Александр БОДНИЙ

     

     Том пятый

     г. Вологда — 2010 г.

     Часть девятая

     Глава 163.

     Усложнённость понимания личностной позиционности Достоевского Ф. М. как художника-эволюциониста в отсут­ствие видимых побудителей, переводящих стрелку перемен­но мерцающей эмоциональной приверженности писателя от гуманистического протеста против социального зла к узакони­ванию своеволия властности, тем самым усугубляет проявление четкости и сформулированности идеала в ущерб добру. Уза­конивание своеволия властности через допущение страдания человека как физиологически неотъемлемого признака природ­ной несовершенности давало Достоевскому Ф. М. уширённость аспекта к полярной приспособляемости.

     Приоткрывая занавес к вынашиваемым постулатам миро­понимания, Достоевский Ф. М. приводит фрагмент статьи J1. Н. Толстого: «Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из неё самой и что, наконец, законы духа человечес­кого столь ещё неизвестны, столь неведомы науке, столь нео-

     У

     пределенны и столь таинственны, что нет и не может быть ещё ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит: «Мне отмщение и Аз воздам». Ему одному лишь из­вестна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека». (Достоевский Ф. М. «Дневник писателя». 1877 г. М., 2007 г., стр. 223-224). В этом суждении не столько корень противо­речий Достоевского Ф. М., сколько внутренняя убеждённость в неотвратимой предрасположенности вневолевого фактора... не религиозной природы. Нерелигиозность природы постав­ленной проблемы давала Достоевскому преимущество перед неопределённостью Л. Н. Толстого. Во-первых, Достоевский Ф. М. вводил альтернативу в источник происхождения - это «некачественность» бога, внутри нас находящегося, или это вселенское деяние без роли Высшего Разума. Во-вторых, Достоевский Ф. М., нарушая принцип по принадлежности, отождествляя мировую дисгармонию человечества со все­ленской биологической гармонией, переносил первоисточник социального зла из сферы человеческих отношений в сферу вселенского миропорядка, подменяя причинность с человече­ским лицом на следственность действий с обожествлённым лицом.

     Жадовская Ю. В. была выше этого ошибочного представ­ления, принимая как постулат извечную красоту вселенской биологической гармонизированности и . отвергая глубокой опечаленностью составляющую этой гармонизированности

     - человеческие отношения, строящиеся не на подражании вселенской гармонии, а на личностных предвзятостях как могильщиков познания истины. Жадовская Ю. В. живёт по законам совести, заменяя ею семантическое понятие «бог внутри нас», и переносит долженствование бога на внешний вселенский мир с признанием его верховного титула - Выс­ший Разум, тем самым, отметая всякие поползновения к атеистическому миропониманию. С подачи автора Боднего А. А., совесть - это фантомный агент Высшего Разума, предназна­

     ченный для высвечивания всей сущностности человека (эта тема обширно освещена автором Бодним А. А. в предыдущих томах).

     Постоянное интуитивное ощущение Жадовской Ю. В. скрытой взаимосвязи совести с Высшим Разумом - БОГом,

     - по субординарной подчинённости первой Второму, способ­ствовало формированию у поэтессы идейных убеждений не без корректировки познаваемой истины.

     Не находя творческим потенциалом и дедуктивностью ариаднову нить, ведущую к истине в реальном измерении, Достоевский Ф. М. прибегает к авторитету Иисуса Христа в целях постичь возможность отрицания «неизбежности зла», переводя статус Христа из теоретичности в действенную гло­бальность. Проблему глобальности Христа Достоевский Ф. М. отождествляет с открывающейся ему истиной, обозначен­ной как «новая вера». Попутно Достоевский Ф. М. пытается решить и сугубо субъективное: создать вокруг своего художе­ственного таланта ореол страдальческой гуманности по судьбе простого народа. Полноты желаемого Достоевский Ф. М. не достигает из-за специфики художественного метода, берущего начало не от проблематики формирования личности, а от уже сформированного миропонимания и даже мировоззрения героев. Усугублённость неполновесности художественного до­стоинства замысла и сюжета у Достоевского Ф. М. идёт из-за диалектического просчёта: обретя промежуточную завершён­ность, идея героя Достоевского Ф. М., зачастую, не восходит по спирали, чтоб отрицанием отрицания дать новое качество, а глохнет в преддверии претворения. Вместо поступательно­сти начинается внутренняя борьба на месте за утверждение, которая калейдоскопически воспринимается как сплошное борение без идейного вектора. JI. Н. Толстой писал о До­стоевском Ф. М. по поводу изложенного: «Он (Достоевский Ф- М.) трогателен, интересен, но поставить на памятник в поучение потомству нельзя человека, который весь борьба...

     Достоевский умер в самом горячем процессе внутренней борь­бы добра и зла». (Л. Н. Толстой о литературе. М., Госполитиз- дат, 1955 г., стр. 172-173). Если критика в адрес Достоевского Ф. М., заменяющего тенденцию к художественному воспро­изведению широкости души русского человека на изгибах судьбы динамикой самобичевания собственной идейности, - есть проявление второй натуры писателя, то нижеприводимая цитата из Достоевского Ф. М. есть философия становления личности художника через мировоззренчество: «...в Европе такой силы атеистических выражений и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе («Братья Карамазовы»), чёрт». («Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. СПб. 1883 г. стр. 375).

     Апофеозной топкой в горниле сомнений Достоевского Ф. М. можно по праву считать главу «Великий инквизитор» из «Братьев Карамазовых». Хотя апофеоз и не смог в полной мере освободить «осанну» от мистифицированной туман­ности, но вселил, однако, твёрдость духа самонадеянности в перспективном изваянии веры в оматериализованный фактор будущей жизни человечества.

     Глава 164.

     Через горнило сомнений прошёл не один только Достоев­ский Ф. М., но и подавляющая часть человечества, в том числе и ... Иисус Христос как историческая (смертная) личность, обшагивая весь Израиль вдоль и поперёк в поисках истины и её утверждения, накапливая жизненный опыт вплоть до по­следнего дыхания на смертном кресту. Судьбоносный разлом жизни Христа на кресту предопределил воскрешение двух ипостасей одной субстанции, которые вошли в идейную сю­жетность легенды о Великом инквизиторе. Первая ипостась

     - это сугубо земной Христос, взявший на себя миссию по обу­стройству Бытия человечества под знаменем Ветхого Завета, писанного Моисеем под инспирированность библейского бога Иеговы. Так как стратегические намерения, заложенные в Новом Завете, были ещё не жизнеспособными ко времени появления деятельного Иисуса Христа из-за неполного вы­полнения намерений Ветхого Завета, поэтому сообразно под- текстному сценарию легенды о Великом инквизиторе библейский Христос в содружестве с историческим Христом берёт на себя обязанность продолжать дело Моисея, исполь­зуя принципиальную методику преобразований, основываю­щуюся на ... экспериментировании БОГа - Биологическая Организация Гармонии (о БОГе и о Его экспериментировании автор Бодний А. А. обстоятельно изложил в предыдущих то­мах). Но так как в намерениях библейский текст Ветхого Завета не имеет полного унисона с методикой эксперименти­рования БОГа (подобно теории и практике), а выполнение стратегической задачи по обустройству человечества есть свя­тая миссия, то в целях аккумулирования первой ипостаси мистифицируется автором Бодним А. А. симбиоз библейско­го и исторического Христа, наречённый им как эксперимен­тирующий (земной) Христос и идентичный по легенде... Великому инквизитору. Вторая ипостась Христа - это духов­ная составляющая субстанции Христа, которая после казни земного Христа вознеслась в бессмертное запределье вместе с выстраданным идеалом человечества. Духовный (небесный) Христос в плане идейной ориентации разнится от экспери­ментирующего Христа на угол поляризации, давший ему ре­зультат адсорбирования абсолютно нравственно чистого позитива, который конгломерировался у второго с земнообра- зием.

     Автор Бодний А. А. предвидит возражение со стороны достоевсковедов на предмет алогичности библейского (интер­претированного автором Бодним А. А. по ветхозаветному век­тору) Иисуса Христа с историческим Христом. Автор Бодний

     А. А. уверен, что в этом возражении побудительным толчком явится не столько разумность, сколько этическая несоответ- ственность. Доводы в защиту своей точки зрения автор Бод- ний А. А. видит в оперировании такими выборочно характерными понятиями из Ветхого Завета, как Армагеддон. Таким фрагментом из Притчи 2:21.22, где говорится: «Пра­ведные будут жить на земле, и непорочные пребудут на ней; а беззаконные будут истреблены с земли, и вероломные искоренены из неё», - что свидетельствует о далеко-далеко не миролюбивых методах обустройства человечества. Далее. Такой характеристикой взаимоотношений между царём Соло­моном и его подчинёнными, которая показывает остроту со- циально-классовой полярности. Эти доводы лишний раз подтверждают, что исторический (земной) Христос стоял не перед альтернативой выбора, а перед дилеммой: или нести знамение Ветхого Завета через тернии к осуществлению на­мерений Нового Завета, слившись воедино с библейским Христом, или бездействием дать полную свободу злу, несуще­му всему благоденствию смерть.

     Приступая к избирательному синтезу философии челове­ка в «Братьях Карамазовых», точнее в главе «Великий инк­визитор» (частично разборка труда сделана автором Бодним А. А. в предыдущих томах), необходимо определиться с глав­ными действующими лицами. Роль Великого инквизитора отводится, по изложенному, первой ипостаси - эксперимен­тирующему Христу; роль земного Христа берёт на себя, по новому сценарию, вторая ипостась - небесный (духовный) Христос.

     Расхождение во взглядах на практику между эксперимен­тирующим Христом (Великим инквизитором) и духовным (небесным) Христом есть не столько расхождение между те­орией и практикой, сколько - в степени идеализации природы человеческой и в степени реалистичности бесклассового об­щества, подобно земному раю, который в свою очередь дол­жен быть копией небесного рая. Волею творческой фантазии, опирающейся на реалии жизни экспериментирующий Хрис­тос (Великий инквизитор) поставлен в жесточайшие условия в плане реализации задуманного, когда надо увязать неувязу- емое: чтоб волки были сыты и овцы целы, когда надо развя­зывать гордиев узел противоречий: чтоб слова, расходящиеся с делом, воспринимались как символ ожидаемости лучшего в будущем. В отличие от экспериментирующего Христа (Вели­кого инквизитора), духовный (небесный) Христос не только поставлен библейским богом в выгоднейшее положение в плане координатов обустройства и нравственного совершен­ства человечества (ибо ещё ни один человек не вернулся с потустороннего мира, чтобы оповестить о небесном рае), но и облегчён, идя по проторённому пути экспериментирующего Христа (Великого инквизитора) в плане организации управ­ления человечеством. Духовный (небесный) Христос, копи­руя принципиальную сторону дела экспериментирующего Христа (Великого инквизитора), сформировал целый легион святых, которые будут с небес управлять народом как пастух

     - стадом баранов. С учётом импровизации именных обозна- ченностей легенды о Великом инквизиторе просматриваю­щийся первоначальный угол расхождения с Достоевским Ф. М. даёт возможность автору Боднему А. А. облегчить опреде­ление статуса экспериментирующего Христа (Великого инк­визитора) как антипод духовного (небесного) Христа по прикладной субстанционности и назвать его ... антиХристо- сом, в лучшем смысле этого слова, то есть как претворяюще­го в жизнь то, что духовный (небесный) Христос не смог осуществить на Земле. В худшем смысле этого понимания, в своём первоначальном обозначении термин «антихрист» име­ет идеологическую подоплёку. Идеологи религиозного культа, избегая грязной работы по созданию вместе с эксперименти­рующим Христом фундамента под архитектуру Нового Заве­та, единятся с духовным (небесным) Христом не без витиеватости: некоторые заветы его игнорируют касательно пункта о идолопоклонстве, где духовный (небесный) Христос недвусмысленно отвергает меры по повышению комфортно­сти земной церкви, ставя ей в противовес Небесную Церковь. Вот отсюда и ополченный ход идеологии служителей культа на экспериментирующего Христа (он же антиХристос), не по­боявшегося грязной работы по благому обустройству челове­чества и понадеявшегося на помощь земной церкви, которая, к сожалению, превратно толкует его подвижническую деятель­ность, хотя почти каждый служитель культа живёт как чело­век в собственной атмосфере интереса к земным слабостям и даже к прегрешённости. Могут возразить автору Боднему А. А. в необъективности, ссылаясь на самозабвенность священ­ников во время чтения Библии на алтаре. Автор Бодний А. А. полностью солидарен в этом. Тому подтверждение и проводи­мые медицинские эксперименты по снятию электромагнит­ных возбуждений в коре головного мозга священников во время священнодействия. Показатели электронограммы сви­детельствуют о высокоимпульсной тонковолновой вибрации, которая, обычно, проявляется у интеллектуальных людей в моменты творческих озарений и даёт испытуемому чувствен­ную отрешённость от греховности земной жизни. Но это, к сожалению, эпизодическое состояние, а львиную долю жизни служители культа проводят в постоянном контакте с ощуща- емостью земнообразия. Поэтому каждый атеист должен зару­бить себе на носу: священник на алтаре и священник в быту

     - это две разные нравственные ипостаси личностной целост­ности.

     Своей повышенной любознательностью автор Бодний А. А. хочет глубже проникнуть в стратегические помыслы зем­ной церкви, поэтому вводит в повествование минисцену, где по ходу развёрстывания диалога между автором Бодним А. А. и верующим (для пущей важности протитулируем его как старший) устанавливается эксклюзивная доверительность.

     Начало минисцены.

     Литературный критик Бодний А. А.: - «Касательно изло­женной в предыдущем тексте отхода земной церкви от черно­вой работы по обустройству человечества покажите альтернативу деятельности?» -

     Старший верующий: - «Какой же вы недальновидный, безмозглый баран, литературный критик Бодний А. А. О, Гос­поди, та, прости мою душу грешную за оскорбление миряни­на невинного. Неужели ваши глаза затуманены настолько, что вне поля вашего зрения оказалось то несметное материальное богатство, которое обрела земная церковь за тысячелетия прав­ления христианства кровью и потом, потея до седьмого пота. Это - и бесчисленное количество единиц добротной жилой и служебной недвижимой собственности. Это - и необозримая площадь возделываемых земель в собственности. Это - и в собственности бесчисленное поголовье дойного скота, бара­нов и прочей живности. Это - и несметное количество драго­ценных изделий и украшений. Это - и огромнейший штат наёмных работников в сане послушников и тому подобное. Как видно из этого скудного перечня, земная церковь никогда не сторонилась черновой работы. Эта работа сопутствовалась с закаливанием воли и духа служителей культа Об этом каче­стве красноречиво поэтическим словом выразил великий рус­ский поэт Александр Сергеевич Пушкин:

     «От первого щелчка

     Поп подпрыгнул до потолка». - И далее по тексту бес­смертного стихотворения.

     Такую одиссею жизнедеятельности вам, ничтожному бу­магомарателю, литературному критику Боднему А. А. и не снилось даже прожить».

     Литературный критик Бодний А. А.: - «Прожить такого желания нет, а вот белая зависть за само громадьё деятельно­сти земной церкви есть, хотя не лишён претензий».

     Старший верующий (настороженно): - «Какой претензии?» -

     Литературный критик Бодний А. А: — «Введение полкового священника в действующие войска, то есть туда, где имеют место сражения пусть даже за святые идеалы, но не на жизнь, а на смерть. Это противоречит заповеди Нового Завета: «не убий!».

     Старший верующий: - «Какой же вы тугодумный осёл, литературный критик Бодний А. А., как отче наш видно, что намерения земной церкви вписываются во всемирный поток жизнедеятельности не по Новому Завету, время которого ещё не наступило, а по Ветхому Завету, которому приемствует реальная жизнь». -

     Литературный критик Бодний А. А.: - «Тогда выходит на поверку, что земная церковь идёт вослед не за духовным, небесным Христом, а за экспериментирующим Христом, он же Великий инквизитор, он же антиХристос?» -

     Старший верующий: - «подправить вас немного надо, бе­столкового литературного критика Боднего А. А.. Делами идёт земная церковь за экспериментирующим Христом, он же Ве­ликий инквизитор, он же антиХристос, а вот Словом божьим земная церковь ступня в ступню воспаряется за духовным, небесным Христом». -

     Литературный критик Бодний А. А : - «О, Господи, поми­луй! Так тогда эта раскоряченность земной церкви виртуозней раскоряченности коровы на льду?!»

     Старший верующий: - «Козёл вы, драный и непонятли­вый, литературный критик Бодний А. А. Неужели до вашего куриного мозга не доходит незлободневность того, под знаме­нем ли духовного, небесного Христа или под знаменем ли антиХристоса должна созидать земная церковь будь-то небес­ный, будь-то земной рай, главное чтоб изрекаемое исповедью Слово божье врачевало душу верующему». -

     Литературный критик Бодний А. А.: - «А-а-а, так вот почему некоторые столичные журнальные обозреватели как дурни с писаной торбой:носятся с ... псевдодуховностью... Достоевского Ф. М.» -

     Старший верующий: - «Наконец-то вам, подвижнической остолопине литературному критику      на      седь­

     мые сутки прояснилось, что и торбоношение -и церковная ис­поведь - это агонические потуги одного глобального намере­ния. Аминь!» —

     После такой сокрушительной убедительности литератур­ный критик Бодний А. А. понуро ретируется задом.

     Занавес опускается. Конец минисцены.

     Глава 165.

     Для большей убедительности в лояльности к БОГу (но не к библейскому богу) антиХристоса автор Бодний А. А. напо­минает, что БОГ, по здравомыслию, не мог в гармонизирован­ной Вселенной допустить сбои: породить исчадие ада - сатану или дьявола, или чёрта, которые являются вымыслом библей­ской идеологии, чтобы облегчить ответы на нравственно и социально трудные вопросы, списав всё на мистифицирован^ ное сатанинство, дьявольщину и чертовщину.

     Перейдём непосредственно к мировоззренческим позици­ям двух учителей: экспериментирующего Христа (он же Ве­ликий инквизитор, он же антиХристос) и духовного, небесного Христа. (В целях стилистической краткости первая ипостась будет в дальнейшем именоваться экспериментирующим Хри­стом, вторая ипостась - духовным Христосом).

     Исходя из разных критерий жизненности и земнообразия, два учителя выбирают и разные пути развития человечества. Духовный Христос как учитель возомнивает себя, желая наде­лить людей свободой изъявления совести в формате духовно­сти, небесным архитектором, создающим союз свободных людей, объединённых общими помыслами и идеями.

     Экспериментирующий Христос, озабоченный разработкой модели всемирного обустройства человечества, соответствую­щей и сообразной ... нет, нет, нет и ещё раз нет, не модели духовного Христа, а реальным, земным возможностям, исхо- /У

     дящим из учёта порочной натуры человека и вытекающими отсюда последствиями. Прыткие достоевсковеды могут упрек­нуть автора Боднего А. А. в избирательной близорукости, не позволяющей выйти ему из порочного круга бытия, ссылаясь при этом на возможности генной инженерии. Богу - богово, кесарю - кесарево, а вот горбатому - дефектохоронящую мо­гилу. В порядке статистической справки. По наблюдениям ав­торитетных психиатров-криминалистов мира, около 5% человечества без всякого зазрения совести могут пойти на преступление, около 80% человечества потенциально могут совершить преступление, но удерживаются чувством страха, и около 15% человечества безупречно добропорядочные лич­ности, даже в глубине подсознания не держат крамолу. По экспериментирующему Христу, свобода изъявления совести даже в пределах элементарной демократии человеку не нуж­на, более того, она тягостна для него. В целях убедительности своей мировоззренческой позиции экспериментирующий Хри­стос предлагает духовному Христу решить три вопроса, пре­вентивно несокрушимых, по легенде о Великом инквизиторе из «Братьев Карамазовых». В этих вопросах проявляются раз­нополярные взгляды на сущность человека: земной и небес­ный.

     Первый вопрос: «Ты хочешь идти в мире и идёшь с голы­ми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в про­стоте своей и в прирождённом бесчинстве своём, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, - ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества выносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой раскалённой пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и веч­но трепещущее, что ты отымешь руку свою и прекратятся им хлеба твои». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58, т. 9, стр. 317).

     Правота экспериментирующего Христа подтверждается

     отблесками исторического вердикта: на протяжении долгих- долгих тысячелетий сознание человека формировалось как сознание составляющей единицы стадности, по эволюцион­ной восходящей - как сознание составляющей единицы общ­ности в разных вариациях. Те, которые по необузданности чувств отделялись от всей массы и уходили в глухомань, на­зывались отшельниками; их - миллионная доля процента от всего человечества. В содружестве с понятием стадной общ­ности пребывает из спокон веков органическое желание лю­дей отдаться в руки покровителям - земным богам. Эти два приобретённых признака с первобытно-общинного строя вош­ли в плоть и в кровь человечества с молоком матери и по праву могут быть классифицированы как врождённо-приобре­тённые инстинкты, то есть, такие побудители, которые не могут быть выжжены даже калёным железом. Характерный пример. Ну, пусть, предположим, что пелена ещё не спала из зеньков избирателей из-за сложности выбора президента Рос­сии: или Николай Иванович Рыжков или Б. Ельцын, хотя первый уже увенчал свой государственный авторитет разум­ностью и благочестием, занимая пост Председателя Совета министров СССР. Б. Ельцын тоже «преуспел» в популяриза­ции своего имени: сделал зомбированную установку простому народу на пятисотдневную экспозицию чуда, после которого наступит земной рай. Ну, ладно, ну, пусть отяжелели у народа ушные раковины от лапшогонства, прикрывая просвет для истины, и зеньки притуманились от тумана, скрывавшего призрачный земной рай... По итогам выбора благонамерен­ность уступила место лжеблагонамеренности.

     Но вот наступил второй срок переизбрания. Здравый смысл подсказывал, что из двух претендентов, вышедших во второй тур, сокрушительное предпочтение будет отдано Г. Зюганову с учётом итогов грабительской приватизации вне правового поля на основе фиктивной ваучеризации. Но выбор оказался непредсказуем... условно непредсказуем. Условность непредсказуемого взяла на вооружение незыблемость: союз инстинктов - органическое желание людей отдаться в руки покровителю и стадность, сцементированная насаждаемой «волей народа» идти следом за земным богом.

     Эмпирическим сознанием народа Г. Зюганов представля­ется как главный оппозиционер земному богу, лишённый вся­ких властных полномочий, проще говоря, простое смертное тело его не защищено от омоновской дубинки в экстремально­сти. Совершенно другой расклад привелигерованности у Б. Ельцына: титул первого человека в стране, целый легион те­лохранителей, бронированная служебная машина, спецсамо- лёт, одним словом, - земной бог... Вот к этому реально существующему земному богу и шли стадно массы избирате­лей, подминая под себя бесправность первого оппозиционера Г. Зюганова.

     Экспериментирующий Христос допускает некоторую не­точность, видя в хлебе насущном, образно говоря, магнит, притягивающий народ к земному богу... Когда в кабинет к Сталину вошёл его провинившийся сын, корректно прикры­вавший свою прегрешённость именем отца, то глава государ­ства воздыханно-озабоченно, показывая сыну на свой висящий портрет, сказал примерно так: «Вот тот Сталин, обожествлён­ный народом, а я - обычный земной человек, обременённый властной ношей».

