Уинстон С. Черчилль.

Перевод Crusoe.

С электронного издания 2014 by RosettaBooks, LLC, New York.

ISBN Mobipocket edition: 9780795329890.

Принятые сокращения.

B.M. = British Museum Library (Библиотека Британского музея).

H.M.C. = Report of the Royal Historical Manuscripts Commission (Доклады Королевской комиссии исторических рукописных материалов при Национальном архиве).

P.R.O. = The Public Record Office, London (Государственный архив, Лондон).

S.P. = State Papers (Государственные документы).^[1]

Документы до сих пор не публиковавшиеся отмечены звёздочкой (*), их текст по большей части сохранён в виде оригинала.

Курсив авторский, иное отмечается.

В схемах, если не указано иное, крепости, занятые союзниками отмечены чёрными звёздами, французами - белыми звёздами.

Датировки.

До 1752 года, даты в Англии и на Континенте разнились из-за задержки со вводом реформированного календаря Григория XIII. Датирование, употреблявшееся в Англии, известно как Старый стиль, заграницей - как Новый стиль. Например, 1 января 1601 (с.с.) соотвестствует 11 января 1601 (н.с.), а 1 января 1701 (с.с.) - 12 января 1701 (н.с.). Я использую тот метод, что события, произошедшие в Англии и документы, написанные в Англии, датируются по старому стилю, а заграничные события - по новому стилю. Для морских сражений и в некоторых иных случаях для лучшего понимания, даются даты по обоим стилям.

Для того времени, было в обыкновении - по крайней мере, в английских правительственных документах - начинать год с Благовещения, 25 марта. Там, где мы говорим о 1 января 1700, они говорили о 1 января 1699 и так далее, вплоть до 25 марта, когда начинался 1700 год. Здесь благодатная почва для ошибок. В этой книге, все даты между 1 января и 25 марта приведены в соответствии с современной практикой.

Оглавление

Предисловие к третьему тому.

Глава первая. Пришествие вигов. 1705.

Глава вторая. Князь Миндельхаймский. 1705, октябрь-декабрь.

Глава третья. Война в Испании. 1705-6

Глава четвёртая. Шатающийся союз. 1705-6

Глава пятая. Подарок судьбы. 1706, май.

Глава шестая. Рамильи. 23 мая 1706.

Глава седьмая. Покорение Бельгии. 1706, июнь.

Глава восьмая. Обратная сторона медали. 1706: июль октябрь.

Глава девятая. Мадрид и Турин. 1706 май сентябрь.

Глава десятая. Год победы. 1706 июнь-октябрь.

Глава одиннадцатая. Назначение Сандерленда. 1706, осень.

Глава двенадцатая. Мальборо и Карл XII. 1707-весна.

Глава тринадцатая. Альманса и Штольхофен. 1707: апрель и май.

Глава четырнадцатая. Тулон. 1707, лето.

Глава пятнадцатая. Мальборо в путах. 1707 лето.

Глава шестнадцатая. Абигайль. 1707 - лето.

Глава семнадцатая. Падение Харли. 1707-1708, зима.

Глава восемнадцатая. Якобитский набег. 1708, весна.

Глава девятнадцатая. Евгений идёт на север. 1708, весна.

Глава двадцатая. Нападение врасплох: Гент и Брюгге. 1708, 4-10 июля

Глава двадцать первая. Уденарде. 11 июля 1708.

Глава двадцать вторая. После победы. 1708-июль.

Глава двадцать третья. Не случившееся вторжение.

Глава двадцать четвёртая. Шаткий тыл. 1708 - июль - октябрь.

Глава двадцать пятая. Осада Лилля. 1708 - август - сентябрь.

Глава двадцать шестая. Винендале. 1708 - сентябрь - октябрь.

Глава двадцать седьмая. Зимняя война. 1708 - зима.

Глава двадцать восьмая. Кульминация. 1708 - зима.

Сара Черчилль, первая герцогиня Мальборо.

Акварель, миниатюра, авторства Бернарда Ленса-младшего, 1720 (фрагмент), любезно предоставленная музеем Виктории и Альберта.

Предисловие к третьему тому.

Я собирался закончить историю Мальборо и его времени этим томом; но ознакомившись в полной мере с выявившимися по ходу работы обширными материалами, ясно понял, что сделав так, нарушу баланс и пропорции повествования, отойду от систематического и глубокого изложения. Тем самым, этот том заканчивается кампанией 1708 года.

К тому времени, Людовик XIV вполне осознал своё поражение, и искренне стремился к миру, почти за любую цену. С другой стороны, Союз, истощённый войной, раздираемый противоречиями, расширил первоначальные задачи войны, ужесточил мирные условия, ожесточился в решимости. Но тогда же, Мальборо победитель на поле, верховный командующий, общепризнанный таковым уже во всём Великом Союзе лишился всякой политической опоры в родном отечестве. Он и его верный коллега Годольфин потеряли всё прежнее влияние на королеву Анну; партия вигов действовала независимо от них; тори преследовали их со злобой. Вигская Хунта, в конечном счёте, навязала себя королеве, и составила впервые в истории мощное партийное правительство поддерживаемое большинством в обеих Палатах. Мальборо и Годольфин всё ещё могли работать, опираясь на эту неподатливую, сколоченную без зазоров, но, тем не менее, хрупкую политическую платформу; более того, Мальборо получил наилучшие, нежели когда-либо прежде, возможности для ведения войны. Но Европа, в особенности неприятель, вполне поняли временный характер этой опоры. В Версале знали, что королева отстранилась от Сары, что она желает благодетельствовать своим фавором тори - то есть партию мира, все тории стали теперь партией мира; что она держит тесную связь с закулисно действующим лидером оппозиции Харли посредством своей фрейлины Абигайль Мешем. И понимание этих обстоятельств, вкупе с жестокими требованиями Альянса, побуждало Францию воевать дальше, дожидаясь дня, когда Мальборо падёт; когда Великий Союз останется без головы и окажется в куда худшем положении, нежели теперь, в 1708 году.

Вопросы конституционного и европейского значения, о которых идёт речь в этом томе, удивительно уместны и для наших дней. Во внутренней политике темами дня стали единение, Уния Великобритании; во вторых, партийное правительство как следствие, выражение парламентской системы; и, в-третьих, формирование ответственного Кабинета, в тех формах, в каких этому устроению суждено было прожить более двухсот лет. В Великом Мятеже против Карла I, и в революции 1688 года, Общины получили способ управления государственной политикой властью государственного кошелька. Но в правление Анны, суверен ещё сохранял не только в теории, но на деле право назначения министров. Естественно, что корона, поднятая над партиями, искала опору своей власти в формировании придворных правительств, или, как мы говорим теперь, общенациональных правительств, как из людей обеих политических партий, так и из персон не входящих в партийные организации. Напряжения долгой войны и бесспорное преобладание Мальборо благоприятствовали такому положению дел. Мальборо с присущей ему глубокой прозорливостью понимал, что только мирная партия может объявить и вести войну, опираясь на объединённую волю нации. Он видел опасность в том, что тори, оказавшись в оппозиции, подорвут, если не сведут на нет военные усилия Англии; королева боялась того, что при правительстве без тори она всецело окажется в руках вигов, со всеми последствиями для государства и церкви; и два этих страха утвердили суверена и её слугу в столь гармоничном союзе, что только его силой наша слабая страна и рыхлая конфедерация, на которой покоилось всё, смогли пройти самые мрачные - временами до безнадёжности годы борьбы.

Но слава Бленхейма подняла в английском народе воинственный энтузиазм, и виги, с их пылким пристрастием к континентальной войне, к европейскому лидерству Англии, получили сначала весомое влияние, а потом и безусловный перевес не только в Лордах, но и в Общинах. Ничуть не удивительно, что они начали настаивать и на преобладании в правительстве. Удаление тори-высокоцерковников; промежуточные Кабинеты из умеренных представителей обоих партий схема, ставшая возможной благодаря Харли; постепенное вхождение вигских лидеров в Кабинет так эволюционировало правительство в период, охваченный этим томом: движение от королевского или национального Кабинета к партийной администрации в самый разгар затянувшейся, но успешной войны. Мальборо и Годольфин, шаг за шагом, отступали под беспощадным нажимом парламента, становясь, помимо своих желаний и воли, инструментами навязывания вигов королеве. И при таком поведении, они - тем более Сара, пылкая сторонница вигов - утратили влияние на упорствующую королеву; прежде, одно лишь это влияние расчищало перед ними множество препятствий; теперь они обнаружили, что остались в полной изоляции, что все организованные политические силы страны действуют помимо них. Всё, что у них осталось - общепризнанная незаменимость Мальборо, будь то победоносное ведение войны либо успешные переговоры о мире.

Пусть сам читатель рассудит, могли бы они принять любой другой курс. В целом, сам я склоняюсь к тому взгляду, что в 1707 году они бы навлекли на себя худшие опасности, когда бы решили сохранить коалиционный характер правительства, умиротворить королеву, продолжить сотрудничество с Харли. Палата общин распоряжалась деньгами, и никакой министр, самый блистательный и великолепный, не смог бы устоять против враждебности Общин. Другая сторона вопроса в том, что кабинетская система в пору быстрого своего созревания, ставила членов правительства в неразрешимо трудное положение. Заседавших за столом Совета вельмож и именитых государственных деятелей не связывала общая партийная принадлежность, каждый принадлежал своей партии одной из двух соперниц, вовлечённых в яростную парламентскую борьбу. При зарождении сомнения в королевской благосклонности, разнонаправленные личные и партийные интересы являлись в виде обвинений в измене, в заговорах. Пока меч Мальборо приносил домой триумфы Рамильи и Уденарде, пока весь народ видел, как князья и государства Европы идут на Францию под его верховным управлением, эти разрушительные силы оставались тенденцией, все умывали руки в потоках военной славы, утешались растущей славой Британии. Но бесплодная или неудачная кампания ослабляла эти сдерживающие путы, а поражение Мальборо на поле, даже неудача в важной осаде, могли и вовсе разорвать их. Читатель увидит и ту картину, что Мальборо ведёт войну в яростных и неожиданных схватках; что армии его маршируют день и ночь; что он готов на всё, ради результата; увидит и иное - долгие задержки и явную нерешительность; и должен помнить, что всё это подчинено одному, главному обстоятельству: он не может позволить себе поражения. И он не потерпел поражения. Мальборо пал бы после одного из тех проигрышей, какие много раз выдерживал, и вполне переживал его военный собрат Евгений. Будь то штабы на фронте, будь то домашний тыл, он никогда не чувствовал за собой той верховной власти, какая предоставляла Фридриху Великому и Наполеону волшебную свободу действий. Соединение безмерного терпения и расчётливости с отчаянной отвагой - когда для того представлялся случай - равным образом споспешествовали его неизменным успехам, в этом неповторимость его военной карьеры. Когда британские генералы наших дней жалуются на неуступчивых или действующих вполсилы союзников; когда их огорчают обстоятельства домашней политики, пусть они, взяв в пример Мальборо, найдут в себе новые силы к долготерпению, не теряя способности рискнуть всем.

Я постарался показать на этих страницах и изнанку происходящего. Сократив изложение, я, говоря по правде, стал бы вынужден изображать события в весьма общем виде. Я искренне постарался изучить каждую критику и порицание в объемистой литературе, посвящённой тому периоду, даже в том случае, когда их, со всей очевидностью, диктуют злоба и предубеждение, не брезгуя даже тем, что имеет в основании одни лишь злословные или невежественные слухи. В главном, оправдание Мальборо опирается на его письма Саре и Годольфину. Удивительно то, что человек, намеренно не написавший ни слова личных объяснений с потомством, обеспечил нас материалами в свою защиту в секретной, интимной корреспонденции, уверенно полагая, что его письма будут уничтожены, или, по крайней мере, предохранены от посторонних глаз и материалы эти куда более убедительны, нежели всё, предназначавшееся для публики. Предоставляю такие письма особому вниманию читателя: как те, что не были до сих пор опубликованы, и печатаются здесь в их оригинальном, витиеватым и архаичном слоге; так и весьма пространные подборки, взятые мной из Жизни Кокса и Депеш Мюррея. Я прилежно старался сокращать их в интересах повествования, но во многих случаях сами они и есть повествование, рассказывая историю куда лучше, нежели любые другие перья. Они защищают достоинство, патриотизм и честность Мальборо с той же убедительностью, с какой дела его защищают его славу. Пусть не великий грамотей, со всем его смешным правописанием, он пишет на грубом и сильном английском, достойном Шекспира собственно, он, в основном и учился по Шекспиру. Он держит в пристальном внимании всю панораму Европы, описывая её в удобопонятнейших терминах, прагматичных и здравомысленных.

Сколь по-детски тщеславными видятся клеветы, какими депутат Гослинга накормил континентальных историков, а Теккерей в Эсмонде представил англоговорящему миру, перед ясными ежедневными отчётами Мальборо о его надеждах и страхах во время затянувшейся надолго борьбы за Лилль! Какими низкими видятся обвинения, выдвинутые партией Тори против него в те, ушедшие дни! Письма Мальборо супруге и избранным друзьям благовестят истину, и доказывают, что он воистину тот хороший англичанин, каким желал быть.

Я не пытался скрыть его порок или слабость в том, что касалось денег. Такие черты его натуры, как стяжательство и предприимчивость, стремление набирать отовсюду огромные богатства и сокровища искусств, чтобы оставить их в семейном достоянии, являют тёмную сторону тех же качеств его личности, какие спаяли Великий союз, и повели Англию к имперскому величию. Его скупость никогда не шла в ущерб долгу государственного деятеля. Грошовую экономию Мальборо, служившую, по большей части к его собственным неудобствам, вышучивали офицеры и солдаты, при том, что они любили его и доверяли ему; и, в то же самое время, он делал грандиозные пожертвования мир ничего не знал о них в пользу своих детей, подчинённых, гостей, оказавшихся в затруднительном положении; тратил огромные суммы на постройки, надолго пережившие его. Главной подоплёкой такого его поведения была инстинктивная ненависть к мотовству во всех его проявлениях: частных ли, государственных ли; в особенности, когда траты касались его собственных удобств. Он пристально и строго следил за расходами армии; но солдаты превозносили его за обязательность, с какой доставлялась им пища и снабжение во всех его долгих кампаниях. Он, с живейшей склонностью, принимал комиссионные, удерживая за собой с этой целью королевское разрешение на заключение контрактов с поставщиками хлеба и на выплату жалования иностранным войскам; но никогда деньги на тайную службу не отпускались столь же щедро и с такой же отдачей. Имей он лишь малое дополнение к своим великим полномочиям, он, верно, привёл бы войну к победному завершению при вдвое меньших опустошениях и кровопролитии; заключил бы мудрый и прочный мир с полным учётом наивысших интересов Англии и Европы; и, в то же время, со всей обходительностью, в полной мере набил бы карманы комиссионными от этих августейших сделок. Мы видим, как он, в средоточии тягчайших своих усилий, радуется той перспективе, что государство оставит за ним служебный сервиз; видим и то, как он без колебаний отказывается от прибылей вице-королевского положения, поскольку согласие на это, княжеское место, могло повредить союзническому единству. Если бы он тратил на свой стол в полевых лагерях ходя бы половину того, что раздавал частным порядком, из одной любезности, он удвоил бы свою популярность. И это никак не сказалось бы на его состоянии.

Англичане, о которых говорилось в повествовании о прежних кампаниях, по большей части появятся и в этом томе. Повсюду на фронте при Мальборо присутствовали его верные друзья, Кадоган и Кардоннел: первый соединял в своей работе обязанности начальника штаба и генерал-квартирмейстера; второй заведовал и вёл переписку, ходившую между штабом герцога и каждой из европейских столиц. Мы снова встретимся с братьями Мальборо: Джорджем, руководившим Адмиралтейством, и Чарльзом во главе пехоты; со знаменитыми офицерами герцога: Оркни, Ламли, Аргайлем и его молодыми соратниками, бригадирами Мередитом и Палмером. Война в Испании вывела на сцену выдающихся людей: Питерборо, Голуэя, Стенхопа; каждый из них, по своему, блистал в созвездии талантов и способностей, бывших в распоряжении Короны в те памятные годы. Годольфин по-прежнему защищал домашний тыл Мальборо; Гейнзиус, Хоп и Байс остались его прочнейшими связями в Голландской республике. Контакт с Империей шёл через Вратислава. На страницах появятся некоторые германцы, владетельные князья и воители: героический Гессен-Дармштадт, князь Гессенский, и прусские кавалерийские офицеры: Ранцау и Натцмер. И всегда, сквозь всю драматургию событий, идёт братство по оружию Мальборо и Евгения.

История, рассказанная в этом томе, имеет и другой важный аспект, особо интересный для наших дней. Мы видим мировую войну Лиги Народов против могучей, централизованной военной монархии, жаждущей господствовать не только в землях, но и в политике, и в религии своих соседей. Мы видим все крайности неустойчивости и эгоистической недальновидности коалиции многочисленного состава, видим, как слабейшие участники обременяют сильнейших, стараясь использовать безмерные усилия Англии и Голландии к собственным выгодам. Мы видим, как умения и личные достоинства Мальборо, военный гений - его и второго военного вождя, Евгения - служили к исправлению всех несчастных последствий этих зол. Так тяжба, имевшая сутью свободы Европы, стала завершена к спокойствию нескольких поколений.

В последнем томе я предполагаю описать падение Мальборо после того, как он исполнил главное своё дело. И снова, повествование в очень многом служит советом и наставлением для сегодняшних дней; оно иллюстрирует то обстоятельство, какое, как кажется, стало традицией Британии: мы непреклонны в несчастье и опасности, сходим с пути, добившись первого успеха, становимся глупой и лёгкой жертвой, дав делу устойчивое движение. И здесь, и снова мы увидим, как на побеждённые народы накладываются жестокие и чрезмерные требования, оборачивающиеся многими, непредвиденными последствиями. Затем, как уже понимает читатель, пойдёт горькая история о том, как в восемнадцатом столетии Англия выиграла войну и проиграла мир.

***

Я следовал на этих страницах тем же методам, что и в предыдущих томах. Читателю необходимо обращаться к предисловию к тому 2 за некоторыми справками об использованных мною источниками. Поскольку история захватывает здесь новые годы, расширена и библиография. Читатель увидит, что я взял многое из документов иностранных архивов и трудов континентальных историков. Они, несомненно, дают более живую и жизненную картину жизни и времён Мальборо, нежели всё, что появилось на английском языке до поучительной и беспристрастной работы профессора Тревельяна.

Я постарался, по всей возможности, вести рассказ устами самих участников событий или писаниями современных им авторов, ибо не сомневаюсь в том, что фраза, брошенная вовремя, ценнее многих, измышленных впоследствии. Великой заботой, как и прежде, стала разработка таких диаграмм и карт, чтобы штатский читатель мог без труда понять, что и почему произошло. В этой связи, и за общую профессиональную помощь я снова в долгу перед бригадиром Пакенхем-Уолшем. Коммандер Оуэн, Королевский флот, помогал мне в морских вопросах. Снова выражаю благодарности всем тем, кто любезно позволил мне перепечатать картины и фотографии, находящиеся в их обладании, и также тех, кто предоставил мне оригинальные документы. Я выразил свою благодарность в каждом соответствующем месте. Затем, благодарю герцога Мальборо - сегодняшнего обладателя этого титула - за то, что я сохранил прежнюю свободу работы с архивами Бленхейма, без чего моя работа ни началась бы, ни получила бы продолжения.

Уинстон Спенсер Черчилль,

Чартвел, Уэстерхем, 13 августа 1936 года.

Глава первая. Пришествие вигов. 1705.

Общие выборы, начавшиеся в мае 1705 года, произвели перемены в английской политике - поначалу, как то показалось, перемены невеликие и даже благоприятные, но давшие ход тем событиям, что, впоследствии, решительно сказались на судьбе Мальборо. Главнокомандующий умел переносить изнурительные, нескончаемые досады, бороться с великими опасностями. Но у него было одно уязвимое место. Он занимался государственным делом в броне из кожи и стали, но в этой защите зияла брешь, уязвимая для кинжала. Он искал не одной лишь славы, он жаждал признания. Когда Мальборо - по его собственному разумению - хорошо делал некоторое дело, он рассчитывал на похвалы сограждан, в особенности на похвалы от торийских сквайров, джентльменов Англии - так они называли себя - от тех, к кому принадлежал от рождения; от тех, кто находились с ним в постоянном разладе. Они были публикой, от которой Мальборо ждал аплодисментов, но вместо восхищения, к своему глубокому негодованию, получал смешки да уничижительные оценки. Что, Бленхейм? - говорили они. Что это было? Поначалу счастливая случайность, затем профессиональное искусство Евгения. Их человеком был Рук, темою их суждений - война на море. Разве компания 1705 года не провалилась? Все эти континентальные тяготы и издержки исходят из одного только недомыслия, им надо положить конец. Как долго Англия будет расточать кровь и золото в европейских войнах, отворачиваясь от сокровищ, сверкающих за морями; отворачиваясь от опасности, грозящей церкви на родной земле? Так говорили тори. Против них стояли виги с отчётливыми, логичными, решительными взглядами: они всей душой стояли за большую войну на суше, за восхождение Англии к первенству среди мировых держав.

В этой коллизии Сара решительно не соглашалась с Джоном, и выражала несогласие во многих письмах к мужу - насколько мы можем судить по его ответам. Она, с женской несентиментальной проницательностью видела всю тщету его торийских иллюзий. Тори всегда были врагами, стремившимися обратить в прах все дела Мальборо. Сара питала к ним жгучую ненависть. Она, умелой рукою, подхватывала, и бросала в мужа самые колкие из торийских дротиков; несомненно, что прочие корреспонденты Мальборо докучали ему такими же письмами. Обыкновенно, герцог оставался равнодушен к нападкам второстепенной важности, но когда кампания на Мозеле потерпела крах из-за дезертирства германских князей; когда его замечательные начинания в Брабанте сорвались одно за другим из-за упрямства и зависти голландских командиров, многие торийские колкости попали в цель, и он стал ощутимо вздрагивать под своими доспехами.

Парламентские манёвры тори, потщившихся привязать, приколотить Билль о Временном согласии к вотированию годового бюджета привели к очевидному результату - разрыву святого, пусть и неписаного уговора между тори и вигами: конвенции о том, что никакая, самая яростная межпартийная борьба не должна подрывать военных усилий нации. В течение 1705 года, Мальборо, постепенно, но неуклонно пришёл к решению порвать с партией Тори. Обида его сквозит в письмах к Годольфину с фронта:

14 апреля.

Что до ваших слов о приколачивателях, ответ им и обращение с ними должны быть взяты из армейской практики то есть, если враг не даёт пощады, он не может и рассчитывать на пощаду.^[2]

И опять, 24 июня:

Прошу вас передать королеве уверение в моей преданности, и убедительно сообщить ей о том, что продолжаю служить лишь из-за нежелания ответить неблагодарностью на все её милости ко мне; иначе, оставил бы службу после всех разочарований, испытанных мною в Германии, когда ничто из обещанного не было исполнено; а в добавление, как пишут мне из Англии, приколачиватели и их друзья радуются моим здешним неудачам, говоря, что если бы я в этом году добился такого же успеха, как в прошлом, в Англии воцарилось бы беззаконие. А так как у меня нет иных амбиций, кроме исправной службы её величеству, и я думаю о себе, как о хорошем англичанине, подлая и многочисленная их клика так огорчает меня, что, надеюсь, королева примет мою отставку по завершению этой кампании: тогда я смогу удалиться и провести остаток дней в молитвах за её благоденствие и подготовить собственную душу к встрече с Богом Прошу вас не противоречить мне в этой просьбе, и не считать такое настроение временным упадком духа; уверяю вас, что это не так, на то есть основательная причина: неблагодарность ко мне сограждан ^[3]

Судя по всему, ещё до скандала с приколачиванием не только Мальборо с Годольфиным, но даже и Харли обдумывали возможность опоры на вигов, на чём постоянно настаивала Сара. Начало разворота пришлось на весну 1705 года: Мальборо согласился на смещение герцога Бакингема с поста лорда-хранителя малой печати ввиду открывшихся интриг герцога с торийскими лидерами. Вопрос коснулся деликатной материи: Бакингем претендовал на, пусть и обветшавшую за давностью лет, претензию на романтические чувства в Анне. Он был её первым и единственным увлечением на стороне. Анна назначила его лично. Но, кажется, королева никак не затруднилась с отставкой. На место Бакингема пришёл герцог Ньюкасл, возможно первый богач Англии, и, пусть не поборник Хунты, но человек, весьма привечавший вигов. Вечером 28 марта 1705 года, когда ушёл в отставку Бакингем, ликующий Портланд (фаворит короля Вильгельма и друг Бентинка: последний, к тому времени, стал важнейшим информатором правительства Голландии о лондонских делах) написал Гейнзиусу: Контакты между вигами и 22 и 23 [Мальборо и Годольфин] действуют с замечательной эффективностью^[4]. Делом куда большего значения стало отстранения адмирала Рука от командования флотом. Этот контрудар последовал сразу же после резолюции, проведённой тори в Общинах, где были поставлены на одну доску победа адмирала при Малаге и Бленхейм; весьма вероятно, что так ответили на торийскую резолюцию королева и её министры. Агент Харли, Дефо, описал Рука в одном из своих памфлетов следующими злыми словами:

Человек, никогда не сражавшийся с тех пор, как стал адмиралом: он всегда примыкает к партии, противной правительству, он непременно благоволит, предпочитает и придерживается кружка самых злобных якобитов и наполнил такими флот.^[5]

В начале апреля важнейшие при выборах посты лордов-наместников в графствах стали перетасованы в пользу вигов. 7 апреля, через два дня после роспуска парламента, политическое сообщество задумалось над поразительным событием: королева приняла к завтраку Орфорда (адмирала Рассела) и прочих лордов вигской Хунты.^[6] Обществу показали ровно то, что полагалось увидеть обществу: куда теперь склонилось благоволение Анны.

При всей скрытности Мальборо и Годольфина, заметно, с каким тщанием они отмеряли силу готовящегося удара. Не имело смысла побить тори лишь затем, чтобы пасть потом в объятия вигов.

Тори необходимо было ослабить в точно рассчитанной мере: так, чтобы не допустить вигского триумфа; так, чтобы политические силы партий пришли к равновесию; затем два супер-министра и королева могли бы делать рокировки, выбирая между упорными в заблуждениях, ворчливыми интриганами тори и вигами, со всеми их аппетитами и ригоризмом. Мальборо писал Саре из Гааги (19/30 апреля):

[Ни] ты и никто другой не желает хорошего парламента так сильно, как желаю его я; и всё же мы расходимся во мнении. Признаюсь тебе со всей откровенностью: по моему размышлению, для блага королевского дела и Англии, нельзя допускать того, чтобы одна из партий получила на выборах большое преимущество: тогда её величество сможет оказывать влияние так, как того потребует общественный интерес.^[7]

Королева, естественно, была того же мнения. И кружок Кокпита, оставшийся нераздельным, вступил в выборную кампанию с намерением покарать Тори но не слишком, и добиться такого состава парламента, где стали бы в равной мере представлены Виги и Тори; где имели бы голос слуги королевы - тогдашнее название королевских креатур, ставленников; где равновесие могло бы быть удержано голосами умеренных.

Подобные, тщательно просчитанные загодя планы редко удерживаются под грубым напором практики. Солдаты и офицеры не могут драться во всю силу ради половинчатой победы; и если партийные ряды пущены в атаку, соратники отдают борьбе все силы и рвение. Тори повсеместно объявляли о том, что церковь в опасности. Сэр Джон Пакингтон вёл избирательную кампанию в Вусвтере под флагом с изображением рушащейся колокольни. Тори-высокоцерковники ярились на королеву, возглашая о том, что венценосица поступилась церковью, выразив это в следующих стихах:

Прежде, Анна, дочь Церкви нашей

Вела себя так, как учила святая матушка

Теперь церковь - дочь Анны. Поменялись они положением

И Церковь в беде из-за материнского небрежения.^[8]

Памфлет священника Дрейка под названием Памяти Церкви Англии объяснял уход Анны от церкви происками Мальборо и Годольфина. Тори повсеместно выступали против расходов на континентальную войну, обличали союзников Британии в подлостях, а лидеров страны - в ошибках на Континенте и в Адмиралтействе. Они играли на контрасте: скороспелые финансовые дельцы получают жирные прибыли, Сити пользуется денежными выгодами, но земельный налог душит сквайров, а национальный долг - растёт. Тори обвиняли страстных сторонников войны в том, что война им платит; обвиняли тех, кто говорил о религиозном согласии в лицемерии, в том, что они заботятся на деле о своих постах, подвергая церковь смертельной опасности.

С современной точки зрения, они выработали хорошую выборную платформу. Они возглавили, и повели предубеждения Старой Англии против боевых рядов Англии Новой. Но им не удалось обморочить английский народ. Весь шум и гам выборной кампании никак не затмил одного факта - факта победы при Бленхейме. Со времени той победы, в глубинах народного сердца затеплились, и светились гордость и желание британского величия. Могучая Франция, страна с четырёхкратно большим населением, с Великим Монархом, тираном Европы во всём его великолепии пала наземь от английского меча в длани английского гения; гордые полки Франции тысячами сдавались красным мундирам; вражеских генералов и вельмож привезли в Англию в оковах, и гуртом водили по стране на утеху провинциалам; приобретения, слава, завоёванный мир и муж, кто завоюет его - такие сцены и мысли будоражили воображение англичан.

И пусть сила ториев - и приколачивателей, и пресмыкающихся, как эти две группы честили друг друга, прочно коренилась в провинции, но уже в начале июля вполне выяснилось, что они проиграют выборы, и что министры поскромничали в расчётах. Годольфин успешно разбил превосходство сэра Эдварда Сеймура в Корнуоле. Кадоган, опёршись на влияние Мальборо, легко победил в Вудстоке. Тем не менее, приколачиватели, при всех тяжких потерях и при том, что все их имена были занесены в особый чёрный список, сохранили семьдесят пять - восемьдесят мест из прежних ста тридцати четырёх. Но очень многие умеренные тори проиграли, и виги заняли освободившиеся места тех и других. Вигская партия имела не более пятой части мест в прежних Общинах. Теперь виги почти сравнялись с тори в нижней палате. Даже и прежде, располагая одним лишь влиянием в Лордах, виги активно влияли на управление государством. Теперь, когда Общины поделились почти пополам, их превосходство стало очевидным. И если бы виги соединились с крайними тори в общую оппозицию, новая палата общин оказалась бы неуправляемым органом. А если виги готовы поддержать правительство - да, но за какую цену? Теперь это был главный вопрос.

Королева сразу же почуяла опасность. Годольфин, напротив, посчитал естественным делом то, что правительство должно получить поддержку вигов. Мальборо, поражённый явленной стойкостью приколачивателей, пришёл к такому же мнению.

Мальборо Годольфину.

Ланс Ле-Беген, 6 июля 1705

* Что до присланного вами списка нового парл., я нашёл в нём такое великое множество приколачивателей и их сподвижников, что не избавлюсь от тревоги, пока не изложу дела в письме королеве, моля её о том, чтобы она позаботилась о себе и благе королевства и как можно скорее шла к вам за советом: какое возможное поощрение побудит вигов считать наше дело их собственным, так, чтобы они проваливали и противились всему, что может причинить трудности правительству её величества. ... Я высказался, теперь вы знаете моё мнение, уверен, что вы думаете так же: необходимо всячески позаботиться о том, чтобы королева не попала в руки ни одной из партий, потому что партии всегда безрассудны и несправедливы.^[9]

Десять дней спустя он написал и королеве: в том же духе, но пространнее, добавив в конце:

Волнения и тревоги так подорвали мои силы, что я не знаю, суждено ли мне увидеть ваше величество; и при таком соображении осмеливаюсь молить ваше величество о том, чтобы вы, ради своего блага и блага королевства никогда и никому не позволяли дурно обращаться с Лордом-Казначеем. Ведь он, помимо честного служения, единственный человек во всей Англии с таким характером и способностям, что может помочь вам советом в том, как удержаться в стороне от влияния обоих партий, и значит установить спокойствие в стране, поделённой на множество фракций, и вы будете счастливы такому спокойствию.^[10]

Назавтра после выборов, лорды Хунты озирали новое положение дел холодными, расчётливыми взорами. Полагаем, их искушала возможность заявить о своих правах с той педантичной строгостью, с какой виги отстаивали свои доктрины. Они думали, что пришёл их черёд. Почему бы партии войны не встать к управлению войной? У вигов есть силы, таланты; у них есть опыт, есть Цель - почему их отлучают от власти? В самом деле, почему бы им не составить правительства? Сегодня чаяния вигов стали бы удовлетворены автоматически - фактически, они желали привести в действие механизм конституции. Но в начале восемнадцатого столетия, трон оставался первостепенным фактором практической политики. Пусть королева не всегда могла выбрать политический курс для своего государства - она непременно выбирала людей, кто проводили этот курс. Доверить возлюбленную Церковь вигам-вольнодумцам и их диссентёрским сподвижникам; попасть в окружение тех персонажей, кто - по мнению королевы - питали тайную вражду к монархии; удалить преданных торийских министров и близких друзей, уступив парламентскому нажиму - всё в Анне восставало против этого.

Тянувшийся с 1698 года конфликт между Лордами и Общинами закончился теперь тем, что виги стали распоряжаться - по меньшей мере, оказывать решительное влияние - в обеих палатах. Открылось новое противостояние, изнурительная борьба, где виги, используя все силы, все рычаги парламентского правления, старались навязать свою волю королеве. Торийская партия оказалась расколота на четыре фракции: якобиты, заявлявшие себя одними лишь истинными адептами торийского кредо; тори-антиякобиты, с общей кличкой Пресмыкающиеся, Улизнувшие,^[11] или, как их крестили помягче, Странные, Чудные тори; затем, несгибаемые Приколачиватели, возглавленные Рочестером и Ноттингемом и нашедшие нового, искусного оратора в виге-перебежчике Хавершеме; наконец, карьеристы, слуги Королевы, умеренные тори с претензией на независимость, кто шли за Харли и Сент-Джоном, цепко удерживаясь при дворе и в правительстве. Междоусобица на время парализовала тори, хотя их и связывало основополагающее чувство локтя, и они выступали едино по многим вопросам войны и мира. Тем более, что в Общинах не оказалось человека нужных достоинств, способного стать их лидером.

Торийская оппозиция смогла найти действенное выражение лишь в Лордах. Тем не менее, полагаясь - как они декларировали - на Землю и Церковь и, пользуясь, - как то было на самом деле - поддержкой сквайров и священников, тори оставались сильнейшей политической силой королевства. В любой момент они могли исцелиться от усобицы и вновь обрести присущую им силу.

С другой стороны, пятёрка вигских лидеров пользовались преимуществом единой, послушной партии. Они управляли дисциплинированной силой, исповедовали широкую и логично выстроенную доктрину, и их указания принимались активистами, сочувствующими и призванными, чуть ли ни с военным повиновением. В богатых загородных поместьях членов Хунты пошли долгие и частые конклавы. Они хорошо знали о предубеждениях королевы против их партии, и поначалу действовали с великой осмотрительностью, с поразительной ловкостью. Они решили выставить вперёд Сандерленда, самого младшего из вигской верхушки - единственного, кто не занимал никакого высокого поста при короле Вильгельме; именно Сандерленд стал их кандидатом для официального одобрения. Сара, по обыкновению, оказала этому предприятию самую горячую поддержку. Виги сочли, что королева не сможет устоять перед обоюдным влиянием Сары и её супруга. Оказать протекцию зятю - это так естественно, так удобопонятно; найдётся ли легчайший способ давления на королеву, можно ли выдвинуть притязание столь же нетрудное для трона? Сандерленд стал тонким концом ударного клина вигов. Но по обуху этого клина била тяжёлая кувалда обеих парламентских палат.

Последствия выборов, по прошествии нескольких месяцев, пали всей тяжестью на Годольфина. Чтобы и дальше вести войну, он был обязан обеспечить парламентское большинство. Уйти от этого было никак невозможно. Большинство должно было оказаться на своих местах, заняться повседневной работой на скамьях и в кулуарах обеих палат. Без этого война осталась бы без денег, армия стала бы усыхать, Великий союз - осыпаться, дело кончилось бы поражением. Годольфин бился о крепнущее сопротивление торийской партии и королевы, не желавших пускать во власть большое число вигов; в скором времени, он оказался перед предельно тяжкой и неблагодарной задачей. Целыми днями он сновал между Хунтой и королевой, призывая вигов к умеренности, вымаливая уступки у Анны. Мальборо прекрасно понимал, что досады и тревоги изнуряют его коллег в Уайтхоле так же, как мучают его самого страдания и опасности на фронте. Письма его дышат живым сочувствием; он, снова и снова убеждает Лорда-Казначея в том, что будет держаться - или падёт - вместе с ним.

