Тишина, плотным пологом нависшая над домами, вовсе не была угнетающей, как то казалось с первого взгляда. Или как кому-то этого хотелось. Целыми днями изнуряющая жара плавила пологие скаты металлических крыш да, временами, в безоблачном, точно сияющем изнутри небе слышались далекие басовитые перекаты и гул ракетных бомбардировщиков. Временами люди выходили на улицы, задрав головы, полюбоваться на их догорающие белесые следы в небе. Говорят, какие-то знатоки умели определять по углу наклона и размытости плоской линии куда и как много времени назад был отправлен самолет. Порой это казалось мне чушью, но иногда я, так же, как и все, выходил на пустынные улицы и был рад, что прогнозы столкновения в большинстве случаев миновали нас за долгие километры. Наш район и еще один, за который я тоже был рад и про который - к моему собственному везению, во многом обязанном моему молчанию, никто не знал. И даже не догадывался.
А в остальном все опять было тихо. В полуденном зное, превращавшем воздух в густой маслянистый бульон, окраинные улицы казались как никогда пустынными и вымершими. Среди частого переплетения металлической сетки с пущенной поверх колючей проволокой, огораживавшей край цивилизации, в кустах пожелтевшего терновника и придорожного бурьяна скрипуче надрывались полчища цикад, доводя своим непрерывным циканьем до умопомрачения и натуральной головной боли. Из раскрытых окон доносился мерный шелест перелистываемых газетных страниц, шипение кофеварки на плите и тихие, различимые как дыхание, мирные полудремлющие голоса.
Все было спокойно, и все были, как обычно, расслабленны и повседневно-беспечны. По крайней мере, так казалось.
И плевать на прогнозы новостей...
...В то утро я растворялся в душном дурмане: стук пишущей машинки временами приводил в чувства, заставляя оглядываться вокруг, без особой надежды что-либо там разглядеть новое, но наплыв видения или, лучше сказать, вИдения, продолжался недолго и каждый последующий раз был короче предыдущего. И я снова утыкался в работу, строча одним за другим странные письма разработанным, разлаженными и вытертыми за много лет гулко стучащими клавишами. Тук-тук-тук...
Равномерное, как гудение электричества в сети, и настолько монотонное, что перестает казаться прерывистым.
Рядом, примостившись в углу старого подоконника и сливаясь с общим гулом, почти неслышно бубнило старое радио, временами срываясь на белый шум и молчание в эфире. А я писал.
Письма друзьям. Маленькие весточки, разнообразные только набором имеющейся пунктуации. Извечный вопрос о новом, опущенный в краткое "Как дела?", пожелание успеха и надежда на скорую встречу. Ответы на старые послания и инициация новых, почти всегда одинаковых. И среди них - еще одно. Запретное, странное, заставлявшее каждый раз безудержно забиться и сжаться внутри сердце. Письмо. Белый конверт с надписанным адресом: улица, дом, квартира, получатель. На всех строчках, кроме последней, короткие прочерки.
Получатель...
Нервным движением я сгреб конверты со стола, сминая в охапку, так, чтобы тот самый - самый чистый и белый, рвущийся в полет подобно птице, готовый быть брошенной в пекло, - оказался посередине. И все равно через стопку свернутых и упакованных бумаг, через полторы дюжины имен и столько же сырых "здрасьте", он продолжал жечь мне ладони.
"Скоро", - говорил я себе, шепча под нос, словно неусыпную мантру. "Совсем скоро мы будем рядом"
...В многоэтажном подъезде, несмотря на уличную духоту и солнце, было прохладно и сумрачно. Разгоряченная кожа мгновенно покрылась крошечными водяными капельками, будто притягивая долгожданную влагу. Сквозь тонкие стенки-перегородки, отделявшие квартиры от лестничной клетки, слышалось бессловесное бормотание телевизора и женский голос, комментировавший кому-то. И шум воды в раковине, перебиваемый монотонным перестуком посуды на полках. И снова - телевизор, ораторствующий напряженно-встревоженными переливами. Надо же - еще кто-то продолжает их смотреть.
