отсюда - и непосредственное выражение божественного про­стодушия.

     Несмотря на краткий анализ изложенного, есть возможность перевести биологическую процедуру на язык литературы. Для И. С. Тургенева инфекция - это почти непрерывная череда дней на чужбине, это вынужденный образ жизни, облегченный влече­нием за мнимо главенствующей эстетической силой П. Виардо; иммунитет великого писателя - это привитое в юности идейное тяготение к складу мыслей и к душевности В. Г. Белинского...

     Для Ю. В. Жадовской инфекция - это свора региональных СУК СПИДовых, пытавшихся и не прекращающих пытаться сгов- нять (по выражению одной доморощенной правдолюбивой лите­ратурной работницы) светлую память русской поэтессы Юлия Валериановны Жадовской под видом благоденствия, ну, подобно" внедряющемуся в религиозное сознание антихристу, перекра­шенному под Христа. Иммунитет поэтессы - это приобретенная на веки вечные душевная сродненность с автором Бодним А., стоящим на страже светлой памяти Ю. В. Жадовской и жажду­щим прихода Армагедона, который бы божьей волей сговнял всех антижадовских региональных СУК СПИДовых до конди­ции поедания их трупными червями и последовательным, репро­дуктивным поеданием червей червями.

     Глава 83.

     В этой трактовке иммунитета ни одна региональная СУКа СПИДовая не возьмет автора Боднего А. на болевой прием. Га­рантом тому является разнородность интересов к телесной ощу­тимости жизни. СУКи СПИДовые ради главного интереса зем­ной жизни - ублажение своего бренного тела - не только подми­нают под себя частности, стоящие преградой на их корыстном пути, но и уродуют основы государственности. Нещадно раз­грабляя материальную сферу через вверенную народом власть, СУКи СПИДовые подрывают национальную безопасность госу­дарства, заодно доводя до грани нищенства своей алчной нена­сытностью простой народ. Осведомленность автора Боднего А. о мнимом безволии подавляющей части народа как приспосо­бительной реакции, облегчающей выживание под диктовку... СУК СПИДовых, - дает автору Боднему А. Моральное право сфо­кусироваться не на бытие, а па душевности с избранием прост­ранства жизнедеятельности - Вселенную с одной единственной

     своей спутницей - родной душой Юлией Валериановной Жа­довской.

     Так как в эпоху Чернышевского - Белинского - Добролюбова - Жадовской вещи именовались своими именами, в частности, свобода слова выражалась четко очерченным форматом, именуе­мым официально - цензура, а в современной автору Боднему А. российской действительности имеет место умышленная путани­ца в названии экономической формации (слово «капитализм» подменяется словом «демократия») и как следствие умысла дано вольное плавание свободе слова^ в безбрежном море идеологи­зированных страстей с подводными искусственными рифами и мелководьями, выполняющими функцию демаркации границ меж­ду дозволенным и недозволенным, - то критерий натуральности в определении наигранного безволия у автора Боднего А. менее устойчив, чем у Ю. В. Жадовской в стихотворении «Тунеядцы», где поэтесса осуждающе относится к наигранной пассивности христоподобных представителей фактически всех социальных слоев общества:

     «Не вспыхнут светлым убежденьем В них семена святой любви.

     Не обновятся возрожденьем Сердца, погрязшие во лжи.

     Нет, задушевной правды слову В уме их корни не пустить,

     И за него венок терновый На голове им не носить.

     Бесстрастны, суетны и вялы,

     Без пользы для страны родной Они лениво и устало Идут избитою тропой.

     Звезда надежды избавленья Из под ярма великих зол,

     И грех неправого владенья Для них не кажется тяжел.

     Для их души одна потреба, - Чтоб сытым быть, спокойно спать...

     Зато не дастся им от неба Призваний высших благодать».

     Они другим призваньем наделены - строить свое счастье на несчастии других. Упоминание автором Бодним А. в вышеизло­женном тексте о разграблении СУКами СПИДовыми государст­ва не есть новое открытие Америки. Полтора столетия назад Ю. В. Жадовская в повести «Отсталая» выуживала хищную ры­бешку капитализма - секре!аришку волостной управы: «Секрета- ришка у них такой мерзкий человек. Чтоб ему пусто было, про­клятому! Как бы только бедного человека притеснить». А о без­мерной прожорливости акул капитализма ведает только БОГ.

     Простолюдин может и не владеть всем знанием средств, ис­правляющих зловредные явления в общественной жизни. А у БОГа ничего невозможного нет, даже есть средства рихтовать горбатых без помощи могил. Одним из таких средств является... Лаврентий Павлович Берия. Автор Бодний А. всем своим суще­ством чует надвигающуюся девятибалльную волну гнева, рожда­ющую в такт рокота словоизвержения: «Да ведь Берия - драный волк!!! «Совершенно верно, Берия - драный волк (но не в пере- вертеньской шкуре). Ьылая память автора Боднего А через деся­тилетия донесла к пишущей странице воспоминания из посеще­ний медучреждений о профилактических иллюстрированных листовках, изображающих на фоне лесного пейзажа стоящего над падалью серого волка и пропагандирующих изображение афориз­ма: «Волк - санитар леса». «Санитарные обязанности» Берия ис­полнял добросовестно. Достаточно привести даже один факт (став­ший уже достоянием истории), чтобы узнать птицу по полету. В порядке инспектирования строительства железной дороги в уральском регионе Берия в одиночном спецвагоне приехал в са­мую гущу новостройки. Стоя внутри вагона у раскрытой двери, Берия поджидал идущего его встречать зам. Министра путей со­общения, курирующего новостройку. Берия заведомо был осве­домлен о двухнедельном отставании в выполнении плановых работ на новостройке из-за отвлечения зам. Министра на посто­ронние дела: распродажу лесного материала из просек с одно­временным пополнением не государственного, а собственного кармана; массовый отстрел лесных зверей без лицензии с после­дующей торговлей тушами, минуя государственную казну. Бе­рия, не удовлетворенный дистанцией, отделявшей его от подошед­шего зам. Министра, попросил куратора приблизиться. Выбрав подходящий момент, Берия резким ударом кованого сапога рас­пластывает на земле зам, Министра, превратив его физиономию в кровавое месиво и не забыв послать вослед в помутневшее сознание кура гора отрезвляющую фразу: «А в следующий раз за повтор таких пакостей я тебя, мерзавца, сгною в застенках ГУЛАГа»,

     В связи с упрощением позиций СУК СПИДовых и их холо­пов в современной России у автора Боднего появились симптомы «больного воображения», рисующие картину, массовая фантом­ная просцированность которой в коре головного мозга новорус­ских капиталистов через инертность процессов возбуждения может ввергнуть последних в шок. Итак, начало действий в кар­тине. Разверстка картины охватывает всю страну. В каждом уез­де и в каждой губернии главой администрации являются двой­ники (не только по внешности, но и по духу)... Лаврентия Пав­ловича Берии. По всей стране огромнейшие очереди к главам администраций, сформированные только из числа новорусских капиталистов, и у каждого капиталиста в руках письменное про­шение стандартной формы (с частными отличиями): «прошу всю мою недвижимую собственность (кроме квартиры упрощенной планировки), все мои иномарки и Мерседесы с присовокуплен­ным имуществом передать на баланс государства; а все мои бан­ковские накопления перевести в госказну, ибо я, побуждаемый благонамеренностью, - самый честный из честнейших среди хищ­ных пород бизнесменов». Конец действий в картине.

     Если у автора Боднего А. достоверность диагноза - «больное воображение» - подтверждается неосуществимостью желаемого, то у противников, расположившихся на разумном удалении от дислокации русских войск (в период турецко-русской войны 1853­1856 гг.) был только эфемерный отблеск «больного воображе­ния» как результат наделения прозаичности таинственностью из-за незнания существа дела. Возникало озадаченное удивление палицах противников, впиравших взоры на территорию лабирин­та российских окоп. Какие-то чучела высовывались и мельте­шили в российских окопах, со стороны которых на противника доносился порывами ветра нестерпимый запах падали. Загадоч­ность мельтешения чучел в российских окопах и запаха падали раскрыла особая комиссия, составленная из близких родствен­ников царя Николая I. По ревизионным ведомостям на каждого воюющего российского солдата выделялось средств (на амуницию, питание, боеприпасы и т. п.), позволявших, образно выражаясь, солдату каждый день носить обновленное парадное обмундиро­вание, четырехразово питаться до сытости и при необходимости, не испытывая дефицита боеприпасов, непрерывно палить из вин­товки. Для боевых лошадей выделялся рацион, приравненный по весу, калорийности и питательности к рациону лошадей, участ­вующих в мировых скачках. Как весенний снег на ладони проса­чивается талой водой между пальцами, так и финансово-матери­альное обеспечение российской армии в период войны львиной долей оседало в формате личного довольства СУК СПИДовьТх (включая в том числе и «необглоданные кости», брошенные хрис- топродажным холуям). Ревизионная проверка на местах показа­ла, что верхняя часть чучел - это обмотанные шинельными лох­мотьями (из-за отсутствия головных уборов) головы российских солдат, а запах падали - это исход голодного падежа лошадей, не­убранных с поля боя из-за истощения солдат, систематически пи­тающихся впроголодь. Российские войска были обречены на по­ражение: на двух солдат приходилась одна винтовка с суточным боеприпасом по 5 - 10 патронов. Когда царь Николай 1 всем сво­им нутром прочувствовал неспособность снять обремененность цепей, опутавших всю Россию (составляющие звенья которых - СУКи СПИДовые и их христопродажные холуи), то вослед не­способности пришел обширный инфаркт миокарда, унесший монарха через несколько дней (в разгар войны - 1855 г.) навечно в потусторонний мир.

     Куда же было божьей мученице русской поэтессе Ю. В. Жа­довской противостоять СУКам СПИДовым и их христопродажным холуям, когда эти сатанинские силы подмяли под себя даже царя со смертельным для него исходом. Единственно, что могла проти­вопоставить Ю. В. Жадовская, так это силу открытой искренности в обличении природы грязных деяний СУК СПИДовых и их хо­луев через свою душевную чистоту в творческом наследии. А в земном измерении Ю. В. Жадовская была не свободна от душев­ного дискомфорта, продуцируемого осознанной непобедимостью СУК СПИДовых и их холуев:

     «Меня гнетет тоски недуг,

     Мне скучно в этом мире, друг».

     «Больное воображение» у автора Боднего А. - это способ­ность духовно улавливать экспрессию возвратного свойства все­ленского потока Вечног о Времени. Погружение в экспрессию да­ет автору Болнему А. новое видение прошедших, отрицательно сложившихся для России исторических фактов и событий... Зем­ное время в интервале: 1853 - 56 гг. Царь Николай I назначает главным администратором России... Лаврентия Павловича Бе­рию. Первый шаг на госпосту Берия делает в направлении изъя­тия из обращения в паргаментах лондонскою меблированного суперкомфортабельного убежища русского беженца А. И. Герце­на, который на каждом углу агитирует за поражение России в войне, дабы свергнуть монарха, прикидываясь несведущим о ро­ли в войне СУК СПИДовых и их сподручных - христопродажных холуях. Экстрагированный в Россию антироссийский агитатор А. И. Герцен с прикрепленной на груди табличкой: «изменник Родины, России, провокатор А. И. Герцен» подвергается казни всенародно... Очередной комплекс мер Берии - нейтрализация СУК СПИДовых и их холуев, путем кровавого мордобоя, [вер­сией, позволяющей узреть растущую мощь корня зла не столько в СУКах СПИДовых, сколько в христопродажных холуях, - автор Бодний А. революционизирует подход к этой злободневной и извечной проблеме, превращая странную озадаченность в теоре­тическую возможность оздоровления духовного климата Земли. Правдоподобность этой версии является то, что христоподобные холуи служат точкой опоры для СУК СПИДовых. Ленин не свер­шил бы социалистическую революцию, т. е. возврат в госказну награбленного за тысячелетия СУКами СПИДовыми, если бы не обманул народ (в т. ч. и христопродажных холуев), пообещав ему экстренность благ, превышающих ощутимо не только уро­вень бедности, но и сукоспидовые персональные щедроты. Сде­ланная в назревавшей политической ситуации ставка на дух на­родного протеста вековечным закабалением вкупе с популист­ской правдоподобностью дала Ленину нужную точку опоры и обеспечила победу].

     По окончании победоносной войны для России на основании всероссийского референдума плениться царь Николай I с после­дующей казнью на Сенатской площади за насильственный за­хват власти после смерти царя Александра I (царская противо­законность, наделенная ассоциативной природой, перекликается через столетия с сегодняшним прецедентом - насильственным, кро­вавым удержанием власти свердловским прорабом после выне­сения постановления Конституционным судом о нелегитивности правления царя Бориса) и за расстрел на Сенатской площади де­кабристов, требовавших оздоровления государственной власти и проведения прогрессивных реформ в России.

     Попутно в связи с окончанием «санитарной чистки» решает­ся психологическое несоответствие: волчий образ мышления Бе­рии как санитара по наведению госзаконности в дремучем лесу людской порочности, с одной стороны, и культура нравственности будущего истинно гуманного общества, с другой стороны, - пу­тем снятия волчьей шкуры с Берии и использования телесного содержимого на мыло. Хребет автора Боднего А. уже радику- литит от надвигающейся силы давления, исходящей от СУК СПИДовых и их холуев, недовольных итогами инквизиции, в частности, отсутствием в повествовании автора Боднего А. над­лежащей ответственности Берии за злодеяния в ГУЛАГе. Рассеи­вая надувные заблуждения, автор Бодний А. стоит ближе к исто­рической правде, выдавая гулаговские злодеяния не за удел единоличной директивной кабинетности, а за массово-полити­ческое сладострастие СУК СПИДовых и их холопов. Нет, автор Бодний А. не преследует цели реабилитировать драного волка, ибо увлечен возданием: каждому персонажу - по заслугам. Начало этому ложат нелицеприятные вопросы к СУКам СПИДовым и к их сподручным - христопродажным холуям: «Зачем в период коллективизации перед посевной забирали у простого крестьяни­на со стола последнюю отрубную лепешку, тогда как Сталин дал четкое указание: если у крестьянина в наличии два мешка зерна, то один мешок изымается в пользу государства?!» «Зачем ковар­но эксплуатировать болезненную мнительность Сталина, нагнетая истерию о том, что в стране шпион на каждом гражданине сидит и соглядатаем погоняет?!» «Зачем прокручивали Сталину кино­ленту «Кубанские казаки» с кадрами ломящихся от изысканных явств столов, в то время как простой народ помирал с голоду, пи­таясь собаками, кошками,.пульпой из размягченного кипяче­нием натурального кожаного ремня и прочими несъедобьями?!», а для того, чтобы по наведенной переправе (самими же СУКами

     СПИДовыми и их холуями) - ГУЛАГу - облегченно вернуться назад, в капитализм, который через частную собственность, добытую приватизацией в вакууме беззакония, дает неогра­ниченное самоуправство сукоспидовому хозяину. Для притуп­лённого обывателя автор Бодний А. вводит примечание: по сей день обличительное слово «ГУЛАГ» не сходит с уст СУК СПИДовых и их холуев, давая возможность закрепиться на за­нятых рубежах.

     Глава 84.

     По умозаключению пушкинистов на твердо занятом рубеже, «Белинский, глубоко ошибаясь, связывал гуманность и человеко­любие Пушкина с эстетичностью, с художественной силой, гармо­нией и мерой пушкинского творчества». Творчество А. С. Пушкина (постоянно неудовлетворенного и ищущего рациональных форм жизни общества) не может быть наделено подразумеваемой ав­тономностью. В противном случае львиная доля произведений гениального поэта, отражающих социальность [то ли иноска­зательно, то ли полунамеками, то ли почти открыто (как, например, «Дубровский»)] должна быть лишена эстетичности подобно воображаемому расссчснию биологической аномальности у сиам­ских близнецов. Тогда пусть хотя бы один приверженец этой тео­рии открыто заявит о автономности рассматриваемых суще­ственностей или, что равнозначно сомнению в проходимости каждого слова творения через сердце гениального поэта. Автор Бодний А. уверен, что таких приверженцев днем с огнем не найдешь.

     Приблизительно за год до окончания земного пути А. С. Пуш­кин начал угасать как гений, сам, себе не признаваясь в этом... Примерно в этом же возрасте остановила навечно творческую поступь и Ю. В. Жадовская. Диагноз один на двоих - патологи­ческое истощение с последующим угасанием силы гармонизиро­ванного духа, подпитывавшего пламенность обоих сердец.

     Ю. В. Жадовская, дышавшая атмосферой поэзии «жизни сердца», шла по стези, вплетавшей в свою основу одновременно и прозу жизни и поэтичность. Выражая с опережением и напря­мик художественным реализмом социальность, Ю. В. Жадов­ская как бы вослед своим творческим горением переплавляла в

     режиме интуитивной правдивости излишество красоты своей души в обаятельную простодушность (как своеобразная грань эстетичности) своих произведений.

     А. С. Пушкин своей гениальностью автоматически дистан­цируется от трехразрядной поэтессы Ю. В. Жадовской, хотя это не лишает индекса сравнимости в сферах стихотворства и жиз­недеятельности.

     Каждое поэтическое слово Ю. В. Жадовской олицетворяет собой выплавленный из горнила сострадальческой пламенности сплав разумного человеколюбия и гуманности с умягчено-цс- ломудренной эстетичностью и художественной умеренностью... Отличительность выплавленного поэтического слова А. С. Пуш­кина в сопоставлении с творческим процессом Ю. В. Жадовской идет по трем силовым направлениям (плюс одна идентичность): слабость накала сострадальческой эмоциональности, непобеди­мая сила искусства владеть ахилловым щитом, классически-стро- гая эстетичность и наконец, уравненность сил любви (Пушкина А. С. и Ю. В. Жадовской) к Родине, России.

     Гуманность с разумным человеколюбием, с одной стороны, и эстетичность с гармонизированной упорядоченностью, с другой стороны, - это две пары сестер (родные в парах и двоюродные между парами), выпестованных самокритичностью и самосо­вершенствованием человечества на фоне духовной субстанцион- ности (т. е. на фоне соотносительной неизменчивости духовного отражения сущностей всех отдельностей во вселенском потоке Вечного Времени). Возрастное различие между сестрами жизни и сестрами искусства переменчиво: первые сестры могут быть условно старше вторых, и - наоборот. Впечатляющим примером взаимообусловленности и взаимозависимости между всеми до­черями является поэзия «жизни сердца» Ю. В. Жадовской, вос­производящая кинетическую слитность мироощущений Жадов­ской - человека и Жадовской - поэтессы.

     Это обстоятельство (кинетической слитности мироощущений) дает мотивировку назвать искусство станцией прививок челове­чества прочив антигуманности и нечеловечности, а общественную жизнь - объектом очагового очеловечения с помощью интеллек­туального магнетизма, своей притягательностью концентриру­ющего перемежевывающиеся разрозненности эстетической силы. Тогда, по соотносительной логичности, эстетичность - следствие гуманности и разумного человеколюбия, и - наоборот. И если для гармонизированного упорядочения земной жизни человечество нуждается в гуманности и разумном человеколюбии, то искусст­во должно катализировать этот процесс, прежде всего, эстетич­ностью. Иначе - грош цена искусству. В редких случаях искус­ство может (в частности, глаголом А. С. Пушкина) своим интел­лектуальным импульсом приподымать завесу будущего, зарож­дая побудительность сбалансированному развитию обществен­ных отношений.

     Эпигоновидный же отгенок позиции пушкинистов свидетель­ствует или о недооценке творческого резонанса А. С. Пушкина на фоне эстетического психологизма, или - о кастрировании искусст­ва притупленным скальпелем отуманенного реализма под нарко­зом опьяняющей художественности путем вырезания симбиоза между красотой и смыслом.

     Глава 85.

     «Классовый смысл эволюции творчества Пушкина... полиции от дворянства к крестьянству» (по разумению пушкинистов) - это не признак политической незрелости гениального поэта, а реа­листически верное понимание динамики классовых сил на арене пушкинской эпохи. «Позиция Пушкина знаменует начало про­цесса, завершение которого»... имеет только чисто форменное совпадение с художественной идейностью Л. Н. Толстого. За привычностью следования инерции закоренелого мышления Л. Н. Толстой упустил с поля зрения растущую роль пролетариата.

     Ю. В. Жадовская, в отличие от А. С. Пушкина и Л. Н. Толсто­го, классово-политическую содержательность в творчестве уме­ренно сводила к материализации идеи прогрессирующей гуман­ности (аналогично Н. В. Гоголю), отдавая предпочтение не сугубо классовому различию, а душевному влечению к благонамерен­ности. Таким подходом к этому вопросу и Н. В. Гоголь и Ю. В. Жадовская показывали не классовую лояльность, а приоритетность нравственной направленности развития общества.

     По критической обзорности пушкинистов, В. Г. Белинский сво­дит поиск А. С. Пушкиным философской концепции жизнеуст­ройства человечества к тому, «что обосновывает и упрочивает коммунизм: условия равновесия и гармонии личного начала и общественного».

     Так как человек - продукт исторического развития общества, то, казалось бы, условия равновесия и гармонии личного начала и общественного за тысячелетия должны стать константой или дать желаемую наполняемость общественного начала, несмотря на раздробленность, точнее, разнохарактерность личного начала и целостности (цементирующаяся законодательностью) обще­ственного. Условия равновесия не только не приблизились и на йоту к константе, но даже стали революцинизироваться и в са­мосознании и в общественной жизни. То, что горело нетерпимо­стью в сердце В. Г. Белинского, - у А. С. Пушкина было достоя­нием полета мысли в идеальном мире. Здесь сказывается зани- женность ступени социально-классового развития, на которой стоял А. С. Пушкин (по отношению к В. Г. Белинскому), идеоло­гически ограничивавшая в творчестве гениального поэта гумани­стический почин как предтечу социальных преобразований. Сим­волическими сюжетами произведений с социальным подтекстом А. С. Пушкин создавал своего рода эффект сужения идеологиче­ской ограниченности. В отличие от идеологической жестокости пушкинской эпохи, Н. В. Гоголь и Ю. В. Жадовская творили в пространстве послабления госконтроля за литературой, что да­вало возможность выражать гуманистический почин через худо­жественный реализм, присовокупляя сюда и интимную перепис­ку гуманистического воззрения [ставшую впоследствии состав­ной частью литературного наследия и Н. В. Гоголя и Ю. В. Жадовской (но отсутствующую у А. С. Пушкина)]. Ни один из пушкинистов не сходит с колеи умышленного заблуждения, при­числяя дефицит сочной палитры пушкинской переписки к нара­ботанной манере бытового письма. Ларчик-то раскрывается про­сто: если у третьеразрядной поэтессы Ю. В. Жадовской луче­зарность художественности и красоты логики в эпистолярности органически мещет на выборно-литературное достоинство на­туры, то у 1ениального поэта здесь не было семи пядей во лбу. У Ю. В. Жадовской философский настрой душеизьявления, вы­свечивавший изнутри предмет письма, самопроизвольно перехо­дил в философию слова. А. С. Пушкин, наделенный в отличие от Ю. В. Жадовской прагмат ичным складом ума (не путать прагма­тичность с параллельно вживающейся в одном существе гени­альной поэтичностью!), довольствовался тем, что извлекал из быта по ходу составления письма. Вразумительность в аналоги­ческом сопоставлении: великий писатель Ф. М. Достоевский был

     касательно мастерства стихосложения стихоплетом, а не стихо­творцем; великий писатель И. С. Тургенев не ронял свой литера­турный авторитет и в сочинении стихов.

     То, что Ю. В. Жадовской не доставало от жизни, она проду­цировала своей душевностью: печаль страждущих была ее пе­чалью, радостность страдавших была излучающей теплотой ее сердца.

     И Н. В. Гоголь, и В. Г. Белинский, и, тем более, А. С. Пуш­кин... просмотрели потенциальные возможности природы фи­зиологической боли (как предпосылки нравственной слабости, обо­стряющей чувство себялюбия). Ю. В. Жадовская скорей эмоцио­нально, нежели сознательно, совмещала нравственную правиль­ность своей жизни с гуманистическим резервом природы физио­логической боли. Условия равновесия и гармонии приведут к желаемой наполняемости общественного начала тогда, когда оно будет парадоксальной средой для личного начала: теоретически наделенная врожденной гасимостью в зародыше физиологиче­ской боли каждая личность несет в себе через реверсивность ду­шевной боли (по линии: от себя к другим личностям в постоян­ной радиально-челночной исполнимости) подобие органического peai ирования на физиологическую боль других личностей, что да­ет возможность полюбить человека не только на расстоянии, но и вблизи (в противовес Достоевской доктрине о красоте).

     Если Ю. В. Жадовская сдвигала на своем жизненном пути неодолимый камень преткновения, воплощенный в собирательном обличье СУК СПИДовых, силой воображен пости (подпитывае­мой идейным постоянством), - то А. С. Пушкин владел иной стратегией, облегчавшей ему на жизненном пути оттягченность неодолимости камня преткновения. Эта стратегия дала пушки­нистам повод формировать концепцию оправдательности, наце­ленную на снятие подозрительности в общественно-политиче­ской робости гениального поэта. А. С. Пушкин не нуждается в этой услуге пушкинистов, ибо знал цену своей «робости». Автор Бодний А. сожалевает, что сами декабристы (в т. ч. и глубокопо- читаемый автором Бодним А. декабрист Иван Иванович Пущин) испытывали сомнение в идейной прочности А. С. Пушкина. Не­однократно подходил И. И. Пущин к А. С. Пушкину с намерень­ем посвятить его в дела декабристов и каждый раз верх брало коллективное мнение декабристов о А. С. Пушкине. Легковесное общение А. С. Пушкина в среде декабристов была своего рода...

     наигранной лукавостью мудрого провидца. А. С. Пушкин своей прирожденной прозорливостью мысленно перевоплощал сидя­щих перед ним с солидным видом (и даже с генеральскими по­гонами) декабристов в детей, играющих в пустые игры, а буду­щее (декабрьское восстание) - в трагедию. Даже ярый револю­ционер В. И. Ленин, перенесенный возвратным свойством все­ленского потока Вечного Времени в декабрь 1825 года, не возгла­вил бы восстание, так как узрел бы хроническую неспособность и «низов» и «верхов» осуществить судьбоносное дело. И не в реа­гировании на приметы А. С. Пушкина (какой зверек, по разнобой­ным версиям пушкинистов, перебежал дорогу ехавшему в сто­лицу гениальному поэту) суть дела: не отведи божьим перстом появление А. С. Пушкина в столице в день восстания, гениальный поэт избрал бы только позу стороннего летописца. А уже позже вдогонку будет послано А. С. Пушкиным на крыльях поэтиче­ской гениальности обнадеживание в осветленность будущего декабрьским жертвоприношением. Нельзя А. С. Пушкина подо­зревать в умышленной запоздалости и пассивности, ибо предде- кабрьская эйфория декабристов, проявлявшаяся в инерционном поле неуправляемого возбуждения, была слепым стремлением добыть общее благо «рулеточным» способом.

     Если А. С. Пушкин упускал из виду гуманистический заро­дыш рационального зерна природы физиологической боли и толь­ко в связи с этим львиную долю своего поэтического гения на­правлял на импровизированное самоограничение свободомыс­лия и на изящество стихотворства, а Ю. В. Жадовская могла только в пределах гипотетической логичности довольствоваться преодолением противоречивых условностей личного начала и общественного путем выветривания из господствующего обличья диссонансового духа тягой созвучия тональной реминисценции божественной намеренности и волнующейся сочностью внутрен­него голоса разумной достаточности с мелодичным журчанием живой воды в ручейках утоления болезненно-правдолюбивой жажды из душевного источника нравственного врачевания поэтес­сы, - то кто тогда среди мирового хаоса современности внемлет гласу вопиющего в пустыне интеллектуальности о возгорании пламени из искры и о схождении зари с зарей, когда СУКи СПИ- Довые, переступая через референдумское единогласие народа о сохранении целостности Союза, геростратили интернациональный оборонительный шит (Варшавский договор), тем самым не толь­ко провоцировали противоречивость условий равновесия и гар­монии личного начала и общественного, но и превращали поли­тической гипнотизацией гуманистический символ природы фи­зиологической боли в его противоположность.

     Глава 86.