Мысль об отъезде Сандерленда в Вену с целью посредничества между императором и венгерскими повстанцами, показалась Годольфину самым незатруднительным выходом из положения. Острие клина легло в податливую точку. Королева, довольная тем, что этот несносный политик удалится из её Совета, пошла на компромисс его заграничного назначения. Помимо прочего, Сандерленд был зятем мистера и миссис Фримен, так что его, во имя старой дружбы, стоило удержать на хорошем месте, но подальше от глаз королевы. Итак, в июне 1705 года один из лордов Хунты, официальный представитель вигской властной верхушки, стал послом королевы Анны. Значительное событие. Второстепенное назначение молодого члена вигской партии по имени Уолпол в Совет Адмиралтейства привлекло мало внимания. Но впереди королеву ожидали дальнейшие покушения на её душевное спокойствие. Сэр Натан Райт, Лорд-хранитель большой печати, тори, был общеизвестно и вопиюще некомпетентен. Он совершенно не разбирался в делах, положенных лорд-канцлеру^[12]; уже на склоне лет, он предпринял похвальные усилия разобраться в большом бизнесе своего офиса, изучая практическое руководство, составленное по собственному его указанию; друзья не верили в него, враги - осмеивали. Виги выдвинули претендентом на этот пост Коупера, человека куда лучших знаний и способностей. Начало заседаний парламента приближалось и виги резко потребовали для Коупера места лорда-канцлера. Под их давлением, в рассуждении парламентской ситуации, Годольфин рекомендовал королеве провести это изменение. Анна пришла в великое расстройство. Офис лорда-канцлера теснейшим образом занимался попечительством о церкви. Королева никак не могла допустить, и вынести вигского влияния в этом священном вопросе. Широко известно её письмо Годольфину:

Не могу не сказать о том, что очень желаю видеть на этом посту умеренного тори: надеюсь, такового можно найти. Должна вам признаться, что ужасаюсь, думая, как окажусь в руках какой-то из партий, а виги в последнее время получили очень много знаков благоволения, и, боюсь, получив ещё хоть сколько-нибудь, исподволь возымеют надо мною власть; уверена, что вы обрадуетесь тому не более моего. Знаю, что мой дорогой суровый друг [Сара] придерживается весьма хорошего мнения обо всей их партии, и, несомненно, со всей своей предприимчивостью, постарается склонить вас к пущему нажиму на меня, с намерением обеспечить для одного из них высокий пост, и я отчётливо понимаю, что не только она, но другие могут желать того, чтобы Большой печатью распоряжался один из их верхушки [Хунты]. Но я, полагаясь на Бога, надеюсь, что вы не сочтёте это разумным решением: последствием станут невыразимые неудобства и моё унижение. Я не могу положиться ни на кого кроме вас, так что избавьте меня от затруднений; я всецело доверяю вам, не сомневаясь, что вы не позволите немилосердным людям обеих партий взять надо мной власть, и сумеете, в конечном счёте, предотвратить беду выбрав на пост лорда-канцлера подходящего человека.^[13]

Влияние Сары не возымело силы перед таким сопротивлением. Она настаивала в письмах. Королева оставалась непреклонна. В личном письме (не сохранилось) Анна воззвала к Мальборо. Мальборо ответил 29 сентября; из его ответа виден характер письма королевы, её глубокое огорчение.

29 сентября / 10 октября 1705.

Ваше величество так великодушны, что не стали писать всего; но я, ваш слуга, не могу уйти от тех мыслей, что должен объясниться и в том, что осталось между строк. ...

Не знаю, когда удостоюсь чести встретиться с вашим величеством, поэтому не могу закончить этого письма, не сказав о том, что сокрушаюсь, думая о том положении, в каком вы оказались; боюсь, я слишком ясно вижу, как вы, под принуждением некоторых, распалённых и злобных людей, кому больше нет места на вашей службе, предпринимаете то, в чём нет необходимости. То, что я говорю, идёт от моего сердца и души, от желания служить вам; и если бы я имел честь увидеться с вами сейчас, я пал бы на колени, умоляя, чтобы вы, не теряя времени, осведомились бы у Лорда-Казначея о том, что он считает должным предпринять для того, чтобы вы были в состоянии вести войну и противостоять сумасбродствам этих безумцев. Если ваше величество затруднится сделать так, я не вижу ни единого средства к исцелению; останется лишь послать за лордом Рочестером и лордом Ноттингемом, передать дело в их руки, и я весьма опасаюсь дальнейших последствий; потому что я не вижу в них ни храбрости, ни характера для должного служения вашему величеству и нации в трудные времена; за ними нет и поддержки в Англии, а лишь ярость горячих голов их партии; последствием же то, что другая партия выступит против них во всей силе.

И так как ваше величество помышляет лишь о благе Англии, в чём я не сомневаюсь, Бог благословит, и наставит вас в том, что будет лучшим для вас и для Европы.^[14]

После этого королева уступила: 11 октября Большая печать перешла к Коуперу.

Долгие, непрестанные, ежедневные трения с фатальной неизбежностью подтачивали отношения Анны и Сары. Подруга королевы перешла в разряд ординарного агента вигской партии, посредника, кто пылко домогается вещественных даров высочайшего благоволения. Сара переоценила своё влияние на королеву в том, что касалось государственных дел; более того, она обманулась в характере Анны. Она пыталась победить путём логического убеждения - трескучее многословие, письменное и вербальное обосновалось там, где прежде господствовало бескорыстие любви. Она отстаивала перед своей госпожой каждое вигское требование. Королева могла понять её в том, что касалось зятя Сары Сандерленда. Здесь Анна видела личную просьбу, и могла пойти навстречу по старой и долгой дружбе. Однако, по мнению Анны, её фаворитка и конфидентка никак не должна была настаивать на вигском лорде-канцлере своего рода духовнике королевы, советнике венценосицы в делах церковного патронажа. Активная пропагация вигистских идей, коей отдалась Сара, вызывала одно только отторжение королевы, исчерпав, в конечном счёте, терпение Анны заметим, ангельское терпение в указанных обстоятельствах.

Результат голосования, влияние прошедших выборов на правительство заявили о себе 25 октября, на первом заседании парламента, когда Общины приступили к процедуре назначения спикера. Тории выдвинули правоверного приколачивателя Бромли, члена парламента от Оксфордского университета, давнего радетеля за Билль о Временном согласии. Виги подобрали респектабельную персону, некоторого Джона Смита. Для времён, когда переезд в столицу составлял затруднение, в палате собрались необыкновенно много коммонеров. Из 513 членов на своих местах оказались 454. Вскоре все поняли, что министры поддерживают Смита. Сэр Эдвард Сеймур, к тому времени уже безнадёжно больной, не мог выдумать лучшего аргумента, нежели тот, что Смит, будучи членом Королевского Тайного совета, не имеет права на спикерство. Харли ответил неотразимым доводом. Сам Сеймур, сказал он, был в царствование Карла II одновременно спикером и Тайным советником. Смита выбрали 249 голосами против 205 за Бромли. Большинство в 44 голоса не отражало истинной соединённой силы вигов и правительства. Некоторое число королевских креатур из ториев искренне не поверили в то, что двор желает видеть в спикерах вига; остальные с негодованием отвергли данные им инструкции. Они проголосовали на неверной стороне и затем поспешили, со многими извинениями за непонятливость, повернуть паруса по новому ветру.

В своей речи, королева подробно остановилась на знакомом всем тезисе Мальборо и Годольфина война заграницей, мир дома.

Если французский король останется хозяином испанской монархии, баланс сил в Европе станет непоправимо нарушен; и он, за короткое время, сумеет прибрать к рукам торговлю и богатства всего мира. Теперь ни один хороший англичанин [фраза Мальборо] не может и на миг успокоиться, довольствуясь такой перспективой; в то же время, мы с хорошей уверенностью надеемся на то, что наши и союзнические армии, при Божьем благословении, положили прочное основание восстановлению испанской монархии и австрийского дома; и Англия, со временем, добьётся не только безопасности и выгод, но и славы.^[15]

Королевская декларация вышла далеко за пределы исходных целей Великого союза, возгласив прямую заинтересованность Англии в самой сокрушительной победе. Трон подтвердил те самые аргументы и уверения, какими Мальборо, за несколько недель до оглашения декларации, убедил голландцев отвергнуть мирные инициативы Франции. Самое широкое распространение войны, непреклонность, категоричные требования - так было объявлено миру. Вторым из главных призывов стало единство с Шотландией. Во имя двух этих высоких целей, королева призвала и к другому единению - духовному единению во имя Англии, со временным отказом от партийной борьбы.

Обе палаты сердечно поддержали суверена по каждому пункту - кроме последнего. Адреса от Общин и Лордов воспроизвели, даже и в сильнейших выражениях, эмоциональные тезисы королевской речи. Парламентарии восхваляли свою королеву, её ревность к делам Церкви, её стремление к согласию между подданными. Не умеем выразить - сказали Общины - всю глубину того чувства, с коим наслаждаемся многими благодеяниями счастливого царствования вашего величества.^[16] И пусть в оба адреса попала примесь узкопартийных порицаний - виги осуждали тех, чьи злые толки о Церкви в опасности баламутили умы заявления палат стали приняты со значительным большинством. Затем Общины перешли к вотированию бюджета - военные ассигнования должны были составить беспрецедентную сумму, а вооружённые силы, морские и сухопутные, получить значительный прирост.

Давление вигов на Годольфина отразилось рикошетом на Харли; и здесь не только ключ к его дальнейшему поведению, но истинный резон к оправданию его дальнейшей карьеры. Харли знал торийскую партию, он понимал и её временную слабость, и её латентную мощь. Он знал, что именно на тори зиждется его положение государственного деятеля. Он знал, что в настоящее время его отношения с королевой совершенно отличаются от отношений Анны с кружком Кокпита. Годольфин и главнокомандующий, возможно - но не непременно - могли и вовсе обойтись без партийного довеска. Они вели собственное дело. Но Харли никогда и ни при каких обстоятельствах не мог бесповоротно обрезать цепи тех якорей, что держали его при тори. Он мог сотрудничать с прославленными коллегами, он мог быть реальной и важной силой в том национальном правительстве, какого желали королева и два её главных министра. Он даже мог - на некоторое время - увлечься в яростную схватку с неразумными элементами торизма; но даже тогда перед его умственным взором мерцала перспектива объединённой партии Тори, во главе которой стоял бы он сам - уже не агент, пусть и незаменимый, но настоящий вождь.

Так, Харли, с самого начала, с неодобрением отнёсся к вливанию вигов в правительство. Конечно же, уступки и большие, были неизбежны. Он понимал их практическую необходимость как человек Общин, как искусник в этом собрании. Он приготовился уступать шаг за шагом, месяц за месяцем; но так, чтобы и королева, и торийская оппозиция знали, что он - сила, противящаяся вигским притязаниям. Он говорил с королевой на весьма приятном для Анны языке; несомненно, на языке её собственном. Люди и партии должны идти к королеве, но не королева к ним. Королева выбрала партию Тори своей опорой. Не должно быть партийного господства, в особенности господства партии Вигов. Если английские джентльмены [то есть, сквайры-тори] почувствуют, что во главе стоит королева, а не партия [т.е. партия Вигов], дела решатся просто, и чтить будут королеву, а не партию.^[17] Другими словами, Харли был готов служить национальной коалиции, пока коалиция останется национальной, но не вигскому правительству с декором из торийских элементов. Постепенно, но непререкаемо, Харли довёл это обстоятельство до Мальборо и Годольфина. Между государственным секретарём и Лордом-Казначеем открылось противоречие: до поры не сформулированное и завуалированное, но, тем не менее, глубокое. Годольфину был заказан обратный путь к Тори: Харли никогда не покидал их. Годольфин приготовился опереться на вигов и править с их помощью; Харли никогда не принял бы такой системы. Годольфин постоянно искал такого чистого, решительного парламентского преимущества, какое позволило бы Мальборо триумфально вести войну. Харли относился к этому с куда меньшим энтузиазмом. Война продлится не вечно; война может кончиться даже и несчастливо. И что потом? Эта война не была его войной. А Тори были его партией.

Тем не менее, на этой стадии, вигские претензии не дошли до такой степени, чтобы серьёзно обеспокоить Харли. Наоборот, он выказал хорошее расположение к улаживанию дел с вигами. Он постарался и с успехом успокоил королеву, нашедшую в Харли непременного выразителя своих бессознательных соображений, в том, что касалось назначения вигского лорда-канцлера. Он совершенно благоволил миссии Сандерленда. Именно он подставил подножку Сеймуру в общинах, когда шли выборы вигского спикера. Во всём этом он послужил правительству и, одновременно, внушил королеве некоторое чувство товарищества между двумя людьми, идущими на жертвы ради дальнейших преимуществ.

Ослепленные свежими обидами, торийские лидеры пошли на крайне опрометчивое дело. Снова, они попытались обойти вигов ложным манёвром; снова, они сумели причинить вред одной только собственной партии. Оратор тори, Хавершем, выдвинул в Лордах предложение о том, что для лучшей уверенности в протестантском престолонаследовании, должно пригласить, и устроить на жительство в Англии курфюрстину Софию.^[18] Рочестер и Ноттингем как никто другие знали о неприемлемости такого предложения для королевы. На том и строился план: ни один виг не сумеет проголосовать против приглашения Софии, не порвав со всеми доктринами своей партии. А поддержав предложение, виги навлекут на себя новое королевское неудовольствие. Отказав Хавершему в поддержке, они опорочат собственные принципы, и устроят разброд в партии. Таким был этот план: тории, переодетые в униформу врага, желали повести вигов к поражению, внедрившись во вражеские ряды.

Естественно, что эта изобретательная атака вовлекла Годольфина, Харли и вигских лидеров в совместные консультации; все они равно желали и ублажить королеву, и принести ей пользу. Прозорливые лорды Хунты, опершись на дисциплинированную партию, сорвали гротескный замысел тори, и обернули дело к выигрышу вигов. Они поддержали правительство, категорически отказав Хавершему. Королеву так говорят - пригласили присутствовать на дебатах в Лордах, лично и инкогнито. Она слушала, как торийские ораторы продвигают глубоко отвратительный ей законопроект. Бакингем, разъярённый недавней отставкой, выказал мало личного чувства. Королева, сидя в нескольких ярдах от него, слушала, как он распространяется о том, что вскоре телесная немощность не даст ей царствовать. Она слушала, как участники прений от партии вигов люди, кого она долгое время считала личными врагами выступали на её стороне, блистая талантливыми аргументами и изумительным красноречием. В тот день виги едва ли ни выиграли борьбу за сердце королевы Анны: ни доселе, ни затем они не добивались таких же успехов. Предложение стало отвергнуто подавляющим большинством голосов. Королева вернулась в Сент-Джеймс, под впечатлением того, как закадычные враги спасли её от грубого насилия закадычных друзей. О глубине перенесённого Анной потрясения, о том, какое испытание претерпели тогда её привязанности и предубеждения, мы можем судить из письма, адресованного королевою Саре:

Теперь я верю вам, дорогая миссис Фримен, и отрину прежние наши несогласия; я вполне осознала, какую услугу оказали мне эти люди те, о которых вы хорошего мнения и стану поощрять их, и я совершенно убедилась в дерзкой злобе тех, против кого вы всегда выступаете.^[19]

При таком настроении королевы вполне можно было бы составить истинно национальное правительство, где Харли, Сент-Джон, многие респектабельные тори сердечно работали бы с лордами Хунты, и все под покровительством Мальборо и Годольфина. Подобная система могла бы привлечь весомое парламентское большинство для энергичного ведения войны. Никто, впрочем, не сомневался в том, что главы Вигов не удовлетворятся одним лишь провалом лицемерного торийского предложения о доставке курфюрстины Софии в Англию. Если бы они повели себя так, их отринула бы собственная партия. Тем самым, они, в тесном сотрудничестве с правительством, приняли и двинули в дело контр-план уверенной передачи престола ганноверцам на тот случай, если королева умрёт, не оставив наследника. Так появился Билль о Регентстве, по которому кончина суверена автоматически вызывала к бытию Регентский совет со срочной задачей возвести на царство ганноверского наследника. Королева, пребывая в облегчении после уничтожения ненавистного ей предложения тори, нашла, что такое решение ограждает её сознание барьером нереализуемости от некоторых угрызений совести, какие она испытывала при заботливых мыслях о претенденте на титул принца Уэльского. (Возможно, что он наш брат^[20]). Она сердечно приняла Билль о Регентстве, и билль незатруднительно стал законом. Вигская партия уверилась в своих лидерах, тори лежали, повергнутые на обе лопатки.

Мы можем вообразить состояние Тори в эти дни: угрюмые и досадующие от того, что они сочли подлым отступничеством не только собственных однопартийцев, но собственной королевы; они допустили все мыслимые просчёты, а виги гарцевали перед троном, демонстрируя мастерскую сноровку в политической выездке, наперебой предлагая свою протекцию обладательнице короны. Тори остались лишь показательные, на публику, выступления. Они выступили с кличем: Церковь в опасности!. Рочестер, Ноттингем, свежеотставленный Бакингем предъявили тройную претензию. Они ополчились на Акт о Безопасности, уполномочивавший пресвитерианское правительство Шотландии вооружить, при нужде, яростное, фанатичное в антиепископальных настроениях крестьянство - Годольфин убедил королеву подписать этот закон в тёмные дни, до зари Бленхейма; на провал на трёх сессиях кряду Билля о Временном согласии; на неудачу с приглашением курфюрстины Софии. Итак (кричали тори) Англией и Шотландией отныне правят пресвитериане и диссентёры!

И Анну снова пригласили слушательницей; она, безучастно, высидела восемь часов речей, зачастую направленных против неё. Но настроение момента было таким, что ни исход дебатов, ни дурное мнение королевы о Тори не вызвали сомнений. Сомерс осмеял торийских экс-министров. Эти лорды увидели, что церковь в опасности, когда потеряли свои посты. Кажется, что они не смогут отвесть глаза от опасности, да и сама опасность останется неизбывной до тех пор, пока они снова не окажутся в правительстве, и пока не пройдёт Акт о том, что они остаются в правительстве навечно. Но они смертны: религия бессмертна. Есть единственная возможность решить этот вопрос: сделать их бессмертными, открыв для того какой-нибудь способ.^[21]

О том, какие опасности грозят церкви и епископату, с полным на то правом ответили сами деятели церкви. Епископы Вильгельма, удержавшие за собой большинство, решительно выступили на стороне вигов и администрации. Лорды, шестьюдесятью одним голосом против тридцати приняли следующую резолюцию:

в счастливое царствование вашего величества, церковь, спасённая от крайней беды славной памяти королём Вильгельмом III, процветает в полной безопасности; и всякий, кто говорит и твердит о том, что правительство вашего величества подвергает церковь опасности, тот враг королевы, церкви и королевства.^[22]

Общины ответили Лордам заявлением сходного содержания; и королева, в самых тёплых словах, объявила то решение, что разговоры об опасном положении Церкви Англии повлекут за собой уголовное преследование. Несмотря на эту угрозу, провинциальные священники и охотники на лис по-прежнему и, в массе своей, безнаказанно твердили о своих скорбях; а злых и искусных памфлетистов было тяжело поймать, и ещё труднее осудить.

Глава вторая. Князь Миндельхаймский. 1705, октябрь-декабрь.

Бесплодность кампании 1705 в Нижних странах, острые разногласия, поднявшиеся во всех лагерях, при дворах и в рейхстагах Европы, возрождение французской мощи почти на каждом фронте, должны были, как может показаться, пошатнуть репутацию Мальборо на Континенте и, соответственно, подорвать и его влиятельность. Но произошло противоположное: он, с лучшей прежнего очевидностью, остался мозгом и движителем Великого союза. Победы, воспрещённые ему на поле, стали одержаны за зиму его личным дипломатическим влиянием. По общему мнению, конфедерация могла перенести тяготы наступающего года, лишь собравшись под рукой хозяина. И в персоне этого хозяина никто не сомневался. По внешней видимости, островная держава более прежнего отстранилась от борьбы своих континентальных союзников; но, на деле, предприняла примечательные усилия, положившись на Мальборо: посредника, приковавшего к себе все взоры; человека, в палатку которого шли призывы со всех сторон.

Фортуна Альянса вновь пошатнулась^[23]. Слава Бленхейма всё ещё гремела, но выгоды по большей части ушли по ветру. Положение Империи отодвинулось от полной безнадёжности, но оставалось весьма непрочным. Венгерская революция приняла самый угрожающий размах. Мятеж довлел над жизнью, и высасывал государственные доходы из четырёх всего их было пять потомственных провинций австрийской короны. Рекрутские и денежные ресурсы императора расходовались в первую очередь по этой статье. Лидер повстанцев, Ракоци, значил больше Людовика XIV в соображениях императора. Австрийские армии на Верхнем Рейне и в Италии голодали по причине этой болезни, заведшейся в самой утробе Империи. Преимущество главной союзнической армии осталось втуне на весь год из-за провала плана Мальборо на Мозеле и безрезультатного хода кампании в Брабанте. Тем самым, французы получили возможность для неослабного давления на Савойю с многочисленными силами. На итальянском театре постоянно воевали около ста пятидесяти тысяч человек. Виктор Амадей, владетельный савойский герцог, вёл безнадёжную борьбу в значительном меньшинстве. Его упрямо оборонявшиеся крепости падали одна за другой. Гений принца Евгения, звук его грозного имени, не могли вполне восполнить нужды его армии в солдатах, боеприпасах, снаряжении и деньгах. Его отважная битва с Вандомом при Кассано^[24] осталась всего лишь диверсией, кратковременным привлечением внимания. Его оборванные, разрозненные, не получающие жалования войска добились лишь того, что смогли уцепиться за подножия Альп у озера Гарда; ядром армии Евгения стали теперь прусские солдаты, добытые Мальборо в его прошлогодних переговорах в Берлине: тогда он обеспечил Евгению восемь тысяч пруссаков, теперь их осталось куда меньше. Французы ведомые Вандомом и ла Фейядом методично подавляли всякое сопротивление. Казалось, с приходом весны, придёт и окончательный крах союзников на итальянском театре. Французы с очевидностью готовились овладеть всей Италией, а затем армии двух маршалов могли быть быстро переброшены на северные фронты.

Годольфин беспокоился о скорейшем возвращении Мальборо в Англию, по возможности ко времени начала заседаний нового парламента; разумеется, домой стремился и сам герцог. Но скорбное состояние Великого союза окоротило его в этом желании. Весь сентябрь ему шли письма от императора, Вратислава и Евгения об их новых бедах, с призывами к Мальборо лично приехать в Вену, и обсудить на месте, в несчастной столице Габсбургов те меры, какие можно будет предпринять в преддверии ужасного начала новой кампании. Сандерленд, теперь в Вене, настоятельно индоссировал их призывы. Если он приедет писал Сандерленд Годольфину этот двор поддастся любым его убеждениям^[25]. Кажется, Мальборо сразу же рассудил, что должен ехать. Но прежде всего он предпринял самую тщательную подготовку. В ответ на призыв императора к Годольфину и Кабинету, он выразил нерасположение к столь трудному путешествию. Если он поедет без должных полномочий, прежде всего от Англии, затем от Голландии; если он не сможет предложить императору действенную военную и финансовую помощь, он потратит время попусту. И если полномочий не будет - даже при том, что Морские державы считают такую миссию его неотъемлемой обязанностью - он не поедет. Но если он всё же пустится в такое дальнее путешествие, то посетит на обратной дороге из Вены в Гаагу дворы Берлина и Ганновера и вернётся в Лондон в начале следующего года, предприняв всё возможное и, в любом случае, с полным пониманием обстановки для доклада Кабинету. Таким образом, Мальборо принудил все стороны упрашивать его о поездке, прежде чем согласился действовать так, как было в его желаниях с самого начала.

В те дни мысль его была прикована к итальянскому театру. По моему мнению писал он Вратиславу 5 октября пришла пора срочно и серьёзно подумать о войне в Италии: там скованы очень большие силы неприятеля, они обрушатся на нас в любом месте, если нас выбьют из Италии^[26]. Первой его задачей стала добыча денег: английских и голландских; и солдат: из Пруссии и германских княжеств для армии принца Евгения. Возможно, что к тому времени в его соображении успел оформиться план решительной кампании в Италии - похода более долгого и более дерзкого, нежели Дунайский, после которого, соединившись с прославленным, а теперь уже и с любимым другом в долинах Ломбардии, он дал бы битву, перед которой померк бы Бленхейм. Так или иначе, но он начал направлять на юг потоки войск и запасов, используя для того все средства и все возможные источники.

Он устроил путешествие по Германии так, чтобы встретиться в пути со всеми, к кому имел дела. Он должен был навестить курфюрста Пфальца, властных лиц Трирского курфюршества. Во Франкфурте, у него были дела к дАльмело и Давенанту, голландскому и английскому финансовым агентам, и Гелдермалсену, голландскому депутату: Мальборо получил обещание, что в следующей кампании последнего отстранят - по крайней мере с фронта, но депутат до сих пор не получил должного распоряжения, и оставался при делах; он, также, надеялся умиротворить маркграфа, если нога и характер князя Людвига не станут препоной для свидания. Он предварил все встречи любезными письмами с описанием дел, предстоящих к решению. Прусский генерал Ранцау попросил, чтобы его сын сопровождал герцога в путешествии, и Мальборо пригласил молодого человека встретиться с ним в Ратисбоне, откуда мы вместе спустимся по Дунаю, и я считаю своей обязанностью устроить по возможности так, чтобы это путешествие стало ему приятным. Он пишет Степни, английскому послу:

По приезде в Вену мне желательно поставить свою походную кровать в вашем доме, так что должен просить вас о таком одолжении, но если вы узнаете о том, что меня готовятся поселить где-то в другом месте, молю вас объяснитесь с князем Зальма в том смысле, что я желаю отдохнуть, увижу в возможности такого отдыха знак императорского благоволения, и не согласен жить где либо ещё ни на каких условиях.^[27]

Пока же, он, до самого последнего момента оставался при армии, проматывая время за осадой Зандвлита чтобы никто не помешал операциям князя Людвига на Рейне и отлучался лишь на беглые визиты в Гаагу.

***

Бавария восстала против своих прошлогодних завоевателей. Баварская армия продолжила сопротивление в некоторых местах и после Бленхейма. Они взяли врасплох и отогнали с тяжёлыми потерями незначительные имперские силы, оставленные для осады скорее, блокады Ингольштадта. Баварские генералы сочли подписанный с курфюрстиной договор делом отвратительным и теперь, после ухода основных сил союзников из страны, пожелали продолжить борьбу. Неповиновение, впрочем, было подавлено мюнхенским правительством: основную массу баварских войск разоружили, и распустили; во всех крепостях, за единственным исключением, встали имперские гарнизоны. Читатель вспомнит ла Колонью, Старого солдата, автора ценнейших воспоминаний о деле при Шелленберге. Именно благодаря этому человеку, в сопротивлении упорствовал один Ингольштадт. Договор с союзниками касался лишь подданных Баварии, и никак не определил положения этого храброго офицера с его полком французских гренадёров на баварской службе. Они остались без статуса военнослужащих; мнение о них разделилось одни считали, что их нужно расстрелять, как дезертиров из имперских войск; другие повесить за мародёрство, коим они прославились; третьи - разоружить и отпустить поодиночке пробираться во Францию, при той определённости, что на этом пути их непременно перебили бы разъярённые швабские крестьяне. И им бы пришлось тяжко, если бы они не собрались около своего решительного лидера.

Оставшись в безнадёжном положении, они подняли все баварские войска в Ингольштадте на сопротивление условиям договора. При таком усилении, они заняли крепость и объявили, что решили погибнуть на бастионах города, если не получат возможности достойно и безопасно уйти во Францию. Союзники со своей стороны воспротивились нарушению договора. Курфюрстина в Мюнхене объявила непокорный гарнизон мятежниками; дело зашло в тупик. Наконец к Ингольштадту прибыли должные силы: казалось, кровавая схватка неизбежна. Но принц Евгений, вернувшийся от осады Ландау, взял дело в свои руки. Он вежливо рассудил стороны. Он обратился к ла Колонье с уважением, как солдат к солдату, он пригласил его к своему столу, и ухаживал за ним. Он решил, что баварские солдаты должны получить задолженное жалование, а французские гренадёры, вместе с оставшимися французскими подданными, могут уйти с эскортом в Страсбург, как военные, эвакуируемые с иностранной территории с военными почестями. В конце 1705 ла Колонья, после некоторых приключений, относящихся уже к его личной жизни - дуэлей, судов и женитьбы - вернулся в подчинение курфюрсту, к командованию остатками своего прежнего полка в Нижних странах.

Возмущение в Баварии не закончилось после роспуска вооружённых сил страны. Баварские вельможи и народ, неповинные в предательстве курфюрста, должны были нести наказание. Разорение страны перед Бленхеймом откликнулось яростной, прочной ненавистью к союзникам. Усилия Вены по рекрутированию баварцев в имперскую армию наталкивались на злое, временами зверское сопротивление во всех классах общества. По разорённой стране распространились беспорядок и кровопролитие. Посеянные драконьи зубы взошли, дав поросль убийств и мятежа.

Ни один из вражеских князей не пострадал от Мальборо хуже Макса Эммануэля, курфюрста Баварии. Страна его лежала в руинах; армии погибли в Бленхеймской кампании; оставшаяся кавалерия и личные приверженцы пустились в бегство при Эликсеме. Он стал князем-изгнанником, служащим в звании маршала Франции далеко от семьи и дома, в Нижних странах. Ему выпало наихудшее несчастье. Но, по крайней мере, у него осталась возможность для занятий любимым спортом. Суаньский лес наводнили кабаны; курфюрст увидел перспективу охотничьего сезона, и написал в начале сентября Мальборо, испрашивая всякие паспорта, услуги любезности, и, прежде всего, свободу охотиться в регионе, попавшем теперь под власть союзников. Герцог ответил 25 сентября в самом почтительном духе:

Я, несомненно, весьма обрадовался бы, когда бы мог своей властью отдать приказы, желательные вашей светлости для успешной охоты. Однако когда вы тщательно обдумаете дело, вы безусловно поймёте, что не в моей власти снять патрулирование со столь обширной местности; что до паспортов, то они к вашим услугам, и могут быть составлены на самых удобных для вас условиями, так как нет ничего такого, чего бы я не сделал в доказательство самого смиренного почтения к вашей светлости, с каковым почтением и имею честь сообщить, что остаюсь вашим преданным, исполнительным и непременным слугою.^[28]

Курфюрст настаивал и Мальборо, 4 октября, выразил скорбь из-за невозможности запретить приказом патрулирование всего Суаньского леса.

Льщу себя надеждой - писал он -

что ваша светлость не сомневаетесь в том, что если бы дело зависело от меня, я поспешил бы со всем старанием ответить всем вашим желаниям, хотя бы только затем, чтобы подчеркнуть уважение, с каким непременно принимаю все ваши поручения, и смею надеяться, что вы отдадите мне должное, уверившись в том, что никто другой не почитает, и не уважает вас лучше меня, вашего преданного слуги.^[29]

Извиним приличествующую тому времени манеру общения между двумя военачальниками враждующих сторон, и отметим, что переписка эта значит более, собственно, тривиального её предмета. Мы усматриваем в ней недоверие Версаля к генеральному викарию Нидерландов Максу Эммануэлю. Французы никогда не упускали из виду того, что он, за их счёт, может заключить сепаратный мир для Бельгии. Временами общественному деятелю удобно вести переписку по второстепенным вопросам со своими оппонентами, чтобы установить с ними некоторый личный контакт и перейти к теснейшим отношениям, когда то станет желательным. Экстравагантные лесть и подобострастие, с какими Мальборо обхаживает курфюрста, характеризуют не только эпоху и Мальборо, но предоставляют объективную оценку ситуации, которая, как мы увидим, разрешится дальнейшими последствиями.

***

Точно к тому же времени относится зарисовка персоны Мальборо в записках Эйлсбери рассказ куда более личный, чем обнаруживается в прочих документах периода этой кампании. Старый граф, якобит, много раз обращался за разрешением вернуться в родную страну. По его мыслям, он мог опереться в том на Мальборо, давнего друга со времён процесса Фенвика. Герцог, как и всё его окружение, понимал обстоятельства Эйлсбери, обращался с ним с сердечной любезностью, но, в интересах государства, непреклонно отторгал прошения графа. В конце 1703 года оба они два вечера обедали у Альбемарлей. На второй вечер, пишет Эйлсбери:

Герцог произнёс тост за хозяев, лорда и леди, за всё, что доставило нам наилучшее удовлетворение, и мистер Мередит [один из шедших в гору в карьере бригадиров Мальборо], развлекавший компанию, бывший особо предупредителен ко мне и моей жене, воскликнул: Мой лорд, я люблю дела, а не слова. Все мы здесь друзья, хорошего нрава, и молю позвольте всей нашей компании отправиться в Англию на одном корабле. Моя бедная жена, знавшая дело лучше, всплакнула, на что мой лорд Мальборо сказал как-то [что-то] обнадёживающее, некоторую французскую фразу, оказавшуюся впоследствии тем самым пустословием, какое используют в речах министры, когда не намереваются ничего предпринимать.

Эйлсбери так и остался изнывать душою в изгнании, отвергнув приглашение герцога после возвращения того от Бленхейма (Хокстера, как говорит Эйлсбери) и затем, во второй раз, весной 1705. Но теперь, в октябре, граф Оксенштерн настоял на его визите в штаб-квартиру, так как я много стыдил лорда Мальборо за обещание, данное (год назад) моей жене.

Герцог устроился в монастыре за воротами Тинена. Сам он обыкновенно он не ужинал, и оставался в одиночестве. В тот вечер мой хозяин пригласил нескольких наших соотечественников поужинать со мной; а на следующее утро он привёл меня к его лордству, занятому делами; там присутствовали и генералы из главных и вспомогательных войск; но он отдельно пригласил нас двоих в свои покои, и, так как в то утро пришла почта, предложил графу Оксенштерну развлекать меня по всякой возможности до обеденного времени, а затем пообещал подробный разговор за обедом, в узком кругу - он редко держал большой стол во все дни, кроме воскресений. Он много раз обнял меня, и произнёс много заверений. На обеде, сидя рядом со мной, он постоянно брал меня за руку, но дипломатично (в чём был великий искусник) протягивал ко мне руку под салфеткой. Тем же вечером мой лорд Оркни дал для меня роскошный ужин, и что важно, составил большинство застолья из тех, кто знали, и уважали меня; он привёл гобоистов пехотного гвардейского полка: маркиз, теперь герцог Лавальер, живший тогда в Эксе он попал в плен с маршалом Талларом, получил щедрое благодеяние свободы под честное слово и право жить во Франции прислал в благодарность лорду Мальборо, как полковнику гвардии, множество книг с лучшими песнями, и всякого рода приспособления изо всех стран, пригодные для гобоистов, и мы слушали чудесную музыку^[30]; и вдруг к приглашённым вошёл мой лорд Мальборо, сказав (обыкновенно он не ужинал и его даже не стали приглашать), Мой лорд Оркни, надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что пришёл сюда ради этого лорда - и указал на меня. Он был очень весел, много ел и пил, все мы захмелели от превосходного вина, я никогда так не веселился. На следующий день он спросил, где я обедаю. Я сказал ему, что [там же] где и он [сам собирается обедать] у графа Оксенштерна. Увы, я не столь счастлив сказал он так как должен застольничать в плохой компании и есть плохой обед. Его пригласили трое депутатов при армии от Штатов, в тот год ими были мрачные люди и великие педанты, постоянно мешавшие ему.

На следующий день всех нас пригласили к лорду Альбемарлю в Ланден. Тем утром маршал Оверкерк поставил на смотр свои части, основные и вспомогательные, левое крыло армии, и мой лорд Мальборо обещал приехать на смотр, но, так как мы договорились увидеться с ним в то же утро, он оставался с нами, и развлекал нас и всю компанию так долго, что я напомнил ему о деле. Он шепнул мне на ухо, что оно его совершенно не занимает. Наконец он пошёл к своей одноконной, одноместной коляске, сел в неё, но сразу же спустил ногу на землю, сказав мне, что забыл показать план своего дома и садов в Вудстоке; он вылез из коляски, стал показывать мне на плане комнаты - свои и своей леди - и тому подобное, водя пальцем по плану; а потом сказал: а эта для вас, когда вы приедете повидаться со мной; и это сказал он, кто держал меня здесь из-за политики и робости характера - он и мой лорд Годольфин - и, тем не менее, оба они всем сердцем желали моего возвращения.

Я спросил его (хотя и сам знал) кто архитектор. Он ответил сэр Дж. Ван Бругг. На что я улыбнулся, и ответил, Полагаю, мой лорд, вы выбрали именно его, потому что он отъявленный виг. Я увидел, что слова мои ему не понравились, но он был слишком хорошим придворным, чтобы дать волю своему недовольству. Я едва удержался от того, чтобы не сказать - он, с тем же успехом, мог бы поручить создание торжественной оды архитектору сэру Кристоферу Рёну. В целом, я понял мало или вообще ничего (из показанного мне плана), но убедился в том, что этот дом каменный массив, безвкусный и непривлекательный.^[31]

Зандвлит сдался 29 октября, затем армии разошлись по зимним квартирам. 26 октября Мальборо отправился в путь. 28-го он проехал Дюссельдорф, на следующий день встретился с курфюрстом Пфальца. Этот князь, чтобы не уводить герцога с пути, развлекал гостя по-сельски, пикником около дороги. После банкета в палатке, они перешли к делу. Генеральные Штаты пришли к запоздалому согласию о предании графа д'Аубаха суду военного трибунала за позорный уход из Трира прошедшей весной. Мальборо испросил на то согласия у курфюрста, к кому относился дАубах.

Более серьёзной темой стал вопрос о войсках. Герцог просил три тысячи пфальцских солдат для Италии. Курфюрст согласился лишь увеличить число своих подданных на жаловании Морских держав с семи до десяти тысяч; на том в тот день и остановились. 31-го Мальборо проехал в сопровождении местных вельмож через Трирское курфюршество, и въехал во Франкфурт под тройной орудийный залп. Там его ждал маркграф. В последний раз они виделись в те дни, когда маркграф уничтожал мозельский план Мальборо; а Мальборо в ответ ославил маркграфа по всей Европе. За двумя военачальниками, между которыми встали столько обид, обоснованных и необоснованных, наблюдали множество пристальных, тревожных глаз. Но всё прошло милейшим образом. Мир получил впечатление совершеннейшего примирения, и Мальборо, после долгих совещаний за закрытыми дверями с д'Альмело, Давенантом и франкфуртскими банкирами, продолжил путь в Вену, где надеялся окончательно устроить отстранение маркграфа от командования на Рейне.

В Ратисбоне, куда он добрался 6 ноября, Мальборо ожидали яхты императора. Можно предположить, что дальнейший путь по Дунаю на этих роскошных судах стал желанным отдыхом от тягот кампании, после проделанной дороги, от всех запутанных дел. Но Мальборо, наоборот, пишет в двух письмах об этом вояже как о тоскливом. Он приехал в Вену 12-го числа. На причале его встретили Сандерленд, Степни, компания австрийских магнатов. К его приезду приготовили дворец, но он настоял на прежнем плане походной кровати в посольстве Англии. Он намеревался перевести Степни на другое место и решил непременно оказать этому способному работнику поддержку на самый показной манер, так, чтобы и он сам, и австрийцы не думали, что сограждане недооценивают заслуг Степни. Молодой император, подпавший под чары Мальборо, принял его со всеми почестями, возможными для этого рушащегося, но, тем не менее, августейшего двора. Но на следующий день нашего героя свалил приступ подагры, и большинство дальнейших встреч прошли в его спальне.

