Перед его глазами плавали дельфины. Серебристо-серые в лучах закатного солнца, плещущиеся в высоких волнах на ресницах, почти скрывающиеся в глубинных водах сознания. Они бились изнутри о тесную черепную коробку, настойчиво норовя прорваться на свободу, сливались и сталкивались друг с другом, беспрестанно паразитируя в мозгах ультразвуком, точно зовя кого-то.
Или что-то. Смотря с какой стороны взглянуть. Он смотрел с внутренней.
- Очнись! - пронзительный возглас в левое ухо. Он пытается увернуться от звука, но тот все равно захлестывает тяжелой резкой волной, сбивающей с ног.
Сбившей бы с ног, если бы он не сидел.
Тяжело приоткрывает глаза - две стальные полуарки век, мощеные булыжниками и усеянные изогнутыми пиками ресниц, поднимаются почти с ощутимым протяжным скрипом: он опять не спал всю ночь.
То же дешевое кафе, тот же порезанный столик с пластиковой столешницей. Пыльные липы за прозрачным стеклом, похожим на лакричный леденец, тяжелый потолок, обшитый желтой фанерой - на одном из листов, темно выделяясь среди поржавевших шляпок гвоздей, чернеет жирный след мужского ботинка, неизвестно как туда попавший. Дубовая барная стойка в углу, с облепленным катышками жевательной резинки передним фасадом.
И пустота вокруг, почти ощутима звенящая в голове вместе с далеким гулом морского прибоя и пронзительными воплями чаек, перемежаемыми дельфиньим стрекотом. Кажется, только он один любил подобные места. Он и Друг, сидящий на расшатанном стуле, спиной к перекошенной входной двери кафе. Или бара. Или помоечного захолустья за гудящим вокзалом на окраине города.
- И снова здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте!.. - фальшиво напевает, оседлав табуретку на манер коня. Разве что только не скачет в галоп - лишь покачивается, все убыстряя темп, и явно норовит в конце концов слететь с него на пол.
Две блестящие пуговицы глаз напротив его собственных смотрят нахально и подначивающе. Узколицый, непропорциональный, с вихрастой, неправдоподобно уродливой и большой башкой и липкими пальцами с изгрызенными ногтями. Смесь раздражения с презрительной брезгливостью. Это не то, что он есть, но то, какие чувства вызывает одним лишь своим видом.
- Неудачник и злодей, настоящий прохиндей!..- голос взвился фальцетом, вздымая буграми низко нависший фанерный потолок и заставляя всю палатку вздрагивающе резонировать вместе с ним. - Писа-а-тель... Рисова-а-тель...
- Заткнись, - он раздраженно щелкает пальцами, и Друг исчезает, оставив на своем месте повалившийся на грязный пол стул. Голос заглох.
Созданное воображением исчезло в нем же, и это справедливо. Только не очень приятно и как-то по-своему жалко, что ли? Он создал его однажды, тот родился из эмоций, востребованный своим хозяином, и не суть и не его проблема, что эти самые эмоции на тот момент были прескверными. Хотя лучше уже, кажется, и не выйдет. Больше. Никогда.
Прозрачная дверца кафе схлопывается со стеной и отскакивает назад, норовя упруго поддать на прощание, когда он выходит на улицу.
Черные стволы фонарей, вгрызающиеся в землю проводами, блестящие ступеньки привокзальной лестницы. Прозрачное солнце, наполовину изъеденное горизонтом, золотит все прозрачной дымкой, скользит по отвесным стенам зеленоватыми отсветами, похожими на утонувшие в листьях цветки перечной мяты. И где-то вдали, за таящей в вечернем матовом тумане линией железных рельсов, слышен протяжный нарастающий вибрирующий ритмичный гул и стук, а рука привычно хочет потянуться за блокнотом и красками. Или печатной машинкой. Абсолютно без разницы, во что вложить этот момент.
Он глубоко вдохнул тяжелый влажный вакуум.
Вечерний воздух вибрировал, отдаваясь эхом прокатившихся по рельсам колес, и пах креозотом и весенней пылью. И лягушками в лужах. И гусеничками березовых сережек, опавших на тротуар.
Серо-фиолетовое полотно неожиданно прорвали пронзительный высокий скрип и паровое фырканье, напоминающее о старых временах, когда двигатели еще работали на угле. Снова стрекот, топот ног на качающихся платформах, заполненных спешащими куда-то людьми. Хлопки смыкающихся дверных створок и снова визг сигнального гудка.
Поезда в его крови. Они кричат и требуют помощи, и он не может просто заткнуть уши и игнорировать их, потому что они внутри. Все самое страшное и прекрасное всегда не снаружи.
Темные лужи под ногами, хлебные крошки и бычки окурков под козырьком кафе. Припорошенная пылью трава под окном, забивающая одуванчики. Полынь, пропахшая выхлопными газами с близких улиц. Осколки стеклянного темно-зеленого бутылочного кружева чмокающе хрустят под подошвами. Слепые окна таращатся серыми глазницами, мимо кустов завядшей сирени и бензиново-каменной набережной.
Огромный зеленый мусорный бак зевает широко раскрытой беззубой пастью, в выжидании добычи, готовый пожрать все, что попадет внутрь. Зверь выглядывает из зарослей цветущей, словно политой сметаной крапивы возле полуразрушенной изгороди. Как крупная голова африканского гиппопотама, торчащая из ила. Так и просится на картину, в самый центр мусорного натюрморта. Или на лист бумаги, излитый черными закорючками слов.