     Время доверительного разговора отца с сыном совпадало со временем лихой годины для государства, в частности, не хватало по минимуму хлеба. И, несмотря на это, авторитет в стране не блекнул. Почему? А потому, что Великий Октябрь утверждался и провозглашался под знаменем переориентации государственных интересов на нужды народа, на «хлеба». Пусть эти «хлеба» на начальном этапе были не столько реаль­ны, сколько виртуальны, соседствуя с областью фантазии... Ещё В. Г. Белинский предупреждал о том, что опасно с недо­верием относиться к фантазии, ибо она способна перевопло- г?

     щаться в мощный оматериализованный фактор. Поэтому не­большая неточность экспериментирующего Христа, видящего в «хлебах» магнит, лишь в том, что сравнительное качество не обязательно должно обладать постоянной силой. «Хлеба» (виртуальные ли, реальные ли) наделены могущественной силой лишь в начале процесса обустройства, создавая фунда­мент - материальную базу для архитектуры человеческих от­ношений.

     Когда духовный Христос исходит из тезиса: «не хлебом единым жив человек», то он и достоверен и недостоверен одновременно. Жизнь человеческая складывается из матери­ального и духовно-нравственного начала. В этом разрезе ду­ховный Христос достоверен... В своё время К. Маркс писал о том, что человеку, прежде чем думать, работать (в интерпре­тации автора Боднего А. А: креститься, отбивать поклоны библейскому богу, проповедовать божье слово), необходимо жильё, одежда и пища (т.е. «хлеба»). Суровая проза жизни на фоне этого представления о «хлебах», подтверждает, что «хле­бам» нет альтернативы, то есть фрагмент тезиса «не хлебом единым»... можно отнести или к стилистической несовер­шенное™, не учитывающей первооснову «хлебов», или к не­достоверности трактовки духовного Христа, что даёт повод упрекнуть его в реализации идеи на голом месте посредством голого энтузиазма... Сообразно сложившимся условиям и духу (не столько букве) библейского писания духовный Христос обязан был продолжить дело Моисея, идя по ветхозаветному пути и создавая одновременно основу материальную для пе­рехода на новозаветный путь. С завершением черновой работы

     - закладки фундамента материальных потребностей - открыва­лась бы идейная перспектива для духовного Христа.... Начав сразу с эйфорирования в туманности духовной иллюзии, духов­ный Христос упустил время, топчась на месте. Заминка позво­лила экспериментирующему Христу взять на себя возможность и намерения духовного Христа, одновременно интерпретируя

     /«р

     идею духовного Христа к приспособляемости к земным требо­ваниям на фоне тенденциозности экспериментирования БОГом.

     Да, воистину был прав экспериментирующий Христос, когда пророчил высокую популярность своим идейным наме­рениям в сравнении с проповеднической деятельностью ду­ховного Христа: за первым пошли миллионы, сотни миллионов людей, за вторым - очень мало, «тысячи, десятки тысяч»; правомерен упрёк первого в адрес второго в забвении этих «миллионов, сотен миллионов» слабых. Ношу заботы о них и берёт на себя экспериментирующий Христос.

     Земная церковь в этом разрезе более универсальна, чем экспериментирующий Христос и духовный Христос. Она не обходит вниманием ни «миллионы, сотни миллионов», ни «ты­сячи, десятки тысяч». Невольно зарождается вопрос: чей ин­теллектуальный потенциал мудрее, земной церкви или экспериментирующего Христа и духовного Христа, обоих взя­тых? Мудрее потенциал и первого и второго Христа даже по отдельности, так как земная церковь в своей деятельности заимствует методику стратегической архитектуры обустрой­ства человечества как у одного, так и у второго. Хитрее же за обоих, естественно, земная церковь, ибо проводит в жизнь идейный ориентир первого, а выдаёт это за намерение второ­го. Но бог библейский простит за это прегрешение земную церковь, ибо и первый и второй - это сыновья божьи. Не надо снимать со счетов и ту сторону церковной ухищрённости, которая работает как психолог - человековед малой дозой «опиума», то есть сладкой ложью, умягчает душевную боль страждущего верующего. И не мудрено, ведь в малых дозах все природные яды, в том числе и опиум, в руках опытного врачевателя оказывает целебное действие. Поэтому не надо воспринимать превратно атеистический афоризм - лозунг: «религия - опиум для народа». Недаром даже при Советской власти в эпоху социализма ни на один день не приостанавли­валась церковная служба, так как земная церковь оказывала, не декларировано вспомоществование идеологии марксизма- ленинизма, не говоря уже о капитализме, в котором она чув­ствует себя родной сестрой светско-олигархического государства. Ну, что же, манёвренному кораблю и большое плаванье в океане человеческих превратностей.

     Глава 166.

     Второй вопрос экспериментирующего Христа касается человеческой слабости - преклонение перед авторитетом. (Ча­стично этот вопрос освещался в анализе по первому вопросу и в предыдущих томах). Вот текст вопроса: «Вот эта потреб­ность общности преклонения и есть главнейшее мучение каж­дого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!» И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: всё равно падут перед идолами». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9., стр. 319). Тяжела ноша диссонансового гру­за, когда нужно увязать неувязуемое: смирить инстинкт свобо­ды самовыражения, самобытности натуры с инстинктом слепой, необузданной тяги к руководящему началу из вне над собствен­ной сущностью. Оба инстинкта врождённо-приобретённые. Самостоятельно каждый из инстинктов может проявиться, но на короткую экспозицию. Призыв друг к другу: «бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!» - это апофеоз симбиозности двух инстинктов, тенден­циозно предрасположенный к периоду максимальной готовно­сти масс пойти под руководством авторитете на судьбоносный излом сложившихся условий жизни. Инстинкт свободы само­выражения и самобытности, неся положительный заряд жизне­деятельности, формирует положительную субстанционность - личностные качества натуры, то есть личность. Инстинкт еле-

     пой, необузданной тяги к руководящему началу из вне ориенти­рует человека на безволие, формируя безличность. Налицо па­радоксальность, которая является... нормой психологического статуса человека, характеризуя его органическим сочетанием - «личность - безличность». В чистом виде не существует ни личность, ни безличность. У каждого человека процентное сочетание первого и второго качества натуры индивидуально отличительное. Тот, кто придерживается точки зрения касатель­но степени чистоты нравственных категорий - личности и без­личности - забывает то обстоятельство, что как первое, так и второе качество находится под неусыпным оком подсознания, держащего на страже всеобъемлющий инстинкт - инстинкт со­хранения и выживания. Если сторонники противоположного мнения считают незыблемость признаков личности, то они имеют дело с психически больными субъектами, какими были Гитлер, Наполеон и им подобные, для которых всеобъемлющий инстинкт был в состоянии постоянной заторможенности. Дале­ко за примерами ходить не надо. Все, без исключения, герои Достоевского Ф. М. лишены чистой положительности. Отсут­ствие положительного героя Достоевский Ф. М. публично объяснял появлением вынужденности нивелировать в той или иной степени суровость внешней среды под благоприятствен- ность развёрстывания личностных качеств положительного героя, а это бы сглаживало остроту социальных проблем. Дру­гая, эпистолярная точка зрения Достоевского Ф. М. сводится к тому, что положительный герой будет выглядеть белой вороной в поголовной отрицательности среды, что придаёт неестествен­ность в раскрытии динамической характеристике героя и сни­жает эстетическую силу художественной данности в ущерб идейной заданности.

     Как в первой, так и во второй точках зрения Достоевский Ф. М. не принимал в расчёт всеобъемлющий инстинкт, точ­нее, подменяя его голосом совести, тем самым снижая досто­инство эстетического психологизма.

     Экспериментирующий Христос допускает психологичес­кий просчёт, когда, заявляя, что «тайны бытия человеческого не в том, чтобы «только жить, а в том, для чего жить» (Дос­тоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 320), делает акцент в сторону сильных натур, исключая сла­бых со сферы интереса, отводя им место в разряде преклоня­ющихся. Экспериментирующий Христос упускает из виду то обстоятельство, что любая натура (слабая или сильная) под­вержена перманентности чередования вспышек свободолюбия и раболепия, отличаясь только интенсивностью и продолжи­тельностью. Возможность податливости слабых натур лишить их личностной установки пусть даже на эфемерное свободо­любие видится экспериментирующему Христу в ставке на три могущественнейшие силы. Вот его заявление: «Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их сча­стья, - эти силы: чудо, тайна, авторитет». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9., стр. 320-321). Под­мечено верно: человек живёт ожиданием чуда с пелёнок до кончины. В одном случае - это ожидание чуда в форме второ­го явления Иисуса Христа, который должен снизойти с небес на землю грешную, конкретный срок которого не обговорён и ожидание его может равняться вечности. В другом случае - это ожидание эры коммунизма и установления земного рая через 20 лет после провозглашения земным богом - Никитой Сергеевичем Хрущёвым. Конкретика сроков чуда и сгубила Н. С. Хрущёва как земного бога Экспериментирующего Христа минует эта горькая участь из-за отсутствия конкретности сро­ка наступления чуда. Жизненность притягательности чуда от рождества Христа и до сего времени свидетельствует о исто­рической преемственности притягательности в поколениях.

     Параллельно насаждению чуда в сознании масс экспери­ментирующий Христос предлагает расширение иллюзорного мира человека путём сокрытия от него истинного смысла

     гг

     жизни, превращая его в тайну, не позволяя простому смертно­му философски осмысливать цель своей жизни для его же блага, иначе познание факта тленности погасит зомбирован­ную энергию жизни, в лучшем случае, а в худшем - направит её против благодетелей, каким являются экспериментирую­щий Христос и его сподвижники. С этих соображений экспе­риментирующий Христос наделяет народ полномочиями быть слепыми создателями материальных благ и не более. А всё остальное для полноты жизни народа берёт на себя экспери­ментирующий Христос со своими сподвижниками и едино­мышленниками, перевоплощаясь с ними в «слуг народа», то есть мыслить и выражать мысли за народ, одевать, обувать и кормить народ, обеспечивать его жильём и лечить, а также предоставлять разные мелкие услуги.

     В эпоху вторичного возрождения капитализма роль «слуг народа» пополняется новой формой действа - поголовным единением всех людей. Как любой технологический процесс не обходится без издержек производства, так и единение от­мечено, хотя и единичными, абсцессами. Один из них отра­жён в минисцене, где главные действующие лица - господин олигарх и литературный критик Бодний А. А.

     Начало действия. От автора. Литературный критик Бод­ний А. А., возгоревший желанием претворить в жизнь пого­ловное единение, обращается с протянутыми руками к господину Олигарху, приближаясь: - «Давайте, господин Оли­гарх, по велению времени единится посредством православ­ного лобзания как начального акта идеологического действа»

     - Господин Олигарх: - «Ты, что, грязная свинья, литератур­ный критик Бодний А. А., потерял социальную ориентацию, лезешь со свиным рылом в калашный ряд!!!» -

     Литературный критик Бодний А. А. (несколько стушевав­шись, но не потерявший наивности): - «Господин Олигарх, так это же глобальная акция, не от меня зависящая». -

     Господин Олигарх: - «А, ты ещё мнишь, грязная свинья, литературный критик Бодний А. А., что от тебя что-то зави­сит? Ну, такую наглость я не потерплю и вышвырну тебя на соответствующее твоим куриным мозгам место - в недалеко стоящий мусорный контейнер, предварительно пояснив тебе, грязной свинье, что единение - это когда такие как ты безро­потно отдают свою душу и тело для эксплуатации, таким как я». -

     От автора. После этого пояснения господин Олигарх даёт указание своим телохранителям убрать с глаз зарвавшегося в самомнении литературного критика Боднего А. А. в мусорный контейнер. Телохранители рьяно исполняют указание своего босса: предварительно сбив с ног литературного критика Бод­него А. А. и попинав его тело ногами со словами: «свинье - свинячья участь», бросают его на дно мусорного контейнера.

     Литературный критик Бодний А. А., лёжа на спине и впивая взором через свободный формат контейнера квадрату­ру голубого чистого неба, произносит умилённо-страдальчес­ки: «- Значит, БОГ любит таких страдальцев, как я, коль одаряет любованием голубизной божественно-небесной». -

     От автора. Галлюцинированно травмированный взор ли­тературного критика Боднего А. А. улавливает на голубизне точку, приближающуюся к Земле, которая, увеличиваясь по ходу снижения, приобретает очертания архангела с крыльями. Целенаправленно опустившись на обрамление контейнерного околотка, архангел, слаживая крылья, обнажил свой лик - точную копию ... господина Олигарха, подтверждая идентич­ность схожестью голоса.

     Господин Олигарх (в облике архангела): - «О, слабый человече! Осчастливь себя любовью к БОГу во имя любви ... к господину олигарху и его окружению! И памятуй, отрок божий, истину: не столь тяжела ноша печали по недостижи­мому, сколь - по утрате достигнутого, как данного БОГом.

     Литературный критик Бодний А. А., воодушевлённый речью архангела - Олигарха, молитвенно-таинственно изре-

     гч

     кает: - О, пусть до скончания света архангел - Олигарх и его окружение будут для меня, строптивого раба божьего, путе­водным созвездием к звёздному единению с БОГом, аминь!»

     - Конец минисцены.

     Алгебраическое понимание минисцены подтверждает не­обходимость для человека авторитета, способного думать за людей и творить чудо. Экспериментирующий Христос не са­мозванно взял на себя обязанность обустроить человечество, предварительно предложив эту титаническую работу духовно­му Христу, ознакомив его с методикой, включающей три мо­гущественнейшие силы, чтобы зомбированными приёмами закрепостить душу и тело людей, заставив беспрекословно выполнять его намерения.

     Духовный Христос в открытом диалоге отказался прини­мать методику экспериментирующего Христа, ссылаясь на нежелание отнимать у человека свободу, притуплять голос его совести, снимать ответственность за поступки людские, моти­вируя это негативной обусловленностью насильственной веры и раболепской любви. Но это открытая мировоззренческая позиция духовного Христа. Она диаметрально расходится с намерениями экспериментирующего Христа ... по субъектив­ности мышления. Она полностью созвучна с намерениями экспериментирующего Христа ... по объективности мышле­ния. Парадокс раскрывается по ходу изложения. Когда духов­ный Христос открыто отказывается снимать ответственность за поступки людские, чтоб не притуплять голос совести у человека, то он потаённо держит ту мысль о том, что, ставя человека в режим ответственности, необходимо эквивалентно одарить его правами и самостоятельностью действий в выбо­ре путей жизни. Но тогда не избежать адамо-евовской преце- дентности в выборе. Как экспериментирующий Христос, так и духовный Христос имеют оба единообразную субстанцию происхождения, которая после воскрешения обрела двули- кость, две ипостаси, пребывающие в разных духовных изме­

     рениях, но дедуктивно ощущающих друг друга. Поэтому ког­да духовный Христос открыто отвергает методику экспери­ментирующего Христа, то последний знает цену этого отвержения, имея в виду... идентичность методических дей­ствий и последовательности, в частности, формирование пер­вым легиона святых для управления простым народом подобно тому, как пастухи управляют стадами баранов. В свою оче­редь, и духовный Христос знает о том, что осведомлён об этом и ... экспериментирующий Христос. Оба воспринимают эту парадоксальность параллельного мышления как ... зако­номерное явление. Закономерность сводится к тому, что оба желают познать у каждого характер взаимосвязи и обуслов­ленности между фоном духовной субстанционности и эстети­ческого психологизма, с одной стороны, и обоюдной системой намерений как субъектом и объектом, с другой стороны. По­знание характера взаимосвязи и обусловленности между рас­сматриваемыми категориями и понятиями вооружило бы обоих тонкоювелирным инструментом преобразования ... внутреннего мира человека и тем самьм сняло бы вероят­ность осложнений.

     Глава 167.

     Третий вопрос, поставленный экспериментирующим Хри­стом, фокусировался на потребности людей к всемирному единению. В идейно-метафорической форме ответ на этот вопрос был существенно отражён в предыдущей главе, поэто­му дополним только обширностью существенности.

     Исходя из более высокой изощрённости декларируемой гуманности, нежели экспериментирующий Христос, духовный Христос отверг применение меча Кесаря как средства ускоре­ния единения людей, что предлагал ему первый. Духовный Христос исходил при этом не столько с декларируемой им высокой природы человека, сколько из боязни внести дисгар­монию в модель обустройства, тем самым создавая предаю- сылки в потере ориентации народом на авторитет. Принимая в расчёт завышенность декларируемой им идеализации спод­ручного живого материала и безальтернативность жёсткости решения, а также гарантированную действенность ... экспе­риментирования БОГа, духовный Христос приходит к неиз­бежной мысли: кесарево - ... БОГу и его сподручному - экспериментирующему Христу, а богово - богу библейскому и его сподручному - духовному Христу.

     Ту пальму первенства в осуществлении глобальной зада­чи, которую духовный Христос первоначально не смог ис­пользовать экспозиционно по назначению и на йоту, пришлось передать с опозданием и не без сожаления экспериментирую­щему Христу. Опоздание усложняет только деятельность экспериментирующего Христа, а вот сожаление - оно акцен­тируется не столько на поражении эстетической силы свобо­доопределяющего начала по отношению к насильственно- зомбирующей силе закрепощающего начала, сколько на пре­восходстве практичности в содружестве с прагматичностью против философичной теоретичности, по малому счёту, и на превосходстве фундаментальности мироздания БОГа против фундаментальности мироздания бога библейского, по боль­шому счёту. По этому поводу экспериментирующий Хрис­тос, обращаясь к духовному Христу, изрекает: «Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, пока­зав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями еди­ными, хотя и доныне не успели ещё привести наше дело к полному окончанию. Но кто виноват?» (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 323). Упрек правомерно-риторический, подтверждающий историческую целесообразность восьмисотлетнего духовного союза экспе­риментирующего Христа со старозаветным духом Библии под

     знамением ... экспериментирования БОГа.

     Экспериментирующий Христос, исправляя запрограмми­рованную ... оплошность духовного Христа, выражает недо­вольство, обращаясь к нему: «О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго ещё ждать завершения его, и ещё много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кеса­рями и тогда уж помыслим о всемирном счастии людей. А между тем ты бы мог ещё и тогда взять меч Кесаря. Зачем ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могуче­го духа, ты восполнил бы всё, чего ищет человек на земле, то есть: перед кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться, наконец, всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соедине­ния есть третье и последнее мучение людей. Всегда человече­ство в целом своём стремилось устроиться непременно всемирно». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956- 58 гг., т. 9, стр. 323-324).

     Заостряя внимание на том, что «потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей», экспе­риментирующий Христос в свою очередь сожалеет о том, что в содружестве с духовным Христом было бы и гармоничнее и производительнее общее глобальное намерение. Но духовный Христос придерживается более статической, нежели динами- чески-диалектической философичности, ибо знает по прошлой земной жизни как историческая личность исход противостоя­ния между намерениями библейского бога и экспериментиро­ванием БОГа.

     Заложенное природой стремление простых смертных к сравнительной идеализации отдаётся незаслуженным предпоч­тением авторитета духовного Христа над преклоняемостью перед экспериментирующим Христом, выполнившим грязную, но жизненно важную работу, спустя восемь веков. Подводя промежуточный итог деятельности, экспериментирующий Христос обращается к духовному Христу: «Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стада и что с сердец их снят, наконец, столь страшный дар, принёсший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так, скажи? Не­ужели мы не любим человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовью облегчив его ношу и разрешив слабо­сильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения? К чему же теперь пришёл нам мешать?» (Достоевский Ф. М Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 323). Не в плане художественно-образного, а концептуально-понятийного этот фрагмент речи принадлежит ... Достоевскому Ф. М. как чело­веку своей эпохи, отделённой от христового летоисчисления почти двухтысячногодовой дистанцией. По тем терминам, оборотам речи, понятиям, которые сквозят во фрагменте тек­ста из тяги творчества на протяжении от досибирского и до послесибирского периодов, по тому эмоционально одобритель­ному окрасу, хотя им преподносимому не без критичности, как сигнализирующей об объективности мышления, - всё это вместе воспринимается как исповедание художника жизни. В этой исповедальности - горькое признание поражения духов­ного Христа, признание действенности того отголоска истин­ности, по которой Адам и Ева были выдворены богом библейским из земного рая, это - сожаление того, что духов­ный Христос не учёл, точнее, пренебрёг союзом с экспери­ментирующим Христом, ибо содружество обеспечило бы динамическое равновесие, точнее, умиротворённость проти­востояния между добром и злом, между гармоническим и дисгармоническим, между необузданностью и разумностью деяний.

     Глава 168.

     Для наглядной демонстрации важности динамического равновесия используем художественный приём: мистико-эм- пирическую персонажность. Объект творческого исследова­ния - историческая личность царь Борис Ельцын. По избира­тельности мировоззрения Достоевского Ф. М., бог внутри человека. Сообразно этому, внутренний бог Б. Ельцына нали­чествовал, только с той принципиальной особенностью, что был двуликим. Один лик олицетворял экспериментирующего Христа, второй - духовного Христа. Духовный лик диктовал Б. Ельцыну плавность вхождения в капиталистические ры­ночные отношения, сопровождая движение руки царя Бориса в вычерчивании наглядного графика динамики цен. Вначале плавное повышение, затем период относительного постоянства и в завершение реформирования - плавное понижение до оп­ределённого уровня, с которого начнётся уже классическая маятниковая (то есть, немного влево, немного вправо, но по­стоянно тяготясь к золотой середине) динамика рыночных цен.

     Деяния экспериментирующего лика, желающего по фор­ме (но не по содержанию) быть походим с намерениями ду­ховного лика, проецируют свою энергетику на вычерчиваемый царём Борисом график, добиваясь обмана зрения: конфигура­ция вычерченного графика начинает восприниматься по фор­ме как ... гробовая крышка над реформированием. Катализатором, ускорившим опускание гробовой крышки, яви­лась программа пятисотдневного обустройства, которая выра­жала эйфорическую неотложность намерений экспериментирующего лика при ... пассивном протесте ду­ховного лика. Но прагматическая жёсткость идейных вопло­щений взяла верх над духовной разумностью, в результате чего духовный лик поник, что автоматически предоставило зелёный свет намерениям экспериментирующего лика. Дина­мическое равновесие нарушилось. Развитие рыночных отно­шений приняло уродливый, однобокий характер: цены стали постоянно и неуклонно расти, расти и ещё раз расти вопреки здравому смыслу капиталистической коммерческой конкурен­ции как движителя рынка на демократических принципах.

     Но не надо теплить надежду. Сохранение уродливости экономического развития, точнее, его результативности, когда бедные беднеют, а богатые богатеют, - есть материальная основа для реализации намерений как экспериментирующего лика, так и ... духовного лика. Парадоксальность эта находит своё подтверждение в историческом преимуществе жизнестой­кости принципа: «от каждого - по способности, каждому - по ... целесообразности» в сравнении с принципом: «от каждого

     - по способности, каждому - по труду». Это поясняет то обстоятельство, что протест духовного лика носит чисто эти­ко-философичный оттенок, акцентируясь не на конечных ... идентичных результатах (формирование легиона святых с наделением полномочий, схожих с работой пастухов, погоня­ющих стада баранов - косвенное подтверждение идентично­сти результатов), а на расхождении в лояльности средств и методов.