Тишина, вольготно развалившаяся на погнутых перилах, была тут же. Чернильная темнота, рассеянная сквозь лучи проникавшего в подъезд солнца - не видимая и не ощущаемая ни одним из доступных пяти чувств, она не удостоила меня своим вниманием, никак не отреагировав на тяжело хлопнувшую квартирную дверь. Но я сам вдруг ясно, до влажного холода по спине, ощущутил ее близость: в масляных окаменевших каплях салатовой краски от недокрашенного потолка, рассыпанных под соседним порогом, в перекошенных створках неподвижного лифта и гулком, сыром дыхании девятиэтажной шахты под ним. Тишина забивалась ватой в окна, перекрывая радостные крики детворы на дворовой площадке, пятнала стекла, заставляя безнадежно вглядываться в их расплывшуюся, распухшую пятнистую муть, тянулась ощутимым прелым запахом гнили из приоткрытого мусоропровода.
Монетки растоптанных катышков жевательной резинки, усеявшие истертую плитку пола, убегали сплющенной дорожкой за угол стены, маня за собой. Где-то над головой протопали грузные тяжелые шаги, от которых зазвенели бы стеклянные подвески в люстре, и через пару секунд с того же этажа послышались старательно выводимые пронзительно-ржавые гитарные аккорды. Тишина ехидно усмехнулась со своего места, обнажая ряд выбеленных клыков. Вздрогнув, я резко обернулся на звук, но ничего не увидел - только серые липкие потеки на полу и ржавую кофейную банку с окурками у перил. У тишины не существовало ни материальности, ни видимого облика, но с каждым днем она все больше напоминала о себе. И все больше себе позволяла.
Свистяще пришепетывая, Тишина высунула кончик влажного языка, пародируя шум воды в закипающем чайнике, и тут же снова сорвалась на призывно-взволнованный, хорошо поставленный актерский голос ведущей последних событий.
У нас здесь жара, среди ольхи и старых истлевших сосен, а в почерневшем от копоти центре сейчас сущий ад - круг третий, не меньше. Среди бетонных многоэтажных высоток, пыли, асфальтово-жженой земли и падающих с небес кусков разогретого железа. По радио передавали: об очередном вооруженном конфликте, о столкновении где-то в отдаленном районе Города, о воздушном ударе, смявшем несколько возвышенно-гордых, мерцающих в сиянии солнца, "свечек", о грядущих очередных мирных переговорах...
Вспугнув стуком шагов, сбивающих ступеньки, вышедшего из угла на прокорм таракана, я торопливо припустил вниз по лестнице, стараясь лишь бы не слышать этих завываний, лицемерных сожалений и пустых обещаний. И еще раньше, чем осознал, что все это ее очередные происки, Тишина белозубо оскалилась мне вслед...
* * *
...Ее приближение я почувствовал уже давно - еще на третий день после начала бомбардировки.
Засиделся с книгой в ночь, устав от бесконечных повторов уже известных новостей по телевидению, и вспомнил о времени только когда за окном, обесцветив окружающее, просочился предрассветный, пронизанной холодной серой дымкой, немигающий белесый свет.
Спать не хотелось. В голове вертелись обрезанные фразы из романа, мимолетно и ненавязчиво вплетающиеся в медленный, успокоенный ход мыслей, и я, не включая свет, в полумраке поплелся из спальни в кухню заварить утренний кофе. Над домами, прикрывая на сколько хватало взглядом улицу пуховой периной, висел неподвижный густой туман, напоминавший комковатыми разводами следы кефира на стенках стакана. Отдававший запахом гнили и стылой воды, туман наползал с болот каждую ночь, застилая дороги на городских улицах почти до третьего этажа и подсвечиваясь зеленоватыми всполохами, наводящими на мысли о полумистических блуждающих огнях и их покинутых душах. Но явление продолжалось недолго и было слишком привычным, чтобы кого-то напугать.