     Заниженная степень объятия объективности (выражающаяся соотношением фактической правды и логического домысливания) с учетом наличествующего материала урезает угол зрения автору Боднему А. на мироощущение А. С. Пушкина. Но существует еди­ный набор характеристик человеческой психики» в т. ч. и основ мировоззрения. В связи с этим автор Бодний А. может и ошибать­ся, принимая усложненную форму приспособленности А. С. Пуш­кина к жизни за волевые издержки психики. Проявлявшиеся же периодически этические сбои у А. С. Пушкина дают веский по­вод предполагать, в лучшем случае, пульсирующие движения к познанию смысла жизни, а в худшем случае, - имманентность выбора дедуктивных ориентиров будущности. Ю. В. Жадовская, в отличие от А. С. Пушкина, своим цельным миропониманием упрочивала идейность самосознания на фоне духовной субстан- ционности. Если у А. С. Пушкина абстрагирование смысла жиз­ни протекало в эмпирейском пространстве на голом самомнении с привкусом политического сострадания, то у Ю. В. Жадовской этот процесс охватывал как политическое, так и личностное со­страдание.

     На пьедестале лаврововенчанных почестей гениальному по­эту А. С. Пушкину - вселенскую безразмерность поэтической сла­вы и безграничность выбора духовных таинств.

     А трехразрядная поэтесса Ю. В. Жадовская вполне довольст­вуется достигнутой целью, совмещающей две доминанты: эсте­тическую ассоциативность с живой неодушевленной природой и душевную комиссуральность с доминантой автора этих строк.

     Доминантная взаимообразность душевной комиссуральности явила две родные души - Александр Андреевич Бодний и Юлия Валериановна Жадовская.

     Декабрь 2003 г.

     чч

     АКСОНОМЕТРИЧЕСКОЕ ПРОЕЦИРОВАНИЕ ЖИЗНЕННОЙ И ТВОРЧЕСКОЙ СУДЬБЫ Ю. В. ЖАДОВСКОЙ НА ФОНЕ ЭСТЕТИЧЕСКОГО ПСИХОЛОГИЗМА И ДУХОВНОЙ СУБСТАНиИОННОСТИ

     Часть шестая

     Глава 87.

     Преобладающий акцент на душевную сродненность между автором Бодним А. и Ю. В. Жадовской должен бы воспринимать­ся, как неэтическая самоутвердительность. Но сторонники такого взгляда упускают из виду суперсущественное: Карл Богданович Севен никогда (даже на отдаленных разряженностях) не значился для Ю. В. Жадовской родной душой. В житейском обиходе он име­новался спасителем, подавшим в критическую минуту жизни ру­ку помощи поэтессе, - а по церковной категории значился супру­гом Ю. В. Жадовской.

     Автор Бодний А. испытывает безмерную упоенность Ю. В. Жа­довской как физическим естеством на её первом маршруте (яро­славская земля) жизни (присовокупляя, кстати, сюда костромские периоды детства и отрочества, а также и эпизодические наезды (эфемерные) на костромские просторы уже в зрелом возрасте, но помеченном душевным и семейным одиночеством).

     Второй маршрут (костромская земля) жизни Ю. В. Жадовской почти всецело сопряжен с жизнью К. Б. С’евена. И несмотря даже на то, что К. Б. Севен все свои цветущие жизненные силы отдал другой женщине (первой жене, подарившей ему пятерых детей) и предстал перед К). В. Жадовской в виде выжатого лимона, она, зная правдолюбивый характер супруга, кровно и постоянно за­щищала его попранное достоинство.

     Автор Бодний А. не переступает через границы этической не­дозволенное™ путем воображаемого перевода дежа вю в текущий момент бренного вожделения, но как родная душа Ю. В. Жадов­ской автор Бодний А. имеет доступ для душевного общения в любую точку духовной сферы (слитность ярославской и костром­ской земли) поэтессы. Мандатом тому являются обоготворенные акты (выходящие за пределы тематики «Аксонометрии»).

     Глава 88.

     Сопоставление Ю. В. Жадовской с классиками литературы идёт в чисто индексных рамках творческой сравнимости. После анали­тической разборки критического штриха В. Г. Белинского пуш­кинисты синтезируют: «Гений Пушкина проявляется полагал Бе­линский, прежде всего, в форме, а не в мысли. Эстетическое со­вершенство составляет пафос поэзии Пушкина в отличии от дру­гих гениев, у которых собственная поэтическая сила отступает на задний план перед содержанием, перед философской мыслью». (Что-то вроде заимствовано из абстрагированного обхвата отно­сительной осмысленности В. Г'. Белинского литературоведом Ираклием Андронниковым в пропагандистском подходе к твор­честву А. С. Пушкина через средства массовой информации в статьях шестидесятых годов прошлого века. Но коренное отли­чие в абстрагировании между В. Г. Белинским и И. Андроннико­вым в том, что первый - только лишь отодвигал на второй план броское зарождение рациональных зерен на ниве новаторской мысли гения поэзии, а второй - возводил эту стилевую особен­ность А. С. Пушкина в ранг поэтической слабости). Оцененная поэтическая сила А. С. Пушкина дифференцированно вбирает в себя только то достоинство, которое в пределах конкретной вер­шины критической досягаемости: изящество, внешний блеск фи­лософской сальности, красота стихосложения и универсальная легкость слога, - то это не есть ещё признак преобладания формы над содержанием. Творческий почерк А. С. Пушкина, определяю­щийся одновременно и красотой стихосложения и таинственно­загадочной легковесностью философского мудрствования, проти­воположен утяжеляющей и завихряющей доступ к прекрасному и разумному поэзии других классиков (Н. Гумилева, А. Ахмато­вой и им подобных по стихотворной манере). Противостоящие Пушкину А. С. знаменитости лишены одновременного сочетания двух признаков - *красоты и интуитивности смысла. Но так как индекс сравнимости это не предусматривает, то отсюда - и встре­чающиеся порой среди литературоведов неопределенности в оценке глубоководности поэзии А. С. Пушкина. Если литерату­роведы затрудняются разрешить пушкинскую универсальность, то Ю. В. Жадовская (трехразрядная поэтесса) этот гордеев ^'зел расчленяла поэзией «жизни сердца». А так как поэзия «жизни сердца» не может не нести прямой смысл, то и облекаемая поэзию форма приобретает упрощенный вид. Таким образом, проблему гордеева узла Ю. В. Жадовская решает естественной упрощенно­стью, диктуемой праведно-страдальческой ритмичностью серд­ца, не теряя при этом литературных достоинств. Ю. В. Жадовская даже задним умом не противопоставляла, точнее, не разграничи­вала форму и смысл, а самопроизвольным движением души вы­ливала из формы смысл, и - наоборот, ваяла естественным обра­зом из смысла форму. Самобытно-стихийный характер упро­щенности поэзии «жизни сердца» Ю. В. Жадовской ни одному литературоведу не даст право на укор в нежизненности. Паралель- но этому - никто из литературоведов не умолит поэзию А. С. Пуш­кина как глобальное явление, духовно оздоровляющее человече­ство; было бы злонамеренностью причислять её к объекту выра­жения интересов аристократического круга. Поэзия А. С. Пуш­кина и Ю. В. Жадовской напрямую воспринимается окультурен­ным народом, в то же время поэтическое наследие иных знаме­нитостей доходят к народу опосредственно из-за сложности сло­весного изыскания смысла.

     Глава 89.

     Пушкинисты отмечают в трудах А. С. Пушкина односторон­ний взгляд на капитализм, забывая, что эволюция и фактор вре­мени являются соотносительными силами истории: «Пушкин критикует капитализм... не с точки зрения будущего, а с точки зрения прошлого». Если при А. С. Пушкине только определялась тенденция нарождения капитализма, а при Ю. В. Жадовской капитализм уже зарекомендовал себя как формация, - то капита­лизм, в котором автор Бодний А. пишет эти строки, имеет конст­руктивное расхождение с эпохой капитализма восемнадцатого века. Принципиальное отличие капитализма 18-го века от нынеш­него кроется в том, что первый считал крамолой в идеологии со­единимость сущности формации с ублажающс-сладострастным словом «демократия». Идеология нынешнего капитализма пере­насытилась до такой степени демократической галлюцинацизи- рованностью, что уже именует формацию «демократическим государством». А. С. Пушкин - не БОГ и поэтому его прозорли­вость не могла предвидеть неестественность, смешавшую эко­номику с идеологией по методике «смешиваемость несмешивае- мых растворов».

     Оба варианта капитализма, характеризующиеся обязательным наличием хозяина и работника, не взирая на уровень цивилиза­ции, были бы не приемлемым правдолюбием Ю. В. Жадовской. А. С. Пушкин тоже бы испытывал внутреннюю неудовлетворен­ность от обоих вариантов капитализма, иначе бы не теплиться по­этическим строкам сочувственностью к простому народу от каж­дого нанесённого работником хозяину щелчка в лоб.

     Глава 90.

     «Пушкин признавал судьбу, - это было и в духе времени, - но острота ощущения подвластности року была, несомненно, связа­на у него с бессилием перед Николаем I» - философствуют пуш­кинисты, половинчатостью воззрения подстраховывания вселен­скую судьбоносность земным волеизъявлением. Может быть, пушкинисты допустили описку, приписав патологическую покор­ность царской воле вместо разбитою параличем Ф. Тютчева (ко­торого перед кончиной намеревался посетить на дому сам царь Александр 2) А. С. Пушкину, - тогда автор Бодний А. берет свои слова назад? Не сама подвластность сковывала жизненную силу А. С. Пушкина к активному социальному действию. Бессилие перед мнимым всевластием Николая I (не подразумевавшим о существовании потайных носителей истинного всевластия на Земле - СУК СПИДовых) испытывала и Ю. В. Жадовская. Толко­вание данной причинности пушкинистами сомнительно. Сковать можно физическое тело человека, но, посаженный даже в темни­цу, человек может идейной свободой витать в небесах. Ю. В. Жа­довская не была причастна к официальности царского двора, как удосуженная такой причастности злосчастная судьба А. С. Пуш­кина. Поэтому Ю. В. Жадовская жила под диктовку поэтизиро­ванного добросердечия в формате не столько прописанной идео­логии, сколько побуждаемой благими чувствами непрописной нравственности. А. С. Пушкин, несмотря на персональную зави­симость от царског о двора, был наделён тем же знаком раскрепо­щенности, что и Ю. В. Жадовская. Только у А. С. Пушкина из-за обремененности семейством создавалась видимость бессилия, точнее, классово-социального усмирения перед Николаем I. Ут­вердительность довода автора Боднего А. видится в дружбе А. С. Пушкина с инакомыслящими при царской власти - декабристами.

     Глава 91.

     Эстетикообразная философия пушкинистов преподносит оче­редной сюрприз: «Превращение радости в страдание было пер­вым, лежащим на поверхности противоречием действительности, осознанным Пушкиным. Это противоречие само по себе остается всецело в пределах следствий, не затрагивая причин обществен­ного неустройства. Оно превращает социальное зло в личную боль...» Вначале надо дифференцировать свойства радости и стра­дания. Если уникальная интуитивность А. С. Пушкина воспри­нимала превращение радости в страдание как противоречие дей­ствительности, то, естественно, в круг этих превращений, выра­жающихся эмоциями, не могла не входить и разноголосица соци­ального страдальчества. В общественно-политической жизни че­ловечества социальность - это причина (а не следствие), несущая на себе львинную долю жизнеустройства. И если, по мнению пуш­кинистов, это противоречие и не затрагивает «причин обществен­ного неустройства», то только по линии прямого действия граж­данского неповиновения. По линии же причинности всё увязыва­ется на социальности. Даже пасмурное настроение человека, ис­ходящее, казалось бы, от семейных неурядиц, спонтанно имеет подпитку от социальности. По темпераменту характера острый приступ личной боли находит психическую разрядку на внеоб- щественном поле житейских драм. Социальное зло может пре­вращаться в личную боль только из-за ощущения невозможности

     преодолеть это зло. Но при стимулирующих условиях социальное зло на протяжении тысячилетий выливается в акты протестов (будь-то митинги, будь-то восстания, перерождающиеся в миро­вые войны). Существует, однако, и усложненный путь взаимодей­ствия между социальным злом и личной болью. При лимитиро­ванной свободе самоопределения интерполирование личной боли в социальное зло и - наоборот осуществляется на базе дедуктив­ных показателей в динамическом ряду явлений, ставящихся в ог­раничительную предположительность гипотетической логично­сти. Первичным условием при этом должно быть разграничение интересов общечеловеческой полезности и личностной свое­нравности как отправной точки от анализа к синтезу. У А. С. Пуш­кина - облегченное интерполирование, нежели у Ю. В. Жадов­ской, так как поэтесса спецификой, точнее, постоянством своего внутреннего мира создавала тенденциозное размывание границы отчуждения интересов общественного благоразумия и личност­ного благообразия. Такое размывание формировало у Ю. В. Жа­довской своего рода охранительное мульчирование единосущно- сти целого и единичного. В таком случае эталоном человечности для поэтессы служили ингредиенты - личный почин благоденствия и поэтизированное сострадальчество, осознанные ею как долг перед социально-порабощенной личностью, являющейся состав­ной частью человечества. Тогда яснее просматривается через творческое врачевание Ю. В. Жадовской интерполирование лич­ной боли в социальное зло и - наоборот. Гениальность А. С. Пуш­кина в целом охватывала общечеловеческую предназначенность поэзии - «глаголом жечь сердца людей». У Ю. В. Жадовской вза­мен гениальности гибридный талант поэтичности, человечности и искренности расширял диапазон литературного дела - оно было и средством воспитания и просвещения народа [методоло­гическая помощь с соучастием в создании букваря для безграмот­ных, выпуск в свет этнографического очерка, включающего опи­сание народных обрядов (в частности, масленицы) с непосред­ственным, самоличным участием].

     Глава 92.

     Пушкинисты, сопоставляя характер творчества и идейность А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, пишут: «Гоголь впервые обосновал свою главную поэтическую идею - извлечь «необыкновенное» из

     «обыкновенного». Это уже была цель Гоголя, а не Пушкина; как. впрочем, судья в истертом сюртуке и заседатель были героями Гоголя, а не Пушкина. Пушкин мог коснуться их, обежать их жизнь сочувственным взглядом, но понять их изнутри, задача. Гоголь писал: «Чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное...»

     Творческий процесс у А. С. Пушкина и у Ю. В. Жадовской протекал непринужденно, у Н. В. Гоголя он был в тисках детер­минизма. Идейное побуждение у Н. В. Гоголя добыть «необыкно­венное» с первого взгляда может показаться эгоистическим сопер­ничеством, с целью превзойти А. С. Пушкина в новизне творче­ских методов и приемов. В действительности же - это есть скрытое от психики самого Н. В. Гоголя стремление предать земным яв­лениям и вещам не сверхъестественность, а божественную ицс- пирированность через простонародную целомудренность, смека­листость и широту души; причём черновая работа в этом деле возлагается как бы сама собой на Н. В. Гоголя. У А. С. Пушкина глаза разбегались от обилия поэтического материала окрест ею. У Ю. В. Жадовской на каждом шагу сердце обливалось кровью от сочувствия к несчастной участи бедных людей. Какие к черту могут быть в реальной жизни потуги извлечь «необыкновенное» из «обыкновенного». Явно, что Н. В. Гоголь здесь перегнул... нет, не палку, а своё психическое состояние.

     Главная гоголевская поэтическая идея основывается на глу­бинном познании народной жизни. С этой характерностью идеи и Н. В. Гоголь, и А. С. Пушкин, и Ю. В. Жадовская были психоло­гами - человековедами высокого класса, наделенные свойством своего рода рентгеновского просвечивания познаваемою объек­та      Щемящая тоска наполняет сердце читающих строки о про­

     вожании со столичной набережной бухты А. С. Пушкиным Н. В. Гоголя на вечное расставание. Не поддающаяся перу гамма эмо­циональных переливов, исходивших из глубины душевных тон­костей гениального поэта, отражались на опечаленном сосредо­точии взгляда. Этот глубоко страдальческий взгляд А. С. Пушки­на далеко не синоним тому, который способен «обежать»... бы­тие простых людей «сочувственным взглядом». Наличие у А. С. Пушкина чувственных крайностей свидетельствует не только о широчайшей разверстке благонобуждаемосги, но и о сокрытом слиянии эмоциональности с разумной любвеобильностью.

     Несмотря на различие темперамента А. С. Пушкина и Н. В Гоголя, с одной стороны, и Ю. В. Жадовской, с другой стороны, - поэтесса под внешне слабой возбудимостью выражала высочай­шую амплитуду душевной созвучности с высотой наката стра­стности корифеев поэзии.

     Н . В. Гоголь сатирической необыкновенностью показывал цену житейской обыкновенности. Чтобы обыденную жизнь простого человека сделать колоритней и с видимостью полезного разнооб­разия, тем самым поддержать мнимый интерес его к существо­ванию, а значит, и вселить в него непредусмотренный естествен­ностью дополнительный резерв выживания, - Н. В. Гоголь про­водит через своё творчество (аналогичность не обходит и личную жизнь) главную поэтическую идею. В этой идее не надо искать ни выдыхания остаточной гениальности титана, ни шокирующе­го новизной литературного приема. В этой главной идее скон­центрирована вся существенность Н. В. Гоголя как поэта и как человека. Таким нужно видеть Н. В. Гоголя, как одаренного Богом уникального индивида.

     А. С. Пушкин в воплошении этой идеи ни на йоту не уступает И. В. Гоголю (хотя пушкинисты воспринимают этот факт недо­верчиво). Разнятся здесь только пути подхода к извечно неразре­шимой задаче человечества. А. С. Пушкин в противовес Н. В. Го­голю внутренним взглядом оценивал анатомию быта и уклада жизни простого человека в поисках «необыкновенного». А. С. Пушкин создал школу метафоричности, тем самым, сказав но­вое слово о жизни простого народа. Одним из ярких свидетельств тому может стать монолог Евгения с Петром Великим («Медный всадник»). Перед владыкой Петром, облаченным фактором вре­мени в скульптурную медь, простой человек - Евгений - вступа­ет в спор (в мыслях ли, словесно ли, пустыми ли угрозами) о по­пранных правах. Метафорическая отвлеченность наделяется неповторимой художественной притягательностью, когда даже отжившая свой век владыческая сила Петра берет верх над жи­вым, но простым человеком Евгением. Происходит своего рода как бы переход метафоричности в завсегдашнюю действительность на фоне ожившей исторической правды, благодаря врастанию эстетического психологизма в художественную реалистичность. (Употребленное слово «реалистичность» наделено широтой зна­

     чимости, дающей возможность вобрать в себя необозначеиные в пушкинскую эпоху конкретности зарождающегося художест­венного реализма). И в этом переходе как на сквозняке ощуща­ется пронзительное проникновение «необыкновенной»... обы­денности жизни простого человека и проясненно домыслива­ется оборотная сторона этой жизни. Если на всем протяжении повести воспринимать метафору, сюжет и смысл не как сопря­женные величины, а как единое целое, то напрашивающаяся однозначность толкования подсказывает, что в «Медном всад­нике» обрел законное расположение художественный исток жи­тейской парадоксальности: «необыкновенное» родило «обыкно­венное» и - наоборот.

     Ю. В. Жадовская в художественности не подражала ни А. С. Пушкину, ни Н. В. Гоголю. Ю. В. Жадовская с помощью природ­ной впечатлительности как подсветки житейскому психологизму докапывалась до сути жизни, как бы своим внутренним состояни­ем перевоплощаясь в персонажи своих произведений. Взять конк­ретно психологический эпизод из повести «Отсталая», решающий противоречия втяжкой судьбине Матреши-холопки. Впечатление здесь как бы само собой переходит в убеждение, что поэтесса стре­мится всю динамичность своих жизненных сил перелить в жиз­неспособность Матреши-холопки, чтобы облегчить тяготы ей жиз­ни. Этим заимствованием Ю. В. Жадовская превосходит и А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя с его главной идеей. Если А. С. Пушкин и Н. В. Гоголь только огромной силой художественной выразитель­ности на уровне символического подаяния облегчают участь про­стого человека, то Ю. В. Жадовская всем своим существом как бы перевоплащается в реального благодетеля страждущих, гем самым сглаживая различия между Жадовской - поэтессой и Жадовской - человеком. А. С. Пушкин и Н. В. Гоголь от начала и до конца сво­их творений оставались только высочайшими художниками сло­ва, Ю. В. Жадовская же, наделенная значительно меньшим по­тенциалом поэтичности, вскрывала глубиной художественной естественности корни психически предвиденного «необыкно­венного» из повседневности «обыкновенного».

     Глава 93.

     Пушкинисты выдвигают довод, претендующий на сомнитель­ную трактовку политических преобразований в пушкинскую эпоху: «В зачаточной форме в пушкинском творчестве отрази­лись конфликты, которые в дальнейшем выросли в революцион­ную борьбу всемирной важности». Заидеологизированность на гражданское повиновение пушкинской эпохи не могла создать ге­ниальному поэту даже подобие оттенка художественной револю­ционности. Пушкинисты могут это умозаключение автора Бод­него А. причислить к некомпетеннии в понимании менталитета того времени, ссылаясь на активизацию тайных обществ. Не гово­ря уже о намерениях А. С. Пушкина художественно революцио­низироваться (составление прокламаций, листовок и т. п.), ни один пушкинист не найдет обоснование зарождению хотя бы пробле­ска идеи декабрьского восстания в эксклюзивном разумении А. С. Пушкина... Не надо пушкинистам путать праведных с греш­ными. Декабрьское восстание протекало стихийно, внешне об­рамленное бездействием его «генерального штаба». И только со­относительное интегрирование волевой сосредоточенности по­зволило через интуитивную расчетливость взять верх на калифов час силой воздействия праведного духа личности (сугубо граж­данского декабриста И. И. Пущина) над массовым психозом. Мо­жет быть только голой воодушевленностью и стечением благо­приятных обстоятельств удалось бы «генштабу» восстания (на уровне теоретических разработок, положенных в основу генпла­на) одержать победу. Тогда благоприятственность воспринималась бы бессознательно ложноподобно как стратегическая расчетли­вость и под таким знаком вовеки вошла бы в историю.

     Ошибочность пушкинистов и прозорливость А. С. Пушкина вскрываются во взгляде на динамику революционной борьбы. Пушкинисты верны аксиоме: революционный дух в идеологи­зированном пространстве «конечной» формации - социализме - теряет свое предназначение. Отсюда - и предполагаемое безглас­ное удивление А. С. Пушкина, который видел (как видят истин­ные христиане в извечном ожидании прихода армагедона торже­ство истины) в тенденциозности политической жизни силуэты ростков извечного противостояния и противоборства между бу­дущей «раскрепощенной» бедностью обездоленных и будущим довольством господствующего капитала. Политико-экономиче­ское пространство извечного сосуществования бедности и капи­тала позже будет названо «вечной» формацией - капитализмом. Отличительность восприятия характера революционной борьбы пушкинистами и А. С. Пушкиным состоит в том, что А. С. Пуш­кин, основываясь на биологической природе человека, относил революционную борьбу к непреложному инструменту, добыва­ющему средства на выживание. Пушкинисты же полагают, что «точку» в револнациоонной борьбе ставит социализм - предтеча «земного рая» - коммунизма.

     Дающие же предпосылку революционной будущности «зача­точные» конфликты в творчестве А. С. Пушкина проявлялись или метафорически, или отражённым эхом историчности освободи­тельных движений, или нелегальной деятельностью (переписка с несшими кару декабристами и т. п.), но быть преднамеренно­стью зарождения стратегических планов, «которые в дальней­шем выросли в революционную борьбу всемирной важности», - то это приписанное свойство пушкинским конфликтам лишний раз подтверждает ошибочность взглядов пушкинистов на дан­ную проблему.

     Всё в мире человеческих отношений взаимосвязано, и если действие напрямую не возбуждает «зародыш противодействия, то революционизированное побуждение, как проявление запаздыва­ния противодействию, может найти своё выражение, эквивалент­ность которого сравнится с противодействием, только на другой орбите времени.

     Нерешительность «генштаба» восстания и утаивание декаб­ристами своей генеральной идеи от А. С. Пушкина - это две сто­роны одного явления. Пушкинисты могут в этом подходе к де­кабристской проблеме уличить автора Боднего А. в отсутствии ло­гичности. Основательность этой проблемы именно вскрывается во взаимоотношениях двух сторон одного явления. Не из-за мни­мой горделивости трехразрядного писаки, а из-за сосредоточия внутреннего голоса автора Боднего А., подсказывающего ему о наличии непроторенной тропы (пушкинистами) к психологиче­ской грани рассматриваемого вопроса. Итак. В каждом судьбо­носном явлении должен быть идейный вдохновитель. Такая мис­сия (как незримый божий крест на плечах несущего) в декабрь­ском восстании выпала на долю... А. С. Пушкина. Сила идейно­скрытого воздействия А. С. Пушкина на психическое состояние декабристов не совпадала с общечеловеческим авторитетом ге­ниального поэта, внося в массовый психологизм две противопо­ложности: интуитивное преклонение перед интеллектом А. С. Пушкина и кажущееся раздвоение идейной однородности между декабристами и гениальным поэтом. Пушкинисты подвластны влечению видеть в Пушкинском Доме святилище фактической правды в виде творческих мыслей, побуждений и даже сокровен­ностей гениального поэта, забывая при этом, что личность А. С. Пушкина в период его жизнедеятельности «кодировалась» гос­аппаратом как малозначащая в светских кругах, но с политиче­ским довесом - колеблющейся неблагонадежностью. Но автор Бодний А. умышленно обходит стороной самодовлеющее радение пушкинистов, принимающих как канон совмещение фактической правды с божьей истиной.

     Утаивание декабристами своей идеи от А. С. Пушкина озна­чало таинственное преклонение перед интуитивной прозорливо­стью гениального поэта. А коль А. С. Пушкин наделен способно­стью видеть, через пласт времен, то не исключено, что после по­священия его в декабристские дела, идея декабристов может потускнеть, как взятая на пробу фальшивая реликвия. Но так как слепая похоть пуще неволи, то А. С. Пушкина держат в неведе­нии. В связи с этим индекс пушкинского таинства нецелесооб­разно причислять к нереальным неопределенностям, если она использована неразумно.

     Если отношения А. С. Пушкина с декабристами можно отне­сти к психологическому сюжету глухонемой классификации, то Ю. В. Жадовская строила отношения с членами литературных кружков, прежде всего, по признаку человечности, отодвигая на второй план профессиональность. Многие литерагуроведы могут считать эго заблуждением. Но автор Бодний А. считает заблуж­дением умышленного свойства высокопарность и напыщен­ность на профессиональном уровне, за которыми скрывается бесчувственность к чужим болям, когда явно слова расходятся с делом. Ю. В. Жадовская не даёт даже малейшего повода на при­сутствие неискренности в поэзии «жизни сердца». 7 декабря 1846 г. писатель Иван Сергеевич Аксаков из г. Калуги делится восторженным настроением от покорившего его душу творчест­ва Ю. В. Жадовской: «Я достал здесь себе стихотворения Жадов­ской и обрадовался им чрезвычайно. Так всё свежо, чисто, граци­озно... Право, в паше время, когда нет стихотворения без вопроса, мысли или цели, готов писать снова стихи к мотыльку, но для нас это невозможно и было бы искусственно, а для женского нетрону­того сердца это ещё, слава богу, так возможно; ей ещё досгупна бескорыстная поэзия...» Не мог предвидеть Иван Сергеевич Ак­саков только одного: «бескорыстная поэзия» будет неизменным спутником Ю. В. Жадовской до конца её творческого пути подоб­но сопутствующей славе А. С. Пушкина неизменной Музе, отра­жаемой неповторимым Словом от немеркнущего Гения.

     Глава 94.

     Анализируя в поэме «Медный всадник» бунт Евгения, пушки­нисты выводят резюме: «Каково же пушкинское отношение к бун­ту Евгения, в чем его идейный смысл? Пушкин не вериг ни в бунт, ни в революцию - поэтому и поединок Евгения с Медным всад­ником не есть, даже в символической форме призыв к мятежу, к революции. Но, художественно исследуя историю и современ­ность, Пушкин пришел к выводу - насилие рождает протест. Тако­ва закономерность исторического развития». Этот синтез - чисто философского калибра, не попадающий в намеченную цель. А ведь А. С. Пушкин в поэме «Медный всадник» сконцентрировал эту наводку, прошедшую мимо аналитической разборки пушкини­стов. Итак. Как изначальным процессом роста и развития древес­ной растительности является биоактивизирование умеренно пе­риферийного слоя образовательной ткани - камбия, - так и госу­дарство прирастает мощью не столицей, а исподволь (одновре­менно концентрированностью и дисперсностью) воспроизво­дящими слоями крестьянства и ремесленничества, которые сво­им непосильным трудом пополняют национальное богатство го­сударства.

     В нижеприведенной строфе поэмы «Медного всадника» А. С. Пушкин сознательно вводит смысловой диссонанс, лишамщий исторической созвучности названия государства и имени его бывшего правителя - Петра I:

     «Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как Россия...»