     Эта идентичность вплотную подводит к мысли о тайне, которую упрощённо выражает экспериментирующий Хрис­тос, обращаясь к духовному Христу: «Мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 323).

     Интерпретируя тайну в духе современных воззрений, по­лучаем мировоззренческую концепцию, краткая суть которой сводится к тому, что под управлением БОГа течёт вселенская река жизни в режиме закономерных случайностей, переходя периодически во время глобальных катаклизм и катастроф в режим случайных закономерностей, причём декоративное оформление вселенской жизни отдаётся в целях видимости несокрушимой стабильности на откуп библейскому богу.

     В фигуральном разрезе технология чрезвычайности все­ленской жизни видится в возможно реальном варианте. Моду­лирование варианта развёрстывает вселенскую панораму в кинетически катастрофическом исполнении ... Космическая комета в режиме случайной закономерности сталкивается с

     Землёй. От не запланированной силы удара выходит из строя компьютерная техника на всех пультах ядерных управлений. В считанные секунды детонируется накопленная за десятиле­тия огромнейшая масса ядерного оружия и земной шар ... разваливается на части в режиме закономерной случайности.

     Ядерная катастрофа слизывает как корова языком с лика Вселенной миф о библейском боге вместе ... со всем челове­чеством, оставляя незыблемым БОГа во Вселенной с Его уп­равленческим экспериментированием.

     Глава 169.

     Если ядерный катаклизм в фазе возможного ожидания, то социальный катаклизм, которым обеспокоен экспериментиру­ющий Христос, для него реальность. Свою обеспокоенность он выражает духовному Христу: «Итак, неспокойство, смяте­ние и несчастие - вот теперешний удел людей после того, как ты столь претерпел за свободу их». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 322). Но бунт слабых видится экспериментирующему Христу как обречённый на неудачу. Подчеркивая масштабность и резонансированность этого бунта, экспериментирующий Христос говорит духовно­му Христу: «Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придаёт конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и заль­ют кровью землю. Но догадаются, наконец, глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, соб­ственного бунта своего не выдерживающие. Обливаясь глу­пыми слезами своими, они сознаются, наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохуль­ством, от которого они станут ещё несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства и, в конце концов, сама же всегда и отмстит за него». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гт., т. 9, стр. 322).

     Предопределённость бунта в поражении уверенно пред­чувствует экспериментирующий Христос: «О, пройдут ещё века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползёт к нам зверь и будет лизать ноги наши и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу, а на ней будет написано: «Тайна!» Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство покоя и счастия. Ты гор­дишься своими избранниками, но у тебя лишь избранники, а мы успокоили всех». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 324).

     Успокоённость слабым внедрена. Но это полдела. До пол­ной завершённости необходимо подавленных поражением слабых согнать в одно всемирное стадо, лишив каждого в отдельности свободы изъявления совести, точнее, съединив эту свободу в качестве экспериментирующего материала с экспериментирующим интересом ... экспериментирующего Христа. Торопливость в этом деле заставляет эксперименти­рующего Христа вновь браться за меч Кесаря, насаждая един­ство силой. Уже видны экспериментирующему Христу реальные положительные достижения этого процесса: умирот­ворённо и счастливо прозябают слабые при полном отсутствии свободы. Результаты своего подвижничества на благо слабых экспериментирующий Христос выражает в словах, обращён­ных к духовному Христу: «У нас же все будут счастливы и не будут больше ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы сво­ей для нас и нам покорятся. И что же правы мы будем или солжём? Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода твоя Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят перед такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них непокорные и свирепые, истребят себя сами, другие непокорные, но слабосильные истребят друг друга, а третьи оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: «Да, вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 324-325). Несмотря на идентичность целей, оплеуха, наносимая эксперименти­рующим Христом духовному Христу, подразумевает реак­цию первого на искажающую идеализацию применения декоративно иллюминирующих под Ветхий Завет законов экспериментирующего БОГа руками экспериментирующего Христа. Финал такого единения - полная зомбированность народа, воспринимающего своих зомбиродателей как божь­их благодателей.

     Подменяя в первичном намерении духовного Христа о хлебах технологию организации производства по принадлеж­ности, экспериментирующий Христос выводит парадоксаль­ность человеческих желаний: «Получая от нас хлеба, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлеба, их же руками добытые, берём у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 325). Парадоксальность эта вскрыва­ет извращённое миропонимание человека, зиждующееся на исторической рефлексивности отдать свою инстинктивную приспособляемость из-за постоянного чувства страха пред злым могуществом непредсказуемости в руки земным богам. А чтобы острота страха была притуплённая, экспериментиру­ющий Христос вводит свою методику свободного досуга: «Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но стсяь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой ра­дости и счастливой детской песенки. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956- 58 гг., т. 9, стр. 325). Главное в этом, чтобы наибольшее удо­вольствие получалось от пения хором. По вышеизложенной человеческой слабости, экспериментирующий Христос вно­сит поправки в кодекс нравственной дозволенности: «О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 325-326). Эти поправки дают также право экспериментирующему Христу в виртуальном содруже­стве с духовным Христом и когортой сподвижников с обеих сторон узаконить телепатическую манипуляцию сознанием на­рода вплоть до постижения его сокрытых таинств души, по­гружая его постоянно в иллюзорный мир. Этим намерением делится экспериментирующий Христос с духовным Христом: «И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их жёнами и любовницами, иметь или не иметь детей - всё, судя по их послушанию, - и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучитель­ные тайны их совести - всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, пото­му что оно избавит их от великой заботы и страшных тепе­решних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управ­ляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будут тысячи миллионов счастливых мла­денцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твоё и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним сек­рет и для них же счастия будем манить их наградой небесною и вечною». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956- 58 гг., т. 9, стр. 326). Эти мысли не в художественном, а в реальном выражении принадлежат Достоевскому Ф. М. не только как человеку, но и как ... критику религиозной идеоло­гии, причём острополемическому критику. Могут возразить достоевековеды, ссылаясь на художественную детерминацию. Но ведь в основе художничества, кроме всего прочего, и - критический реализм. В какой бы мистико-метаморфической форме не преподносилась мысль, но она в устах великого писателя не может не иметь свою (подобную) оригинальность в реальной жизни. Да и автор Бодний А. А. своей историчес­кой памятью подтверждает, что великий писатель не столь далёк от объективности. Недаром его герой - Великий инкви­зитор (он же экспериментирующий Христос, он же антиХри- стос) - выведен в романе «Братья Карамазовы» как честный, личностный персонаж, по-своему любящий людей, но не по­нявший до конца их суеты, так как брал для оценки занижен­ную шкалу нравственности, но не до уровня абсурдного неправдоподобия, а, ориентируясь на реально-действенную критическую уподобляемость, - в формате исторической ми­стифицированной матричности.

     Глава 170.

     Вышеизложенное интерпретирование христова учения через мистически-библейских персонажей находит своё ми­ровоззренческое толкование на новом уровне - на уровне Ивана Карамазова и старца Зосимы из «Братьев Карамазо­вых».

     Несмотря на изложение Иваном Карамазовым легенды о Великом инквизиторе как собственного сочинения на тему о роли и месте человека во вселенной, он придерживается слож­ной комбинированной позиции. Эта позиция включает в себя и теплящуюся надежду трансформирования идеалистического сознания мирового интеллекта во вселенский движитель, спо­собный гармонически влиять на течение вселенского потока жизни. Эта позиция включает в себя и дисгармоническое средство - человеческий фактор - как насильственный кор­ректор гармонического исправления мира. Задействование этих двух признаков позиции должно идти не раздельно, а в комбинированной связке, беря всё лучшее и от инквизитор­ства и от христианства, но не впадая в крайности - идеали­зацию и необузданность властности.

     Оценка человека у Ивана Карамазова была перманентна, что свидетельствовало о опытном мировоззрении и динамич­ности философского осмысления. И если Иван Карамазов выражает мысль о том, что обустройство мира возможно по подсказке «... умного духа, страшного духа смерти и разруше­ния, а для этого принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того, чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 329), то это подчёркивает аналити­ческое мышление героя, способного посредством модуляций дедуктивно выводить жизнеспособную версию. И виденье бесперспективности жизни, и неверие в человека Иваном Карамазовым - тоже одна из модуляций, позволяющая из дна безысходности узреть вверху, в гармонии небесной, ответ на злободневность.

     Иван Карамазов, по убеждению своему, всецело и безого­ворочно принимает факт о наличествовании бога библейско­го. И это не признак эвклидового полёта мыслей, когда Иван Карамазов не может понять, почему бог совмещает и гармо­нию и дисгармонию, справедливость и несправедливость, ложь и правду, жестокость и любовь. Уже в самом безальтер­нативном выборе единственного ответчика на животрепещу­щие вопросы жизни - бога библейского - Иван Карамазов бессознательно и сознательно признаёт факт наличествова- ния бога. Не эвклидовство, а неосведомлённость Ивана Кара­мазова о диалектике взаимосвязи и взаимообусловленности гармонии и дисгармонии, нового и старого, жизни и смерти, где диалектика выступает как одна из закономерностей жиз­недеятельности мироздания вселенского, а главное, как ас­пект ... экспериментирования БОГа, исключающий библейского бога. Иван Карамазов даже не уклоняется от от­вета на вопрос о существовании бога библейского, выражая мысль: «... Я не бога не принимаю ... я мира им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять ... я убеждён ... что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж ... что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до того драгоцен­ное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодова­ний, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать всё, что случилось с людьми, - пусть, пусть это всё будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу принимать. (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956- 58 гг., т. 9, стр. 295).

     Не принимая созданного богом мира, Иван Карамазов, доказывая теорему от противного, лишний раз подтверждает существование бога, во-первых, и революционизирует гума­нистический аспект мирового интеллекта, во-вторых.

     В процессе философского модулирования, когда сопостав­ляются две крайности, исключающие положительную резуль­тативность, вразумительность Ивана Карамазова заходит в тупик. Так обстоит дело с двумя крайностями - отрицанием внутреннего бога, совести, и модулированной противополож­ностью - утверждением принципа «всё позволено», что при­вело Ивана Карамазова к большому противоречию ... наду. манному. Надуманность противоречия видится в бессознатель- но неквалифицированном выведении из поля аналитического зрения правовую роль государства как гаранта конституцион­ных прав граждан, по малому счёту, и революционизирован­ное исключение института государства, по большому счёту.

     Автор Бодний А. А. склонен к правдоподобию первой версии, то есть «по малому счёту», ибо Достоевский Ф. М , думая за Ивана Карамазова, даже в крамольных мыслях не допускал жизнеспособность второй версии, то есть «по боль­шому счёту».

     Углублённость взгляда на предмет спора выявляет фило­софские погрешности у Ивана Карамазова. Вне поля его по­знания находится аналитическая потребность в сравнительной совместимости небесной гармонии и земной дисгармонии, которая бы подсказала тенденцию к ответу.

     Отсутствие восхождения модулированной версии по фи­лософским кругам сужало сравнительное познание как субъек­та, так и объекта.

     Иван Карамазов не смешивал недобросовестность служи­телей Фемиды с самим институтом государства. А вот в самой негативности человеческих отношений, в дисгармоническом духе человечества винил не человека как самого субъекта, дистанцируя его как объект, а ... бога библейского.

     Достоевский Ф. М. познавательностью Ивана Карамазова не извлекал, к сожалению, урока из сравнительной причинно­сти, что умаляло его философское мировоззрение и как ре­зультат давало незавершенность его идейной заданности, искажало объективную суть многих его теорий. Непроинфор- мированность Достоевского Ф. М. из-за белого пятна в есте­ствознании о высочайшей истине - БОГе и Его экспериментировании - не освобождает великого писателя от формирования тенденции к именной необозначенностй субъекта.

     В целом результативность мировоззренческих симпатий Ивана Карамазова больше тяготеет к Великому инквизитору (он же экспериментирующий Христос, он же антиХристос), нежели к Христу (духовному, небесному).

     У Алексея Карамазова отношение к Великому инквизито­ру и его сподвижникам крайне негативное, что он и выражает с детской непосредственностью: «Самое простое желание власти, земных грязных благ, порабощения ... вроде будущего крепостного права, с тем, что они станут помещиками ... вот и всё у них. Они и в бога не веруют, может быть. Твой стра­дающий инквизитор, - говорит он брату Ивану, - одна фанта­зия». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 327). Алексей Карамазов не принимает во внимание две существенности, иначе он изменил своё бы отношение к инквизиторству. Во-первых, несвоевременность прихода в мир Христа (духовного, небесного), которому нужно сопрягаться с не решёнными до конца намерениями по Ветхому Завету, идущими вразрез менталитету его духовной субстанции, в силу чего бремя обустройства человечества перекладывается на плечи Великого инквизитора (он же экспериментирующий Христос, он же антиХристос). Во-вторых, Алексей Карамазов не посвящён в таинство конечной цели Христа (духовного, небесного), которая идентична инквизиторской. Более того, Алексей Карамазов своей реакцией на злобу рассказа брата Ивана о генерале, затравившем собаками дворового мальчика, противоречит своим религиозным принципам. Иван Карама­зов завершает рассказ словами: «Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну ... что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алёшка! - «Рас­стрелять? - тихо проворил Алёшка, с бледною, перекосивше­юся какою-то улыбкой подняв взор на брата». (Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1956-58 гг., т. 9, стр. 305). Вот те на! Христовый послушник Алёша (уменьшительно-ласка- тельно, по Достоевскому) заповедь библейскую «не убий» трактует самодеятельно, пренебрегая той этической незыбле­мостью, по которой забрать жизнь у человека может только бог и никто другой, а иначе - это плевок в сторону Иисуса Христа.

     Этот огонёк революционизированной противоречивости христового послушника Алексея Карамазова Достоевский Ф. М. планировал перевести в сюжете нового романа в пламя революционного террора, отводя Алексею Карамазову роль революционера-террориста. Редактору «Нового времени» А Суворину удалось записать 20 февраля 1880 г. (день покуше­ния на «бархатного» диктатора Лорис - Меликова) выражен­ный в беседе с Достоевским Ф. М. фрагмент нового романа великого писателя: «... Разговор скоро перешёл на полити­ческие преступления вообще и на взрыв в Зимнем дворце в особенности ... Он долго говорил на эту тему, и говорил одушевлённо. Тут же он сказал, что напишет роман, где ге­роем будет Алёша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы по­литическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционе­ром». («Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников». М., 1964 г., т. 2, стр. 328-329).

     Этой идейно-художественной метаморфозой Достоевский Ф. М. лишний раз отмечает, что человек по глубине залегания своего таинства непостижим до конца, ибо бессознательное выше осмысления, выше воли человека.

     На заверение Ивана Карамазова следовать тезису «всё позволено» брат Алексей отреагировал библейским поцелуем, тем самым продемонстрировал другую крайность - раболеп- ское подражание Иисусу Христу. А ведь Иван Карамазов вла- живал другое значение в одну и ту же форму: «всё позволено» под строгой доминантностью ... совести.

     Своеобразным религиозным антиподом Христу (духовно­му, небесному) является ... старец Зосима.

     По религиозной ритуальности и внешней атрибутике ста­рец Зосима имеет признаки схожести с христианской религи­ей но принципиальная составляющая его веры можно считать сориентирована на ... идейное лукоблудие (от именного су­ществительного Лука), которое экстерьерно любвеобилию, и интерьерно внутреннему богу - совести. Вопрос о боге биб­лейском для старца Зосимы не принципиальный, так как его фактически подменяет бог внутри. Не принципиален для стар­ца Зосимы и нравственный облик собеседника: и подлеца и ангелоподобного он обьемлет начитанной любовью. Старец Зосима считает главным обвинителем порочности человека - это душевные муки от внутреннего наказания. Исповеди стар­ца Зосимы исходят из личностного начала человека. В этом плане он эквивалентно атеистичен Ивану Карамазову. Внут­ренний мир старца Зосимы тяготеет к идеальному миропо­рядку. Но это не умаляет его опытности, которая позволяет ему гибко лавировать в лабиринте житейских страстей, оста­ваясь для самого себя самоцельной и целостно-идейной лич­ностью.

     Глава 171.

     Предварительно оценивая положительность и отрицатель­ность характеристик и действий героев Достоевского Ф. М., автор Бодний А. А. невольно становится рабом мысли: худо­жественная колоритность и сложно-непредсказуемый рисунок действенных побуждений героев выставляются на арену ли­тературного обозрения как психически больные личности, главные синдромы которых - социальный эксгибиционизм и мазохизм (и самомазохизм). Это метко подметил великий со­ветский писатель Горький А. М.: «Неоспоримо и несомненно, Достоевский - гений, но злой гений наш. Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой исто­рией, тяжкой и обидной жизнью: садическую жестокость во всём разочарованного нигилиста и - противоположность её - мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаж­даться своим страданием, не без злорадства, однако, рисуясь им пред всеми и пред самим собою. Был нещадно бит, чем и хвастается». («М. Горький о литературе». М., «Советский писатель», 1953 г., стр. 151-152).

     Ни один из героев Достоевского Ф. М. не относится к разряду психически нормальных людей. Это даёт Достоевско­му Ф. М. превосходную возможность манипулировать созна­нием героя сообразно своей концептуальности. Здравомыслящему читателю приходится трудно следовать в лабиринте эмоционально-художественной непредсказуемости за достоверностью истинности мыслей великого писателя. В этом плане выручает своим методическим советом А. М. Горь­кий: «... читая книги Достоевского, читатель может коррек­тировать мысли его героев, отчего они значительно выигрывают в красоте, глубине и в человечестве. («М. Горь­кий о литературе». М., «Советский писатель», 1953 г., стр. 158).

     Глава 172.

     В «Идиоте» кульминационное развитие приобретает дос- тоевскообразный эстетический психологизм. В апартаментах этой категории нравственности гуманизм становится частным с трагическим окрасом в понятийном плане и идеализирован- но-идейным по философскому воззрению.

     Социальное одиночество человека формирует частную форму гуманизма. Идейная заданность творчества Достоевс­кого Ф. М. посредством частного гуманизма проводит в жизнь искусства идеализированно-идейную форму гуманизма, кото­рую образно можно представить в поступках идеала в экстре­мальных условиях, когда он, выбираясь из болотистой трясины, задействовает и моральные и ... аморальные при­ёмы вызволения, испытывая при этом не столько телесные, сколько нравственные муки. Зарядная личность в данной ситуации испытывает телесные муки с подсознательным стра­хом ответственности за аморальность.

     Это своеобразие гуманизма нашло своё отражение и в именной топонимии через характерность героев. ... В «Иди­оте» душевнобольной князь Мышкин Лев Николаевич берёт лингвистические корни от зверька - серой мышки - с одно­временным присвоением её уникальной характерности. В художественно-изобразительном аспекте Достоевский Ф. М. наделяет князя Мышкина дополнительно тенденциозно-дина- мичным миропониманием со смещённым прицелом приспо­собляемости на превентивность.

     Не надо утилитарно смешивать понятие «душевноболь­ной» с художественной наречённостью - идиот, - выражаю­щей физиологически свою противоположность, которой Достоевский Ф. М.подчёркивает единичную человеческую ... оригинальность среди массы посредственностей. Хитрость слабовольного князя Мышкина воспринимается окружающи­ми, как статус посла доброй воли, богом благословенного. Этим достоинством князь Мышкин переплюнул автономность рефлексивного альтруизма старца Зосимы.

     Как один, так и другой герой по своей уникальности не есть плод голой фантазии Достоевского Ф. М., а отражает те или иные свойства теневой натуры великого писателя.

     Отмечая калейдоскопичность идейных интересов героя в «Житии великого грешника» (1869 г.), Достоевский пишет: «Герой в продолжение жизни - то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист и под конец обретает Христа и русскую землю». (Достоевский Ф. М. «Письма», 2 ч., стр. 263). Эту аннотацию можно в полной мере отнести и к самому Достоевскому Ф. М. с поправкой окончания: под конец Достоевский Ф. М. самоопределённо занимает рацио­нальное место в обществе как революционер-гуманист.

     Если у Достоевского чувствуется гармоническое совмеще-

     чч

     ние скрытой формы революционизирующего мышления с гуманистической обобщённостью, то в наделении князя Мыш­кина ролью идейного рупора великого писателя просматрива­ется гибрид плохого актёра и марионеточного послушника.

     Любовь князя Мышкина носит индивидуалистическое, а не христианско-сострадательное начало. Трудно вписать в абрис не только христианской, но и гражданской нравствен­ности сверхфокусирование интимных чувств князя Мышкина на одном человеке - Настасье Филипповне, - в то время как вокруг - море человечесикх страданий, заглушающих, по здра­вой логике, приступ интима. Однако степень влюбленности у князя Мышкина остаётся почти неизменной, так как исходит из естественности, минуя долг гражданской активности и совокупляясь с эгоистической индивидуальностью.

     Реабилитирующей предположительностью для князя Мышкина может служить читаемая между строк предполага­емая былая приобщённость Настасьи Филипповны ... к рево­люционно-демократическому течению.

     Односторонним взглядом было бы представление о сущ- ностности князя Мышкина, сшитой только тёмными нитками Но и белые не блещут белизной - риторическое благовоние перемешивается со зловонием несопряжённости места и сло­ва. Можно видеть в программных речах князя Мышкина и логичность и предназначенность, когда его аудиторией была бы демократическая интеллигенция. Но, когда в салоне гости­ной генерала Епанчина перед ораторствующим князем Мыш­киным - чужеродцы его идеи, более того, даже лишённые внутреннего механизма синхронного восприятия сути речи, то невольно напрашивается сравнение князя Мышкина с за­умным ... идиотом. Артистически эмоциональный перехлёст оздоровительной миссии князя Мышкина в речах не столько свидетельствует о стремлении сузить угол мировоззренческих расхождений с аудиторией, сколько продемонстрировать жиз­неспособность своей концепции, а заодно и поднять свой личный рейтинг. Но результат, как и следовало, ожидать, был противоположным.

     Динамическое единство замысла и воплощения в романе «Идиот» не достигнуто. Степень идеализации главного героя, князя Мышкина, вошла в противоречие со степенью сюжет­ной реалистичности. А так как вторая есть изначальная кате­гория, а первая - производная, то по ходу развёрстки вставала необходимость образной правки.

     В результате этого образ князя Мышкина наделялся при­знаками, призванными не столько поддерживать тонус идеа­лизирования, сколько противостоять иной морали и иному образу мышления.

     Степень положительности образа Настасьи Филипповны в этом плане не находится в более выгодном положении, чем нравственно-идейные достоинства князя Мышкина. Настасья Филипповна уже в 1-й части «Идиота» предстаёт как офор­мившаяся личность с плохо завуалированным демократизмом образа мышления и вдобавок с израненной душой. Ощущение того, что новая общественно-идейная среда, в которую её втис­нул злой рок, далека от вожделенной, рождает чувство безыс­ходности и слепого рефлексивного протеста. В ней большая степень наигранного предвнесения малого потенциала неправ­ды, чем степень самопопуляризации большого потенциала собственной правды. У князя Мышкина иной расклад про­порциональности. Динамическое смещение центра проявле­ния характерных признаков между правдой и неправдой, между изменчивостью и постоянством происходит под воз­действием конъюнктуры интересов.