Всё устроилось настолько хорошо, как это было возможно в сложившихся, безрадостных обстоятельствах. Первой нуждой были деньги: кредит Империи упал так низко, что австрийскому правительству угрожало скорое банкротство. Мальборо пришлось дать в обеспечение личное состояние, чтобы венские банкиры отпустили сто тысяч крон для выплаты жалований. Он обещал от имени Морских держав заём в 250 000 фунтов для армии Евгения; но с тем условием, что ни пенса из этих денег не пройдёт через руки имперского двора. В конечном счёте, решили, что финансирование пойдёт через Франкфурт на банкирский дом в Венеции и оттуда - на нужды армии, по прямым распоряжениям принца Евгения. Император объяснил, что не сможет удалить маркграфа по причине влиятельности последнего в Швабии и Франконии. Мальборо изложил императору и его министрам жалобы прусского короля и необходимость в неотложном их удовлетворении. Испуганный двор передал это дело ему в руки. Самой деликатной темой стала Венгрия. Несколько недель тому назад Ракоци согласился на перемирие, но продолжал наступать, а имперские генералы сочли перемирие лишь способом пополнить запасы продовольствия в изолированных крепостях на повстанческой территории. Советы, данные Мальборо зятю в лагере на Диле, возымели хорошее действие: Сандерленд вёл себя тактично, сообразуясь со здравым смыслом. Он своим умом пришёл ко мнению, что повстанцы требуют большего, нежели способен дать любой суверен. Вигский доктринёр и республиканец, чьего приезда так боялся австрийский двор, теперь совершенно преобразился. Все упрёки шли в адрес одного Степни; да и эти упрёки умерились. Английские послы обязались оповестить Морские державы о том, что вина, в настоящее время, лежит на одном Ракоци и что посредничество невозможно.

***

Сделаем отступление для рассказа о княжеском титуле и княжеском владении - даре, предложенном Мальборо во время похода к Бленхейму покойным императором Леопольдом. Герцог определённо желал для себя такой чести, экстраординарной для частного человека. Он испросил разрешения у королевы, и опрокинул возражения Сары, действуя с обычным для него умением. После победы на Дунае, он вынуждал Вратислава к нажиму на старого императора, добиваясь исполнения обещания. Их продолжительная переписка показывает, что Мальборо не желал отличия без пожалования соответствующими землями, без места и голоса в имперском Сейме. Когда, в конце 1704 года и впоследствии деловые отношения между ним и Вратиславом омрачились, умудрённый австриец несколько раз упоминал в своих письмах о княжестве, и тех трудностях, с какими он сталкивается, пытаясь исполнить желания Мальборо, надеясь, таким образом, поймать герцога на крючок. Мальборо решительно отказывался принимать честь без реального содержания. Он не желал пустого титула. Обещание должно было быть исполнено и по форме, и по содержанию. Если иначе, он вообще не желает его исполнения; и, как только он понял намерение Вратислава, он немедленно отложил в сторону весь замысел в целом, предложив, в резкой форме, чтобы прославленный дипломат не загромождал их переписку всякими второстепенными вещами. Затем наступило долгое молчание. Ни в одном из длинных писем Вратислава с призывами к Мальборо ехать в Вену, нет ни малейшего намёка на то, что визит станет оказией для наполнения вещественным содержанием княжеского титула - при том, что Мальборо, по общеевропейскому признанию, был уже имперским князем. Всякий, кто прочтёт корреспонденцию Мальборо, увидит, как он исключает свои суетные желания их тех великих дел, какими руководил.

Теперь, в Вене, новый император Иосиф смог исполнить обещание отца. Он предоставил Мальборо Миндельхайм - маленькое, но настоящее княжество. В шестнадцатом столетии его купил баварский курфюрст, и владение, с тех пор переходило, с некоторыми перебоями, по линии его преемников. Княжество подверглось конфискации в 1704, после предательства Макса Эммануэля; войска Альянса заняли его после Бленхейма. Но подобно другим военным приобретениям, судьба Миндельхайма зависела от условий окончательного мирного договора. Дар был сделан со всеми должными церемониями, рескрипт императора вызвал имперских князей собраться и принять англичанина как князя-собрата. Но даже и с этим трудности не окончились. Миндельхайм давал тысячу пятьсот фунтов годового дохода; но по древнему закону, обязан был уплачивать в военное время четырёхкратно больший имперский налог. Более того, за честь стать князем империи нужно было потратить от двенадцати до пятнадцати тысяч фунтов, и платил их удостоившийся этой чести. При таких условиях дар становился тратой. Мальборо, пусть и привлечённый почетом, никогда не терял, как мы знаем, ясной головы в денежных делах. Архидиакон Кокс посвятил целую главу дальнейшим тяжёлым переговорам, и величественной церемонии, ставшей их завершением. В итоге, Мальборо согласился заплатить 4 500 фунтов за возведение в достоинство, но не больше, а имперское правительство распорядилось не применять к нему военного сверхналога, так что доход в одну тысячу и пятьсот фунтов в год освободился от обременения. Деньги эти, помимо иных возможных выгод, можно было считать возмещением, пусть и ненадёжным, затрат герцога.

Все эти детали получили окончательное оформление после многомесячных благопристойных пререканий; Сейм Священной Римской империи собрался в Иннсбруке в апреле 1706; высокая церемония прошла по начертаниям античных времён, с той пышностью, какую позволили 4 500 фунтов от Мальборо. Король Пруссии в лице своих представителей объявил устами доблестного князя Анхальта-Дессау, героя Бленхейма, о том, что титул должен переходить по всей нисходящей линии дальнейших наследников рода Мальборо. Князья Империи не смогли стерпеть такого. Согласие их основывалось в особенности на том, что новый князь остался без наследников по мужской линии. Они, по необходимости, согласились впустить Мальборо - Победителя, в свой священный кружок; но никак не хотели согласиться с тем, что дальнейшие наследники герцога разделят с ними места, и станут подавать голоса в имперском Сейме.

Кажется, что и сам Мальборо не заботился о таком продолжении. Он полагал, что приобрёл титул за сходную цену в 4 500 фунтов и, возможно, видел истинную ценность этого приобретения в дальнейших выгодах при выстраивании отношений с титулованными князьями - военачальниками. Помимо этого, титул обещал ему доход - если удастся выручать таковой. На деле, он недолго оставался владетелем. Утрехтский мир вернул Миндельхайм баварскому курфюрсту безо всякого возмещения главнокомандующему: последний к тому времени лишился фавора и командования, и не думал уже о возврате 4 500 фунтов вложенных им в княжеское достоинство. Карл, став новым императором, испытывал, как то видится, некоторые угрызения совести и, в 1712 году, потрудился написать письмо с извинениями за Миндельхайм, и Мальборо со временем выразил в ответ подобающую признательность. Но к тому времени титул князя Священной Римской империи успел изрядно обесцениться.

***

23 ноября Мальборо и Сандерленд прибыли в Берлин; после всех усилий, предпринятых для того, чтобы их путешествие прошло быстро и без помех, они покрыли в каретах пятьсот тридцать миль в восемь дней, несмотря на плохие дороги и зимнюю погоду. В те дни столица Пруссии оказалась уязвимым пунктом Альянса. Неудовольствия короля нашли выражение в остром политическом кризисе. Пруссия никогда в истории не стояла перед более отчётливым выбором. Северная война пришла к самым границам страны, создав проблемы и открыв возможности никак не касавшиеся остальных союзников. Шведский одержимец, Карл XII, был победоносен повсюду. Он вполне мог вторгнуться в исконные земли Бранденбурга. С другой стороны мерцало чреватое несчастьем искушение. Кто смог бы устоять перед объединёнными прусскими и шведскими амбициями, перед объединёнными прусскими и шведскими войсками? Совершив такой революционный поворот, Пруссия перевернула бы и историческую систему Европы. И непременным последствием стало бы то, что все немецкие князья немедленно отозвали бы для собственной обороны не только войска, переданные ими для имперской службы, но всех наёмников на службе Морских держав. Скорбные потери восьмитысячного прусского корпуса, действовавшего в битве при Кассано в армии принца Евгения, вызвали понятные эмоции в Берлине. Отзыв одного этого контингента повлёк бы за собой крушение итальянского фронта. Пруссаков, со всей очевидностью, не останавливало то соображение, что такой отзыв стал бы предательством. Их останавливал священный и древний запрет. В прусском государстве, в сердцах прусского народа коренилась извечная неприязнь к Франции. И отступление от такового тевтонского принципа означало триумф галлов.

Если говорить о немедленных последствиях этого предательского акта для самого Берлина, он влёк за собой необъятные потери Пруссия отлучалась от всяких притязаний на богатства Англии и от древнего величия Империи. Неразвитая прусская монархия со многими войсками на продажу и скудными финансами зависела от торговли своими солдатами. Тогда, как и во все времена, у Пруссии не было недостатка в храбрых, верных и послушных бойцах. Следовательно, здесь нужно было торговаться за самые выгодные для Пруссии условия. Одно лишь удаление прусских войск из Италии и Рейна едва ли не с неизбежностью оборачивалось для союзников крахом. Но легче сказать, чем сделать. Союзники дальновидно понимали, что отзыв прусского контингента не может осуществиться одним росчерком пера в Берлине. Без денег от Морских держав, солдатам предстояло умереть от голода или пробавляться мародёрством в странах, через которые они поведут свой марш к дому. И кто будет содержать их, когда они вернуться домой? Все эти факты всплывали, толковались, стали основой бесконечной череды мелочных споров, торговли, шантажа. Куда худшая опасность таилась за кулисами, в тени невысказываемого.

Людовик XIV, осведомлённый во всех аспектах этого дела, предложил признать за Пруссией ранг королевства и важные территории, включая Гельдерланд, всего лишь за то, что Берлин не станет слать подкреплений прусским контингентам в союзнических армиях. Царь и Август II Саксонский и Польский также ходили в просителях Фридриха I, предлагая иные выгоды.

Простое перечисление этих обстоятельств показывает, какую щепетильную, малообещающую и тяжкую задачу пришлось исполнять тогда Мальборо. Тем не менее, и амбициозный король, и его воинственный двор так дивились и восхищались персоной герцога, что одно лишь его появление восстановило равновесие, а мощь Англии, коей распоряжался Мальборо, решила исход дела. Король был сердечно рад видеть его снова. Он избавился от дурного настроения, и вернулся к доброй дипломатии. За неделю праздников и заседаний, Мальборо убедил берлинское правительство в том, что главный враг Пруссии Франция, а надёжная опора Англия. Он взял на себя огромную ответственность. Он обещал, что Англия выступит на защиту, если Пруссия окажется в опасности в каком бы то ни было пункте своей территории. При заключении общего мира, королева Анна будет отстаивать интересы Пруссии, как собственные. Он предложил обновлённые условия мирного договора, и, опираясь на полномочия, данные Веной, гарантировал согласие на них императора. В декабре, Пруссия согласилась на то, что весь наступающий 1706 год её контингенты, доведённые до полной численности, будут служить Союзу в Италии и на Рейне. Он уехал в Ганновер, увозя с собой украшенную драгоценными камнями саблю, подарок императора; он снова и на некоторое время предотвратил крушение Альянса и проигрыш войны.

Он нашёл ганноверский двор в живейшем смятении от новостей, приходивших из Лондона. Обсуждение в Лордах парламентского предложения Хавершема произвело удручающее впечатление. Пылкие иностранцы, изучавшие и толковавшие ход наших внутренних дел, не могли взять в толк, почему Виги, верные друзья ганноверского дома, перешли на сторону министров королевы Анны, и отвергли столь многообещавшее предложение Тори. И, как то обычно бывает в маленькой стране, глубоко вовлёкшейся во внутреннюю политику могущественного союзника или соседа, королевская фамилия и ведущие политики разбились на группы с противоположными симпатиями: тем самым, любая партия большой державы, получив временное превосходство, могла рассчитывать на то, что непременно найдёт друзей среди лидеров малого государства. Так, пожилая курфюрстина всегда держалась той линии, что именно Тори показали себя истинными друзьями ганноверского дома. Её сын, курфюрст, полагался на Вигов. Теперь курфюрстина хвалилась своей замечательной дальновидностью: курфюрст же сетовал на непостоянство своих Вигов; и оба пришли в такое расстройство, что готовы были договориться об отзыве своих войск из-за неподобающего поведения министров королевы Анны. Оба напали на Мальборо, требуя уверений и объяснений. К счастью, этот старательный работник позаботился об инструкциях. Письмо королевы Анны не оставляет сомнения в их сути:

Королева Мальборо.

13 ноября [1705].

Князь [так] желает выдать свою племянницу, принцессу Датскую, за короля Пруссии^[32], что мне приходится обременить вас некоторыми хлопотами: желаю, чтобы вы сделали всё возможное в пользу этого брака, поскольку не сомневаюсь в том, что если вы не преуспеете в этом деле, то в нём не преуспеет никто другой

Неприемлемое предложение (я давно опасалась такого) о переселении в Англию кого-то из ганноверского дома очень близко к тому, чтобы пройти в обеих Палатах, и я сильно о том беспокоюсь, так как всегда, по характеру своему, предполагаю наихудшее. Меня уверяют в том, что мистер Шутс^[33] получит должные инструкции, и воспрепятствует этому предложению, но пока он молчит, заставляя меня бояться того, что их прежная решительность в отношении ганноверского дома претерпела какие-то изменения. Полагаясь на вашу дружбу и доброжелательность, прошу вас дать им верный взгляд на происходящее здесь, и, если они успокоятся, я также успокоюсь, а иначе вынуждена буду терпеть великое множество унижений.^[34]

Распоряжения королевы дошли до Мальборо вместе с оправдательными объяснениями министров и вигов о том курсе, какой им пришлось по необходимости принять. И, что куда важнее, Мальборо вооружили черновыми редакциями биллей, предполагавших регентство при переходе короны и натурализацию в Британии самой курфюрстины и всех её протестантских наследников. Воспользовавшись этими материалами, Мальборо быстро убедил курфюрста в верности вигов, а курфюрстину в добрых намерениях Кабинета. Некоторая маленькая обида возникла из-за того, что от правящей германской княгини и её наследника, назначенного на английский престол, требуется натурализация, словно они люди незнатные. Но Мальборо без труда разъяснил, как важно им следовать своеобразию островных законов тем самым, друзья ганноверского дома в Англии получат сильную позицию для борьбы с общими врагами. Личное обаяние Мальборо, его блеск, вес, значительность, властность он всегда выступал так заграницей довершили дело. Ганноверцы сделались счастливы. Никакие затруднения с войсками не имели более места. В порядок дня стали комплименты и лесть. Мальборо получил в подарок карету и шестёрку лошадей, хотя и полагал свою бленхеймскую карету в достойном состоянии, а Сандерленда одарили несколькими конями. Сара, несомненно предупреждённая загодя, послала курфюрстине портрет королевы, на что старая леди ответила словами нескрываемого удовольствия:

Полагаю, что после всех ваших великодушных ко мне любезностей, вам будет приятно узнать от меня о радости, испытанной нами при личной встрече с милордом Герцогом; мы нашли, что его манеры, любезные и безупречные стоят наравне с его славными и удивительными боевыми делами. Я засвидетельствовала ему удовлетворение, с каким приняла поднесённый вами в подарок портрет королевы, и ценю его превыше всего, что почитают за ценности в целом мире: и посылаю вам образ мира, вытканный на гобелене.

На следующий день после приезда - пишет Мальборо:

Я имел долгий разговор с курфюрстом, и он, без многих с моей стороны доводов, убедился в том, что у него и у королевы одни интересы. Он приказал мне уверить её величество в том, что никогда не питал мыслей, способных вызвать в ней несогласие.^[35]

Некоторое раздражение - впрочем, подспудное - всё же удержалось. Мы видим, как 1 января сэр Рональд Гвинн, английский резидент в Ганновере, пишет несдержанное письмо английскому пэру, распространяясь в горьких жалобах на вигов: письмо стало опубликовано, обе Палаты объявили его клеветой, печатник был наказан. В следующие шесть месяцев Галифакс, Соммерс и другие вожди Вигов, хлопотали о примирении с двором Ганновера, пытаясь объяснить им тонкости партийного маневрирования в Вестминстере. Мальборо в течение трёхдневного пребывания в Ганновере пришлось вести замысловатый диспут о зимнем квартировании союзнических войск в разных княжествах по Рейну, и он удовлетворительно решил вопрос одиннадцатью письмами в адреса курфюрстов, епископов, князей, ландграфов, выборных и прочих вельмож, кого касалось это дело^[36]. Затем он отбыл в Голландию.

Он приехал в Гаагу 15 декабря, покрыв, среди зимы, около двух тысяч миль в карете и барке. Задержанный неблагоприятными ветрами и соответственной невозможностью получить эскорт боевых кораблей, он не смог отплыть в Лондон до 31 декабря/11 января. Он устал, и поизносился, но, на некоторое время, восстановил сцепление стран Великого союза, и сделал предварительные приготовления к следующей кампании.

Глава третья. Война в Испании. 1705-6

Гибралтар попал в руки Англии в августе 1704 года, и с тех пор успешно выстаивал против всех неистовых контрдействий Людовика XIV, тщащегося отбить упущенное. Союзническое вторжение через Португалию застопорилось. Молодой эрцгерцог, брат императора Иосифа, объявленный Альянсом, по наущению Англии, королём Карлом III, вынужденно засиживался в Лиссабоне, пытаясь воодушевить короля Педро II и сам воодушевляемый непреклонным послом, Метуэном. Я не стал прерывать описания дел на главном театре рассказом о ходе вторжения в Испанию, но теперь мы поднимем занавес над сценой с другими персонажами в иных эпизодах борьбы. С лета 1705 до осени 1706 дело Двух Корон обстояло настолько жалко и плачевно, что - как то могло показаться - война за Испанское наследство готова была разрешиться в стране-первопричине войны. За неудачной попыткой маршала Тессе, попытавшегося в конце 1704 года с большими силами отбить Гибралтар, испанская война свалилась в глухое затишье. На Полуострове действовали маленькие армии; кампания свелась к случайным, непродолжительным, яростным схваткам и долгим переходам по огромной стране, в большей своей части каменистой и бесплодной. Дурно укреплённые крепости не годились для обороны или содержания гарнизонов и с лёгкостью переходили из рук в руки. Между тем, важную роль в фортуне блуждающих армий играли симпатии местного населения, так что вспышка национального чувства оказывала мгновенное и решительной действие. До некоторого времени, союзники, наступавшие на восток вместе с португальцами, не могли добиться никакого или почти никакого успеха. Командовал ими маркиз Рувиньи, один из генералов короля Вильгельма, французский гугенот-беженец, поднявшийся до английского пэрства и получивший известность под новым английским именем - граф Голуэй, героический персонаж, борец с тиранией и гонениями Людовика XIV, бывший главнокомандующий гугенотов, породнившийся женитьбою с семьёю Расселов и перешедший - в 1688 году - в английское подданство. Голуэй командовал войсками Вильгельма в Ирландии, дрался в кампаниях Вильгельма на Континенте. Сен-Симон донёс до нас трогательную историю, случившуюся с графом в битве при Ландене^[37]. Голуэй попал во французские руки, но враги, зная, что он заочно приговорён к смерти во Франции, выказали истинное солдатское благородство и, в самой горячке боя, отказались брать его в плен. Они нашли ему лошадь и дали свободно уйти. Голуэя знали, как храброго и верного человека, опытного, образованного кадрового военного. Современник пишет о нём, как об одном из достойнейших джентльменов в армии: он равно умеет вести дело и в полевом лагере, и на заседаниях Кабинета; в нём нет зазнайства, нет аффектации, он не носит париков; прост в манерах и одежде^[38]. Незадолго до описываемых событий, при осаде Бадахоса, Голуэй был ранен в правую руку пушечным ядром и теперь его - словно ребёнка поднимали, и сажали в седло.

Мальборо давно знал, и в высочайшей степени уважал Голуэя. Он лично выбрал его главою португальской экспедиции. Некоторые из операций Голуэя не нашли одобрения Мальборо, но он оказал поддержку графу, когда на того обрушились тяжкие жизненные невзгоды. Когда, в 1711 году, парламент порицал Голуэя, Мальборо защищал его военную репутацию в сильных и даже пламенных фразах.

Но теперь на испанскую сцену взошла иная - совсем не чета блистательному Голуэю - фигура. В начале 1705 года, английское правительство, побуждённое к тому Мальборо, решило использовать в Средиземноморье силы военного флота. Соответственно, начальникам флота и армии на этом театре нужно было предоставить самые широкие полномочия. Прежде всего, они должны были помогать герцогу Савойскому, оперируя на побережье Ривьеры. Во-вторых, им надлежало действовать в Испании по собственному разумению, сообразуясь с обстановкой. Кабинет ставил на первое место помощь герцогу Савойскому. Что до Мальборо, он давно уже мечтал об атаке на Тулон. Ещё в апреле 1705 года он указал Бриансону, послу Савойи в Лондоне, на Тулон, как на главную цель Англии^[39]. Из-за медленных и ненадёжных коммуникаций средиземноморские военачальники никак не могли обращаться за согласованиями в Уайтхол. Министры, памятуя прошлый опыт - крах предприятия против Кадиса в 1702 году из-за несогласованных действий армии и флота - решили, что генерал должен не только командовать войсками, но иметь равную с адмиралом власть в том, что касается стратегических движений флота. На морское командование назначили сэра Клаудесли Шовела; а Чарльз Мордаунт, граф Питерборо, стал главнокомандующим в Испании, получив - наравне со Шовелом - полномочия адмирала. Назначение Питерборо задержалось в исполнении, так как парламент разделился: граф был известен как кандидатура, отторгаемая обеими политическими партиями.

Здесь невозможно дать точную оценку личным качествам и умениям того, кто стал назван почитателем великий граф Питерборо, так что я всего лишь предъявлю читателю суждения и действия, коими Мальборо отвечал на памятные деяния и злодеяния вышеуказанной персоны. Хоффман отзывался о Питерборо в докладе своему правительству так: При его темпераменте, он не терпит ни в ком равенства с собою. При неуёмном и вздорном характере, он не умеет ни с кем договориться ... и, наконец, у него нет никакого военного опыта, ни морского, ни сухопутного^[40]. Сказанное не было ни для кого секретом. Вся прежняя жизнь Питерборо прошла на глазах Джона и Сары; много лет тому назад, во время процесса Фенвика, в 1696 году, они испытали на себе проявления его злобной и вредоносной натуры. В последние годы короля Вильгельма и затем, с началом нового царствования, между семьями Мальборо и Питерборо установились дружеские и даже сердечные отношения. Мы видели, как отважный сын Питерборо, герой обречённого отряда при Шелленберге, сватался, но не добился руки младшей дочери Мальборо, Мери. Питерборо, определённо, считал чету Мальборо, в особенности Сару, людьми, кто способны распознать, и ценить его личность истинной мерой. Он переписывался с герцогиней в духе весёлой учтивости, а с Мальборо - в тоне почти подобострастном. Сара отличалась безошибочным нюхом на одарённых людей - так, молодою девушкой она пошла за нищего Джона Черчилля, а в старости пожертвовала десять тысяч фунтов старшему Питту - в то время, столь же неизвестному; но в случае с Питерборо, она, судя по всему, просто поддалась обаянию графа. Определённо, с начала 1705 года, она возносила Питерборо в глазах Мальборо, а тот взял на себя ответственность за назначение графа и за исключительные условия этого назначения.

По странному случаю, Мальборо пришлось выбрать для командования в Испании человека, чьи характер, умения и методы совершенно расходились с его собственными. Питерборо, как докладывал Хоффман, не получил ни морской, ни сухопутной подготовки. Он был нетерпелив, несдержан, не отличался настойчивостью. Он был склонный к склокам хвастун. Его капризы и порывы не поддавались никакому предвиденью. Все знали его как человека безрассудного, жестокого, склонного к похвальбе. Насколько Мальборо действовал по собственному суждению, насколько он доверился инстинкту Сары? Так или иначе, в конце мая 1705 года, армада из шестидесяти шести британских и голландских линейных кораблей со множеством малых судов и 6 500 солдатами на борту ушла из Портсмута на Лиссабон под командованием Питерборо и Шовела.

Приказы, отданные при отправке экспедиции стали составлены с учётом тщательно осмысленного прошлого опыта: экспедиция с самого начала должна была действовать автономно, безо всякого контроля со стороны английского Кабинета и самого Мальборо. Вопреки многим неувязкам, о коих пространно распространяются историки, предприятие, поначалу, шло хорошо, и дало великолепные результаты. В последнюю неделю июня 1705 года все союзнические руководители войной в Испании собрались в Лиссабоне. Их принял Карл III с немногими своими порученцами. Минас, португальский генерал, и Голуэй прискакали на совещание с передовой - фронт стоял тогда совсем недалеко от границ Португалии. Гибралтар только что освободился от осады, выстояв в шестимесячной обороне, оттуда прибыл доблестный князь Георг Гессен-Дармштадский, имперский фельдмаршал в тридцать шесть лет. К ним присоединился Питерборо, вместе со Стенхопом, Шовелом и заместителем Шовела Ликом. Совет властных и знающих людей собрался для обсуждения вопросов, чреватых многими альтернативами. Впоследствии между ними шли свары, так что историки подробно останавливаются на расхождениях между этими персонами. Но именно эта встреча началась в согласии, и решения, принятые на ней, стали с успехом исполнены. Питерборо, памятуя свежие напутствия Уайтхола, склонял собрание к помощи Савойскому герцогу. Естественно, что эрцгерцог, то есть союзнический король Испании, счёл это отступничеством от своего дела. Союз послал его в Испанию, чтобы биться за испанский трон. Зачем эти разговоры об Италии?

Дармштадт будем называть его так поначалу склонялся к походу на Мадрид через Валенсию; он, впрочем, соглашался и с походом на Барселону. Он оборонял Барселону от французов в 1697 году. Он был наместником Каталонии. Каталонцы любили его, восхищались им. Он принимал решительное участие во взятии Гибралтара, и был душой дальнейшей его обороны. Следуя его настояниям, или по иным резонам, лиссабонский совет выбрал целью Барселону. Дискуссии и необходимые приготовления заняли много времени, но, наконец, в море вышел огромный флот. По распоряжениям Голуэя, бывалые гибралтарские полки поменялись местами с необстрелянными английскими и ирландскими новобранцами; сам Голуэй передал для дела два полка драгун. Решимость собравшихся укрепила доставленная из Лондона депеша: разрешение королевы на высадку в Каталонии^[41]. Мальборо, узнав от английского посла при герцоге Савойском, Ричарда Хилла, о том, что действия против Тулона не предусматриваются, перевёл испанское предприятие в разряд второстепенных, и, в течение 1705 года, оставался при нём не более чем наблюдателем.

В походе вдоль восточного берега Испании, флот зашёл в валенсийский порт Дению. Население встретило союзников с энтузиазмом. Должностные лица Филиппа V немедленно объявили о покорности. Все донесения заявляли о приверженности Валенсии Габсбургам. Питерборо пришёл в радостное волнение. Он увидел, как прав был Дармштадт в своём первом предложении. Высаживаемся здесь настаивал Питерборо и идём прямо на Мадрид. До Мадрида каких-то сто пятьдесят миль по ровной, неразграбленной местности. Через две недели предполагал Питерборо король Карл III взойдёт на трон в испанской столице. Он далеко отошёл от прежних своих планов; никто, впрочем, не оспорит того, что Питерборо говорил верно. Но теперь уже Карл III понукал Дармштадта брать Барселону. Эрцгерцог верил, и клялся, что вся Каталония примет его с радостью. Дальнейшие события подтвердили его правоту. Мнение молодого монарха и испытанного командира, чье имя звучало магическим заклинанием на этих берегах, возобладало. Питерборо, командующий, покорился; флот пошёл на север, к Барселоне. К этому времени в многоголовом управлении экспедицией уже шли жестокие раздоры. Мальборо, оказавшись в Лиссабоне вместо Питерборо, не стал бы принимать ни чьей стороны. Он удовлетворился бы общим согласием на то, чтобы флот взяв на борт как можно больше солдат дошёл бы до Геркулесовых столбов, и прошёл в Средиземное море. А пока суть, да дело, зиждители разнообразных дальнейших планов изнурили бы силы во взаимной борьбе, а номинальный командующий постепенно обрёл бы статус истинного руководителя. Но Питерборо поначалу изо всех сил двигал дело в одном направлении, а затем, когда возникли новые, веские соображения, стал с тем же пылом, вести иной курс. Так он, по большей части, утерял власть.

В третью неделю августа армада стала на якорь против Барселоны - самого населённого и богатого города Испании. Барселону защищали более чем достойные укрепления - не пройдёт и десяти лет, как прочность их станет проверена осадой^[42]. Фортификации Барселоны не шли в сравнение с изумительными творениями Вобана в Нидерландах. Тем не менее, город был полностью замкнут по периметру опорными бастионами и рвами, а наиболее уязвимую сторону защищал сильный каменный звездообразный форт Монжуик на господствующей высоте в трёх четвертях мили к югу от города. Обороной командовал испанский комендант, дон Веласко, решительный и мстительный защитник дела Бурбонов с тремя тысячами верных солдат. 22 августа Карл III высадился к северу от Барселоны; каталонцы приветствовали его, восхваляли, стекались под его знамя. Настроения в Каталонии явно благоприятствовали начинанию. Сельские жители и местная знать толпами вышли встречать Карла. Но из вооружённых сил на зов откликнулись лишь пятнадцать сотен микелетов - так прозывались каталонские повстанцы.

Веласко нашёл, что местное гостеприимство может помочь обороне. Союзники, дорожа привязанностью каталонского населения, не станут морить голодом горожан, рушить бомбами их жилищ, тем более обещать им штурм и разграбление. То же соображение привело в замешательство военный совет, собравшийся на флагмане сэра Клаудесли Шовела. Карл, поощряемый Дармштадтом, настаивал на осаде. Его поддержал Шовел. Соображения Питерборо непостижимы и по сей день. Двигали ли им капризы, откликался ли он на каждое из ежедневных событий, действовал ли он по какому-то тайному плану со скрытностью, присущей Мальборо об этом можно спорить до бесконечности. Конечно же, он мог бы лучше использовать своё влияние, настаивая на прежнем, лиссабонском предложении на безотлагательном походе в Италию. Дармштадт предвидел нет, обещал! - вооружённую поддержку от каталонцев, но её не случилось. Совет отверг собственный, здравый замысел марша из Валенсии на Мадрид. На что надеяться, на захват укреплённого города, который нельзя даже и бомбардировать, не рискуя хорошим отношением местного населения? Питерборо поставил на карту всё. С несвойственной ему проницательностью, он вынудил коллег принять его сторону. Из слабости или наоборот предприняв искусный ход Питерборо пошёл навстречу их желаниям, но настоял и все согласились на том, что осада при любом исходе продлится не более восемнадцати дней.

Соответственно, на берег были выгружены орудия; апроши - под прикрытием шестнадцати тысяч солдат и моряков, в основном британских - повели с северной стороны города. Грунт оказался топким и трудным, комендант Веласко защитил крепостные укрепления в угрожаемом пункте передовым люнетом. Осаждавшим не удавалось проделать должной бреши; Питерборо, тем временем, продолжал смущать военный совет, толкуя об альтернативах: о марше на Валенсию, а потом и на Мадрид или, что желательнее, о немедленном отходе в Италию. После двух недель таких разговоров все пришли в кромешное замешательство и тогда Питерборо выступил с ошеломительным, отважным предложением. Он сообщил Дармштадту, что готов пойти на штурм Монжуика. Князь обрадовался - он, по некоторым сведениям, всегда настаивал именно на таком ведении осады. И пока войска не пришли в движение, ни тот ни другой не сказали о новом плане ни Карлу III, ни адмиралам.

Вечером 13 сентября 1705 года, тысяча солдат - из них восемьсот англичане - вышли в поход под началом Питерборо и Дармштадта, демонстрируя неприятелю, что идут к Таррагоне, первому пункту пути на юг, в Валенсию. За ними, погодя, пошёл резерв в тысячу двести человек под командованием Стенхопа. Морские орудия к тому времени снова вернулись на корабли, и комендант Веласко готовился торжествовать победу. Питерборо и Дармштадт шли всю ночь окольной дорогой (см. дальнейшую схему) и на рассвете вышли с противоположной стороны к самой уязвимой стороне Монжуика. Дальнейшее можно трактовать, как игру случайностей - или описывать, словно эпос. Начался штурм внешних укреплений. Союзники приставили лестницы к каменной насыпи, но лестницы оказались короче нужного на семь-восемь футов, так что атака захлебнулась. Крохотный гарнизон слал в город отчаянные просьбы о помощи. Комендант Веласко незамедлительно выслал сто драгун, причём на каждой лошади ехали двое - драгун и пехотинец. Гарнизон Монжуика, увидев приближавшуюся помощь, разразился приветственными криками и лорд Шарлемон, командир английской бригады, ошибочно решил, что противник подаёт сигнал, желая сдаться. Англичане, полагая себя победителями, хлынули в крытый переход, попав там под смертоносные мушкетные и пушечные залпы, пущенные с форта. Многие пали, две сотни попали в плен. Дармштадт, спешивший перехватить подкрепление Веласко, получил ранение. Пуля перебила бедренную артерию, и он быстро истёк кровью до смерти. При виде такой катастрофы, остаток отряда Шарлемона пустился в отступление. Они едва успели выйти из боя, когда прибывший на место Питерборо повёл себя самым достойным образом. Он подобрал короткую пику, и, объявив, что желает победить либо умереть, собрал уцелевших солдат, и повёл их назад, на штурм внешних укреплений. Едва ли он мог надеяться на что-то, кроме счастливой, курьёзной случайности.

Испанцы гнали две сотни пленных вниз, по склону холма, к Барселоне - город, как то было сказано, отстоит от Монжуика на три с четвёртью мили - и встретили на пути чуть ли ни весь городской гарнизон, вышедший на помощь форту. Допрошенные пленные подтвердили, что атаку на Монжуик ведут и Питерборо и Дармштадт. Сведение о том, что под Монжуик явились пара знаменитейших персон ошеломило командира деблокирующего отряда. Сделав вывод, что с этими важными людьми к форту, самоочевидно, пришла основная масса союзнической армии, он повернул назад, в Барселону, решив тем судьбу осады. Корабельные орудия мощным усилием стали вновь выгружены на берег, подведены, и установлены в захваченных внешних укреплениях форта. После трёх дней убийственной бомбардировки комендант форта сдался. После падения Монжуика, Веласко потерял волю к сопротивлению. Он согласился капитулировать через четыре дня, при условии что не получит за это время подмоги извне. Стороны обменялись заложниками, от союзников в залог пошёл Стенхоп. Но согласованные условия выполнить не удалось. Возбуждённое барселонское население вышло из-под контроля. С окрестных холмов к городу стекались, и проникали микелеты. Дело шло к неминуемому избиению бурбонских сторонников, без оглядки на пол и возраст. Комендант попросил помощи у своего заложника, Стенхопа. Питерборо вошёл в город с крупными силами, положил конец дикой панике, и увенчал дело романтическим приключением, спасши от яростной толпы прекрасную и затравленную герцогиню. Даже король, жестоко терпевший от заносчивости Питерборо, написал королеве Анне, что тот спас город от неминуемой кровавой бани^[43].

Захват Барселоны.

Как бы то ни было, но союзники взяли Барселону. И чей бы замысел здесь ни удался, была ли это счастливая случайность, каприз, или продуманный план, вся слава досталась Питерборо, и он, без долгих размышлений, стал благовестить о своей победе. Прежде всего, он послал в Англию Стенхопа с донесениями в высокопарных фразах, с письмами к министрам, ко всем своим друзьям, к своей семье; Питерборо требовал похвал, подкреплений, желал стать главнокомандующим надо всеми войсками в Испании и единолично управлять флотом.

Мальборо получал из Барселоны противоречивые сведения. 29 сентября герцог писал Хеджесу, государственному секретарю по делам Юга:

Когда Савойский герцог получит эти депеши, и увидит, с каким старанием королева предоставляет ему всю возможную на сегодня помощь, его светлость непременно утвердится в желании и впредь держаться союзнического дела; хочу надеяться, что благоразумие велит ему принимать наше дело как собственное, хотя теперь он и претерпевает. И добрые новости, пришедшие к нам из Каталонии буде подтвердятся весьма и без сомнений помогут нам в итальянских, а также португальских делах. Судя по письму, полученному мною вчера вся страна перешла к королю Карлу, и даже в Барселоне жители поднялись с оружием, чтобы вынудить гарнизон к сдаче, так что я не сомневаюсь в том, что его величество станет хозяином и этого города^[44].

И через три недели:

Очень многое зависит от нашего успеха в Каталонии; новости оттуда, полученные от вас, свежее, а значит и надёжнее всех тех, что мы имели до сих пор. В последних письмах из Парижа от 16-го ложно уверяется, что Барселона удержится, но у нас нет оснований сомневаться в хорошем ходе наших дел и в тех местах, поскольку мы не получили никаких опровержений. До прихода ваших писем мы не теряли надежды на то, что сведения о смерти Дармштадского князя ложны^[45].

Новость о падении Барселоны приняли в Лондоне с необузданным энтузиазмом. Поведение короля Карла удостоилось наивысших похвал. Годольфин восхищался его подробным докладом правительству. Английское общество, в особенности торийские круги, было в высшей степени расположено к испанским операциям и использованию флота, так что взятие испанской крепости расценили вдвое дороже аналогичного и несравненно труднейшего успеха во Фландрии. Стенхоп нашёл самый горячий приём. Парламент представил адреса, восхвалявшие мудрое командование Питерборо. Для кампании 1706 года на Пиренейском полуострове охотно выделили пять тысяч британской пехоты, двести пятьдесят тысяч фунтов и сильную эскадру под командованием Бинга.