     Во времена Петра I ввереное ему государство именовалось кратко - Русь, а с учетом своеобразия нравов к названию присо­единялось прописное качественное (не относительное!) прила­гательное, возвышавшее достоинство наименования - Великая Русь. Краткость в названии петровской Руси вбирала в себя все свойства и признаки официальной государственности. Знамение же Великой Руси намного обширнее, чем её краткое обозначе­ние. Великая Русь - это прежде всего духовная категория, несу­щая в себе через крестьянство и ремесленничество, в совокуп­ности именуемые простым народом, - верность духовным тра­дициям родной земле.

     Россия в натуральном виде объемлет административно - тер­риториальный формат государства. Россия в государственном статусе пушкинской эпохи - это бюрократически-чиновничья система правления, выпирающаяся всеми изъянами, стоящими на пути прогресса.

     Поэтому А. С. Пушкин, заменяя в строфе сочетание «Великая Русь» словом «Россия», тем самым снимает с обращения духов­ную категорию, а значит, и связанные с ней последствия.

     И если пушкинисты убеждены, что А. С. Пушкин только ху­дожественно прослеживал путь истока противодействия как следственное явление насилию, то в упомянутой строфе истин­ный смысл раскрывается историчностью в рифмованной замене. В этой-то замене, несущей на диссонансовом острие революцио­низирующее начало, и состоит реалистическое разоблачение ха­рактера николаевского режима в противовес чисто художествен­ному пониманию данной сложности пушкинистами, спутываю­щими художественную желательность с исторической закономер­ностью. Если бы только А. С. Пушкин в анализируемой строфе обновленной рифмовкой ввёл вместо слова «Россия» сочетание «Великая Русь» - потуги автора Боднего А. в области логической правды были бы тщетны.

     В пушкинскую эпоху непоколебимость России («...стой // Не­колебимо как Россия //») означала незыблемость государствен­но-бюрократической системы. А так как «град Петров» - столи­ца, то «красоваться» по прошествии декабристского восстания (год окончания поэмы - 1833) можно только полной очищенно- стью от физических следов казни декабристов и бурным расцве­танием вновь развившихся побегов чиновнического бюрократиз­ма, паразитирующихся на хребту простонародной дармовщины.

     А. С. Пушкин обе эти «привлекательности» с изначальных точек отсчета испытал на своей психике.

     В отличие от А. С. Пушкина, молодая Ю. В. Жадовская как человек и как поэтесса с исторической запоздалостью оценила сто­личную мозаическую «привлекательность» и потянулась сердцем к простонародному периферийному укладу жизни и к живой неодушевленной природе. Врожденное чутьё Ю. В. Жадовской, наделённое разумной доверчивостью и интуитивным ощущением границы между правдой и ложью, лишний раз подтвердило неиз­менность (выверенную ещё А. С. Пушкиным) неписанных пра­вил обогащения госбюрократической системы.

     В стихотворении «В столице» Ю. В. Жадовская как бы прово­дит незримую связь интимно-эстетической разочарованностью между пушкинской заменой (точнее, недосказанностью) и соб­ственно инсценированной сопоставимостью, соотносящую за- бюрокраченность столицы не всероссийскому чиновническому произволу, а бессчисленным истокам простонародной целомуд­ренности, покровительствующиеся матерью-природой на фоне духовной субстанционности. Эти истоки дают Ю. В. Жадовской повод томлению:

     «...По роще темной Пахнущей смолою,

     Где по утру хоры Птичек раздавались И деревья с шумом Медленно качались И по речке милой,

     Что течет небрежно,

     И журчит струями Вкрадчиво и нежно,

     Берега лаская Влагою прохладной,

     И по иве старой,

     Что склонилась жадно Над ручьем широким И в него глядится И как будто вечно Жаждою томится...»

     И этот инстинктивно влекомый биологической солидарно­стью пассаж утоления жажды старой ивой невольно уподобляет­ся крестьянской натруженной согбенности, неразъемной с ощу­тимостью ежедневного утоления полезности своей жизни на оте­ческой земле - Великой Руси.

     Глава 95.

     В 1869 г. Ф. М. Достоевский даёт письменное наставление поэту А. Н. Майкову: «...Пишите рифмой, а не старым русским размером. Не смейтесь! Это важно. Теперь рифма - народна, а ста­рый русский размер - академизм. Ни одно сочинение белыми стихами наизусть не заучивается... Если не будет рифмы (и не будет почаще хорея) - право, Вы дело погубите, можете надо мной сме­яться, но я правду говорю! Грубую правду!» Выплеснутая по- лисьи патетика великого писателя приурочена ко времени его концептуального сближения с идеологией царского двора. Через десятилетие достоевской «грубой правде» противопоставится оппозиционная откровенность Л. Н. Толстого, не изъявившего желание присутствовать на всероссийском литературном со­брании в честь памяти А. С. Пушкина и мотивировавшего свой отказ в форме летучей фразы: «фальшивые слова», - дополнившей сомнительностью правдоподобие Достоевского доклада. Вскоро­сти И. С. Тургенев в заграничной статье представит доклад Ф. М. Достоевского в клейменном виде. Общим знаменателем неудов­летворенности и для Л. Н. Толстого и для И. С. Тургенева стала читаемая между строк фальсификация реалистичности Ф. М. До­стоевским, возведшего А. С. Пушкина в ранг народного поэта. Если бы отсчет шел по шкале мирового интеллекта, то прославле­ние бы Ф. М. Достоевским А. С. Пушкина как поэта с мировым именем воспринималась вполне закономерно... Нищенство и безграмотность не позволяла простому народу даже в руки брать творение А. С. Пушкина. Да и факт отсутствия просветительского намерения у А. С. Пушкина усугублял бесплодие зачатых рост ­ков народности. Поэтому положенная на фальшивые ноты Ф. М. Достоевского печальная память о кончине А. С. Пушкина (тело которого по тайному циркуляру царского двора было инкогнито вывезено из С.-Петербурга, а фельдъегерям строжайше приказано гнать бешено и безостановочно траурный экипаж на малую родину гениального поэта - чтобы во веки веков и духа Алек­сандра Сергеевича Пушкина не было в столице) и у Л. Н. Толстого и у И. С. Тургенева невольно вызывала эмоциональную обострен­ность раболепием комбинатора, совмещавшего несовместимое - персонажи «Бедны* людей» с аристократией царского двора. Это раболепие Ф. М. Достоевского как бы автоматически оттесняла А. С. Пушкина от государственных интересов в стан простого народа, в лучшем случае, а в худшем - Ф. М. Достоевский созна­тельно умалял величие А. С. Пушкина через... восхваление его как народного поэта, разъединяя творческое наследие гениального по­эта с государственной полезностью и тем самым, работая на цар­скую идеологию, которая обрела со временем (от Николая I и до Александра 3) немесидову изощренность. «Тому в истории мы тьму примеров слышим...»

     Глава 96.

     Пушкинистам тоже следовало бы, прежде чем петь дифирам­бы А. С. Пушкину, прозондировать соответственность условий гра­дации по шкале мирового интеллекта с самоорганизующейся спо­собностью абсолютизирования величия гения А. С. Пушкина.

     У автора Боднего А. есть колебание в желании причислить любовь пушкинистов к А. С. Пушкину всего-навсего к... актер­ской игре. Повод к этому - отсутствие абсолютизированной неза­висимости саморегулирования условий градации.

     Открытие в перспективе новых граней творчества А. С. Пуш­кина должно выполняться в режиме саморегулирования. Эта за­кономерность распространяется и на творчество Ю. В. Жадов­ской, только с учетом не кажущегося субъективизма автора Бод­него А., а родственно-душевной коррекции, которая дает... Эффект нулевого отклонения.

     В безвременье слизан языком коровы с литературной нивы первый советский пролетарский писатель Алексей Максимович Горький.

     А в чём заручительство того, что завтра первой звездой рос­сийской поэзии не назовут, ну, скажем Михаила Таничева, а А. С. Пушкина приурочат к поэтическому дерьму. Соответственно все пушкинцы, как по команде, возгорятся... актерской любовью к новой звезде, переименовываясь в таничевцев. Бред автора Бод-

     него А.? Да, правдоподобие, но только при наличии микроскопи­ческих поправок. Во-первых. Где те коровы, слизавшие языком пионерию, пламенно рапортовавшую почти вей прошедшее сто­летие заученными словами: «Служим Ленину, служим Партии под руководством старшего брата - Комсомола». Во-вторых. Не Ф. М. Достоевский самоназначился идеологом царского двора, а царский двор приемлил мировоззрение Ф. М. Достоевского. В-третьих. Психологическая тонкость А. М. Горького улавливала вибрацию бумерангового хода от попустительства наличествова- нию во всесоюзном масштабе гадючих клубов СУК СПИДовых в купе с холуями, проводивших в предвоенное время тайные сбори­ща, подготовки и диверсии по всей стране, что породило крыла­тую фразу: «Если враг не сдаётся - его уничтожают». Крылатая фраза А. М. Горького всецело относится и к действиям современ­ных российских властей по ликвидации внутригосударственных террористических банд. А. М. Горький был приближен Стали­ным не идеологической схоженностью своих намерений с иници­аторами ГУЛАКа, а доскональным познанием уклада жизни и нра­ва простого человека, что внушало доверие народа и позволяло сориентировать эмоционально-нравственную направленность недовольства масс на фоне всесоюзного обнищания от разграб­ления СУКами СПИДовыми. Отличительность этого фона явля­ется не декоративность, а вещественность: завхоз Кремля - гене­рал Власик - прикарманил себе финансы от десятикратного завы­шения фактической стоимости возведенной государственной дачи Сталину, скончавшемуся по приходу божьей воли в заплатанном галифе и со сберкнижкой в кармане на 4 руб. 40 коп.

     Историческая запечатлеваемостъ движения человечества вклю­чает в поле зрения и фекальные объекты - Ленина, Сталина, Горь­кого и бесчисленный ряд других, - над памятью которых можно без зазрения совести СУКам СПИДовым и христопродажным холуям произвести гигиеническую обработку своих грязных рук и омытыми предстать за благословением перед БОГом. Автор Бод­ний А. не суфлер божий, а лишь имеющий пожелание: если вме­сто божьего благославения каждой СУКе СПИДовой и каждому христопродажному холую пластически прооперированным спо­собом с фиксацией биоклеем будет надет на нос собачий анус

     с потрохами как пожизненное клеймо, то сохранится ли равно­ценность замены?

     Вернемся в прежнее русло: к ямбам и хореям, т. е. к содер­жанию письма Ф. М. Достоевского. В переписке с друзьями Ф. М. Достоевский выражает через предпочтение рифмованному стиху приверженность интересам народа. Ю. В. Жадовская, в отличие от Ф. М. Достоевского, облекала озабоченность наболевшими проблемами народа естественностью заступнических устрем­лений через поэтизированное реагирование внутреннего мира на противоборство между дисгармонией земной жизни и импульсивно -оптимистической мелодичностью стиха, вливающ^ося в компо­зиционную гармонизированность Вселенной не хорической раз­мерностью с модной влюбчивостью в заунывное песнопение простонародья, чередуемой чувственными переливами осветлен­ной будущности с разнохарактерностью стонания сопереживаю­щей души. Ю. В. Жадовская нутром чуяла и опытом убеждалось, что простому народу ближе к сердцу не рифмованность, я сочув­ственность, пополняющая энергию жизнедеятельности. Этой характерностью Внутреннего мира Ю. В. Жадовская вводила п сферу творчества культурно-революционизирующее начало эс­тетического психологизма, тем самым взаимосвязывая социаль­ную прозу жизни с эстетическими формами чувствоизъявления и психологическими прикосновениями к гаиствам души, отзыва­ющимися астральноподобной вещественностью в образе дейст­вий. Этой же характерностью Ю. В. Жадовская заостряла вни­мание на то, что пусть мертворожденной эстетичностью наслаж­даются те, которые глаголят об одном деле, а вершат другое... Ю. В. Жадовская в своем образе действий выявляла особенности эстетического психологизма (граничащие с сочетаниями нетеипич- ной умозрительности), выдаваемые с первого взгляда за ариф­метическое суммирование упрощенностей.

     Специфика подхода к отображению жизни в творчестве Ю. В. Жадовской кроется в непринужденном непринятии закономер­ностей искусства втиснутой в тело душой, когда тело блокирова­но повсеместно непролазной нравственной грязью. Это обстоя­тельство подводит Ю. В. Жадовскую к самопроизвольному по­гружению в свой внутренний мир, изобилующий, хотя и пред­ставляемыми, но черпаемыми из собственного источника пережи­ваний влечениями и желаниями, перевоплощающими суровость жизни в эстетичность душевного рая, равного по силе воображе­ния громадью Вселенной. Эти перевоплощения как перерывы меж­ду борьбой за социальную справедливость, поединок, который привел к тому, что «...силы не стало // Судьба все убила».

     Ю. В. Жадовская в сложившейся безысходности первоначаль­но была поглощена заботой о состоянии своей души:

     «Всё мне кажется, что душно В тесном гробе ей лежать Всё мне мнится: тяжело ей Быть засыпаной землей,

     И неловко, и темно ей Под богатой пеленой...»

     Позже к К). В. Жадовской приходит рациональность: сердце, переставшее регенерироваться для социальной пламенности, вме­сте с узмученным телом не должно обременять душу. Ю. В. Жа­довская причисляла свою отрешенность от земной жизни к ду­ховному убеждению о несовместимости своей «многодумной и странной» души с человеческой порочностью как постоянство дей­ствующему вулкану зла. (Порочность, воспринимаемая человече­ством непреложностью законов духовной субстанционности, от­личается экстрагированной независимостью от порочности, ви­димой из сферы образа действий). Обуревающие страстью СУКоСПИДничать и христопродажничать ограничиваются при­равниванием рациональности Ю. В. Жадовской к примитивной узости задействования сладострастного спектра жизни, не допу­ская при этом и мысли, что СУКоСПИДовство и христопродаж- ничество не продлевают и на миллиардную долю секунды зем­ную жизнь, дарованную БОГом. Если СУКи СПИДовые и хри- стопродажные холуи искусственным способом на одной ста­дии жизнедеятельности облагодетельствуются на призрачно-бес­смертное хозяйничанье, то на любой последующей стадии секун­да в секунду по истечении отмеренного Богом гостевания на Земле провалятся в тартарары.

     Под углом зрения этой отличительности Ю. В. Жадовская от­носила к антиэстетической подлости горение жизнелюбием тог­да, когда извечно непобедимая порочность создала глухую непро­биваемую стену между эгоистически-довольствуюшими, с одной стороны, и обреченными на неспособность достучаться «моло­точком» не только до властолюбивых сердец, но и до служебных дверей [за которыми - чиновничье пространство, удерживающее в себе то, что причитается по Конституции обреченно-стучащим (надеющимся на конституционную совместимость между писан­ным и реализованным правом, умышленно забывая при этом о бюрократической несовместимости этих понятий, которая была до новой эры, есть в новой эре и будет до скончания жизни на Земле)], с другой стороны. Этот сверху прилегающий отрывок текста невольно перемежевывается в ассоциативности с эпизодом сюжета, встающим из страниц поэмы Н. А. Некрасова «У парад­ного подъезда». Нет ничего удивительного: Ученица идейно пе­рекликается со своим Учителем.

     Нельзя не отрицать отсутствия у Ю. В. Жадовской озабочен­ности формой рифмования. Эта озабоченность напрямую увязы­валась поэтессой с влекомым желанием правильно выразить вос­ходящие от состояния внутреннего мира потоки эмоционально­психической страстности, дабы оттенить идейный смысл превоз­вышением над формативом лимитированиости рифмованного сло­ва. Ю. В. Жадовская при этом самопроизвольно облекает рифму в душевное правдоподобие эстетических выраженностей через темперамент и совесть, создавая предчувствованный мир в поэзии, озвученный трио - союзом сочно-волнующейся экспрессией внут­реннего голоса сопереживающей поэтессы, приглушенной ка­пелью кровавых слёз возжаждующих милости сердец и схожим с присвистом отпущенной тетевы с антирезонансирующим призву­ком самонейтрализованного психоза человечества. Этот пред­чувствованный мир в поэзии Ю. В. Жадовской роднит эстетиче­ское и психологическое начало, способствуя тем самым окульту­риванию человеческих отношений.

     Ю. В. Жадовская, фактически работая почти два десятилетия на возвеличивание национального достоинства отечественного искусства, никогда не возводила эту обстоятельность в ранг целе­вой задачи, ибо в творчестве жила под диктовку сострадальче- ского сердца, рефлексивно движением души отодвигая любовь к прекрасному на второй план.

     Исбкуство же, всецело олицетворяя любовь к прекрасному, как граненый алмаз только лишь игрой отблеска граней отражает про­заичность жизни, в т, ч. и сострадание.

     Глава 97.

     Поэтическое (а заодно с ним и личностное) бессмертие, обре­тенное Ю. В. Жадовской за два десятилетия творчества на ярос­лавской земле, идет отголоском на костромскую землю. Но, что обидно автору Боднему А.: костромская элита этому явлению придает обратную последовательность.

     Ю. В. Жадовская, пройдя второй этап жизни по костромской земле, вновь возвращается, благодаря поэтическому бессмертию, на первый этап жизни - ярославскую землю. В этом возврате вскрывается соотносительно поэтическому бессмертию дух воз­рождения: Ю. В. Жадовская возрождается мировым интеллектом человечества и как поэтесса и как человек. Невзирая на подход к этой точке зрения региональной элиты, - анналы истории литера­туры однозначно и неопровержимо подтверждают поэтическое бессмертие Юлии Валериановны Жадовской.

     За перенесённой автором Бодним А. обидой со стороны кост­ромской (в частности, буйской элиты) должна следовать по закону психологического равноденствия компенсация. Буйская элита умышленно придаёт отголоску бессмертия ограниченно-диффе­ренцированную форму популяризации имени Ю. В. Жадовской, восседая на её словно заменяющее тахту творческом наследии. Не будь факта внутриутробного травмирования плода будущей рус­ской поэтессы, - буйской элите как своих ушей не видать бы вы­сокомерного парения гонористости, восходящей от овладения именным достоянием, реликвиями и ритуальной памятью Ю. В. Жадовской. Напрашивается само собой исправление авторской описки: буйская элита восседает на тахте профессионального счастия, приобретенного на несчастии Ю. В. Жадовской. Доживи мать Ю. В. Жадовской хотя бы до среднего возраста, все памят­ные места на костромской земле (д. Панфилово, промежуточная станция на жизненном пути - г. Буй, сама губернская столица Ко­строма) были бы лишь местами кратковременного визита Ю. В. Жадовской. На мельницу амбициозной гонористости буевлян бессознательно лила воду и Настя Федорова - «глаза и руки» Ю. В. Жадовской, - как магнитом уговорно-неназойливой мане­рой тянувшая поэтессу на свою малую родину - Воскресенскую волость.

     Автор Бодний А. слезно вымаливал у сотрудников буйского музея разрешение на пересъемку (муниципальными фотографа­ми) хотя бы одной фотографии Ю. В. Жадовской. Тщетно. Вместо запрошенных фотокопий автор Бодний А. заполучил от них две дефектные ксерокопии, искажающие лицевой облик поэтессы волнообразными полосами. Приобретя на ярославской земле дол­гожданный переснятый фотоснимок Ю. В. Жадовской, автор Бод­ний А. отдал один экземпляр в любимский краеведческий музей, не имеющий в своих экспонатах даже элементарной именной ве­щи поэтессы. Через короткое время по ходотайствованию дирек­тора музея Ария Федоровича Железнякова местный художник срисовал маслом с предоставленной фотокопии портрет Ю. В. Жадовской для музейного обозрения.

     В этой контрастности между властительной высокопарностью и простой человечностью автора Боднего А. озабочивает не столько неизбежность судьбы - наличие недолговечного как сама челове­ческая жизнь островка любви к творчеству поэтессы на Ярослав- щине (А. Ф. Железняков -участник Великой Отечественной вой­ны, частый пациент ярославского военного госпиталя) - сколько непредсказуемость безопасности перелёта на вертолёте от с. По­кров до урочища Субботино буйской музееведческой делегации, намеревавшейся ещё в период коммунистического правления об­следовать малую родину Ю. В. Жадовской под предлогом доку­ментальных съемок о поэтессе с сопутствующим непроизволь­ным испоганиванием общего вида памятного уголка земли. На месте первого секретаря райкома партии автор Бодний А. отреа­гировал бы на визит буйской делегации адекватно взаимообраз- ной исполнительности. В случае непогоды автор Бодний А. не вертолет бы предоставил буевлянам для преодоления грунтового участка пути (Покров - Субботино), а... спортивно-массовую раз­минку зачерственевших сердец. Постигать намеченное автор Бодний А. заставил бы буевлян босиком, дабы, во-первых, избе­жать минижернового эффекта с травмированием от попадания мелких камушков с грязью во внутрь обуви, во-вторых, бег босой трусцой роднил бы с изначальной землей литературного бес­смертия Ю. В. Жадовской и одновременно выветривал бы из го­нористых голов дух высокопарности. Не исполняющие указание принуждали бы автора Боднего А. на ходу, подкорректировать экскурс - методику, во-первых, в приказном порядке изымаемой обувью массажированным способом наносились бы волнообраз­ные отметины на физиономии буевлян, довыветривая остаточную высокопарность, во-вторых, сопровождением повтора сказанной своевременно Н. С. Хрущевым с трибуны на сессии ООН в адрес хуливших величие Союза перцовой фразой: «Я покажу вам кусь- кину мать!». Экскурс-методика автора Боднего А. ничего, кроме личного счастья, не дала бы буевлянам: за великое благо воспри­нимались бы волнообразные отметины на физиономиях в срав­нении с жертвами (мертвыми телами) ог возможного вертолето- крушения на перелёте.

     Глава 98.

     Автор Бодний А. как родная душа Ю. В. Жадовской (и вдо­бавок как исследователь по зову сердца) чувствует психологиче­ский сбой касательно оценки ранее выдвинутой версии об отно­шении бабки Анастасии Петровны Готовцевой к своей внучке Юленьке. Полнота выявленных авторских чувств к горькой уча­сти маленькой Юленьки в буйской стороне округляется этими отношениями. По новой версии, если факт рождения физически неполноценной Юленьки воспринималась матерью как стимул роста материнской любви, дабы постоянно смягчать остроту тра­гедии, - то бабка А. П. Готовцева свой дефицит природной добро­сердечности, отпечатывавшийся на безразличии к судьбе внучке Юленьке, прикрывала успокоительным советом с отторжением от своего психологического очага самосогревания. В то время как внучка Юленька испытывала острую потребность в материн­ской ласке, бабка настраивала маленькую Юленьку на душевное исцеление выстрадывающейся уединенностью. Холодное свече­ние успокоительности бабки воспринималось жизненно-проник­новенным чутьем маленькой Юленьки как психологическое кре­до детства, ложившего основу испарительно-охлаждающего по­люса жизни будущей поэтессы, впоследствии наполнявшегося печальной сдержанностью (но не кротостью!).

     Сокрытая тяга Юленьки к материнской ласке была равно­ценна экзотермическому полюсу жизни, пробуждавшему ростки динамики характера с признаками мечтательности, жалостливо­сти и в то же время упругости, которая устремляла мысли и чув­ства к достижению сокровенно недостижимого, формируя цель­ность натуры и идейную выверенность. (Одновременное сочета­ние мягкосердечности и твердости духа Юленьки невольно срав­нивается с многожильным электоаллюминием, несущим впле­тенную в сердцевину стальную жилу). Оба полюса, как тепловые контрасты, закаляя характер Юленьки, служили ей одновременно и путеводными ориентирами и двусторонними обрамлениями дальних краев обочин жизненной дороги. Позже Юленька опре­делит философской фразой индивидуальность своего миропони­мания через относительную независимость от мирового порядка вещей: «...Пусть судьба идет своим путем, а человек - своим...»

     Глава 99.

     Как в первичном (19 век), так и во вторичном капитализме (стык 20-21 веков) обреченность на прозябание простых людей скраши­валась и скрашивается по сей день ритуальностью духовенства. Автор Бодний А. предчувствует потребность в обьяснении слож­ных и противоречивых отношений между фекальными объекта­ми (Ленин, Сталин, Горький и ряд других) и смертными людьми, с одной стороны, и земными посредниками, общающимися с биб­лейским богом, - попами, с другой стороны. Ю. В. Жадовская пи­сала из Субботино профессору Ю. Н. Бартеневу: «Наши попы, им дали жалование, а воспитание оставили то же, и они все так же обирают подчас, мужика, прижимают его при свадьбах и крести­нах». К сожалению, в хронической заскорузлости обнаженной болячке абсолютно совпадающие точки зрения и Ю. В. Жадов­ской и её родной души - автора Боднего А. - лишены полной объ­ективности. Только введя в правовое поле фактор библейского воз­мездия за греходеяния, Иисус Христос руками своих кратковре­менных подручных - Ленина и Сталина - создаст недолгосрочную тенденцию к истинности. Автор Бодний А. намерен показать оло­вянный клад умозрительности там, где его наличие^ и не предпо­лагают литераторы.

     Археологические раскопки вскрывают вещественные дока­зательства уничижения идеологами ветхозаветной веры (а сейчас ставших по совместительству и идеологами новозаветной веры и капиталистической России) не только язычества, но и античной религии с преследованием корыстной цели - диктата в проявле­нии и абсолютизации культа веры. Такая привилегия патриар­шества сохранялась примерно до средних веков, сменившись за­тем гражданской военизированной властью. Пет, нет, нет, не с помощью просголюдинских дубин произошла смена правления, а постепенным выдавливанием гражданскими чиновниками ре­лигиозного засилья из Олимпа власти. Недовольство крылось в том, что любую фактическую правду даже высокопоставленного гражданского чиновника разноранговый поп мог покрыть плев­ком в душу, сопровождаемым надменным словоизвержением: «мо­ими устами глаголит бог». В масштабе истории человечества от­тенок недовольства носит уже судьбоносный характер в виде желания воскресить сожженых на костру инквизиции позитивных мыслителей [(Брун^о, Коперника и других), (а вместе с ними и простых невинных жергв)] - чтобы вернуть во всемирный музей памяти те тормозные колодки, которыми идеологи ветхозаветной веры замедляли науно-технический прогресс.

     Иисус Христос неудачно выбрал подручных: и Ленин и Ста­лин на практике оказались малоактивными последователями ини­циатора новозаветной веры. Единственный человек среди христи­ан, реально показавший по собственной инициативе привержен­ность учению Христа, - это кузнец, ковавший и хитро утаивший от властей пятый гвоздь для христова лба.

     Ни Ленин, ни Сталин не выполнили и пятитысячной доли того пункта Нагорной заповеди Христа, где он клеймит идолопоклон­ство (в частности, церковные храмы, приходы и т. п.), антихристо­во преобразующие поповской ненасытностью лик Земли. (Бого- угодничество Христа перед библейской церквью равносильно коленоприклонению в Небесном Храме, а не в земном, сам Хрис­тос молился только в уединенном месте, обычно, в винограднике, в саду и т. п.).

     Единично разрушенными в период правления Ленина и Ста­лина оказались только тс церковные храмы, местонахождение ко­торых не соответствовало стратегическим задачам государства. И только малая толика церквей была использована по чрезвычай­ным нуждам - под военные госпитали, под лазаретные помеще­ния, под спецхранилища и т. п.

     Руководствуясь библейским стихом: «как хочешь чтоб с тобой поступали, так поступай ты», Сталин подсознательно гноил в за­стенках ГУЛАГа ту группировку попов, которая обостренным воображением олицетворяла исторических греховодников, - а со­знательно - за антисоветскую деятельность.

     Апатичность христовых подручных - Ленина и Сталина - под­тверждается и непрерываемыми ни на один день церковными богослужениями на территории Союза за весь период Советской власти. Автор Бодкий А. геряет интерес к христианской после­довательности Ленина и Сталина и приоткрывает страницы ис­тории литературы.

     Глава 100.

     Поповщина устраивает демонстрацию теней своей былой инквизиторизированной прыти: анафемой выводит за пределы церкви дух и бренность великого писателя Л. Н. Толстого (при этом не ведая, что поповская церковь и существенности БОГа - это абсолютно разные субстанции).

     В гибридные тиски поповщины и полиции попадает молодой А. С. Пушкин за критику попа в нарочном письме. Цена кри­тики - ссылка в с. Михайловское под тайный надзор попа мест­ного прихода.

     Со сладостным упоением творил и одновременно возрадовы- вался А.С. Пушкин событийной картиной своего произведения: «...От первого щелчка поп подпрыгнул до потолка...»

     Автор Бодний А., туповато воспринимающий склеротической памятью сталинскую лояльность к духовенству, привлекает на помощь для просветления кромешной тьмы в делах праведных и грешных суд истории литературы в составе: судья - Пушкин Александр Сергеевич; заседатель с совмещением секретарского поручительства - Пущин Иван Иванович; обвинитель - Толстой Лев Николаевич; свидетель - Жадовская Юлия Валериановна и Бодний Александр Андреевич; защита - эскадрон микро- и мак­роблюстителей порядка в литературной идеологии. Ответчик - пат­риаршество, заочно чхавшее на заседание суда из-за срастания сво­ей веры с госаппаратом.