     Вплетение новой интимной страницы в романтическую судьбу князя Мышкина - любви к дочери генерала Епанчина Аглае, демократически настроенной девушки, - не даёт ново­го реанимационного дыхания агонизирующему в дефиците идеальности духовному организму князя Мышкина. Стабили­затором дыхания для князя Мышкина могла бы стать акцен- тированность в сторону практической социальности, в сторо­ну реального интеллектуально-воспитательного сближения с простым народом. Но дальше абстрагированного мышления у князя Мышкина дело не идёт.

     Составляющая идейной заданное™ - «дело» князя Мыш­кина Льва Николаевича быть учителем жизни - пребывает больше в виртуальной видимости, нежели в прикладной ис­полняемое™.

     А вот роль глашатая христианских идей князем Мышки­ным исполняется, хотя и картинно с чужого голоса, но по полной программе, резонируя идейной установке самого До­стоевского Ф. М.

     Князь Мышкин ввязывается в земные страсти в основном виртуально, проявляя подлинную активность только в абст­рагировании. Эту позиционность Достоевский Ф. М. обозна­чил тезисом «единичного добра»: «Главное социальное убеждение, что экономическое учение о бесполезности еди­ничного добра есть нелепость и что всё то, напротив, на лич­ном и основано». («Из архива Достоевского Ф. М.», стр. 108). Аспект нравственных задач, которые должны действенно ос­ветить «единичное добро» князя Мышкина, чтобы прецеден- тствовать тему высокого донкихотства, не достигает цели. В противовес Дон Кихоту, князь Мышкин не отказывается доб­ровольно от душевного и материального комфорта ради несе­ния света правды и благоденствия человечеству. Да и свет-то его сужен до одного персоналия.

     Хотя физический трагизм князя Мышкина и высвечивает не чётко обозначенный контур нравственной красоты героя, но вместе с тем показывает и бесперспективность «единично­го добра», давая немой намёк на коллективно-общественный потенциал нравственной силы.

     Одновременно и комично и подавляюще трагично выра­жается последняя надежда князя Мышкина образумить пато­логическую личность Парфена Рогожина, занёсшего над

     Львом Николаевичем нож для удара, - криком души ангелопо- добия: «Парфен, не верю!», как вспышкой магния, хотя бы на мгновение парализовать волю сатанинской души. ...Но, види­мо, не до конца изучили идеологи христианства душу патоло­гической личности, ограничив её действие окриком: «не убий», упуская с поля зрения единственно эффективное средство: официальную пулю в лоб. И не надо уповать на пожизненное заключение, а вдруг землетрясением расколет здание заточе­ния и сатана может сбежать. Ищи тогда ветра в поле и кусай локотки, безнадёжно взирая на обменянный нательный крест

     - последнюю реликвию сатаны, и то не ему первоначально, а христоподобию принадлежавшую. Этой реликвией Парфен Рогожин хотел проверить на крепость веру в Христа, но убе­дился воочию, что горбатого исправляет только могила.

     Как это ни парадоксально, но раболепско-болезненное смирение князя Мышкина перед носителем зла - Парфеном Рогожиным - тоже скрытая форма нравственного преступле­ния (ну, как недонесение), ибо даёт злу развиваться как на дрожжах.

     А потому смирение князя Мышкина весомо умаляет его художественно-идейный образ, снизводя красоту его души к фикции. Достоевский Ф. М. в этом плане заметил: «Идиот не считает себя способным на высокое, но и тоскует по высокой деятельности». («Из архива Ф. М. Достоевского», стр. 100). Одновременное совмещение Достоевским Ф. М. в князе Мышкине и носителя христианского смирения и учителя жизни оказалось подобным объятию необъятного. Это стави­ло реалистичность образа князя Мышкина под сомнение.

     Уличение автором Бодним А. А. князя Мышкина в нали­чии лукоблудской хитрости частично реабилитирует реалис­тичность главного героя «Идиота», но одновременно занижает уровень заданной идеализации. Нагляден в этом плане разго­вор между князем Мышкиным и стариком Иволгиным. Обо­гащённый психодедуктивным опытом жизни старик Иволгин загоняет в психологическую ловушку лукоблудскую, смирён­ную хитрость князя Мышкина. Старик Иволгин, проверяя степень искренности князя Мышкина, умышленно ложью тестует Льва Николаевича на прочность нравственных прин­ципов. Льстивое поддакивание старику Иволгину без внесе­ния поправок на достоверность, убеждает генерала в подмене искреннего участия и сочувствия со стороны князя Мышкина приспособительной хитростью и лукоблуцским состраданием. Поздно отреагировавший внутренний механизм подсознатель­ной настройки на степень этической эквивалентности, поста­вил спохватившегося князя Мышкина в неловкое положение, о чём он сожалеет: «В настоящем положении своём старик мог опомниться, не в меру устыдиться, заподозрить меня в безмер­ном сострадании к нему, оскорбиться». Достоевский Ф. М. констатирует: «Предчувствие его (князя Мышкина) сбылось».

     Через призму мировоззренческой исповеди Ипполита князь Мышкин пытается сфокусировать подход к представ­лению о смысле жизни и месте человека. Желание князя Мышкина пройтись философичным взглядом через гипербо­личность разумности исповеди кроется в предположительно­сти революционно-демократической идейности Ипполита, которую все принимают, в том числе и достоевсковеды, за индивидуализм, граничащий с нигилизмом. Так как Достоев­ский Ф. М. во время написания «Идиота» расходился по прин­ципиальным воззрениям с революционными демократами, то исповедь Ипполита несёт на себе слабую тень иронической недоверчивости, но это не уменьшает блеск диалектической новизны взгляда на смысл человеческой жизни. Вот эта испо­ведь - бунт Ипполита: «Для чего мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши всходы и закаты солнца, ваше голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь этот пир, которо­му нет конца, начал с того, что одного меня счёл за лишнего? ... Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то

     наверно не принял бы существования на таких насмешливых условиях. Но я ещё имею власть умереть, хотя отдаю уже сочтённое. Не великая власть, не великий и бунт».

     Лейтмотив протеста Ипполита сливается идейно со сло­вами русской поэтессы Жадовской Ю. В.: «Прекрасен этот мир, только жаль, что счастья в нём нет». Это не протест против кажущейся бессмысленности природы. Ипполит алле­горически разделяет гармонию и красоту природы с неспра­ведливым выделением места во всемирном пиру по принципу ... социальной детерминации с дисгармоническим подразде­лением на пирующих, то есть наделённых властью и свобо­дой действий, и на «выкидышей», то есть социально бесправных и с закрепощённой свободой совести. Даже кро­шечная мушка «во всём этом пире и хоре участница». В чём же превосходство этой мушки над «выкидышем»? Пусть даже мухообразной, но совершенно полной свободой действий на­делена мушка. Ипполит лишён даже символически свободы действий, а поэтому быть «выкидышем» - значит, находиться в стане социально бесправных, выкинутых далеко за пределы пиршества. ... Эта ипполитовская бутафория социального протеста принципиально созвучна с идейной программой революционных демократов.

     Князь Мышкин далеко не демократ-революционер, но чувство социальной справедливости выражает опечаленной недоумённостью. Достоевский Ф. М. эту рефлексию князя Мышкина сюжетно проводит воспоминанием героя о периоде жизни за границей: «Это было в Швейцарии, в первый год его лечения ... Ему вспомнилось теперь, как простирал он руки свои в эту светлую, бесконечную синеву и плакал. Му­чило его то, что всему этому он совсем чужой. Что же это за пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к которому тянет его давно, всегда, с самого детства, и к которому он никак не может пристать. ... О, он, конечно, не мог говорить тогда этими словами и высказывать свой

     вопрос; он мучился глухо и немо; но теперь ему казалось, что он всё это говорил и тогда, все эти самые слова, и что про эту «мушку» Ипполит взял у него самого, из его тогдашних слов и слёз».

     От мистифицированного бунта души Ипполита философ­ский вывод князя Мышкина уходит корнями в христианскую смиренность, венчаясь словами: «Пройдите мимо нас и про­стите нам наше счастье»! Резонансированность протеста Ип­полита видится в том, что он не хочет равнодушно пройти мимо счастья в руках чужих, тогда как это счастье ковалось такими как Ипполит, а перешло в собственность незаслужен­ным владельцам.

     Мистифицированная острота социальной проблематики Ипполита воспринимается идеализированным сознанием кня­зя Мышкина как индивидуалистический бунт. Князь Мышкин не увидел за тремя соснами леса, а, может быть, не хотел видеть из-за стеснённой приверженности религиозным дог­мам.

     У Ипполита универсально рациональнее гравданское со­знание, нежели у князя Мышкина. Ипполит при всей своей иронической критичности не отрицает, а даже сочувствует участи Христа как носителя этического совершенства, однако, лишённого социальной тенденциозности в силу религиозного смирения. Ипполит предрасположен вобрать этическое от Христа и социальное от демократов-революционеров.

     Князь Мышкин не способен к такой адсорбции, ибо преж­де всего он - резонёр усложнённой идейности Достоевского Ф. М. Это отражается и в противоречивости позиций князя Мышкина. Противоречивость просматривается, в частности, в обречённой несхожести модулированного абстрактным мыш­лением комплекса нравственности, которым наделяет князь Мышкин виртуальное дворянство в сравнении с земным ори­гиналом. Такую погрешность нёс в себе и сам Достоевский Ф. М. А так как дворянство было для Достоевского Ф. М.

     основным движителем его почвеннических идей, то и князь Мышкин закономерно как резонёр погружается в иллюзор­ный мир.

     Но было бы предвзятостью не отметить диалектический ход мышления великого писателя, выраженный в обществен­но-публицистических суждениях, а не в художественной ощу­пи, как считают достоевсковеды; этот ход ... парадоксально исключал дворянство из возможных претендентов на лидер­ство. Достоевский Ф. М. больше дедуктивно, нежели логичес­ким исключением приходил к такому заключению. Угол расхождения между личностно-публицистической позицион­ностью и идейно-художественным суждением о дворянстве выражал степень отрицания жизнеспособности дворянства. В процессе задействования философского мировоззрения ве­личина угла расхождения, находясь в обратно пропорциональ­ной зависимости от жизнеспособности дворянства, обрела тенденцию к увеличению.

     Нельзя говорить без сомнения об искренней вере в изла­гаемую князем Мышкиным философскую программу (с цен­тральной ролью дворянства) самого героя, ибо отрешённо­патетическая тональность речи наталкивает на скрытость аль­тернативного решения. Но Достоевский Ф. М.на этой фазе усвоения идеи оставляет князя Мышкина, сам же идёт даль­ше и глубже. Желая достойно (в смысле приверженности идеи) оставить князя Мышкина как резонера на этой фазе, Достоев­ский Ф. М. очередной раз прибегает к художественному при­ёму детектива, когда надо внезапно перевести сюжет из нормального в экстремальное русло, - наводит на героя эпи- лепсический удар, который предтечно и скоротечно освещает ему фон идеалистической перспективности.

     Другой формой приёма детективного жанра является нож Парфена Рогожина, который перевёл остановившегося в ду­шевной прострации перед неразрешимой дилеммой жизни князя Мышкина из земного в потусторонний мир. Достоевс­

     кий Ф. М. выбрал из двух зол меньшее: гуманнее отправить до окончания романа в поднебесье к богу князя Мышкина, нежели оставлять душевнобольного героя наедине с жестокой и непредсказуемой действительностью. Если это не так, тогда Достоевский Ф. М. - великий писатель со скрытым мазохизм- ским побуждением.

     Пересечение судьбы князя Мышкина с одиссеей Настасьи Филипповны ещё более усугубило выход из нравственно-ми­ровоззренческого тупика Настасья Филипповна из прошлой жизни несёт с собой неискуплённое чувство позора, сопря­жённое с самобичеванием. Дедуктивная предположительность с учётом логической обобщённости даёт автору Боднему А. А. убеждённость рассматривать побудительные мотивы и реф­лексии Настасьи Филипповны на фоне инерционной увлечён­ности былым революционно - демократическим идеалом. Правдоподобие подсказывает, не состоявшиеся до конца ин­тимные отношения с любимым мужчиной иной идейной ори­ентации, где принципиальным инициатором разрыва предстала Настасья Филипповна, привели героиню и к отходу от единомышленников и от любимого человека, что вырази­лось душевной трагедией. ... И вдруг на жизненном пути Настасьи Филипповны забрезжил свет в конце туннеля. Этот свет - ангелоподобие натуры князя Мышкина. Сближение с кажущимся идеалом вносило в эксцентричность порывов души Настасьи Филипповны смятение: удовлетворялась одна романтическая потребность натуры, а другая сумбурная стра­стность натуры неистово тяготилась к рогожинской любви - страсти. Душевная прострация Настасьи Филипповны усугуб­лялась ещё и сомнением. Во-первых, если в союзе с князем Мышкиным ангелоподобие (хотя и не революционно-демок­ратического окраса) избранника не потускнеет, то, как в зер­кале его души, она постоянно будет созерцать при виде его свою нравственную ущербность и страдать. Во-вторых, если «свет в конце туннеля» окажется призрачным, Настасья Фи­липповна потеряет последнюю надежду на духовное возрож­дение, и тогда неминуема физическая смерть.

     Князь Мышкин всю эту психологическую тонкость нату­ры Настасьи Филипповны ощущал интуитивно. Но, будучи сам рабом идеи и ... страстей подсудных, не в состоянии был принять рациональное решение.

     Бурные эксцессы неудержно-колоритной натуры Настасьи Филипповны проявлялись и в живом выражении идеализации князя Мышкина и в тяготении к страсти - любви Рогожина. Успокоённо-сбалансированная рассудительность наступала у Настасьи Филипповны после эмоциональной эйфории. И так биоциклы один за одним ткали стёжку её жизни. Но не надо отождествлять эксцессионизм страстей Настасьи Филиппов­ны с безнравственностью и безличностью. Природным благо­родством чувств Настасьи Филипповны периодически верховодит недюженность жизненной энергии, как бы стре­мясь в единочасье форсировать то, что недостигнуто разум­ной постепенностью. Такая контрастность экстравагантности действий создаёт вокруг её ауру таинственности, точнее, не­предсказуемости. Правдоподобие этому видится в несоразмер­ности высокого потенциала врождённой душевности и интеллекта, с одной стороны, и слабой результативности на­мерений. Создаётся внушаемое впечатление как будто Наста­сья Филипповна на полпути к намеченному внезапно останавливается, что рождает у окружающих желание приот­крыть завесу таинственности в незавершённость. Одно нео­споримо - Настасья Филипповна не принимает жизнь такой, какая она есть, но собственную модель нравственно-идейной переориентации не способна создать, отсюда - и дисгармония внутреннего мира с диктатом нравственности внешнего мира.

     Былую революционность демократического духа Наста­сья Филипповна подменяет хаотичной борьбой за выживание. Но в бескомпромиссности её проявляются следы былой гума­нистической активности. Несмотря на имеющиеся изъяны, составляющая социальной проецированное™ Настасьи Фи­липповны имеет более чёткую реальную очертаемость, неже­ли у декларирующего князя Мышкина. Это очень важный признак как предтеча в выборе и идейного соратника и спут­ника жизни. Если бы в этом признаке отразилась эквивален­тность, тогда, может быть, судьба Настасьи Филипповны, а, заодно, и князя Мышкина, сложилась бы иначе. На поверку выходило, что Настасья Филипповна проявляла неуверенность к жизненной позиции князя Мышкина, считая, что его слабо­волие может поменять полярность намерений. В свою оче­редь князь Мышкин проявлял неуверенность к жизненной позиции Настасьи Филипповны, опасаясь непредсказуемости от эксцентричности эмоций. Но что парадоксально, князь Мышкин вожделенно жил и дышал абстрагированным моду­лированием умышленно недосягаемой идеализированной ипостаси Настасьи Филипповны. Аналогично Настасья Фи­липповна грезилась, умышленно гипертрофируя на оригиналь­ную практичность заидеалигизированный образ князя Мышкина. При физической сближенности Настасья Филиппов­на, несмотря на большую прагматичность ума, чем у князя Мышкина, как бы погружалась в состояние отрешённости. Князь Мышкин, наоборот, впивался сладостно ... критическим взором во всю сущность Настасьи Филипповны. Если бы экс­позиция такого состояния обоих была бы условно бессрочной - это бы гарантировало их идейный и брачный союз. К сожале­нию, из всех рассмотренных пожеланий, ни одно не сбылось.

     Достоевский Ф. М. умышленно недосказанностью наво­дит полутень загадочности на прошлую жизнь Настасьи Фи­липповны, чтоб обойти нелицеприятный для него вопрос об отношении к революционным демократам. И князь Мышкин, как бы подражая Достоевскому Ф. М., в беседе с Настасьей Филипповной больший акцент делает на нравственность, а не на социальность, даже не подозревая былую причастность Настасьи Филипповны к передовому общественному движе­нию. От неполного психологического анализа образа Наста­сьи Филипповны Достоевский Ф. М. извлёк и художествен­ную ценность. Свою противоречивость натуры в едином совмещении и реалиста и лирика Достоевский Ф. М. отобра­зил в сложном образе Настасьи Филипповны.

     Обобщённый подход к образу Настасьи Филипповны на­талкивает на мысль, что прототипами, способствовавшими формированию у неё дизайнового рисунка психологической содержательности, были двое в комбинированном сочетании

     - это Анна Каренина (из одноимённого произведения Л. Н. Толстого) и первая жена великого писателя - Мария Дмитри­евна Исаева. Но ни с одной из них не взят абсолютно не подкорректированный признак натуры.

     Достоевсковеды, стремясь обозначить широкость русской души в двух её характерных полярных ипостасях, берут сопо­ставимость по двум образам - Парфену Рогожину и князю Мышкину. К сожалению, не та точка отсчёта берётся. Ссыла­ясь на то, что в обоих отмечается тяжесть взгляда и страст­ность, достоевсковеды усматривают в этом психологическое пересечение: в князе Мышкине - рогожинское, в Рогожине - мышкинское. Разноотсчётность автор Бодний А. А. видит в том, что тяжесть взгляда у Рогожина - это демонстрация фо­кусирования внутреннего негатива на сгибании воли другого человека. У князя Мышкина тяжесть взгляда - это отрица­тельная реакция на постоянное ущемление личностного дос­тоинства со стороны нравственно недостойных, но наделённых властными полномочиями. Другая ассоциативная разноотсчётность (по автору Боднему А. А.) - в трактовке страстности: в Рогожине - безудержно пульсирующее дикое чувствование, в князе Мышкине - сочувственно - осмысляю­щее чувствование. Принципиальная разница между Рогожи- ным и князем Мышкиным не в одинаковости задействования категорий нравственности, а в полярном отличии задейство­ванных категорий нравственности.

     У князя Мышкина в формате однотипности чувства про­является биоритмика страстности. У Рогожина перехлёстыва­ется разнотипность чувств в страстности, нарушая биоритмику, точнее, маятниковое отклонение по амплитудам разнотипности.

     В этой характеристике Рогожин имеет пересекающуюся общность психологизма не с князем Мышкиным, а с ... На­стасьей Филипповной, только с той отличительностью, что психологический рисунок индивидуальности у первого - пря­молинейно-отрывистый по-мужски, у второй - зазубрено-чел- ночный по-женски. В связи с этим тяжесть взгляда Настасьи Филипповны подменяется уничтожающе-выстраданной при­стальностью, а страстность воплощается в безудержно непро­извольное гипнотизирование воли другого человека И как у Рогожина, - чередуется с полосой спада, переходя в противо­положность - страдающую сентиментальность. У Рогожина - расчётливость в сентиментальности, строящаяся на фантазии приёмов овладения жертвой.

     У князя Мышкина сентиментальность полностью вопло­щается в живое (не артистическое как у Настасьи Филиппов­ны) сострадание; психологический рисунок у князя Мышкина

     - подобие нимба, у Рогожина и у Настасьи Филипповны - подобие периодически пробуждающегося вулкана.

     Резонансируя изложенную сравнительность, можно про­гнозировать, что князь Мышкин для Настасьи Филипповны - это живая икона для поклонения, а Рогожин - роковая судьба для Настасьи Филипповны. А коль они (Рогожин и Настасья Филипповна), дополняя друг друга, имеют один психологи­ческий знаменатель, то и формируют едино земную широ­кость русской души.

     Князь Мышкин единолично дополняет терминологию ши­рокости русской души, но не в той причинной связи, которая видится достоевсковедами: он - духовная широкость русской души, точнее, он отражает другой, более высокий, нежели Ро­гожин и Настасья Филипповна, уровень, но не ... широкости, а духовности. В этой понятийности князь Мышкин как несу­щий не совместимую оригинальность натуры не имеет пере­сечения ни с Рогожиным, ни с Настасьей Филипповной как по широкости, так и по возвышенности духовной субстан­ции.

     Единственно, что есть у троих общее - это психическая ненормальность. Не надо впадать в крайность, ассоциируя ненормальность и мышкинскую оригинальность.

     Ксения Петерб^жская, причисленная к лику святых, пос­ле трагической потери любимого мужа дошла до тихого поме­шательства. Несмотря на это, она продолжала осуществлять сострадальчески благоденственную миссию, так как в экстре­мальности подсознание выходит на первое место, отодвигая приобретённую рефлексию сознания и давая приоритетность природной инстинктивности через оригинальность натуры. Аналогичной перестройке была подвергнута и субстанция князя Мышкина с тем дополнением, что природная инстик- тивность, проходя через оригинальность натуры, сохраняла эмоциональную ритмику, не стирая чёткости разграничения между абстрагированием и прагматичностью.

     У Настасьи Филипповны и Рогожина из-за отсутствия оригинальности ненормальность выливалась в хаотично кон­трастную очертанность природы инстинктивности.

     Для моторики князя Мышкина не свойственно присут­ствие Аты. У Настасьи Филипповны и, особенно, у Рогожина, она частая гостья.

     Рогожин весь в ортодоксии следования нравственной не­правильности диктата самостоятельности натуры. Настасья Филипповна вся в ортодоксии следования нравственной пра­вильности духа противоречивости натуры. Князь Мышкин весь в ортодоксии идеалистического следования: ... приклад­ной версии Библии.

     Рогожин, движимый ревностью нездоровой, испытывал

     тягу к князю Мышкину как сопернику, чтобы понять его и ... раздавить ту ценность души противника, которая притягивала к себе Настасью Филипповну. Но так как князь Мышкин был интимно закрепощён, Рогожину, вопреки его нраву, требова­лась дипломатическая игра Превратно поняв князя Мышкина своей эксцентричной психикой, посчитав его серьёзным про­тивником по реалии жизни, он убирает его с пути. Если бы Рогожин постиг истину: поняв, что Настасья Филипповна только безумно преклоняется не перед князем Мышкиным, а перед идеализированной астральностыо князя Мышкина, он бы иронически успокоено воспринимал князя Мышкина как ... образец для подражания с целью, если не устранения, то хотя бы смягчения своей негативности, которая насторажива­ет Настасью Филипповну. Тогда трагедию можно было бы избежать.