Вот и тогда, кидая взгляды поверх чашки кофе на улицу за окном, я видел, как туман медленно, стелясь и цепляясь обрывками щупалец за подоконники и колодезные люки, отползает назад и тает, скапливаясь прозрачными лужицами в водостоках. Серое далекое небо, покрытое мелкой рябью, отражалось кусочками пазла в темных окнах соседнего дома, непринужденно спящих вместе со своими хозяевами за задернутыми шторами, а я вдыхал, осаждая в легких, это странное, сладостное ощущение собственного тихого одиночества в мире блуждающих снов, чувствуя, как мысли снова постепенно взбадриваются от терпкого кофе.
Все шло своим расписанием, строилось по ступеням, как и было положено: медленное пробуждение, балансирование на грани сна и яви (серое, припорошенное темной рябью небо постепенно набирает высоту и цвет), зажигающиеся огни в окнах, разговоры, голоса, сборы на работу, первые прохожие на улицах (в принявшем движение пространстве усиливается звук), оживление центральных автострад: гул и рычание двигателей, шуршание шин по асфальту, гудки, сливающиеся в монотонный шум, оживленная давка в метро и сигналы подъезжающего поезда.
Но ничего этого не происходило. Проходил час, другой, третий. Отодвинувшееся к зениту небо покрылось сначала бледной пленкой, потом - золотистой поджаристой корочкой. А я все слушал тишину, замирая от ожидания и настороженно вздрагивая, боясь тоже слиться с ней насовсем и полностью. Больше не было звуков: привычной перебранки голосов за стеной, свиста закипающего чайника, хлопанья двери в подъезде, маха крыльев вспугнутых торопливыми шагами голубей. Не было и самих шагов: звенящего цоканья каблуков по мостовой, шарканья подошв о камни, гулкого топота.
Все будто замерло, заледенело, застряв между двумя секундами, и в этот момент я отчетливо и ясно ощущал ее - новую тишину. Не то затишье, которое кажется странным, но не пугает, а только порождает в голове картинки праздного воображения о пустом солнечном городе, лишившемся людей. Как вырезка киношного видеоролика: шутливая, неправдоподобная и немного нарочита декорация. Эта - новая - тишина была мертвой. И те, кто в ней затаился, - тоже словно были уже мертвыми. Или испуганно ждали смерти, затаившись между плоских прорезей оконных занавесок. Я так не мог.
Я не могу...
...После прохладного подъезда двор встретил меня пылающей и слепящей глаза безветренной жаровней. В каждом из вертикальных окон соседнего дома искрящимися бликами отражалось распускающее лучи собственное призрачное солнце в голубых осколках, так что казалось, будто небо наконец пошло трещинами и завалилось набок. Асфальт блестел раскаленным полотном, утопившем в себе крышки тяжелых колодезных люков, над головой, слившись с монотонным поскрипыванием цикад за оградой, гудели, хлопая пыльными лопастями, подвешенные к балконным перегородкам серые коробки кондиционеров.
А вокруг была тишина. Немое молчание, составленное из привычных, но отсутствующих звуков городской суеты и невидимого шелеста многократно дробленного дыхания, затаившегося за тонкими стенками.
Не нарушая сонную тишину, за одним из окон слабо хлопнула сматывающаяся лента рулонной занавески и тут же затихла, выдавая характерный скрежет и звон раздвигаемых пальцами пластинок жалюзи - прищуренный хитрый глаз, смотрящий в образовавшуюся щель, проводил до угла мою сгорбленную спину. Я мог увидеть - почувствовать - это, даже не оборачиваясь: от наэлектризованного любопытства, смешанного с завистью, нерешительностью и страхом, воздух словно стал на мгновение ощутимо колючим и жестким, подтолкнув быстрее идти вперед. И все же торопиться мне было некуда...
