...И Курт, дружище Курт Зигель из Ротенау, лежит на спине, вылупившись в небо, а изо рта у него прёт пена. Как на свежем баварском... Только розовая...
Когда понимаешь, что твой респиратор ни к чёрту и ты ладошкой зажимаешь нос и рот, а кругом, везде этот проклятый газ! И бежать некуда! Повсюду эта зеленоватая муть... Стелится по дну окопа, клубится над бруствером, нашпигованная английскими пулями...
А потом тебя тошнит, рвёт, выворачивает наизнанку. Желчью и кровью. Ты хрипишь, корчась в жидкой грязи. Это агония, это конец!
Конец?
Нет, мой дорогой, нет...
Потому что после этого ты приходишь в сознание.
В лазарете.
Тебе говорят, что ты в лазарете, потому что ты не видишь. Ни черта! Ты ослеп!
Ослеп!
Твоя первая мысль, нет, не мысль, инстинкт - пуля. Слепые пальцы побежали пауками в поисках кобуры, в жажде немедленного избавления.
Ослеп!!
Ты мечтал стать художником. Против воли отца, он сказал: через мой труп,а ты всё равно поехал учиться в Вену, к Шлоссеру. Но ты ослеп...
Как тебе такой поворот?!
Ты кричишь, срываешь вонючие бинты и повязки, что-то с весёлым звоном падает на кафель, рассыпаясь как бубенцы. Сильные руки, много рук, натужные голоса: "Oсторожней, осторожней, клади его!"
Резкий запах спирта, стеклянный хруст.
Морфий...
...Морфий...
И ты не знаешь, сколько прошло времени, час или год. И не уверен, наяву это или просто снится. И ты ли это?
Или кто-то другой...
Будто тебя выпотрошили и набили тряпьём и ватой, ты мягкий и бесполезный, как старая кукла. Тебя можно бросить в угол или посадить в кресло, приспособить вместо подушки на диване или забыть на крыльце под дождём.
Тебе всё равно.
А потом... Вдруг... происходит чудо...
2.
Ночной Берлин с высоты похож на затухающий костёр.
Словно кто-то разворошил, разметал отгоревшие угли по поляне. В середине они ещё желто-оранжевые, яркие, мерцающие, по бокам тусклее.
Можно угадать где Бранденбургские ворота: в них втыкается струна Унтер-ден-Линден, вон Панков, Тиргартен, рядом бездонной прорехой чернеет зоопарк, там, похоже, все спят...
Ближе к окраинам огни тускнеют, становятся реже, наливаются красным, рубиновым. Шарлоттенбург, под ним Вильмерсдорф.
Там тоже уже почти все уснули.
- Я убью этого Райнера! Убью!- нервным жестом откинул назад длинные чёрные волосы. Быстро сбежал вниз по лестнице, застыл на первом пролёте.
Резко повернулся, закрыл лицо руками.
- Спокойно, спокойно... - прошептал, стараясь дышать глубоко и размеренно. - Спокойно... Может не так уж и безнадёжно? Ещё раз взглянем, а? Только спокойно...
Он медленно, словно в тягучем потоке, начал подниматься по широкой, белого мрамора лестнице. Шаркающее эхо разлеталось по пустым залам словно кто-то чиркал гигантской спичкой о коробок.
И никак не мог зажечь...
Он поднимался шаг за шагом, шея его вытянулась, змейкой проступила пульсирующая голубоватая жилка сбоку.
Карие глаза расширились и уставились в открывающуюся с каждым шагом стену наверху лестничного пролёта.
Вход в центральный зал.
Вот показался верх картины, вернее даже не картины, а только рамы. Помпезной, щедро украшенной золотыми финтифлюшками, вензельками и завитушками, бесстыдно сияющей даже при тусклом ночном освещении музея.
Он застонал.
Ярость и отчаяние покатились по пустым залам, запетляли между высоченных дорических колонн и безносых античных статуй, заблудились и замерли в тёмных анфиладах.
- Я убью этого Райнера... - на этот раз совершенно спокойно повторил он. - Я же говорил: матовую бронзу... - безнадёжная усталость в голосе. - Эта чёртова рама блестит так, что даже картины не видно... Вот ведь идиот. И из всей экспозиции именно "Валькирия". Из всей экспозиции! Центральное полотно и в этой цыганской раме. Дьявол!
Он достал из жилета часы, щёлкнул крышкой.
Почти три часа.
Открытие завтра в одиннадцать, вернее, уже сегодня. Да, похоже, за восемь часов, да ещё среди ночи... Похоже, что ничего уже не исправить...
Он стоял перед картиной, скрестив руки на груди и драматично склонив голову. Казалось, ещё мгновенье и начнётся декламация поэзии. Романтизм, период Штурм унд Дранг, что-нибудь из раннего Шиллера или Гёте.