     Князь Мышкин тоже тянулся к Рогожину, но движимый побуждением разгадать два свойства натуры Парфена. Во-пер­вых, познать ту силу, которая генерирует широту расчётливой ... бузудержности Рогожина Во-вторых, определить есть ли место в душе Рогожина для страдальческого восприятия биб­лейских заповедей. Достоевский Ф. М. об этой заинтересо­ванности князя Мышкина повествует в «Идиоте»: «В русскую душу, впрочем, он начинал страстно верить. О, много, много вынес он совсем для него нового за эти шесть месяцев, и негаданного, и неслыханного, и неожиданного! Но чужая душа потёмки; для многих потёмки. Вот он долго сходился с Рого- жиным, близко сходились, «братски» сходились, - а знает ли он Рогожина? А впрочем, какой иногда тут, во всём этом хаос, какой сумбур, какое безобразие!»

     Надо отдать должное дедуктивному алгоритму князя Мышкина: во фрагменте фразы «во всём этом хаос, какой сумбур, какое безобразие» есть прямой ответ на заинтересо­ванную тему. Так князь Мышкин устами Достоевского Ф. М. охарактеризовал состояние души Рогожина, не способного

     взрастить семя благоденствия на непролазной топи нравствен­ных толкований. Через хаос души Рогожина просматривается абрис силы широкости: она уходит корнями в историческую индивидуальность инстинктивности, подпитывающуюся дис­гармонической энергией психопатии.

     По своему алгоритму князь Мышкин, поняв цену эксцен­тричности Настасьи Филипповны, пытался поднять её само­оценку до объективного уровня сообразно с самоуничтожением. Но, не обладая экстрасенсорной способ­ностью фокусировать силу воли, положительного эффекта князь Мышкин не добился. Настасья Филипповна, уничижая свою способность к чистой любви, тем самым стремилась сберечь свой огромный потенциал интимной любвеобильнос­ти от нечистоплотного посягательства.

     В название романа «Идиот» Достоевский Ф. М. влаживал желание получить общественный резонанс, когда присвоен­ное наименование по форме в движении сюжетной направ­ленности переходит в свою противоположность по содержанию. В действительности, схема метаморфозности оказалась значительно сложней.

     Желая провести свою идейную программу, которая кон­цептуально несла проблематичность общественного одобре­ния, Достоевский Ф. М. делает ставку на двойной, предполагающий реверсивность, ход, дабы обойти непредви­денные рифы общественной критики, могущей принизить значимость идеи.

     Подстраховывая сохранность идеи, Достоевский Ф. М. с первых страниц романа внушает читателю мысль о подозре­нии в психическом заболевании резонёра. По мере развития сюжета возвышающийся проповеднической активностью князь Мышкин раздвигает форпосты резонёрской идеи. Это сопрягается с напряжённостью атмосферы в общественном микроклимате, где господствует консерватизм мнений. Над князем Мышкиным аущаются тучи: лидеры оппозиционной аудитории намереваются признать юридически сумасшествие князя Мышкина.

     Так как первоначальная форсированная Достоевским Ф. М. мысль о расстройстве психики князя Мышкина поблекла, то великий писатель делает уже ставку в целях реабилитации резонёра не на авторство, а на действующее лицо - свидете- ля-медика.

     Посредством двухъярусной коллизии тучи над князем Мышкиным развеялись. Первый, нижний ярус реабилитации сводился к ложной некомпетенции свидетеля-медика в тонко­стях предложенной ему игры на выживание через проявление официального интереса к благонадёжности Льва Николаеви­ча. Инициаторы сбора компромата в этой ситуации не учиты­вали теневые интересы свидетеля - медика, который, по Здравой логике, играл на другом поле, являющемся для него полем профессиональной деятельности со всей приспособи­тельной коммуникацией производственных отношений. Вто­рой, верхний ярус реабилитации Льва Николаевича. Сняв методом убеждения маску ложной некомпетентности со сви- детеля-медика, инициаторы сбора компромата получили от него другой довод в отказе. Мотивировка отказа сводилась к тому, что достоинства невесты — красота и богатство - гово­рят скорее «о хитрости тонкого светлого ума и расчёта, а ста­ло быть, способствуют к заключению противоположному и для князя совершенно приятному». (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 8, стр. 488). Свидетель-медик подвёл к такой мысли инициаторов не из-за сочувствия к князю Мышкину, а как бы по интуитивному чувству, подсказываю­щему ему, что князь Мышкин - это свой, из той же стаи, что и все окружающие консерваторы, также наделённый главным инстинктом - меркантильностью души. ... На поверку выш­ло, что неправильно диагностированная идентичность глав­ного стайного инстинкта спасла князя Мышкина от крушения идеи и трагического излома судьбы.

     Такой подход автора Боднего А. А. к вскрытию иррацио­нальности кампании по компрометации князя Мышкина рас­ходится с трактовкой достоевсковедов, не принявших в расчёт подспудный ход второго течения интереса к поднятой пробле­ме.

     Из-за детективной осложнённости сюжета, ведущей в ту­пик идейную запланированность, Достоевскому Ф. М. ничего не оставалось больше делать, как вывести из земной жизни в потусторонний мир резонёра Мышкина Льва Николаевича

     Глава 173.

     Детективно-мистифицированная жанровая форма пове­ствования «Идиота» находит свою предтечность в «Преступ­лении и наказании».

     Декларированная идейная заданность «Преступления и наказания» - восстановление социальной справедливости по теории о миссии «необыкновенных людей».

     Нелегальная идейная заданность - восстановление соци­альной справедливости ... топором, и - не более, и ни на йоту смещения идейности из рамок ... криминальной ответствен­ности. Почему «ни на йоту» и почему «криминальная ответ­ственность», да потому, что Достоевский Ф. М. обговаривает условия и психологизм атмосферы преступления, ссылаясь на авторитетность судебной медицины. По её наблюдениям, пре­ступник «в момент преступления подвергается какому-то упад­ку воли и рассудка». Эта аномальность «подобно болезни, развивается постепенно, продолжается в том же виде в самый момент преступления, затем проходит, так же как проходит всякая болезнь».

     «... как проходит всякая болезнь», так и после задейство­вания топора, Раскольников Родион Романович завершил свою ... миссию кандидата в «необыкновенного». На задеклариро­ванной идейной заданности была поставлена жирная-жирная точка до размера каменной глыбы, под которую Раскольников

     навечно схоронил узелок с награбленным. С узелком была навечно захоронена и бонапартистская галлюцинированная страсть.

     Нелегальная идейная заданность показала непричастность к тезису о принадлежности или не принадлежности ко вши, а причастность к тезису о ... неотвратимости наказания. Эта неотвратимость как гадюка жабу тянула Раскольникова на алтарь общественного покаяния и возмездия. Раскольников не был по природе уголовником, но нёс тенденцию к психичес­кому наваждению, упомянутом судебной медициной. Об этом негативном изъяне в обобщённо-философском плане писал Достоевский Ф. М., анализируя роман «Бесы»: « ... в моём романе «Бесы» я попытался изобразить те многоразличные и разнообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердцем и простодушнейшие люди могут быть привлечены к соверше­нию такого же чудовищного злодейства. Вот в том-то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий посту­пок не будучи вовсе иногда мерзавцем. Это и не у нас одних, а на всём свете так, всегда и сначала веков, во времена пере­ходные, во времена потрясений в жизни людей, сомнений и отрицаний, скептизицма и шаткости в основных обществен­ных убеждениях. Но у нас это более чем где-нибудь возможно, и именно в наше время, и эта черта есть самая болезненная и грустная черта нашего теперешнего времени. В возможно­сти считать себя, и даже иногда почти в самом деле быть, немерзавцем, делая явную и бесспорную мерзость, - вот в чём наша современная беда!» (Достоевский Ф. М. Дневник писателя 1873 г. «Одна из современных фалыней»). Эту обо­снованность амбре-поступка полноправно можно отнести в атмосферу эстетического психологизма «Преступления и на­казания». В назидание другим, Достоевский Ф. М, жертвуя честью героя «Преступления и наказания», показал истинную цену саморазрушения от пролития «крови по совести», кото­рая не может оправдать никакую «великолепную цель».

     Прелюдией к преступлению у Раскольникова было лож­ное суждение о достоинствах человека и, вытекающая отсю­да, - вседозволенность. «Ну, а коли я соврал, - воскликнул Раскольников вдруг невольно, - коли действительно не под­лец человек, весь вообще, весь род, то есть, человеческий, то значит, что остальное всё - предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, а так тому и следует быть!..» При ссылке на общественную авторитетность бона- партовского кровавого деяния, Раскольников упускает из виду принципиальное различие между им и Наполеоном. Для ми­рового сообщества деятельность Наполеона - преступна; для государства (Франция), где Наполеон - гражданин и одновре­менно глава Отечества, он представлялся деятелем, выражав­шим государственные интересы в рамках действующих законов, которые Наполеон ... сам создавал ... Раскольников, лишённый всякой властности элементарной, самолично со­здал себе концепцию законности в форме теории, идущей враз­рез с интересами и нравственностью государства российского. Ну, это всё - в аспекте декларируемой идейной заданности.

     Другой механизм психологических состояний создаёт и иной рисунок образа мышления и мотивировок в аспекте не­легальной идейной заданности.

     Приводя эпизодическую сцену, в которой Раскольников парадоксальностью психики реагирует на ущемление свобо­ды «обманутой девочки» франтом и на заступничество горо­дового против попрания, достоевсковеды резюмируют присутствие как бы двух людей в облике Раскольникова: гума­ниста и индивидуалиста.

     Автор Бодний А. А., в противовес достоевсковедам, видит парадоксальность действий Раскольникова не в автономной концептуальности, не в разделении, а в психопатическом рас- щемлении личностного миропонимания, когда один уровень оценки объективного исходит из подсознательной нормально­сти, а другой - из болезненной неправильности психики.

     Первый уровень нацеливает Раскольникова на гуманистичес­кое побуждение, второй - сеет сомнение в том, что благород­ный порыв может ослабить силу воли, а значит, и физическую хватку ... топорища в совершении предстоящего преступле­ния. Верх берёт навязывающееся пленение - психопатичес­кая «окрылённость», - когда больная похоть выше свободы совести.

     По достоевсковедам, индивидуалистический бунт обостря­ет проблему вероятности разрыва связей личности и обще­ства, приводит к разделению мира на «я» и «все остальные».

     Автор Бодний А. А. придерживается диаметрально-про­тивоположной точки зрения с обозначением нового термина - «антииндивидуалистический бунт».

     Исторически сформировавшийся с времён первобытно­общинного строя инстинкт стадности, в современной терми­нологии - общности, не только тяготил человека к сообществу, но и виделся в этом источник полноценной жизни.

     Разрыв связей личности и общества идёт совсем не с той стороны, откуда видится достоевсковедам. Ни один достоевс- ковед даже касательно не затрагивает ту особенность жизни Раскольникова, которая сводилась к насаждению «отче наш», начиная с начальных классов и продолжая студенческой ауди­торией Культ религиозного догматизма выпестовывал в шко­лах и учебных заведениях дух ... одиночества, когда приобщающийся к религии должен всецело отдаться вере о спасении его грешной души богом. Бог и верующий - вот единственно высшее духовное сообщество, по идеологии цер­ковной, а священники с культовыми атрибутами - это посред­ники между небом и землёй.

     Когда же Раскольников осознал, лёжа больным и нищим в своей комнате, схожей по интерьеру с гробом, что до бога не доходит его глас, он стал ощущать остроту не только духовно­го, но и физического одиночества Рефлексивно начал обозна­чаться инстинкт общности. Как это ни парадоксально, но на начальной фазе теории до убийства включительно и психопа­тическое сознание и рационально определяющее ход жизни подсознание Раскольникова идут ... одной дорогой. Но цели у них разные. У первого - утверждение своего «я» топором и ... навечное затухание. У второго - разрубывание теснящего жизненное пространство круга одиночества ... топором, ибо, кроме теории, других сподручных средств у Раскольникова, к сожалению, нет. Разрубывание круга одиночества необходи­мо подсознанию, чтобы выйти на ... связь с обществом, с людьми. Пусть это будет публичное покаяние, пусть это будет окружение из людей со дна жизни, но это - живая связь с людьми, с обществом даже в положении бесправного. Такова цена за разрыв круга одиночества и приобщения к коллектив­ной жизни пусть даже с уродливыми формами. Инстинкт общности взял верх над религиозным одиночеством, разру­бав, как гордиев узел, основной принцип Христа - «не убий», повысив цену за приобщение к ... обществу, модулированно­му Раскольниковым как востребованность. Даже несмотря на присвоение Достоевским Ф. М. герою «раскольной» фами­лии, победу одержала парадоксальность - единение, антиин- дивидуалистический бунт.

     Соня Мармеладова тоже, как и Раскольников, идёт по той же стёжке ему в затылок, дыша антииндивидуальностью бун­та, только взамен топора у неё торговля девичьей честью под убаюкивание совести евангельской притчей. Другого средства у неё, кроме Евангелия, как у Раскольникова, кроме теории, ничего нет. Соне Мармеладовой приходится, в отличие от Раскольникова, клин выбивать клином. Но это отличие не устраняет адекватное реагирование на проблему социальной несправедливости. Психологическое воздействие на плоды социальной неблагоприятственности — это сострадание. У Сони Мармеладовой оно выливается во внешнее смиренно ностальгическое чувство по утрате человеком своей первород­ной данности. У Раскольникова сострадание гоголевской ма­неры - внешне сдержанная причастность к человеческому горю, внутренне - бунт не реализованного чувства мщения за социальное попрание человеческого достоинства.

     Поэтому утверждение достоевсковедов о противопостав­лении смирения и страдания как идеи Сони Мармеладовой раскольниковской идее свободы проблематично, так как апо­логия силы осталась в навечно заглохшей теории. В это же время природное сострадание Раскольникова навечно осталось ... с ним как катализирующее средство правдолюбивого духа мировоззренческой ... схоластики.

     Схоластика помогает Раскольникову выявить исторически незыблемые нравственные категории человечества, которые мимикримичны по востребованности. В этом плане познава­тельна мысль Раскольникова. «А любопытно, - думает Рас­кольников, - неужели в эти будущие пятнадцать - двадцать лет так уж смирится душа моя, что я с благоговением буду хныкать перед людьми, называя себя ко всякому слову разбой­ником? Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь, этого-то им и надобно. ... Вот они снуют все по улице взад и вперёд, и ведь всякий-то из них подлец и разбойник по натуре своей хуже того - идиот! А попробуй обойти меня ссылкой, и все они взбесятся от благородного негодования!» Научно-технический прогресс от первобытной мотыги и до атомной энергетики - налицо. Схоластика же образа мышле­ния и стойкость нравственного рисунка человеческой души из ... тысячелетия в тысячелетие остаются прерогативом кано­нов.

     Достоевский Ф. М., сам, пройдя через каторгу, художе­ственно солидарствовался с Раскольниковым по оценке стой­кости нравственных принципов человека. Неполное доверие великого писателя к канонам церкви отразилось на незавер­шённости художественного воскрешения Раскольникова, ко­торому предстояло перевоспитание евангельскими проповедями Сони Мармеладовой.

     Сюжетный вектор на недовольство насаждаемой терпи­мости церковью находит сопряжение в сцене кончины Кате­рины Ивановны («Преступление и наказание»), «Что? Священника? - говорит она, умирая. - Не надо. ... Где у вас лишний целковый? На мне нет грехов! ... Бог и без того дол­жен простить ... сам знает, как я страдала! А не простит, так и не надо!» ... Исходно впечатлительны её последние слова. «Довольно! ... Пора! ... Прощай, горемыка! ... Уездили клячу! ... Надорвала-а -сь! - крикнула отчаянно и ненавистно и грох­нулась головой на подушку».

     Это крик души, не нашедшей нигде на земле защиты, даже у «его превосходительства», о чём возмущённо поведа­ла Катерина Ивановна: «А этот генералишка сидел и рябчи­ков ел ... ногами затопал, что я его обеспокоила»... Видимо, для своего сюжета Владимир Владимирович Маяковский от­сюда брал протестующее вдохновение, вылившееся в поэти­ческую строку:

     «Ешь ананасы, рябчиков жуй -

     День твой последний наступит, буржуй!»

     До философского осмысления и художественного воспро­изведения «последнего дня буржуя» не была ещё подготовле­на мировоззренческая позиция Достоевского Ф. М., а вот выразить своё отношение к развернувшейся в период написа­ния «Преступления и наказания» полемике по гегелевской теории право было актуально.

     Гегелевская правовая теория вводила понятие об абсолют­ной справедливости, осуществление которой есть неотъемле­мая миссия государственной власти. В связи с этим смещаются причинность и следствие на предмет определения объекта и субъекта преступления. Само государственное насилие над личностью в форме наказания трактуется как право самого преступника, свершившего противодеяние не по объективным факторам внешней среды, а под воздействием собственной абсолютно свободной воли.

     Совмещение воедино абсолютно свободной воли и пре­ступника характеризуется как движитель совершения преступ­ления. Функция государства при этом сводится лишь к осуществлению идеи высшей справедливости ... Основопо­ложники марксизма выдвигают на гегелевскую теорию контр­довод ... абстрактности обобщения, не вскрывающий природы первичного толчка, нарушающего равновесие между дозво­ленным и недозволенным, толчка, независимого от состояния нормальности психики. Этот толчок есть реализация индиви­дуалистического менталитета преступного интереса человека. Этот толчок - побуждение индивидуализма дисгармоническо­го интереса человеческой психики. «В этих положениях кое- что, без сомнения, кажется правдоподобным поскольку Гегель, вместо того чтобы усматривать в преступнике только простой объект, раба юстиции, поднимает его до ранга свободного, самоопределяющегося существа, - писал К. Маркс в 1853 г. - Но, вникнув несколько глубже в суть дела, мы обнаруживаем, что здесь, как и во многих других случаях, немецкий идеа­лизм лишь санкционирует в мистической форме законы суще­ствующего общества». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 8, стр. 531).

     Автор Бодний А. А. не столько предметно, сколько идейно тяготеет больше к гегелевскому суждению, нежели к осново­положникам марксизма, и переводит это в художественно­прикладную форму ... Перед Раскольниковым, органически слитым с юдолью нищеты, стояла дилемма: или ожидание голодной смерти или совершения преступления ради при­зрачного выживания ... Автор Бодний А. А., по воображаемо­му сценарию с гегелевским подтекстом, оставил бы Раскольникова на произвол голодной смерти. Жестоко? Нет. А потому, что автор Бодний А. А., надеясь на чудо и модулируя в своей современности вариант под кодовым названием «один миллион», заимствованный у царя Бориса, виртуально пере­носит его осуществление в эпоху Раскольникова, а значит,

     Достоевского Ф. М. Достоевский Ф. М. с глубины своего времени, не ведая об осуществлении этого варианта, направ­ляет остаточную энергию Раскольникова в криминальное рус­ло - на совершение преступления, художественным дизайном, наведя декоративную экстерьерность на теорию «необыкно­венных». Без этой иллюзорности было бы трудно воскресить жизненные силы Раскольникова и ... не более. Воскрешение проходило через призму концептуально-публицистических воззрений великого писателя. Но это другой аспект темы.

     Несмотря на разные подходы к форме воплощения, пози­ция Достоевского Ф. М. и автора Боднего А. А. резонансиру- ется в гегелевском мировоззрении. Вопрос о выведении или невыведении из гегелевской теории объяснения преступности не социальными причинами напрямую зависел от степени политической активности общества. Последняя в свою оче­редь возрастает по ходу истории, прибавляя объективности понятию «абсолютно свободной воли», не ослабляя её юриди­ческой силы.

     Теория Раскольникова, провозглашая право на преступле­ние «необыкновенного», была не столь беспрецедентна, ибо признавала неизбежность наказания «обыкновенного», невзи­рая на смягчающие обстоятельства. В этом - созвучие имён Гегеля - Достоевского - Боднего. А причисление Раскольни­кова к «необыкновенному» - это ... надуманный предлог для выведения героя из психологической «комы», ибо обмануть самого себя ради выживания статусом «обыкновенного» было не под силу Раскольникову. Если бы Раскольников был бога­тым отпрыском миллионера, тогда довод автора Боднего А. А.

     - коту под хвост, ибо, в противном случае, сытый читатель - не товарищ голодному Раскольникову.

     Достоевсковеды полагают, что Раскольников утратил пос­ле преступления свои прежние нравственные принципы, а на новых ещё не утвердился. Автора Бодний А. А., в противовес этому, недоумевает, как можно утратить то, что является органически неотъемлемым. Раскольников под доминирую­щим влиянием инстинкта самосохранения и выживания толь­ко лишь гиперболизировал мысль о перспективе жизни, дабы найти источник вдохновения. После преступления, снявшего мистический налёт на прежние нравственные принципы и одновременно освободившегое* Раскольникова от жестокой хватки одиночества, герой продолжал плыть по течению реки жизни, хотя уже сильно помутившейся кроваво, со старым багажом духовных ценностей.

     Психологический рисунок образа мышления, подводящий Раскольникова к преступлению, далеко не идентичен предвку- шаемости простого уголовника, шантажирующегося абсолют­ной свободой воли в выборе ...запретного интереса. Такая позиция наталкивает на мысль о нереалистичное™ мотивов преступления Раскольникова. (Расширенное толкование этому дано в предыдущих томах). А это в свою очередь искажает художественную данность романа. К, сожалению, достоевско- веды видят неправдоподобие, но не в элементах идейного стержня романа, а в слагаемых эпизодичности. Берётся досто- евсковедами за конкретность неправдоподобия отношения Сони Мармеладовой и Раскольникова, точнее, мизерность экспозиции знакомства, воспроизводящая, мол, неестествен­ную форсированность чувств, в результате чего убийца испо­ведуется перед блудницей, а блудница с твёрдым намерением едет с ним в Сибирь. Всё было бы не так, если бы не экст­ремальность положения героев, которая как призма прелом­ляет ход познания друг друга, когда каждый из героев наделён ... вынужденной способностью войти в «шкуру» другого. Достоевсковеды, видимо, такой метаморфозой не наделены. А может быть и лучше - видеть объективное ... экзистенциали­стским сознанием, оставляя субъект познания объективистс­кому сознанию Достоевского Ф. М.

     За уличением достоевсковедами в сомнительной правдо­подобности ситуационной образности героев «Преступления

     и наказания» следует другая поправка, базирующаяся на ... собственной противоречивости причинности и следствия. ... В предыдущем томе автор Бодний А. А., касаясь раскольни­ческого сна об избиваемой лошадке, высказал версию о ду­ховной идентичности Раскольникова со страдательным бессилием протестующего мальчика Эта версия созвучна с эмпирической сферой чувствования Раскольникова Достоевс­коведы муссируют свою версию, мистифицированно уподоб­ляя Раскольникова ... протестующей лошадке, чётко обозначая выбор героя: «Топором!» Такая постановка выбора придаёт убийству социальную детерминацию и не более. В ней дела­ется материалистический окрас идейности. Это достигается за счёт прослеживания достоевсковедами цепной реакции от результата общественной практики и до погони за капиталом через результат влияния идей, через результат умонастроения людей. Достоевский Ф. М. критически воспринимал такое формирование общественного интереса, отмечая при этом: «В народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму. Материализм я называю в данном случае преклонение народа перед деньга­ми, перед властью золотого мешка. В народ как бы вдруг прорвалась мысль, что мешок теперь всё, заключает в себе всякую силу, а что всё, о чём говорили ему и учили его доселе отцы - всё вздор». (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Спб., 1895 г., т. 10, стр. 35).