Красно-кирпичная ограда кладбища начиналась почти сразу как кончались жилые дома. Выстроенные в ряд, как поставленные вертикально костяшки домино, накренившиеся в полуобороте, панельные многоэтажки щерились на ограду зарослями антенн и раздосадованно отмахивались полоскаемыми ветром парусами забытого разномастного тряпья на балконах. И все время выглядели хмуро, еще более серо и мрачно на фоне остальных зданий. Морщились облетевшей краской, расползаясь ветвящимися трещинами, слепо вглядывались в солнце серыми, не имевшими блеска оконными стеклами в облезлых переплетах, обозленно хлопали форточками и скрипящими подъездными дверцами, отпугивая заблудшие души. Между ними, ограждающим дворы решетчатым забором и заросшей оградой был еще пустырь - выжженная глинистая земля, взрытая комьями, поперек которой по чьей-то неизвестной затее проложили асфальтированную дорожку, ведущую в обход района, мимо кладбищенских стен. С тем же успехом ее можно было проложить где-нибудь в болотах - толку было б больше.
Я остановился напротив, в тени одной из многоэтажек, косым лучом прорезавшей пустырь на сегменты. Еще десять таких же теней, четко параллельных друг другу, кромсали землю через каждые пятьдесят шагов по обе стороны. Высокая кирпичная ограда кладбища проступала красными пятнами среди плотных зарослей вербы и пестрой развесистой ивы, обнявшей ветвями стену. В густом воздухе пахло землей, тополиным пухом и приторным, терпким духом цветущей полыни. Поржавевшая от времени калитка из металлических прутьев оказалась не заперта.
Впрочем как и всегда.
Внутри было ожидаемо никого. Мелкий гравий, вперемешку с нанесенным из кучи песком, мягко хрустел под подошвами ботинок, прилетевший из леса ветер кидал навстречу сорванные листья, цветочную шелуху и облачка желтой пыльцы. Из высокой травы слышались вездесущие и всегда одинаковые песни цикад, где-то вдалеке шумели листьями лесные вершины и попискивали птичьи голоса.
Тишина, всю дорога крадущаяся за мной незримой тенью, промедлила, а я не стал ждать и закрыл за собой калитку, преградив дорогу. Здесь ей не было места, среди обросших мышиным горошком, кислым иван-чаем и пожелтевшей осокой серых гранитных глыб, торчащих среди листвы подобно айсбергов в океане.
Протоптанные когда-то дорожки, покосившиеся гнилые кресты и блестящие таблички с золотым шрифтом над некрашенными оградами; серые надписи под выбитым крошащимся рисунком лиц почти невозможно разобрать из-за налипшей пыли. Сквозь корни выжженой травы, приникшие к земле, проглядывают к солнцу блеклые тканевые венчики искусственных цветов, и ни одного свежего букета, бросающегося в глаза. Только на одной могиле, словно окаймленной свежевыкрашенной блестящей оградой, белеют прислонившиеся к камню чистые матовые лилии с желтоватыми сердцевинками. А рядом - прижатый к камню съежившийся потемневший квадрат бумаги, сложенной вдвое.
Письмо.
Получатель.
Моя Энн...
"Дорогая, я здесь, я снова рядом. Я пришел..."
Пересохшие губы старательно стараются выговаривать словами, но получается лишь срывающийся в беззвучие шепот; руки машинально, по привычке, сами по себе, поправляют на ощупь цветы, обращая их венчики к солнцу, оглаживают камень, стряхивая пыль, зачем-то проводят пальцами по гладкой серой наклонной вязи надписи на памятнике, словно стараясь прочесть заново, снова взметнуть и опрокинуть в голове, ее, слишком хорошо знакомую наизусть. Белая печальная и непонимающая птица последнего конверта ложится на каменную подставку, на место уже истлевших пожелтевших перьев.
"Здесь все обо мне, что случилось. О тебе. О нас с тобой. Ты же знаешь..." - шепот, обломанный паузами тишины. Настоящей. Живой. Слышно, как поют и свистят в отдалении стайки птиц, как они перепархивают с веток берез и плакучих ив с пестрыми листочками, как кто-то копошится в траве, тонко попискивая, как трещат крылья синих стрекоз, отзываясь с цикадами. Как бьется мое сердце. Только мое.