Успех, впрочем, не умиротворил союзнических командиров - они по-прежнему ссорились. Все ненавидели Питерборо, а Питерборо напускался на всех. Его распри с германцами и венской шайкой - так он честил Карла III и его имперских сподвижников сделали вскоре невозможными даже и официальные между ними отношения. Когда бы на командование встал любой другой генерал писал князь Лихтенштейн, один из австрийских советников Карла, его старый учитель (5 ноября 1705 года) мы без труда взяли бы Майорку или Минорку и полностью захватили бы Арагон с Валенсией. Он добавляет: Все офицеры, служащие под лордом Питерборо ищут способа вернуться домой. Но я не надеюсь на то, что из Англии нам пришлют генерала получше^[46]. А Питерборо шумел вовсю. Бог писал он Стенхопу (18 ноября) охранит эту страну и от лучшего из германских министров^[47]. Тщеславие, жестокость, головокружительные перемены в настроении и взглядах, поссорили Питерборо с молодым королём, с союзническими генералами, с английскими адмиралами. Шовел ушёл домой с большей частью тяжёлых кораблей. Но и Лик, оставшийся на побережье, относился к вулканической персоне Питерборо с одинаковыми нелюбовью и недоверием. В декабре Карл призвал Лондон прислать на командование Голуэя из Португалии.

Заручившись падением Барселоны и на волне радости, охватившей целую провинцию, маленькие союзнические силы быстро вошли во все укреплённые пункты Каталонии и на границе Арагона. Одновременно, испанские офицеры, искусно отобранные Дармштадтом для отстаивания дела короля Карла в Валенсии, стяжали там непререкаемый успех. В конце января 1706 года, Питерборо, после некоторых второстепенных достижений, вошёл в Валенсию; итак, Карл стал де-факто владетелем всей восточной Испании, пользуясь едва ли ни поголовной поддержкой населения. Все эти завоевания легко давшиеся и могущие легко уйти, не будучи упроченными стали светом, испанским проблеском в конце года, когда, казалось, вся карта войны окрасилась в чёрные или серые тона.

Тем не менее, за покровом успеха крылись тревоги, зачастую глубокие. Карл III писал Мальборо из Барселоны (22 октября 1705 года), трактуя обстановку в мрачных словах:

У нас нехватка во всём нужном для войны, нет ни денег, ни снарядов для обороны Каталонии, перешедшей к нам в руки полностью, за одним исключением Росеса страна, впрочем, нам предана. Мы не уйдём от великой опасности, что бы ни делал лорд Питерборо, если не получим существенной и срочной помощи^[48]

И сам Питеборо не тешился иллюзиями среди своих весёлых приключений в Валенсии.

Питерборо Мальборо.

Валенсия. 3 февраля 1706 года.

Мой лорд,

Не знаю, как долго мы продержимся в таком положении. Очень неприятно не получить ни единого письма за все эти четыре месяца. Мой лорд, я, с великим трудом умудряюсь воевать против французских генералов и французских войск - один я, да моя испанская, лучшая в целом свете лошадь без войск, без обоза, без денег, в стране, язык которой знает только один офицер я. Валенсия выказала величайшее почтение к королеве, нас встретили с неподдельной радостью. Думаю, и сами мы в некоторой степени заслужили горячие приветствия местного населения. При всём моём утомлении; при всех опасностях, коим я противостою, я нахожу отдохновение в том, что исполняю долг и, несомненно, буду исполнять его и впредь.

Желаю вам, мой лорд, удачной кампании. Надеюсь, ваша светлость хорошо провели зиму, и верю, что мы пусть и в меньшинстве заставим врага уплатить хорошую цену. Будет очень досадно, мой лорд, если мы и в будущем станем допускать ошибки, подобные тем, что я описал вам во многих, подробных отчётах, и если мы - впредь и надолго - останемся без поддержки и помощи^[49].

В действительности, линия на активное ведение войны в Испании взяла начало в английских парламентских кругах. Именно парламент побуждал Кабинет и Мальборо беспокоиться о поддержке указанного театра. Но министры слишком легко склонились под этим мягким ветерком. Многие авторы осуждают рассредоточение сил как действие немудрое и неортодоксальное. В испанском предприятии, Мальборо выглядит человеком, следующим совсем не стратегии, но политике, уступая и более чем уступая. Тем не менее, в его защиту - если не в оправдание - говорят факты и цифры. Расходы Англии в Нидерландах в 1706 году составили 1 366 000 фунтов; в Испании - не менее 1 093 071^[50]. В Испанию были посланы около десяти тысяч английских войск, не считая войск на английском жаловании. С другой стороны, Франция держала на полуострове самое малое пятнадцать тысяч регулярных солдат в 1706 году и восемнадцать тысяч в 1707-м. Очень сомнительно, удалось бы Мальборо получить такие силы для Фландрии, но он получил их для испанского театра. Вероятно, если бы не испанская война, ему бы никогда не дали этих солдат. Воюя в Испании, они продержались во всех выигрышах и передрягах трёх кризисных лет, противостоя численному превосходству неприятеля. Не сомневаюсь в том, что войска, посланные в Испанию, стали уступкой лондонским настроениям. Мальборо был бы счастлив, имей он их в собственных руках. Тем не менее, контингент этот стал потерей, если говорить обо всех вооружённых силах в их совокупном применении. Чтобы уравнять дебет с кредитом, требовалась солидная военная компенсация, а не одно лишь выигранное политическое удобство. Но, как мы можем предполагать, у Мальборо никогда не было такой альтернативы: мы судим об этом, понимая, как поспособствовали бы лишние десять тысяч красных мундиров при Рамильи и Уденарде; насколько они бы упрочили контроль Мальборо надо всей союзнической армией.

Император Иосиф занимал иную позицию. Он, что естественно, сопереживал брату в его испытаниях. Но молодой эрцгерцог отправился на Полуостров не в силу замысла Вены - то был план Лондона. Император стал выказывать энтузиазм к испанским усилиям лишь после падения Барселоны. Начиная с этого времени, он, определённо, глубоко вовлёкся в ход дела. В депеше к Галласу^[51] в Лондон (23 декабря 1705 года) он предлагает войска для Испании, настаивая на том, что транспорт и, разумеется, деньги, станут предоставлены Англией. Следуя его инструкции, Галлас заявил: император скорее заложит собственные драгоценности, чем подвергнет опасности жизнь и честь Карла.^[52]

Но - и здесь все совершенно сходились во мнениях - Питерборо должен был уйти, с возможным назначением на его место Голуэя.

Глава четвёртая. Шатающийся союз. 1705-6

Мир, основанный на компромиссе - Людовик XIV беспокойно искал его на том или на этом пути, даже и после Бленхейма. Он более не думал о победе, но, вплоть до начала 1709 года, надеялся подписать мирный договор, а не капитуляцию. При очевидной военной и финансовой слабости, Австрия претендовала получить от войны больше прочих; а Англия, со всей своей силой и пылом, добивалась наименьшего среди союзников. Голландия играла в войне решающую роль: крупнейшая среди всех союзнических сил действующая армия; солидные финансовые вложения; значимое участие в войне на море. Тем не менее, голландцы преследовали ограниченные и удобоисполнимые цели. Они желали оградиться полосою бельгийских крепостей, расширив рубеж, насколько это удастся, приобретением крепостей французских. Они надеялись, что сумеют устроить у своих южных и юго-восточных границ барьеры сильнее тех, что так опрометчиво потеряли в 1701. Статья исходного договора о Великом союзе туманно трактовала вопрос о суверенитете Бельгии, но совершенно точно говорила об её стратегическом предназначении. Испанские Нидерланды должны были вернуться к Голландии на таком протяжении, когда они смогут служить дамбой, бастионом и рубежом, отделяя и удерживая Францию на должном расстоянии от Объединённых Нидерландов. После Бленхейма, Людовик XIV в разное время посредством различных агентов тайно сносился с голландцами, обещая разделить Бельгию и поделиться крепостями.

В конце 1705 года французские попытки договориться до сих пор малоконкретные приняли более определённый характер. Когда Мальборо, в 1705 году, прорвав Линии Брабанта, нанёс кавалерийский удар, в плен к Серым шотландцам попал французский генерал-лейтенант маркиз д'Алигр. Герцог даровал знатному пленнику временный двухмесячный отпуск под честное слово для устройства домашних дел, и поручил маркизу письмо с формальными изъявлениями для передачи Людовику XIV. Прибыв в Версаль, д'Алигр вошёл в доверие Торси и стал его секретным эмиссаром в переговорах о мире. Вручённые ему инструкции заслуживают особого внимания. После возвращения в Голландию, когда истечёт срок отпуска под честное слово, маркизу предстояло найти случай для встречи с Мальборо, подчеркнуть удовольствие, с каким король принял уверения герцога, и, если станет дозволено, решительно перейти к вопросу о мире. Д'Алигр должен был упирать на те досады, какие пришлось пережить Мальборо под голландским руководством; поговорить об опасностях войны; о многих взлётах и падениях частной его фортуны. Успех, самый блистательный, плодит завистников вокруг Мальборо; платой за самую доблестную службу зачастую становится одно лишь бесчестие; но мир подытожит все славные подвиги герцога, а сам король Франции с незамутнённой искренностью жаждет долгого и прочного мира. И если Мальборо примет эту увертюру с одобрением, д'Алигр перейдёт к деликатнейшему предмету. Его величество алчет мира с таким пылом, что всякий, удовлетворивший таковое королевское желание, снищет воистину королевскую награду. Возможно, не стоит сожалеть о том так должен был сказать д'Алигр, следуя полученным инструкциям,

о том, что герцог Мальборо пока что не получил всех подобающих ему почестей: тем самым, у его величества остаётся возможность наградить герцога после заключения мира, воздав, должным образом, персоне такого значения. Ведь после того, как герцог получит всё ему причитающееся, у короля не останется способа одарить человека и без того вознаграждённого с безграничной щедростью: впрочем, какие бы выгоды герцог ни получил от собственного суверена, два миллиона французских ливров [около 300 000 фунтов] уведут его от опасностей, грозящих любому английскому вельможе в Англии, когда знатность его не опирается на большое состоянием.

Затем обуславливалось, что выплаты будут распределены на первые четыре года следующие за заключением мира. И если Мальборо отнесётся благосклонно и к этому, а д'Алигр не получит отпора, он может открыть герцогу условия, на которых король согласен подписать мирный договор.

Условия эти любопытны и очень отличаются от всех позднейших вариантов. Филипп V получает Испанию, Индии, а также Милан. Карл III должен стать, как эрцгерцог, баварским электором тем самым, дом Габсбургов упрочивается в самом доселе - тревожном для Австрии регионе. Макс Эммануэль получает вознаграждение за утрату родной земли, Баварии, и за потерю места генерального викария в Испанских Нидерландах - он становится королём Обеих Сицилий. Франция оставляет за собой все предмостные укрепления Верхнего Рейна. Голландцы безраздельно получат Гельдерен, Лимбург и барьер из порубежных крепостей - и в крепостях встанут швейцарские гарнизоны. Во время кампании 1705 года, герцог Лотарингский приметно выдерживал взвешенную позицию, балансируя между сторонами, и в утешение за французские приобретения на Рейне становился генеральным викарием остатка Испанских Нидерландов после усекновения последних в удовлетворение голландских требований. Впервые с начала войны французы согласились на раздел испанского наследства. Тем не менее, это был французский мир. Великий король рассчитывался с Максом Эммануэлем, но удерживал его в своей власти. Он утверждал внука в Испании. Он не выпускал из рук Северную Италию.

Всё сказанное вошло в инструкции Торси к д'Алигру от 5 октября 1705 года, но нам не осталось записей разговора дАлигра с Мальборо. Впрочем, судя по последовавшим событиям, можно не сомневаться в том, что герцог позволил пленному посреднику довести речи до конца. Он остался невозмутим после предложения об огромной взятке, а затем выслушал французские условия всеобщего мира. Должно быть, он от души посмеялся над дАлигром, когда тот ушёл, не получив и намёка на мнение Мальборо. Герцог, очевидно, ничуть не увлёкся французским мирным предложением. Он полагал, что сила Франции пока ещё не настолько истощена, чтобы Англия могла рассчитывать на желанную и заслуженную безопасность. Он сомневался во французской искренности: последняя его кампания закончилась с неутешительным результатом, а Париж по-прежнему распоряжался огромными военными силами. Он подозревал, что враг маневрирует, сея рознь между союзниками. Он твёрдо решил вести войну и опрокинуть Францию. Через четыре дня, когда дАлигр открыл Гейнзиусу французские условия мира, Мальборо выказал недоверие, и пресёк дальнейшее развитие этой интриги. Что до посула лично ему, обещание взятки и не оскорбило, и не соблазнило герцога. Он запомнил предложение Людовика как нечто, могущее однажды стать интересным, но не имеющее в настоящее время никакого касательства к его рассуждениям и действиям.

***

Политическая обстановка в Лондоне благоприятствовала командующему и Лорду-Казначею как никогда прежде; возможно, что в первые три месяца 1706 года, Мальборо ощутил в Англии не только чувство комфорта, но даже и некоторую иллюзорную безопасность. Обе Палаты сердечно поблагодарили его. В повестке ближайших дней стояли чрезвычайные расходы на ведение войны. Заём в 250 000 фунтов, размещённый им в Сити для нужд Империи точнее сказать, для армии принца Евгения - при том, что распоряжаться этими деньгами должен был напрямую Савойский стал полностью покрыт подпиской между четвергом и вторником следующей недели. Военные усилия острова в том, что касалось людей и материалов, приносили множащийся от месяца к месяцу результат. Мальборо получил возможность для досконального обдумывания нового, отважного военного дерзания, ставшего его сердечным предпочтением на 1706 год. Тем же временем он занялся и обхаживанием Вигов.

До нас дошли множество описаний памятного обеда, на котором, по видимому, окончательно оформился британский внутриполитический союз с претензией на всемогущество. Примечательно, что в то время, когда военачальники враждующих сторон обменивались любезностями через фронтовые линии настоящей войны, политики внутри страны усвоили в своём кругу куда грубейшее обращение. Тем не менее, мы видим, как в январе 1706 года, за столом в доме Харли собрались Мальборо и Годольфин; Харли и Сент-Джон; Галифакс, Сандерленд, Бойл и Коупер. С ними не было Сомерса, но по простой оплошности. Один инцидент этого празднества, записанный Коупером, получил хорошую известность. Когда лорд Годольфин собрался уходить,

Харли поднял бокал, и выпил за любовь, дружбу, прочное единение, и посетовал, что в доме кончился токай: мы успели распить две последние бутылки, вино оказалось хорошим, но мутным. Я ответил, что его белое лиссабонское лучше, потому что прозрачнее. Думаю, он принял это (так же, как, по моим наблюдениям поняло и большинство компании) как шутку на свой счёт, поскольку сам никогда не придерживался ясного и открытого поведения, но всегда оставался себе на уме, и если не лицемерил, то притворствовал; и любил обманывать даже без нужды, для внутреннего удовлетворения, любуясь собственным коварством. И если какой-то человек являлся на свет с предназначением плутовать, это был он.

Историки единодушно принимают этот эпизод за иллюстрацию недоверия так, разумеется, и было. Но если такого рода шуточку приняли без отповеди, усматривается и иное: царившая за тем столом откровенность и добрая воля. Виги, несомненно, ожидали партнёрства с правительством. Мальборо и Годольфин искренне надеялись на их помощь. Энтузиастом на час стал даже Харли. Осталось одно препятствие королева Анна.

Конец сессии увидел теснейшее сближение Анны с вигами. Тори далеко отодвинули королеву от её сокровенных убеждений. Годольфин, искавший во всём способы для дальнейшего ведения войны и поддержки Мальборо с его армиями, мог сердечно благодарить судьбу. Харли, до сих пор исключительно полезный, нашёл в себе особую доблесть, чтобы зайти настолько далеко. Странная, мудрёная машина английской политики работала как никогда ровно и результативно. На смену бесчисленным трениям и интригам пришёл господствующий дух согласия. В начале 1706 года внутренние дела страны как никогда отвечали идеалам Мальборо. Слишком хорошо, чтобы быть правдой; слишком хорошо, чтобы надолго. Сеймур резонно предупреждал группу вигов, восхищавшихся в его присутствии триумфом партии: Не обольщайтесь. Как бы по внешности не благоволила к вам королева, отвращение её к вам сильно, как никогда прежде. Но пока это длилось, английскую политическую сцену заливало солнечным светом, и островной народ под единым командованием, мог броситься в европейские мрак и шторм.

На Континенте ряды Великого союза пришли в очередное расстройство. Договора, заключённые Мальборо с союзническими князьями и суверенами грозили рассыпаться за самой спиной герцога, как только он, с его личным влиянием, покидал тот или иной двор. Все фюрсты и рейхсфюрсты принцы находили, что слабость великой конфедерации и удивительная готовность Англии к усилиям паче причитающейся доли предоставляет им способы для стяжания денег или обретения каких-то выгод. Каждый, несомненно, имел повод для жалоб. Каждая подписавшаяся сторона вошла в войну под то обещание, что Австрия обеспечит сто двадцать тысяч человек против Франции. Теперь, в ближайшей перспективе, все эти посулы свелись к сорока тысячам солдат - плохо одетым и ещё хуже снаряженным, не получавшим жалования, собранным, в основном, под командованием полководца с рушащимся авторитетом: баденского маркграфа. Империя, казавшаяся столь могучей, в действительности терпела крах. Вену занимала гражданская война в Венгрии и Трансильвании. В сравнении с этой страшной, бередящей одержимостью, мысли о владениях в Италии, Испании, Новом Свете перешли теперь в разряд призрачных соображений, отдалённой перспективы.

До сих пор прусские вымогательство и угрозы не выглядели прелюдией к решительной перемене сторон. Но в первые месяцы 1706 года поведение Фридриха I стало серьёзно тревожить Мальборо. Герцог боялся откровенного отхода Берлина от общего дела: об этом говорит ряд мест в его письмах. Он подозревает Фридриха в серьёзных переговорах с Людовиком. В письмах Мальборо не приводится доказательств. У нас есть много свидетельств превосходной работы его разведки, но в этом случае им вполне могло руководить одно только чутьё. Определённо, что английский Кабинет ничуть о том не тревожился. Впрочем, современные исследования показывают, как верно Мальборо знал - или догадывался - о фактическом положении дел: сегодня нам известно, как далеко зашёл прусский король по пути предательства. Сомнительно, могло ли что-нибудь кроме перворазрядного военного события удержать его от сепаратного мира с Францией.

Следующим по важности шёл датский вопрос. Тридцать тысяч датских войск служили наёмниками в союзнических армиях. Они приносили своей стране неоценимый доход. И датские правители наряду с другими искали выгоднейшего сбыта для своих солдат, отлично зарекомендовавших себя на всех полях сражений. Дания пошла на захват города Ойтина, и здесь возникла опасность для отношений не только со Швецией, но и с Империей. Более того, Морские державы задолжали Дании за войска, и датские воины упорно не желали выдвигаться на предписанные им стратегические позиции.

Указанные политические нелёгкости усугублялись положением на действующих фронтах. Испания оставалась приключением, дорогостоящим, сомнительным и в целом дурно обдуманным. Но Италия была ключевым пунктом. На этом театре, французские армии, численностью не меньше тех, что действовали во Фландрии и на Рейне, наступали на истощённых имперцев и безнадёжные остатки Савойи. Год начался захватом Ниццы: город пал 4 января, после нескольких недель осады семитысячным отрядом герцога Бервикского. Укрепления Ниццы были срыты по срочному приказу Людовика XIV. Приказ стал исполнен так старательно, что, пишет Бервик, теперь и не найти места, где прежде стояли фортификации Ниццы. И затем Виктор Амадей остался безо всякого действенного контакта с союзниками по морю. Пока армии Альянса полагались на грубую силу, Франция искушала отчаявшегося герцога Савойи обильными посулами. Его жена и дочери были французскими принцессами. Великий монарх мог прощать членов своей семьи без потери достоинства. Герцог мог бы ещё раз переменить мундир, пусть и ставший рубищем, и сыграть в новой постановке притчи о возвращении блудного сына. Но Виктор Амадей - пусть человек и ненадёжный - был сделан из неподатливого материала. Так или иначе, но в феврале и марте мало кто сомневался в полном и неизбежном подавлении всего антифранцузского сопротивления в Италии.

Но вопреки всем названым бедам и трениям, Союз держался идеей общего и единого дела: идеей отлично стойкой, несмотря на все разочарования и измены в обширной и мощной массе тевтонских народов. За эту идею стояли упорные и упрямые голландцы; богатые, деловитые и удивительно решительные англичане; принц Евгений, герой Европы, человек, не уходивший с войн уже двадцать лет; и, наконец, Джон, герцог Мальборо, кого в те дни видели всеобщим Защитником. И Мальборо неустанно работал, стараясь удержать от краха мимолётную гармонию, достигнутую им лично в проделанном путешествии, имея средством нескончаемую переписку: одну лишь переписку, зачастую прерываемую на несколько недель неблагоприятными ветрами Узких морей. Всякий, кто захочет понять его трудности и оценить его усилия должен прочесть в Депешах Мюррея семьдесят страниц - столько заняла переписка Мальборо тех десяти-двенадцати недель с высокими персонами Европы.

Вот-вот должна была открыться очередная, жестокая кампания. Восемь французских армий успели стянуться к соответствующим фронтам. Всякое обещание германских государств стало выполнено в лучшем случае наполовину; все их контингенты были слабы и запаздывали. У каждого из союзников нашлись свои поводы для жалоб. Империя, самая беспомощная и шаткая среди союзнических держав выказывала сильнейшие между всеми надменность и недовольство. Маркграф бесцельно двигал свою полуразложившуюся армию по берегам Рейна. Король Пруссии, вопреки договорённостям, удерживал войска от марша к передовым линиям. Казус с захватом Ойтина удалось урегулировать, но датчане сетовали теперь на задолженность в выплатах. Парламент распространялся о том, что Англия стала для всех дойной коровой, муссируя эту богатую тему. И всё же, Англия стоящая наособицу, но главная среди растерянных держав Континента решительно желала воевать, и победить. Она должна была и воевать, и победить.

***

ДАлигр задержался в Голландии, надеясь, что миротворческая миссия убережёт его строгостей содержания в плену и английского климата. Когда всё стало готово для новой кампании, присутствие его в Гааге сочли нежелательным. Так как у нас нет более общих дел - написал Гейнзиус (19 февраля) - вам лучше было бы удалиться. По приезде в Англию, в конце марта, он нашёл, что упал в положении до простого военнопленного - о том говорило следующее, примечательное письмо от Мальборо, засвидетельствовавшее конец миссии Алигра:

Виндзор парк,

29 марта 1706.

Полковник Макартни, приехавший в Виндзор вчерашним вечером и известивший королеву о вашем благополучном прибытии, уведомил меня сегодняшним утром о том, что по желанию её величества завтра вы отправляетесь в Ноттингем. Мне искренне жаль, но я теперь не в городе, и тем лишён удовольствия приветствовать вас. Впрочем, этим вечером я посылаю мистера Кардоннела [le Sieur Cardonnel] принять от вас инструкции, прошу вас не сомневаться в моих к вам искренних чувствах, честь имею кланяться и т.д.

Миссия Алигра положила начало шепоткам о мире и шепотки эти шли, в то время как интригующие дворы и измождённые войной народы мучительно собирали армии. Дискуссия разошлась по двум отдельным направлениям. Помимо общих военных нужд, у Англии были особые причины обхаживать голландцев. Министры королевы Анны безотносительно к персональным убеждениям были едины в желании получить от Голландии гарантию протестантского наследования и желание это проявилось с особой остротой перед заключением Унии с Шотландией. По английскому мнению, все труды и усилия получали завершение и вознаграждение лишь с разгромом Франции. Итак, они поощряли Голландию в том, что страна-союзница обретёт свой пограничный барьер лишь на путях совместного и самого энергичного ведения войны; в то время, как Людовик XIV искушал голландцев тем, что они смогут получить, по меньшей мере, большую часть своих пограничных крепостей в вознаграждение за скорое и, буде необходимо, сепаратное заключение мира. Два этих противоположных течения в течение нескольких лет имели силу в Голландии, конкурируя между собою в зависимости от перемен фортуны на боевых полях. Мальборо хорошо знал о безмерности голландских притязаний; о том, что при любых соображениях лондонского Кабинета, Гаага непременно и сильно обидит Империю; что тяжесть руки Их высоких светлостей приведёт в бешенство все части Нидерландов, оказавшиеся под их властью. Он также предвидел неизбежные в будущем сложности на Нижнем Рейне в отношениях с Пруссией и иными странами Великого союза. И мы видим, как он медлит, и препятствует во всём, что касается Договора о Границах (Договора о Барьере): на деле, он тщательно оттягивал этот вопрос и после Мальплаке.

Идея об обоюдном гарантировании всех военных целей двумя Морскими державами, как о прелиминарии к окончательному мирному договору постепенно набирала силу в Англии. Виги, естественно, считали наивысшим приоритетом всё, касавшееся уверенного протестантского наследования, и готовы были уступить голландцам чуть ли ни во всём, что касалось их Барьера. Теперь правительству было необходимо идти в ногу с вигами, и Галифакс, по желанию Мальборо, принял совместное с герцогом участие во всех предварительных переговорах. Со временем, в конце апреля, когда Мальборо должен был неотложно ехать в Гаагу, к армии, Галифакс поехал с ним. В этом месте повествования нам не стоит отвлекаться на детали той англо-голландской дискуссии, тем более, что она завершилась договором лишь в конце 1709 года. Достаточно будет отметить лишь несовместно разные подходы Галифакса и Мальборо к их общей задаче. Галифакс писал в одном из своих регулярных писем лидеру партии, Сомерсу - тогда ни тот ни другой не были ещё министрами: Думаю, в наших интересах обеспечить для них возможно лучший Барьер, и, если они станут настаивать на слишком многом, они лишь упрочат ту узду, что не даст им согласиться на мир, пока их требования не станут удовлетворены. Он выводил из своих разговоров с Мальборо согласие герцога с его точкой зрения. Возможно, впрочем, что, в те дни, безотносительно к тем любезностям, какие Мальборо практиковал в общении с этим знаменитым вигом, мнение его не слишком отличалось от того, что он сказал через три года в хорошо известном письме Годольфину: Можете быть уверены в том, что как бы далеко мы ни следовали желаниям Штатов в вопросе о Барьере... они останутся при том взгляде, что им выгоднее быть в хороших отношениях с Францией, нежели с Англией. Итак, различие во мнениях оказалось вопиющим; нужно, впрочем, отметить, что соображения Мальборо о поведении голландцев не получили непререкаемого подтверждения в изменившихся обстоятельствах.

Расхождение во взглядах не получило огласки. Послы ненадолго остались в Гааге вдвоём. Мальборо должен спешить к армии. Галифакс остался в Гааге и провёл в переговорах с голландцами весь год - за исключением месячной отлучки в Ганновер в интересах партии Вигов и нескольких визитов на фронт к Мальборо. В ход его переговоров вскоре вмешались произошедшие события.

***

Шансы Бурбонов в Испании упали до низшей точки в конце 1705, но резко пошли вверх в первые месяцы 1706. Людовик XIV не смирился с внезапной переменой фортуны на Полуострове. Он весьма обеспокоился судьбою своих интересов в западном Средиземноморье, оказавшихся в опасности после захвата Морскими державами Барселоны - укреплённой морской базы. В самом конце 1704 он послал большую армию, чтобы вернуть Гибралтар, теперь же принял меры к возврату каталонской столицы. Тессе, вместе со всеми французскими силами, противостоявшими Голуэю - около двенадцати тысяч человек перешёл по приказу в Арагон, а прибыв туда получил следующий приказ: оставить все опасения, уйти от путей снабжения и двигаться на Барселону. Там Тессе ждали новые подкрепления из Франции, так что он встал во главе двадцати одной тысячи человек, и две трети этих сил составили кадровые французские солдаты. Сконцентрированная таким образом армия превосходила численностью все разбросанные по завоёванным провинциям союзнические формирования. Но французы стояли посреди неумолимо враждебного населения. Они могли получать продовольствие и снабжаться лишь с моря. По дальнейшему, широко задуманному плану, тулонский флот, погрузив боеприпасы и орудия для осады, подошёл к берегу в первые дни апреля; и в самый день соединения сил в лагерь из Мадрида прибыл Филипп V.

Внезапное появление армии под городом совершенно изменило положение союзников. Войска Питерборо были широко разбросаны, основная масса стояла в провинции Валенсия, и английский командующий чаровал местные приятные городки донкихотскими обходительностью и щедростью. Карл, попавший в скверное положение, осаждённый и с суши, и с моря, спасся в Барселоне с четырьмя тысячами человек, треть из которых была англичанами. Началась вторая осада Барселоны. От маршала Тессе не ускользнуло ключевое значение Монжуика для обороны города. Он, в свой черёд, занялся захватом этого укрепления. Оборону знаменитого форта вели всего лишь семьсот английских красных мундиров под лордом Донеголом. Против них пришлось пустить в ход тяжёлые батареи и большую часть французской армии. В сумерках 21-го в пробитую брешь пошли штурмом превосходящие силы и Донегол, отвергнувший предложение о пощаде, побиваемый врагами со всех сторон, принял славную смерть - с мечом в руке, с большинством своих солдат. Затем началась основательная осада самого города. Молодой - ему едва исполнился двадцать один год - король Карл, приняв к себе пять тысяч верных ему гражданских добровольцев, вёл оборону с примечательным личным мужеством. Упрямое сопротивление Донегола в Монжуике дало время укрепить бастионы города силами местного населения. Последовало жестокое противостояние: яркий эпизод судьбы будущего императора. В самом начале, он мог легко уйти из города по морю, но объявил о своей решимости победить или умереть среди своих верных каталанцев. Его смерть в бою, тем более пленение, могло сказаться на всей политике Великого союза самым пагубным образом.

Питерборо был спорной личностью едва ли ни во всех своих чертах и проявлениях. Скучный викторианский писатель, полковник Парнел, потрудился - с примечательной эрудицией - выставить Питерборо человеком при фальшивых лаврах, не более чем надоедливым проходимцем. Подобные наветы считали, и считают преувеличением и несправедливостью. Но в том кризисе Питерборо показал себя с самой скверной стороны. 30 марта, когда французский замысел против Барселоны уже не вызывал сомнений, он написал письмо Виктору Амадею Савойскому, открывшись в самых чёрных, предательских намерениях.

Возможно, Бог спасёт Его Величество... но мой дол к вашему Королевскому Величеству велит мне в случае его смерти передать Испанию тому, кто имеет на неё право... Пленение Короля Испании произведёт на публику самое губительное впечатление. Игра предстоит трудная и деликатная, могу сказать лишь, что сделаю всё возможное;... ведь ваши интересы всегда были для меня [неразборчиво: наивысшими?] и ваше Королевское Величество не найдёт более верного и преданного слуги.

Вот до каких невероятных пределов дошли его холуйство и самонадеянность.

Он доказал всеми своими планами и действиями полное безразличие к судьбе того монарха, для защиты чьих интересов и был отправлен в Испанию. Кажется, он вполне смирился с потерей Барселоны. Адмирал Лик, усиленный эскадрой Бинга и транспортами с пятью тысячами солдат, шёл теперь вдоль побережья от Гибралтара на выручку городу. Питерборо, утверждая, что получил и имеет права адмирала при старшинстве в звании, слал Лику многочисленные приказы о высадке войск в Валенсии до схватки с тулонским флотом. Любые силы, отправленные в Барселону, окажутся в стороне от наших действий. Сам он желал идти из Валенсии на Мадрид, и захватить столицу в возмещение за Барселону.

Лик ответил на трижды повторённый приказ Питерборо безмерным презрением. Он продолжил идти к Барселоне со всей возможной скоростью. Король Карл в осаждённом городе слал ему категорические призывы спешить без остановок и высадки войск где бы то ни было, на что могут притязать в своих приказах к вам некоторые иные персоны; все до последнего человека нужны здесь: город немедленно падёт, оставшись без помощи. Питерборо, нашедший свои приказы отвергнутыми, начавший, наконец, понимать, какие тучи собираются над его головой, и что с ним станется, если Барселона падёт, собрал маленький отряд, и, поспешив по побережью, соединился с Чифуэнтесом, главой Микелетов, блокировавшим в те дни армию Тессе. Когда подошёл флот, задержанный неблагоприятными ветрами, он взошёл на борт флагмана, поднял свой адмиральский флаг на грот-мачте, и попытался выставить себя спасителем города и организатором пришедшей помощи. Трудно вообразить худшее поведение. Все заслуги в этом деле принадлежат адмиралу Лику.

Тулонский флот не принял предложенного Ликом боя. Французский адмирал, граф Тулузский не стал пытать судьбу ввиду превосходящих сил, и удалился в Тулон. Наземные коммуникации Тессе были перерезаны, сама его армия блокирована каталанскими шайками; маршалу осталось выбором лишь спешное отступление. Он бросил весь осадный поезд, все орудия, боеприпасы, все запасы, основную массу раненых и удалился на север, во Францию, язвимый по пути гверильясами. И союзнические руководители обрадовались этой новости - первой хорошей новостью к началу кампании 1706 года.

Глава пятая. Подарок судьбы. 1706, май.

Мальборо приехал в Гаагу, всецело озабоченный проведением в жизнь нового военного плана. Мы знаем об этом плане, главным образом, из его собственных писем, написанных после того, как этому плану решительно не дали хода. Находятся, впрочем, и иные свидетельства, вполне показывающие, как далеко зашёл Мальборо в подготовке марша в Италию в обход всей Франции. За прошедшие месяцы он предпринял все необходимые меры. То были восемь тысяч пруссаков: они, так или иначе, должны были попасть в Италию. То были семь тысяч пфальцских солдат и три тысячи солдат из Саксен-Готы. То были деньги английского Кабинета: субсидия в триста тысяч крон и займ в 250 000, с прямым назначением на счёт принца Евгения в Венеции. На итальянском театре должен был встать обеспеченный всем нужным Евгений, и именно туда предстояло добраться Мальборо с его прославленными красными мундирами и с контингентами, которые ему удалось бы наскрести. Мы можем понять, как далеко зашла его подготовка по распоряжению о шести ручных мельницах для помола зерна в каждом британском батальоне в Нижних странах в такой утвари не было необходимости^[53]. Он добился кабинетского одобрения, и вполне вооружился официальным распоряжением королевы: Анна дала Мальборо полномочия для исполнения плана, если он сочтёт его полезным, без оглядки на голландцев^[54].

Вооружённый королевским документом самого решительного содержания, Мальборо, без недомолвок, предъявил план в Гааге. Генеральные Штаты выказали куда лучшие воображение и доверие нежели в 1704 году. Они ответили простыми условиями. Мальборо не берёт с собою голландских войск: иначе Штаты найдут смерть от руки голландского населения. В остальном, они готовы помогать ему не жалея никаких усилий. Герцог уже направил восемнадцать тысяч человек на итальянский театр. И если он сумеет проделать долгое путешествие до Ломбардии с двадцатью тысячами англичан и со вспомогательными войсками всяких владетелей Европы, он и Евгений сумеют сделать дело с неоценимыми последствиями, покрыв себя бессмертной славой.

***

Чтобы ослабить нажим на голландцев пока сам он будет воевать в Италии, Мальборо решился на важный отвлекающий манёвр. Французский беженец, граф Гискар, человек, сочетавший натуру тёмную и буйную с замечательной пронырливостью, долгими месяцами продавливал через лондонский Кабинет план высадки крупных сил на берег Франции, в тыл крепостного нидерландского барьера. Сент-Джон весьма увлёкся Гискаром. Он писал о нём Мальборо в самых лестных словах: Он ведёт себя, как человек преданный, очень осмотрительный и очень сдержанный. По предложению Гискара, несколько батальонов можно было бы сформировать из беженцев-гугенотов, а затем, усилив их какими-то бригадами британской пехоты и драгунским полком, внезапно высадить на побережье, между Блаем и устьем Жиронды. База устраивалась во взятом и укреплённом Сенте; оттуда, офицеры-гугеноты могли бы подняться до Севенн, возродить движение камизаров и, подняв восстание, способствовать дальнейшему союзническому вторжению в готовый полыхнуть регион. Мальборо одобрил предприятие Гискара, и нашёл ему место в общем стратегическом плане. К концу 1705 года сформировали пять гугенотских полков; около дюжины британских батальонов были собраны в Портсмуте и на острове Уайт. Рад, что могу пишет он в Лондон, Гейнзиусу (12/23 февраля 1706 года):

- вложить в это письмо проект графа де Гискара, переданный господину де Байсу; мы держим его в величайшем секрете, не сомневаюсь, вы поступите так же; но если мы найдём его исполнение удобным, этот год кажется мне предпочтительнее прочих. Ведь, как то можно видеть из диспозиции французов в преддверии этого года, они оставили очень немногие силы на территории своего королевства очень прошу, сообщите мне ваше мнение об этом плане, чтобы я знал, как мне действовать^[55].

Десант.

Гейнзиус, имевший уже сношения с Гискаром, одобрил предложенное использование амфибийной силы. План, как это понятно, шёл в русле торийской военной доктрины, так что непременно и немедленно получил бы по оглашении твёрдое большинство в парламенте. Мальборо постоянно ссылается на этот замысел, как на десант (увы! Он пишет это слово как decent^[56]), и мы увидим важное влияние плана Гискара на операции следующих трёх лет. Сам же Гискар оказал некоторое влияние на ход истории, попытавшись, в 1710 году, убить Харли, тогда премьер-министра, в зале заседаний Кабинета. За зиму 1706 года, войска, вместе с транспортами и запасами были стянуты и подготовлены; самим же использованием этого отряда должен был распорядиться Мальборо по приезде в Гаагу.

***

Итальянский план рухнул в самом начале сезона 1706 года. Французы опередили союзников с началом кампании, как на Рейне, так и в Италии. Уже в марте месяце, Вандом, вышедший на поле вопреки раннему времени, нанёс жестокое, хотя и малозначимое поражение Ревентло под Кальчинато - Ревентло принял командование над имперскими войсками на время отъезда Евгения в Вену. Вернувшийся Евгений сумел не только остановить бегство, но реорганизовал и воодушевил побитую армию, откатившуюся в Трентино. Потери пленными и, в большей степени, от дезертирства, составили десять тысяч человек. В Германии, 3 мая, Виллар нанёс удар по маркграфу, осаждавшему со слабыми силами Фор-Луи, и выбил его за Рейн. Французы деблокировали Фор-Луи; баденцы хвалились и даже гордились тем, что успешно унесли ноги. Французы захватили Хагенау и Дуремберг вместе с гарнизонами, так что союзники потеряли почти всё, завоеванное ими на левом берегу Рейна в победные послебленхеймские дни. Не только линия Модера, но и Лаутера были уничтожены, остался один Ландау с гарнизоном в четыре тысячи солдат, брошенных там маркграфом. Казалось осада и захват этой ключевой крепости - дело ближайшего будущего.