     Сюжетно противоположность этому подтверждается и полным равнодушием Раскольникова к награбленному. Сохра­нение прежнего стереотипа в системе нравственного отсчёта, где терпимость и сострадание гложат ожесточённость, и пос­ле преступления свидетельствует о непоколебимой самобыт­ности благородного начала души.

     Иронизируя такую парадоксальность, достоевсковеды за­мечают, что Раскольников «честный раб идеи, опирающийся на топор». По автору Боднему А. А., честность - это констан­

     та нравственной категории, а топор - это наваждение злого рока, несущего в себе не столько закономерной случайности, сколько субъективной неблагопрнятственности. Повод для иронии достоевсковедам, видимо, дала черновая запись к «Преступлению и наказанию»: «Когда Раскольникову замеча­ют, что до власти он столько пакости наделает, что уже потом не загладит, он отвечает с насмешкой: «Что же, стоит впослед­ствии больше добра наделать и потом сделать вычет «+» и «-», так что, может, и окажется более добра». (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 7, стр. 159).

     Но что парадоксально, под видимостью арифметических действий кроется ... ирония самого Раскольникова на недопо­нимание окружающими его нравственного кредо.

     Определяя своё этико-нравственное течение жизни после преступления Раскольников самобичеванием резюмировал возврат в русло конституционных ограничений правового са­мовыражения личности: «Я не старуху зарезал: я принцип зарезал». (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 7, стр. 195).

     В самобичевании кроется и элемент казуистики Расколь­никова, пытавшегося увязать неувязуемое - теорию религиоз­ных принципов и практику конституционных норм. Отношение к принципу выразил Раскольников, а к конститу­ции - Достоевский Ф. М. перед кончиной, обращаясь к из­бранникам народа: «Конституция. Да вы будете представлять интересы нашего общества, но уж совсем не народа. Закрепо­стите вы его опять! Пушек на него будете выпрашивать! А печать-то - печать в Сибирь сошлёте, чуть она не по вас! Не только сказать против вас, да и дыхнуть ей при вас нельзя будет». (Неизданный Достоевский Ф. М. Записные книжки и тетради. 1860-1881 г. г. - «Лит. наследство», т. 83. М., 1971, стр. 683).

     Другой элемент казуистики Раскольникова выявляется через степень и соотнесённость любвеобильности. У Расколь­никова, в отличие от Ивана Карамазова, сложнее и полновес­нее спектральность человеколюбия и контрастней человеко­ненавистничество ума и чувств. Одна из составляющих теории Раскольникова - любовь к «человеку вообще», другая - спо­собность любить конкретного человека. Размышления Рас­кольникова о низком нравственном облике людей есть не человеконенавистничество, а констатация горькой выстрадан­ной правды жизни. Внутренняя парадоксальная связь дина­мики человеколюбия с человеконенавистничеством глубинно вскрывается преступлением.

     Если бы дверь открыла Лизавета Ивановна, а Алёна Ива­новна была бы на втором плане, в глубине комнаты, Расколь­ников не убил бы Лизавету Ивановну из-за человеколюбия, оставив, естественно, живой и Алёну Ивановну. Это оставле­ние длилось бы ... всю жизнь. Жаль, что достоевсковеды не принимали во внимание эту версию как ... момент революци­онизирующего психологизма эстетического. Какие чувства питал в этой ситуации Раскольников к Алёне Ивановне? Суб­станция Лизаветы Ивановны затмила бы селективно простран­ство за её спиной, выводя из поля зрения Раскольникова игрой случая субстанцию Алёны Ивановны, ибо она брла бы уже другой точкой отсчёта идейности.

     Раскольников чётко представлял, что убей он в этот мо­мент Лизавету Ивановну, - круг одиночества не был бы разор­ван посредством разрубывания принципа, так как был бы сжат снаружи экспрессией нравственной силы отторжения обще­ства, не позволившего бы слиться с прокажённым злодеем. Убивая же Лизавету Ивановну после процентщицы как свиде­теля, и в этом плане, как составляющую символического це­лого зла с Алёной Ивановной, Раскольников действует под доминантой инстинкта самосохранения и выживания, разры­вая круг одиночества посредством разрубывания принципа, чтоб за кругом обрести живую связь с обществом уже как ... неудачный поборник интересов простого народа.

     Автор Бодний А. А. предвидит обвинения со стороны достоевсковедов в искажении композиционного построения и сюжетности, ссылаясь на откровение Раскольникова, ассоци­ативно приравнявшего убийство старухи с убийством прин­ципа. Совершенно справедливый упрёк, если не учитывать, что устами Раскольникова глаголит Достоевский Ф. М.. Если бы Достоевский Ф. М. принял версию автора Боднего А. А., то великому писателю пришлось бы вводить большим планом образность и типологию Лизаветы Ивановны, что внесло бы существенные изменения в генеральную идейную заданность, не дало бы Достоевскому Ф. М. полной возможности про­явить программную концептуальность. Да, убийством Алёны Ивановны Раскольников убивает принцип, так как она хоть и паук, но символический. Существенная же композиционная увязка ... со здравым смыслом в убийстве процентщицы - это разрубывание Раскольниковым своего миросозерцания ... по теории, своего миропонимания ... по теории, и, наконец, сво­его мировоззрения ... по теории. С этого философского син­теза теория для Раскольникова становится инерционным балластом и не более. А какая роль отводится Лизавете Ива­новне в теории Раскольникова? В формате преступного дея­ния - никакая, так как Лизавета Ивановна ассоциировалась с сугубо земным углом зрения Раскольникова и прикладной религиозностью, а значит, не вписывалась в реестр генераль­ных идейных подвижек. Недаром исторически сложилось тол­кование убийства как трагическое взаимодействие между Раскольниковым и Алёной Ивановной, оставляя в тени судь­бу Лизаветы Ивановны.

     Сложность натуры человека приподымает завесу таинствен­ности, когда он имеет тенденцию проявиться в двух крайнос­тях ... Свидригайлов с искренней озабоченностью даёт совет Раскольникову оберегать от посягательств свою сестру. Погру­жаясь же в своё умозрение, Свидригайлов загорается желани­ем совершить насилие над сестрой Раскольникова.

     Достоевский Ф. М. задумчиво-опечаленно комментирует: «Какое странное, почти невероятное раздвоение. И, однако же, так, он к этому был способен». (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 7, стр. 160). Странность этого раздво­ения объяснима на ... естественно-научном уровне ... Поло­жительная крайность - это норма личностного реагирования сознания с бессознательным сдерживанием безличностных позывов. Небольшой процент людей, способных до конца жизни удерживаться в таком состоянии. Подавляющая масса людей имеют ослабленный механизм сдерживания. Отрица- тельно-этическая крайность - это бессознательное проявле­ние первородных животных инстинктов, вышедших из под контроля механизма сдерживания. Здесь не поможет даже «железная» сила воли, ибо центральная нервная система и подсознание не только не взаимосвязаны гармонизированно с силой воли (даже «железной»), но и, минуя силу воли, само­стоятельно управляют моторикой сознания и психикой, раз­мещаясь на Олимпе человеческой детерминации.

     Об алогичности отрицательной крайности говорила и мать Родиона Раскольникова: «Его (Родиона) характеру я никогда не могла довериться, даже когда ему было только пятнадцать лет. Я уверена, что он и теперь вдруг что-нибудь сможет сде­лать с собой такое, чего ни один человек никогда, и не поду­мает сделать». (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 6, стр. 166). Алогичность Раскольникова усугубилась ещё и психопатической болезненностью.

     Реабилитационным доводом для достоевсковедов в плане симптоматической объективности может служить факт при­знания почти всех героев произведений Достоевского Ф. М. психопатическими личностями, непредсказуемыми в своих поступках и в нестандартности образа мышления.

     Очередная парадоксальность чувств и действий у героев, когда совмещаются одновременно любовь и ненависть. На­глядно это проявляется во взаимоотношениях Степана Верхо­венского и Ставрогиной («Бесы»): «Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут». (Достоевский Ф. М. Новые материалы и исследования. - «Лит. наследство», т. 86, М., 1973, стр. 12). Не надо достоевсковедам переводить спе­цифику взаимоотношений этих героев на уровень философс­кого осмысления, ибо это - психопатический симптом, именуемый амбивалентностью. В психиатрической литерату­ре термин «амбивалентность» - это влечение, которое заменя­ется в сознании на противоположное, сохраняя в бессознательном свой первоначальный характер (бессознатель­ная любовь проявляется как сознательная ненависть, жесто­кость - как чрезмерная доброта и т. п.).

     Вопреки здравой логике у Достоевского Ф. М. «человек вообще очень и очень даже любит быть оскорблённым» ... (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 6, стр. 216). На языке психиатрии, это именуется пассивизмом, только уже не как форма сексуальной извращённости, а как форма соци­альной извращённости. ... Куда ни кинь, у Достоевского Ф. М. всюду - клеймённый психопатией (расстройством лично­сти) герой, мыслящий и действующий по наваждённо-болез- ненной алогичности.

     Автор Бодний А. А., сочувствуя достоевсковедам в их приобщённости через сизифов труд к философии синтеза человека, помогает разгребать и чистить авгиевы конюшни от психопатических испражнений героев Достоевского Ф. М.

     Глава 174.

     Схожие симптомы психопатического расстройства наблю­даются и у героев «Братьев Карамазовых», причастных к убий­ству. В отличие от «Преступления и наказания», эти симптомы проявляются в постоянной динамике детективно-жанровой усложнённости. Автор Бодний А. А. ставит скромную пози­ционную задачу - показать лицо фактического убийцы Фёдо­ра Павловича Карамазова, а не того, которого предвзято мус­сируют почти полтора столетия достоевсковеды, беря в расчёт начальную ориентировку - негативное отношение к Павлу Фёдоровичу Смердякову и - позитивное к Дмитрию Фёдоро­вичу Карамазову, именуемому Достоевским Ф. М. приумень- шённо-ласкательно Митей.

     Объективности ради и приводится шокирующий изощрён­ной фантазией фрагмент легенды Павла Смердякова с того отсчёта времени, когда он нашёл в саду поверженного Григо­рия Васильевича: «Пошёл я в угол искать и у стены на Гри­гория Васильевича и наткнулся, весь в крови лежит, в бесчувствии. Стало быть, верно, что был Дмитрий Фёдоро­вич, вскочило мне тотчас в голову, и тотчас тут же порешил всё это покончить внезапно-с, так как Григорий Васильевич, если и живы ещё, то, лежа в бесчувствии, пока ничего не увидят. Один только риск и был-с, что вдруг проснётся Марфа Игнатьевна. Почувствовал я это в ту минуту, только уж жажда эта меня всего захватила, ажно дух занялся. Пришёл опять под окно к барину и говорю: «Она здесь, пришла, Аграфена Александровна пришла, просится». Так ведь и вздрогнул весь как младенец: «Где здесь? Где?» - так и охает, а сам ещё не верит. «Там, говорю, стоит, отоприте!» Глядит на меня в окно- то и верит и не верит, а отпереть боится, это уж меня-то бо­ится, думаю. И смешно же: вдруг я эти самые знаки вздумал и тогда по раме простучать, что Грушенька, дескать, пришла, при них же в глазах: словам-то как бы не верил, а как знаки я простучал, так тотчас же и побежали дверь отворить. От­ворили. Я вошёл было, а он стоит телом-то меня и не пускает всего. «Где она, где она?» - смотрит на меня и трепещет. Ну, думаю: уж кояь меня так боится - плохо! и тут у меня даже ноги ослабели от страху у самого, что не пустит он меня в комнаты-то, или крикнет, али Марфа Игнатьевна прибежит, али что ни есть выйдет, я уж не помню тогда, сам, должно быть, бледен пред ним стоял. Шепчу ему: «Да там, там она под окном, как же вы, говорю, не видели?» - «А ты её приве­ди, а ты её приведи!» - «Да боится, говорю, крику испуга­лась, в куст спряталась, подите крикните, говорю, сами из кабинета». Побежал он, подошёл к окну, свечку на окно поставил. «Грушенька, - кричит, - Грушенька, здесь ты?» Сам-то это кричит, а в окно-то нагнуться не хочет, от меня отойти не хочет, от самого этого страху, потому забоялся меня уж очень, а потому отойти от меня не смеет. «Да вон она, говорю (подошёл я к окну, сам весь высунулся), вон она в кусте-то, смеётся вам, видите?» Поверил вдруг он, так и зат­рясся, больно уж они влюблены в неё были-с, да весь и вы­сунулся в окно. Я тут схватил это самое пресс-папье чугунное, на столе у них, помните-с, фунта три ведь в нём будет, раз­махнулся да сзади его в самое темя углом. Не крикнул даже. Только вниз вдруг осел, а я другой раз и в третий. На третьем- то почувствовал, что проломил. Они вдруг навзничь и повали­лись, лицом кверху, всё-то в крови. Осмотрел я: нет на мне крови, не брызнуло, (краткий комментарий от автора Бодне- го А. А.: смехотворней быть не может!), пресс-папье обтёр, положил, за образа сходил, из пакета деньги вынул, а пакет бросил на пол и ленточку эту самую розовую подле» ... (До­стоевский Ф. М. «Братья Карамазовы», М., 1981 г., ч. 4., кн. 11, стр. 342-343).

     Воистину, Павел Смердяков обладал метаморфичностью, перевоплощая физическое состояние своего бренного тела в виртуальное. Иначе не объяснишь, как можно осматривать окровавленного Григория Васильева, а потом, не сбивая горя­щей свечи на подоконнике, трижды нанося удар посредством увесистого пресс-папье (для хрупкого телосложения ударяю­щего), Павел Смердяков как эксперт-криминалист констати­рует. « ... нет на мне крови, не брызнуло» ... Создаётся впечатление, как будто бы красной нитью проходит через всю оставшуюся часть романа констатация о смердяковской неза­пятнанности на всех официальных и неофициальных уров­нях: ни единая капля крови предметно не связывается с име­нем Павла Смердякова. Усугубляет смехотворность «кровавой» абсурдности факт отсутствия хотя бы микроскопического (ви­денного под лупу следователя) кровянистого мазка, точнее, мазочка, а ещё точнее, мазоченька на вскрытом ... вскорости после убийства пакете! Автору Боднему А. А. до болезненного экзальтировання хотелось бы узреть глазами ... Достоевского Ф. М. в микроскопически-вожделенном мазоченьке хотя бы бледненькую-бледненькую морфологию живого рисунка убий­цы, ну, подобную той, которую полтора столетия назад оттис­кивал каждый безграмотный на заверяемых документах. Вторая метаморфичность. Автор Бодний А. А. погружается в иллюзорный мир от наваждения, когда Фёдор Павлович подо­зрительно-настороженно, с большей опаской и внутренне го­товый к сопротивлению встречает в своём кабинете рабски-смиренного Павла Смердякова, у которого «даже ноги ослабели от страху». И вдруг совершается светопреставление. В мгновение ока субстанция Павла Смердякова приобретает черты волевого гипнотизёра, а Фёдор Павлович уподобляется послушной овечке. «Поверил вдруг он (Фёдор Павлович), так и затрясся, больно уж они влюблены в неё были-с, да весь и высунулся в окно». Воображением представляется, что Свет­лова Аграфена Александровна по мановению волшебного сло­ва гипнотизёра предстала перед ... галлюцинированной страстью Фёдора Павловича. Нет конца удивлению гипноти­ческим способностям Павла Смердякова, когда поза высуну­того в окно тела Фёдора Павловича ассоциативно- предназначенно соответствовала позе тела преступника, поло­жившего голову под нож гильотины. Воистину, Павел Смер­дяков унаследовал мазохизмскую ... фантазию. У Фёдора Павловича? Нет. У природного таланта ... Достоевского Ф. М. Но продолжим разбор завалов смердяковской фантазии, что­бы дойти до дверей, через которую прошёл истинный убийца. «Стой, - подхватил, соображая, Иван. - А дверь-то? Если

     go

     отворил он (Фёдор Павлович) только тебе (Павлу Смердяко­ву), то как же мог видеть её прежде тебя Григорий (Васильев) отворённою? Потому ведь Григорий видел прежде тебя?» (До­стоевский Ф. М. «Братья Карамазовы», М. 1981 г., ч. 4. кн.11, стр. 344). И автор Бодний А. А. повторяет вослед Ивану Ка­рамазову: «Стой! Пойдёт второй сеанс как контрдовод перво­му».

     Прокурору и следователю Дмитрий Карамазов «рассказал, как он перескочил через забор в сад отца, как шёл до окна и обо всём, наконец, что было под окном. ... Когда же расска­зал, как он решился, наконец, дать отцу знак, что пришла Грушенька, и чтобы тот отворил окно. ... Дойдя, наконец, до того мгновения, когда, увидев высунувшегося из окна отца, он вскипел ненавистью и выхватил из кармана пестик, он вдруг как бы нарочно остановился ... - «Ну-с, - сказал следователь,

     - вы выхватили оружие и ... что же произошло затем?» - «Затем? А затем убил ... хватил его в темя и раскроил ему череп. ... Ведь так, по-вашему, так!» - засверкал он (Дмитрий Карамазов) вдруг глазами ... - «По-нашему, - переговорил Николай Парфёнович (следователь), - ну, а, по-вашему?» - «По-моему, господа, по-моему, вот как было, - тихо заговорил он (Дмитрий Карамазов), - слёзы ли чьи, мать ли моя умоли­ла бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение - не знаю, но чёрт был побеждён. Я бросился от окна и побежал к забору ... Отец испугался и в первый раз тут меня рассмот­рел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень помню. А я через сад к забору ... вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе. ... А ведь вы, господа, в эту минуту надо мной насмехаетесь!» - прервал он вдруг. - «По­чему вы так заключаете?» - заметил Николай Парфёнович. - «Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки дошёл: старик теперь там лежит с про­ломленною головою, а я - трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю ... Поэма!

     В стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмеш­ники вы, господа!» — «А не заметили ли вы, - начал вдруг прокурор, как будто и внимание не обратив на волнение Мити,

     - не заметили ли вы, когда отбегали от окна: была ли дверь в сад, находящаяся в другом конце флигеля, отперта или нет?»

     - «Нет, не была отперта». - Дмитрий. - «Не была?» - проку­рор. - «Была заперта, напротив, и кто же мог её отворить? Ба, дверь, постойте! - как бы опомнился он вдруг и чуть не вздрогнул, - а разве вы нашли дверь отпёртою?» - «Отпёр­тою» - прокурор. - «Так кто же её мог отворить, если не сами вы её отворили?» - страшно удивился вдруг Митя ... - «Дверь стояла отпёртою, и убийца вашего родителя, несомненно, во­шёл в эту дверь и, совершив убийство, этою же дверью и вышел», - как бы отчеканивая, медленно и раздельно произ­нёс прокурор. - «Это нам совершенно ясно. Убийство про­изошло, очевидно, в комнате, а не через окно, что положительно ясно из произведённого акта осмотра, из поло­жения тела и по всему. Сомнений в этом обстоятельстве не может быть никаких» ... - «Да это же невозможно, господа!»

     - вскрикнув он (Дмитрий Карамазов), совершенно потеряв­шись, - « ...я ... я не входил ... я положительно, я с точно­стью вам говорю, что дверь была заперта всё время, пока я был в саду и когда я убегал из сада. Я только под окном стоял и в окно его видел, и только, только» ... (Достоевский Ф. М. «Братья Карамазовы», М., 1981 г., ч. 3., кн. 9, стр. 168- 170).

     Да, подобная игра Щепкина достойна, когда правда пре­подносится с патетической тональностью отрицания, и её принимают уже по законам сценической этики как противо­положность сущности. Перечень таких игровых переливов су­щественности Дмитрия Карамазова включает и обвинение Павла Смердякова в убийстве с переходом от одной крайнос­ти обоснования к другой в течение считанных минут, и арти­стическое наведение тумана на взятые у Верховцевой

     Катерины Ивановны деньги, по сумме соответствующей деньгам в пакете Фёдора Павловича, и трагедийное отрица­ние ... открытости дверей ... Остановимся подробнее на ад­ском входе и выходе (а, может быть, в обратной последовательности), то есть на двери, ведущей непосред­ственно к месту убийства

     Автор Бодний А. А. имеет полное право на домыслива­ние, то есть на логическую правду как элемент исторической достоверности. Автор Бодний А. А. одновременно заимствует у Достоевского Ф. М. способность к выискиванию сути через парадоксальную завихряемость дедуктивного психологизма ... Продолжим легенду Дмитрия Карамазова об убийстве, но от третьего лица ... Умерщвив медным пестиком высунувшегося из окна отца, Дмитрий Карамазов, проворней рыси, проника­ет в кабинет и формирует дизайн преступления в своих инте­ресах, а затем выходит наружу в сад, но не через окно, а через ... двери, которые открывает изнутри. ... Отойдя от дома в сад на расстояние, с которого уже труцно определить, чем воспользовался преступник и ... псевдопреступник, то ли дверьми, то ли окном, Дмитрий Карамазов шумовым действи­ем ... привлекает на себя внимание - на крыльце появляется камердинер Григорий Васильев. ... Чтоб не усложнять даль­нейшим ходом схему преступления остановимся и осмыслим на мгновение. Такая ситуационная позиция нужна Дмитрию Карамазову, чтобы направить следствие по ложному следу. Следствие будет предполагать, что Дмитрий Карамазов, по­дойдя к дому отца и увидя открытыми дверь и окно, первым делом подойдёт осторожно к окну, чтоб понять обстановку. Но увидя, мол, через открытое окно труп отца посреди кабинета, будет, ретируясь, убегать к забору. Следствию в целях комп­лектации этого варианта нужно, чтобы дверь была открыта. Нужна и Дмитрию Карамазову версия ... об открытой двери, но в формате ... очага настороженности подсознания. А на языке сознания нужна версия ... о закрытой двери, чтобы убедительнее были его доводы. Выбор места кратковремен­ной остановки на примерно одинаковом расстоянии от двери и окна нужен Дмитрию Карамазову, чтобы манипулировать версиями в случае, если следствие пойдёт по непредсказуемо­му пути. ... Но вернёмся к ожидающему ... посторонних глаз Дмитрию Карамазову. Дмитрий Карамазов, узрев появивше­гося Григория Васильева ... тихой трусцой убегает. Поверг­нув у забора настигнувшего его Григория Васильева, Дмитрий Карамазов проявляет ... запланированный парадокс: медлен­но и обстоятельно обтирает с Григория Васильева кровь, ока­зывая ему как бы первую помощь. Где логика, могут возмутиться достоевсковеды?! Логика не заставит себя ждать. Начнём с прелюдии, которую если не обошёл Достоевский Ф. М., то обозначил только фигурально, как дополняющую в характеристике мотивов побуждений ... Исторически сфоку­сирована она в нравственно-семейном аспекте и испокон ве­ков именуется как ... ожидание раздела наследства. По простой арифметике троим братьям - Ивану, Дмитрию и Алексею - причиталось бы по сорок тысяч рублей от наслед­ства в случае, если ... Павла Смердякова признают убийцей своего хозяина Фёдора Павловича Карамазова. При измене­нии же юридического термина на отцеубийство с вменением вины Дмитрию Карамазову, то двум братьям - Ивану и Алек­сею - причиталось бы по шестьдесят тысяч рублей.