Молодая девушка безмолвно улыбается в ответ с нагретого бликующего черного камня: тонкие губы с не нарочито приподнятыми вверх уголками, нос в веснушках будто шутливо морщится, светлая челка рваными разделенными прядками осыпается на глаза и сам взгляд - будто настоящие. Светлые золотистые когда-то крапинки на зеленой радужке, прозрачный блеск рассыпается искрами в далекой травяной глубине, маня светлыми золотыми головками одуванчиков. Глаза, отражающие солнце, и на щеках россыпь смешных мелких крапиной его поцелуев. И золотистые волнистые волосы с выбивающейся из-за уха тонкой прядью на плечах.
На темном плоском камне россыпь рыжих веснушек выглядит крошками грязи, а прическа кажется неумолимо седой, бесцветной. Тусклой. Только глаза будто живые. На самом деле. Мелкая, раздробленная гранитом, солнечная рябь дрожит и танцует на дне неправдоподобно реальных нарисованных глаз.
Город умер. Еще раньше, чем мог найти возможности. Город принял свою смерть как что-то неизбежное и неотвратимое. Город затаился в тишине, приняв ее без обороны. Приняв как укрытие. И все спрятались под ней, замерли, засохли, покрылись пылью и испариной дневного зноя, уйдя в тень. А девушка, которой уже нет, сейчас кажется живее и реальнее, чем они все. И я сам. Здесь я чувствую себя живым. Правдоподобно, неотступно, безнаказанно живым. Город уже давно загнивает своими остовами, разрушается, гниет, сыплет штукатуркой за шиворот и дурными мыслями и идеям. Он подорвался изнутри с самого первого дня. Нам уже не нужно ничего ждать - все свершилось. И напряженная тишина, истлевшая оболочка жизни, прикрытая ее фразами, ее распорядком дня, ее повадками и разговорами по душам - единственное и самое верное доказательство этому.
Но я не хочу. Не хочу так. Нет!
Каждое слово, как удар ладонью по оголенному проводу: теплится и жжется внутри, норовя спалить душу с изнанки, терпко щекочет, елозит и царапает стенки, как бешеная кошка. Пальцы что-то делают сами по себе - что-то и... зачем-то. Зачем-то прикасаются к черно-угольной оградке, теребят острогранные завитушки, цепляют траву и листья, пропуская те через себя, крошат сухие стебли в труху и пересыпают гравий, молотя в кулаке с голодным хрустом и почти что чавканьем. Тишина слушает изнутри, внимая. Расползается пятнами, подкрадывается к мыслям, обращается черной зубастой крысой, готовой прогрызть брешь в серой ветоши сознания. Она внутри, она во мне - безматериальная, хлипкая, неощутимая руками, как ночная темнота, и почему-то тоже пугает, завораживает до дрожи, подкрадывается исподволь, обвивая туманными щупальцами, и ждет своего триумфа, и радуется, и впервые за последние месяцы мне хочется - по-настоящему хочется ей уступить.
Последняя мысль взметается к небу вместе со стаей кричащих птиц из-за леса; откуда-то из далекой сини слышится дрожащий, нарастающий зудящий монотонный гул, прорывающий безоблачную ткань кусочками бесшовного полотна на неравные части. Золотое сияние трескается осколками и опадает на землю, обожженными черепками солнца мне под ноги, почти опаляя траву. Или то всего лишь искры догорающего мира.
Это солнце взорвется...
С моего месте мне не видно ни солнца, ни кирпичной ограды, ни крыш, ни всего того, что осталось за ней - только черные пики переплетенных антенн вздымаются копьями, недоуменно покачиваясь и кренясь на ветру, в горле пересыхает от вдыхаемого жара, а крыша, которая ими усеяна, представляется похожим на черствый сухарь, накрытый голубой салфеткой. Острые края опадают куда-то за горизонт, а по центру, в самой вершине, туманно расплываясь и белее краями, видится тонкий белый разрыв, пошедший хвостатой трещиной.