     В ходе судебного разбирательства установлено, что то место, которое именуется Правдой, ковылем заросло и затерялось наве­ки. Поэтому судом выносится обтекаемой формой приговор: за подмену тверди Христова Слова имитацией милосердия в пред- верии расстрела Белого Дома (не взирая даже на постановление Конституционного Суда) первое - лишить поповщину всех форм живительной подпитки от государства; второе - ввести в режим безвременья замораживание возводимых храмов с подачи государ­ственного финансирования; третье - высвобожденные средства направить на строительство и содержание объектов по стражду­щим душам.

     Явно неудовлетворенная решением суда защита подаёт в дей­ствующий под эгидой вторично капитализированной России суд встречное исковое заявление. Итог этого судопроизводства пла­чевен для А. С. Пушкина, Л. Н. Толстого, Ю. В. Жадовской и А. А. Боднего. За несоответствие мировоззренческой позиции духу литературного Олимпа вышеуказанные лица ввергнуть в пучину репрессивности: Пушкина Александра Сергеевича и Толстого Льва Николаевича перевести в разряд литературного дерьма. Пущина Ивана Ивановича определить пожизненно декабристским ссыль­ным, Жадовскую Юлию Валериановну и Боднего Александра Ан­дреевича... сговнять в течении 24 часов.

     Глава 101.

     Автор Бодний А. считает необходимым прояснить встречаю­щиеся в «Аксонометрии» понятия - божественные акты; в против­ном случае - любой литератор может сдвинуть автора Боднего А. с пьедистала, причислив себя к родной душе Ю. В. Жадовской.

     Когда-то пребывая на ярославской земле, физиологическая потребность вынудила находящегося в туалете автора Боднего А. вырвать первопопавщийся лист из устарелого номера журнала «Работница». Бросив беглый взгляд на лист с литографией жен­ского обличил, автор Бодний А. уловил психическую напряжен­ность, исходящую от текста листа, и сложив его вчетверо поме­стил во внутренний карман. В домашней обстановке, обстоятель­но вникнув в содержание текста листа, автор Бодний А. пере­ливом чувственности озарился открытием: долгожданной встре­чей с земным идеалом - Юлией Валериановной Жадовской. Это открытие совмещалось с окончанием производственной деятель­ности на Ярославщине, которая должна смениться югом России.

     За девять дней до отъезда - с 10 августа [дата ухода Ю. В. Жа­довской в вечность (о которой автор Бодний А. ещё не ведал)] создавалось постоянное влечение автора Боднего А. на веранду квартиры. Стоя на веранде, автор Бодний А. стремился сосредото­чить свое внимание в сторону предполагаемой удаленности буй- ского уезда, где покоится вечным сном Ю. В. Жадовская. Впереди обозрения - сплошной лесной массив и голубизна небосвода. И вдруг таиство Природы оголяется виденьем: на заниженном к лесу клочке небосвода четко просматривается изображение мо­гильной ограды тускло-салатного цвета, лишенная ритуальных знаков и несущая в себе из оголенно-пересохшей и местами по- тресканной земли пол; немного правее от ограды - стародавняя краснокирпичная небольшая церковь; от церкви дальше вправо контрастностью цветов умеренная голубизна резко переходит в затемненную внизспускающуюся полосу, имитирующую обрыв; слева от ограды - почерневший от времени длинный деревянный сруб. По существенным признакам автор Бодний А. нарекаег это виденье «Оградой». Характер этого виденья внес опечаленность в чувственное восприятие автора Боднею А., желавшего перво­начально видеть не траурное воспроизведение, а сочувственный образ Юлии Валериановны Жадовской. А потом пусть будет по предначерганности судьбы и проявившееся виденье. Нет, БОГ чет­ко улавливает психологическое несовершенство в разрезе дан­ного суждения автора Боднего А. [По прошествии двух лет автор Бодний А. на костромской земле (с. Воскресенье) находит иллю­зорную совместимость между небесной и земной топографией (даже колорит окраски ограды как будто был перенесен с земли на небо). Автор Бодний А. не обеспечен достаточным количеством носовых платков, чтобы самолично подтерли у себя под носом те литераторы, которые приняли за галлюцинацию правдоподо­бие, выраженное идентичной совместимостью].

     Отдалившись скоротечностью времени почти на год на юг России, автор Бодний А. ненароком погрузился в легкий сон на кровати летней комнаты собственного дома в дневное время при лишенной аномальностей погоде. Странное явление, как бы про­тиворечащее символике сновидения, отразилось в картине сна. Автору Боднему А. предстала та обстановка, которая скопирована с действительности, за исключением некоторых изменений: на крупногабаритном декоративной конструкции окне (напротив кровати и выходящем вр внутреннюю часть двора) отсутствие фигурных переплетов компенсируются цельностью стекла; исчез­новение близко примыкавших к окну виноградных лоз. Кульми­нация сна: со стороны входа во двор мимо окна проходит одетая в белое платье Юлия Валериановна Жадовская и у дальнего края оконного просвета (за которым - входные двери в комнату автора Боднего Л.) слегка поворачивает голову в сторону дремлющего (головой к входу во двор) автора Боднего А., но закрывшие облик поэтессы пряди волос не дали автору Боднему А. узреть лица. (Эта недовыраженность есть следствие того, что автор Бодний А. вла­дел к тому времени только литографией, а не фотографией - ми­гом земной жизни Юлии Валериановны Жадовской). Проснув­шись сразу, автор Бодний А. почему-то обратил внимание на ви­сящий отрывной календарь, на котором была пока ещё неведомая его судьбе дата - 11 июля (день рождения Юлии Валериановны Жадовской).

     Глава 102.

     Юлия Валериановна Жадовская настоятельно просила Настю Федорову сохранять действенность цветника (как обьекта духов­ного общения поэтессы с близкими людьми), когда наступит уход в вечность.

     Шесть лет назад приснившийся автору Боднему А. сон при­числен им к разряду судьбоносных. Начало действия происходит в с. Воскресение, точнее, в западной близости к вечному покою поэтессы. Само место вечного покоя не обозначено. Церковь не наличествует. Декорация места события отличается от реальной обстановки: автор Бодний входит с запада в пространство, огра­ниченное с севера новым кирпичным одноэтажным длинным зданием кофейного цвета (с нарушенной прямолинейностью стен в виде послабленной дуговидной выпуклости в сторону юга). Глазомерно параллельна этому зданию и дистанцирована от него метров на 8 - 10 к югу - окраина высокого осветленного хвойного леса. Земля между зданием и лесом занята цветником, взращен­ным из одновидовых цветов: на утолщенном травянистом стебле по одному (схожему с колокольчиком, перевернутым кверху) цвет­ку кроваво-красного цвета. Автор Бодний А., пройдя по цветнику (между цветами) на восток метров 10, не был освобожден и на долю секунды от ощущения близкого присутствия Юлии Валери­ановны Жадовской, погруженной в вечный сон. Приостановив­шись, автор Бодний А. проникается опечаленной мыслью в бес­перспективность поиска места вечного покоя Юлии Валерианов­ны Жадовской и тут же с быстротой делает поворот в сторону леса, пройдя 2-3 шага в этом направлении и очутился почти на краю цветника. В течении этого маневра осветленный лес превратился в непроницаемо-затемненный. Тут же по ходу скоротечного пре­образования авто]э Бодний А., потупив взор, невольно заинтере­совался вопросом: «А кто же садовник этого цветника?» После этого вопроса прекратилось пребывание автора Боднего А. во власти сна, нареченного «Цветником».

     Глава 103.

     Еще за пять лет до «Цветника» автор Бодний А., будучи озабо­чен только отбором образца грунта с места вечного покоя Юлии Валериановны Жадовской (т. е. взятием малой толики символи­ческого аналога плоти поэтессы, перешедший уже в мощи), в про­цессе работы ненамеренно поранил [с непрерывно текущим (до образования тромба) кровотечением] кисть руки. Недомыслие ав­тора Боднего А. компенсировалось Божьей волей и страстным желанием души Юлии Валериановны Жадовской: свершился акт окропления авторской кровью пересохшей земли в «Ограде», это

     - первое деяние, второе деяние - отсу тствующие наземные риту­альные знаки в «Ограде» предрасполагают к переносу телесной бренности Юли Валериановны Жадовской (пусть даже находящей­ся в абсолютизированной несоразмерности, но фактором време­ни уже уравнявшейся по объемной значимости), окропленной жи­вительной плазмой (кровью), а значит, обредшей в слиянии и жи­вительную силу; третье деяние - это взращивание на святом ме­сте - «Цветнике» - кровавым окроплением руками садовника... автора Боднего А. кроваво-красных цветов.

     Глава 104.

     Около четырех лет назад автор Бодний А. погрузился в судь­боносный сон, названный им «Гореванием». Юго-российское зим­нее слякотное время года. Автор Бодний А. стоит посредине ши­рокой пустынной улицы, спиной к её окончанию (темрюкским новым погостом). Перед автором Бодним А. метров за 5 стоит в дорожном месиво погрязшая по икроножную мускулатуру босо­ногая Юлия Валериановна Жадовская, одетая в рабочую одежду (фуфайка и юбка) свинцового цвета и повязанная темно-коричне­вым платком. Излияние предчувсгвенно-растерянного взгляда Юлии Валериановны Жадовской, протекающего чуть-чуть сторон­нее лица автора Боднего А., несёт в себе безысходное горевание. По истечении недели от «Горсвания» у матери автора Боднего А. - Бодний Марии Кириловны - началось быстротечное свёртывание продолжительности жизнедеятельности биологической системы организма, приведшее через три недели к кончине матери автора Боднего А.

     Спустя ровно год после кончины матери (9 января), автор Бод­ний А. ждал сновидепческую встречу с Юлией Валериановной Жадовской. Встреча оттянулась на 11 января. Место встречи - во­сточная окраина нового погоста в с. Воскресение (совмещенная с ранее оговоренным местом погребения праха автора Боднего А.). Летний день (представленный в сновидении) не удержим перед живорастущим буйством природы. Автор Бодний А., ступая по колено в сочно-зеленый травостой, ускоренным шагом почти вплотную приближается к своему транспортному средству (трех­колесному тягловому устройству, сцепленному с разбортованной двухосной тележкой), передом стоящему метров за 100 к хвой­ной лесополосе, примыкающей к реке Кореге. На ходу автор Бод­ний А. одновременно фиксирует действия находящейся на плат­форме тележки Юлии Валериановны Жадовской. От взгляда ав­тора Боднего А. постоянно ускользает пепельного цвета, без чет­ких линий облик Юлии Валериановны Жадовской. Одетая в цве­тастую кофту и юбку черного цвета, Юлия Валериановна Жадов­ская спешно переходит из срединной части платформы к запад­ному краю и, ступив ногой в пустоту, не досягая даже верхушек травостоя, растворяется в воздухе. Сосредоточенно визируя свою ходьбу по западному борту платформы, автор Бодний А. на месте исчезновения Юлии Валериановны Жадовской произвел поверх­ностный осмотр, не давший положительного результата и завер­шивший сон, прозванный «Предположительностью».

     Глава 105.

     Три года назад автор Бодний А. погрузился в печальный сон, перенесший его в субботинекое предместье. Стоя метров за 15 до линии излома (выраженной направлением юг - север) низко­травянистого равнинного рельефа, автор Бодний А. с опечален­ной думой обозревает перед линией излома ушедшую в духовный мир Юлию Валериановну Жадовскую (лежащую в гробу), - а чуть южнее - небольшой выбеленный домик без видимых проемов (оконных, дверных'и т. п.) под черепичной крышей и с двумя бе­лыми дыморями (символизирующий сродненность душ двух хо­зяев - Юлии Валериановны Жадовской и Александра Андреевича Боднего). Автор Бодний А. видит себя со стороны спины с по­никшей головой и одетым в зеленоватый костюм. От автора Бод­него А. и до линии излома - пространство умеренной освещенно­сти естественным светом со слабой цветастостью. За линией kj- лома кроется всепоглощающая синева, вверху снисходящий аналог внутреннего голоса подсказывает автору Боднему А., что это ме­сто - бывшая усадьба Субботино, а само сельцо Субботино на не­большом удалении к северу. На этом закончился сон, зовущийся «Субботино». Автор Бодний А. неоднократно возвращался к фи­лософскому осмыслению «Субботино». И только совсем недавно сделал (для себя) открытие, вскрыв противоречивость между фак­тами реальности и представлениями символичности. По реаль­ности, Юлия Валериановна Жадовская перешла разделительную линию (земное - внеземное) на костромской земле фактором вселенского времени. На ярославской земле (бесконечное про­странство) Юлия Валериановна Жадовская перешла эту линию и символичностью и фактором вселенского времени, пребывая в ожидании физического исчезновения во всепоглощающей сине­ве - безвременьи. Безвременье ожидает и двухдымарный домик. По судьбоносному сну, безвременье уже наступило в конечном пространстве (костромской земле). Но если бы автор Бодний А. двинулся с места и переступил линию излома, то он бы (как иду­щий по водной глади моря Иисус Христос) достиг эпицентра ко­нечного пространства (с. Воскресение), потому что он находится в другой (хотя и соседствующей) точке (нежели Юлия Валериа­новна Жадовская) одного и того же мига вселенского потока Вечного Времени, причем на абсолюте поверхности. После Вос­кресенского окропления сливаются обе точки в авторском абсо­люте, переходя в «подвешенное» состояние судьбоностности. А вот субботинская неокропленность, вошедшая в режим Воск­ресенского окропления, приобретает совершенно новое качество. Если бы в этом сне сменить Субботино Воскресением, то наличе- ствование правдоподобия обеспечено. Но автор Бодний А. обес­печит это правдоподобие без перестановки и во времени и в на­туральных показателях. Наяву географические координаты суб- ботинской усадьбы (вместе с домом) затеряны навечно. В судь­боносном сне субботинская усадьба (имеете с домом) олицетво­ряет собой двухдымарный домик, усопшую хозяйку - Юлию Ва­лериановну Жадовскую и хозяина - автора Боднего А., явившего­ся с юго-запада к родной душе, претерпевшей физическое пере­воплощение. Первые две натуральности - это факторы вселенского времени, пришедшие из прошлого и ожидающие с минуты на ми­нуту ухода во всепоглощающую синеву. Что-то есть схожее в этом с библейской притчей о проросшем зерне. По сну, подошедший с юго-запада к субботинской усадьбе и пребывающий одновре­менно в современности хозяин двухдымарного домика - автор Бодний А., стоя невдалеке от линии излома ощущает двойствен­ный характер вселенского времени на фоне духовной субстанци- онности: кратковременность человеческой жизни и вечность по­этического бессмертия Юлии Валериановны Жадовской. Эта двой­ственность характера выражается особой реверсивностью: только благодаря возвратному свойству вселенского потока Вечного Вре­мени автор Бодний А. мог стать хозяином двухдымарного домика в субботинской усадьбе, первоначально душевно сроднившись с Юлией Валериановной Жадовской. По этой же причинности под­вержена обложению ритуалом у линии излома и Юлия Валериа­новна Жадовская, не выходя в то же время за пределы символич­ности и не теряя поэтически-бессмертной будущности.

     Глава 106.

     Около трех лет назад в жизненную ограниченность без конк­ретности во времени вылился авторский сон, нареченный «Ритуа­лом». Умеренно-осветлённая изнутри самородным рассеяным светом полусфера, лишенная всякой проходимости. Сама полу­сфера изваяна из плотной туманности белесоватого цвета с розо­ватой подцветкой. Являющийся основанием полусферы овал про­долговат по расположению к частям Света: юг-север и вбирает в себя, точнее, обрамляет равнинную пя^ь земли с бледновато-зеле­новатой травянистостью. Продолговатость овала размежевы­вается в пользу запада удвоенной шириной уложенным на траве черным прутьевидным вектором. Размер овала по линии продол­говатости примерно равен пятнадцати метрам, в срединной части поперечник примерно равен четырем с половиной метрам. Исхо­дящий сверху и приглушенный до шёпота мягкий голос инфор­мирует автора Боднего А. о наступившем дне памяти Юлии Ва­лериановны Жадовской, добавляя, что западное пространство от вектора ярославская земля. Придерживаясь соотносительности, значит, восточная сторона - костромская земля. Автор Бодний А. стоит на костромской земле в полуметре перед вектором и на четверть отдаленности от северной оконечности по линии продол­говатости. Северосторонним взором автор Бодний А. впивается в одиноко стоящую на ярославской земле в двухметровой близо­сти гробницу. Несмотря на кажущееся внеземное происхождение внутреннего пространства полусферы, автор Бодний А. полновес­но улавливает правдоподобие надгробного памятника и его нераз­делимую слитность с землей. Вылитая из светлой мроморной крошки наземная форма ритуального знака представляет собой рав­ностороннюю плиту (примерно 110см х 110см и толщиной око­ло 11 см, вертикально установленную. Знак несет в себе предпо­ложительность симметрии в виде уже имеющегося сквозного кру­га (диаметром около 30 см) в западной половине и ещё отсутст­вующего (но иллюзорно-видимого) круга в восточной половине такого же размера и на том же горизонтальном уровне. Через западный круг протянуто верхом на юг ослепительно-белое платьице (автор Бодний А. внутренне чувствует принадлежность платьица Юлии Валериановны Жадовской), развевающееся (кру­говым движением вместе с рукавами, создавая имитацию зова к себе автора этих строк) от неощутимого дуновения воздушного потока под мелодичный такт шарманной музыки. С юга вплотную к основанию знака примыкает выгравированный на траве круг, рав­ный по диаметру и длине и высоте знака. Перпендикулярность по отношению к линии продолговатости овала глазомерно вклю­чает в себя и центр этого круга и место стояния автора Боднего А. Принимая эту тригонометрию как перспективность завершения земной жизни, автор Бодний А., не сходя с места оборачивается к вектору спиной и коленопреклоненно припадает щекой к щеке к лежащей на кушетке ногами на юг и пытающейся плавными по­тугами головы преодолеть сонливость Юлии Валериановны Жа- довской (которая с самого начала сна автора Боднего А. была в его поле зрения, ибо первоначальное действие автора Боднего А. - кру­говой осмотр без перемещения содержимого полусферы). На впе- чатляюще-схожем с естественностью белом лице средневозраст­ной Юлии Валериановны Жадовской четко выражены черные, слегка удлиненные сомкнувшиеся ресницы. Безрезультативно за­кончившиеся попытки Юлии Валериановны Жадовской пробудить­ся невольно вырвали из груди автора Боднего А. возглас: «Юлень­ка, ты мой единственный любимый человек на всей Земле!!» Го­лосовая возбудимость сработала в жестком режиме: за возгласом последовал провал автора Боднего А. в полусон, а оттуда - в явь, за которой последовало полное высвобождение от зависимости Морфея. Бодрствуя, автор Бодний А. пытался математической расчетливостью с элементами символичности сопоставить, точ­нее, совместить местоположение его зимней дачи, где он - хозяин, а Юлия Валериановна Жадовская - хозяйка. Этим разумением автор Бодний А. пытался довести до желаемой скоординирован­ности все объекты, вошедшие в «Ритуал».

     Глава 107.

     Автор Бодний А. изначала, горел желанием соприкоснуться своей прегрешенной плотью с тем пространством, которое кон­центрированно насыщалось поэзией «жизни сердца» на Духов- ской. Первым приездом в Ярославль автор Бодний А. попытался установить местонахождение бывшего дома Жадовских, но из-за нехватки времени отложил это мероприятие, а точнее, почему-то испытывал вялость в целеустремленности. Как ни странно, но это загадочное воздержание шло мимо воли автора Боднего А. - родной души Юлии Валериановны Жадовской. Вторым приездом в Ярославль поиск координат дома Жадовских отодвигался на зад­ний план. Первоначально отдав в областной библиотеке долг па­мяти Юлии Валериановны Жадовской и завершив повтор эпис­толярного фрагмента проболевшей всю зиму (51-52 г.г.) поэтес­сы, автор Бодний А. вышел за пределы библиотеки расстроен­ный болезнью Юлии Валериановны Жадовской и машинально без предварительной спланированное™ свернул на Духовскую. Внутреннее состояние автора Боднего А. стало оперативно-нарас­тающе просветлят ься и теплеть. Параллельно этому физическому обновлению шла и душевная навигация: создавалось впечатление отделенности автора Боднего А. от окружающей жизни, как буд­то бы вмещенного под невидимый, прозрачный купол диаметром основания около шести метров с мобильно-смещающимся цент­ром. Каждый пройденный шаг автором Бодним А. рождал бла­женную мысль: «А ведь жизненные пути Юлии Валериановны Жадовской и автора Боднего А. на этой улице совмещены мигом вечности». Лето вступает в свои права, благоуханная погода, солн­це недавно прошло зенит. На проходящем автором Бодним А. квартале улицы безлюдно. И вдруг впереди метра за четыре вбли­зи стоящего забора (немного меньше метра к наружи от внутрен­него габарита тротуара) внезапно возникает (ранее не замечен­ная в этом направлении автором Бодним А.) фигура Юлии Вале­риановны Жадовской и спешным, точнее, размеренно-спешным шагом направляется навстречу со своей родной душой. Подра­жающая живому пристальному взгляду прозорливость Юлии Ва­лериановны Жадовской как бы невольно смешивается с растерян­но-удивленным, но в то же время фокусированным созерцанием автора Боднего А. Лицо Юлии Валериановны Жадовской наделе­но земными признаками, но только с чуть-чуть расплывчатыми очертаниями. На Юлии Валериановне Жадовской легкое платье бледно-салатного цвета. Расстояние между родными душами (в ощутимости реального времени) укорачивается по геометриче­скому совмещению линии сближения с прямолинейностью обо­юдного передвижения. Приблизившись друг к другу на двухмет­ровую дистанцию, автор Бодний А., на пределе сдерживая психи­ческий накал, наэлектризован страстью вскрикнуть: «Юленька!!». Опережая на доли секунды страстность автора Боднего А., фигу­ра Юлии Валериановны Жадовской мгновенно растворяется в воздухе. Впереди, до конца квартала - безлюдно. Это виденье - факт вошло во внутренний мир автора Боднего А. как «Реаль­ность». Несколько позже автор Бодний А. через компетентные органы установил, что действия «Реальности» совершались в про­странстве бывшего домовладения Жадовских. Недоброжелатели могут поставить автору Боднему диагноз: галлюцинация. Тогда как может галлюцинация (как симптом психологического рас­стройства) совмещаться с анализом и синтезом, миновав досто­верность? Это обстоятельство лишний раз подтверждает, что Бодний Александр Андреевич и Юлия Валериановна Жадовская - родные души!

     Август 2004 г.

     АКСОНОМЕТРИЧЕСКОЕ ПРОЕЦИРОВАНИЕ ЖИЗНЕННОЙ И ТВОРЧЕСКОЙ СУДЬБЫ

     ю. в. жадовской ня фоне

     ЭСТЕТИЧЕСКОГО ПСИХОЛОГИЗМА И ДУХОВНОЙ СУБСТАНиИОННОСТИ

     Часть седьмая

     Глава 108.

     В эстетическом толковании галлюцинирование может, по край­ней мере, высвечиваться в духовно-психологической сближенно­сти (глава 107) и в контрастировании миропонимания с миросо­зерцанием. Пояснения второго вида галлюцинирования кроется в следующем... «Достоевский Ф. М. ставил телегу впереди тяг­ловой силы: видел в народе сосредоточение заветного, в котором зреет, хранится и приумножается идеал добра, правды, красоты. И пока в нем жив идеал, он становится духовно нерушимым, спо­собным преодолеть любые соблазны, искушения, кризисы и бо­лезни». (Ю. Селезнев).

     В период формирования такой мировоззренческой позиции Достоевского Ф. М. (1860 - 1870 гг.) примечательно отметить, по крайней мерс, два эпизода, которые характеризовались одним и тем же галлюцинированным признаком душевного кризиса, точ­нее, тупиковым состоянием от рассогласованности самосознания с мироощущением.

     Первый эпизод. После посещения по заданию редакции «Со­временника» рабочих окраин г. Москвы два сотрудника - Н. Ус­пенский и Г. Елисеев - пребывали в течение педели в удрученном расположении духа.

     Второй эпизод. Такая же подавленность настроения пленила на протяжении недели и Толстого JI. Н., посетившего периферию столицы примерно в то же время.

     Симптом упаднического духа был в обоих случаях один и тот же: эмоциональная экспрессия реалий народной жизни, пропу­щенная через сердца троих писателей, несравнимо превзошла художественный трагизм образа жизни народа. И по производ­ственным, и по бытовым, и по социально-семейным условиям простой народ предстал в глазах троих писателей, в лучшем слу­чае, в образе мученика божьего, а в худшем, - в виде отброса"об- щества. Душераздирающими предстали скотоподобные условия труда и быта подвластного народа: жилища, подобные собачь­им конурам, только увеличенные до человеческих размеров; 16 - 18-часовый каторжный, без соблюдения элементарных правил техники безопасности рабочий день; безжалостная эксплуатация детскою труда; полное игнорирование разницы между работо­способностью мужчины и женщины; поголовная нищета, пьянка, сексуальная распущенность и т. п.; абсолютная бесправность рабочего люда перед хозяином.

     //Говорят, придет пораИ Будет легче человеку// - писала Жа­довская Ю. В., как бы предвидя те разительные перемены, кото­рые принес социалистический способ производства.

     Обидно только, что взамен извлечения полезных уроков из контрастов истории ивапы, не помнящие своего родства во главе с СУКами СГШДовыми, оседлав своих идеологических корней, именуемых страшилищами ГУЛАГа (которых они сами же и создали) беспощадно топчут завоевания социалистической рас­крепощенности от «демократической» капитализации (капитали­стической «демократии»), Жадовская Ю. В., зная истинное по­ложение простого народа и его духовный «менталитет», рассмат­ривала порабощенный народ как объект, требующий сострадания и духовного прозрения. Жадовская Ю. В. верила, что глубоко со­крытое от духовного и телесного г нета эстстико-созидстельное «раболепие» целомудренной души народа найдет достойного бла­годетеля, который поможет ей раскрепоститься, чтобы слепой ин- стинктный позыв обрел конкретную форму: идеал добра, правды, красоты.

     Если Достоевский Ф. М. видел преобразование души народа (и смысле приобщения его к идеалу) в религиозном воздействии, то Жадовская Ю. В. возводила это преобразование в ранг глобаль­ной задачи всего интеллектуально-прогрессивного общества. За­нимать активпо-дсйственную позицию в решении этой залами для Юленьки было непосильно. А вот произвести своим гуманным самосознанием и красотой души в простом народе эффект инер­ционного затормаживания течения порочной жизни, т. е. остано­виться (хотя бы на краткое время) и ог лянуться с целыо осмысле­ния своей предназначенности и своего деяния на Земле, - это была душевно-инстинктивная озадаченность смысла жизни поэтессы.

     Глава 109.

     В конце 50-х - начале 60-х годах 19-го века Достоевский Ф. М. определяет состояние сферы общественно-политической жизни России как начинающийся «химический распад» общества. Жа­довская Ю. В. к этому времени завершает свой творческий путь. По верхоглядному обзору можно причислить Жадовскую 10. В. (исходя из теории Достоевского Ф. М.) к одному из элементов «химического распада» общества, если вывести из поля зрения то обстоятельство, что общественное развитие, как непрекраща- ющийся вулканический процесс на земном шаре, идет непрерыв­но (если не проявляя открыто свою энергию преобразования, то сохраняя ее спонтанно в зависимости от конкретных условий ок­ружающей среды). Ошибка Достоевского, точнее, хитрость его в виде теории «химического распада» сводилась к выработке приспособительной позиции в новых общественно-политических условиях, характеризовавшихся обострением социально-классо­вых противоречий, крестьянскими бунтами (после выхода в свет Манифеста об отмене крепостного права), и как итог - ужесточе­ние репрессивных мер со стороны правительства. Несогласие передовой прогрессивной общественности, в т. ч. и Жадовской Ю. В., с положением крестьянской реформы и отсутствие гаран­тированной победоносной силы протеста побудило лучших сы­нов и дочерей Отечества перейти в условно «смиренную» оппози­цию. Состояние такой формы оппозиции государево-послушный Достоевский считал самым благоприятным моментом для вербов­ки части оппозиционеров в правительственный лагерь путем воз­действия на ущемленное самолюбие и тщеславие некоторых твор­ческих личностей посредством теории «химического распада», предлагая в услугу свое почвенничество.

     Жадовская Ю. В. со своим правдивым характером и с идей­ной самостоятельностью осталась вне общественно-политиче­ского поля (несмотря даже на то, что последняя ее проза издава­лась во «Времени» Достоевского Ф. М.), на котором велись гряз­ные игры.