Вместо этого он, достав из кармана трубку, присел на корточки и принялся выбивать из неё пепел. На полу образовалась маленькая чёрная горка. Он, склонясь ещё ниже, почти касаясь волосами пола, осторожно плюнул, потом пальцем смешал слюну с пеплом в жижу, выпрямился и провёл пальцем по краю рамы.
Аккуратно подул.
Золото в этом месте погасло.
Он улыбнулся. Как-то остро, по-волчьи. Достал белоснежный платок и методично принялся вытирать руки:
-"Если пройтись по всей раме широким флейцем, жидко разведя жжёную кость скипидаром... на это не больше часа и нужно-то!"
Валькирия с полотна одобрительно улыбалась. Серо-голубые нордические глаза смотрели теперь, если и не распологающе, то уж по крайней мере без прежнего пренебрежительного превосходства.
Цыганская рама ей тоже быля не по душе.
Будучи некрупным брюнетом он питал неизбежную страсть к рослым кровь-с-молоком светловолосым бюргершам, с румяными яблоками щёк и мягким грудным смехом. Крестьянок он недолюбливал. Ему всегда казалось, что от них слегка пованивало смесью прелой соломы и парного молока.
А молоко он ненавидел.
Особенно парное.
3.
Картина, безусловно, была выдающейся. Ну, прежде всего, размер. Всё в натуральную величину: валькирия, конь.
Потом - техника живописи. Моментально чувствовались германские корни, Кранах и Дюрер с их плоскостным, почти графическим изяществом линии и формы. Воздушность композиции напоминала лучшие полотна Фридриха, то же настороженное ожидание чуда, та же меланхоличная напряжённость души.
Колорит - что-то от Вермеера, его ранних пейзажей Дельфта, но холодней - в кобальт, и без этой голландской крестьянской охры.
Неистовая валькирия, пронзая малиновый закат, грозно нависала прямо над зрителем, который, невольно втягивал голову и делал шаг назад, стараясь выйти из под удара передних копыт её крылатого жеребца, упрямая башка которого таращилась безумными шарами глаз и раздутых ноздрей.
Наездница же, напротив, была величаво тожественна и высокомерна. Её взгляд устремлялся вдаль, не удостаивая зрителя вниманием. Её миссия была куда важнее, чем все эти суетливые существа, этот рой назойливо жужжащих базарных мух.
Её миссия, о, её святая, сладостная миссия была в том чтобы отыскать на поле брани павшего героя, храбрейшего из храбрых, того кто погиб с мечом в руках, явив земле и небу свободу своего золотого сердца, своё божественное мужество, свою бессмертную волю. Именно в неукротимой воле и было бессмертие его души. Не в рабской доброте и милосердии, трусливом поклонении идолам, не в лицемерных добродетелях дрожжащего стада. Нет! Бессмертие его души в полёте орла, в когтях льва, рвущего горло буйволу, в острие стрелы, пронзающем сердце врага. В жажде гибели.
И валькирия зовёт его:
- Приди! О, провозвестник молнии и тяжёлая капля из тучи!
Приди мой избранник!
Ну или что-то в этом роде...
"Валькирию" он написал лет десять назад. Да, где-то в самом начале тридцатых. Она моментальна стала событием сезона, а его тут же окрестили основоположником Германского Героического Романтизма. Термин этот, правда, придумал он сам.
Какое было время! Революция! Германия, после стольких лет унижения и раболепства, наконец вставала с колен.
Расправляла крылья.
И он был одним из мессий новой возрождающейся империи!
Именно Империи, великой Империи! Худосочная демократия республики полностью себя дискредитировала. Демократия - идеальная система для безмозглого стада, людей-насекомых, тех, кого Ницше называл земляными блохами.
Какое время! Боже, какое упоительное время!
Как он тогда в своих первых интервью и публичных выступлениях отхлестал, растоптал всех этих выродков, дегенератов, особенно этого ублюдка Дитца. И Клее... и Шиле.
И весь этот сброд, этих поганых извращенцев из "Дер Блауэ Риттер"!
Весь этот ущербный немецкий экспрессионизм.
Уроды!
"Вы не достойны великой нации! - гвоздил он коллег по живописному цеху. - Ваша пачкотня унижает Германию! Стране нужно гордое искусство, а не ваше копание в собственных экскрементах! Искусство с высоко поднятой головой,с пронзительными синими глазами и кудрями цвета спелой пшеницы. Искусство нации победителей! Фридриха Завоевателя, Бисмарка!
Посмотрите на лучших- Вагнер и Ницше! Вот кто понял это! Не вы! Вы - мусор!
Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя. Это о вас!"
4.
Да,но вернёмся к чуду...
Так вот, когда случилось чудо и он вновь обрёл зрение, у него не было сомнения, что это не столь заслуга врачей, сколько знак свыше. Рука Провидения.