Заслуживает внимания переписка Мальборо этого времени с королём Пруссии и Вартенбергом, прусским премьер-министром. Английский посол в Берлине, лорд Реби, человек сильный духом и жадный до военной славы, вёл опасную дипломатию. Мальборо сурово назвал его наглым и ничтожным. Как бы то ни было, интриги посла, амурные и политические, раздражали прусский двор. Его без околичностей обвинили в любовной связи с графиней Вартенберг, женой премьер-министра. Отсюда возникали выгоды и невыгоды, вполне могущие стать предметом спора. В апреле король потребовал отзыва Реби. Но в те дни письма шли долго.

Между Мальборо и Фридрихом I установились личные отношения. Король, нарочито подчёркивая новую знатность Мальборо - теперь имперского князя - обращаясь к нему мой кузен; письма его исполнены восхищением и настроением товарищества. Но он по-прежнему медлил с передвижением своих войск. Те, что должны были бы быть уже в Майнце, дошли лишь до Весселя. Те, что должны были спешить на Верхний Рейн, на помощь маркграфу, медленно тянулись к Маастрихту. Король жаловался, что Мальборо не посвящает его в свои планы. Так и было; герцог не мог рисковать оглаской, и план его похода в Италию был известен очень немногим лицам. В действительности, хотя Мальборо пока не знал об этом, враг успел открыть его замысел, перехватив курьера с откровенным письмом от Виктора Амадеуса. 20 апреля прусский король отправил Мальборо самое суровое и требовательное письмо, написанное слогом, свидетельствующим о глубоком личном уважении - возможно, искреннем. Учитывая то, как много прусских войск передано союзниками, король Пруссии считал, что должен быть допущен ко всем их секретам. На это Мальборо ответил лично и со всем почтением. Куда менее почтительным стало его письмо к Вартенбергу: если король собирается и дальше писать ему в таком духе, он не видит необходимости в дальнейшем информировании его о любых перемещениях войск. Но после того как маркграф потерпел поражение на Верхнем Рейне и итальянский план стал более невозможен к исполнению, Мальборо стал словоохотлив в том, что касалось его рухнувшего замысла. В десятке писем, он рассказал императору, королю Пруссии и всем германским князьям о прежних намерениях, от чего теперь отказался. Он должен был дать им что-то, и заплатил обесценившейся монетой. Теперь они досконально знали о его провалившемся плане^[57].

Всё это время французы методично концентрировали армии; угрозы новых, тяжёлых ударов, нависли надо всеми европейскими фронтами. В таких обстоятельствах, Генеральные Штаты сделали Мальборо альтернативное и очень простое предложение. Они обязались добавить к помощи для принца Евгения десять тысяч солдат, в обмен на то, что сам Мальборо останется командовать голландскими войсками на фландрском фронте. Более того, они обещали, что герцогу никоим образом не станут мешать ни депутаты, ни генералы. Если он, их исполняющий обязанности главкома, останется охранять земли Нидерландов, он станет единовластным главою на поле и сможет послать обещанное ими крупное подкрепление своему товарищу, Евгению. Мальборо принял предложение. Голландцы безоговорочно сдержали слово. Пылкому Слангенбергу пришлось дотлевать в унылом изгнании. Три новоназначенных полевых депутата, Сикко ван Гослинга, Фердинанд ван Коллен и барон де Ренсвауде в силу полученных инструкций попали в подчинение к герцогу и не могли отныне запрещать тому баталии - при крайней, впрочем, нежелательности таковой формы военных действий. Коллен показал себя полным ничтожеством, Ренсвауде был в дружбе с Мальборо^[58]. О Гослинге мы успеем сказать многое по ходу дальнейшего повествования. Он, несомненно, стал выбран за свои качества: личную храбрость и яростную, агрессивную натуру. Он был человеком, стремящимся в битву. Он не был обузой. Но с ним явились трудности иного рода. Терпение Мальборо подверглось новому виду испытаний. Гослинга - штатский человек с военными наклонностями, очарованный (безо всяких должных знаний) военным делом желал, по всякой возможности, лично командовать армией. Он соединил в себе отчаянную храбрость невежды с бесплодной неспособностью к планированию военных действий. Его военные суждения всегда оказывались по-детски беспомощными; энергия его била через край. День за днём, что подтверждают его мемуары, он ожидал герцога в его палатке, чтобы предложить непрошенный и, разумеется, наилучший совет. И когда его советы не принимались в расчёт, он извергал не только критику, но клеветы; и с самого начала знакомства обвинял Мальборо в своих письменных донесениях в затягивании войны ради личной выгоды, при том, что к миру можно было бы прийти легко и быстро, приняв тот или другой из многочисленных планов Гослинги. На боевых полях, этот забияка-депутат бросался в гущу схватки, разъезжал по всему фронту, помогал собрать и сам возглавлял пришедшие в расстройство батальоны, делал полезные предложения генералам в самом пылу сражения и, иногда, даже и отдавал приказы, пользуясь своим весьма неопределённым, но, видимо, производящим впечатление положением. Всё это, впрочем, найдёт описание со временем.

Мальборо начал самую замечательную из всех своих кампаний с мрачными мыслями. Я пересёк море - писал он Вратиславу - в беспросветно тяжких размышлениях^[59]. Малое участие короля Дании и едва ли ни всех других князей отягощает мои думы, и я почти отчаялся в успехе^[60]. Подобные свидетельства могут быть умножены. Но именно такое настроение было свойственно ему в преддвериях опасности. Перед началом похода к Бленхейму, он признавался в письмах, что не сумеет сделать ничего хорошего в начавшейся кампании; теперь, как и тогда, Мальборо пребывал в глубоком расстройстве чувств - пусть и не в безнадёжном отчаянии, охватившем его в два-три дня перед Уденарде - но в настроении схожем: положение казалось ему тёмным, как ночь. Но Мальборо было где найти утешение, и совершенное хладнокровие не изменило ему. Вот одно из его писем - мне очень нравится это письмо, да и все прочие письма, что Мальборо писал Саре.

Джон к Саре

4 мая [/15], 1706.

* Мне очень нелегко, когда письма твои приходят нерегулярно, потому что, не сочти за лесть, мысли о твоей любви есть величайшая для меня поддержка; я - муж и отец - совсем не имею времени для письма детям, но напишу, и, будь уверена, открою им нараспашку и душу, и сердце, ибо они почтительны и нежны с тобою; и позволь мне, ради твоего же блага, душа моя, просить, чтобы ты спускала им малые провинности, понимая, что они ещё очень молоды, и что в их сердцах одна лишь любовь к тебе, но со временем, поняв, какая ты хорошая мать, они, не будучи варварами, воздадут тебе сторицей, никак иначе; ты прочла в моих письмах к Лорду-Казначею о том, что я, скорее всего, проведу всю кампанию в этой стране, а это вовсе не то, что мне по нраву, но я бесконечно ценю твоё уважение, зная, что ты не будешь любить меня, не уважая, и так скажу о себе самом: есть особая честь в том, чтобы делать нечто для общественной пользы, поступившись собственным удовлетворением и выгодой вот и теперь я останусь здесь, не делая ровно ничего, но сумею поднимать шум, смогу послать десять тысяч человек в Италию, и держать девятнадцать тысяч человек на Рейне, пока маршалу Марсину не придётся поневоле отвести свои войска в эту страну; французы очень надеются преуспеть под Барселоной, но, с Божьей помощью, наш флот отгонит их, и мы сможем закончить кампанию так, что французам нечем будет хвастаться; я так богат силами, что отправляю десять тысяч человек принцу Евгению в Италию и он сможет наступать; а из Германии жду лишь плохих новостей; что, собственно, до этой страны, уверен, - не сомневаюсь, ты тоже - в том, что сделаю всё возможное, если представится случай; что до десанта, я очень хорошего мнения об этом предприятии.

Прошу тебя передать мистеру Треверсу что я буду рад услышать от него, как продвигается строительство дома в Вудстоке; за сад и посадки я спокоен, так как не сомневаюсь в усердии мистера Вайза^[61].

Мальборо вошёл в самый блистательный период своей карьеры. Всякий личный интерес герцога полностью зависел от того, удастся ли ему затеять, и выиграть собственное сражение. Домашние недруги, пусть на время и обескураженные, порыкивали по-волчьи. Сара уже теряла влияние на королеву; связи её становились не подмогой, а помехой. Его мечта, второй героический марш через Европу и итальянский Хёхштадт, выигранный об руку с любимым другом, не сбылась. Но остались долг солдата и наивысшая ответственность вождя Союза, коим он был де-факто. Не без душевной боли, но без малейшего колебания, Мальборо отдавал войска, а с уходящими войсками уходило и большое численное преимущество в Нидерландах и шанс наделать шуму. Какой пример для адмиралов и генералов памятной нам Великой войны: сражаясь за общее дело, отвечая не только за собственные участки войны, они хватали все войска и корабли, до которых могли дотянуться и вымочь, и упрочивали собственное положение, невзирая на непрочные и несчастливые обстоятельства других! Кажется, военной истории неведом аналогичный случай - командующий, в шатком положении, добровольно ограничивается второстепенной ролью, снабжая коллег они же и конкуренты - средствами для действия. В карьере Наполеона нет ничего подобного товариществу Мальборо и Евгения. Отношения Наполеона с Даву во время и после Йены дают противоположный пример. Среди всех замечательных воинов лишь Ли и Джексон относились друг к другу с подобным же самопренебрежением; да и то касается более Ли, чем Джексона. Так написал Мальборо, так он решил. Он постарался подчинить себя нуждам всей кампании, оставшись с силами нерешительной численности в крепостной зоне Брабанта в то время, когда личный успех стал необходимостью для дальнейшего его существования как государственного деятеля.

***

Маленький эпизод тех дней бросает приятный свет на Джона и Сару. Неудачливый богослов, некоторый Стефенс, опубликовал незадолго в интересах своей партии мемориал Церковь в опасности, проиллюстрировав рассуждения уничижительными комментариями о военных достижениях Мальборо; последствием стала резолюция Лордов, присудившая его не только к штрафу, но и к позорному столбу. Наказание ужаснуло богослова, он воззвал к прощению и протекции Сары. Мольба не была отвергнута. Сара, воспользовавшись отчасти восстановленными отношениями с королевой, попросила о том, чтобы его освободили от физического наказания иначе, как жалобно протестовал Стефенс, сердца его жены и детей будут разбиты. Неохота, с какой Анна согласилась на отсрочку наказания, показывает тогдашнее настроение королевы. Она написала:

В ответ на настоятельное письмо моей дорогой миссис Фримен о мистере Стефенсе я приказала мистеру Секретарю Харли отсрочить наказание у столба до дальнейших распоряжений, что, в конечном счёте, то же самое для него помилование. Ничто кроме вашего желания не склонило бы меня к такому решению, поскольку, по моему скромному мнению, оно неправильно^[62]

Мальборо одобрил жалостливый поступок Сары:

9/20 мая

Я полностью согласен с тобой в том, что Стефенса не стоило прощать до приговора, но после суда он во власти королевы, и если её величество не имеет возражений, я буду доволен, если его помилуют; но я полагаюсь в этом на чувства её величества и мнение моих друзей. Не знаю, кто автор обзора [некоторый памфлет другого автора в пользу Мальборо]; но я не люблю видеть своего имени в печати, так как убеждён, что и о самом достойном человеке должны говорить его дела, но не перья писателей, пусть и его преданных друзей^[63].

И немного спустя:

Я очень рад тому, что королева предпочла простить Стефенса. Я был бы весьма недоволен, когда бы закон не признал его вины, и был бы куда более недоволен, если бы он пострадал от наказания по поводу, связанному со мной.

9 мая командующий покончил с бесконечными словопрениями в Гааге, сел в карету и отправился в свою штаб-квартиру. Там он получил мало облегчения.

Мальборо Годольфину.

4/15 мая.

Когда я в прошлое воскресенье покидал Гаагу, я был уверен, что найду армию в готовности к маршу. Но ни артиллерийские лошади, ни хлебные повозки не пришли, так что нам приходится дожидаться англичан они подойдут к нам в среду, и затем мы сможем выступить на Лёвен. Бог свидетель, я иду на дело с тяжёлым сердцем, не имея в перспективе ничего значительного, если только французы не предпримут того, чего, по моей полной уверенности, они не предпримут; если только маршал де Марсин не вернётся, как докладывают, с тридцатью батальонами и сорока эскадронами; тогда они получат такое преимущество, что, возможно, не смогут противиться искушению и выйдут из своих линий, и если случится так, я непременно атакую их, не сомневаясь, что побью их с Божьей помощью; вижу, что иностранные войска при мне не так хороши, как в прошлом году, но верю, что английские покажут себя лучше прежнего^[64].

Людовик XIV вдумчиво поразмыслил над теми опасными и постыдными ситуациями, в которых побывала в прошлую кампанию лучшая его армия под началом Вильруа. Дальнейшее следование оборонительной тактике в Нижних странах обещало лишь новые конфузы. Король опасался того, что талант французского солдата не сможет проявить себя даже тогда, когда его армии будут предлагать неприятелю сражения они должны сами искать сражений. Длинные укреплённые линии, как вполне выяснилось, не давали защиты против тех движений, на какие был способен Мальборо. Более того, старых укреплённых рубежей более не существовало. Он сравнял с землёй сорок миль укреплений, прежде чем отправить армии на зимние квартиры. Что, как, могло теперь помешать разъярённому авантюристу, опёршемуся на свой кровожадный парламент Англии? Что могло помешать ему снова погрузить в повозки десятидневный запас хлеба, войти в самое средоточие крепостей и загнать французских командующих в столь же ужасное положение как в прошлом августе, когда, как знали теперь французы, единственным и невольным средством спасения оказались голландские депутаты? Чтобы не допустить такого, Вильруа должен получить свободу, и действовать с тем же рвением к решительному испытанию сил, как и его оппонент. Нужно с самого начала и на всю кампанию перехватить и удерживать инициативу. Воля агрессивного антагониста должна натолкнуться на подлинную готовность к борьбе, и если на то будет возможность - сломлена в большом сражении. Шамильяр поддержал содержательную (в принципе) военную концепцию Великого Короля в куда менее содержательных рассуждениях. Мальборо лишь авантюрист; с посредственными военными знаниями; Бленхейм - случайность. Пленение двадцати семи элитных батальонов французской армии в Хёхштадте - единичный случай, из которого не следует общих выводов. Случай этот легко объясняется грубой ошибкой Таллара и преступлением Клерамбо. Но отвратительное бремя уникального поражения, ложное впечатление о неодолимой мощи врага не должно более тяготить дух королевских армий. Франция должна восстановить истинное положение вещей, и единственным для того способом является сражение. И зачем избегать его? Успехи при Кальчинато в Италии и Хагенау на Рейне дают прочное основание для веры в успех. Тем более, что новые вести о Мальборо утешительны. По возвращении в Голландию - пишет Торси Таллару 11 мая - господин Мальборо выказывает меньшую расположенность к войне, нежели в прошлые годы^[65]. Король Людовик и его обременённый делами военный министр подбадривали друг друга.

Затем они принялись пришпоривать Вильруа. Они писали ему многие письма в том духе, что он должен драться без колебаний, что он не должен уклоняться от решительного сражения. Как только всё будет устроено так, что он получит хорошее преимущество, он сделает некоторое наступательное движение, и Мальборо обязательно уступит, а иначе - пусть пеняет на себя. Грубого и гордого духом Вильруа - говорит Сен-Симон,

оскорбили эти повторявшиеся увещевания. Он понял их так, что король сомневается в его храбрости, если счёл нужным пустить в ход такие настоятельные понукания. Он решил поставить на кон всё, чтобы удовлетворить короля, и доказать ему, что не заслуживает столь тяжких подозрений^[66].

По свойствам всех военачальников, Мальборо, должно быть и прежде всего, размышлял так: оставить самообманы, вообразить себя на месте врага, наградить неприятеля способностями и волей к самым неприятным для союзников действиям. Затем надо было подумать об особенностях характера вражеского командующего, о духе и качествах его войск, о политической подоплёке. Но это лишь во-вторых. В рассуждениях о будущем, безопаснее всего предположить за врагом лучший ход - то есть ход самый нежелательный. И если вооружиться против такого развития событий, легко справиться с меньшими бедами. Мальборо, обозрев кампанию 1706 года глазами советника короля Людовика, сделал тот вывод, что французы предпримут главные усилия в Италии и Испании. Если найдутся дополнительные войска, врагу стоит использовать их против маркграфа на Верхнем Рейне. Временное невнимание к укреплённому поясу в Нидерландах обойдётся французам в несколько потерянных крепостей, но вполне окупится выигрышем драгоценного времени для действий в иных местах. Соответственно, Мальборо во многих официальных письмах, информировал голландское правительство о том, что не ожидает французского наступления в Нидерландах^[67]. О том же он писал и Гейнзиусу:

Полагаю, можно едва ли ни с полной уверенностью говорить о том, что в преддверии этой кампании французы приготовились к обороне во Фландрии и Германии, что позволит им наилучшим образом провести наступление в Италии и Испании^[68].

И снова:

26 марта 1706.

Я полностью согласен с вами: гвардия короля Франции расположена так, что может быть отправлена либо в Германию, либо во Фландрию - ясное свидетельство того, что они предполагают сообразовываться с нашими движениями, и я вижу в этом подтверждение моего мнения об их намерении действовать в обоих названных местах оборонительным образом^[69].

Он обманулся лишь потому, что сами французы повели себя неверно. Он судил об их ходах так, как если бы играл сам. Отсюда и безнадёжность, с какой он обрёк себя на трудное, изнурительное топтание между крепостями. Его дорогостоящая разведка не дала ключа к личным выводам Людовика из его размышлений над операциями самого Мальборо в 1705 году; он, равным образом, не ведал, под какой силы давлением со стороны великого короля действуют французские маршалы. До 18 мая мы видим скорбного Мальборо, идущего по пути долга; человека, кто очистил сердце от личных амбиций и работает единственно во благо общих интересов.

Диспозиция Людовика на северном фронте включала армию Виллара в сорок тысяч человек, оперирующую против маркграфа на Верхнем Рейне и шестидесятитысячную армию Вильруа против Мальборо в Брабанте. Маршал Марсин с 25 батальонами и 30 эскадронами и знаменитая личная гвардия короля - Мэзон дю Руа стояли так, что могли по приказу Людовика прийти на любой из театров, где потребовалось бы вмешательство, со строгой, впрочем, оглядкой на Брабант. По мысли короля, обе эти значительные силы должны были соединиться с Вильруа, найти случай и сразиться с Мальборо.

Читатель припомнит маленькую крепость Лю, сдавшуюся союзникам в июле 1705 года после прорыва Линий Брабанта^[70]. Людовик XIV решил, и стал поддержан советниками в том, что осада этого пункта болезненно унизит Мальборо либо вынудит герцога к сражению в численном меньшинстве, при неблагоприятных обстоятельствах^[71]. Соответственно, Вильруа получил чёткие указания. Более того, сам маршал попал под обаяние недавней новости, узнав об одном из многих происков Мальборо. Именитый горожанин Намюра навлёк на себя подозрение в том, что ведёт тайную переписку с герцогом и намеревается передать союзникам этот важный укреплённый город. Подозрение оказалось беспримесной правдой. Решительная осада Лю стала бы превосходным контрходом, громким ответом на замыслы подобного рода, и обеспокоенный Вильруа постарался опередить оппонента. Он знал, что ни одна прусская часть не перешла Рейна. Он полагал, что датчане не успеют прийти к герцогу, как бы ни торопил их Мальборо. Тем самым, Вильруа рассчитывал иметь дело с одними лишь голландцами и англичанами, то есть - по мнению маршала на действия при весомом численном преимуществе.

Северный фронт (май 1706)

Отправное положение Вильруа.

18 мая разведка сообщила о том, что крупные французские силы, собравшиеся на левом берегу Диля пошли и продвинулись вперёд, встав в четырёх милях от Тинена. Это могло означать лишь одно: враг ищет сражения. Положение совершенно переменилось. Сомнения, уныние ушли; пришёл час действия определённого и неотложного. Все союзные контингенты получили приказ о сосредоточении. Первым делом Мальборо снёсся с датчанами. Он отправил срочное сообщение их генералу, герцогу Вюртембергскому.

Только что узнал о том, что неприятель перешёл Диль и почти достиг Тинена, так что шлю вашей светлости неотложное обращение: посылайте вперёд кавалерию ускоренным маршем, либо вместе, либо отдельными отрядами, с тех мест на дороге, где они находятся теперь, так, чтобы они подошли к нам как можно скорее, и отправляйте вслед пехоту - со всей поспешностью, но без изнурения солдат. На случай, если ваша светлость сейчас не в передовых отрядах, настоящим поручаю старшему командиру этих частей выходить на марш, не дожидаясь дальнейших приказов, переправив это письмо вашей светлости и всем командирам позади него, с тем, чтобы и они могли действовать соответственно^[72].

Обе стороны хорошо знали местность, где развернулось действие. Военные всей Европы досконально изучили этот регион, и он давно уже считался подходящим для масштабных боевых действий. Вспомним, как осенью 1703, оказавшись совсем неподалёку, Мальборо вознамерился форсировать Линии, и как голландские генералы предупредили его об опасной особенности позиции в трёх милях позади Линий - о Рамильи - именно, об узком проходе в каких-то 1200 шагов.^[73] Вспомним и то, как французские инженеры, прокладывавшие Линии Брабанта отказались включить в этот рубеж позицию у Рамильи из тех соображений, что она вдастся в их фронт, и последствием станут длинные объездные коммуникации. Соответственно, они отнесли укрепления несколько вперёд от этой позиции. Мальборо, разумеется, отлично знал местность. В осеннее время, когда он срывал Линии, и провёл более месяца в Мелдерте, он устроил свою квартиру в пяти милях от Тинена. Мальборо привык укреплять дух и тело ежедневными верховыми прогулками. Мы видели как он и Евгений, за неделю до Бленхейма, разведали все окрестности к югу от Дуная подходящие для битвы.^[74] У меня нет сомнений в том, что он изучил и эту часть Фландрии и отметил все её особенности в уме, так, словно заново перечёл и глубоко обдумал знакомую уже книгу.

Несомненно, топографическая память Мальборо обратилась ко временам войн короля Вильгельма. Окрестная местность была дотошно картографирована английскими и французскими инженерами. Топография того времени успела развиться до высоких степеней информативности и точности; затем, как мы, разумеется, предположим, Мальборо лично осмотрел нужные ему районы, уяснив военный потенциал той и иной местности во всех подробностях, с исчерпывающей ясностью. Более того: несмотря на то, что герцог никак не ожидал французского наступления, он успел отметить позицию у Рамильи как один из тех пунктов, какой могут занять французы в случае, если он не опередит их; как место, где, весьма вероятно, может затеяться сражение. Его знания, его глаз, его память о стране, вкупе с верою в себя и собственные войска объясняют нам, какая волна уверенности поднялась в нём в час, когда он убедился в наступлении французов; объясняют ту свободу, с какой он действовал в дальнейшем, на самом бранном поле. За 19, 20 и 21 мая он написал семь писем разным высоким персонам, от которых зависела принятая им система, заявляя уверенность в неминуемости сражения, и в грядущей великой победе.

К Харли:

Противник опустошил все свои гарнизоны, и, положившись на численное преимущество, перешёл вчера Диль, подошёл и встал у Тинена, имея перед собою Геету; в ответ я послал приказы голландским войскам, движущимся со стоянок, об ускоренных маршах. Надеюсь, они подойдут к нам в субботу, а затем я намерен идти вперёд, на врага, чтобы вынудить его к отступлению, либо, буде на то благословение Божье - к сражению.

Своему другу Хопу, голландскому Казначею:

Мы намерены захватить в наступлении верховья Гееты, и сблизимся с врагом, если он удержится на месте. Что до меня, я вижу самым счастливым исходом для союзников сражение, поскольку имею все основания надеяться на то, что мы, с Божьей помощью, одержим полную победу^[75].

Генералу короля Пруссии, Бюлову:

Мы задержались в ожидании датчан, ждём их назавтра, а затем готовы наступать; и если враг решит обороняться, вы вскоре получите новости о сражении, в котором, верю, Бог благословит правоту дела союзников^[76].

Он повторил эти слова в письме к Вратиславу, добавив: И тогда дела наши поправятся повсеместно.

Наконец, он обращается к лорду Реби, послу в Берлине, с сентенцией, явно назначенной для распространения: Если Богу будет угодно дать нам победу, союзники не будут особо обязаны успехом королю; но иначе, если нас постигнет некоторая неудача, я не знаю, как он сможет оправдаться^[77].

Уверенность в будущем опасна; но теперь мы видим, как он, отбросив все сомнения и страхи, радуется, упивается тем, как всё стало подвластно ему. Он, одновременно, спешит собрать армию, изучает обрывки информации, доставляемые его вездесущей разведкой; он объявляет в канун битвы о неизбежном триумфе; кажется, он пребывает в абсолютной безмятежности. Офис Кардоннела исполняет повседневную работу, и 20-го Мальборо отправляет приятное письмо Саре о прощении осуждённого клеветника Стефенса.^[78] Последнее перед сражением письмо он пишет Вартенбергу, выражая надежду на то, что король Пруссии соизволит назначить некоторое вспоможение вдове храброго прусского офицера, умершего после долгой службы от многих ран. Освободившись от суетностей и своекорыстия, гений его парит свободно, достигая в те и следующие дни абсолютных высот. Во всём его высоком окружении есть лишь один человек, от кого он скрывает грядущее кровавое дело. Он не дал ни намёка Саре.

И вот, фортуна - казалось, она уже уволила его, с сожалением, но вчистую, - нежданно обратилась к нему с драгоценнейшим из своих даров.

Глава шестая. Рамильи. 23 мая 1706.

Союзническая армия собралась у Корсваре к вечеру 22-го. Англичане соединились с голландцами накануне, датчане оставались всего лишь в лиге позади. Мальборо проинспектировал войска: 74 батальона и 123 эскадрона с очень сильной артиллерией и хорошим понтонным парком (100 пушек, 20 гаубиц, 42 понтона). Внезапно раннее начало кампании оставило голландцев без четырёхсот отсутствовавших теперь офицеров; но во всём прочем состояние шестидесятидвухтысячной армии было превосходным. Мальборо решил пройти по полосе местности с хорошим, твёрдым грунтом между верхними течениями Гееты и Мееня и занять плато Монт-Сен-Андре - участок позиции у Рамильи. Затем он предполагал выйти на Вильруа в окрестностях Жоудани и дать ему сражение - либо оттеснить француза за Диль.

В час пополуночи герцог послал Кадогана и квартирмейстеров с эскортом в шестьсот кавалеристов, для разведки по ходу движения армии и, если не встретят сопротивления, для разметки нового лагеря. Отряду приказали выдвинуться на двадцать миль. Основная армия, в четырёх колоннах, вышла в три утра в густой туман и темноту. Организация движения огромных масс по деревенской местности заслуживает похвалы, но, разумеется, армия продвигалась очень медленно. Через три часа после рассвета, около восьми часов утра, Кадоган, успевший уйти далеко вперёд, выехал на высоту за деревушкой Мердорп, и там, в густом тумане, его кавалеристы столкнулись с идущей навстречу партией французских гусар. Затеялись скачки и перестрелка. Кадоган остановился. Туман немного поднялся, и он разглядел движение на дальнем конце долины - то было плато Монт-Сен-Андре, на обладание которым - по разумению Кадогана - покушался и неприятель. Кадоган немедленно снёсся с Мальборо. К тому времени герцог пуститься уже в путь, и, проехав сквозь порядки марширующей армии, успел к своему доверенному и незаменимому подчинённому в десять часов утра. Туман как раз и совершенно рассеялся; весь западный горизонт ожил и закишел солдатами; доспехи и оружие мерцали тысячами бликов в лучах восходящего солнца.

В то утро Мальборо не мог знать, станет ли враг биться, либо отступит. Он решил в любом случае атаковать неприятеля. Если перед ним останется один лишь арьегард, он набросится на него всей своей кавалерией; если, напротив, французы решатся оспорить позицию у Рамильи, Мальборо немедленно начнёт генеральное сражение. Назад, ко всем колоннам, в особенности к кавалерии пошли приказы: ускориться, впереди поджидает враг. Около одиннадцати союзническая армия прошла Линии, взорванные Малборо осенью, и перестроилась затем в восемь колонн, готовясь развернуться в боевой порядок. Голландская кавалерия успела к тому времени сомкнуться с датской конницей на левом крыле наступающего союзнического войска^[79].

Встреча

Теперь мы вновь обратимся к Запискам старого солдата господина де ла Колоньи, кто, во главе своей франко-баварской бригады шёл в то утро от Жоудани в составе французской армии.

Поле у Рамильи так велико, что армия могла идти совершенно нестеснённо, самым широким фронтом, являя собой изумительное зрелище. Армия вышла в шесть утра, в двух огромных колоннах, по фронту каждой колонны шёл целый батальон; артиллерия двигалась третьей колонной, между двух пехотных. Прочую ширину поля заняли кавалерийские эскадроны, развёрнутые в боевой порядок; никакое препятствие не застило взору всю эту силу, этот безупречный строй, так что окрест простёрлось зрелище непревзойдённого великолепия. Армия едва начала кампанию, погода и усталость никак не успели сказаться на блистательном её состоянии, все были уверены в себе, и уверенность побуждала в нас отвагу. Покойный маркиз Гудрин, с кем я имел честь ехать в том переходе, отметил, обратившись ко мне, что Франция превзошла самоё себя в достоинствах этого войска; он был уверен, что у врага нет ни единого шанса побить нас в затевающейся схватке, но если мы проиграем теперь, мы никогда уже не сможем справиться с неприятелем^[80].

Около одиннадцати герцог выехал на рекогносцировку. Он взял с собою лишь Оверкерка, Допфа, Кадогана, и нескольких в прошлом испанских (бельгийских) офицеров, знавших каждую пядь местности; затем, Мальборо пригласил нового депутата, Сикко ван Гослингу - ему было очень важно увлечь этого человека. Мы обязаны Сикко - депутат оставил нам простодушный отчёт о том дне. Когда они встали на склоне против Рамильи, экс-испанские офицеры прямо и категорично объяснили Мальборо, что в атаке на вражеское левое крыло нет никакой перспективы: противостоящие стороны разделены сплошь непроницаемой преградой изгородей, ручьёв и болот, так что все кавалерийские силы нужно массировать на левом союзническом фланге, пусть в три и даже в четыре линии в глубину, но напротив открытого участка местности. Герцог выслушал эти речи с безучастием и, добавляет Гослинга, оставил боевые порядки без изменения, с равными кавалерийскими силами на каждом крыле^[81].

Новый полевой депутат немедленно посчитал такое решение ошибкой и указал на неё своим детям, когда, спустя много лет, описывал дело. Герцога осведомили о том, что кавалерия сумеет действовать только на левом крыле, но Мальборо безучастно оставил равные конные силы на обоих флангах в соответствии с общепринятыми правилами боевого построения. К счастью, отмечает Гослинга, враг сделал ту же ошибку, но, в отличие от герцога, не исправил упущения в ходе самой битвы. Этот бессодержательный комментарий показывает Гослингу как полного дилетанта в военном деле - он, впрочем, был мужественный голландец. Но мы видим Мальборо, отрешённого и загадочного, в седле, во главе маленького рекогносцировочного отряда; военачальника, кто нарочно делает великую ошибку, разделив кавалерию более или менее поровну между флангами - с тем, чтобы и Вильруа сделал ту же ошибку, оставив на неудобном для кавалерии крыле не менее пятидесяти эскадронов. В тот самый момент, Мальборо, несомненно и отчётливо понимал, что французы встали вогнутым полумесяцем, а он распоряжается хордой. Но он промолчал. Он обманул Гослингу. Бедный депутат не понял ровным счётом ничего. Но что куда важнее - Мальборо обманул Вильруа.

Тем временем, восемь колонн вступили на холмистое плато у Жадренуиля и начали строить боевой порядок, получая обед по мере прибытия на пункты развёртывания. В самом начале второго французская артиллерия начала огонь по всей линии. Союзники ответили через несколько минут, и их ответ стал куда весомее. В то время как при Бленхейме французы превосходили союзников в весе залпа на 50%, положение при Рамильи зеркально переменилось: Мальборо, помимо большего числа пушек, располагал тридцатью 24-фунтовыми орудиями. И пусть в те дни артиллерия не была решающим видом оружия, факт этот надо упомянуть. По окрестностям пошёл гул канонады, облачка дыма поплыли над широкой холмистой равниной - полем боя, оставшимся до наших дней в неизменённом, неразгороженном состоянии.

Армии вошли в контакт около половины третьего. Союзники наступали в безупречном порядке на четырёхмильном фронте; но на обоих концах главной линии, по противнику словно два рога ударили две отдельные атаки, опередившие подход главных сил примерно на полчаса; и действия эти возымели огромное значение для последовавшего. Против укреплённых пунктов на правой оконечности французского фронта, деревень Франкене и Тавье, быстро выступила колонна голландской пехоты. Следом, с разрывом примерно в милю, двинулась вся конница левого крыла союзников - голландцы и датчане: они заходили для удара по открытому пространству между Тавье и Рамильи, где, в ожидании, стояли восемьдесят два французских эскадрона, а среди них и достославная конная гвардия части Maison du Roi. В главную атаку, медленно надвигаясь на вражеский центр между Рамильи и Отреглизом, пошли сорок тысяч союзнической пехоты в двух густых линиях. Массированное наступление всей армии, подходившей, ежеминутно, всё ближе в полной готовности убивать и крушить, произвело должное впечатление на Вильруа и его солдат как это случилось прежде, под Бленхеймом, с Талларом и Марсиным. Но всё внимание французского командования, наблюдавшего сражение с высот к северу от Оффуза, привлёк, приковал один эпизод. То был рог на северном фланге линии Мальборо атака, ведомая Оркни. Против левого крыла французов, в направлении деревни Отреглиз, заметно опережая движение главной союзнической линии, со всей основательностью развернулось Красное Средоточие. На этом фланге, две алых колонны успели выстроиться в линии и быстро спускались по склонам от Фоулза. Застрельщики успели сойти вниз и теперь, бултыхаясь и увязая в болотистой низине, видимо наводили гати, щупали тропы, пробирались через топь. Вперемешку с пехотой шли большие кавалерийские силы, тоже красномундирные; кто-то в седле, кто-то с лошадью в поводу, но все в одном движении вперёд, на Отреглиз.

Когда вокруг происходит множество событий, опасно следовать затверженному мнению. Вильруа затвердил указание Великого Короля. Очень важно - так написал ему Людовик за две недели до Рамильи - с особым вниманием позаботиться о том участке линии, где ожидается первый удар английских войск^[82]. Маршал совершенно согласился с этим мнением и не усомнился в дальнейших действиях. Он с удовлетворением отметил, что ужасный удар, грозящий, помимо прочего, и путям его отхода на Лёвен, готовится на участке, где французская армия лучше всего прикрыта особенностями местности. Враг предоставил ему прекрасную возможность. И Вильруа, не медля, усилил сектор между Отреглизом и Рамильи сильной группировкой войск, забранных из тыла, с центра и правого крыла. Отборные батальоны французской гвардии и швейцарцев срочно перешли в передовые порядки, чтобы там, при сложившихся благоприятных условиях встретить близящийся удар несгибаемых островитян. Вся кавалерия французского левого крыла, примерно пятьдесят эскадронов, встала поблизости, наготове, для вмешательства в решающий момент. И момент этот должен был наступить тогда, когда красная атака пройдёт половину дистанции по слякотным лугам, когда у подножия холма скопится достаточно британцев, чтобы стать ценной и лёгкой добычей. Ждать, судя по всему, оставалось недолго. По видимому, болота, вопреки мнению французских инженеров, не стали для атакующих слишком серьёзным препятствием. Прошедшие болотом немалые силы английской пехоты успели выстроиться на другой стороне; более того, несколько соплеменных эскадронов встали в виду у французов в правильном порядке у подножия склона. Чётко выстроившиеся силы - куда малочисленнее войск, что ожидали их - шли в боевых порядках на Оффуз и Отреглиз. Маршал счёл, что должен остаться именно здесь, около ключевого пункта. К нему только что успел прискакать курфюрст - Макс Эммануэль, спешно оторванный от отправления богослужебных дел Троицыного дня, прибыл из Брюсселя самым скорым аллюром. Но пусть высокое французское командование подождёт, рассчитывая именно здесь решить судьбу сражения: оставим их в ожидании. Отметим здесь конец первого акта дела у Рамильи.

Два рога

Тем временем, в трёх-четырёх милях, на другом конце линии прошла увертюра. Для французов, засевших в Рамильи, особое значение имела деревня Тавье со своего рода внешним укреплением - деревней Франкене. Врагу надо было безоговорочно держаться за эти пункты на крайней оконечности правого крыла. Между Тавье и Рамильи лежала полуторамильная полоса превосходной для кавалерии местности. Полосе этой суждено было стать театром великого кавалерийского боя. Артиллерийские орудия того времени не могли эффективно вымести перекрёстным огнём пространство такой ширины, но, тем не менее, две названные деревни стояли так, что, будучи хорошо защищены, становились трудноодолимым, серьёзнейшим промежуточным препятствием на пути атакующих. Соответственно, Вильруа занял их пятью батальонами: вероятно, впрочем, без артиллерийских средств. Чуть позже 2:30 пополудни, на Тавье вышли четыре батальона голландской гвардии под командованием генерала Вертмюллера. За ними, справа от них, напротив полосы годной для кавалерии, в отчётливой для неприятеля видимости, собрались мощные массы голландской и датской конницы.