     Достоевский Ф. М. утверждал, что нужно бороться не за то, чтобы искусство проводило такие-то идеи, но прежде всего за то, чтобы оно было подлинным искусством. Для Жадовской Ю. -В. подлинное искусство - это когда она рождала «поэзию жизни сердца», а если в рождаемой поэзии отображать «благотворное» воздействие на общество идеологических антинародных уста­новок правящей власти, то это будет «подлинное искусство» по Достоевскому.

     Если бы БОГ умышленно перераспределил души: Достоев­скому вселил душу Жадовской, а Жадовской - душу Достоевско­го, - тогда бы Достоевский Ф. М. не создал шедевров (кроме усе­ченной формы «Идиота» и «Бедных людей»), а Жадовская Ю. В. не родила бы поэзию «жизни сердца».

     Глава 110.

     Львиная доля прозы и поэзии Жадовской Ю. В. (в т. ч. «Пере­писка» о нечестном чиновнике, создавшем материальную ком­фортность своей семье за счет ограбления казны и народа; «От­сталая» о хапуге-чиновнике из правосудия...) выходит за рамки общепринятой обличительной литературы по остроте вырази­тельной злободневности, выливаясь в революционно-обличитель­ную форму отобразительной социальности, высвечивающей те­невые пороки правящей России.

     Вектор творческого побуждения Гоголя Н. В. раньше Жадов­ской Ю. В. был уже идейно нацелен на эту сферу общественно-го­сударственной жизни художественным оком, за что и удосужился великий писатель от «земных богов» (второго «пришествия» ка­питализма в Россию) места в литературном загоне. И не мудрено, ведь изображенное гоголевское (как и жадовское) чиновничество подрывает экономическую безопасность страны, грабя и госу­дарство и народ, пусть на мизерный уровень, подрывав! каждый чиновник, но ведь мировой океан рожден из отдельных капель, как и овражная эрозия начинается с мизерного ручейка.

     Глава 111.

     «...Моя идея, - формирует Достоевский Ф. М. свое кредо через героя в «Подростке», - это - стать Ротшильдом... Но будь я семи пядей во лбу, непременно тут же найдется в обществе человек в восемь пядей во лбу - и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом,

     - разве этот умник в восемь пядей будет что-нибудь подле меня значить? Да ему и говорить не дадут подле меня!»

     Такая идейная разработка «Подростка» явилась следствием того, что сам Достоевский Ф. М. носил на своей нравственности печать порочности (пусть даже дистанцирующую ощутимо его от мракобесов миллионщиков). И только благодаря наработанно­му внутреннему механизму сдерживания эгоистических побуж­дений, «сконструированного» из расконцентрированного пре­вратностями судьбы добролюбия, - эта печать порочности как бы перевоплощается в свою противоположность - страстное жела­ние осчастливить страдающее человечество, осознавая одновре­менно, что ниже иллюзорности оно не опустится.

     А Жадовская Ю.В., неся с печальной кротостью всего-навсего полторы пядей в хрупких плечах, несмотря на то, что отец пере­дает ей целиком по завещанию все родословное наследство, - от­дает половину его вместе с доверенностью на право продажи сво­ему брату.

     Поэтому не надо бы великому писателю Достоевскому Ф. М., приобретшему даже отдельные свойства прочности от своего от­ца (у Ю. В. Жадовской отец был деспотически крут характером, но нравственно чист), мерить одной меркой моральное достоин­ство всего человечества, но одновременно желательно помнить, что Ротшильды всех мастей без поддержки властвующего режи­ма и при наличии серьезной оппозиции подобны могучим деревь­ям, вырванным бурей с корнями.

     Глубина психоанализа Достоевского была настолько непред­сказуема, что он «ротшильдовекую» идею накопительства воз­вел практически до значимости злобы дня - «накормить» нищее, голодное человечество - это было созвучно даже социальной проблематике социалистических воззрений. Зарожденная ини­циатива в непрогнозируемой логике ума Достоевского Ф. М. тут же превращается если не в свою социальную противоположность, то в серьезную альтернативу через уста героя «Подростка» Верси­лова: «... Велика? идея, но второстепенная и только в данный момент великая. Ведь я знаю, что, если я обращу камни в хлеб и накормлю человечество, человек тотчас спросит: «Ну, вот, я на­елся: теперь что же делать?» Общество основывается па началах нравственных: на мясс, на экономической идее, на претворении камней в хлеб ничего не основывается, и деятель надувает пока одних дураков».

     Под вихревыми потоками виртуозной хитрости ума Достоев­ского Ф. М. получает временный приют библейское пророчество, сопоставляющее народ со стадами овец, которыми должны управ­лять избранные.

     Завершающей фразой Версилова Достоевский Ф. М. как бы «переплевывает» значимость библейского пророчества, «забывая», что дидактическая хитрость ненадежное прикрытие, под занаве­сом которого можно манипулировать понятием нравственности в целях придания видимости совершенства государственно-бю­рократической системе.

     Витиеватая позиция Достоевского Ф. М. в «Подростке» к со­пряженному соотношению материального и нравственного есть не только завуалированный реакционизм взглядов, но и переход от осязаемого сострадания к абстрактно-теоретическому сочув­ствию общечеловеческому горю, облеченный в выкрутасную фор­му психоанализа.

     В противовес Достоевскому Ф. М. Жадовская Ю. В. выражала сокровенную мечту подневольного человека и страдающей части человечества в простых, понятных каждому созвучному сердцу и в то же время гениальных (если под гениальностью считать мудрую совокупность и сопряженность простых элементов) по­этических строках.

     Глава 112.

     В предсмертном произведении «Подросток. Исповедь вели­кого грешника, писанная для себя» Достоевский Ф. М. в порыве откровенности душевной высекает крамолу: «...Теперешнее по­коление - плоды нигилятины отцов. Страшные плоды. Но и их очередь придет. Подымется поколение детей, которое возненави­дит своих отцов».

     Вот и получается, что итоговая черта жизни Достоевского Ф. М. отделила наносное (петрашевское) бравадство от раболен- ской целесообразности. Эта целесообразност ь исключает наличие дидактической хитрости. Но хрен редьки не слаще. Она (целесо­образность) же отдает в жертву правящему властолюбию право молодого поколения на радикальную идейность, которая грани­чит с революционностью. Жаль, что этот «перехлест» для До­стоевского Ф. М. оказался выше разумно-объективной гуманно­сти, но зато - в ореоле психологической ублаженности.

     В отличие от Достоевского Ф. М. Жадовская Ю. В. нашла ра­зумный логический довод в характеристике подрастающего поко­ления, диффирцнцированно подойдя к оценке его достоинства, в частности, в стихотворении «Все говорят, что бедный наш на­род...» Нашла потому, что в благожелательной прямолинейности мышления нет места для лабиринтов, где можно желаемое вы­дать за нежелаемое и наоборот.

     Глава 113.

     «У Достоевского Ф. М. концепции взглядов имеют умышлен­ную незавершенность, потому что процесс познания не может быть завершенным, гак как бесконечен». (Ю. Селезнев).

     У Жадовской Ю. В. незавершенность есть результат осозна­ния существования «неодолимой судьбы могучей силы» и выте­кает из характера непосредственности познания. У Достоевско­го же усугубление незавершенности выражается относительно­стью методов познания.

     У Достоевского Ф. М. отношение к земле как к абстрактному средству пропаганды своих воззрений.

     У Жадовской Ю. В. - как к конкретному, художественно-реа­листическому дару Природы.

     Достоевский Ф. М. ищет опору своей мировоззренческой по­зиции в сохранении незыблемости режима. Жадовская Ю. В. - в будущности.

     «У Достоевского Ф. М. во сне идет переоценка всех земных истин» (Ю. Селезнев). У Жадовской К). В. - в откровенной пере­писке с корреспондентами.

     ж

     Глава 114.

     Постоянная саморегенерирующая способность Жадовской Ю. В. поддерживать оптимизм вынужденности жить и творить не только отводила ее от духовного кризиса, но и формировала подходы к композиции произведений.

     Пушкин А. С., взнуздывая житейский психологизм, обострял восприятие жизни и одновременно озаренным внутренним сос­тоянием перевоплощался в своих героев.

     Жадовская Ю. В. творческим приемом - остротой сюжета - создавала эффект переливчатого течения обычной жизни, приот­крывая тем самым личный взгляд поэтессы.

     Не в том ли умышленное сокрытие прямого взгляда у Досто­евского Ф. М. на животрепещущие вопросы, что освещение их задействовывает личностную совесть, а значит, сужает поле игры компромисса между творчеством и жизнью.

     Если некоторые произведения Жадовской Ю. В. требуют сти­листического пояснения не из-за сложности построения поэтиче­ского слова, а по причине «многодумной и странной» спектраль­ности чувств в поэзии «жизни сердца», то другие творения Жа­довской Ю. В. изливаются простотой и слова и мысли.

     Жадовская Ю. В. до конца исхода земной жизни не могла сми­риться с существующим социальным порядком вещей, ибо счи­тала, что терпящий зло, привыкающий к нему со временем ста­новиться подлецом.

     Несмотря на физическое несовершенство, несмотря на колло- сальную трудность соблюдать приверженность идейной устрем­ленности - борьбе за социальную справедливость и облегчению участи страждущих состраданием - Жадовская Ю. В. не прибега­ла к капитуляции, а стойко переносила тяготы жизни, хотя и с печальной кротостью.

     Жадовская Ю. В. так до самого конца земной жизни и не под­чинилась «здравому смыслу» жизни, тривиальному благоразумию мещанского существования; сила врожденной природы взяла верх над силой насаждаемой идеологии, рождающей приспособитель­ные инстинкты.

     Преобладающее душевно-психическое состояние Жадовской Ю. В. - печаль, тоска. Многие критики оценивают это однобоко, забывая, что беспечное жизнелюбие на фоне глобальной нищеты народа ведет к приспособленчеству или даже к «умыванию рук», а это равноценно подлости.

     Жадовская Ю. В. не выдержала неравной борьбы за соци­альную справедливость и ушла с поля боя физически повержен­ной, но идейно и духовно не побежденной.

     Протест Жадовской Ю. В. против социальной несправедли­вости есть скорее не форма приобщения к революционно-демок­ратическому настроению, а результат самовыражения натуры.

     Глава 115.

     Валериан Майков в 1846 г. в статье, посвященной «Бедным людям» Достоевского Ф. М. писал: «...Художественное творчест­во есть пересоздание действительности, совершаемое не изме­нением ее формы, а возведением их в мир человеческих инте­ресов (в поэзию); с Достоевским современное поколение читате­лей обрело возможность увидеть анатомию человеческой души, а изображение внутреннего мира человека - одна из важнейших потребностей эпохи».

     Жадовская Ю. В. находила радость жизни и творчества в ди­намике души. Если анатомия души схожа с набором признаков и качеств на стартовой линии (когда у всех равные условия), то в движении души есть возможность в зависимости от идейной направленности поэта конгломерировать эти признаки и свойст­ва, создавая или лучезарность красоты или серость пошлости.

     Рхли по Достоевскому Ф. М. всемирно-историческое значение душеформирующей миссии литературы в создании духовной сферы, для которой неприемлема сама мысль о возможности любого рода самоочищения (вплоть до самоистребления), то Жадовская Ю. В. решала этот вопрос, начиная с изначальных корней проблемы зла - с порочности отдельной личности, - через взгляд сквозь призму самоочищения при наличии внешнего по­зитивного толчка.

     Глава 116.

     «Гоголь Н. В. хотел, чтобы каждый... привел свою душу в со­ответствие со своей земной должностью.., чтоб каждый на своем месте... делал свое дело так, как повелел ему высший небесный закон». (И. Золотусский). Стремление соблюсти этот закон при­вело Гоголя Н. В. к жизненному тупику, к полному истощению физических сил.

     Всю свою сознательную жизнь тоже ориентируясь па этот за­кон, Жадовская Ю. В. выводит как бы результирующую своего пути: «... Сегодня что-то очень грустно... не знаю, только мне кажется, будто я затерялась в какой-то пустыне, где долго шла бесцельно и бесплодно; будто утомление овладело мною, и в ду­ше рождаются вопросы: идти ли дальше? Не лучше ли остано­виться или умереть?.. Где ответ, где помощь? Пространство пу­сто, даль безответна... Для чего потрачено столько сил, к чему привели стремления? Удовлетворены ли жажда души, потребность ума? Нет... но я имею право умереть с горькой улыбкой на Ус­тах...» (12 апреля 1851 г.).

     В отличие от Гоголя Н. В. Жадовская Ю. В. с «горькой улыб­кой на устах» к исходному периоду преобразовала жизненный ту­пик в «Эдем», подстраиваясь к ходу не земного, а Вечного Време­ни, в то же время не идеализируя, более того, не отрицая бытие.

     Дальновидность Жадовской Ю. В. в сравнении с Гоголем Н. В. видится в понимании того, что небесный закон должен служить бытию, а не наоборот, на фоне врожденного несовершенства человечества.

     Облегчало восприятие такого подхода к обустройству жизни умение Жадовской Ю. В. владеть «свойством печали» (упомя­нутым в предыдущих главах), которым, к сожалению, не был на­делен Гоголь Н. В.

     Да и управляемая Жадовской Ю. В. динамичность натуры не давала долгосрочное™ для зацикливания на отрицательных переживаниях. Красноречива в этом плане суть фрагмента из письма Жадовской Ю. В.: «Лето я провела в деревне, половину хворая, половину гуляя! Писала мало. Возвратясь сюда, впала в необъяснимую, тяжелую апатию: будто все земные радости, ин­тересы и связи промелькнули мимо меня одним неясным снови­дением, не задев души моей. Мне страшно было заглянуть в себя, точно в холодный темный погреб. Мне казалось, я никого и ниче­го не любила. При таком, даже минутном сознании легко сойти с ума... Я поняла инстинктивно опасность подобного состояния и боялась делать усилия для выхода из этих сумерек сердечных. Подобное состояние для души то же, что болезнь к росту: после

     него человек делается выше и сильнее. Лекарства не нужны, мо­гут только повредить, пусть работает природа. На этот раз я была права. Мне лучше: я опять люблю, верю, надеюсь!» (17 но­ября 1849 г. Ярославль).

     «Гоголь Н. В. жил как бы в двух мирах - идеальном и реаль­ном, и спор их, их соперничество в его душе заставляли его стра­дать. Он рано задумался о двойственной природе человека». (И. Золотусский).

     Жадовская Ю. В. тоже жила как бы в двух мирах, точнее, бази­ровалась своим существом во внутреннем мире души, считая его эталоном нравственного совершенства, а внешний мир служил ей объектом сравнимости и жизнеосвоения и одновременно ис­точником «неодолимой судьбы могучей силы». Поэтому у Жа­довской Ю. В. не было духа соперничества, как у Гоголя Н. В., а был только врожденный инстинкт сохранения красогы души, на которую посягался внешний мир. Это посягательство рождало у Жадовской Ю. В. страдание за судьбу своих духовных ценно­стей, по малому счету, и за судьбу простого человека, по боль­шому счету. В этом вырисовывался угол поляризации страдания между Жадовской Ю. В. и Гоголем Н. В. При наличии одинаковой формы эмоциональной встрепоженности - внутреннего диском­форта - у Гоголя озабоченность и неудовлетворенность исходила от внутреннего противоборства двух начал - идеального и ре­ального, - именуемого как двойственной природой человека. У Жа­довской Ю. В. противоборство проходило на гране двух миров - мира человеческой индивидуальности и мира глобальности че­ловечества. У Гоголя Н. В. дух отрицания гнездится внутри его плоти, у Жадовской Ю. В. поле боя динамически меняется: то это «широта» души, то «узость» жизни. Этот подход к острой проб­леме духовной субстанционности Жадовская Ю. В. выражает в письме (ноябрь 1848 г.): «Вправду, что делает человек, когда ему ничего не делается? Стремиться всей силой души что-ни­будь делать: старается из-за всех сил сбросить тяжелый груз апа­тии, которая оковала его скучная однообразность и печальная без- предметность окружающей жизни. Впрочем, Бог знает, виновата ли тут еще жизнь. Что ей делать, если встречает одну душу ода­ренную страшной способностью - переживать в минуту то, что другому достало бы на целый век... Где ей взять предметов для

     удовлетворения этой жажды, средств для укрощения этой всепо­жирающей внутренней силы? Что же делать человеку? Бороться с этой силой, стараться уложить, втиснуть широкую беспредель­ную душу в тесные, грубые формы жизни. Вот где борьба, вот, где начало страдания часто непонятного, всегда неизлечимого...»

     Когда ослабевает воздействие негативного внешнего мира, то душа Жадовской Ю. В. как бы «распрямляется», свидетельством тому ее слова (письмо от 24 марта 1848 г.): «Чем меньше шуму из вне, тем слышнее внутренний голос. Напрасно думают, что уеди­нение успокаивает и усмиряет душу... загорается душа верою в счастье и жаждою любви...».

     Если бы Гоголь Н. В. умел высвечивать такую грань душевно­го абстрагирования, то он бы не писал: «Я ни во что теперь не верю и если встречаю что прекрасное, тот час же жмурю глаза и стараюсь не глядеть на него... «Она на короткий миг», - шепчет глухо внятный мне голос. Оно дается для того, чтобы существо­вала по нем вечная тоска сожаления, чтобы глубоко и болезнен­но крушилась по нем душа».

     Гоголь Н. В. этим самым как бы отторгал от себя мысль о на­личии в жизни действенной формы источника эстетической гар­монизации, могущей перерости при активном полярном конгло- мерировании, пройдя ступени эстетического благоразумия и эти­ческого благоденствия, в эстетическую революционность, которая неминуемо скатализирует социальное обновление.

     Проследить осознанно до конца это преобразование Гоголю Н. В. недоставало силы идейной убежденности, хотя сам он был теоретиком гуманистической революционности.

     Жадовская Ю. В., наделенная в достатке этой силой, видела в эстетической согласованности неистребимость гармонического жизнеутверждения, снимающего остроту проблемы на линиях конфронтации: человек - человечество, разлад психики - красота души. В унисон этому - изложение мысли Жадовской Ю. В. в письме (7 февраля 1852 г.): «...Я не могу постичь блаженства без сознания. Уничтожения своего «Я», как уничтожение капли, слив­шейся с морем, для меня страшно... Жизнь дана нежели не для настоящего? Для чего же деревья покрываются зеленью, и небо блещет звездами, для чего звучит этот могучий, гармонический аккорд жизни? Для чего этот бедный луч февральского солнца прокрался сквозь зелень цветов на окне и играет на обоях стены? И отчего же все дышит на меня жизнью и движением? О, неужели для того, чтоб холодно отвернуться и сказать всей этой веренице живых образов «мимо! Частность есть призрачность». Но призра­ки действуют сильнее на душу иногда самой действительности... Да все мы не хлопочем ли вечно для этой призрачности? Для чего же все существо мое рвется и трепещет горячим сочувствием ко всему, что живет, радуется и страдает?»

     Хотя в приведенном фрагменте письма Жадовской Ю. В. эсте­тичность жизни смотрится через призму соотношений мирского к вечному, острота ее не притупляется, так как извечность этих соотношений определяет характер взаимоотношений и взаимо­обусловленностей между человеком и человечеством, между внутренним миром и внешним.

     Но если в прагматической эстетичности Жадовская Ю. В. не­сколько расходится с Гоголем Н. В., то в абстрагировании ее на фоне духовной субстанционности угол зрения Гоголя Н. В. и Жа­довской Ю. В. совмещается полностью.

     В пользу этого говорят воспоминания о Гоголе Н. В.: «Как-то Гоголь написал из Рима - еще до венского кризиса, - что он «вза­мен того фонтана поэзии, который носил в себе... увидел позию не в себе, а вокруг себя». Теперь мне нет ничего в свете выше природы - добавляет он. Душа приходит в соответствие с тем, что ее окружает. Никакого восстания, возмущения, ропота на судьбу. Пусть это миг, но он светлым пятном останется навсегда в истории души, которая способна чувствовать светлое, создавать себя светлой». (И. Золотусский).

     В том же ракурсе, но с акцентом на всеобъемлемость взаимо­проникновения между человеком и природой пишет Жадовская Ю. В.: «...Человек весь в природе, и вся природа в человеке. Лю­бовь к ней не фантазия, не поэтическая мечта, но следствие глу­бокого, тайного сочувствия и сходства, как начало всякой сим­патии... в душе каждого непременно проснется, хотя и бессозна­тельно, воспоминание о том, что и для его души бывали светлые... дни. В природе мы, - волей или неволей, - силою непобедимого эгоизма, любим себя, свои прошедшие горести, или радости, на­дежды или воспоминания».

     Может быть это субъективная ограниченность - «сила непо­бедимого эгоизма» - и дает человеку, чтоб, постоянно дистанци­руясь сознанием от объекта повышенного интереса, иметь объек­тивную картину происходящего. Об этой предосторожности и пишет Жадовская Ю. В. в письме (17 апреля 1847 г.): «...Иногда же и действительная жизнь вздумает пококетничать, - вдруг рас­кроется ясным, весенним днем, уберется цветами, веет услади­тельным воздухом и проникает живым, теплым чувством... За­будешься, поверишь ей... а она забушует, нахмурится и засыплет холодным снегом. Видно, так должно быть».

     Глава 117.

     Чтоб не возникло ложного представления о эстетической гар­монии человека с природой и с внешним миром как запрограм­мированной судьбой неизбежной благоприятственности, необхо­димо ожидаемое привести в практическую плоскость путем сме­щения центра борьбы за гармоническую правильность жизни с поля боя интеллектуальной рассудительности на поле боя эсте­тической результативности.

     Конкретизируя изложенную концепцию, Жадовская Ю. В. в письме от 21 декабря 1850 г. повествует: «...Горе и радость долж­ны в душе непременно созреть и сознаться... я как-то слитком устала от жизни, слишком напугана ею, и потому часто приходит мне в голову страшные и грустные мысли. Судьба определила мне ощупью пробираться по дороге житейской, угадывать все, что другие знают...». Развивая изложенную мысль, Жадовская Ю. В. в письме от 19 марта 1851 г. шрих о личной жизни преобразовыва­ет в обобществленный взгляд на человеческую судьбу: «...Вот я сама, без любви и счастья доживаю свою молодость... Конечно, свет мысли и движений душевных, тех движений, которые не за­висят от людей, бросают иногда отблеск на сумерки моего суще­ствования, - но это блеск молнии, он искусственен... Я не достигла еще той степени духовности, где перестают желать и чувствовать для земли; я люблю жизнь и понимаю ее; и хоть она, - Бог с ней, - не всегда дружелюбно со мной поступает, но я знаю, что при иной обстановке... она могла бы протянуть ко мне свои объятья. Бог познается в твари, вечность во времени».

     Не должно создаваться впечатлений шараханья из одной край­ности в другую при анализе борьбы за гармоническое обустрой­ство жизни.

     Процесс внедрения прекрасного во все сферы жизнедеятель­ности человечества может быть наглядно сравним со стоянием человека в морской воде спиной к прибрежной полосе. На фоне безбрежности слегка взволнованного моря откатывающиеся волны создают иллюзию движения вперед.

     Чтоб иллюзия движения вперед по эстетическому совершен­ству человека и человечества перевоплотилась в реальный ход, необходима... воля Высшего Разума.

     Когда Высший Разум найдет нужным усовершенствовать че­ловеческую природу, тогда гармония будет единой формой совер­шенства и человека и человечества, и внутреннего мира и внеш­него... А пока что необузданные волны житейского моря, будора­жившие род человеческий, продолжают будоражить его и поныне, затемняя долгоожидаемый свет в конце экспериментального тун­неля, именуемого извечным переходом от прошлого к будущему через игнорирование настоящим.

     При учете глобального положения вещей единственное сред­ство облегчить ожидание победы божественных сил над антихри­стовыми - это пройти через «кризис примирения», о котором пи­сала Жадовская Ю. В. (6 октября 1850 г.): «...Сердечное ослепле­ние спало. Я гляжу на многое глазами истины, которой жаждет душа моя, и действительности, которую уважаю. Я понимаю те­перь, что человек, умирающий на соломе, без куска хлеба, несча­стлив не меньше обманувшейся в своих лучших надеждах жен­щины. Вот от чего, мой друг, я кажусь иногда сухой и холодной, более сподручной подругой ума, нежели сердца. Рано я почувст­вовала, что сердцу моему не надо давать воли - иначе и ему, и мне придется плохо, как пришлось бы человеку, который бы, правя бешеным конем, загляделся и распустил вожжи. Вот почему я привыкла быть всегда настороже, приводить всякое, даже мимо­летное ощущение в полное сознание и сбрасывать с души все эффектные, сентиментальные погремушки. Пусть страсть, радость и горе приходят сами по себе, а не через форсированную мечта­тельность - тогда юлько они будут истинны. Нет их - нечего де­лать, проживу и без них, проживу так, как расположится жизнь... И так живу я, и так буду жить, в борьбе, думе и сомнении, - по­куда не совершится со мной кризис примирения, за которым всё в жизни делается тихо и ясно... Странно, что за всеми печальными и сильными потрясениями душа моя еще может переживать пра­вильно и полно все степени существования. Скажите: что это, си­ла или бессилие?»

     На поставленный Жадовской Ю. В. вопрос автор Бодний А. отвечает цельно: это - и сила, это - и бессилие. Сила Жадовской Ю. В. - в примирении не с противником, а с мыслью о невоз­можности победить врага с его всеобъемлющей громадностью на линии открытого фронта, оставляя шанс на победу на линии скрытого от широкой общественности фронта - на линии пере­воплощения лжи властолюбия противника в идеологическую диверсию против подвластного народа. Сила Жадовской Ю. В. - в примирении с мыслью о необходимости выхода с поля бой для сохранения своей душевной индивидуальности и идейной це­лостности во имя будущего.

     Бессилие же Жадовской Ю. В. - в эстетической обнаженности души, облегчающей плевки в свою святыню недоброжелателям, во-первых, в раскрытии истинности своих побуждений и намере­ний, во-вторых, в использовании неэффективного оружия - уми­ротворение душевной красотой - в борьбе с бездушностью, для уничтожения которой приемлемо только физическое воздействие.

     «Кризис примирения» дает благоприятственность взаимо­действию силы и бессилия.

     Гоголь Н. В., как и Жадовская Ю. В., владел этой силой, но войти в режим «кризиса примирения» не мог из-за разбаланси- рованности идейной целостности. Держа путь на малую родину, Гоголь Н. В. под г. Козельском испытал кризис... непримирения, который уничтожил шанс, даваемый судьбой великому писателю для продления его земной жизни на отдаленную перспективу (мо­жет быть на 5, может быть на 10, а может быть и на больший раз­мах лет), приняв осознанное решение возвратиться назад вопре­ки инстинкту самосохранения и выживания.

     В отличие от Гоголя Н. В. Достоевский Ф. М. своим стражду­щим состоянием души прошел через «кризис примирения» в... ба­не Омского острога. Это не значит, что искренность и истинность глубины побуждений Достоевского Ф. М. идентичны человече­ской природе Жадовскдй Ю. В. Мандатом на проход через «кри­зис примирения» у Достоевского Ф. М. была самобытная авто­номность инстинкта самосохранения и выживания, не дававшая ему возможности полностью растворяться в морс человеческих страданий. Этот инстинкт ставил невидимую мембрану на пути диффузии ею эмоций, пропуская во внешний мир... осознанное и удерживая... неосознанное. При этом осознанное восприни­малось Достоевским Ф. М. как позыв к гармонии с внешним миром, а неосознанное как неотложная необходимость в кон­кретности.

     Применяя эту обоснованность к натуре Жадовской Ю. В., на­ходим иной спектр психологизма... Жадовская Ю. В. владела ин­стинктом самосохранения и выживания, как сбалансированными весами, признавая гармонию души и гармонию внешнего мира кровнородственными категориями в двух сообщающихся сосу­дах. Любой перевес воспринимался ею как преходящее явление, которое меняет точку опоры, но оставляет нетронутой сущность вещей.

     Философская углубленность понятия «кризис примирения» и его формирующих - силы противостояния и бессилия - кроется в том, что последние находятся в единой диалектической связи друг с другом, проявляющейся в борьбе противоположностей с усложненным опосредственным взаимодействием. Ну, что-то отдаленно схоже со схемой приложения сил: человек - земля - мор­ская вода, - когда за иллюзию движения вперед надо платить со­противлением тела, пытающегося удержаться от натиска волн.

     Но какой бы не был натиск, какое бы не было сопротивление, - общее одно - точка опоры во всем и везде есть Земля. В этом - единство внутреннего и внешнего миров, единство как предтеча всемирной гармонии.