Белый след в небе накаляется до желтизны, вытягиваясь в длине, когда я снова слышу гулкий, перекатывающийся рев гигантского невидимого хищника. Трава опадает на землю от неожиданного ветра, а невидимый острый ноготь снова рвет - полосует - салфетку с другой стороны, и от гула уже звенит в ушах, вибрирует, подступает к горлу, затягивает в свой водоворот.
В Городе - Тишина. Она корчится и змеится по улицам, затекая струями в водостоки, отворачивая колодезные люки, ныряет в подвалы и приоткрытые форточки, подчиняя себе обитателей. Она рядом. Под всеми окнами, под ножками стульев и углом холодильника. Вещает с телевизоров хорошо поставленными украденными голосами, она требует замолчать и затихнуть. И ждать. Не выходить на улицу, не видеться с родственниками, не двигаться лишний раз. Молчать и ждать. Бояться. Тоже - тихо. Неслышно прикрываться иллюзией нормальной жизни, и я не могу ничего поделать. Это необходимо. Это не-обходимо.
Тишина стелется туманом по тихому уснувшему центру, гнет под себя многослойные ветвящиеся эстакады, переиначивает дороги, ломает улицы. Рвется.
Я слышу, как она рвется сейчас, замирая, запрокидывая голову к небу, в волнении и злобе разглядывая исполосованный бумажный купол.
Мимо, над головой, далеко, проносится еще один бомбардировщик, пронзительно рассекая инфразвуком пространство.
Я вижу дома - они гнутся и падают друг на друга, соприкасаясь крышами, тычутся лбами, бьются окнами, я слышу, как сжимается воздух, укладываясь в один молниеносный, разрушительно короткий вихревый толчок, как градом с неба сыплется фейерверк железных осколков, напичканные стальные хвостатые конфети, похожие на желтоносых рыбок. На меня, на них, на весь город, мой район и район моей Энн, который язык не повернется назвать собственным словом. Все пространство, все небо и крыши охвачены сейчас металлическим железным дождем. Его видно в запотевших тусклых окнах, слышно во дворах и подвалах, и углу лестничной клетке, заляпанном краской и грязью, и я внутри него и слышу, чувствую, ощущаю трепетно, четко, ясно, как жизнь - все существование, комкается и сматывается в глубок, в одно одержимое, надорванное мгновение.
Р-раз...
Лес игольчатый - весь превратился в наточенную щетину, запрокидывается набок, выставляя грозные, не очищенные ок коры копья.
Два...
Осколочный град сыплется на землю. Еще секунду, еще половину - и он вроется в нее, пройдя насквозь раскаленным, пахнущим прогорклым маслом ножом. Ворвется, разроет, вбурится в глубину. А потом взорвется, растает вспышкой, разорвет на кусочки, ослепит, заливая окружающее пылающим жидким огнем и раскаленной лавой.
Три...
Я услышал, как тишина вскрикнула, давясь хриплым рыком, как ее снесло на своем пути, угнетая, затягивая, сминая в глухой беспросветный водоворот копоти и расплавленных стекол, как земля прогнулась и разорвалась под ногами, как мир затопила вспышка, словно солнце, уставшее наконец греть и лелеять этот глупый мир, на самом деле взорвалось и осыпалось таящими плавящимися кусками, как тело плавится и горит вместе с ними, взметаясь копотью. Как растворяется, и Тишина, еще цепляющаяся безнадежно за жизнь, пожирает его в себя. Но тишины больше нет. Только грохот, лязганье, шум, звон, бесслышные крики и рев металла и порванного неба.
Мне не страшно. Не так страшно, как было ждать, как растворяться и гнить в этом страхе, в бессмысленной надежде, в глухой тоске среди замкнутых лиц. И сейчас я не ухожу из этого места, в котором уже ничего не останется, кроме обломков и взрытой земли. Я улетаю. Я растворяюсь.
В ти-ши-не...