Он забросил своё увлечение политикой. Ораторские упражнения на провинциальных сборищах демобилизованных солдат и обнищавших бюргеров теперь казались ему пустой тратой времени.
Как он был наивен тогда, раньше, полагая, что вся эта пустопорожняя говорильня может действительно что-то изменить!
Он даже воображал, как его избирают депутатом, и он с выбритым затылком и Железным крестом на отутюженном пиджачке жарит страстные речи с трибуны Рейхстага. Придумать более бессмысленного занятия он не мог... Сейчас.
Тогда же это был пик желаний.
Прямо из госпиталя, в худой шинели со споротыми нашивками, он направился к Шлоссеру. До войны он брал у него уроки рисунка и композиции. Маэстро выслушал молодого ветерана и, повздыхав, согласился взять его в свою мастерскую. Не совсем было понятно, что расстраивало старика больше - скромность таланта юноши или безвыходность его ситуации.
Однако уже через год Шлоссер был потрясён невероятным прогрессом подмастерья -то ,что не досталось от Бога, самым невероятным образом навёрстывалось одержимостью и маниакальным трудолюбием.
Ещё через пять лет старик собственноручно разрезал ленточку первого вернисажа своего любимого ученика.
"Когда это было, - он попытался припомнить, - тридцать четвёртый? Да, Шлоссер, умер через год..."
А после этого - только вверх.
От успеха к успеху.
А завтра - триумф, коронация. Он - живой классик, репродукции его работ в школьных учебниках. Можно ли желать большего?
Да, жаль старик не увидит... Жаль.
5.
Он ехал домой по ночному Берлину. Липы в этом году цвели поздно. К холодной зиме, по примете.
Казалось, весь город пропитался насквозь этим нежнейшим медовым ароматом, странной смесью трогательной невинности и борделя. По крайней мере у него этот запах рождал именно такие ассоциации.
Было свежо, но он решил не поднимать верха. Сладковатый ветер трепал волосы, приятно холодил лицо. Он улыбался.
Можно будет поспать часа три. Вполне достаточно.
Он привык спать мало, ещё с войны.
Он свернул направо на Курфюрстенштрассе. Острый палец шпиля собора Кайзера Вильгельма решительно втыкался в звёздное небо, стремительный готический силуэт уже начал проступать на чуть посвтлевшем востоке.
Самая короткая ночь в году,- вспомнил он, - день летнего солнцестояния.
Сквозь уверенный рокот шести цилиндров последней модели своего спортивного Даймлера до него долетел отзвук грозы.
Горизонт на востоке запульсировал тёмно-багровым.
Натужный грохот, словно товарный состав сцепляли где-то, низкие круглые звуки казалось на мгновение заполняли всё пространство безраздельно между землёй и небом.
Он ненавидил грозу.
Вернее не саму грозу, дождь, молнию, ветер, нет. Он ненавидел звук. Гром. Раскаты грома слишком походили на канонаду. Артиллерийскую подготовку, когда батарея стомиллиметровых британских гаубиц пытается превратить тебя в фарш и смешать с землёй.
Приближающаяся гроза странным образом испортила настроение. Осознание этого факта расстроило его. Завтра, нет, сегодня, это ведь его день! Он хотел, он должен, чёрт побери, просто обязан быть счастлив!
Просто обязан!
Он попытался проанализировать это, хотя, разумеется, не воспринимал всерьёз эти еврейские штучки старика Фрейда. Ещё один хитроумный способ выудить деньги из кошельков простофиль! Отношение его к психоанализу было примерно таким же как и к хиромантии - скептически-настороженное.
В юности, ешё в Линце, на ярмарке между каруселью и шатром шпагоглотателя цыганка нагадала ему, что он станет императором, новым Фридрихом Барбароссой.
Он улыбнулся.
- Видать, зря я политику бросил, сейчас бы канцлером уже был... Рейхсканцлером! Впрочем... звучит не так уж и плохо, Рейхсканцлер Адольф Гитлер, а?
6.
От Советского Информбюро:
(стенограмма эфира)
"... Сегодня 22 июня 1941 года, в 4 часа утра с целью обеспечить безопасность СССР и выполняя интернациональный долг...
( неразборчиво - помехи и треск в эфире )
...наши меры не напрвлены против независимости Германии. Это - злостная клевета... (помехи в эфире)
...войска Польской Советской Республики при поддержке Финской группы войск и 2-го Украинского фронта, фосировав реку Одер, вступили на территорию Германии и выдвинулись в направлении Берлина.
Одновременно наша Краснознамённая авиация нанесла ряд успешных ударов по военным объектам в районах Коттбус, Эберсвальде, Нойзелле и Люббена. Бомбардировке подверглись здания и министерства в Берлине, имеющие стратегическое и военное значение.
Коммунистическая Партия Германии и весь трудящийся немецкий народ с ликованием встретил..."