     Существующий вселенский порядок вещей показывает автору Боднему А., что вероятный путь перехода от предтечи гармонии к самой гармонии - это «кризис примирения», когда привилегиро­ванные должны осознать себя вселенскими песчинками в ореоле эфемерной благоприятственности, а бедные - почетными носиль­щиками греховности привилегированных в эфемерном ореоле неблагоприятственности. Когда оба социальных полюса увидят свое отраженное нравственное лицо в друг друге, тогда и наме­тится тенденция к гармоническому сближения полюсов.

     Положительное решение этой судьбоносной проблемы не требует воли Высшего Разума, ибо преодоление дисгармонии -

     в правильной организации своего обустройства человеком и че­ловечеством. Воля Высшего Разума должна быть востребована только для поддержания динамического равновесия обустройства в формате человеческой разумности.

     Глава 118.

     Поддержание динамического равновесия обустройства вы­звано желанием уберечь тянущиеся к благоденствию души от дис­гармонического стервятника, два крыла которого символизируют рябчикообразие и властолюбие.

     Автор Бодний А. недаром рябчикообразие поставил на первое место, ибо эта нравственная категория в реальном исполнении - страшнее атомной войны. В основу рябчикообразия положены характерные особенности пернатого рябчика, (по старинному тол­кователю сновидений) «который значит в обоих полах... свое­нравных людей, которые никакого не помнят благодеяния и друж­бы, но при благосостоянии вашем - ваши друзья, при несчастии же нашем от нас убегают, и как будто бы боя гея, так как и рябчи­ки от природы пугливы и от древних признавались за птицу, из всех неблагодарнейшую к своему Создателю».

     И «кризис примирения» Гоголя Н. В. и «кризис примирения» Жадовской Ю. В. - это разные формы однозначной эстетической силы, оберегающей ростки духовного прозрения от утробной ненасытности дисгармонического стервятника.

     Как у Гоголя Н. В., так и у Жадовской Ю. В. эстетическая си-, ла на волнах творческого вдохновения материализуется в подвиж­ничество.

     «Гоголь Н. В. сравнивал значение «Мертвых душ» с душев­ным подвигом, который свершался внутри автора. В эстетико­духовном смысле подвиг здесь - подвижничество, движение, шаг в будущее, сделанный незримо для других». (И. Золотусский).

     Поэзия «жизни сердца» Жадовской Ю. В. - это тоже своего рода подвижничество души, сочетание череды мигов отрешенно­сти от биологических потребностей с самопожертвованием ду­ховно-эстетической силой, в результате чего эгоистическое нача­ло личности, подпавшей под воздействие этой поэзии, приобрета­ет абстрактный, вне поля сознания находящийся характер.

     Глава 119.

     К сожалению, исследователь И. Золотусский, правильно при­меняя в судьбе Гоголя Н. В. переведенное в духовную сферу фи­зическое явление - преодоление, - порождает сомнение в правиль­ной соотнесенности этого явления, на соответствующий объект. Ангелоподобной натуре Гоголя Н. В., как и схожей натуре Жадов­ской Ю. В., нет надобности было преодолевать себя, ибо подчи­ненность выбранной идейной устремленности рождало гармонию внутреннего мира. А вот кажущиеся слабости и недостатки в натуре Гоголя Н. В. со стороны его друзей и светского круга - это высшее проявление преодоления пороков дисгармонической окружающей среды. Но так как величины потенциалов энер­гии борения ангелоподобной личности и среды несоразмерны, то итог борьбы плачевный как для Гоголя Н. В., так и для Жадов­ской Ю. В.

     Избежать такого финала можно было бы при условии, что в этом мире, где ангелоподобная личность всего лишь песчинка, поэтому форма жизнедеятельности такого индивидуума может быть только теоретически, духовно, т. е. как бы бестелесно, тем самым отметая от себя проблемы извечно грязного бытия.

     Теоретически представляя идеальную форму жизнедеятельно­сти и желая воплотиться в нее, Гоголь Н. В. выводит мудрым афоризмом формулу человеческого совершенствования: «...Нельзя изглашать святыни, не освятивши прежде сколько-нибудь свою собственную душу...» Охватывая беглым взглядом судьбу Гоголя Н. В., можно с уверенностью полагать, что решение по этой фор­муле великий писатель видел в фокусировании Вселенной до размеров человеческой души на фоне разверстки всего вселенско­го пространства и всего вселенского потока Вечного Времени.

     Жадовская Ю. В., вторя Гоголю Н. В., видит решение пробле­мы в более прагматическом ходе, нацеливая на противостояние внешней дисгармонии сконцентрированностью «света души» (письмо от 29 августа 1846 г.): «...Житейские смуты и обольще­ния помрачают часто свет души моей и заглушают спаситель­ные слова: «Счастье внутри Вас...»

     Прагматический ход Жадовская Ю. В. сохраняет и во взгляде на методику противостояния, отвергая замену реального миропо­нимания иллюзорным ублаготворением (письмо от 8 сентября

     too

     1851 г.): «...Я знаю людей, восторженных до безумия, религиоз­ных мечтателей, создающих рай и ад по своим понятиям о муке и наслаждении. Я им не верю!»

     «Будучи гениальным управителем смеха, Гоголь Н. В., сам ста­новится объектом высмеивания». (И. Золотусский). Очередной психопарадокс? НЬт, это всего-навсего форма жизни, выражаю­щаяся через диалектический принцип развития по спирали.

     Если человеческий путь к воображаемой цели представить графически в виде продольного разреза спирали, где вертикаль­ный вектор -продолжительность жизни, - проходящий по центру спирали, а горизонтальный - степень духовно-психологической напряженности натуры, тогда левосторонние отрезки графиче­ской кривой (спирали) от вертикального вектора будут соответ­ствовать пониженному депрессивному состоянию, а правосторон­ние отрезки - подъему и активизации жизненной энергии.

     Гоголь Н. В., как и Жадовская Ю. В. жил в режиме этой зако­номерности, когда цикличные колебания биологической системы опускали его ко дну преисподней, а затем возносили в мнимо бо­жественную сферу бытия, причем чем резче и глубже было паде­ние, тем более потенциалоемкей зарождалось противодействие, возносившее вверх, и наоборот, - и так до истечения жизни. Ок­раска и интенсивность колебания биосистемы зависит от инди­видуальных особенностей человека. На фоне болезненной мни­тельности и общественной значимости своего таланта Гоголь Н. В., выходя из психологического кризиса, направлял свою жиз­ненную энергию на реабилитацию пошатнувшегося, как ему ка­залось, своего авторитета, и зачастую это не обходилось без пере­хлеста. А отсюда - и корни назидательного поучительства, и бес­сознательного самоосмеяния, и ощущение населённости божест­венной миссией.

     Жадовская Ю. В., как и Гоголь Н. В., была во власти контраста между ангелоподобностыо мироощущения, с одной стороны, и безжалостной беспристрастностью давлеющего над человеком рока, с другой стороны, - который бросал се ко дну преисподней.

     Однако, характер противодействия у Жадовской Ю. В. был су­губо индивидуален: мягкий и плавный, хотя не лишенный силы воли, эмоционального всплеска и еле сдерживаемой напряженно­сти чувств. Подъем жизненной энергии у Жадовской Ю. В. рас­

     /о/

     средоточивался в основном на сострадании и на углубленности «самопознания через поэзию «жизни сердца», оставляя почти без видимого изменения психологический перепад состояния внут­реннего мира иногда со слабо выраженной тенденцией к внешней турбулентности чувств.

     «Пушкин в письмах совсем не тот, что Гоголь: для него пере­писка с близкими не литература, а быт. Пушкин еще держится традиционного классического представления о литературе как о чистом творчестве, где творец преображается, сохраняя себя, вы­ступает под другими именами. Гоголь как бы срывает и этот последний покров условности: он выходит со своей обнаженной душою, допускает читателя в свою душевную жизнь». (И. Золо­тусский).

     Но Гоголь Н. В. поздно «срывает и этот последний покров условности»... Море интимного чувства, которое вылила душа Жадовской Ю. В. за время долгой переписки с корреспондентами и близкими, самопроизвольно вбирало в себя и личностное и творческое начало. Поэтому провести четкую разграничительную линию между перепиской Жадовской Ю. В. и ее поэзией «жизни сердца» практически невозможно. В сравнении с поэзией Гоголя Н. В. это свидетельствует о том, что Жадовская Ю. В. с первых шагов на творческом пути выходила к людям с обнаженной ду­шой, а Гоголь Н. В. постиг эту откровенность, когда посредством жизненного опыта понял, что результаты побуждения души про­зрачны не только для Бога, но и в конечном итоге - и для людей. А коль так, то можно изъяснять не только результаты, но и побуж­дения.

     Глава 120.

     «Нетерпеливый, как и его герои, Гоголь именно жаждал ка­кого-то внезапного «чуда», какой-то фантастической удачи, с ка­кою все сделается само собою. Но так в жизни не бывает» (И. Зо­лотусский).

     В качестве сравнения - фрагмент из письма Жадовской Ю. В. от 3 декабря 1851 г.: «...У меня точно есть добродетель долготер­пения. Не смейтесь над долготерпением - оно порука за постоян­ство. Говорит же русский человек: было бы чего ждать. Говорит другая пословица: лучше поздно, чем никогда. Обе эти послови­цы пришлись к моей натуре и к моей жизни...»

     И даже уже в последнем земном приюте - «Эдеме» - Жадов­ская Ю. В. верна своей эстетической и идейной направленности, хотя и с улавливаемым оттенком приусталости, судя по отрывку из её письма: «...Ведь я такая уж странная, эластичная натура, что как судьба не жмет меня, - а стоит только упасть на меня сол­нечному лучу - я вновь оживала...»

     Разнясь по эмоциональному темпераменту в ожидании «чу­да», оба - и Гоголь Н. В. и Жадовская Ю. В. - сродни в сущест­венном: органическое непринятие условий игры с человеческой судьбой, диктуемых беспощадной жестокостью окружающей среды. Трагично не то, что это непринятие внешне уподобляется детской наивности, а трагично то, что оно воспринимается тако­вой окружающими, тем самым обделяя и Гоголя Н. В. и Жадов- скую Ю. В. человеческим сочувствием, по меньшему счету, и кон­солидированной устремленностью к гуманистическим идеалам, по большому счету.

     Глава 121.

     В автобиографическом романе «В стороне от большого све­та» Жадовская Ю. В. поэтической кардиограммой сердечной рит­мики вскрывает механизм возбуждений, генерирующих «поэзию жизни сердца». Вот выдержка из романа, передающая через эпи­зод из одиссеи меняющей место проживания героини динамику «жизни сердца» поэтессы: «...Передо мной развертывалась жизнь тихая, как пустыня, светлая, как ручей в ясную погоду, а я недо­верчиво отдавалась её течению, вопрошала будущее и трепетно устремляла взор в темную даль... Сердце пробуждалось в этой тишине и требовало жизни, и напевало странные жалобы, стран­ные мольбы, потрясавшие все существо мое горькою отрадой. Неодолимое очарование заставляло прислушиваться к этому го­лосу сердца и отнимала силы заставить его молчать... Волны меч­таний снова нахлынули на меня, понесли, закачали, затомили мою

     душу.      Это не были мечты заоблачного мира. Не было ангелов

     с золотыми крыльями, не было идеалов холодного совершенства,

     - нет, призраки мои носили печать жизни и страсти; они выхо­дили из мира сего, но выходили такими, что к ним лежала душа моя и трепетало сердце теплым и чистым сочуствием. Они бы­ли как я же, из плоти и крови; как я же, любили, страдали, со­

     мневались и грустили; вместе со мной любовались божьим ми­ром и не проходили безучастно мимо того, что зовется в нем доб­ром и злом...»

     С полным правом можно принять то, что поэзия «жизни серд­ца» Жадовской Ю. В. - это внутреннее достояние и состояние её человеческой сущности, когда мироощущение и миропони­мание поэтессы совпадают с объективной динамикой развития внешнего мира в благоприятственном ожидании классического проявления его закономерностей. «Голос сердца» Жадовской Ю. В. улавливался из источника созвучия собственной боли от врожденной сострадательности, от стиснутой внешней дисгар­монией облагораживающей красоты и от закрепощения чужим властолюбием опытности жизнепонимания - с роптанием угне­тенной души народа.

     Художественная вымышленность в прозе Жадовской Ю. В. правдоподобна не копированием хроники человеческой судь­бы, а достоверным отображением характера и движения чужой души.

     Поэзия Гоголя Н. В. по инстинктивной искренности побужде­ний созвучна с «поэзией жизни сердца» Жадовской Ю. В., если смотреть через призму самоинспирирования диктовки божьей намеренности в творчестве великого писателя, исключающей слепое преклонение перед божественностью.

     Достоевский Ф. М. же творческий акт свершает на принци­пах своего уникального психологизма с примесью религиозной и идеологической тональности и самообмана в возможности нрав­ственного самосовершенствования без разумно-ублажающего совершенствования механизма реализации властных полномо­чий в треугольнике: личность - общество - государство.

     Несмотря на отличительный колорит и силу творчества всех троих - Гоголя Н. В., Достоевского Ф. М. и Жадовской Ю. В. - объединяет приверженность к познанию и облагораживанию того извечно живого источника страстей, который дает разуму необъ­ятную форму жизни. О цене прикосновения к этому источнику емко сказал великий российский поэт Лермонтов М. Ю.: «Исто­рия души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа».

     юч

     Глава 122.

     Если у Жадовской Ю. В. сила идейной целостности до после­днего земного вздоха была непоколебима, то у Гоголя Н. В. она стала таковой на исходе. Гоголь Н. В. всю сознательную жизнь с самопроизвольной навязчивостью внушался, что его устами глаголет БОГ, а на,» исходе осознал, что ею устами глаголет его человеческая сущность, его биоло! ическая индивидуальность и, наконец, главное, - его идейная целостность, отданная в аренду в течении земной жизни БОГ'у.

     На исходе Гоголь Н. В. по собственной воле водружается на смертный одр, дабы за считанные дни до ухода в Вечность в пух и прах разрушить божественную самозомбированность посред­ством самоличного определения и исполнения того, «когда и где, и кто поставит точку на бремя наших пламенных страстей». Этим самонасильственным поворотом судьбы Гоголь Н. В. единолично вершит процедуру приоткрытая таинства и исчисления срока зем­ного исхода, тем самым как бы отрекаясь от услуг Того, Кого счи­тал вчера своим Духовным Покровителем.

     Могут возразить автору Боднему А., усмотрев в трагедии Го­голя Н. В., хотя и редковато встречающуюся, психофизиологиче­скую форму саморазрушения. Внешне имеет место совпадение, но уникальность решения этой трагедии в её предтечи: ещё вчера воля великого писателя была, казалось, в нерасторгаемом симбио­зе с божьей волей. И что самое непредсказуемое для недоосоз- нанного миропонимания человечества - Гоголю Н. В. удалось осуществить сиамское разделение, тем самым подтвердить свою идейную целостность через духовную независимость.

     Отличие между Гоголем Н. В. и Жадовской Ю. В. здесь лишь ситуационное: первый шел к своей цели - духовному раскрепоще­нию - смятенно, окольным путем; вторая шла к своему идеалу - гармонической красоте в душе и в мире - целенаправленно и не­зависимо.

     Эфемерное калифство Гоголя Н. В. над своей судьбой в ка­нун ухода в Вечность через саморазрушение, выливавшееся в духовное обновление, - было несовместимо (ну, скажем, как не­совместимо в одном человеке одновременное присутствие жиз­ни и смерти) с идейной направленностью последнего тома «Мертвых душ».

     У Жадовской Ю. В., наоборот, последнее стихотворение «Бла­гословение», по мнению автора Боднего А., приравнивается к лебединой песне в честь поэзии «жизни сердца».

     Глава 123.

     В романе «В стороне от большого света» Жадовская Ю. В. устами героини, размышляя о последствии душевной драмы, при­водит в разумное соответствие содержание с формой: «Удары судь­бы не убивают, а увечат душу и подвергают её в долгое, болез­ненное бессилие. Душа моя ныла и болела чувством, похожим на то, как если бы у гроба милого человека вы вдруг уверились, что не стоит он ни любви, ни сожаления!... О, это было страшное чувство!» Явить такое откровение может только натура лишенная и проблеска тени сомнения в своих сокровенных побуждениях. Это - психологическая база для идейной целостности.

     Если у Жадовской Ю. В. «страшное чувство» было лишь выражением её эмоционального переживания, то у Гоголя Н. В. страх внедрялся в основу его духовного верования. По этому по­воду биограф Золотусский И. пишет: «У Гоголя страх был пе­ред своим неверием. Страх был перед холодом». Гоголь писал: «Холодно так без любви и одушевления, что в иное время стано­вится страшно».

     В отличие от Гоголя Н. В. у Достоевского Ф. М. в подобных случаях исключалась мнимость дилеммы, так как он оптимисти­чески приурочен врожденным инстинктом к вынужденному вы­бору худшего варианта - трагической предопределенности (даю­щей шанс, хотя и мизерный, на отвратимость), - сумевшего в ка­кой-то степени холодной логикой смягчить нак^т немилосердных жестокостей. При попытке перехода ДостоевскиД Ф. М. грани раз­мывания здравого смысла нахлынувшей нездоровой страстью срабатывала самовнушенная видимость психозащиты, форсиро­вавшей по оперативно сформированному байпасу эмоциональный избыток под контролем самостийной логики. Подсознание брало на себя в этой ситуации роль вынужденного насильника, эйфори- рующего узел повышенной психонапряженности до полного его энергетического истребления через периодическое истощение, не только непосредственное, но и опосредственное. Подтверж­дался лишний раз закон о превращении и сохранении энергии: платить можно любой формой, но равноценным достоинством.

     По способу реагирования на негатив экстремальности Жадов­ская Ю. В. была ближе к Достоевскому Ф. М., нежели к Гоголю Н. В., заменяя лишь холодную логику буйством правдоподобной фантазии, что лишало ее адекватности чувствования, не лишая адекватности действий.

     Кардинальная лесоответственность здесь между Жадовской Ю. В. и Достоевским Ф. М. просматривается лишь в том, что Жа­довская Ю. В. жила в поле тяготения совести к истине, Достоев­ский Ф. М. же жил на границе сопряжения совести с познанием альтернативы истине.

     Жадовская Ю. В. погружалась в аналитическую сложность чувств, чтобы уловить начальный зов, исходящий от эмоциональ­ной сложности человеческих страстей, при этом идеализировала смысл жизни ради облегчения извечных ожиданий страдающей половине человечества, одновременно обезоруживающим кри­ком ангелоподобной души оголяла прикрытое социальное кри­водушие, вносящее помеху в разграничении добра и зла.

     Характерен в плане развития мыслей отрывок из романа «В стороне от большого света», в котором Жадовская Ю. В. ак­центирует свое внимание на свойстве гой уникальной внутрен­ней силы, которая не подвластна оценочно-ориентировочному со­знанию'. «...Мне как вечному жиду, слышался могучий, повели­тельный голос: вперед! Это был голос молодости, того тайного внутреннего закона, влекущего человека против его воли к позна­нию и страданию, - закона, заставляющего дерево расги и ста­риться, цветок - распускаться и вянуть...», - откровенничает Жа­довская Ю. В. В этом откровении Жадовская Ю. В. вскрывает через давлеющею над волей силу той духовной ценности, кото­рая, несмотря на надрывные сбои в сознании и психике, является гарантом расцвета всех заложенных в человеке божьих даров. Влекомая силой «тайного внутреннего закона», Жадовская Ю. В. жаждала познать не столько бездонность источника человече­ских страданий, сколько многоспектральный характер механиз­ма сосградальческого реагирования. Способность управлять та­ким механизмом давала бы возможность Жадовской Ю. В. объемно улавливать и полноценно облегать не только открытые, но и сокрытые очаги чужого горевания, облегчая своим словом и бальзамируя душеизлучением натруженно-сукровичную по­ступь «всем забытым, жалким, угнетенным братьям» по терни­стой тропе жизни.

     Гоголь Н. В., к сожалению, тоже обладал такой же духовной ценностью, какой была наделена и Жадовская Ю. В. К сожале­нию, здесь нет оговорки, так как Гоголь II. В. во внутреннем со­зерцании был для самого себя субъектом, раздираемый духовно- субстанционной несовместимостью. Эта несовместимость де­лала Гоголя Н. В. и озаренным пути и ком-страдальцем, заблудив­шемся в дремучем лесу человеческой логики в поисках исчисле­ния извечных алгоритмов душевных трагедий, и сострадальцем угнетенного народа, и земным повелителем человеческих душ, и глашатаем БОГа. Это обстоятельство в сочетании с духовной ценностью и дало Гоголю Н. В. необратимый кризис судьбы, при котором процесс реализации ценности шел у Гоголя Н. В. через зацикливание болезненного самолюбия, выдаваемого бессозна­тельно за нспрегрешенную тягу к поиску истины, с сострадани­ем. Следование по зову «тайного внутреннего закона, влекущего человека против его воли к познанию и страданию» у Гоголя Н. В., как и у Жадовской Ю. В., неминуемо сопрягалось с совер­шенством духа и самосознания. ...Совершенство - это то, что не дано человеку в действительной жизни, это мечта духа, болез­ненная, преувеличенная. Но именно этой мечты пытался достичь Гоголь «Не там, как любил он говаривать, а здесь», и в этом была его загадка и тайна. (И. Золотусский). Эта тайна в равной степе­ни была божественой звездой притяжения на млечном пути само­сознания и для Жадовской Ю. В. и для Достоевского Ф. М. В от­личие от Гоголя Н. В. и Жадовской Ю. В. Достоевский Ф. М. вер­стал преодоление к этой звезде с качественно-отличительным багажом нравственных ценностей и под иным, рассеяным углом интеллектуальной атаки.

     Достоевский Ф. М., к счастью, не обладал той духовной цен­ностью, которую генетически продуцировал «Голос молодости, того тайного внутреннего закона..» Оговорки здесь места нет, к счастью, иначе бы тот великий литературный психоаналитик, перед творчеством которого преклоняются все человечество, не существовал бы в Природе, так как изначальная духовная цен­ность - «голос молодости, того тайного внутреннего закона» - да­вила бы, как клопов, все задатки, предназначенные для изваяния

     той неординарно-гениальной натуры, которую знает все чело­вечество. А не будь так, тогда бы сформированная биологическая индивидуальность дала бы человечеству согбенно-протестующую против всех форм насилия личность и заурядного литературного новатора эстетического психологизма.

     В противовес Жадовской Ю. В. Достоевский Ф. М. не столько погружался в аналитическую сложность чувств, сколько, обла­чившись в эмоциональную обостренность разума, настойчиво и целеустремленно проникал в глубь от одного короственного слоя человеческого несовершенства к другому, ища фундаменталь­ное оправдание своим сознательным и подсознательным непра­вильностям психики, своим ощущаемым и воображаемым по­рочным зовам души, одновременно проецируя все это на творче­ские образы.

     И если Жадовская Ю. В. видит благостную красоту мироощу­щения в гармонии желаемого совершенства бытия с чувством прекрасного, то Достоевский Ф. М. ассоциирует сё с псевдоэстс- тической оправдательностью в ореоле псевдобожьего мучениче­ства. Эта искаженность Достоевского Ф. М., колеблющаяся меж­ду желательностью и убежденностью, наделяет Достоевского Ф. М. выстраданной приспособляемостью, с которой он пробовал вживаться в дисгармонию действительности, компенсируя спа­ды в этической эксцентричности натуры дуэтом импровизиро­ванного богоугодничества с абстрагированным рябчикообразием. Доходчивое пояснение абстрагированному рябчикообразию даёт равносмысловая сравнимость.

     Ну, мобилизуя гипотетическую логику с воображением, пред­ставим сценическую картину с трагической развязкой. Ограни­чимся тремя действующими лицами, условно именуемыми: как священник Андрей Николаев, как пристав следственных дел Пор- фирий Петрович и как свидетель - собирательный образ кресть­янской толпы.

     От автора. Трагедия, разыгравшаяся за полночь в доме священ­ника Андрея Николаева, в деревне, скажем, под Прямухимо, за­вершилась всепожирающим огневым смерчем, припорошив пеп­лом момент совмещения отхода в Вечность всей семьи со смер­тоносностью, то ли в облике огневой насильственности внеш­ней или внутренней, то ли в облике роковой случайности. Ав­тор, подгоняемый страстным желанием стряхнуть пепел с тай­ны трагедии, предоставляет поле деятельности для Порфирия Петровича.

     Порфирий Петрович (обращаясь к Свидетелю): А сворован­ный купол на церкви, где нес службу священник Андрей Нико­лаев, блестел днем?

     Свидетель: Та, блестел.

     Порфирий Петрович: А ночью блестел?

     Свидетель: Та, блестел от луны.

     Порфирий Петрович: А в ночь воровства блестел?

     Свидетель: Та, ня блестел, лума спряталась.

     Порфирий Петрович: Куда спряталась луна: за тучу или за купол?

     Свидетель: Та, ня, купол за тучу спрятався, а утром рассея­лась, и купала няма.

     Порфирий Петрович: Так купол снялся и по лестнице небес­ной вознесся к небесам, или по земной лестнице снизошел в ок­ружающую среду?

     Свидетель: Та, наверня, вознеся в нябеса.

     Порфирий Петрович: Так тогда получается, что вы плюете на Того, кто восседает на небесах? Ведь БОГ есть Создатель Вселенной!

     Свидетель: Та плявать ня плюём, но до бога далеча - далеча, а по сяму и страху няма.

     Порфирий Петрович: А к вору земному отношение каково?

     Свидетель: О-о-о-га- га! Этот ближа до нас, и страху жуча!

     Порфирий Петрович: М - м - да - да. А высота лестницы до купола равна или не равна длине проволоки от места скрутки на ломе, возможно подпиравшем двери сгоревшего дома священни­ка Андрея Николаева снаружи, до места возможной засады зло­умышленников?

     Свидетель: А чаво, та лестница нябесная?

     Порфирий Петрович: Да, нет, земная!

     Свидетель: А - а, коли зямная, то ня ведаю, ня ведаю! И про­волку ня вядал, и лома ня вядал, и в засаде ня бывал!

     Порфирий Петрович: Так тогда это не поджог снаружи?

     Свидетель: Та, наверня и ня поджог.

     Порфирий Петрович: А изнутри?

     /w

     Свидетель: А коль все огонь забрявь, то изнутри наверня али проводка, али свой умасел?

     Порфирий Петрович: Если проводка, почему же тогда ни один из 5-ти членов семьи не смог вырваться из огненного плена?

     Свидетель: А4чаво та ня мог, значимо умасел удяржав?

     Порфирий Петрович: Если свой умысел, то в сгоревшем доме возможно разыгралась трагедия, схожая с ромео-джульетовской, только отличающаяся заведомым мотивом и орудием смерти?

     Свидетель: Та и такоя малвят.

     Порфирий Петрович: А вы то своей головой думаете или чужой?

     Свидетель: Та мы то прасталюдины, ня остра мысляшащие, что надуя, то и скажама.

     Порфирий Петрович: Пусть дует вам хоть во все дырки, но Ромео (в равной степени как и Джульета) заблаговременно оста­вил бы в отдалении неприкосновенно живыми своих детей, чтобы они несли генетическое продолжение рода и светлую память о родителях. А на проверку вышло - не отдалил и ключа не оставил на алтаре.

     Свидетель: Чаво, ключа от сякрета трагедии?

     Порфирий Петрович: Да, предсмертную записку. Кто же он тогда - божий или псевдобожий мученик, а может быть, - скры­тый безумец?

     Свидетель: Та, замячали, што скрывався няведома куда на ня- делю, а то и на месяц, а по каким дялам - няведома.

     Порфирий Петрович: После трагедии замечено, что скрывал­ся неведомо куда?

     Свидетель: Пасля трагедии.

     Порфирий Петрович: А до трагедии куда продолжительно отлучался?

     Свидетель: Та, по церковным дялам.

     Порфирий Петрович: В ваших показаниях сквозит несоответ- ственность. Налицо явная неувязка. До трагедии - конкретность: церковные дела, а после трагедии - абстрактность: неведома куда. При земной жизни священника Андрея I {иколаева вы благочести- ли ему, а после вознесения на небеса - захламляете память о нем мусором рябчикообразной целесообразности. Недаром писала об этом страдалица земли руссской, поэтесса праведного слова

     ///

     Жадовская Юлия Валериановна: «...Сколько раз так бывает, что умрет человек, а потом на его могилу навалят с три короба вся­кого мусора, каждое слово переиначат на свой лад, каждую строч­ку вывернут наизнанку...»

     Свидетель: Ня, ня, без сроку на возврати выворачивяв наизнан­ку свой кашалек и безкорыстя отдавав просящему с ляхвой по­койный батюшка. И божьим словом утяшав. А дома быв в несоот­ветствия: безумно скрытной от людей, някаво ня принимав к сябе домой.