Глаза выхватывают кляксовые плевки на асфальте, мутные потеки на серых стенах, покореженные двери и выкрикивающие немые ругательства вокзальные стены.
И даже это безобразие выстраивается в голове пронзительно яркими штрихами, будто выхватываясь острым пинцетом из общего ландшафта. Шлифуется и покрывается лаком, чтобы до нужного мгновения законсервироваться в сознании и сойти на бумагу. Только зачем?..
Жить хорошо!..
Жизнь прекрасна!..
Идиома для идиота.
Весь самый мусор лезет в глаза, привыкшие запоминать мельчайшие детали. И почему в этом мире так много грязи?..
"Не грязи, а выросших в болоте лилий. И солнца, и прозрачных отражений в темной воде".
Он - чокнутый. Он - бездарность. Он никому не нужен. Лишь собственным выдуманным друзьям и цветным фотографиям на стенах. Созданным им же рисункам, которые так походят на реальность, что кажутся фотоснимками. И еще своим героям. Горстке - толпе - несуществующих личностей, составленных из слов. Таким же грязным и нелепым, как все окружающее.
"И мне".
"Почему?"
"Потому что ты не обычный. Именно так, как отрицание: не-обычный".
"И что же?.."
Ее голос звучит у него в голове, заглушая отдаленные крики дельфинов, черные букашки слов вязью переписки ложатся на мерцающее экранное полотно жужжащего пенсионера-компьютера.
"И то"
Все коротко и ясно, как и должно быть. И как быть не может.
"Просто так. Ты видишь мир, какой он есть и каким он не бывает. Это похоже на чудо"
"Это смахивает на бред. Неясный сумасшедший бред. Я ненормальный, слышишь?"
Он словно вновь покачивается на скрипучем вертлявом компьютерном стуле, заламывая от напряжения худые пальцы.
Перед глазами - темная жижа. Густая грязь. Того, что он видит, нет. И есть то, чего он видеть не хочет. В этом вся и суть, почему-то ей не понятная.
"И вокруг - лишь один мусор. Мир забудет его, так и не узнав. И мне не за чем напоминать ему об этом, и я..."
"...и именно ты и останешься в конечном итоге со всем. Во времени и в не его, потому что то, что ты делаешь, вечно. Не важно, с какой целью это совершается и для кого. Ты ищешь прекрасное...
"...которого нет. Было, но уже никогда не будет!"
Ее голос звенит в его голове неразличимыми словами, он почти слышит ее, хотя это невозможно, интонации давят виски, вытискивая наружу все мысли, перемешивая их в кашу.
На его глазах воскресает Офелия в кожаной мини-юбке, а современная Джульетта рыдает перед мигающим зеленым экраном ноутбука, сотрясаясь от всхлипов. Короли становятся пешками, превращаясь в случайных прохожих, древние военачальники сбрасывают копья в центральный фонтан, разбивая сонную тишину голосами давно умерших языков. И на смену им где-то в глубине души рождается тянущая тоска - та самая, что заставляет космонавтов на орбите совершать самые отчаянные поступки. И отголоски будущего, где новый Адам и новая Ева из механического ребра неспешно прохаживаются по искрящейся материнской плате новой планеты.
"Каждый сам решает, что хочет оставить за собой. Это будет твой выбор. И та призма, через которую ты посмотришь на мир, - все тоже твое. И ты сам"...
Темный асфальт медленно покачивается под его ногами, словно палуба большого корабля, золотистые окурки у тротуара сливаются в стайку проворных блестящих рыбок со скользящей перламутровой чешуей. Из густого, набирающего синеву и прохладу, вечернего марева навстречу извилистой дугой выползает железнодорожный настил, похожий на туго сплетенные между собой канаты черных водорослей. Откуда-то издалека плывет навстречу неторопливая стая металлических китов, сцепленных из грохочущих железных вагонов с мерцающими оранжевыми окнами. Два встречных фонаря на гигантской голове бьют в глаза, воздух прорывает тяжелый гулкий рев, затихающей у борта платформы.
Не задумываясь, он вскочит в первый попавшийся поезд, чувствуя мягкое гудение и тепло в сердце, где раньше была пустота, канаты водорослей качнутся вперед, превращаясь под плавниками зверя в металл, а сами плавники - в широкие обороты колес, набирающих скорость. Темнеющий город двинется назад, скрываясь за спиной, а он все будет ехать и ехать в никуда, сохраняя в груди пространство для новых ощущений и нового горячего тепла, пытаясь сберечь и запомнить заново то, что было до этого. То, что существовало и не могло существовать одновременно.
И вернувшись домой почти под утро, он отроет в пыльной папке неоконченный залежавшийся черновик давней доброй сказки, наполненной светом и надеждой, и попытается наполниться ими сам, уже готовый к этому, теперь по-настоящему готовый.
И забудет посмотреть на часы, засидевшись почти до рассвета, и не проверит почту, где его будет дожидаться одно единственное письмо от некто по имени Муза. Короткое, всего с несколькими словами, которые дадут потом название его новой сказке. Сказке, так похожей на реальность: "Человек, который дружит со временем"...