     Вернёмся опять к технологии убийства, держа в уме изло­женный арифметический расчёт. Дмитрий Карамазов был остро заинтересован в глазомерном визировании Григорием Васильевым ... открытой двери и распахнутого окна. По схе­ме Дмитрия Карамазова следствие должно бы пойти по лож­ному пути. Отрытая дверь будет тогда предназначаться для лояльного Фёдору Павловичу человека - слуги Павла Смердя­кова как псевдоубийцы. Распахнутое окно - для «дипломати­ческого» выяснения местонахождения Аграфены Александровны Светловой - «внерасчётной» претендентки на

     ... сто двадцать тысяч рублей от наследства Фёдора Павло­вича Карамазова!!! А сорок тысяч рублей? А сорок тысяч руб­лей держится в уме Дмитрия Карамазова. А три тысячи рублей в пакете? А три тысячи рублей - для ... Павла Смердякова, и только для него, а не для Дмитрия Карамазова ... Отойдём по ходу действия к забору к поверженному Григорию Васильеву, над которым манипулирует Дмитрий Карамазов, преследуя две заботы: оказание первой помощи старому благодетельному слуге по детству и отрочеству и ... имитирование марания кровью. Второе действо нужно Дмитрию Карамазову, чтобы следы крови на себе представить следствию как принадлежа­щие Григорию Васильеву. А пролитая кровь отца Фёдора Павловича? А это уже забота псевдоубийцы Павла Смердяко­ва

     Касательно первой заботы Дмитрия Карамазова надо от­метить, что она выполнялась под диктовку внутреннего голо­са подсознания, что соответствовало нормальной психореакции. Но очаг настороженности в ... психопатичес­ком сознании Дмитрия Карамазова воспринимал эту заботу в экстремальных условиях как поддержку своего мятущегося духа, как антиподу негативу отцеубийства, как бы перевопло­щая преступление в вынужденную меру насилия по отноше­нию к аморальному образу жизни отца.

     Не меньший интерес представляет и манипуляция с мед­ным пестиком. Обычно преступник уносит орудие преступ­ления за пределы преступного деяния. Дмитрий Карамазов преподносит парадоксальность состава преступления. Но ав­тор Бодний А. А. пойдёт в обход парадоксальности ... Не­брежно откинутой на расстоянии примерно пятнадцати шагов в травостой отцовского сада пестик воспринимался бы, по психопатической хитрости Дмитрия Карамазова, следствием как орудие, использованное только в отношении повергнутого Григория Васильева и не более. А вот если бы пестик водру­зился на то место, откуда он его взял, то тогда у следствия могло возникнуть сомнение в одноразовом применении пес­тика как орудия. Отбрасывание пестика можно воспринимать как обесценивания его для Дмитрия Карамазова. Так тогда закономерен вопрос: зачем дураку, то есть преступнику, со ступой, то есть с пестиком носиться, если можно было оста­вить его ... у окна отцовского кабинета в траве? Э-э-э, дурак- дурак, а толк знает, что следствие озарилось бы мыслью об оставлении орудия убийства на месте преступления впопы­хах. Автор Бодний А. А. чувствует каверзный вопрос, кото­рый могут задать достоевсковеды: а, если Дмитрий Карамазов не отцеубийца? О-о-о, если б да кабы, то тогда пестик ... водрузился бы на прежнее место, а не был бы небрежно вы­кинутым вблизи повергнутого Григория Васильева. Коль Дмитрий Карамазов донёс пестик до забора, то принёс бы и к прежнему месту хранения, так как был в трезвом уме ... Наивно хитрый преступник, подобный Дмитрию Карамазову, направляя следствие по ложному следу, оставил бы на месте преступления альтернативное ... орудие преступления, ну, скажем, попавшееся ему под руку знакомое с детства ... пресс- папье отца. Попутно бы решилось и контрольное добивание жертвы, ибо чугун поувесистей меди. А вот и не оставил пресс-папьевской улики даже под увеличительным стеклом следователя. Могут возразить достоевсковеды, причём, мол, тут увеличительное стекло? Вот те на, значит раздеть догола Дмитрия Карамазова при обыске правомерно, а высмотреть кровавый микрослед на пресс-папье - абсурд.

     Автор Бодний А. А. понимает, что, формируя заданную схему преступления, перетаскивать тело Фёдора Павловича от окна к глубине кабинета, ну, скажем, хрупкими руками Павла Смердякова и при этом не замараться кровью - это абсурд.

     В лихорадочном поиске рационального решения на месте преступления Дмитрию Карамазову могла прийти и новатор- ски-рискованная мысль оставить тело отца, плашмя висяще­го на подоконнике вню лицом, а самому уйти из дома через ... дверь с оставлением её открытой для ... псевдоубийцы.

     Но, видимо, не настолько было помрачено лихорадкой у него сознание, чтобы не сообразить, что смертельный удар в темя может быть нанесён только спереди, а сзади - только в затылок и то своим домашним человеком. .. . К сведению достоевсковедов, автор Бодний А. А. хотел бы провести окон­чательную детализацию приёма удара. Фёдор Павлович в вер­тикальной позе мог получить прицельный удар в затылок. В такой позе уцар в темя был очень - очень проблематичен, так как преступник должен быть примерно на голову выше жер­твы. В реальности такой физической предпосылки не было. Приняв же позу на подоконнике в виде заглавной графичес­кой буквы «Г», Фёдор Павлович заставил бы тем самым очень -очень изворотиться преступника, стоящего сзади, чтобы, прицельно дотянувшись, нанести удар пресс-папье в затылок, не говоря уже о темени, которая практически не была до­ступна для удара не только сзаду, но и с обеих сторон. Даже если бы подход с обеих сторон был свободен, то удар в затылок, тем более в темя, упреждался бы боковой обзорнос­тью настороженного Фёдора Павловича и вызвал бы ответ­ную реакцию. Но Фёдор Павлович не настолько безумно отрешаем от мира сего, чтобы, не видя вожделенного объек­та, занять гильотиновую позу, оставляя объект повышен­ной опасности сзади себя и ориентируясь только словесной командой мнимого гипнотизёра.

     Здравый смысл подсказывает автору Боднему А. А., что Фёдор Павлович стал бы у раскрытого окна сзади гипнотизё­ра, в крайнем случае, рядом с ним и, реагируя боковым взгля­дом на указательный палец вытянутой руки псевдоубийцы, глазами искал бы вожделённый объект в кустах. Тригономет­рически выходило бы, что корпус тела псевдоубийцы был бы более выставляющимся вперёд, нежели у Фёдора Павловича. Парадокс налицо: Фёдор Павлович был бы в более выгодной

     позе для нанесения удара, нежели псевдоубийца. Этим пара­докс не исчерпывается: около ста пятидесяти лет достоевско­веды не видят в упор этот казус.

     Эта нестыковка заставила бы убийцу перетаскивать тело Фёдора Павловича на середину кабинета, но с оставлением ... открытой изнутри двери. Если предположить, 0то смертель­ный удар в темя был нанесён не на подоконнике убийцей, стоящим снаружи у окна, а в глубине кабинета, то ему должно было предшествовать физическое сопротивление Фёдора Пав­ловича, вперившего страдальчески-испуганный взор в убийцу лицом к лицу ... Следов борьбы не было нигде. Не было и следов волочения тела от подоконника и до середины кабине­та, по первой версии. Тогда, что - чёрт перенёс тело? Нет, не чёрт, а мускулистые руки, не обделённого силой преступника.

     Не будем отвлекаться от Дмитрия Карамазова и спишем отсутствие пресс-папьевской улики на его лихорадочную по­спешность ...Поспешность сохранялась и за пределами от­цовского дома, но, в отличие от первой, ... наигранная. ... Облегчая аргументирование, приведём фрагмент прокурорс­кого допроса, адресованный Дмитрию Карамазову: « ... в высшей степени важное, для вас и для нас, показание ранен­ного вами старика Григория Васильева. Он ясно и настойчиво передал нам, очнувшись, на расспросы наши, что в то ещё время, когда, выйдя на крыльцо и заслышав в саду некоторый шум, он решился войти в сад чрез калитку, стоявшую отпёр­тою, то, войдя в сад, ещё прежде, чем заметил вас в темноте убегающего, как вы сообщили уже нам, от отворённого окош­ка, в котором видели вашего родителя, он, Григорий, бросив взгляд налево и заметив действительно это отворённое окош­ко, заметил в то же время, гораздо ближе к себе, и настежь отворённую дверь, про которую вы заявили, что она всё вре­мя, как вы были в саду, оставалась запертою. Не скрою от вас, что сам Васильев твёрдо заключает и свидетельствует, что вы должны были выбежать из двери, хотя, конечно, он своими глазами и не видал, как вы выбегали, заприметив вас в пер­вый момент уже в некотором от себя отдалении, среди сада, убегающего к стороне забора» ... Дальше следует диалог меж­ду прокурором и Дмитрием Карамазовым. Начало диалога. Дмитрий Карамазов («Митя ещё с половины речи вскочил со стула»): - «Вздор! - завопил он вдруг в исступлении, - наглый обман! Он не мог видеть отворённую дверь, потому что она была тогда заперта... Он лжёт!» ... Прокурор: «Долгом счи­таю вам повторить, что показание его твёрдое. Он не колеб­лется. Он стоит на нём. Мы несколько раз его переспра­шивали». - ... - «Неправда, неправда! Это или клевета на меня, или галлюцинация сумасшедшего», - продолжал кричать Митя, - «просто-запросто в бреду, в крови, от раны, ему померещилось, когда очнулся. ... Вот он и бредит».

     - Прокурор: «Да-с, но ведь заметил он отпертую дверь не когда очнулся от раны, а ещё прежде того, когда только он входил в сад из флигеля». - ... - «Да неправда же, неправда, это не может быть! Это он со злобы на меня клевещет ... Он не мог видеть ... Я не выбегал из двери», - задыхался Митя. (Достоевский Ф. М. «Братья Карамазовы», М. 1981 г., ч. 3, кн. 9, стр. 184-185).

     Григорий Васильев выходит «на крыльцо ... заслышав в саду некоторый шум» ... Парадоксально ... логический мо­мент преступления: в кабинете отца Дмитрий Карамазов со­вершает убийство с рысьей повадкой, тише воды - ниже травы. За пределами дома привлекает к себе внимание медве­жьим буреломом, чтобы найти живой объект для покрытия ... отцовской крови, но не .... у дома. Почему не у дома? А по­тому что неправдоподобно будет для следствия, когда условно невиновный Дмитрий Карамазов наносит невинному Григо­рию Васильеву сногсшибательный удар, да ещё с применени­ем орудия. Тем более ему не привыкать устраивать скандалы и драки в доме отца ... без использования орудия. А в этой ситуации Дмитрий Карамазов перед Григорием Васильевым

     предстал как блеющая овечка, да ещё и убегающая. Ну, поче­му невинная овечка (именуемая ласкательно Достоевским Ф. М. - Митей) должна быть убегающей, ведь убегание - это признак вины?! А потому, что убеганием Дмитрий Карамазов имитирует опасение быть причастным к ... псевдоотцеубий- ству. А почему не без «псевдо»? а потому, что к Григорию Васильеву ближе расположена дверь, чем окно, и он не мог не заметить её положение, которое благоприятствовало ... Дмит­рию Карамазову, хотя аффектно он отрицал её открытость (по изложенным уже соображениям) ... Самый подходящий мо­мент для оправдания применения пестика наступает у забора, когда Григорий Васильев, «вцепившись руками в ногу сидев­шего уже на заборе Дмитрия Карамазова, прокричал: «Отце- убивец!» Откуда такая осведомлённость, если Григорий Васильев не подходил к окну? Во-первых, по примитивному восприятию угроз, которые, видимо, переросли в исполнение. Во-вторых, уже не «видимо», а убеждённость в исполнении по открытой двери и распахнутому окну, и по факту убегания с места преступления. Повода для идентичности оценки про­исходящего быть не может, так как у Григория Васильева и у Дмитрия Карамазова отличительное миропонимание.

     Отличительность миропонимания имеет место и между Иваном Карамазовым и Павлом Смердяковым, но только по психологической этике подхода к де-юре преступления и су­бординации его, сопрягаясь, однако, по ... идее преступления.

     ... Своего рода идеологическим вдохновителем песвдоубийцы Павла Смердякова и отцеубийцы Дмитрия Карамазова можно считать Ивана Карамазова с его теорией «всё позволено». В «математическом» письме, адресованном Верховцевой Кате­рине Ивановне, Дмитрий Карамазов в конце делает приписку: «... только бы уехал Иван». Несмотря на то, что Иван Кара­мазов молчаливо одобрял убийство отца, однако, его присут­ствия в отчем доме было нежелательно для Дмитрия, так как тогда могло бы измениться математическое соотношение: со­рок тысяч - сорок тысяч - сорок тысяч. Ставши бы в глазах Ивана отцеубийцем, Дмитрий одновременно закабалил бы свою волю братом, и математическое отношение было бы далеко не в его пользу. Это один уровень соотношения.

     Другой уровень соотношения - между Иваном Карамазо­вым и Павлом Смердяковым. Сложность этого соотношения требует пояснения как понятийного, так и ситуационного. Начнём от начальной точки отсчёта преступления - от двери. Точнее, от символических дверей, за которыми открывается ... тайна убийства с действующими лицами, томившаяся по­чти сто пятьдесят лет. Вот изложение этой тайны с простран­ным подходом к ней.

     Ответ Павла Смердякова Ивану Карамазову на заданный ранее вопрос касательно отворённой двери нёс в себе плохо скрываемое душевное смятение, так как план действий Павла Смердякова не предвидел этого: - «Насчёт этой двери и что Григорий Васильевич будто бы видел, что она отперта, то это ему только так почудилось», - искривление усмехнулся Смер­дяков». (Достоевский Ф. М. «Братья Карамазовы», М., 1981 г., ч. 4. кн. 12, стр. 344). Намётанным взглядом даже в степени умеренного опьянения Григорий Васильев за время службы выработал рефлекс визуального осмотра состояния и положе­ния дверей и окна хозяина Фёдора Павловича Карамазова.

     Эпиметейский «крепкий задний ум» Ивана Карамазова подверг сомнению (а там, где сомнение, то и один шаг до логического вывода крушения) генеральный план Павла Смердякова, по которому Иван Карамазов должен бы уподобиться ... слуге Личарда, а Павел Смердяков - его хозяину. Нет, нет и ещё раз нет, уважаемые достоевскове- ды, это не описка автора Боднего А. А.! Тайное желание власти, выливавшееся из повседневно униженного человечес­кого достоинства (начиная с присвоением Достоевским Ф. М. смердяче-отталкивающей фамилии), легло как побудитель в основу смердяковского плана. Сам по натуре не способный к

     убийству даже курицы, Павел Смердяков в иллюзорных эмпи­риях доходил до бонапартовского размаха, что вполне соот­ветствует симпоматике психопатической личности. Павлу Смердякову виделось исполнение своего тайного желания через ... закабаление воли родного отпрыска смердяковского хозяина - Ивана Карамазова. Психологическая схема зака­баления сводилась к созданию ... мнимости убийства, где псевдоубийца Павел Смердяков должен восприниматься как настоящий убийца. Это дало бы Павлу Смердякову возможность повязаться единой ниточкой псевдопреступ­ности с Иваном Карамазовым как идеологом по теории «всё позволено» и молчаливым соглашателем на убийство своего отца. Апофеозом осуществления этого плана были бы ... шестьдесят тысяч рублей, унаследованных бы Ива­ном Карамазовым, на которые имел бы опосредственное влияние Павел Смердяков. А пока Павлу Смердякову хвата­ло и трёх тысяч, чтобы подтвердить Ивану Карамазову вроде бы подлинность картины убийства Но Иван Карамазов, не поддавшись шантажу, ... клюнул на псевдоподобность карти­ны убийства, перейдя в другую алогичность.

     Почуяв нутром ложность начальной точки отсчёта (отво­рённая дверь) изложенного Павлом Смердяковым преступле­ния, снизводящей его в силу этого в разряд легенды, Иван Карамазов грешит против совести, настаивая на виновности Павла Смердякова. Ему это нужно по меркантильным сообра­жениям: лучше сорок тысяч рублей без зависимости, неже­ли шестьдесят тысяч рублей с зависимостью. ... Иван Карамазов был хорошо осведомлён в том, что судебная систе­ма его времени практически не реагирует на деяния заказчи­ков убийства, фокусируясь только на физических исполнениях. С этим понятием Иван Карамазов идёт на излом психоло­гической зависимости. Зрелые плоды этого действия не за­ставили себя долго ждать. Павел Смердяков понял, что его фантазия, доведённая до сведения суда, перетрансформи-

     руется в факт убийства с вещественными доказательства­ми - тремя тысячами рублей. Это в лучшем случае. А в худшем - классификация убийства как групповое преступле­ние с грабежом в сообществе с Дмитрием Карамазовым.

     Эта мнительность самовнушения ответственности Павла Смердякова за ... несодеянное шла вразрез с версией о паке­те. По ней, Павел Смердяков не только дистанцировал себя от убийства, но и от присвоения трёх тысяч рублей по следую­щим соображениям. Нетронутое убранство кровати в сочета­нии с пустым пакетом должно подталкивать следствие к мысли о том, что Дмитрий Карамазов знал новое местонахождение пакета. А значит, выходило, что Павел Смердяков не только не причастен к убийству, но и к краже трёх тысяч рублей. В пакетовском дизайне Павел Смердяков переиграл самого себя. Единственно, что ещё теплило надежду на спасение Павла Смердякова, так это дактилоскопическое ... соответствие ме­ста стояния Дмитрия Карамазова в момент нанесения смер­тельного удара месту нанесения удара - темени. Откуда такая осведомлённость Павла Смердякова? А от последующей про- анализированности после первопроходческого осмотра ме­ста преступления, когда Григорий Васильев, а вслед за ним Марфа Игнатьева покинули дом. Недаром следствие это об­стоятельство положило в основу, переведя в достовер­ность истины ... наигранность истины Дмитрием Карамазовым.

     Концентрированным выражением игры Дмитрия Карама­зова на сцене жизни является содержание «математического» письма, которое уже почти сто пятьдесят лет припудривает мозги ... достоевсковедам на фоне выборочно-сюжетной псев­доаналогии с трагедией таинственного посетителя русского инока. Почти сто пятьдесят лет достоевсковеды делают ха- рактёрно-признаковый перехлёст: психологический рисунок натуры невинного слуги Петра ассоциативно идентифициру­ют с бесовским менталитетом души Дмитрия Карамазова, пре­небрегая отличительностью мотивов преступления, эмпири­ческой предрасположенностью условий и, главное, веществен­ностью улик и доказательств, во-первых; приписывают Павлу Смердякову позиционно-искажённый ярлык: «Федот - да ... тот», сопрягая комбинационно с его именем и сословное ра­венство со слугой Петром и тайную одержимость убийства, взятую из кульминационного момента жизни таинственного гостя, во-вторых. Если бы такая подтасовочно-ассоциативная методика достоевсковедов вошла в идеологию, то тогда пре­зумпция ... виновности косила бы всех подряд ... неугодных. Воистину, его игра достойна актерства Щепкина Вот содер­жание письма: «Роковая Катя! Завтра достану деньги и отдам тебе твои три тысячи, и прощай - великого гнева женщина но прощай любовь моя! Кончим! Завтра буду доставать у всех людей, а не достану у людей, то даю тебе честное слово, пойду к отцу и проломлю ему голову и возьму у него под подуш­кой, только бы уехал Иван. В каторгу пойду, а три тысячи отдам. А сама прощай. Кланяюсь до земли, ибо пред тобой подлец. Прости меня. Нет, лучше не прощай: легче и мне и тебе! Лучше в каторгу, чем твоя любовь, ибо другую люблю, а её слишком сегодня узнала, как же ты можешь простить? Убью вора моего! От всех вас уйду на Восток, чтоб никого не знать. Её тоже, ибо не ты одна мучительница, а она. Прощай!

     P.S. Проклятие пишу, а тебя обожаю! Слышу в груди моей. Осталась струна и звенит. Лучше сердце пополам! Убью себя, а сначала всё-таки пса. Вырву у него три и брошу тебе. Хоть подлец тобой, а не вор! Жди трёх тысяч. У пса под тюфяком розовая ленточка. Не я вор, а вора моего убью. Катя, не гляди презрительно: Дмитрий не вор, а убийца! Отца убил и себя погубил, чтобы стоять и гордости твоей не выносить. И тебя не любить.

     РР S. Ноги твои целую, прощай!

     РР SS. Катя, моли бога, чтобы дали люди деньги. Тогда не буду в крови, а не дадут - в крови! Убей меня!

     Раб и враг Д. Карамазов». (Достоевский Ф. М. «Братья Карамазовы», М., 1981 г., ч. 4., кн. 11, стр. 331).

     Нет, выше щепкинского актёрства: соотнесённость наме­рений письма и реальный ход исполнений ... по поверхности истины - достойна пера Шекспира. Теперь конкретно об этой соотнесённости. Всё письмо олицетворяет единый крик души заполучить три тысячи рублей через труп отца. А что вышло на визуальную поверку — ... пшик. Но этот пшик не про­стой, а глубокоосмысленный! Убранство кровати, под тюфя­ком которой должны были лежать три тысячи, - без прикосновения. Как бы напрашиваются для следствия и об­щественного мнения две версии.

     Первая. Дмитрий Карамазов не был в формате кабинета, а значит, и не отцеубийца. По оценке составляющих атмосфе­ру преступности, подозрение падает на Павла Смердякова, который мог знать истинное местонахождение пакета с тремя тысячами рублей. Взамен отцеубийства насаждается мысль о ... выпускании пара на аморальность отца и не более.

     Тогда три тысячи рублей обмениваются на ... сорок тысяч рублей. Но это уже ниже плоскости соотнесённости. В преде­лах же соотнесённости будет срабатывать только психологичес­кий стереотип общественного мнения: коль рекламирует себя на каядом углу встречным и поперечным как потенциальный отцеубийца, то дело дальше мордобоя не пойдёт - проверено исторической практикой. Мнимость правдоподобия скрашива­лась высоким актёрским мастерством, ... к сожалению.

     Если же ход расследования обострит подозрение о прича­стности к убийству Фёдора Павловича сына Дмитрия Карама­зова, то задействуется вторая версия. Вторая. Дмитрий Карамазов хватает высунувшегося из окна отца за грудки и голым кулаком по темени помутняет ему сознание. Затем как рысь вскарабкивается на подоконник и проникает в кабинет. Первым делом снимает полуобмякшего и обвесающего, но живого Фёдора Павловича с подоконника и перелаживает на пол кабинета. Убедившись в отсутствие Светловой Аграфены Александровны, Дмитрий Федорович, не прикасаясь к крова­ти уходит из дома через ... дверь, оставляя её открытой. Для кого предназначалась открытая дверь и нетронутая кровать? А для Павла Смердякова, который, по мнению Дмитрия Кара­мазова, не приминёт воспользоваться благоприятной ситуаци­ей для овладения тремя тысячами рублей. Но чтоб эти три тысячи надёжно перекочевали в карман Павла Смердякова, недостаточно, по мнению Дмитрия Карамазова, поверженно- стонущего состояния отца. Павел Смердяков должен грязное дело довести до конца - добить насмерть Фёдора Павловича. Для придания жизнестойкости этой версии необходимо при появлении на крыльце Григория Васильева спокойным и раз­меренным шагом удалиться от дома отца по направлению к забору, одновременно глубоко и надёжно заложив в камуфляж одежды пестик из-за ненадобности, достаточно было бы для разрешения конфликтной ситуации и кулака. Отпала бы и надобность в ... подвёртывании правого обшлага правого рукава рубашки.