     Порфирий Петрович: пусти в дом волка в овечьей шкуре, он набедокурит так, что всю жизнь икать придется. Это в лучшем случае, а в худшем - и жизнь может отобрать. На лбу то не на­писано?

     Свидетель: Та, ня писана, чужая душа па - а - темки.

     Порфирий Петрович: А если был скрытый безумно, то мог он оставить детей в день трагедии дома как доказательство своей не- греховности чистой, а может быть... ложной?

     Свидетель: А чаво, чужая душа ria - а - i емки, а можа и разыг­рав бы в одночасье, отряшась от небеснова, а земное - как пуды до искончапия. А посяму - оставь дятей дома, али ня оставь, - малва вся равно будя вбярать худшае, а ня лучшае. Ня мог он гаво ня знать.

     Порфирий Петрович: А если не знал он этого?

     Свидетель: Ня знамо можа токма лишь скрытой бязумец.

     Порфирий Петрович: А если был он и скрытым безумцем и скрытым безумно?

     Свидетель: Значама посяму внешня быв, али казався как дст- ска рассеяна паслушанья с иронической серьезностяю во взгля- дя, а во внутря - сосредатаченья в крамальня мысля.

     Порфирий Петрович: Тогда получается по вашей характери­стике, что он должен бы и детей оставить в доме и дверь подпе­реть снаружи, а сам тайно проникнуть во внутрь - через окно или чердак - и предстать как ни в чем не бывало пред своей семьей... ...А не подпер - вот, так-то. Возможно, что он был и скрытым безумцем и не скрытым безумно?

     Свидетель: Значима посяму внешня давжон казатьца детскай заигрываямай учтивастяю с халоднай настараженастяю во взгля- дя, а во внутря - рассредатаченья крамальнай думы.

     Порфирий Петрович: По вашей второй характеристике он мог и детей оставить в доме и не подпереть.

     Свидетель: Значима, таво и савпадая?

     Порфирий Петрович: Совпадает но сценарию трагедии, а не по признаку натуры: не был он в реальности не скрытым безум­но... вот, так-то. Схожим по совпадению сценария и кажущегося признака натуры было бы, видимо, - наличие у него скрытости безумной без безумия и разверстывание сценария по ромео- джульетовской трагедии с обязательным отдалением детей и от­падение надобности подпирать дверь, и так все было бы ясно?

     Свидетель: Ясна та чаво: и так ня так, и этак ня так, значама призрак там сотворяв?

     Порфирий Петрович: Я в призрак мог бы поверить, если бы он обладал тройным перевоплощением: был бы молящим зримым за порогом дома, был бы нещадящим зримым внутри дома, и, наконец, стал бы незримым, уйдя под покров.

     Свидетель: Под покров чаво, крылышак ангелов божих?

     Порфирий Петрович: Мерзавец, под покров крылышек ряб­чиков в опереньи детской наивности!

     Свидетель: А - а. А чаму малящайся?

     Порфирий Петрович: Мерзавец, без «ся»!

     Свидетель: А - а - а, бес сия!

     Порфирий Петрович: Наконец, попали в оголенную точку оперенья!!

     Свидетель (привставая с искаженной гримасой): Кто из нася папав??!!

     Порфирий Петрович: Оба!!

     Свидетель (сохраняя позу и гримасу): Чрез огаленья какоя след нещадящего будя видяться??!!

     Порфирий Петрович: Нас унд онэ обремененья подпиранием ни до и ни после!!!

     Свидетель (не меняя позы и гримасы): Кто носяму из Нас высвяте всяю истяну под покровом???!!!

     Порфирий Петрович: БОГ!!!

     Занавес опускается.

     Пролог, от автора. Пора по существу выразить мысли, предва­рительно оградив от поползновения недоброжелателей святое со­стояние души Жадовской Ю. В. - детскую наивность, которая оза­ряла и озаряет судьбу поэтессы. Она в корне отличается от разы­гранной в спектакле: во-первых, не столько наличествованием идейной целостности, сколько её эстетической предназначенно­стью, и, во-вгорых, органической неотъемлемостью от природы своего пспорочного благонравия. Пронесенный через всю зем­ную жизнь, этот признак натуры Жадовской Ю. В. стал тем клю­чиком, которым открывается вход в таинство души перед раздели­тельной чертой. Раскрытие таинства души Жадовской Ю. В. по­казало наглядно полнейшее совпадение формы с содержанием. Омагерилизованность ключика воплотилась в поэтическую стро­ку из духовного самоисповедания «Благословение»: «Всем забы­тым, жалким, угнетенным братьям. Всем благословение!»

     Детская наивность Жадовской Ю. В. в духовном самоиспове- дании (как и на всем жизненном пути) несег осознанно отрешен­ность от озабоченности о судьбе своей поэтической памяти, риту­альное увековечение которой по каверзным законам бытия долж­но осуществляться под руководством СУК СПИДовых и их раз­новидностей - антропофагов, исполнение же официальное - хрис- топродажными холуями СУК СПИДовых, а неофициальное физиологической ненужностью антропофагов: «выжеванными ошметками от живой пиши антропофагов!!» Исполнение - с пода­чи и без подачи, напрямую и импровизированно, с полным рас­цветом самодеятельности вплоть до искусственного рассвета, не прокукареканного домашними петухами!!! Спектаклю конец.

     Глава 124.

     «Аксонометрия...» - не пособие по ведению следственного производства, в котором оба - ведущий и ведомый - на пути к ис­тине не застрахованы от задействования системой диалектики социально-этического мышления, наделяющей первых рефлек­сией корыстной властности, а вторых - ожидаемоегью со страхом беззаконной законности. Ясность в эту разнополярность миро­ощущения вносит режущая криком души о гражданской диффе- ренцированости фраза ученого и литератора середины 19-го века М. П. Погодина: «Они мне подкинут мертвое тело в сад и отдадут под суд за душегубство».

     Перекликается с М. П. Погодиным в отображении остроты безысходности и беззащитности законопослушных граждан пе-

     //У

     ред лицом лицемерной властности фраза из «Отсталой» Жадов­ской Ю. В.: «...Яков Иванович... попал в затруднительное поло­жение по службе, действуя беспристрастно против одного зажи­точного сутяги. Ему хитро и осторожно вырыли яму...»

     Ямы подобного рода зачастую венчают насильственное пре­рывание биологического хода человеческой жизни. Естественное же прерывание уравнивает всех перед БОГом, вскрывая какой смысл? Конкретизируем мысль, охватывая смыслом природу вселенского мироздания... Леденящий сердце холодок ощущает автор Бодний А., когда очередной раз представляет контраст меж­ду физической недостаточностью и благостной красотой души Жа­довской Ю. В. Опечаленность посещает автора Боднего А., ксц да «всем забытым, жалким, угнетенным братьям» не дает покоя сак­раментальный вопрос: если БОГ существует, то почему Он до­пускает бесчинство трагических явлений! Осененный новизной взгляд на животрепещущий вопрос пришел к автору Боднему А. с глубины природы парадоксальности субстанций и явлений, их сопровождающих. Так как никогда ранее не существовала во Вселенной Жадовская Ю. В. (а равно и автор Бодний А.), то все свершается в Природе БОГом в режиме экспериментирования, где источник энергии зарождения, преобразования и движения является противоборство противоположных начал не только между субстанциями, но и в самих субстанциях - как норма все­ленской жизни.

     Забегая вперед, автор Бодний А. сразу вносит предположитель­ность. Если БОГ является оригиналом, с которого списывается подобие человеческой сущности, то тогда двуликость БОГа есть абсолютное совершенство, наделяющего Его двумя началами - позитивным и негативным. Теорема, обычно, доказывается от противного. Если Бог не совмещает в себе негативное начало, то как тогда оно соотносится со здравым смыслом - наличием двух Управителей: Бога и Сатаны? или одного Управителя - Бога в двух ликах?

     Могут возразить, что Создатель ещё задолго до момента за­чатия Жадовской Ю. В. (и в равной степени и автора Боднего А.) уже закодировал судьбу человеческую вплоть до её последнего земного дыхания. Резонно, но можно закодировать с благоприят- ствснными воздействиями на судьбу внешних факторов, а можно сработать и в режиме запланированного экспериментирования, т. е. когда умышленно вводимые Создателем в судьбу трагические моменты дают экзотермические всплески в психике жертвы, по­полняющие негатив вселенского потока Вечного Времени.

     Можно условно предположить, что этот негатив - питатель­ный экстракт для Бога, повернутого к нам ликом дисгармониче­ского Создателя. (Речь идет не о мифе - библейском боге, обличив которого соткано из стихов религиозной идеологии, а о Боге - Биологической Организации Гармонии - на фоне библейской ми­фологии). Если это не так, то почему тогда БОГ в эдемском саду создал предпосылки для соблазна Адаму и Еве, зная, что они на­делены только относительной свободой и, более того, лишены способности соприкасаться с Истиной в силу отсутствия абсо­люта совершенства.

     Образность из житейской жизни в виде минисцены дает упро­щение для понимания причинности изложенной ситуации. Нача­ло минисцены. Хозяин, разрубив топором свиную тушу для тра­пезы на дворе, уходит провокационно в дом с топором и скрыто наблюдает за поведением отпущенной с поводка собаки, дожи­даясь того момента, когда животное, движимое инстинктом, схва­тит со стола кусок мяса. Уличив собаку в «неискренности», хозя­ин сполна удовлетворяет свою сатанинскую страсть: обмотанным в тряпье обухом топора насмерть глушит, ударяя в голову, бедное животное, бездыханное тело запихивает в собачью будку, облажи­вает её тряпьем, пропитанным в горючее, и поджигает со злорад­ством на устах. Конец минисцены.

     Принципиально такое же «изрубывание» человеческих судеб производит и дисгармонический Создатель, не утруждая Себя заботой о упреждении соблазна посредством акта искрометного прозрения сознания первородной пары. Получается, что дамок­лов топор фатальной кары над «даруемой» дисгармоническим Создателем нравственной неполноценностью имеет место и в собачьем прецеденте, определяя цену призрачной свободы к за­действованию животного инстинкта, и в эдемском сценарии, обес­ценивая обреченной несовместимостью правду жизни первород­ной пары перед Истиной.

     Защитники культа могут отторгнуть теорию о дамокловом топоре, рассекающем на вечную бесперспективность идею веч­ной жизни человечества, ссылаясь на то, что человечество про­длевает свою жизнь до вечности в потомках из поколения в по­коление. Так это есть не что иное, как парадоксальность продол­жительности жизни, когда непрерывность генетической волны

     сочетается с прерывностью телесной, что очередной раз дает пра­во ут верждать о наличии у БОГа двух ликов - гармонического Со­здателя и дисгармонического Создателя. Углублением обоснова­ния вскрывается то обстоятельство, что внутренний мир потомка

     - эго неповторимая уникальность, отличающаяся (при всей внеш­ней схожести) от внутреннего мира его породившего. Различие в душевном менталитете предполагает свое индивидуальное виденье внешнего мира, способствующее расслоению позиций и несовпадению взглядов, а отсюда на эмоциональных воспарениях

     - один шаг до конфронтации, могущей вылиться в кровавое про­тивостояние с размахом от локальных до мировых войн.

     Если человеческое недоверие относит намерение библейского бога совершить Армагедон над нечестивцами к мифу, то нельзя не считаться с реальной армадой бедствий (от нашествия неис­числимой саранчи, от окружения кровососущей мошкары, от бли­зости ползучих ядовитых гадов и до континентальных катаклизм

     - смерчей, землетрясений, наводнений и т. п.), сотворенных не человечеством, а БОГом. Посредством негативного потенциала БОГ, - видимо, экспериментальным путем ускоряет череду сменя­емости форм жизни на Земле до бесконечного разнообразия, ну, примитивно сравнимого с неповторимостью рисунка линий на человеческой ладони. Дисгармонический Создатель форсирует этот процесс, даже за счет укорачивания человеческих жизней. И ему начхать ради этого экспериментирования на то, кто в роли подопытного кролика - то ли непорочная натура, то ли неиспра­вимый нечестивец. Если это не так, то тогда для БОГа не состав­ляет труда вернуть человеческому роду вечную жизнь на Земле и приостановить экспериментирование. Взамен этого БОГ инсце­нирует видимость нахождения дисгармонического центра не в Самом Себе, а в... человеке, выдавая человеческую порочность за следствие пребывания гармонии духа в дисгармонической бренности.

     Парадокс здесь появляется как бы спонтанно в виде мостика, соединяющего гармонию с дисгармонией. Человек активно ис­пользует этот мостик, формируя в своем жизненном простран­стве гармоническую микросистему наибольшего благоприятст­вования для самого себя, будучи влекомым (слепо или осознан­но) дисгармоническими, точнее, сатанинскими побуждениями. И эта микросистема дает ему наибольший КПД жизнедеятель­ности и убеждение в правоте своих действий, направленных на

     полную реализацию данного БОГом инстинкта самосохранения и выживания, пусть даже за счет преодоления жизненной топи путем вымащивания дороги трупами других субъектов Вселен­ной. Парадокс ложиться в основу конструкции автономной це­лостности: динамически сцепляются противоположности как ма­териального, так и духовного порядка, слагая из сбалансирован­ного противостояния гармоническую завершенность. Наглядным примером является конструкция нашей Галактики, в частности, и в целом - Вселенной, демонстрируя идеальный порядок с выве­ренной математической неизбежности. Эту гармоничность Все­ленная получила от первородного космического хаоса в резуль­тате целенаправленного процесса, руководимого БОГом. Где же тогда место для парадоксальности по итогам и перспективе этого процесса? Опережая последовательность, автор Бодний А. видит ее, во-первых, в постепенном разрушении старых галагсгик и образовании новых, во-вторых, в приложении сил взаимодей­ствия и взаимообусловленной насильственности, а также и в ха­рактере сродненности. Сроднение идет через преодоление отчуж­дения волей гармонического Создателя.

     БОГ компонует негармонизирующие между собой вещества Вселенной не по злобливости, а но необходимости. В результате насильственного сочетания, даюшего новое качество - гармонию,

     - возникает динамическая напряженность как внутри частностей, так и между системами. Очаги напряженности рождают энер­гию, которая, вливаясь постоянно во вселенский поток Вечного Времени, служит БОГу источником зарождения новой материи. В этом вечном вселенском круговороте хаоса и гармонии, пре­вращающего энергию в материю и наоборот, видится воля БОГа в двух ликах - гармонического Создателя и дисгармонического Создателя.

     Эти противоположности обуславливают вечное движение Вселенной. Суть не в том - правиться ли человечеству такое соче­тание или нет, - а в результате, получаемого от этого сочетания. Если воображением представить, что БОГ наделен только гармо­нией, то тогда неминуемо Вселенная лишилась бы динамики и, войдя в статику, распалась бы на отдельности до состояния хаоса необратимого, ибо хаос может перейти и гармонию не по манове­нию волшебной палочки, а путем насильственных комбинаций со стороны БОГа, т е. через сочетание с дисгармонией.

     //<?

     Наглядно просматривается сочетание казалось бы несочетае­мых сущностей и явлений в земном бытие. БОГ, одержимый экс­периментированием, создает для людей (невзирая на то, кто перед ним - ангел без крылышек или сатана ли безрогая) культурные растения в целях решения продовольственной программы и в гоже время плодит сорняк, с/х вредителей, посылает мор, эпидемии и т. п. От такого сочетания человека рефлекторно тянет, пасть на колени, дабы ощутить себя рабом божим. Двуногим существам и невдомек, что это воля БОГа гнет их до коленопреклонения.

     Могут упрекнуть автора Боднего А. в нелогичности, ссылаясь на отсутствие дифференцированного подхода БОГа к благонра­вию Жадовской Ю. В. А БОГ не опускается до уровня опеки над конкретными личностями, иначе Ему надо было бы ставить Жа- довскую Ю. В. на место Евы в эдемском саду. А вот с какого уров­ня БОГ проводит фундаментирование человеческой сущности, - об этом повествует в предыдущих главах «Аксонометрии...»

     Схожий характер взаимоотношений просматривается и в мак­ромире, в частности, между Солнцем и Землей. Земля и жизнь на ней без Солнца невозможна, тогда как Солнце бесконечно све­тит и будет светить, невзирая на факт существования Земли. Зем­ля противится такой благодати и намеревается постоянно убе­жать от Солнца по касательной к орбитальной плоскости. А мо­жет быть Земля, наоборот, постоянно стремиться раболепски сблизиться с Солнцем даже ценой своего существования? Ну, подобно человеку - рабу божьему, - который дистанцируется от БОГа в период светлой полосы жизни и стремиться сблизиться с БОГом, когда испытывает крах. Как бы то ни было, но во всех вариантах и вариациях налицо - сочетание гармонии с дисгармо­нией. В письме от 17 апреля 1847 г. Жадовская Ю. В. со смирен­ной грустинкой жалуется: «...Иногда же и действительная жизнь вздумывает пококетничать, - вдруг раскроется ясным весенним днем, уберется цветами, веет усладительным воздухом и прони­кает живым, теплым чувством. Забудешься, поверишь ей... а она забушует, нахмурится и засыплет холодным снегом. Видно, так должно быть...» В этой резкой смене красочного облика природы просматривается комбинация гармонически-дисгармонического воздействия, очередной раз подтверждающего двуликость БОГа.

     Венчающей фразой: «Видно, так должно быть...» Жадовская Ю. В. ощущает всесильность незримого БОГа и одновременно... предостерегает родную душу - Боднего А. А. - от возможной за­бывчивости и неадекватной доверчивости.

     Перевод взгляда с макромира на микромир позволяет увидеть принципиальную модель Вселенной в строении атома, являющем­ся исходным материалом для вещества Вселенной, в т. ч. и для раба божьего - человека. Динамическое равновесие (количествен­ное и качественное соотношение в атоме между ядром и вращаю­щимся вокруг него электроном и т. п.), симметричность, слажен­ность, созвучность и т. п. - все эти свойства гармонической ком­позиции во Вселенной достигаются за счет насильственного сочетания то ли, антагонических противоположностей, то ли не­эквивалентных сил энергии. Второй признак абстрагировано мо­жет дать подсказку о соотношении добра и зла на Земле. Бесспор­но, что энергетика центростремительной силы уступает центро­бежной, возможности которой ограничиваются со стороны центростремительной силы постоянной подкорректировкой на­правления движения. Через эту подкорректировку метафорически видится как бы вечное стремление центростремительной силы сблизиться, даже сродниться с центробежной силой, несмотря на потуги последней уйти навечно от сроднения. Невольно напра­шивается сравнение центростремительной силы с добром, а цент­робежной со злом. Если бы было духовно-энергетическое равен­ство между добром и злом, - не видеть тогда человечеству про­гресса (ни позитивного, ни негативного) из-за топтания на месте. А так - зло инициирует любую форму движения одушевленной мате^ци во Вселенной. Превалирование зла над добром - не сле­пое сечение обстоятельств, а отражение методики эксперименти­рования Тою, Кто создал Вселенную. Автор Бодний А. упреждает обеспокоенность мизерной когорты земных добродетелей о воз­можном переходе превалирования зла над добром в абсолют зем­ного закона духовного балансирования, сформированного вели­ким писателем А. М. Горьким: «Гадина гадину пожирает!» Автор Бодний А. только уточняет диапазон действия: от дна жизни и до Олимпа райского довольствования полновесно расцветают буке­ты человеческой осатанелости и злонравья, тонкость зловония ко­торых зависит от уровня интеллекта субъекта.

     Здравый смысл подсказывает автору Боднему А., что пройти по 1рязи и не замараться ни на толику - собачий бред. Подобный бред видится и в том, чтобы, находясь невдалеке ог падали, не вдохнуть ни одного атома зловонья. Невольно напрашивается сравнение с экспериментированием БОГа. БОГ миллиарды лег создает из вселенского хаоса небесные тела, т. е. работает с дис­гармоническим материалом, превращая его в видимость гармо­нически слаженной субстанции. Не может быть, чтобы БОГ в процессе изваяния не запылился, ибо пыль не может уйти за пре­делы беспредельной Вселенной, которую ОН создал и в которой ОН правит!!! Не может быть, чтобы БОГ не вдохнул ни едицого атома зловонья от сатанинского смрада в беспредельной Вселен­ной, которую ОН создал и в которой ОН правит!!!

     Опустимся с небес немного ближе к Земле. Если же БОГ - вне Вселенной, го это абстракция и мираж, несмотря на наличие многомерности измерений, ибо Вселенная вбирает в себя все бес­конечное многообразие и духовной и материальной субстанцион- ности. Могут возразить, что CaiaHa - это духовное существо, со­зданное когда-то БОГом для благих намерений в облике демона, но впоследствии ставшее в конфронтацию к своему Создателю. От этого хрен редьки не слаще. По конгрдоводу если это услов­но и так, то тогда БОГ не мог не ведать кого ОН создает в раз­верстке на будущность, а значит, сатанинство есть одно из форм деятельности БОГа.

     Двуликость БОГа вносит колорит нескончаемых разнообра­зий в акты экспериментирования, не взирая на их судьбоносную направленность, - то ли на счастье человеку, то ли на беду. Нагляд­ный пример тому - вселение БОГом благостной красоты души в запрограмированно (через генетическое кодирование с проявле­нием закономерной случайности) травмированную плоть Жадов­ской Ю. В. Налицо - парадокс духовной и физической субстан- ционности, аномально соотносящейся как к божественному ми­ру, так и к сатанинскому. В этом аспекте Жадовская Юлия Валериановна имеет моральное право считать себя строптивой рабыней БОГа, а Бодний Александр Андреевич - строптивым рабом БОГа, - как родная душа Жадовской Юленьки.

     Январь 2007 г.

     ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ поэтессы

     Часть третья

     Позиционно соогносимость между Жадовской Юлией Ва­лерьяновной и Бодним Александром Андреевичем далеко выхо­дит за абрис платонической любви и общения поэтически-род- ственных душ во вселенском саду усовершенствования эстетич­ности. По высшему порядку эта относимость есть зеркальное отражение души Жадовской в душевной субстанции Бодпего (вне телесности).

     Жадовская Ю. В.

     * * *

     Впереди темнеет Жизнь без наслажденья.

     В сердце проникает Скорбное сомненье...

     Мало ли их было Чистых упований...

     Ни одно из жарких Не сбылось желаний!

     Беспощадной волей Все они разбиты...

     Не было участья,

     Не было защиты!

     Где ж, для новой жизни,

     Где возьму я силы?

     Знать не будет больше Счастья до могилы!

     Зажигайтссь зисзд.ы В небе поскорее! Разливайтесьзвуки Соловья сильнее! Заглушите и сердце Горе м сомненье, - Пусть струей оградной Лье гся мне забвенье...

     1847 г.

     Води и й А. А.

     * * *

     Впереди темнеет Горестно томленье Осмысленность сеет Роковое зелье.

     Страстно я желала Толику лишь счастья,

     Но взамен давала Мне судьба ненастья:

     В призрачность защиты Ахиллесость вбрала,

     А души расцветы В ад на кон бросала. Возрождаться к .жизни Значит, примириться, Крест неся до тризны, Временем стяжаться. Сущность протестует И, собравши силы,

     К звездам дух стартует, Чтоб вирши не стыли, Чтоб залились лавой Горе и сомненье,

     Чтоб струей отрадной Лило мне забвенье.

     I У. 11.2007 г.

     Жадовская Ю. It.

     НЕИЗБЕЖНОЙ

     Долго ль еще будешь, Сердце, ты томиться И в немом с градации

     0 любви молиться?

     Мало тебе было Горя и печали?

     Мало тебя в житии Люди оскорбляли?

     Что еще трепещешь,

     И чего желаешь? Понапрасну ищешь,

     А чего - не знаешь...

     Видно в тебе много Жизни юной, силы...

     1 !е умрешь ты, видно, Сердце, до могилы!

     Кажется и то уж Нас судьба с тобою Крепко держит, сжала Мощною рукою...

     Погоди: придавит Этой жизни бремя...

     Не умает горе,

     Гак осилит время.

     1858 I

     Бодний Л. А.

     НЕИЗБЕЖНОЕ

     Долго ль еще будешь Сердце верить в чудо. Ты с лихвой страдаешь. Свет ища покуда.

     Дорого заплатишь Ты за освещенность.

     Силы все растратишь О людскую подлость.

     Вопреки рассудку - Соловьем трепещешь. Поместившись в клетку,

     Ты любовью блещешь.

     Знать, природою дано тебе много силы,

     Чтоб любовно и обильно Биться до могилы!

     Мы с тобою в клетку Загнаны судьбою,

     Но в отместку року Мы готовы к бою.

     Дисгармонной своре Веры дух претит:

     Нас умает горе - Вечность сохранит!

     20.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     НЕПОНЯТНОЕ

     Бывают минуты - мне их не понять - То чудные в жизни минуты бывают!

     Вдруг звукам чудесным я стану внимать,

     И в душу те звуки ко мне западают;

     И чудно - все станет светлей предо мною, Как тяжкое бремя с души упадет,

     И сердце не ноет тяжелой тоскою,

     И горе мирское его не гнетет.

     Но светлое счастье проходит; и снова Лежит предо мною печальная степь!

     И все потемнеет - нет мысли, нет слова:

     На чувства набросит существенность цепь.

     1846 г.

     Бодний А. А.

     НЕПОНЯТНОЕ

     Бывают минуты - мне их не понять - Когда затаенность находит приют В стремнине стенанья, где святости пядь,

     А миг обновленья дарует уют.

     Но мне не понять квинтэссенции лик, Откуда гармонии дух столь велик?

     О, если источник энергии я,

     Тогда где дремала созвучность сия?

     Наверно, вне сущности плотской моей Идет осветленность до цели своей,

     Когда я томлюсь от злодейства страстей Под гнетом цепей сих существенностей?

     07.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     КЛАД

     Есть клад у меня дорогой, многоценный! Глубоко, глубоко он в сердце лежит!

     Его не открою толпе я презренной - В могилу со мною он будет зарыт.

     Зачем от людей мне участия маска?

     Зачем их холодный и глупый привет? Притворна хвала их, обманчива ласка:

     На песни, на чувства мне отклику нет.

     Да! Клад дорогой ото всех утаю я.

     Не стану мой перл под ногами сорить!

     Он счастье мое! Им горжусь, им живу я;

     А люди не знают ни жить, ни любить!..

     1846 г.

     Бодний А. А.

     КЛАД

     Есть клад у меня дорогой, многоценный! Существенность дал генотип ему мой,

     Чтоб выше толпы был секрет сокровенный, Который уйдет с бестелесной душой.

     Телесной душе лишь дано отрицать: Наигранность чувств и холопскую стать, Желанье фальшивость с хваленьем подать, Дыханье израненной песне сдержать.

     Я перл свой не дам под ногами валять.

     Ему предназначено суть сохранять,

     Моей самостийность души отражать И чрет автономность свободу ваять.

     18.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     * * *

     Не для того ищу я идеала,

     Чтобы питать безумную любовь;

     Нет, для любви душа моя усгала,

     И чувство в ней уж не воскреснет вновь. Над пустотой иссбывпшхся желаний Горит теперь холодный луч рассудка.

     Всё - сердца бред, нелепость упований. Всё - юности обманчивая шу гка.

     Но я в себе хотела б воскресить Угасшую в добро людское веру И с жизнью ум и сердце помирить,

     Чтоб уменьшить страданий тяжких меру. Вот для чего ищу я идеала,

     Вот отчего, смущенная не ра:з,

     Под гнетом дум я голову склоняла,

     Роняя слезы горькие подчас.

     7 апреля 185.1 г.

     Ьодний А. А.

     * * *

     Не для того ищу я идеала,

     Чтобы себя любовью озарить.

     Я прежней вновь душой бы стала,

     Чтоб отраженьем озаренья жить.

     Я путь освещаю рассудка лучом,

     Держа начеку свою страстность.

     Хоть сердце мое под Дамокла мечом - Мне с музой дано уйти в вечность.

     Я сдержанность свою за хладность выдаю - Осмысленнее боль чужую так пойму.

     И силы состраданью страданьем я даю. Себе же я созвучье меж болями возьму.

     Вот для чего ищу я идеала,

     Логарифмуя новь душевного причала.

     Чтоб степень действенностью стала.

     И не жалею слез для нового начала.

     10.11.2007 г.

     Жадопскан Ю. В.

     МИНУТА БЛАЖЕНСТВА

     Воздух жжет горячее дыханье Солнечных, полуденных лучей;

     Разлилось цветов благоуханье В сумраке развесистых аллей...

     Смолкло птиц веселых щебетанье,

     Лишь журчит под ивами ручей,

     Да порою ветер торопливо Пролетит, как вздох, между ветвей, - Зашумят они тогда лениво Ризою зеленою своей.

     В воздухе ль разлито упоенье?

     Сердце ль полно неизвестных чар?

     Что дает нам светлое мгновенье И откуда благодатный дар?..