Атака англичан.

Битва при Рамильи разъяснена с исчерпывающей ясностью, но ни в одном описании нет ни слова о том, почему названные четыре батальона сумели так быстро овладеть деревнями Франкене и Тавье, выбив оттуда, из домов, из-за изгородей, превосходящие силы французов. Старая карта проливает свет на этот эпизод. Карта нарисована для генерала Оверкерка, возможно под его личным надзором, через год после победы и совершенно проясняет подробность названной операции. Голландцы, как то видно из карты, взяли с собой два орудия^[83] и двигали их в передовых линиях. Необыкновенное для тех дней дело - использование артиллерии во фронте атаки возымело настолько замечательный эффект, что стало специально, с нарочитым нарушением масштаба, упомянуто в легенде карты. Очевидно, что два этих орудия были приданы голландской гвардии по распоряжению высшего командования, возможно самого Оверкерка. Пущенные в ход с близкой дистанции, пушки разбивали дома и садовые изгороди, расчищая путь яростной атаке отборных солдат голландской гвардии. К трём пятнадцати дня, то есть около того времени, когда английская атака на другом конце фронта отвлекла всё внимание французского командования, союзники захватили обе деревни на правом неприятельском фланге; теперь они владели важнейшими пунктами, откуда - наряду с батареями в Рамильи простреливалась большая часть той полосы открытого поля, где выстроились силы вражеской кавалерии. Французские командиры на месте немедленно осознали сугубую важность потери. Два батальона швейцарцев и четырнадцать драгунских эскадронов получили приказ отбить Тавье. Туда же, на помощь, послали и баварскую бригаду ла Колоньи: он пришёл на поле боя около половины третьего и стоял с тех пор к югу от Рамильи. Драгуны двинулись по равнине, оставив позади строй французской кавалерии, проделали примерно полпути до Тавье и спешились, устроив лошадей у лесистого холма, носившего название Могила Оттомонда. Оттуда они пошли на Тавье в пешем строю. Деревню нужно было срочно вернуть, и контратаку против Тавье повели в спешке, не дождавшись подхода бригады ла Колоньи. Голландцы, успевшие прочно укрепиться в Тавье отразили атаку. Но противника ждало худшее: по отступавшим швейцарцам и спешенным драгунам ударил ураган кавалерийской атаки, немедленно превратив их отступление в бойню и бегство. То были датчане: они, обеспечивая наступление голландских батальонов, проскользнули между Тавье и правым французским флангом, успели попасть под залп передовых вражеских частей и взыскали теперь кровавое воздаяние. Спешенным драгунам не суждено было добраться до оставленных лошадей. Итак, ещё до главного кавалерийского удара французский правый фланг лишился всякой опоры, а от восьмидесяти двух стоявших на равнине эскадронов остались шестьдесят восемь.

Схватка у Тавье.

Вернёмся теперь к нашему Старому Солдату. Он получил приказ идти на подкрепление к деревне Тавье, и повёл свою баварскую бригаду через строй гвардейской кавалерии; неприятель бросал в них снаряды дальнобойных орудий, и Колонья решил ответить, приказав:

... горнистам трубить фанфары, чтобы дать нам развлечение, но грохот орудий шёл со всех сторон и до того напугал наших музыкантов, что они мгновенно исчезли - никто и глазом моргнуть не успел - чтобы извлекать мелодичные звуки из своих инструментов в месте, где не так надругаются над гармонией. Так или иначе, мы отправились в путь, прошли вдоль правого фланга наших линий и упёрлись в болото, никак не понимая, вслед за какими нашими войсками идём мы, и есть ли кто-то, кто следует за нами.

Колонья записал два впечатления - первое: что неприятель перемещал войска со своего правого фланга на левый: но намерения его были совершенно непонятны. Второе его впечатление не менее важно для нас:

Когда мы проходили мимо Maison du Roi, я отметил большие интервалы между их эскадронами и непропорциональную растянутость построения. Это навело меня на то размышление, что главная атака состоится не здесь; что её предполагают в некотором ином, более опасном месте; и полагаются в том на Maison du Roi, набранную поголовно из отборных людей. Когда эти господа увидели нас, проходящих перед фронтом их эскадронов, они, судя по всему, решили, что мы пришли им в помощь, чтобы встать справа и поддержать на марше; и это обрадовало их, судя по горячим приветствиям моим гренадёрам; они поминали дело при Шелленберге, и давали нам знать, что очень рассчитывают на нашу доблесть в подступающей схватке; но скоро поняли, что едва ли могут положиться на нас, так как мы продолжили путь и пошли через болото [напротив Тавье].

Прибыв к назначенному месту, Старый Солдат совершенно убедился в том, что случилась какая-то беда. Войска, отправленные до него к Тавье, не просто отступали от деревни: драгуны и швейцарцы, пришедшие выбить врага из деревни:

..обрушились на мой батальон в безоглядном бегстве, в тот самый момент, когда я перестраивал солдат после перехода; и они принесли с собою такую панику и сумятицу, что собственные мои парни повернули назад и кинулись бежать за ними. Кажется, они пошли в атаку на деревню, не дождавшись нас, и стали отбиты с огромными потерями, так как там засели четырнадцать [в действительности, четыре] вражеских батальона; враг успел прекрасно укрепиться, и превосходил их как двое к одному. Швейцарцы полегли почти поголовно; ничуть не удивительно, что малочисленное войско, атаковав вдвое сильнейшего неприятеля, вставшего на прекрасной позиции, встретило жестокий отпор и бежало в беспорядке. Господин дОбиньи погиб; его подполковник и многие офицеры получили ранения. Беглецы пробивали себе путь между моими солдатами, увлекая их за собою, и я испытал величайшее потрясение во всей моей жизни, обнаружив, что остался на поле с малой горсткой офицеров и знаменосцами. Я очень огорчился и разгневался; я кричал на немецком и французском словно одержимый; я употреблял всякие выражения, перенятые у моих гренадёров; я схватил полковое знамя и встал под ним; громкие мои крики, в конце концов, возымели некоторое действие. Оставшиеся около меня офицеры кинулись за беглецами, крича и указывая на полковое знамя в моих руках, и, наконец, пресекли бегство. Постепенно я сумел собрать своих французских гренадёров и несколько рот Кёльнского полка: так у меня оказалось некоторое количество совершенно потрясённых пережитыми пертурбациями солдат, и я составил из них четыре маленьких батальона^[84].

Полковник встал со своим небольшим отрядом за болотами, остался там на весь остаток дня, и выбранное им место оказалось расположено так, что Колонья получил прекрасную возможность для наблюдения за великим кавалерийским сражением, разразившимся в очень скором времени.

Начался второй акт драмы. Оверкерк, с голландской кавалерией и двадцатью одним датскими эскадронами, шедшими по его левую руку со значительным опережением, ударил по французской конной гвардии и всем французским силам между Тавье и Рамильи. В то же самое время пехота центра вошла в контакт с защитниками Рамильи. В дело вступили главные силы обеих армий. Вернее всего, что Мальборо со своим штабом и свитой стоял в тот момент на высоте перед Оффузом и Рамильи, то есть почти напротив - немного южнее - Вильруа и курфюрста. Но если Вильруа, словно зачарованный наступлением англичан, пристально всматривался в ход дела на северном фланге, Мальборо наблюдал за кавалерийской схваткой, начавшейся в диаметрально противоположном месте. Возможно, он не получил точных сведений о том, что произошло под Тавье; но мог отчётливо видеть, как Оверкерк бросает кавалерию в решительную атаку безо всякой помехи от фланкирующего артиллерийского огня. Он видел, как сорок восемь голландских эскадронов бьют по Maison du Roi. Измеряя и хронометрируя ход запущенных сил, он, по праву, испытал испытанное прежде - перед завершающей атакой у Бленхейма - чувство уверенности в успехе.

И он приступил к простому, но великолепному манёвру, к движению, подготовленному предшествующими прелюдиями - именно, к переброске всей кавалерии на левое крыло. Он послал категорический приказ Оркни: прекратить дальнейшее наступление на Оффуз и Отреглиз; приступить к отходу; вывести британцев из боя на высоту за Фоулзом. Сбросив покров таинственности и лукавства, он воскликнул: У меня пять кавалеристов к их двум! На деле, теперь он мог добиться соотношения четыре к трём, и довести его в дальнейшем до пяти к трём, но и этого было вполне достаточно.^[85] Поручив Кадогану отвод Оркни - последний должен был торопиться с отходом - и реорганизацию правого крыла, Мальборо приказал восемнадцати правофланговым эскадронам пройти на рысях по тылам наступавшей на Рамильи пехоты и присоединиться к кавалерийской атаке Оверкерка. Сам он вместе со своим личным штатом поскакал во главе названных эскадронов, и успел к самому кризису атаки. Голландцы, стремя к стремени, сомкнутым строем, ударили по гвардейской кавалерии французов. Maison du Roi, великолепные воины, цвет французского дворянства, пошли во встречную контратаку. Там, где враги схватывались грудь в грудь, французы одерживали верх, но голландцы, прошедшие между неприятельскими эскадронами, били гвардейцев во фланг и даже с тыла. При таком смешении своих и чужих, французские батареи не могли вмешаться в дело, так что кавалеристы бились одним своим родом оружия. Тем не менее, французская кавалерия дралась с таким пылом, что оттеснила голландцев направо, и готовилась уже ударить по левому крылу союзнической пехоты, ведшей дело с неприятелем на околицах Рамильи.

Генеральное наступление.

В этот самый момент на место прибыл Мальборо с горсткой английских офицеров и ординарцев. Восемнадцать эскадронов всё ещё тянулись вдоль фронта длинной колонной, не успев собраться для удара. Герцог немедленно приказал перебросить с правого фланга всю - за исключением английской - оставшуюся кавалерию, то есть ещё двадцать один эскадрон, и кинулся в водоворот боя, собрав около себя и своих офицеров оказавшиеся поблизости голландские эскадроны. Движимый пониманием момента и страстью, Мальборо, как случалось и прежде, возглавил атаку сам. И этот отход от обязанностей главнокомандующего едва не стоил ему жизни, и вполне мог обойтись Союзу в проигранную войну.

На полуторамильном пространстве между Рамильи и Тавье разыгрался кавалерийский бой - величайший в истории, если судить по правдивым хроникам конных сражений. В схватке с обиех сторон сошлись около двадцати пять тысяч человек; кавалеристы дрались в тесных порядках, атакуя и контратакуя с разным успехом в течение двух дальнейших часов. Если читатель сумеет вообразить, как семь- восемь современных кавалерийских дивизий атакуют в сомкнутом строю на столь же узком участке, он увидит в воображении густую толпу, где определённо очерченные массы мяса и стали последовательно переходят от симметрии к распаду и вновь к симметрии. Атакующие кавалеристы шли волна за волной, и каждый старался свалить врага ударом острой сабли - если враги оказывались друг против друга в бурлящей яростью толпе. Об этом говорят цифры. Когда все солдаты храбро исполняют свой долг, дело решают последние резервы. Наилучшие войска Франции, гордость французского общества; солдаты, овеянные великолепием двора и эпохи Людовика XIV, встретили атаку угрюмых, крепких голландцев с дисциплинированной страстью наивысшего накала. Но тут явился и ударил Мальборо, со всей его одушевляющей силой, с наново выстроенными эскадронами; в то время как на фланге, обращённом к Тавье, двадцать один датский эскадрон заехали так, что Тавье оказался за их спинами, обошли противника с фланга и понеслись, сметая всё на своём пути. Четырнадцать эскадронов французских драгун, спешившихся, чтобы отбить Тавье и затем отбитых, тщетно пытались добраться до своих коней, оставленных у Могилы Оттомонда. Лошади бежали от громов битвы и галопировали по полям без всадников; некоторые, отличившись, сумели доскакать и отыскать зимние квартиры французской армии в двадцати милях от поля битвы. А их хозяева спасались пешим бегом и пали от датских сабель.

Кавалерийский бой.

По французской конной гвардии били новые и новые волны союзнических атак: приказ Мальборо о переброске на место всей кавалерии правого крыла, за исключением английской, был исполнен. Двадцать один свежий эскадрон ударили по обескураженным, измотанным сверх меры рыцарям Франции. Союзники получили перевес пять к трём. Чего теперь стоили славные золотые знамёна, королевские вензеля, французские лилии, выставленные вперёд в надменном рвении. Ничто не могло устоять под повторявшимися таранными ударами неистощимых, судя по всему, союзнических подкреплений. Вся масса кавалерии правого французского крыла дрогнула перед отличными войсками противника, располагавшего численным превосходством, атаковавшего их с фронта, фланга, а под конец даже и с тыла, со всех сторон.

Трудно установить, что всё же приключилось с самим Мальборо в этой великой сумятице. Кажется бесспорным, что, по мнению герцога, победа в том пункте решала судьбу всей битвы; что он водил голландцев в две атаки; что он, личными волей и вмешательством, переламывал ход событий в нескольких сотнях ярдов от левого фланга своей пехоты, атаковавшей тем временем Рамильи; что он около двадцати минут сражался врукопашную в кавалерийской схватке. Но подробности - вполне естественно - разнятся от описания к описанию. Уцелели, впрочем, несколько определённых свидетельств. Между четвертью и половиной третьего, Мальборо повёл вторую атаку на стойкий левый фланг Masion du Roi. Враг рассеял некоторый голландский эскадрон - возможно, ведомый самими Мальборо, либо тот, к кому он шёл на выручку. Голландцы опрометью и в беспорядке побежали назад. Алые мундиры Мальборо и его свиты заметно выделялись между серой и синей униформой голландских солдат^[86]. Французы, распознав герцога, выпалили по нему из своих длинноствольных пистолетов; отдельные кавалеристы выскочили из строя, кинулись за ним и сбросили с коня. Либо (лучшее свидетельство), он повернул лошадь вместе с толпою беглецов и попытался перескочить заглублённую дорогу или канаву. Лошадь его метнулась, он упал на землю. Расстроенные ряды проскакали над ним. Наполеоновский историк, возможно по указанию свыше, отмечает этот эпизод:

Отсюда мы заключаем, как важно для генерала пользоваться любовью солдат, коих он возглавляет. Когда одна - и очень близкая - опасность нависла и над солдатами и над их командиром, эскадрон, прежде всего, позаботился о том, чтобы стать защитой своему генералу. И солдаты, по собственной воле, вернулись в возобновлённой атаке. Они отогнали французов, прорвавших их строй, и спасение Мальборо обернулось в тот день военным успехом^[87].

Не столь возвышенные версии этой драмы обнаруживаются в письмах участников и очевидцев: британских офицеров. Полковник Кранстаун, обыкновенно суровый критик, писал через неделю после битвы:

Генерал-майору Мюррею, дравшемуся на левом фланге второй лини, посчастливилось - видимо, это он спас герцога Мальборо, показавшего в тот день все качества великого воителя, за тем исключением, что он рискнул собой, как самый незначительный солдат. Голландцы на нашем левом фланге пошли в атаку против правого фланга неприятеля, где была вся гвардия короля и были его лучшие части, и герцог лично возглавил голландскую кавалерию; лейб-гвардия, мушкетёры и жандармы удачно отбили их, десять голландских эскадронов откатились и пришли в большой беспорядок. Герцог, видя это, и зная, что дела во всех других местах идут отменно, остался на слабом участке, чтобы удерживать войска своим присутствием до подхода новых эскадронов, до тех пор, пока новый удар не принесёт победы. И в том месте, в полном беспорядке отступали названные эскадроны, и преследователи-французы перемешались с ними; герцог, увлечённый бегущей толпой, прыгнул через канаву и упал с коня и некоторые проскакали над ним. Генерал-майор Мюррей, наблюдавший за этим участком и бывший достаточно близко, чтобы различить герцога среди бегущих, увидел его падение, и пошёл туда со всей поспешностью с двумя швейцарскими батальонами, чтобы спасти его и остановить врага, рубившего всех на своём пути. Когда герцог поднялся на ноги, он увидел подходящего генерал-майора Мюррея и побежал прямо к нему, чтобы пойти с его батальонами. Тем временем мистер Молесворт спешился и передал герцогу своего коня; его снова усадили в седло, а французы, атаковавшие в таком запале, что некоторые не успели осадить лошадей, попали прямо на штыки швейцарцев и были перебиты, но основная их масса, успев увидеть два названных батальона, отвернула направо и отступила.^[88]

Ясно, что спешенный Мальборо должен был проложить себе путь в свалке и пробежать изрядное расстояние к спасительным швейцарским батальонам. Преданный адъютант оставался рядом, помышляя лишь о спасении Мальборо. Капитан Молесворт отдал ему своего коня - и его снова усадили в седло. Спустя несколько минут он подъехал к батальонам генерал-майора Мюррея. Оказавшись за их штыками, он вернулся к управлению битвой - по крайней мере, смог руководить действиями на центральном участке. Должно быть, он оставался там более часа. Мальборо стоял под непрекращающимся и близким огнём французских батарей из Рамильи, но место оказалось удачно расположенным: он мог наблюдать и завершение кавалерийской схватки, и наступление в центре - пехота почти ворвалась в деревню. Его штаб, рассеянный в стычке, постепенно подтянулся к герцогу. Конюший Мальборо, полковник Бингфилд^[89] подоспел с запасной лошадью^[90], чтобы герцог мог сменить коня. Когда Бингфилд поддерживал правое стремя, а Мальборо перебрасывал ногу над седлом, пушечное ядро срезало преданному полковнику голову. Оркни дравшийся на другом фланге, не был очевидцем этого эпизода, но написал о нём на следующий день, пользуясь свидетельствами старших офицеров:

Вмешательство Мальборо

Милорд Мальборо спасся, и собрался вести в бой другие эскадроны. Майор Бингфилд державший ему стремя, чтобы герцог пересел на другую лошадь, был убит пушечным ядром, пролетевшим между ног Мальборо; поистине, ядра летали густо^[91].

Инцидент получил популярность не только в Англии, но в Европе: его даже изобразили на, по крайней мере, одной колоде игральных карт^[92].

Нам должно вернуться к британцам на правом крыле. Когда пришёл приказ Мальборо об отходе, атака Оркни на Отреглиз развивалась, вопреки всем ожиданиям, с успехом. Десять-двенадцать британских батальонов, в том числе и 1-й Гвардейский, перешли болото; передовые их линии успели ворваться в деревню, и дрались с противником, засевшим в домах и за изгородями. Ламли, с несколькими английскими эскадронами прикрывая пехоту, демонстрировал на правом фланге. Французы пустились было в контратаку большими силами, сняв их с переднего края, но затем остановили наступление и предприняли ложный отход, чтобы выманить противника на открытое пространство, под решительный удар своей многочисленной кавалерии. Бой принял жестокий характер. Действительно - писал Оркни на следующий день - уверен и не сомневаюсь в том, что никогда в жизни не слышал такой пальбы - мушкетной и пушечной^[93].

Но в самый разгар атаки, когда британцы шли вперёд с полной уверенностью в успехе, к Оркни прибыл адъютант герцога с приказом об отходе. Мальборо, желая придать его атаке вид полного правдоподобия, не открыл своему храброму офицеру, что тот занят в отвлекающем манёвре. Оркни решил, что доставленный ему приказ исходит из ложной уверенности в том, что болото пройти невозможно, но он успел пересечь болото и бился теперь в полную силу. И Оркни воспротивился. К нему быстро, один за другим прибывали посыльные, но кровь его кипела, а его доблестная пехота сметала всех на своём пути. Он дотянулся до самого Отреглиза. Но когда я собрался взять деревню, ко мне прибыли десять адъютантов, вынуждая к отходу. Наконец явился сам Кадоган. Два генерала спорили среди кромешной канонады. Оркней настаивал на том, что главное командование не знает, какие у него отличные перспективы. Кадоган разъяснял, что герцог ускакал на левый фланг, взяв с собой всю кавалерию правого крыла, и что при Оркни не осталось ни единого кавалериста для поддержки британской пехоты. Никак нельзя, сказал он, наступать одновременно и повсюду. Кадоган приложил всевозможные усилия, чтобы остановить набравшую ход яростную атаку. Когда Оркни, в конце концов, повиновался, ему самому пришлось чрезвычайно постараться, чтобы принудить войска к отходу. Многие солдаты, невзирая на победный исход, затаили обиду на долгие годы. Они не могли поверить в то, что приказ пришёл от герцога; Кадоган, ворчали они, слишком полагался на карты и теории, действовал по своему разумению и посадил нас на сворку. И всё же отход начался по всей линии. Они уходили, медленно и неохотно, гвардейцы прикрывали отступление. Они ещё раз пробрались сквозь болото, перестроились и взошли на склоны у Фоулза.

Отход Оркни.

Затем, под надзором Кадогана, прошёл манёвр, в котором мы, без сомнений, видим часть заранее продуманного герцогом плана. Когда две красные линии вернулись на исходную позицию атаки - на гребень холма - шедшая в атаку первой, а теперь задняя шеренга повернулась кругом и встала на вершине, лицом и в виду неприятеля; вторая, так и не успевшая ввязаться в бой, спустилась по обратному скату в овраг, выстроилась в колонну и пошла к центральному сектору битвы, чтобы стать там дополнительным резервом главной атаки на участке Рамильи-Оффуз.

Некоторые авторы придают вышеописанной переброске части британской пехоты с правого крыла в центр незаслуженно большое значение. Эта в высшей степени изобретательная задумка могла бы сыграть свою роль, когда бы враг всё ещё оказывал упорное сопротивление. Но события пошли с опережением. Решительная кавалерийская схватка уже выиграла день. Британские пехотные командиры, злые, рвущиеся в дело, пребывавшие в возбуждении, оставались по большей части зрителями, и лишь после того, как французский фронт отпрянул, смогли пустить свои батальоны в независимые действия.

Дело приняло такой оборот, что все, и союзнические, и вражеские войска на северном фланге, оказались вне стремнины сражения. Маршал Вильруа и курфюрст всё ещё и с волнением ожидали кризиса британской атаки на французское левое крыло, когда к ним, с правого фланга, пошли мрачные известия. Кавалерия правого крыла полностью разбита; гвардия не устояла. Более того, Мальборо обошёл их с фланга. Военачальники пришпорили коней и поскакали по тылам, вдоль линии фронта, от Оффуза к Рамильи. По пути они встретили поток беженцев; дело, судя по всему, шло к разгрому. Полтора часа назад, они полагали, что главное ещё впереди. Теперь они увидели, что всё безвозвратно пропало. Вильруа с курфюрстом занялись новым рубежом сопротивления: реорганизованный фронт пошёл от Рамильи под прямым углом к исходной линии. Одновременно, они приказали общий отход на Жоудань. Рамильи стал опорным пунктом, осью, вокруг которой повернулась линия фронта. В самом Рамильи встал граф Маффеи, баварский генерал и автор ценных воспоминаний, с сильной бригадой^[94].

Мальборо с самого начала намеревался решить сражение массированным пехотным ударом по Рамильи; его уловки с Оркни на правом фланге, захват Тавье, его натиск всей кавалерией на левом фланге были не более чем подготовкой, вспомогательными движениями ради главной цели. На деле, он ужё вёл наступление в центре. Борьба пехоты на главном направлении шла со всёвозрастающим накалом ещё во время кавалерийской схватки на равнине. Длинные шеренги солдат, опёршись на все доступные резервы, включавшие теперь и вторую, подоспевшую справа, британскую линию, нависли над вражеским центром, действуя при поддержке двадцати тяжёлых орудий и всей прочей союзнической артиллерии.

Третий акт битвы при Рамильи начался с разгрома вражеского правого крыла и цвета французской кавалерии. Затем, Мальборо и Оверкерк - судя по всему, они работали в совершеннейших понимании и гармонии - приняли ряд решений. Около пяти, тесное преследование французской кавалерии стало остановлено, и вся победоносная союзническая конница получила приказ заходить справа, строить линию, обращённую на север и обходить французскую армию со стороны разгромленного, обнажённого теперь фланга. При Бленхейме, Мальборо выждал с последней атакой, дав Евгению время для подготовки одновременного с ним удара; теперь, как и тогда, пехота, наступавшая на Рамильи, была остановлена либо задержана в движении: герцог ждал, когда кавалерия выйдет на исходную позицию новой атаки.

До нас не дошло письменных свидетельств об этих приказах. Мы судим о них по исполнению. Союзнической пехоте, начавшей наступление около трёх дня, надо было пройти немногим дальше мили. Передовые отряды вышли на окраину Рамильи в половине четвёртого. Затем они вступили в тяжёлый бой, атаковали, ходили в контратаки. С другой стороны, союзническая кавалерия, одержавшая победу около пяти, не могла возобновить наступательных действий прежде полного развёртывания на новом направлении. Примечательная пауза в битве, её причина - тщательная организация сил для последнего удара - притом, что Мальборо был к тому времени совершенно уверен в победе - даёт нам ключ к образу его мышления на боевом поле. Ни сияние успеха, ни тяжёлое испытание в рукопашной схватке, ни падение с коня, ни бегство во весь дух, никак не сказались на его чувстве меры, на его замечательной способности видеть задачу в целом - по крайней мере, с момента, когда он вновь оказался в седле. Он ошибочно сошёл с высоты своего положения ради неотложной локальной необходимости. Он попал в жестокую передрягу, но сумел уцелеть, и тотчас, как это было после атаки у Эликсема, возвратился к обыкновенной для него уравновешенности.

К шести вечера, Мальборо и Оверкерк заново организовали и выстроили всю союзническую кавалерию почти под прямым углом к направлению прежней атаки. Конница, при подавляющем перевесе над противником, развернулась от тыльной окрестности Рамильи до Могилы Оттомонда. Должно быть, на двух генералов замечательно работали штабные и прочие подчинённые офицеры: быстрый поворот фронта ста с лишним эскадронов, расстроенных в жестоком бою и триумфальном преследовании, пусть всё это и вышло естественным образом, по ходу сражения и вследствие обходного движения датчан - произведённый при Рамильи быстрый поворот ста с лишним эскадронов остался примечательным достижением в истории конницы. Огромный массив изготовился ко второму, решительному и правильному наступлению. Вильруа и курфюрст, действуя личными усилиями, организовали новый кавалерийский заслон, обращённый фронтом к югу - стянув рассеянную по полю кавалерию, но, главным образом, воспользовавшись пятьюдесятью свежими эскадронами, стоявшими до того без дела на левом фланге. Этот новый фронт опёрся на остатки несчастливой бригады Маффеи, вцепившейся теперь в заднюю окрестность Рамильи, тоже фронтом к югу, и оседлавшей заглублённую дорогу. Итак, построение французской армии являло теперь прямой угол с одной стороной из всей оставшейся кавалерии и второй - от Рамильи до Отреглиза - из пехоты. Прикрывшись таким, очевидно шатким, заслоном маршал надеялся отвести артиллерию и обозы и достойно отступить через Жоудань за Диль.

Новый фронт.

Не успев сложиться, картина эта тут же рассыпалась. Союзническая кавалерия пошла в неотразимую атаку. Пятьдесят свежих французских эскадронов переведённых в пекло с левого крыла, настолько прониклись несчастной судьбой, постигшей на равнине их товарищей - да и всю армию что не пожелали выстаивать против атакующего врага. Они повернули коней и исчезли с поля. Граф Маффеи защищавший вершину угла или сочленение фронта пережил пренеприятнейшее потрясение - такое же, как Старый Солдат при Шелленберге.

Потом я увидел, как на нас идёт строй вражеской кавалерии: разбив наше правое крыло, они наступали, чтобы окружить деревню; но эта конница шла с той стороны, откуда я, естественно, ожидал подхода наших сил; так что я, поначалу, решил, что это, должно быть, наши люди, и не заподозрил иного, тем более что увидел, как они остановились в двух-трёх сотнях шагов от нас и стояли, ничего не предпринимая, не пытаясь атаковать нас с тыла. Я не разглядел зелёных кокард на их шляпах, так как такой малый предмет едва ли возможно рассмотреть на расстоянии. Итак, я убедился в том, что они - наши друзья, и подумал, что хорошо бы собрать по возможности больше пехоты, чтобы я мог [пополнить свою линию] ... Я направился к ближайшему эскадрону, предаолагая дать указания их офицеру, но вместо того, чтобы выслушать, меня сразу же окружили и предложили просить пощады^[95].

И он попросил пощады, вынужденный к тому саблей или пистолетом и стал военнопленным. Так стало разорвано сочленение.

Теперь вся союзническая пехота, вместе с несколькими английскими батальонами под командованием Оркни обрушилась на французские линии между Рамильи и Оффузом и к северу от Оффуза. Ламли с британской кавалерией, простоявшей до сих пор без дела на крайней оконечности правого фланга, пошёл, наконец, через Геет вслед за Оркни и, прорвав рушащийся фронт, ударил поперёк путей французского отступления.

Многочисленные свидетели оставили нам точные записи об этом, редчайшем в европейском военном деле эпизоде - кавалерийской атаке во весь опор. Королевские драгуны, гвардия, Королевские Серые шотландцы вынуждали к сдаче целые батальоны. Пехотный Королевский полк, застигнутый за подбором вещмешков - они сбросили их, когда пошли в бой - стал вырезан или взят в плен до последнего человека.

Теперь уже вся французская армия разваливалась и отходила. Левое крыло, сохраняя хороший порядок, отступало на север, по полям. Оркни рассказывает, как Ламли просил его поспешить с пехотой, поскольку одна кавалерия не сможет справиться с избежавшими разгрома частями французской пехоты. Если бы - говорит Оркни - я мог бы успеть вовремя, мы непременно взяли бы шесть-девять батальонов. Основная масса войск французского центра бежала по дорогам к Жоудани, но дороги были забиты армейским транспортом. Прочие части центра, натолкнувшись на препятствия, разбегались и рассеивались по окрестностям, бросив, по большей части оружие, потому что спасение жизни зависело теперь от одной лишь прыткости. Следующий поток объятых паникой беглецов вытянулся далеко на запад, к Вавру. Старый Солдат за Тавье обнаружил, что полностью отрезан от своих множеством союзнической кавалерии, распространившейся вплоть до Могилы Оттомонда и повсеместно атаковавшей и преследовавшей убегавших французов. Конечно же, он недоумевал; а когда на поле боя опустилась темнота, приступил к отходу со своими четырьмя батальонами и множеством прибившихся беглецов - они приходили к нему, он спасал их из болот - и пошёл он в противоположном направлении, на Намюр, куда и добрался к утру.

Преследование.

Итак, за четыре часа времени, с трёх дня до семи вечера, великолепная французская армия была разбита вдребезги и рассеяна, её обломки спасались в паническом бегстве. Победителям достались весь обоз, артиллерия, бессчётные трофеи, пять тысяч пленных без единой царапины. Немалое время прошло в беспощадном преследовании: тысячи беглецов стали вырезаны, не получив пощады. Ход сражения переломился так внезапно и в такое позднее время суток, что павшая темнота сокрыла от союзнических командиров истинный размер их виктории. Едва ли ни все отчёты, написанные сразу же после битвы, показывают, что пишущие имеют очень смутное представление о своей победе, и никак не понимают, насколько сокрушительным стал их триумф. Они прошли к полю боя тяжёлым и долгим маршем, перенесли все волнения дня; затем французы с чрезвычайной, негаданной, обескураживающей быстротой отпрянули и побежали прочь; вражеский фронт превратился в бессвязную руину, так что союзнические командиры опрометью вломились в открытую дверь, и встали за ней в совершеннейшем беспорядке. Каждый отправлял в ночную тьму приказы и приказания, и когда союзнические полки и бригады останавливались в движении, они имели лишь самое смутное представление о собственном местоположении, о том, где теперь враги, а где друзья. Глядя на охвативший нас беспорядок - говорит Оркни - всяк мог бы решить, что разбили именно нас. Что ж, они отыграли великую баталию, а перед тем, в течение стольких же часов, прошли двадцать пять миль по деревенской местности.

Преследование катилось на север. К полуночи, Мальборо и его штаб, шедшие с мощной кавалерийской колонной, оказались около Мелдера, более чем в двенадцати милях от поля боя. Герцог хотел настоять на дальнейшем преследовании, но проводник их потерялся, и Мальборо решил устроить краткий привал. Он оставался в седле девятнадцать часов. После падения, он страдал от ушибов и потрясения; он был изнурён физически. Он знал, что выиграл одну из величайших битв в истории. Расстелив плащ на земле, он приготовился прилечь и поспать несколько часов, но тут одна мысль - весьма характерная для Мальборо - пришла ему в голову. Рядом был Гослинга, полевой депутат, человек, кто мог стать в будущем либо замечательным подспорьем, либо великим препятствием. И Мальборо решил, что может оказать этой персоне превосходную любезность - такую, что лучше и не выдумать. Он пригласил депутата разделить с ним плащ - плащ командующего в ночь победы. Впрочем, как то узнает читатель, дар этот пропал всуе.

Глава седьмая. Покорение Бельгии. 1706, июнь.

За победой при Рамильи последовало неумолимое преследование. Ни одно сражение восемнадцатого столетия не увенчивалось сравнимым, притом немедленным результатом. Крепостной барьер на некоторое время пал, словно трава под косой. Бленхейм спас Вену - за Рамильи последовало покорение Бельгии. Города и городки, шедевры Вобана, каждый из которых во времена Вильгельма ценился как достижение целой кампании, капитулировали по всей стране. Бегство и полный крах - на некоторое время - французской полевой армии привели ко всеобщему краху - столь обширному, столь неожиданному, что перед ним померкло даже и поражение в самой битве. И чтобы вернее понять значение этого чуда, читатель должен вспомнить о военных методах тех дней: о постепенстве, миле за милей; об ограниченных средствах для наступления и движения; о шаблонах ведения войн, впечатавшихся в умы военных того поколения.

Ещё до полуночи 24 мая англичане Оркни и передовые бригады голландской пехоты под командованием генерала Черчилля получили приказы форсировать Диль. Понтонный поезд и все доступные орудия с усилиями проталкивались по запруженным дорогам. Вскоре британская кавалерия подошла к реке в её верхнем течении. Мальборо, зная, что вся французская артиллерия захвачена им на поле битвы, не сомневался в том, что враг не устоит. На деле, он не встретил вообще никакого сопротивления. В полдень 25-го его передовые отряды появились перед воротами Лёвена. Он стремился завладеть этой мощной крепостью осенью 1703; затем, летом 1705; теперь же она пала при одних звуках его труб.

В полночь после битвы, маршал Вильруа и курфюрст собрали некоторый совет измученных и оборванных людей на базарной площади, при свете факелов. В совет прибывали, по мере спасения с поля, высокорожденные беглецы, командиры-ветераны с многолетним военным опытом, опозоренные вожди с увядшим авторитетом. Среди них кучились выжившие гвардейцы королевского Военного дома. Все генералы придерживались единого мнения. Все были согласны с тем, что ни Диль, ни даже Сенна, удержаны быть не смогут. Французской армии остаётся лишь бежать за Шельду - если удастся. И все сохранившие порядок части получили приказ отступать - со всей возможной поспешностью - в этом направлении. От всей изумительной армии в шестьдесят три тысячи человек, так уверенно пошедшей с утра искать славы, остались едва ли пятнадцать тысяч организованных солдат. Двенадцать тысяч пали или получили ранения в битве. Около шести тысяч попали в плен к союзникам^[96]. Остальные разбежались на все четыре стороны, ища спасения в каком-нибудь из дружественных городов. В дальнейший месяц и даже дольше, на поле не было и тени присутствия французской армии.

Немедленное преследование после Рамильи.

Мальборо не знал всего этого. Он, несомненно, применял к обстановке систему мер, усвоенную за долгие годы войн на этом неподатливом театре - но теперь система эта менялась день ото дня. Поначалу никто не мог доподлинно понять, какая сокрушительная одержана победа; а дальнейшие последствия этой победы были просто невообразимы. Но герцог шёл вперёд, черпая до дна, исторгая из себя и своих людей все остатки бодрости и физических сил. В таком настроении, но при постоянных предосторожностях и всегда вопреки упрямым запаздываниям снабжения, он, 25-го, прошёл Лёвен и встал лагерем на высотах Бетлхема с более чем пятьюдесятью тысячами солдат. 26-го его штаб расположился перед Сенной, в замке Больё, посредине между Малином и Брюсселем. Обоим этим городам была предложена сдача. 28-го армия получила двухдневный отдых, покрыв, с 23 мая, пятьдесят миль в наступлении. Вперёд были посланы отряды для захвата переправ через Дандр и Шельду.

Мальборо, увлекаемый новыми целями, в особенности столицей страны, успел забыть о Рамильи. На поле битвы между трупами остались брошенные французские орудия; и пока союзническая армия катилась вперёд в неодолимом напоре, французское командование в Намюре дерзнуло выслать отряды с лошадьми и утащить пушки внутрь своих укреплений. Это курьёзное упущение прекрасно свидетельствует о пыле наступления Мальборо, об исключительном напряжении, с каким он рвался вперёд. Считать, и даже собирать тела и трофеи, было недосуг. Впереди ждали иные, важнейшие военные цели: ворваться в глубину зоны крепостей и отрезать французов от морского фланга; изолировать, и, возможно в самом скором времени осадить Антверпен; ударить на Гент, и Уденарде на Шельде - все эти манящие возможности оставили прежний триумф в сумерках прошедшего.

Тем временем по Бельгии пошла политическая революция. Свидетели французского несчастья, попавшие в стремнину нашествия союзнической армии и ослеплённые блеском меча главнокомандующего - не только магистраты Брюсселя и Сословия Брабанта^[97], но все представители власти Испании в Нидерландах - покидали сторону Трёх Корон и объявляли о признании Карла III. Решениям правителей при пылкой поддержке всего населения способствовал и страх перед вражескими армиями, и, равным образом, жестокости и несправедливости долгой французской оккупации. На мгновение завоевание союзниками стало актом освобождения Бельгии от рабства под Людовиком XIV.