     Глава 175.

     Антипатичность Достоевского Ф. М. к Павлу Смердякову видится автору Боднему А. А. не в нравственно-личностном аспекте, а ... через этот аспект в ... социальной типизации образа. Скрытый протест Павла Смердякова - это пер­вичный очаг зарождающегося пролетариата._Концептуаль- ное непринятие Достоевским Ф. М. факта зарождения в России новой классовой силы влечёт уродливо-предвзятое отображение и её носителя. В противовес Павлу Смердякову, Иван Карамазов выражает философско-эпический (с атеисти­ческим уклоном) протест дисгармонии мира; Алексей Кара­мазов - религиозно-нравственный протест; Дмитрий Карамазов - семейно-бытовой протест с интимной пристрас­тностью.

     Глава 176.

     Из исповеди Дмитрия Карамазова перед братом Алексеем в беседке чужого сада достоевсковеды выводят лейтмотив натуры героя через призму так называемого «великодушного поступка» в формате пожертвования денег на вызволение из петли рока отца Катерины Ивановны Верховцевой. Автор Бод­ний А. А. ссшидарствует с достоевсковедами в ... форменном наименовании поступка, одновременно абслютно отторгаясь от той парадоксальной любви злого демона, которую несёт потаённость поступка.

     Характер взаимосвязи между Катериной Ивановной и её отцом - это полная альтернативная противоположность пара­доксальной любви злого демона.

     Существенным дополнением (точнее, одного этико-нрав­ственного поля второй ягодой) к апофеозу этой парадоксаль­ной любви злого демона является философия фразы из исповеди касательно жизненного ориентира на Аграфену Александровну Светлову: «Буду мужем её, в супруги удосто­юсь, а коль придёт любовник, выйду в другую комнату. У её приятелей буду калоши грязные обчищать, самовар раздувать, на посылках бегать ...» (Достоевский Ф. М. Соч. в 10-ти т., т. 9, кн. 3, стр. 153, М., 1958 г.).

     Так как точки отсчёта и шкала нравственных ценностей в «великодушном поступке» Дмитрия Карамазова и в велико­душном отношении Катерины Ивановны к отцу разнятся как небо и земля, то автор Бодний А. А. горит желанием до дро­жания в коленях задать вопрос на ... засыпку в адрес досто- евсковедов: если бы волей судьбы место младшего сына Андрея Тараса Бульбы (без изменения понятийной сюжетно­сти сценария и идейных характеристик персонажей) занял Дмитрий Карамазов, то во сколько раз возросло бы число контрольных выстрелов, посланных в лоб сыну отцом?

     Вытекающая из этой виртуальной коллизии сентенция несёт для достоевсковедов спасительное нравоучение: лучше

     по-карамазовски предать отца родного (вплоть до физическо­го умерщвления), нежели по-перевёртышски предать Отече­ство (вплоть до распада на федерации), оставаясь верным лозунгу - «предавши раз, предашь и в сотый раз».

     Павел Смердяков, жалуясь на горькую судьбину в образи­не злобствующего Дмитрия Карамазова, обращается к Ивану Карамазову: «Убьёт (Дмитрий Карамазов - прим. Б. А. А.) как муху-с, и, прежде всего, меня-с. А пуще того я другого боюсь: чтобы меня в их сообществе не сочли, когда что нелепое над родителем своим учинят». (Достоевский Ф. М. Соч. в 10-ти т. т. 9. кн. 5, стр. 339, М., 1958 г.). В этой фразе - исповедь дрожаще-протестующей души, не способной не только на убийство, но даже на элементарность действенной защиты. А признание в убийстве? - предвидит автор Бодний А. А недо- умённость со стороны достоевсковедов. А признание в убий­стве - это ... самооговор, направленный через легенду о псевдоубийстве на усиление проницательности личностного «я» для перевоплощения трусости в мнимую отважность, не теряя при этом веры в независимость конечного вердикта на изломе судьбы: бог не в силе, а в правде, держащейся на ... силе.

     В начальном «фазисе» допроса перемежёвывающееся на­катами ражского доброхотства «экспансивное настроение» Дмитрия Карамазова в связи с оповещением о выживании Григория Васильева осеняет автора Боднего А. А. вопросом с подсказкой на ... засыпку в адрес достоевсковедов. Вот этот вопрос: не психопатический ли оптимизм истинно не отягчённого трёхтысячнорублёвым пакетным довесом от­цеубийцы есть признак теплящейся надежды на перевопло­щение через желаемую результативность щепкиноподобной игры тенденциозной благоприятственности ... под роковым знаком обременённого присвоения (по дедуктивной ин­туитивности) ... Павлом Смердяковым содержимого па­кета с розовой ленточкой в преамбулу к перспективно вож- делённому заполнению ... сорокатысячнорублёвого куска наследства, который дал бы безудерж суперкайфового разгу­ла?!!

     Последний вопрос ... на засыпку в адрес достоевскове- дов. Вступление к вопросу. Фёдор Павлович Карамазов отпря­нул от окна, увидев убегающего от дома в сад сына Дмитрия. Спустя считанные минуты Фёдор Павлович под «гипноти­ческим воздействием» Павла Смердякова корпусом тела по­чти переваливается через подоконник наружу, забывая напрочь об опасности - о возможно притаившемся Дмитрии-злодее. Собственно вопрос: почему, пуская в дом Павла Смердяко­ва, Фёдор Павлович ни словом не обмолвился о возмож­ной засаде возможно вернувшегося назад сына Дмитрия?!!

     Автор Бодний А. А. поднимет обе руки вверх перед дос- тоевсковедами (касательно наречённости убийцы), если полу­чит обезоруживающий ответ на этот вопрос.

     Глава 177.

     Ну, а всё остальное касательно трагического ухода из жизни Фёдора Павловича в подробностях достоевсковедам известно уже на протяжении почти ста пятидесяти лет под ... знаком парадоксальной завихрённости дедуктивной психоло­гии Достоевского Ф. М. Жаль только, что достоевсковеды придерживаются эпигонства в следовании за выводами не столько предвзятой достоверности, сколько достоверной пред­взятости великого писателя.

     Март 2010 г.

     ВТОРОЕ ДЫХвНИЕ ПОЭТЕССЫ Часть пятая

     Сохраняя углублённость тенденции душевного сроднения между русской поэтессой Жадовской Юлией Валериановной и литературным критиком Бодним Александром Андреевичем, пятая часть продолжает отсвечивание новых граней творчес­кого мировоззрения и расширение диапазона спектральности таинств души Жадовской Ю. В. с использованием традицион­ного приёма - литературного подражания.

     Жадовская Ю. В.

     Проснулась грозная и мстительная кара,

     Приподнял голову подавленный народ;

     Невежество последнего удара,

     Бледнея и дрожа, в томленье смертном ждёт.

     Ко благу торная проложится дорога,

     И никому по ней идти заказа нет.

     Затихнет грубых душ напрасная тревога,

     Лучи свои прольёт науки яркий свет.

     Властитель! He робей! решительной рукою Сомненья призраки скорее отгони,

     И к счастью дверь свободой золотою Народу твоему отважно распахни.

     wo

     Благословят тебя века и поколенья,

     Пред именем Твоим, чрез сотни лет, народ В неложном и святом к Тебе благоволенье Потоки слёз восторженных прольёт.

     Бодний А. А.

     Проснулась грозная и мстительная кара - Гармонизировать достаточность ударом, Достойным быть чтоб божеского дара,

     Не воспарять добро словесным паром.

     Слепая властность не проторит нам дорогу.

     Свет должен от разумности лучить.

     Но дифирамбы воспевая богу,

     Прогресс гуманный должен цель вершить.

     Не запределье вечности востребно - Вселенской жаждем строгости созвучье С эстетикою воли, изъявленной не лобно,

     Чтоб каждому вливалось бессмертья благозвучье.

     Пусть на скрижалях действенность пометит Овеществлённую нам благостность творцов.

     А не астральность пустоту расцветит,

     Чья квинтэссенция вся в дикости дворцов.

     Жадовская Ю. В.

     ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ

     Божиим духом и Божией волей Я приведён был в широкое поле, - И на пространном, пустынном погосте Груда на груде лежали там кости,

     Кости людские, покрытые прахом!

     И обошёл я всё поле со страхом.

     И услыхал я Всевышнего слово:

     «Могут ли кости ожить эти снова?»

     - «Ты это знаешь, о, Боже!» - сказал я ... Снова Всевышнего глас услыхал я:

     «Сын человеческий! этим костям Ты передай, что скажу тебе сам:

     Кости сухие! - глаголет Господь, - Дам вам живую, горячую плоть,

     Духом своим на бездушных повею,

     Семя бессмертья меж вами посею;

     Все оживёте вы, - как вас ни много, - Все вы живого познаете Бога...»

     И я исполнил по Божью веленью.

     Вдруг поднялось меж костями волненье: Быстро они меж собой съединялись, Телом и кожею все покрывались;

     Жизнь в них бродила неясно и глухо - Не было в них ещё Божия духа.

     «Сын человеческий! словом пророка Духу вели в них проникнуть глубоко», - Рёк мне Господь. Я веленье исполнил; Вижу: дух жизни мгновенно наполнил Мёртвые трупы - и ожили, встали,

     Новые силы чудесно познали.

     «Это собранье оживших людей,

     Бывших лишь грудами мёртвых костей, Это - Израиль, в тоске безнадежной Думавший: сгибли мы все неизбежно, - Мёртвы душою и рабством убиты,

     В горе умрём мы Всевышним забыты!.. Но не забыла их Божья любовь», - Так говорил Вседержитель мне вновь: - «Волю Мою передай ты народу И возвести ему жизнь и свободу, - В истине Духом Моим их наставлю,

     юг

     Буду им в Бога и рабства избавлю» ...

     Бодний А. А.

     ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ

     Божиим духом и Божией волей Правду сей жизни вознёс я над долей.

     И, смодулировав дух мирозданья, - Будто я бренно вошёл в описанья:

     В самое пекло былого в форпосте.

     Нынче ж оно лишь в пустынном погосте. Кости, хотя и покрытые прахом,

     Были знаменья частицей под стягом.

     Волю они не свою защищали.

     Царство небесное им обещали.

     Рок же вознёс это в степень дилеммы: Ратность семантике вверил в эмблемы.

     Власть предержащая - участь иная: Благость небесная - станет земная, Присовокупив себе достоянье Храбростью павших, отдав воздаянье.

     Но перейдём к святодействию духов,

     Что воплотилось в видении слухов.

     юз

     Автор же Бодний, стоя у киля,

     Правит глаголом Иезекииля.

     По намерению действия бога,

     Вещий пророк — весь в созвучности слога. Божеский дух и благость вестей Жизни вселяли в тленность костей.

     Вскорости рать боевая воскресла,

     Страстно ища восседателя кресла:

     Чтоб раболепию течь бесконечно - Быть ламинарным, но жить скоротечно.

     Дух обновленья пришёл не оттуда:

     Бог подарил социальность сподпуда. Многие в рати созрели для боя,

     Чтобы полярность сменилася строя.

     Дух благодати верностью силя,

     И до прихода душевного штиля Люд пламенеет звездой Израиля,

     Веря в всесилье Иезекииля.

     Вещий пророк извещает идейность: «Рабство падёт и даруется цельность. Будьте послушны совести гласа - Не создавайте неравенство класса.

     Каждый обязан в силу умений

     Ниву взрастить для грядущих прозрений».

     Не твердил он мне льстивых речей, Не смущал похвалою медовой,

     Но запало мне в душу навек Его резко-правдивое слово...

     Он по-своему как-то любил,

     Но любил он глубоко и страстно! Жизни он не считал никогда Глупой шуткой иль даром напрасным.

     Он порой предрассудки бранил,

     Но в душе его не было злобы;

     Слово честному, дружбе, любви Он был верен и предан до гроба.

     И хоть часто терзали его Неудачи, враги и сомненья,

     Но он умер с надеждой святой,

     Что настанет пора обновленья,

     Что поймёт наконец человек,

     Что идёт он дорогой лукавой,

     И сознает неправду душой,

     И воротит на счастие право...

     Не твердил он мне льстивых речей, Не смущал похвалою медовой Но запало мне в душу навек Его резко-правдивое слово...

     Бодний А. А.

     Не твердил он мне льстивых речей - Лидер русской прозрённой свободы. И как тысяча солнца лучей,

     Ум Белинского высветил броды:

     Чтоб в кромешности жизни людской Отыскать бы источник биенья И разумности в страсти земной,

     И идейности в неге творенья.

     Правду горькую он подносил Как бальзам на свербящую рану.

     И людскую он слабость сносил, Уподобившись мудрости сану.

     Сокровенность души он пронёс Сквозь врагов и дурного навета.

     На алтарь же духовный вознёс Равноправность - извечность завета.

     Чтоб не сбиться с дороги в борьбе, Заповедовал правильность дела.

     Он поставил в укор лишь себе Нерешённость от праздности тела

     Не твердил он мне льстивых речей - Лидер русской прозрённой свободы. И как тысяча солнца лучей Ум Белинского высветил броды.

     Жадовская Ю. В.

     Одна, в глуши, в забытом уголке Я жизнь мою печально отживаю,

     Без счастья, без любви, в мучительной тоске, Я медленно и тихо изнываю.

     Я не ищу толпы благоволенья,

     Я жить хочу свободно и вполне ...

     Напрасны все желанья и моленья,

     Судьба забыла обо мне ...

     Иль занята счастливцами другими, - Она меня не слышит и не знает И, полная дарами дорогими,

     Всё мимо, мимо пролетает.

     Бодний А. А.

     Одна, в глуши, в забытом уголке Я не хочу отдаться воле рока.

     И ценности души своей в сачке Не сохраню смиренно я до срока!

     Я буду биться рыбою об лёд,

     В бессильи не теряя эстетичность Гуманных действий, чтоб обрёл полёт Моих желаний - встретить гармоничность.

     И пусть судьба сторонится меня,

     На откуп отдавая самостийность.

     Я буду, дух апатии пленя,

     Свободы статус возводить в этичность.

     ЖИЗНЬ И МОРЕ

     Жемчужные волны угрюмого моря!

     Куда вы стремитесь, куда вы спешите,

     Толкая друг друга? У вас ведь нет горя, Заботы житейской! Куца ж вы бежите,

     С тревогой, стараясь ничтожить друг друга? И вас неужели холодные страсти И чёрная зависть людского недуга Тревожат и движут? Какой вы напасти Спешите избегнуть в бесплодном боренье? Иль берег душистый вас к пристани верной И тянет и манит красою творенья?

     Но ветер утихает, и снова безмерной Пучины спокойна поверхность, и волны Не бьются, не рвутся, не ропщут, не плещут; В них небо глядится, и утлые чёлны Плывут безопасно, и солнышко блещет;

     А люди? ... житейское, бурное море Волнуется вечно страстями и горем!

     Бодний А. А. ЖИЗНЬ И МОРЕ

     Жемчужные волны угрюмого моря!

     В вашем движении есть отраженье:

     Будто дисперсно истории вторя,

     Вечность играет в своё сотворенье.

     Вы - зарожденье полярных страстей:

     Силы сближения и отторженья.

     Значит, не чужды вам ритмы людей.

     Или здесь есть парадокс раздвоенья?

     В зрелище смерча и наводненья Волю людей низвергает келейно Дух перманетности моря творенья, Штилем исходность венчая святейно.

     Резкость контраста - прелюдья понятий: Мизерства силы живой и штормленья, - То расстилаясь до мирных объятий,

     То громоглася до Зевса гневленья.

     Видимо, слитые лики блаженства и горя В вечном потоке вселенского моря.

     Жадовская Ю. В.

     ВЕСЕННЕЕ ЧУВСТВО

     Опять весна волшебная На землю к нам сошла,

     И сила вновь целебная Мне душу обняла.

     И веет усыпительно Прохладой ветерок,

     Вечернею пленительно Зарей горит восток.

     И снова пеной мутною Вздымается волна,

     И снова думой смутною Душа моя полна.

     Проснулись упования,

     Мечтаний пылких ряд,

     Сомнения, страдания Глубоко в сердце спят.

     Бодний А. А.

     ВЕСЕННЕЕ ЧУВСТВО

     Опять весна волшебная Чудейства миг несёт.

     И новь, душой востребная,

     Мир теплотой спасёт.

     Под звон капели вешней Гармония встаёт.

     С изьявленностью древней Заря свой спор ведёт.

     И диссонанс не дремлет,

     Но в приложеньи сил Он изумрудом блекнет,

     Когда ручей забил.

     Ручей надежды вешней В страстивость душу ввёрг,

     Чтоб вожделённость спешней Шла воспареньем вверх.

     Жадовская Ю. В.

     ДУХ САДА

     Был вечер тих; и небо было ясно,

     В саду сидела я без мысли и тоски,

     Берёзы надо мной шептали что-то страстно, И плыли облака прозрачны и легки.

     Я прилегла к траве волнистой и шелковой, Вокруг меня струился аромат;

     Я сорвала цветок душистый и пунцовый. Прекрасен был в минуту эту сад,

     И волны зелени берёз его кудрявых,

     И перспектива тёмная аллей,

     И серебро нарциссов и лилей ...

     Вдруг меж корней двух дубов величавых Дух сада мне предстал с кудрявой головой, Увенчанной кленовыми листами,

     В зелёной мантии, усеянной цветами,

     В руках держал он посох голубой.

     Испуганная, я хотела удалиться,

     Но он приблизился и ласково сказал:

     «Тебе меня здесь нечего страшиться,

     Давно я близ тебя невидимо витал,

     Давно подслушивал мечты твои смешные;

     Не мой ли голос в шёпоте дерев Твои тревожил чувства молодые,

     Не я ли говорил в цветах с тобой без слов,

     И в звуках соловья не мне ль ты сладко внемлешь? Над головой твоей цветущую сирень Не я ли наклонял, когда ты здесь задремлешь, Чтобы прохладные тебе доставить сон и тень? Люблю я головы горячей увлеченье И сердца страстного безумный, жаркий бред,

     И ряд печальных дум, и вечное стремленье К тому, чему у вас названья в мире нет.

     Моих цветов краса и упоенье Пускай тебя восторгом подарит,

     Пусть шум дерев заглушит на мгновенье Предчувствие того, что будущность сулит».

     И он исчез .,. По-прежнему вокруг Берёзы надо мной невнятное шептали ...

     Усеян был цветами мягкий луг,

     И бабочки над ним кружились и порхали,

     Но я была полна раздумьем и тоской ...

     Знать подшутил дух сада надо мной ...

     Бодний А. А.

     ДУХ САДА

     Был вечер тих; и небо было ясно.

     Я кротости искала в кроне сада. Предрасположенность моя была напрасно Направлена на поиск отрешенья клада.

     В объятьях неги разноцветной Под фетишизмский звук листа Я отдалась мечте заветной В сплетённом естестве холста.

     От шептания стройной березы И от запаха нежных цветов Погрузилась я в чудные грёзы,

     В паутину воздушных мостов

     Виденье вдруг представилось с главою Кудрявой - будто первый наш пиит.

     Дух сада это был пред мною.

     Судейской мантией он был покрыт.

     Я давно уж спонтанно готова Компаньона в астрале найти.

     Но внезапностью я не готова Была мудрые споры вести.

     Дух сада поведал причуды, Воплощавшись во что представал.

     И целебно снимал он все путы Что мне рок беспощадный ковал.

     Метаморфозность была вожделенной:

     Пенью он подражал соловья.

     Колыханьем блаженным вселенной Была будто бы святость живья.

     Сада дух свою благость вершает:

     «Мне прельщает мыслей пылкость спешных И сердца призвучность, что подражает Движенью вечно смежных,

     Но параллельных двух миров,

     В которых есть твой общий кров.

     И красота моих творений Пусть будет красотой твоей,

     Чтоб знала ты, что с привидений Тоска становится нежней».

     И он исчез ... как будто счастье Кружилось рядом на лугу.

     И я вдруг чувствую ненастье - В душе смятенье: будто лгу.

     Но не себе, а отраженью,

     Давая шанс на миг свершенью.

     Жадовская Ю. В.

     * * *

     Мой друг! печаль твоя напрасна: Прошедших снов уж не вернуть. Благоразумно и бесстрастно Измеряй жизни долгий путь.

     Своё бессмысленное детство Бессильным стоном не зови, - Былого горькое наследство,

     Цепь сожалений разорви.

     Разрушен он, твой круг волшебный, Жизнь вечный труд - не сладкий сон, И, силой доброй иль враждебной,

     Ты за черту перенесён.

     Иди вперёд и в новой сфере Смотри на новый ряд светил ...

     И совершенствуйся по мере Своих способностей и сил.

     Бодний А. А.

     Мой друг! печаль твоя напрасна: Экстрасенсорность детских лет Взрастила веру - и прекрасна Цель жизни в призрачности бед.

     Не привноси свою предвзятость На детства иллюзорный свет.

     И в избирательности святость Должна оставить светлый след.

     Пусть ностальгия мира детства Несёт нам сожаленья дух.

     Но изыщи полезность средства Для входа в совершенства круг.

     И в новой сфере обновленья Не забывай своих корней Как селективность отраженья От фона изначальных дней.

     Жадовская Ю. В.

     Они не сердца голос страстный, Стихи суровые твои,

     Они не жгут мечтой напрасной И жаждой счастья и любви.

     Они наполнять сердце мукой, Покроют жизнь внезапной мглой; Они - печальная порука Души бессилья пред судьбой.

     Читая их, как будто слышишь Предсмертный, безнадёжный крик И тяжело, неровно дышишь, Переживая страшный миг!

     Бодний А. А.

     Они не сердца голос страстный,

     А превентивность злобы дней, -

     Глагол тогда твой беспристрастный В стихах непризнанных идей.

     Любовь приходит без подсказки Через препоны прозы мук.

     И стих как антиподность сказки Даёт сердечный прозе звук.

     Бессилье есть симптом предтечи Фокусировки здравых сил,

     Чтобы хотя в последней речи Стих таинство души открыл.

     Конец пятого тома.

     Март 2010 г.

     ОГЛАВЛЕНИЕ

     Часть девятая      5

     Второе дыхание поэтессы.

     Часть пятая       99

     А. А. Бодний ПРЕОДОЛЕНИЕ НЕДОСЯГАЕМОГО

     Том пятый

     Сдано в набор 29.04.2010 г. Подписано к печати 26.05.10 г. Формат 60x84/16. Печать офсетная. Тираж 50 эю. Заказ 2751.

     ООО ПФ «Полиграф-Периодика», г. Вологда, 160001, г. Вологда, ул. Челюскинцев, 3