     Жизнь полна печали и мученья,

     За ударом шлет судьба удар...

     Отчего ж теперь не трудно и не больно Чувствуешь тот сладостный угар,

     Что в душе взволнованной невольно Вдохновенья разливает жар?

     Смолкли все вопросы роковые...

     Предо мною будто светлый рай...

     И меня уносят волны голубые В заколдованный, заветный край.

     Ожили надежды золотые...

     Чудный миг! Продлись, не улетай!..

     О, душа моя! Скорей его, всей силой,

     Улови и вечно сохраняй!

     Если память есть за темною могилой,

     То и там о нем воспоминай...

     1847 - 1857 гг.

     Бодний Л. А.

     МИНУТА БЛАЖЕНСТВА

     Воздух жжёт горячее дыханье Вулканизма жизненных страстей.

     И хотя от солнца есть сиянье,

     Но расссит первый тень аллей.

     Сдержанность природы ожиданья Благости от пламенных речей Есть альтернатива дарованья, - Что дает под ивами ручей,

     Освежая силы чистотой созданья,

     Несмотря на мутность лиры палачей.

     Где блаженство вертит гнездованье?

     Я хочу ему дать лишь совет,

     Чтоб лучилось его милованье На тернистость, как благостный свет.

     Удручает не тяжесть мученья - Очередность ударов судьбы Вперемежку со сладостным чувством,

     Что рождает дилемму как бы:

     Вознестися иль быть с естеством? Раздвоенность судьбы даёт свежесть мольбы.

     Я на миг первый акт выбирая,

     Воспаряюсь в беспечности рая,

     Свой тревожный очаг приглушая Над обрывом житейского края.

     Освежаюсь надеждой возвратной.

     Миг! Мне дыхание вечности дай!

     О, душа! Облегчися безбренною силой Обновленье мое сохраняй!

     И в безвременьи горе отрадой Мимолетной моей заглушай.

     11.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     НЕОБХОДИМОЕ ПРИТВОРСТВО

     Я в душе огорчена глубоко,

     Я готова горько зарыдать;

     Но сейчас ко мне придут чужие, - Я должна с улыбкой их встречать.

     Не сказать же им, что душу мучит,

     Не сказать, как я оскорблена;

     Я должна пред ними улыбаться,

     Я при них веселой быть должна.

     Как мне быть веселой, улыбаться,

     Если грудь моя тоски полна.

     Если ловко, тонко и прилично,

     Но глубоко я оскорблена?

     Если всё во всём мне изменяет,

     Всюду вижу пошлость и обман?..

     О, как трудно, грустно и обидно Мне скрывать всю боль сердечных ран

     Как-то справлюсь я с моею ролью? Как-то слезы, горе утаю!

     Как-то скрою от людей и света Я печаль душевную мою?

     Ничего, - немножко только воли.

     И исчезнут слезы на глазах;

     Ничего... Еще одно усилье, - И мелькнет улыбка на устах!

     1849 г.

     Бодний Л. А.

     НЕОБХОДИМОЕ ПРИТВОРСТВО

     Я в душе огорчена глубоко Гнидообразным двуличьем.

     Цо опять должна я близко Принимать его с приличьем.

     Чужеродность гостей меня мучит. Устремленьями я им чужая.

     Этикетом ж должна я пассажить,

     Свой наряд чрез лицо освежая.

     Когда гости всс марионетки,

     А тоска пленит меня сполна,

     Как могу я дополнять подсветки,

     Если хамством я оскорблена?

     Тонкость оскорбленья без сомненья - Их оружье обелить себя.

     Выше грусти мне даны уменья:

     Всё скрывая, открывать себя.

     Со своей я справлюсь ролью. Равнодушием обиду, прикрывался,снесу. Таинство души же с болью Через свору пронесу.

     Моя галантность средь свинсй 11ритворству быть должна сродней, Чтоб апосля бы силой воли Глаза без слез улыбку стлали.

     21.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     * * *

     Среди бездушных и ничтожных Рабов вседневной суеты Храни от яда мнений ложных Свой здравый ум и сердце ты.

     Ищи, что истинно и свято,

     Лжи искушений избегай И гласу страждущего брата Душою чуткою внимай.

     И если в нужде и неволе,

     Неся несчастий тяжкий гнет,

     Не совладав с своею долей,

     Он, полн отчаянья, падет.

     И прокричит толпа свирепо Свой беспощадный приговор,

     Свой суд пристрастный и нелепый И малодушный свой укор, - Не заключай по ним поспешно, - Не осуждая никого,

     Скажи им: кто из вас безгрешный, Пусть бросит камень на него!

     1858 г.

     Бодини А. А.

     * * *

     Среди бездушных и ничтожных Холопов суетных забот Будь выше откликов недружных. Перши науки жизни свод.

     Возьми отсчет от мысли здравой,

     В большом и малом будь собой, - И к таинствам идя вселенной И в глубину души людской.

     Рассудок пусть умягчит чуткость, Чтоб объективно сострадать.

     Но не создай порывом жуткость, Чтоб предрассудку место дать.

     И если вдруг споткнется грешный, Желавший истину познать,

     Ты не спеши свой голос зычный С антихристовостью сливать.

     Греховность укроти уздою Для осуждающей толпы.

     И поведи люд за собою Туда, где совести столпы.

     23.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     * * *

     Друг мой! Видишь ли, по небу Тучки вешние плывут.

     Чу! В полях зазеленевших Птички весело поют.

     Уж на тополе высоком Распустилися листы.

     Дышут сладким благовоньем Мая первые цветы.

     Под влияньем чудной силы Вознесемся, хоть на миг,

     Выше горя, выше счастья, Выше радостей людских.

     1858 г.

     Бодний А. А.

     * * *

     Друг мой! Видишь ли по небу Очертился вешний путь.

     Но хранит свое табу Обновленности всей суть.

     Лик природы обновленья С изумрудною листвой Дарит людям упоенья Первоцветной красотой.

     Но не всем дары те впрок, Отчего и зол так рок. Сохраним на вечный срок Красоты той силы сок!

     23.11.2007 г.

     * * *

     Много капель светлых В сине море надает;

     Много искр небесных Людям посылается.

     Не из каждой капли Чудно образуется Светлая жемчужина,

     И не в каждом сердце Искра разгорается Пламенем живительным!

     1843 г.

     Бодний А. А.

     * * *

     Много капель светлых Людям лбы кропят.

     Блики искр небесных Лики им зарпят.

     Но не каждый в каплю Красоту вдохнёт И искристость в саклю Теплотой вольет.

     Только в сердце чистом Жизнь забьёт ключом.

     24.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     * * *

     Все ты уносишь, нещадное время, - Горе и радость, дружбу и злобу;

     Все забираешь всесильным полетом; Что же мою ты любовь не умчало? Знать, позабыло о ней гы, седое;

     Или уж слишком глубоко мне в душу Чувство святое запало, что взор твой, Видящий всё, до него не проникнул?

     1846 г.

     Бодний А. А.

     * * *

     Всё ты уносишь, нещадное время, - Жизни контрасты и спорное бремя; Пылкйсть страстей и никчёмность людей И одержимость великих идей.

     Но непонятно забвенье твое В том, что не тронуто сердце мое,

     Чувство святое где с трепетом ждёт,

     Мира когда обновлснье придёт.

     24.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     НЕВЫДЕРЖАННАЯ БОРЬБА

     Боролась я долго с суровой судьбой - Душа утомилась неравной борьбой!

     Всей силой надежду я в сердце хранила;

     Но силы не стало - судьба их убила;

     И я, с затаенной глубоко тоской,

     Склонилась смиренно пред мощной судьбой. Что делать? Мне стыдно, и грустно, и больно.. И лыо я горячие слезы, невольно.

     1846 г.

     Бодний А. А.

     НЕВЫДЕРЖАННАЯ БОРЬБА?

     Боролась я долго с суровой судьбой - Не духа раненье прервало мой бой!

     Позиций не сдавши, я пала ничком.

     Уставши, глотаю надежды я ком.

     Но верю в спасительность разума сил - И в дебрях тоски огонек затеплил. Склонивши на время главу пред судьбой,

     Я зову потомков вновь приняла бой!

     24.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     * * *

     Увы! И я, как Прометей,

     К скале прикована своей, - Мне коршун-горе сердце гложет,

     И луч небесного огня От рока не спасет меня И цепь сорвать мне не поможет!

     1857 г.

     Бодний А. А.

     * * *

     Увы! И я, как Прометей,

     Скалистость во плоти моей. Стервятский скрежет поскорей Дорогу смерги дай моей!

     Небесный луч несет мне свет,

     Как слабоумный шлёт совет.

     Родной душе внимая зову,

     Я цепь сама с себя сорву!

     25.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     ГРУСТНАЯ МИНУТА

     Голубое небо тучи застилают, - Ретивое сердце грусть, тоска сжимают. Божий мир постыл мне, люди не приветны, Будто тучи-думы в голове теснятся...

     Я была бы рада с жизнию расстаться;

     Но я и в могилу унесла б с собою О минутном счастье память дорогую...

     1841 г.

     Бодний А. А.

     ГРУСТНАЯ МИНУТА

     Голубое небо тучи застилают, - Отблески контраста сердце растравляют.

     Божество пустотно, люди вурдалятся.

     И созвучно миру думы тяжелятся.

     Но протеста силы в глубине таятся,

     В душу искрометным пафосом стремятся, Чтобы мимолетным счастьем уповаться, Чтобы и в могиле верным оставаться.

     17.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     ВОДЯНОЙ

     Там, где на реке Мельница шумит Раз я, в вечер тихий,

     Стук ее колес По заре внимала;

     Вдруг, из струй холодных,

     Как туман седой,

     Над рекой поднялся Дядя-Водяной.

     Бороду густую До колен спустивши,

     Зеленые очи На меня уставя.

     Духа водяного Рассмотреть желая,

     Я к шумливой речке Подходила ближе...

     Но всплеснув струями И холодной пеной Всю меня обрызгав,

     Он исчез в тумане.

     1844 г.

     Бодний А. А.

     ВОДЯНОЙ

     Там, где на реке Мельницы дыханье,

     В призрачном волчке Мирочувствованье Под колесный стук

     Дало лик виденья,

     Как спасенья крюк,

     Тяжесть где смятенья Я отдам ему.

     И свои томленья Дяде-водяному Чрез души движенья В изумрудпость блика Полновесно шлю,

     Чтоб струистость лика Мне дала бы волю К торжества победе Вечности тумана Над земным везде,

     Где добро без сана В царственной вражде.

     28.11.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     ПРИТВОРСТВО

     Как часто слушаю ничтожный разговор С участием притворным я и ложным!

     Вниманье полное изображает взор,

     Но мысли далеко и на сердце тревожно...

     Как часто я смеюсь, тогда как из очей Готовы слезы жаркие катиться!..

     О, как бы я тогда бежала от людей!

     Как сладко было б мне, одной, грустить, молиться!

     1846 г.

     Бодний А. А.

     ПРИТВОРСТВО

     Как часто слушаю ничтожный разговор, Притворством напустив на дух протеста!

     Я артистичностью не выдаю души раздор И не теряю нить абстрактности полета.

     Привычка грудь теснит железною рукой.

     Труднее слёзы сдерживать улыбкой.

     О, как бы сладко я жила заботою людской,

     Отдав сочувствие земле, а небесам - покой.

     02.12.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     * * *

     Меня гнетет тоски недуг,

     Мне скучно в этом мире, друг; Мне надоели сплетни, вздор - Му'жчин ничтожный разговор, Смешной, нелепый женщин толк, Их выписные бархат, шелк.

     Ума и сердца пустота И накладная красота...

     Мирских сует я не терплю,

     Но Божий мир душой люблю,

     Но вечно будут милы мне И звезд мерцанье в вышине,

     И шум развесистых дерёв,

     И зелень бархатных лугов,

     И вод прозрачная струя.

     И в роще песни соловья.

     1846 I .

     Бодний А. А.

     * * *

     Меня гнетет тоски недуг, - Пустотность боли круга, друг.

     О, суесловьем светский дух Затмил пространство всё вокруг.

     Реванш для женщин и мужчин - Достигнуть плотских бы вершин. Муляж бы им от красоты В придачу же чужой души цветы.

     Суетность жизни не терплю. Природы девственность люблю. Гармонию нсбссных тел Беру я в вечный свой удел.

     Но расслабляюсь я душой И от гармонии земной,

     Которая й цветах весной,

     Когда всё дышит новизной.

     02.12.2007 I-

     Жадовская Ю. В.

     В СУМЕРКИ

     Я в поздние сумерки часто Сижу у окна и во мраке Пою заунывные песни,

     Иль думаю странные думы.

     Иль на дом соседа смотрю я - И вижу: мгновенно в нем окна Светлеют, и свечи мелькают. Мелькают порой и головки,

     Вечернюю жизнь начиная...

     Порою мне грустно бывает;

     Порой же луч света, ко мне пробиваяс Счастием тихим меня обдает.

     1846 г.

     Бодний А. А.

     В СУМЕРКИ

     Я в поздние сумерки часто Синхронна с природою будто.

     Даю меланхолии власть:

     Унывно пою себе всласть.

     Забьётся и мысль в унисоне,

     Ища упоённость в окне,

     Где вижу дыханье природы,

     Себя ж - возведенной под своды.

     Людей пеленаю рассеянным взором.

     И плавно светлеет кругом:

     Как будто бы в лучике света Я счастием лунным одета.

     03.12.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     ВОПРОС О СЧАСТИИ

     Прекрасен порою мир Божий бывает! Сегодня, проснувшись, окно я открыла: Создатель! Как чудно светило мне солнце Сирень распустилась роскошно и, будто Приветствуя утро, легонько ветвями

     В окно мне кивала; исполнены жизни И тайны, зеленые листья теснились Вкруг веток лиловых - их шепот мне чудным Казался и в сердце струился отрадой. Склонясь на окошко, я странному чувству Тогда' предалася: весь мир расцветая,

     С любовию, мнилось, мне в душу теснился; И что же? Весь мир обнимая душою,

     Я сердцем чего-то искала напрасно!

     Цветы, дерева, небеса вопрошала - Безмолвно синело далекое небо;

     Деревья шумели как будто сердито,

     Цветы же печально головки склоняли... Ответ поняла я и грустно сказала:

     Прекрасен порою мир Божий бывает,

     Но жалко, что счастья в нем нет!

     1846 г.

     Бодний А. А.

     ВОПРОС О СЧАСТИИ

     Прекрасен порою мир Божий бывает!

     И каждое утро я жду благодать.

     Магическим кругом мне солнце сияет. Сирень благовонье торопится дать.

     И листьями нежно меня всю обнять,

     Чтоб таинство божье мне передать И думам моим своим шелестом внять,

     И цветом лиловым меня восхищать.

     С томлением в сердце я странность ношу - Раздвоенность чувств в озабоченность лью, В лучистости мира возвратность вершу И опытом жизни предчувствие пью. Дисгармонический мира оскал Видит не око, а сердца накал.

     Девственный образ природы мне дал Неба безмолвье, где взгляд мой витал. Счастия там я уже не нашла Мне полноценность лишь, Боже, верни!

     Чтоб я полноценно молиться могла, - Иначе меня. Ты, зазря не казни!

     03.12.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     * * *

     Все говорят, что бедный наш народ Поймет свое высокое призванье.

     Со временем, окрепнет, возрастет...

     Прекрасное, благое упованье!

     Но мнится мне с тоской непобедимой,

     Что тот, чье детство протекло В невежественной тьме непроходимой, Укоренявшей пагубное зло.

     В кого с невинных первых лет Любви к благому не вселяли,

     В ком рядом тяжких смут и бед Самосознанье убивали И истины прямой отрадный свет Предубежденьем заслонили - О, тот растет неправильно и тупо И не дойдет развития вполне...

     Живет и умирает глупо В своей печальной старине!

     1847 - 1857 гг.

     Бодний А. А.

     * * *

     Все говорят, что бедный наш народ Прозрее г для высоких исполнений И перейдет несовершенства брод Как умственных, так и моральных проявлений. Привычки, навыки, манера обращений - Второстепенны в образе мышлений,

     Давая место генам изначалий,

     В которых суть заложена деяний С учётом правильной системы воспитанья.

     И если нравственность болеет с изначалья, Лишенная любви и к благости стремленья И не познавшая привкуса состраданья Раскрепощенностью самосознанья,

     Затмснпая от истины познанья, - То тот олигофрен растет без дарованья Со скотовидной формой прозяоанья,

     Коптя инстинктом низменным созданья Печальной старины, хранящей тайны мирозданья.

     04.12.2007 г.

     Жадовская К). В.

     * * *

     Ах, ужель не будет лучшей доли?

     Ах, ужели ист конца заботам?

     Ах, ужель вся жизнь пройдет под гнетом Беспощадной, чуждой, грозной воли?!

     О, блесни светило избавленья.

     Проходите горестные годы!

     Загорись скорей, звезда свободы!

     Принеси любовь и обновлены;!

     1857 г.

     Бодний А. А.

     * * *

     Ах, ужель не будет лучшей доли?

     Беспощадность рока утвердится что ли?

     Может рок лишь крушит раздвоенность воли,

     Умножая крутость только властной доли? Ангслоиодобность тоже концентрична.

     Почему же участь у нее трагична?

     Может быть светило дарит избавленья Для властителей в виде беспределья,

     А для угнетенных - в форме обновленья самовырожденья Иль звезды свободы из-за запределья?

     05.12.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     * * *

     Есть мир иной, есть лучшая страна;

     Мне всё о ней в природе говорит - Дубравы шум, прибрежная волна И песня соловья о ней же мне звучит.

     Когда печаль мне душу тяготит И горе тучею нависнет надо мной, - Отрадный голос мне твердит:

     Есть лучшая страна, есть мир иной.

     1856 г.

     Бодний А. А.

     % * *

     Ксть мир иной, есть лучшая страна;

     Я абстрагирую себя в иные берега.

     Потоком жизни будет мне дана Способность вымывать источники греха В стране иллюзий и эдемской чистоты,

     Чтоб чрез контрастность от разумной красоты Снимать печали и греховные кресты Как и с души, так и с прощенной наготы.

     07.12.2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     РАННИМ УТРОМ

     Отворить окно: уж солнце всходит,

     И,бледнея, кроется луна.

     И шумящий пароход отходит,

     И сверкает быстрая волна...

     Волга так раскинулась широко,

     И такой кругом мо!учий жизни хор,

     Силу родины гак чувствуешь глубоко;

     В безграничности теряется мой взор. Сердце будто весть родную слышит, - В ней такая жизни глубина...

     Оттого перо лениво пишет, - Оттого, что гак душа полна.

     1854 г.

     Полиий А. А.

     РАННИМ УТРОМ

     Отворю окно: уж солнце всходит,

     Лунный свет бледнеет над водой. Пароходной дымкой в симбиоз заходит Отраженье неба на волне речной.

     В этом отраженьи вечности движенья Обретает Волга широту теченья,

     Где в безбрежьи видишь силу обновленья Красоты России в поступях свершенья.

     Как биенье нерва сущности вещей Слышится пульсивность и моих страстей В исполинском чреве родины моей Через поэтичность жизни в ней.

     2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     МОНОЛОГ

     Куда сложить тяжелый груз души?

     Кому поведать скорбь, гнетущую мне сердце? Вокруг меня людей знакомых много,

     И многие меня бы сл али слушать;

     Но где найду я теплое участье?

     Где душу обрету, с сочувствием отрадным. Которая со мной все радости и горе Понять и разделить могла бы непритворно? Кому я укажу на эго небо,

     Покрытое блестящими звездами?..

     Мне скажут равнодушно: хорошо - И не поймут души моей волненья!

     Да, не поймут, как всю меня проникла Непостижимая и тайная отрада.

     Как с каждой ярко блещущей звезды Потоком огненным в меня струятся чувства, Как мой язык с невольным увлеченьем Тревожные лепечет речи,

     И слезы медленно из глаз моих катятся...

     И если б кто увидел эти слезы - С какой улыбкою взглянул бы он на них;

     С какой холодностью б спросил: о чем я плачу? Потом с насмешкою невыносимо-глупой Меня бы он мечтательницей назвал!..

     Кто ж объяснит души моей волненье?

     1846 г.

     Бодний А. А.

     МОНОЛОГ

     Куда сложить тяжелый груз души?

     Увесистость от сдержанности в скорби

     По страстности любви в изгое к светской фальши, Хранящей запахи превратностей судьбы.

     Кинетика рожденья энергии страстей От счастия паренья и до надежд крушенья Не может выйти дальше абриса сущностей, Сочувствие покуда-лишь избранных вершенья.

     Людей вокруг немало, способных созерцать Предметность разговора и груз мой оголять,

     Но не для соучастья, - чтоб суесловье слать. Осмысленно-удержанный я взгляд могу понять.

     Хотя в нем чувства скупы, но оггорженья нет.

     И проблеск осветленья дает мне смутный свет - Потенциально видеть проектность без навет.

     Чтоб постоянству духа мне рок бы дал обет.

     Влечет в свою орбиту небесная гармония Мою надрывность нерва на волнах вожделения.

     И свет звезды далекой дает акт осветления,

     Когда, струяся, чувства рождают вдохновения.

     И льется мне отрада слезою умиленья.

     Ее не остановят холодности нрезренья.

     Я верю в нарожденье созвучного стремленья, Которое объемлет моей души волненья.

     2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     ВЕЧЕРНИЙ ЧАС

     Я вновь одна, стихает жизни шум;

     Проснулось сердце, дремлет строгий ум; Тревожат душу сладкие мечтанья;

     Вечерний воздух полон обаянья, - Все тоже вкруг меня и, как тогда,

     Мне светит вечера бессменная звезда.... Мерцай, мерцай, отрадное светило, Напоминаешь ты о всем, что сердцу мило...

     К чему, зачем? Во мне давно погас Надежды луч. Но все же жаль мне вас.

     Вы, сны моей души! Бог с вами!

     Вас не вернешь ни горем, ни слезами...

     Да нынче не moi у и плакать я: сижу - И в улицу бессмысленно гляжу:

     Вот, запоздалые промчались дрожки;

     Вот,‘женские скользят по тротуару ножки;

     А вот, вдали высоко огонек В окне зажегся, мал и одинок;

     Вог, песня русская унылая несется,

     С ней в душу мне тоска неудержимо льется.

     1848 г.

     Ьодний А. А.

     ВЕЧЕРНИЙ ЧАС

     Я вновь одна, стихает жизни шум;

     Субстанция страстей парит над дремой дум,

     Глуша реалии извечного страданья Потоком свежести вечернего дыханья.

     Есть тайная подруга души моей всегда.

     Она непогрешима - вечерняя звезда.

     Ее мерцанье хлада отраду мне дает,

     Как маячок средь бури надежду бережет.

     К чему, зачем мне это сбереженье,

     Коли ушло с души святое ощущенье В мир сновиденческих иллюзий запределья, Оставив мне лишь горечь сожаленья?

     На смену горечи приходит безразличье.

     Палитру чувств берет в бесцветность обезличье. Пустотность сумерек пронзают спешно дрожки.

     И взгляд скользит поверх соседской вешки.

     Вдруг вдалеке окошко засветилось.

     И что-то тайное в душе оборотилось - На пеуню с улицы тоскою заструилось - И будто звездное с земным соединилось.

     2007 г.

     Жадовская К). В.

     * * *

     Любовь усыплю я, пока еще время холодной рукою Не вырвало чувства из трепетной груди!

     Любовь усыплю я, покуда безумно своей клеветою Святыню ее не унизили люди.

     Любовь усыплю я: пусть чувства святого Ничто недостойное здесь не коснется!

     Ее усыплю я для мира земною - Пускай в небесах она сладко проснется!

     '      1846 г.

     Бодний А. А.

     * * *

     Любовь усыплю я, пока еще время холодной рукою Не заземлило энергию чувств от источника сути. Любовь усыплю я, страшася быть жертвой людскою, Сберечь чтоб ее на тернистом трехмерном пути.

     Любовь усыплю я, не находя пристанища святого Средь хаоса земного, лишенного созвучия сердец.

     Я силою душевной порву путы земного И разверстаюсь пядью средь облачных колец.

     2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     СТРЕМЛЕНИЕ

     Туда, высоко, к небесам!

     Мне тесно: сердце воли просит.

     И дума вдаль меня уносит,

     Туда, к бесчисленным звездам!

     Я там забыла б все земное - Людей с их жалкой суетой;

     Одно сокровище святое Взяла б я в небеса с собой!

     Оно от них, дано мне ими;

     Ему приюта в мире нет:

     Его пороками своими Мрачит лицеприятный свет.

     Туда, высоко, к небесам!

     Мне тесно: сердце воли просит,

     И дума вдаль меня уносит,

     Туда, к бесчисленным звездам!

     1846 г.

     Бодний А. А.

     СТРЕМЛЕНИЕ

     Туда, высоко, к небесам!

     Где источник гармонии сам. Устремленность мою увлечет Пусть движения звездности счет!

     Кружась б в небесном хороводе,

     Земное б умягчила я на своде,

     Оставив силу вознесенья Святого чувства сокровенья.

     Оно земного порожденья,

     Но парадокса отторженья.

     И след борения в отсвет Ложи гея через светский свет.

     Туда, высоко, к небесам!

     Прильнуться бы мне к телесам Природы созвучия с вечной красой Мечты неземной, что отлита росой.

     2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     ИСКУШЕНИЕ

     Все спит вокруг меня спокойным, сладким сном Не сплю лишь я одна в безмолвии ночном! Полна томительных с самой собою битв, Напрасно я ищу спасительных молитв, Напрасно их зову на грешные уста - Душа моя земным, ничтожным занята!

     Ей грустно, тяжело! Есть слезы на очах,

     Но я их лью... не о грехах!

     1846 г.

     Бодний А. А.

     ИСКУШЕНИЕ

     Все спит вокруг меня спокойным, сладким сном Контрастность жизни только в таинстве ночном. Я становлюсь объектом извечных битв Меж совестью бытийной и кодексом молитв.

     Постичь запретность плода - реальность ощущенья. Войти же в строгость права - иллюзия моленья.

     Помимо моей воли в греховности паденьях Я ближе к правде жизни, чем в духооспещеньях.

     2007 I .

     Жадовская Ю. В.

     БЫВАЕТ

     Чудесное что-то бывает порою со мной:

     В душе нет ни горя, ни счастья, ни даже любви;

     Без чувств равнодушно гляжу я па мир и людей.

     И кажется мир мне пустынным, и мрачным, и скучным, А люди какими-то куклами... я же сама - Ничтожным кажусь я созданьем, без воли и силы.

     И если бы, мнится, в эти минуты явилась

     Мне грозная смерть, со всем своим странным величьем -

     Она б не смутила меня, и я б тихо главу

     Склонила, в надежде покой обрести и забвенье.

     1846 г.

     Бодний А. А.

     БЫВАЕТ

     Чудесное что-то бывает порою со мной:

     Как будто бы гамма эмоций стоит за стеной.

     И люди и мир вдруг лишаются формы живой.

     И движимость кроет, похоже, сумбурный покой,

     Где зомби суетность есть гомон людской.

     И я, как пустотность от жизни былой,

     Ложусь под алтарь с побежденной судьбой Н жду равнодушно вердикт с неба свой,

     Душой ощущая форпост внеземной,

     Но в миге последнем - с надеждой земной.

     2007 г.

     Жадовская Ю. В.

     Я ПЛАЧУ

     Я плачу всё о том, что сердце увядает,

     Что леденит его холодный свет.

     И что его ничто, ничто не оживляет,

     Что радости исчезнул легкий след.

     Я плачу и о том, что сладостной надежде По-прежнему предаться не могу,

     Что не могу мечтать и плакать так, как прежде... И плачу Ъ, и слез не берегу!

     Я плачу и о том, что грустно и ничтожно Проходит быстро молодость моя,

     Что ранняя тоска души моей тревожной Мне отравила прелесть бытия.

     Я плачу и о том, что скучною машиной Между людей я тихо прохожу;

     Я плачу и о том, что в мире ни единой Родной души себе не нахожу!

     1846 г.

     Бодний Л. А.

     Я ПЛАЧУ

     Я плачу всё о том, что сердце увядает В пустыне жизни, где людской навет Звериный свой оскал на прочность проверяет И ангелоподобность на муки обрекает.

     Я плачу и о том, что ложность предваряет,

     И благость намеренья, до ада что верстает,

     И формуляр надежды, что сладостью обманет, - Познанье горьких слез мне только оставляет.

     Я плачу и о том, что грусть патологично Вошла в меня с законом бытия,

     Считающим келейно то первично,

     Что античеловечно в формате жития.

     Я плачу и о том, что чистота задора Объектом сделалась, увы, суетного разбора. Родная же душа - в дыханьи будущности дара:

     В конгломератное™ вверху жду Боднего я Александра.

     2007 г.