Мальборо не имел официально делегированной власти для политических решений в такой, внезапно и поразительно изменившейся ситуации. Но сообщаться с Лондоном, и даже с Гаагой не было времени. Итак, он положился на себя. Придерживаясь тесного сотрудничества с Гослингой и другими депутатами, он, 27 мая, принял в Больё соединённую делегацию от магистрата Брюсселя и Сословий. Он принял изъявление их новой лояльности. Он дал гарантии всех религиозных и гражданских прав. Он возобновил действие знаменитой хартии La Joyeuse Entre^[98]; он выпустил приказ по союзнической армии грозивший смертью без пощады любому офицеру или солдату, найденному виновным в грабежах местного населения или иных жестокостях. Его дальновидные меры возымели действие: сторону союзников приняли не только горожане, но и все селяне. Испанские гарнизоны в некоторых крепостях выгнали французов из цитаделей и передались Карлу III. Продовольствие и фураж хлынули с ферм в обмен на английскую и голландскую монету. Крестьяне хватали и приводили французских беглецов. Отдельные французские отряды спешили уйти из враждебного окружения, и влиться в генеральное отступление. Тем временем, союзники, пользуясь открывшимися возможностями, выводили войска из гарнизонов. Пруссаки, люнебержцы и ганноверцы двинулись с Рейна; рапорты, шедшие к Вильруа, убеждали маршала в том, что Мальборо вскоре возглавит девяностотысячную армию. Утром 28-го Чарльз Черчилль вошёл в Брюссель; вечером того же дня, в город торжественно въехал Мальборо. Магистраты встретили его со всей пышностью древнего церемониала, а население - приветствовало с пылким энтузиазмом и всяческими изъявлениями. Поставив по флангам, в Брюсселе и Малине, два собственных гарнизона, он смог возобновить движение вперёд - на Шельду.

Вильруа и курфюрст надеялись остановиться у Гента, за Лисом и Шельдой, откуда они могли бы прикрыть Брюгге, Остенде, а значит нависнуть над флангом любого движения союзников на Антверпен. До этого времени, в особенности, пока французская армия не оправилась от поражения в битве, Мальборо вёл прямое преследование. Теперь он двинулся наперерез коммуникаций Вильруа с Францией^[99]. Неотразимый переход Шельды у Гавере так угрожал французам, что Вильруа отошёл в Кортрейк.

Письмо Мальборо к Саре после сражения исполнено живейшего чувства. Герцог пишет с нежностью и скромностью, в благоговении и спокойствии, с заботой об иных людях; письмо открывает нам естественное, природное великолепие этого человека. В тисках событий, в невероятной усталости, он в первую очередь думает о вдове и матери Бингфилда.

Понедельник, 24 мая. 11 часов.

В прошлом письме я не открылся моей душеньке в том, что готов, при возможности, вовлечь противника в сражение, так как опасался, что при твоей заботливости ты придёшь в сильное волнение; но получи теперь удовлетворение: знай, что мы сразились в прошлое воскресенье, и что Богу Всемогущему стало угодно даровать нам победу. По необходимости, оставляю подробности курьеру с этим письмом, полковнику Ричардсу: сам я провёл в седле всё воскресенье, а после битвы оставался в походе всю ночь, и голова моя болит теперь так, что писать очень нелегко. Бедный Брингфилд был убит, когда держал мне стремя, помогая сесть в седло. Мне говорят, что он оставил жену и мать в плохих обстоятельствах. Не способен написать ни строчки моим детям, так что дай им знать, что я в порядке, и прошу их благодарить Бога за то, что Он хранит меня. И прошу тебя выразить мою преданность королеве, открыв ей идущую от сердца правду: одержанная победа радостна для меня прежде всего и сильнее всего тем, что замечательно поможет делу королевы; я ведь сердечно обязан её доброте ко мне и моим близким. Молю тебя: верь моим словам о том, что мою любовь к тебе не выразить словами.^[100].

В письме к Годольфину он приводит некоторые подробности.

Понедельник, 24 мая.

Надеюсь, вы успели узнать из моего предыдущего письма о том, что я ожидал сражения. С тех пор мы оставались в постоянном движении; и, наконец, в прошлое воскресенье, пришли в соприкосновение с врагом, явившимся с тем же намерением, что и я то есть, драться. Мы начали боевое развёртывание в одиннадцать утра, но все войска подошли и собрались лишь к двум пополудни, и тогда я отдал приказ об атаке. Первые полчаса положение казалось очень сомнительным, но, Божьим промыслом, дальнейшим нашим атакам в центре, на деревню, и на левом крыле сопутствовал успех; мы гнали их три лиги, и только ночь вынудила нас отступиться от них. Я провёл в седле всё воскресенье и всю прошлую ночь, и голова моя болит до такой степени, что я должен оставить дальнейшие подробности подателю этого письма. Добавлю лишь то, что побитый неприятель бежит в великом страхе, они бросили все свои орудия; а обоз отослали назад ещё с утра, когда решились на сражение. Они выставили 128 эскадронов и 74 батальона; мы 123 эскадрона и 73 батальона: вы видите, что армии наши были почти равны по численности; захваченные старшие офицеры говорят, что они шли с уверенностью в победе, имея при себе всю гвардию французского короля и с ней лучшие войска Франции. Вы, разумеется, решите, что победа обошлась нам во множество жизней солдат и офицеров, но, слава Богу, серьёзно пострадали лишь три английских полка; голландская пехота и конница пострадали сильнее нашего. Я собираюсь немного отдохнуть, так как если наш хлеб прибудет сегодня, к шести вечера, я пойду на Лёвен уже этой ночью, и надеюсь найти их в таком беспорядке, что мы сможем повести атаку за их линиями, так как у них не будет орудий кроме тех, какие они смогут забрать из Лёвена. Прошу вас уверить королеву в том, что я действую со всем пылом сердечным; и вы знаете, как важен теперь хороший успех для её дел.

Бедный Брингфилд убит, и, как мне говорят, оставил жену и мать в плохих обстоятельствах^[101].

Мальборо угрожает коммуникациям Вильруа.

Курьеры отправлялись два раза в неделю, и письма Мальборо дают нам бесподобное изложение хода событий. 27 мая он пишет Годольфину:

Со времени последнего моего письма, мы не только перешли Диль, но овладели Лёвеном, Малиным, и Брюсселем; из моих писем к мистеру секретарю Харли, вы узнаете, как я устроил дела с Сословиями Брабанта, собравшимися у меня в Брюсселе. Я не имел времени ждать приказов из Англии, и, надеюсь, её величество одобрит то, что я сделал. Последствия этой битвы, судя по всему, станут весомее бленхеймских последствий; ведь теперь в нашем распоряжении всё лето и я, полагаясь на Бога, использую это время наилучшим образом. Мы обошлись без военного совета перед битвой, и, надеюсь, обойдёмся без оного во всей кампании; думаю, нам удастся провести такую кампанию, что королева сможет со славою заключить почётный и прочный мир: ведь Божье благословение нераздельно с нами^[102]

И Саре:

Я остаюсь в такой нескончаемой спешке со дня битвы у Рамильи, что кровь моя горяча, как никогда; и ночи по этой причине беспокойны, и я не могу унять сном головные боли, так что не вполне проникся должным удовлетворением от великой победы, этого дара Божьего благословения. Шлю с этим же курьером письмо мистеру секретарю Харли, мой лорд Казначей ознакомит тебя с ним, и ты узнаешь о наших делах в эти четыре дня: прежде, мы ликовали бы, сумей добиться такого и за четыре года. Возношу хвалы Богу - Ему стало угодно выбрать меня орудием, исполнившим очень многое во благо королевы, Англии, всей Европы: ведь мы уничтожили часть лучших французских войск, теперь это ясно с несомненностью. Дорогая моя, отныне я могу с великим удовольствием думать о том, как закончу свои дни в покое и рядом с тобою.

На следующее воскресенье я назначил благодарственный молебен по армии. Все возблагодарят Бога за оказанное нам покровительство - мы ясно узрели его в этом деле, поскольку французы имели против нас не только больше солдат, но и всех лучших своих солдат. Надеюсь, королева в скором времени назначит благодарственный молебен в храме св. Павла: Бог явил к нам великую доброту - если бы нас с его дозволения побили, все союзники потеряли бы свои свободы... Моя драгоценная, я навечно твой.

Брюссель передался королю Карлу Третьему, мне обещали, что его признают в восемь дней и объявят о том по всему Брабанту.^[103]

31-го он пишет Годольфину:

Мерлебек, у Гента.

Сегодня мы исполнили план перехода Шельды у Гавере, намереваясь отрезать французскую армию от их старых линий; но они предпочли оставить Гент, и сделали это сегодняшним утром, с самым рассветом, так что я поставил левое крыло армии в Гавере, и правое здесь. Они очищают и Брюгге; завтра я посылаю туда деташемент. Как только мы получим орудия и прочие необходимости, мы атакуем Антверпен; затем, как я надеюсь, придёт черёд Остенде; пока они не подтянут сюда большую часть своих сил из Германии, они не смогут препятствовать нам ни в чём, и мы можем действовать на этой стороне их линий так, как нам угодно. Я изложил вам свои соображения, но если вы предполагаете, что некоторые иные действия лучше поспособствуют интересам королевы, я исполню их со всем рвением, приняв к сердцу ближе собственной жизни^[104].

Саре:

Мерлебек, около Гента. 1 июня.

Теперь мы владеем Гентом, и завтра я направлю некоторые войска к Брюгге. После сражения нашу сторону приняли так много городов, что это кажется сном, а не явью. Я думаю уже о другом, и занят подготовкой всего нужного для осады Антверпена: в прежние годы, один этот город стоил усилий целой кампании; но теперь с нами благословение Божье и я надеюсь, что в эту кампанию мы успеем лучше, чем за последние десять лет войн в этой стране^[105]

3 июня.

Каждый день приносит нам свежий результат великой победы; за два дня после моего прошлого письма, мы овладели Брюгге и Дамме, так же и Уденарде покойный король осаждал его в прошлой войне силами в шестьдесят тысяч человек, и, в конечном счёте, был вынужден снять осаду. Вкратце, во французской армии такая великая паника, что и словами выразить невозможно. Каждое взятое нами место объявляет своим королём Карла

Ты очень добра ко мне, желая, чтобы я не подвергал себя опасности. Будь уверена: я так люблю тебя, и так желаю провести остаток дней вместе с тобой в покое, что не стану рисковать собой без крайней на то необходимости; ещё я уверен в том, что ты так любезна ко мне и так ратуешь за общее дело, что скорее согласишься с моею смертью, нежели с отступничеством от долга. Я настолько убеждён в том, что эта кампания принесёт нам почётный мир, что прошу тебя делать всё, что сможешь, для наискорейшего устройства дома в Вудстоке, и надеюсь узнать от тебя, что мы сможем там жить^[106].

Годольфину:

Мерлебек, 3 июня.

Я послал бригадира Кадогана с шестью эскадронами предложить условия сдачи городу и цитадели Антверпена. Если я смогу обойтись без осады, мы сэкономим месяц. Я делаю всё, чтобы склонить коменданта Дендермонде, это пункт большого значения. Они открыли воду, так что мы не можем атаковать их. Как только мы овладеем Антверпеном, и я смогу доставить артиллерию под Остенде, мы атакуем и этот город; и дюнкеркская эскадра должна быть готова к тому, чтобы поддержать нас. Вы видите, как я использую страх, владеющий неприятелем.

Марсин с 18 батальонами и 14 эскадронами подойдёт к ним завтра; я точно знаю, что маршалу Виллару посланы приказы к отправке сюда ещё 30 батальонов и 40 эскадронов; так что князь Людвиг [маркграф] может действовать свободно. Я приказал ганноверским войскам соединиться со мной, также надеемся на приход пруссаков, и тогда сможем выделить отряд для десанта. Если князь Людвиг использует обстановку для такого же нажима на французов в Эльзасе, какой я, с Божьей помощью, собрался предпринять в этих местах, королю Франции придётся забрать некоторые войска из Италии, и Турин можно будет спасти. Нас может остановить одна лишь нехватка пушек, так как французам не удасться доставить войска из Германии скорее трёх недель. Завтра мы выступаем на Дейнзе, и вытесним французов за Менен а затем, как вы понимаете, сможем нестеснённо атаковать Остенде и Ньюпорт, если получим нашу артиллерию^[107].

И к Гейнзиусу, 1 июня: Дендермонде под водой; но я со старанием делаю коменданту предложения, способные склонить его к верности королю Карлу; и, если мы возьмём это место, и также Остенде и Оденер [Уденарде], мы прикроем всю страну, встав в этих трёх пунктах^[108].

До Рамильи, герцог отправил главам и князьям Союза письма, где говорил о неизбежности сражения; теперь он мог обратиться к ним со следующим чередом иных посланий. В его первом, от 24 мая, к королю Пруссии, кроется и жало, и призыв. Я глубоко скорблю о том, что войска вашего величества, не принимали участия в этом славном деле; я, впрочем, пока не отчаялся увидеть их при своей армии. Уверен, что ни один генерал вашего величества не позаботится о них так, как буду заботиться я^[109]. Мальборо отправил это письмо с прусским полковником Грумбковым. Затем, выждав день, и встав уже за Дилем, он написал Генеральным Штатам: С удвоенной радостью писал он имею честь отправить это письмо вашим высоким и могущественным светлостям из Лёвена И затем, оглянувшись на свои бесплодные усилия 1703 и 1705 года, он добавляет: где я, ради общего дела, желал бы быть уже давно^[110].

Двенадцать из этих писем, сообщивших адресатам о победе, напечатаны в Донесениях. Для метода Мальборо вести войну, они важны не менее движений войск на театре. В главном, они повторяются. Кардоннел мастерски вёл переписку; но герцог написал собственноручные письма императору и владетельным князьям; одни эти писания стали для него тяжкой работой. Личные письма знаменитого английского военачальника, объявляющего о своих победах, крепили конструкцию всего Союза. Евгению он послал детальный отчёт о сражении и предварительных манёврах. Он вышел в субботу чтобы захватить пространство между Меенем и Большой Геетой. По его сведениям, враг не предполагал драться раньше понедельника, не думая, что мы осмелимся атаковать первыми. Армии встали лицом к лицу до полудня: обе стороны выжидали, выстраивая линию баталии и расставляя батареи артиллерийский огонь начался в самом начале второй половины дня, а в два часа:

мы атаковали деревню Рамильи, опору правого фланга их пехоты, пункт, где они расположили сильнейшую батарею при большом количестве людей. Схватка разгорелась, шла некоторое время с великой яростью, и враг, в конечном счёте, был вынужден отойти. Мы взяли их орудие, много пленных, и продолжали дело пехотой и кавалерией, с тем же напором, до четырёх-пяти вечера, пока неприятель не начал отступать, и мы преследовали их неотрывно, до самой ночи Ночью мы остановились лишь на два часа, и ещё до рассвета пошли на Диль, полагая перейти его с боем в то же утро. Но враг избавил нас от хлопот, отступив уже ночью к Брюсселю, так что к настоящему времени мы успели взять Лёвен, и вся наша армия перешла реку, не встретив никакого сопротивления. Ваше высочество поймёт из сказанного, какие потери понёс враг, и в каком они страхе. Назавтра мы собираемся идти на Брюссель, пользуясь расстройством неприятеля, стараясь держаться ближе к ним и вынудить к дальнейшему отступлению. Я требую чрезмерного от войск, после столь напряжённого дела, но мною движет необходимость откинуть неприятеля до крайних пределов, сделав всё для того возможное в четыре-пять дней, пока к ним не подошёл маршал Марсин^[111].

В отчёте, посланном маркграфу, он говорит о том, что почти вся Мезон дю Руа изрублена в куски и добавляет: Уверен, ваша светлость ощутит последствия нашего успеха, когда и вскоре неприятель заберёт с Рейна некоторые силы, дав вам шанс для действий.

Курьеры, возвратившиеся из Англии, доставили ему множество поздравлений. Мне не хватает слов пишет королева

для должного выражения моих чувств; вы сослужили нашей стране великую службу, и, как я надеюсь, теперь все честные и достойные люди укрепились в своих принципах, а иные поостерегутся чинить дальнейшие неприятности Не могу не повторить самой настоятельной просьбы о том, чтобы вы заботились о себе^[112].

Она написала ему во второй раз (21 мая/2 июня) письмо, которое стоит привести в оригинальной орфографии^[113]:

* Бог Всемогущий изволил благословить вас на Великий и Славный успех, и сохранил вашу жизнь, и мы не устанем возносить ему хвалы, а после него вся заслуга принадлежит вам; мне невозможно ни Словом, ни делом достойно, как я обязана, наградить вас за великую и преданную Службу, но я постараюсь Показать вам свою истинную признательность всеми делами дальнейшей моей жизни. Отчёт от вас, доставленный мистером Питтом, о замечательном успехе, достигнутом после Сражения восхищает, Благословение Божье Воистину с вами, пусть Он хранит вас впредь и сделает вас счастливым орудием окончательного мира в Европе; я никогда бы не отважилась послать вам это письмо почтой, опасаясь возможных инцидентов, но Стенхоп^[114] собралась навестить отца, и чтобы не терять такой возможности, полезной в некоторых делах, я решила воспользоваться этим случаем и написать более откровенно, чем могу делать по почте, но я в Такой Постоянной спешке и в последние три-четыре дня и теперь, что могу пожелать лишь одного простите все неловкости в моём письме от прошлой пятницы, я писала его в таком Сонном состоянии, что едва могла держать глаза открытыми, и верьте, что я навечно останусь в доверии к нашему преданному Слуге^[115].

Сент-Джон и Харли состязались в энтузиазме. Годольфин выказывает усталость от павшей на него и непреходящей нервной нагрузки. Он пишет 17/28 мая:

Хвала Богу за хорошие новости, присланные вами с Ричардсом - он приехал сюда вчера вечером и в особенности за то, что вам самому удалось так счастливо спастись. Весьма взволнован тем, что вы, в этом деле, не смогли удержаться, чрезмерно рискнув собой; и так как очень многое зависит сейчас от одной человеческой жизни, вы не воспретите вашим друзьям ни думать, ни говорить о том, что так не должно поступать без абсолютной необходимости^[116]

И снова, 24 мая/5 июня:

Королева собирается в город, к назначенному на четверг молебствию в честь вашей победы. Поверьте, я занимаюсь этим, напрягая последние силы, сердце и голова моя едва ли вынесут любую добавочную заботу. Приходится бороться с невообразимыми враждой и злобой, не говоря уже о том, как трудно добиваться исполнения разумных вещей, и доказывать людям разумность того, что уже сделано^[117].

Людовик XIV узнал о несчастье, постигшем во Фландрии лучшую его армию, лишь утром 26 мая. Официальной и подробной депеши в тот день не поступило; курьер из Лёвена привёз короткое письмо от маршала Вильруа к Данжо, дворцовому управляющему, повествующее о том, что сын Данжо храбро сражался, и, безусловно, поправится после сабельного ранения в голову. Затем наступило шестидневное затишье. Я был тогда в Версале пишет Сен-Симон. Никогда не видел таких волнений и страха... Дни тянулись, как годы, в неведении о том, что случилось, какими станут последствия несчастного сражения, во всеобщем опасении за друзей и близких^[118]. Королю пришлось снизойти до расспрашивания своих придворных о том, что они слышали. Наконец, найдя дальнейшую неизвестность непереносимой, он поразил Версаль, отправив в ставку Вильруа самого Шамильяра, оставив тем без руководителя военное и финансовое министерства. Шамильяр прибыл в Лилль 31-го и нашёл Вильруа, усиленного Марсиным, около Кортрейка. Маршал последовательно отступил с Диля, Сенны, Дендры и Шельды; он полностью очистил Испанскую Фландрию, и был бы счастлив, когда смог бы удержать линию французских крепостей по Лиссу. Шамильяр провёл три дня в долгих дискуссиях по-отдельности с маршалом и курфюрстом, выслушал в разных версиях и от разных людей историю битвы и отступления. Он нашёл, что Вильруа совершенно подавлен впечатлением о силе Мальборо, и, одновременно, убеждён в и собственной безупречности, и, разумеется, в том, что спас остатки армии долгим и быстрым отступлением.

Французские авторы обвиняют маршала в том, что он очистил слишком много территории, отдал слишком много прекрасных позиций и важных пунктов. Они упускают альтернативу. А альтернативой было следующее сражение. Все марши Мальборо показывают, что именно того и искал герцог. Крепости не были для него приоритетными целями. Он видел добычу во французской армии; а французская армия не могла противостоять ему. Французы пришли в такое состояние, что если бы Мальборо поймал их в захват, он стёр бы их в порошок. Итак, маршал Вильруа, потерпевший поражение в битве, утешался тем, что решительно поступился территорией, не ограничившись полумерами.

Он написал королю с уверенностью достоинства. Его генералы обратили против него три главные критики: во-первых, он принял сражение не зная силы врага, не дождавшись войск от маршала Марсина; во-вторых, не усилил правое крыло и не поставил в деревне Тавье превосходящие силы; в-третьих, расположил армию так, что её главные силы не смогли принять участия в проигранной битве. Маршал упрямо отверг все эти обвинения, заметив, впрочем, что он, человек умудрённый опытом, прекрасно понимает, что благоразумие не оправдывает катастрофу. Он завершил своё длинное оправдание так: Я сказал достаточно и даже более. Закончу тем, что осмелюсь сказать вашему величеству: я вижу, что в дальнейшей жизни у меня остался всего один счастливый день - день моей смерти^[119].

Шамильяр, вернувшись в Версаль, дал в свою очередь (16 июня) жёсткую, обоснованную отповедь. Маршала решили отстранить от командования. Настроение в армии; возможно, и соответствующее мнение придворного сообщества, неотвратимо требовали именно такого решения. Но Вильруа был важной персоной - генерал-ветеран, большой вельможа. Помимо прочего, он оставался личным другом короля и госпожи де Ментенон. Наполеонова максима Большие проблемы требуют трудных решений ещё не родилась. Самовлюблённость короля выступила на этот раз под личиной великодушия: Вильруа пользовался привилегией принадлежности к ближайшему окружению короля, и король обошёлся с ним с великой предупредительностью. К побеждённому маршалу применили тщательно выработанную процедуру. Ему предложили новое назначение, и несколько недель деликатно подводили к отставке. Но он держался за командование с той же неуклонностью, с какой отступал от неприятеля, и вежливость пустили побоку. Его отставили. Людовику всё же пришлось пойти на жёсткую меру, но даже и теперь он выказал крайнюю любезность. В нашем возрасте так он сказал, принимая Вильруа мы более не можем рассчитывать на хорошую фортуну.

Следующей мерой Людовика стало воссоздание полевой армии. Ресурсы Франции казались неистощимыми. Мальборо дал собственный отчёт о происходящем:

Король Франции принял следующий метод: он исполнил обещание, данное курфюрсту Баварии, поставив его во главе армии в 80 000 человек, то есть 18-ти батальонов и 14-ти эскадронов, пришедших с Марсиным; 30-ти батальонов и 40 эскадронов, идущих из Эльзаса; и 14-ти батальонов под командованием графа де Гасси теперь на передовой, в сражении не были. Названные войска, вместе с теми, что участвовали в сражении, составят 100 000 и более человек^[120]

Так, после того, как французы позаботились о гарнизонах, они быстро воссоздали крупнейшую из своих армий, противостоявшую Мальборо. В этот час её мог возглавить лишь единственный человек. И герцог Вандома отозвали из Италии.

Стратегическое преследование длилось около двух недель, неприятель очистил весь Брабант и большую часть Фландрии, гонимая французская армия потеряла на время всякую дееспособность. Затем нетрудные плоды паники закончились. Французы ушли в главную, у самой Франции, область крепостной зоны. Дальнейшее продвижение Мальборо, в особенности, если предполагались осады, зависело уже от водных путей. Но пока французы владели Антверпеном и Дендермонде, реки оставались закрытыми. Враг удержал и крепости Остенде и Ниувпорт, а с ними и вход в каналы, ведущие в Лис и Шельду. Мальборо пришлось приостановить наступление до расчистки коммуникаций. Он мог взять любую, по своему желанию, крепость, и никто не смог бы воспрепятствовать ему, но каждая осада поглощала силы и время, и вскоре стало ясно, что полудюжина осад исчерпает оставшиеся месяцы кампании во Фландрии и Северной Франции. Пятого июня союзническая армия пересекла Шельду и Лис и встала у Арселе, откуда могла прикрыть любую осаду, необходимую для освобождения путей сообщения.

К Мальборо пришла радостная новость: Антверпен сдался на капитуляцию. Испанское вельможество, правившее городом, поддалось на убеждения Кадогана, и заявило о верности Карлу III. Бюргеры согласились с таким решением; испанские и валлонские полки вышли на соединение с союзниками; французские войска ушли на условиях. Все поразились, как огромное приобретение, при всей его стратегической и коммерческой важности, было взято без единого выстрела. Во всём этом - писал Мальборо Генеральным Штатам явственно видна воля Всевышнего, обратившего врагов в такой страх, что они отдали множество сильных пунктов и целые области без малейшего сопротивления.^[121] Оставив армию дожидаться артиллерии у Арселе, герцог нанёс беглый визит в Гаагу, чтобы, как он написал Гейнзиусу, решить с вами вопросы о необходимостях для десанта и объяснить вам мои соображения о плане кампании, а дела идут так, что мы, к этой зиме, при благословении Божьем, сможем, по моему убеждению, принудить французов к достойному миру.^[122] Также он желал устроить должное управление в захваченных городах и областях, и, прежде всего, настоять на том, чтобы голландцы, оголив гарнизоны до последнего человека, передали солдат в его армию. Тогда он смог бы развить фландрский успех, обеспечив, в то же время, необходимые войска для десанта на французское побережья - для плана, столь дорогого сердцу английского Кабинета; теперь Мальборо решил, что время для этой операции наступило. Всё сказанное стало согласовано в сердечнейшем единстве.

Возвращаясь к армии, Мальборо проехал через Антверпен. Вечером 11-го, власти города вручили ему ключи от Антверпена с теми словами, что в последний раз ключи эти вручались великому герцогу Пармскому после двенадцатимесячной осады, а затем - никому до вас. Его встретили с энтузиазмом, на улицы вышли большие толпы, и вся знать города повела его в факельном шествии к дворцу епископа, где для Мальборо устроили великолепный приём. 13-го он прибыл к армии; осадная артиллерия была уже недалеко.

Мальборо Годольфину.

Арселе, 7 июня 1706.

... Весьма обязан вам за сердечную заботу о моей безопасности. Я теперь в том возрасте, когда нет уже удовольствия рисковать собой, и я поступаю так лишь при абсолютной необходимости. Что до письма от королевы, пересланного мне вами, то невозможно найти должные слова благодарности за её доброту ко мне. Я считаю себя хорошим англичанином, и искренне радею за общее дело, но всё же последние успехи радуют меня главным образом оттого, что я, по милости Божьей, стал тем орудием, действия которого возымеют величайшие последствия для её правления... Я проведу несколько времени за поездкой в Гаагу: мы стоим в полном бездействии, ожидая артиллерию: французы отступили в свою страну, за сильно укреплённые города, оставив большую часть пехоты в Остенде, Ниувпорте, Ипре, Менине, Турне и Лилле. Маршал Вильруа окопался с остатками армии у Сент-Амана, курфюрст Баварии - в Лилле. Вчера была подписана капитуляция города и цитадели Антверпена; теперь мы владеем всем Брабантом. Мы думаем об атаках на Ниувпорт и Остенде, чего, как я знаю, вы очень ждёте от нас; так что прошу вас, не теряя времени, высылать корабли, готовые для крейсирования у этих двух мест, это окажет нам неоценимую помощь. Судя по письмам из Парижа, они хотят убедить нас в том, что, предприняв все необходимые меры, добьются преимущества в этой стране, чего, по моему мнению, не смогут сделать, если только не перейдут к обороне и в Италии, и в Германии. Желал бы я, чтобы они решились так и поступить, сыграв на руку делу союзников: ведь оставшиеся здесь их люди совсем не склонны к дальнейшим сражениям в этой кампании^[123].

Мальборо Годольфину.

14 июня 1706.

Если мы возьмём Остенде в любое удобное время года, порт этот станет наилучшим местом для приёма транспортов, и я позабочусь о том, чтобы иметь там войска [т.е., для десанта]. Французы с такими усилиями укрепляют армию, что мы, боюсь, не сможем взять в этом году Дюнкерк; но я согласен с тем, что когда бы мы ни овладели им, лучшее, что мы сможем сделать - это испортить гавань^[124].

Мальборо Годольфину.

Арселе, 17 июня 1706.

Войска, отобранные для осады Остенде, вышли туда два дня назад, завтра я собираюсь идти с остальной армией на прикрытие осады; со мной будут 50 пехотных батальонов и 99 кавалерийских эскадронов. Надеюсь, прежде чем враг соединится с подкреплением из Германии, ко мне подойдут пруссаки и ганноверцы^[125].

Оверкерк, отрезанный от Ниувпорта после открытия шлюзов в устье Шельды повёл осаду Остенде. Адмирал Фейрборн блокировал гавань линейной эскадрой главного флота и маленькими кораблями береговых флотилий, в том числе бомбическими кечами Бласт и Саламандер. Граждане Остенде поддержали французский гарнизон; город и укрепления подверглись жестокой трёхдневной бомбардировке с воды и суши, и превратились, по словам современного свидетельства, в груду мусора - не в последний раз в истории этого города. На второй день, 4 июля, голландский батальон, предшествуемый штурмовой группой из пятидесяти британских гренадёров, устроили ложемент на контрэскарпе, и после доблестной вылазки осаждённый Остенде был взят. Французский гарнизон ушёл без воинских почестей под обязательство не служить в течение шести месяцев; испанцы в большинстве своём перешли к союзникам. В порту захватили два линейных корабля под цветами Бурбонов: семидесяти и пятидесятипушечный; некоторое число малых кораблей; в крепости взяли много знамён, девяносто орудий с обильной амуницией. Потери союзников составили пятьсот человек. Противник потерял удобный порт, использовавшийся до того галерами и приватирскими кораблями; Мальборо получил для армии базу, ближайшую нежели реки Голландии, и наложил руку на главный пункт ввоза английских тканей на заново открывшийся бельгийский рынок.

Блекаддер, из Камеронцев теперь майор дрался при Рамильи на правом фланге британцев против Отреглиза. После Бленхейма, он вывел для себя ту мораль, что та победа была дарована вследствие правоты союзнического дела, а бойня среди англичан стала наказанием за их греховное сквернословие. Теперь, после Рамильи, где Бог явил себя с не меньшей примечательностью, английские войска понесли легчайшие потери. Благочестивый ум отважного майора с готовностью предоставил следующее объяснение:

Я также вижу, что англичане приняли малое участие в этой победе. Они самые отъявленные грешники в нашей армии, и значит, Бог избрал иные орудия. Хотя англичане и пользуются великой известностью, и репутацией храбрецов, должно быть, и кичась этим, Бог, как то случилось, умерил их гордость, отставив в стороне от дела. У меня не было трудностей, я хорошо исполнил свои обязанности. Нас очень утомило преследование, и ночь без крова в открытом поле. Сподобь, господи, всегда помнить великий и славный день Рамильи!

Битва эта возымела самые удивительные последствия; те города, что, по нашему мнению, должны были долго держаться в осаде, покорялись и падали без выстрела. Самые безмозглые создания в армии увидели в таком быстром успехе руку Провидения. Брюгге, Антверпен и, короче говоря, весь Брабант и Фландрия захвачены за малым изъятием! Всё то, что французы получили в одну ночь, хитростью, после смерти короля Испании, потеряно ими в один день. Старый тиран, истребивший Божью церковь близок к тому, чтобы истребить сам себя^[126].

Французские солдаты боялись Мальборо и, с такой же силой чувства, восхищались им. Для нации, столь отзывчивой к проявлениям рыцарства, отваги и авторитета, гений английского вождя стал предметом чрезвычайной привлекательности. Его обходительность с пленёнными нобльменами, его гуманное обхождение с ранеными, его забота о хорошем устройстве даже и самых незнатных пленных, отмечена похвалой во всех современных записях. Писали, что в уходе за ранеными он не делал различия между своими и французами. Герцог всегда проявлял великое внимание к пленным. Мальборо обращался со знатными пленными - пишет Сен-Симон - с безграничной любезностью и немедленно давал многим свободу на три месяца под честное слово.^[127] В особенности он заботился о том, чтобы отвести от французских аристократов любое сомнение в их храбрости. Французские историки следующих поколений повторяют и переписывают несколько его хвалебных фраз. Возможно, они не аутентичны, но слог его усматривается: он говорит об армии Вильруа: С тридцатью тысячами людей такой храбрости, я мог бы дойти до края света; о Мезон дю Руа: Это больше чем люди и хорошо зная их, я вынужден был ставить шестерых своих против каждого из них^[128]. Мы видим отсюда, как он владел искусством завоёвывать сердца, как умел сочетать жесточайшие удары с обольстительной силой похвал. Он словно предвосхищает современные нам приказы по японской действующей армии, предписывающие непременно уважительное отношение к побеждённому неприятелю. Он создал в сознании французов столь прочное впечатление, что оно удержалось надолго, переходя из поколения в поколение, вопреки всем пагубным усилиям английских политиков и писателей.

Никто не отнимет у Мальборо лавров Рамильи. Шелленберг, говорят его инсинуаторы, выиграл маркграф. Бленхейм был замыслом и достижением принца Евгения. Но никакие из этих разъяснений не годятся для удивительного дня 23 мая. Тогда мир увидел, как один Мальборо, без военного совета, сотворил военный шедевр - мало кто поднялся до той же высоты, никто не превзошёл его. Эта победа принадлежит ему безраздельно. Рамильи относится к тому редкому типу сражений, когда сошлись две равные, первоклассные силы, и главнокомандующий выиграл дело манёврами, добившись решительного успеха при относительно малых потерях. Рамильи стоит наравне с Россбахом и Аустерлицем, и навсегда останется примером того, что могут сделать генерал и его солдаты.

Глава восьмая. Обратная сторона медали. 1706: июль октябрь.

Последствия Рамильи сказывались во всех лагерях. Людовик XIV, в ответ на несчастье, оголил все прочие фронты, чтобы дать отпор Мальборо. Расстройство и беда во Фландрии завладели сознанием врага. Король Франции, по необходимости, прибегал и к самым всеохватным решениям, как то иногда требуется от главы могучего государства, осаждённого со всех сторон коалицией. Все его приказы были обязательными для исполнения. Несомненно, если бы французская военная власть не была бы столь сосредоточена в персоне правителя страны, Франция смогла бы уйти от грядущего несчастья в Италии. Мальборо, собственно говоря, прошёл лишь половину пути через зону крепостей. Более двадцати первоклассных фортеций по-прежнему блокировали все те дороги, каналы и реки, по которым он мог бы войти во Францию. И каждая из этих крепостей решительно обороняясь устояла бы на точно известный срок, измеренный в неделях и днях; за взятие каждой должно было уплатить жизнями, деньгами и порохом. Временное рассредоточение французской армии обеспечило бы эти крепости достаточными гарнизонами. Военное дело требует со многими оговорками сугубой тщательности в мысли и действии. Возможно, король принял бы лучший и даже наилучший план, когда бы безропотно претерпев дальнейшие взыскания в крепостной зоне, закончил бы войну в Италии разгромом имперской армии во главе с Евгением и расправой с герцогом Савойским. Не столь впечатлительный человек и даже человек с лучшей способностью к размышлению смог бы использовать такой шанс.

Но Людовик XIV слишком болезненно принял удар Рамильи, разгром личной гвардии, гибель и пленение близких ему придворных, позорное бегство французских полков. Итак, он приложил все усилия к восстановлению фландрской армии. Он обескровил французские войска на Рейне и Мозеле. Он оставил без последствий успехи при Хагенау и на Лаутере; он совершенно отказался от возврата Ландау. Теперь маркграф побитый, разбитый, уже и умирающий в своём полудостроенном дворце, среди неоконченных садов Раштадта - мог пребывать в покое во главе голодных, оборванных, павших духом остатков своих германских армий. Враг снял с него бремя. Но от французских войск в Италии, где было рукой подать до окончательной победы, где положение союзников выглядело безнадёжным, потребовалась куда худшая покорность. Все потоки подкреплений из Франции стали остановлены. Значительные силы были отозваны с самого фронта, и Вандом, готовившийся лично стяжать все плоды победы, уехал, по приказу, на север. Так победа при Рамильи подготовила спасение Турина.

Победа отозвалась на стороне союзников не менее отчётливым образом. Пруссаки вновь обратились к верности Союзу, и прусские войска, топтавшиеся доселе у Весселя, уже маршировали на соединение с Мальборо. Все германские князья прытко устремились хотя бы и в возобновлённой имитации деятельности в упряжку Альянса. Но наступили и не столь благоприятные последствия. Венский двор, в стойком раздражении от того, что вся Империя принуждена слишком низко кланяться этим удивительным Морским державам, немедленно предъявил наследственные права на все их возможные завоевания, и объявил своей главной целью подавление венгерского мятежа. В Голландии пагуба пошла глубже. Победа, революция в Испанских Нидерландах, их переход к Союзу, создали в Европе новую ситуацию, прямо зависящую от Мальборо. По всем принципам Великого союза, отвоёванные земли и города оставались владениями испанской монархии монархии Карла III. Теперь этот принц готовил поход на Мадрид, но перед отъездом из Вены оставил на то, пусть и отдалённое время, когда французов удастся выбить из Нижних Стран некоторое количество незаполненных назначений в будущее своё правительство. Бланки эти находились в руках его брата, императора, и тот, в силу медленных и ненадёжных коммуникаций с Испанией, получил все полномочия действовать в общих интересах Габсбургов. Затем, граф Гёз, австрийский посол в Гааге, имел законное право на владетельное распоряжение именем Карла III всеми отбитыми землями и крепостями. Теперь, когда главная часть испанских владений в Нижних Странах внезапно перешла к армии Мальборо, император и его агенты заспешили предъявить на них свои права.

С другой стороны, голландцы видели Бельгию своим, страстно желанным барьером, незаменимой плотиной, ограждавшей их от Франции и Людовика. Бельгия была в их соображениях средством самосохранения, первой целью в войне; теперь они достигли этой цели, ухватили её. Более того, сражение у Рамильи виделось ими, прежде всего, победой Голландии. Главную тяжесть вынесла их национальная армия. Они пролили там больше крови, чем все прочие вместе взятые союзники. Именно голландская гвардия, сражаясь в поразительном неравенстве, штурмовала Тавье. Голландские воины разбили Мезон дю Руа. Англичане незначительно вовлеклись в сражение. Пруссаки остались в стороне. Храбрые датчане оставались одними лишь наёмниками двух Морских держав. Голландцы беспрекословно соглашались с тем, что обязаны победой гению английского командующего. Но разве тот не был исполняющим обязанности главкома голландской республики? Разве он не служил им за жалованье? Не они ли, в дальновидном предвидении, выбрали его, и поддержали его тогда, когда королева Англии желала поставить на место Мальборо некоторого дурачка? В Гааге и Амстердаме поднимались торжество, радость победы, ходили длинные списки убитых и раненых голландцев; и Генеральные Штаты и каждый сторонник войны в Голландии прониклись тем настроением, что обретённый выигрыш это их выигрыш. Фактически, между Австрией и Голландией возобновился Лимбургский спор 1703 года^[129], теперь многократно усугубленный поразительным обилием приобретений Рамильи и тяжкой усталостью от нескончаемой войны.

Голландцы, осмыслив произошедшее, стали обращаться с Гёзом крайне грубо. Он предъявил им патент на управление, подписанный и выданный в октябре прошлого года, на случай возврата Нидерландов. Он дал Генеральным Штатам официальное уведомление и потребовал созыва конференции. Требование отклонили. Необходимо так ответили ему - удовлетворить троякий интерес: во-первых, армия должна получить от Брабанта как можно больше солдат; во-вторых, голландцы заинтересованы в доходах от Бельгии с отложенным соглашением об их распределении; и только затем можно говорить об интересах Испании, то есть об интересах Карла III. На таких условиях, заявили ему, и будет составлен формальный вассальный договор с его сувереном, и договор этот будет действовать вплоть до заключения общего мира. Голландцы претендовали на существенное, уступая в формальном, да и то лишь потому, что таковая уступка играла им на руку. Они, безусловно, нуждались в символическом габсбургском претенденте на трон Испании: они хорошо знали о том, Брабант так скоро перешёл на сторону Союза именно потому, что союзники действовали именем такого претендента; и они очень хорошо знали о том, что для Бельгии нет правления ненавистнее правления Голландии. В третью неделю июня, Хоп, казначей Голландии, установил для Бельгии налогообложение. Когда граф Гёз заговорил о своём намерении ехать в Брюссель для защиты прав Карла III, его предупредили почти с угрозой о том, что ему не стоит сердить правительство республики.

Гёз, в расстройстве, обратился к Мальборо, при кратком визите герцога в Гаагу. Он доложил о состоявшейся консультации в Вену, в депеше, датированной 8-м числом^[130]. Герцог ответил, что видит причину зла в крайнем предубеждении голландских выборных депутатов к притязаниям Габсбургов и не видит способа разубедить их. Тем самым, до заключения всеобщего мира, придётся смириться с тем, что размеры военной контрибуции будут согласованы между голландскими властями и Собранием сословий Брабанта и Фландрии, безо всякого участия Карла III. Имперский посол ответил, что станет всеми силами тому противиться. Мальборо, победитель на вершине славы, спокойный, как никогда, посоветовал терпеть. Ждите - сказал он; я приму заботу об интересах короля. Но что я доложу? - спросил Гёз. Напишите императору и королю Испании - ответил Мальборо - одно лишь то, что Нидерланды стоят за его католическое величество; что королева не притязает ни на что ни от них, ни в каких-либо иных владениях испанской монархии; и пусть у Штатов есть некоторые претензии, но она их не потерпит. И - продолжил он - промедление, на котором я настаиваю перед вами, нужно лишь для удовлетворения этих людей, и сослужит добрую службу его католическому величеству; так как я определённо понимаю, что при всей законности, обоснованности и честности ваших требований, вы не сумеете достойным образом провести их исполнение Сословиями Брабанта и Фландрии.

Посол несколько успокоился. Он спросил Мальборо, согласен ли тот с тем, что Франция должна быть ограничена рубежами, начертанными в Пиренейском договоре. Мальборо дал такой ответ: Вам нужно обсудить это с Пенсионарием. Когда кампания закончится, я непременно постараюсь обеспечить единство в этом вопросе. Я надеюсь на успех, в особенности [здесь он бросил послу упрёк] если в Венгрии установится мир. Если будет так, я надеюсь уговорить Республику на передачу всех владений испанской монархии^[131].

Беседа эта открывает нам простую, трезвую безжалостность политических стремлений Мальборо. Наступление союзников развилось настолько, что перед ними открылись перспективы многих и важных завоеваний. Голландцы всегда подозревали в англичанах намерение оставить себе Остенде и Ниувпорт, со всеми выгодами этих городов для торговли и стратегии. Мальборо, с другой стороны, стремился опрокинуть французское господство в Европе, отделив от Франции всю испанскую монархию, и отдав её попечению Габсбургов. Он невысоко ценил сам Дюнкерк, гнездо приватиров-разбойников, ставших пагубой для торговых прибылей и постоянной заботой Годольфина в парламенте; он видел истинный смысл и интерес Британии в демилитаризации на долгое время таких укреплённых портов, как Дюнкерк, Рошфор и Тулон. И у Англии не должно быть иных домогательств на Континенте. Наградой ей станет успех оспариваемого оружием дела, а затем, Англия найдёт своё будущее не на путях территориальных приобретений. Вы, судя по всему пишет он Годольфину (21 июня) не ожидаете больших выгод для Англии после подписания мирного договора. Со всеми извинениями, сам я остаюсь при ином мнении, полагая, что вам стоит ожидать от мира всех наилучших последствий для блага и безопасности Англии. Я не имею в виду каких-то мест в этой стране, так как убеждён, что для её величества и Англии будет куда выгоднее не владеть здесь никакими городами, вызывая тем ревность и дома, и заграницей. Я понимаю, что генерал не должен вести таких речей, но я говорю как верный подданный^[132]. Так; но это, вместе с тем, и речи государственного мужа.

Вскоре выявилось и то естественное обстоятельство, что полнота локальной, одержанной на их фронте, победы, склоняет голландцев к миру, и что теперь они лучше прислушиваются к мирным предложениям. Голландцы неотъемлемо требовались Англии в её стремлении к невосстановимому разрушению французской мощи в политике, движимой и проводимой Мальборо; в то же время, Голландия оставалась державой, наиболее склонной к предложениям о начале сепаратных мирных переговоров. Пока французские армии боролись на фронтирах, французская дипломатия работала во всех столицах. Мы видели, как она, в полушаге от успеха, провалилась в Берлине. Но Людовик XIV и его советники всегда видели свой наилучший шанс в Гааге. В несчастьях, голландцы боролись с неодолимыми упрямством и мужеством. При успехах, они сражались лишь за свои, определённые и ограниченные выгоды. Они считали все распространения войны на Баварию, Испанию, Италию, на пространства мирового океана одними лишь вспомогательными действиями к достижению своей, точно очерченной, утилитарной цели Плотина, Барьер, ограда их спокойствия, свободы, протестантизма и торговли.

Далеко позади остались дни 1702 года, когда их армия теснилась за бастионами Неймегена, когда новый английский военачальник - они назначили его исполненять обязанности главнокомандующего, чтобы крепче привязать Англию и не пускать к себе более тщеславных претендентов пригласил их взять в руки оружие и идти в наступление. Теперь Маас очищен до ворот Намюра. В союзнических руках всё протяжение Рейна, все его крепости. Брюссель пал. Антверпен, ценнейший приз из всех, цель, стоящая любых жертв, сдался без осады. Брюгге, Гент, Уденарде, Остенде, даже Турне и Монс были почти в их руках, или в пределах досягаемости; можно было рассчитывать и на приобретение Ниувпорта, Ипра, Менина, Ата. А далее виднелись уже и крепости французского рубежа: Дюнкерк, Эйр, Сен-Венан, Лилль, Валансьенн, Дуэ, Буше, Мобеж и Филиппсвилль. Но нужны ли Республике и эти завоевания? Голландцы желали смирить Францию. Что ж, это, безусловно, достигнуто. Разве послы великого короля не хлопочут, посылая по десяткам каналов предложения сепаратного мира, основанные на безоговорочном условии хорошего Барьера для Голландии? А что Англия? Её планы простираются далеко. Одной рукой она поднимает, и ведёт армии Европы на вторжение во Францию, и хладнокровно присваивает другой рукой торговлю, океаны, сказочные заокеанские территории. Как надолго останется Голландия под этим островным обаянием? И если Мальборо вздымает острый меч, не размахивает ли он одновременно и волшебной палочкой? Они благодарны, но не должны подчиняться колдовству.

Удивительные исторические события и ординарные происшествия будничной жизни в равной степени показывают всю тщету усилий человека в попытках управлять судьбой. Величайшие упущения и поражения могут стать для него благом. Величайшие достижения могут обернуться для него злом. Если бы Мальборо ограничился победой у Рамильи, захватом Лёвена и, возможно, Брюсселя, кампания 1706 года могла привести союзников к победе уже в 1707 году. Но теперь со стороны голландцев пошли новые запреты и задержки; они, помимо этого, хватали и вцеплялись во всё, что счастливилось выиграть союзниками, и шансы Альянса снова упали до самой нижней отметки.

Мальборо Годольфину

14 июля 1706.

Теперь, когда осада Остенде закончилась, я надеялся, не теряя времени, атаковать Менин; но господин Гелдермалсен послал мне известие о том, что необходимые приготовления не закончены. Но он даст мне знать, когда они придут в Гент. Боюсь, мы, в конечном счёте, увидим, что некоторые наши друзья уверенно полагают, что сделанного уже предостаточно^[133]; ведь вопреки моим указаниям в Остенде о том, что в городе нужно оставить два полка, и этого вполне хватит они оставили там шесть. Но я написал в Гаагу, и если они не прикажут некоторым полкам идти к армии, им не стоит питать больших надежд на многие результаты в оставшееся время года. Это может показаться вам странным, но множество здешних искуснейших политиков считают, что пришло время для мира на хороших условиях. В то же время скажу вам: у подавляющего большинства честные намерения, они крепко стоят за общее дело; но люди противной фракции энергичнее и усерднее. В Испании всё идёт так хорошо, что если десант возымеет успех, Франция непременно согласиться на должные условия мира^[134].

Я поражён тем одновременно пишет Годольфин

что после того, как столь многое сделано к их выгоде и даже для их безопасности, Штаты позволяют себе такое поведение. Их профранцузская фракция не может не видеть всех выгод, ставших последствиями недавних событий, они, верно, ревнуют к вашим приобретениям, и, соответственно к упрочившемуся значению Англии; и, если подоплёка именно такая, мы, вскоре, должны услышать те же аргументы при дальнейшем, успешном ходе дел. Но, верю, ваша мудрость и бодрость, возобладают над всем этим недомыслием и глупостью^[135].

Мальборо Годольфину.

Хелкейн, 15 июля 1706.

Я понял, что нам не дождаться всех орудий раньше конца этого месяца; но 22-го я предполагаю обложить Менин, занимаясь в первые шесть-семь дней прикрытием некоторых направлений, поскольку мы не сможем выделить для осады более тридцати двух батальонов. Таким образом, у меня остаются семьдесят два, чего, надеюсь, хватит против всех тех сил, какие они смогут стянуть, хотя курфюрст Баварии и говорит, что ему обещали 110 батальонов. У них определённо больше конницы, чем у нас; но если они и придут в преимуществе, у них, по моему соображению, не будет ни интереса, ни склонности затевать сражение, так как наши люди воодушевлены, а их напуганы^[136].

Мальборо Годольфину.

Хелкейн, 19 июля 1706.

Кажется, я убедил Генеральные Штаты в том, что их резолюция от 19 числа прошлого месяца, где они решили оставить за собой право любой подписи, и, соответственно, править этой страной от своего имени, отнимает у её величества и Англии всякую возможность помогать этим людям, что я обещал им от имени её величества, и если Штаты будут упорствовать, это непременно откликнется очень плохими последствиями, так как большие города зависят [полагаются] более на королеву, чем на Штаты^[137].

Подобные помехи имели действие до конца кампании. В Гааге открыто говорят пишет Мальборо Годольфину (30 августа):

о том, что силы Франции вполне уже подорваны, и дальнейшее продолжение войны послужит только к величию Англии величию уже чрезмерному. Вкратце, я боюсь, что наш лучший союзник настроен весьма миролюбиво, и может вовлечь Англию в ссору с императором, чтобы получить предлог для заключения мира^[138].

И снова (20 сенября):

Успех союзнического оружия, добытый милостью Божией в этой кампании, привёл их [голландцев] в настроение крайней ревности к тому - как они формулируют - великому влиянию, какое Англия получила едва ли ни при всех дворах христианского мира. Голландцы, определённо, ведут себя с таким высокомерием, что их не любят нигде^[139].

В те дни, когда, по нашему сегодняшнему представлению, новости распространялись медленно, Штаты, зачастую, принимали чреватые самыми тяжкими последствиями решения со скоропалительностью, почти не затрудняясь консультациями. В середине июня император заполнил, и подписал один из чистых бланков, доверенных ему братом-правителем. Он назначил герцога Мальборо вице-королём Нидерландов. Венский двор разъяснил причины такого решения в инструкциях Гёзу. Мальборо почитают в Бельгии. Его назначение обеспечит лучшее участие Англии в интересах Австрии. Один его престиж, как в Англии, так и в Голландии, сохранит Нидерланды в целости для Карла III. Он управляет сердцем войны, и, как они полагают, сможет управлять и мирными переговорами. Вообще, это прекрасный политический ход. Он найдёт отличный приём у бельгийцев; он замечательно поспособствует выгодам Габсбургов. Кто, кроме Мальборо сумеет убедить голландцев? Курьер с этой важной новостью приехал в ставку Мальборо 28-го числа. И предложение из Вены поставило герцога перед одним из самых взыскующих решений в его жизни. Несомненно, что такое назначение наилучшим образом устроило бы его военную и политическую будущность. Соединив командование армией с де-факто самовластием на театре войны, управление его впервые стало бы безупречно устроенным. Если бы он ответил согласием, он смог бы отсрочить решение вопроса, раздирающего Союз, до наступления мира. Он поднимался почти до королевского статуса, он получал годовой доход в шестьдесят тысяч фунтов.

Замысел Вены отвечал всем насущным нуждам со всех точек зрения: личной и общественной, британской и европейской. Нет сомнений в том, что Мальборо весьма желал ответить согласием. Гослинга говорит ту клевету, что сам герцог просил Карла III о таком назначении. Он предполагает, что граф Лешерен, постоянно разъезжавший между Дюссельдорфом, Барселоной и Веной, привёз просьбу победоносного Мальборо борющемуся за трон королю Испании. Но нет и тени свидетельства такой просьбы от Мальборо к Карлу III. Можно не сомневаться в том, что Вена действовала самопроизвольным импульсом; тем более что простое сопоставление дат и расстояний показывает совершенную невозможность для Карла в Барселоне своевременно связаться с братом. Но пусть это и правда - пусть Мальборо сам просил короля о таком назначении - тогда поведение герцога после того, как он получил разрешение, заслуживает пущего уважения. Именно этот случай среди всех прочих эпизодов его карьеры показывает нам самым непререкаемым образом, как высоко возносился он в своих великих делах над теми частными выгодами, какие тщательно блюл в мерном ходе обыденности. Он стоял перед лучшей во всей его жизни наградой. Более того, прими он её - и все споры улаживались наилучшим образом. Давайте посмотрим, как он взвешивал этот дар, соразмеряя его с понятием, ставшим в наше время захватанной, расхожей фразой, но бывшим для него тогда великой реальностью - с общим делом союзников.

Мальборо Годольфину,

28 июня 1706 года.

Прошлым вечером я получил срочное из Вены, со вложенным письмом на латыни от императора. Я буду хранить молчание, пока не узнаю от вас, что будет угодно её величеству; одновременно, я с моими друзьями в Голландии, постараемся узнать, как это понравится в Гааге; я должен заботиться о том, чтобы, при любом решении королевы, не возбудить в них подозрительности. Прошу, чтобы никто ничего не узнал до тех пор, пока имперский посол не обратиться к её величеству. Прошу вас уверить королеву в том, что я не имею в этом деле, равно как никогда не имел в прочих, никакого собственного интереса, но со всей вообразимой покорностью удовлетворюсь тем решением, какое она сочтёт нужным для своих интересов^[140].

Случилось так, что сразу же за курьером от императора в лагерь у Розеларе прибыл голландский Казначей. Герцог показал ему письмо. Хоп немедленно сказал, что в Голландии поднимутся нехорошие чувства. Генеральные Штаты могут заявить, что император посредством Мальборо и королевы Англии хочет вырвать из рук Голландии богатства Бельгии. Слова эти лишь подтвердили собственное мнение Мальборо. Он увидел, что, дав согласие на высокий и прибыльный пост, может глубоко уязвить союзника. И если так, он не желает ничего подобного.

Мальборо Годольфину

Розеларе, 1 июля 1706.

Сегодня приехал господин Хоп из Брюсселя, я передал ему письмо императора, и грамоты от короля Испании. Он горячо поздравил меня, но я нашёл в нём те соображения, что это вызовет неудовольствие в Голландии, где станут думать о том, что венский двор задумал устранить препятствия со стороны голландцев, передав власть над этой страной в руки королевы. Если я обнаружу такие же соображения в Пенсионарии, и если подобные подозрения поможет исцелить только лишь моё решение об отказе от такого назначения, надеюсь, королева позволит мне поступить именно так; все преимущества и почёт этого предложения не стоят для меня ничего перед возможными губительными последствиями ревности, могущей возникнуть между двумя народами^[141].

Все опрошенные в Англии люди выказали удовольствие. Не только Годольфин, но лидеры вигов, Сомерс и Сандерленд, извещённые Мальборо, сердечно согласились с императорским предложением. Англия получит управление Бельгией. Что может быть лучше для войны и мира? Королева, всё ещё под впечатлением Рамильи, совершенно согласилась с тем, что мистер Фримен должен получить великую честь, заработанную его же мечом. Она со счастливым удовольствием приняла наставление министров: пусть Мальборо решит так, как посчитает верным.

Тем временем граф Гёз представил полученные от императора депеши вниманию голландских властей. Определённо, что Гёз, страдавший от дурного обращения голландцев, выбрал наихудший путь. Вместо того чтобы представить документы Пенсионарию, следуя заведённому порядку, он вручил их - с некоторым торжеством, как мы посмеем предположить - выбранному на текущую неделю президенту Генеральных Штатов. Письма императора стали открыто зачитаны собранию. Все изумились. На совершенно неподготовленного Пенсионария обрушился ураган вопросов. Подавляющее большинство громко выразились в том смысле, что император не имеет права назначать правительство Бельгии без предварительной консультации с Республикой, поскольку Бельгия - неотъемлемая часть Барьера. Пенсионарий Гейнзиус прекратил бурное заседание, возмущённый тем, что с ним никак не проконсультировались и поставили в неприятное положение. Он обрушился на Гёза, яростно уперкая его в том, что граф должен был предупредить его заранее. Он вышел из себя настолько - докладывал Гёз - что я никогда не видел его таким, хотя имею возможность часто видеть его.^[142] Посол пытался отговориться, цитируя письмо от Мальборо, но там было написано всего лишь об информировании Глав Государства, и, разумеется, никак не предлагалось обойти Гейнзиуса, либо как-то отойти от обычных процедур. Гейнзиус высказался в письме к Мальборо. Он жаловался на предложение; он жаловался на способ, каким оно стало подано. Мальборо ответил в духе самой доброй воли. Он ни под каким видом не допустит того, чтобы его личный интерес пошёл во вред единству Союза. Он дал непревзойдённый по откровенности и законченности пример безразличного самоотречения. Впрочем, лучше читать его собственные письма.

Мальборо Гейнзиусу.

Розеларе, 3 июля 1706

... Я не предприму никаких шагов в этом деле помимо тех, что будут посоветованы Штатами; так как я, безусловно, ставлю дружбу с ними выше всех собственных интересов; мне, благодаря Богу и королеве, не нужно желать лучшего богатства, у меня иной, великий предмет желаний: сделать всё от меня зависящее для общественного блага; что до рубежа, безусловно необходимого для вашей безопасности, вы знаете моё мнение. Вкратце, прошу вас верить, и уверить иных в том, что и в этом вопросе, и во всех других делах я буду действовать так, как вы сочтёте полезным для республики, оповестив о том меня; ведь после интересов королевы и страны я более прочего забочусь о вашем добром ко мне расположении. И я, с вашего дозволения, воспользовавшись этим случаем, уверяю Штаты в том, что служу им с такими же пылом и преданностью, как и своей стране, так что они не должны испытывать никаких затруднений в этом вопросе и, если решат, что так нужно для пользы дела, я, с подобающими извинениями, попрошу избавить меня от предложенного назначения.^[143]

Мальборо Годольфину

Харлебеке, 6 июля 1706.

Прилагаемое письмо [от Пенсионария] от сего числа подтверждает моё прежнее мнение: приняв честь, оказанную мне императором и королём Испании, я возбужу великое недоверие, могущее повредить общему делу, так что, надеюсь, её величество одобрит то, что мне придётся сделать. И я прошу вас оказать мне доброжелательную помощь, уверив королеву в том, что, несмотря на сопутствующий этому назначению годовой доход в шестьдесят тысяч фунтов, я должен со всеми извинениями отказаться, убеждённо поступая так для пользы её службы; иное дело, если о том попросят Штаты, но они весьма к тому несклонны, судя по тем их словам ко мне, что королю Испании неразумно претендовать на обладание Нижними Странами, пока они не получат удостоверения в барьере, необходимом для их безопасности. Надеюсь, проявив такую уступчивость, я заручусь столь прочным доверием, что смогу отвернуть их от дальнейших обид; ведь ясно, что если они станут следовать собственным наклонностям, требования их, касающиеся этой страны, станут чрезмерными, весьма расстроят австрийский дом, все союзники сочтут их неуместными, и французы, несомненно, воспользуются тем в своих интересах.^[144]

Мальборо надеялся на то, что отречение от выгоднейшего предложения даст ему лучшее влияние на голландцев, и позволит в дальнейшем умерять их амбиции. В официальном письме к Гейнзиусу, он, повторив отказ от императорского предложения, приводит и этот довод.

Мальборо Гейнзиусу.

Лагерь у Харлебеке, 10 июля 1706.

Пользуясь случаем, позволю себе напомнить их Высоким Светлостям, что когда армия подошла к Лёвену, мы, в дальнейших целях, заручились советом депутатов при армии, и дали совместные письменные обязательства в том, что именем королевы, Их Светлостей и Его Католического Величества, возвратим всем городам и людям страны те права, привилегии и выгоды, какими они пользовались в правление короля Карла Второго; затем мы, с помощью Божьей, и отчасти по причине вышеназванных обязательств, незатруднительно овладели множеством укреплённых пунктов, где каждый выказывал радость

Однако, насколько мне известно, и насколько я понимал до сих пор, Штаты имели намерением одно лишь обретение хорошего барьера, и прочной безопасности для своей страны. Итак, со всей покорностью к их Высоким Светлостям, прошу вас обратить их к тщательному обдумыванию и осмыслению того, что, возможно, предпринимаемые теперь шаги уводят их в сторону от истинных целей^[145]

Мальборо Годольфину

Хелкейн, 12 июля 1706.

Из моего последнего письма, посланного вам на пути в Остенде, вы, верно, поняли, что голландцы желают установить такое управление в этой стране, какое, определённо, восстановит всю страну против них; и я надеюсь, что вы найдёте некоторый способ увести их от этой глупости. Вы знаете, я всегда готов говорить с ними с полной откровенностью, когда нахожу это полезным для дела. Но в этом вопросе я не свободен, опасаясь быть ложно понятым, вызвать те мысли, что я действую в собственных интересах. В этой связи я уверен, что правильно пожертвовал собственными выгодами в надежде привести их к рассудку, и, надеюсь, буду верно понят моими друзьями; ведь если бы я поступил иначе, партия, стоящая за мир, могла бы использовать это самым вредным образом. Профранцузская фракция тщится всевозможными способами убедить голландский народ в том, что королева управляет королём Испании, и что все успехи будут обращены в пользу Англии, так что они не должны полагаться ни на кого, но укреплять свой рубеж сейчас, немедленно, пока это в их силах. В Голландии подобные рассуждения звучат столь убедительно, что, боюсь, даже и честнейшие люди не осмеливаются возражать, пусть и понимая все непременные и опасные последствия; и, уверяю вас, эти большие города предпочтут передаться кому угодно, лишь бы не оказаться под Голландией.^[146]

Мальборо Годольфину

Харлебеке, 14 июля 1706.

Из трёх или четырёх моих последних писем, вы увидите, как я забочусь о том, чтобы не дать голландцам ни единого повода для подозрений; как я надеюсь на то, что мой отказ от чести, предложенной королём Испании, настолько восстановит меня во мнении Штатов, что я смогу отвести их от поведения, вредного и для них самих и для общего дела. Но настроение их таково, что в неудачах они хотят мира на любых условиях; а когда мы, Божьим попечением, успешны, обращаются к собственным выгодам, безо всякой оглядки на то, как это нравится их друзьям и союзникам^[147] Я страшусь возможных последствий, так как не могу обращаться к Штатам столь же откровенно, как в иных обстоятельствах, когда дело не касалось моих личных интересов. Будьте уверены, у французов так много сторонников в Голландии, что они совершенно информированы обо всём происходящем, и, не колеблясь, обращают это к своей пользе.^[148]

Итак, мы видим человека самого эгоистического и алчного в своём поколении, как пишут очень многие историки кто, без малейшего замешательства, отвергает величайшие личные выгоды. Он добился их своей победой. Он страстно желал их. Император пожелал дать их ему. Правительство Англии дало сердечное одобрение. План был хорош сам по себе. Единственным препятствием стали голландцы. Но несогласие голландцев грозило всей конструкции Союза, и Мальборо, немедленно и с готовностью, отменил весь план.

С равной готовностью он принёс и другую, тоже личную жертву. После Рамильи, его энергичные военные усилия сопровождались примечательной дипломатической интригой, ещё одним способом эксплуатации одержанной победы. Мы видели, как осенью 1705 Мальборо с тщанием обхаживал Макса Эммануэля, используя его пристрастие к охоте на кабанов. Не имея возможности удовлетворить его желание, он, тем не менее, торил путь к завязыванию личных и дружеских отношений с тем князем, кто, примечательно, становился, при всяком случае, первой жертвой его меча. Накануне Рамильи представилась следующая возможность. Кавалеристы курфюрста перехватили голландского курьера с письмами от полевых депутатов к Мальборо. Курфюрст взял на себя труд переправить письма Мальборо, нераспечатанными, изощрившись в комплиментах. Мальборо ответил из Нивеля 4 июня 1706:

Отвечаю вашей светлости тысячью самых горячих благодарностей за предупредительность, с какой вы возвратили мне письма, захваченные у Антверпена. Желаю всем сердцем на деле доказать вам, буде представится случай, мою самую почтительную признательность. Ваша светлость можете быть уверены в том, что я воспользуюсь таким случаем с великим удовольствием...^[149]

В суете маршей армии, поспешая к падавшим вдруг крепостям, Мальборо послал к курфюрсту агента, некоторого Серсандерса, высокопоставленного бельгийского чиновника. Тайная встреча состоялась 3 августа в Монсе. Серсандерс убеждал Макса Эммануэля дезертировать с французской стороны. Он приводил примером герцога Савойского. От имени Мальборо, он предложил курфюрсту-беженцу полное его восстановление в наследственных землях Баварии. Он попытался обнадёжить Макса Эммануэля в том, что его владения протянутся через Бреннерский перевал вплоть и включая Милан. Наконец, чтобы решить дело и доказать искренность Мальборо, агент - он получил для того полномочие - бросил на кон княжество Миндельхайм, полученное Мальборо за Бленхейм, после тяжёлых переговоров с императором. В то время, княжество было самым приятным для тщеславия Мальборо трофеем. Но теперь в более широкой системе соображений, оно могло сыграть иную роль. Серсандерс, именем Мальборо, предложил курфюрсту все его баварские владения без изъятий, даже и с княжеством Миндельхайм.^[150]

Теперь мы можем понять, как важно было для Мальборо ознакомиться с мирными условиями, предъявленными дАлигром в прошлом году. То, что он предлагал теперь, являло полную противоположность посулам Людовика. Макс Эммануэль, вместо насильно навязанного обмена Баварии на Итальянское королевство, восстанавливался во власти над Мюнхеном, Ульмом, на Дунае, в Донаувёрте, Ингольштадте, над своим собственным народом. Более того: до Бленхейма, он тщетно попытался завоевать Милан: теперь он мог претендовать и этот город. Все исходные амбиции, побудившие князя к предательскому уходу от Империи, удовлетворялись теперь ценою повторного его перехода. Если говорить о взятке, это была взятка из взяток. Но оставалось одно затруднение: четыре ключевые крепости, Намюр, Монс, Шарлеруа, Люксембург - в те дни, там стояли гарнизоны курфюрста: У Мальборо не оставалось времени для захвата их до конца кампании и он желал занять эти города силами Морских Держав.

Макс Эммануэль, поначалу колебавшийся, проникся выгодами плана. Мы видели, с каким долгим подозрением относился к нему французский двор. Несчастливый, затравленный изгнанник, замаравший и приведший себя к краху, служил французскому королю замечательную службу, и король рыцарски чествовал его, как никакого другого человека. И, одновременно, король питал к нему такое глубокое недоверие, как ни к какому другому человеку. Он видел все его искушения; он понимал его. То, что последовало, проливает беспристрастный свет на версальские настроения. Случилось так, что и французы держали тайного агента в лагере курфюрста. Руйе, бывший посол Франции, президент Парижского парламента, был в Монсе, когда туда прибыл Серсандерс. Курфюрст не скрыл от Руйе полученных предложений. Французский агент доложил в Версаль. Кампания была в полном разгаре. Прилив нашествия Мальборо пришёл к высшей точке. Последней опоре обороны французской земли, четырём жизненно важным крепостям, грозило немедленное предательство. Советники, принцы крови, собравшиеся у Людовика XIV и мадам Ментенон, не стали ни огорошены, ни возмущены. Они смотрели правде в глаза. Они тотчас решили вмешаться в переговоры. Вандом, как и Руйе были в полевом лагере. Вместе они выработали свои предложения к общему замирению и послали их с Серсандерсом к Мальборо^[151].

В новых предложениях, сообразно с военной ситуацией, французские аспирации умерились до примечательно скромного, против прежнего, размера. Филипп V и Карл III делили теперь не только испанскую империю, но и саму Испанию. Союзникам предлагалось определить, кому перейдёт та или другая часть, но что бы ни случилось, за Филиппом должна была остаться провинция Гипускоа, а Карл владеть Испанскими Нидерландами. Что до Макса Эммануэля, он не только восстанавливался в Баварии с некоторыми прирезками за счёт Германии, но пожизненно а затем и сын его, тоже пожизненно, получал в управление Нидерланды, на правах вассала или высшего должностного лица Карла III то есть монарха, с которым он смертельно враждовал теперь, и с чьим домом он смертельно враждовал уже долгое время.

Нетрудно понять, как ошеломил Мальборо этот фантастический план. Раздел Испании встретил бы яростное отторжение в Англии. Предложение о Бельгии, как вице-королевстве, отличалось законченной абсурдностью, и навсегда лишало Мальборо всякой оставшейся перспективы. Помимо прочего, он не получал вышеназванных четырёх крепостей. Первая и срочная военная задача оставалась без решения и становилась нерешаемой. Он оставил без ответа контрпредложение Франции. Он возобновил свои осады. Французы, не желая оставаться при неустранённых рисках, сменили гарнизоны Макса Эммануэля на собственные войска, и кампания затянулась до самой зимы.

***

В течение осени, обе англо-голландские сделки Барьерный договор и договор о Престолонаследовании вместе с французскими мирными предусловиями шли порывами, возобновляясь и прерываясь. В начале октября, голландцы, после долгих обсуждений с Галифаксом, составили и отправили в Англию свои прелиминарии. Габсбургам предлагалась вся испанская империя за вычетом расширенного голландского барьера. Годольфин одобрил прелиминарии без возражений; 19 ноября Мальборо получил возможность уведомить курфюрста Баварии, с кем он оставался в контакте, о том, что королева Анна желает войти в мирные переговоры с Людовиком XIV. Но не стоит думать, что согласованный Морскими державами договор о Барьере-Престолонаследовании позволял им уже в те дни вступить и выступить единым фронтом на мирных переговорах с Францией. На деле, межсоюзнические переговоры никогда не доходили до той степени завершённости, когда можно было начать официальную дискуссию с другой стороной. К каким бы черновым условиям ни приходили союзники, они оказывались куда суровее тех, какие могли бы найти согласие в Версале. Мальборо, не питавший более надежд на четыре крепости и на отлучение Макса Эммануэля от Франции, выказывал неуклонную неуступчивость. Позвольте мне - так он писал (10 октября 1706) Слингеландту, будущему преемнику Оверкерка на командовании голландскими силами - сказать вам, что я числюсь между теми, кто считают, что Франция до сих пор не урезана до справедливых границ, и на сегодняшний день нет ничего вреднее той мысли, что мы должны пользоваться случаем, и безоглядно стряпать скоропалительный мир.^[152] Англия отвергла притязание Голландии на Остенде как барьерную крепость, и союзники зашли в очередной тупик. Морские державы никак не могли договориться о самих основаниях; им так никогда и не удалось продвинуться настолько, чтобы попытаться прийти к соглашению с врагом. Французское правительство, в свою очередь, оставило все надежды на мирные переговоры в 1706 году, как только поняло, что не в состоянии вбить клин между Морскими державами.

Судьба с глумливой насмешкой предопределила так, что наилучшая из побед, одержанных Мальборо в интересах голландской республики, стала причиной новых для него препон от той же республики; что самая возвышенная его личная жертва возбудила в сердцах голландцев одни лишь стеснительные подозрения. С того дня, как император предложил ему место вице-короля Нидерландов, между правителями Голландии и их главнокомандующим возникло и стало углубляться - неуклонно и неодолимо - ощущение несходных интересов. Впредь, что бы ни заявлял Мальборо, они не могли избавиться от мыслей, что он, во-первых, испытывает к ним неприязнь после того, как они стали препятствием; и, во-вторых, что он всё же надеется получить эту награду. Впредь они прочно считали его заинтересованным сторонником Габсбургов и проводником не их - но имперских притязаний. Мальборо не заслуживает упрёка в том, что подозрения голландцев отчасти основывались на истине. Он повёл себя, повинуясь доброй воле, дальновидно, с безупречной корректностью. Он не таил злобы; он не следовал обдуманному плану. Но, разумеется, он нашёл большое удовольствие в предложениях императора и Карла III, и, конечно же, не терял надежды, что однажды придёт день, когда он, без вреда для общего дела, сможет принять и вполне насладиться оказанной честью. Никто не может сказать, как влияли на его действия и советы эти глубоко сокрытые личные мотивы; но, определённо, во всех переговорах о Барьере, во всех прелиминариях к миру с Францией - более того, в каждом марше союзнической армии - голландское мнение тщилось отыскать след этих вседовлеющих личных мотивов; и по этой причине его влияние на Голландию ослабло - отчасти, но, тем не менее, в немалой степени и неисцелимо.

Сражение при Рамильи, его прелюдия и последствия, стали самым славным эпизодом в жизни Мальборо. Он выступил как победоносный командир, как дальновидный министр, как лично незаинтересованный слуга общего дела, и во всех этих ипостасях его поведение было безупречным. До сражения он отказался - как он тогда полагал - от перспектив хорошей кампании в Нижних странах, сделав пожертвования в пользу других театров, в особенности в пользу принца Евгения. Он сыграл великую битву с совершенным мастерством. Он извлёк из преследования противника и политических последствий замечательную выгоду, выбив французов из Нидерландов. После победы, он великодушно отказался от собственных интересов ради сохранения согласия в Альянсе. Он бросил на кон собственное княжество, Миндельхайм, чтобы соблазнить Макса Эммануэля на передачу четырёх ключевых французских крепостей. Сколь поверхностны те многие писатели многих народов, кто обосновывают величайшие дела величайших умов человечества извивами и колебаниями нечистых, даже корыстных побуждений. Конечно, они марали свои стопы на грязных дорогах жизни; но грязь эта отлетала, когда они воспаряли на крылах побед. Истинная слава Мальборо как раз и состоит в том, что чем выше возносила его судьба, тем выше возносились и его добродетели. В дальнейшем, нам придётся показать читателю и некоторые противоположности, рассказывая о том, как поведение Мальборо шло вразрез с его властью. Но в 1706 году он сияет, как гений и герой, мудрый, доблестный, безупречный, дерзающий ради одного блага Англии и всеобщего блага.

Глава девятая. Мадрид и Турин. 1706 май сентябрь.

Барселона была спасена, Филипп V покинул испанскую землю, союзники вполне овладели Арагоном, Каталонией и Валенсией; никакая организованная сила более не препятствовала вторжению из Португалии всё это вместе взятое предоставило Карлу III лучшие, чем когда бы то ни были и окажутся впредь возможности в Испании. Все обольстились^[153] блистательной перспективой немедленного похода на Мадрид со всех сторон - Голуэй из Португалии, Питерборо из Валенсии, и, в первую очередь, сам король Карл из Каталонии. Мальборо, поздравляя Питерборо со спасением Барселоны, указал, самым настоятельным образом, на необходимость следующего шага.

Мальборо к Питерборо

Не сомневаюсь в том, что ваше лордство уже сопровождаете короля в Мадрид; и, пользуясь возможностью, поздравляю вас с доблестным свершением: все относят его на счёт вашей доблести и вашего руководства. Весь Союз ликует, предполагая, какими, едва ли ни несомненными, преимуществами обернётся этот блистательный успех; я же в особенности радуюсь тому, что славе вашей суждено воссиять новым блеском. После столь замечательного дела мы не видим предела вашим возможностям, и Провидение, судя по всему, счастливо выбрало вас своим орудием, так что льщу себя той мыслью, что вы найдёте небезосновательными наши надежды на скорый переход Испании к повиновению законному правителю. Сердечно желаю вам выполнить эту великую работу, переходя от успеха к успеху^[154].

Замечательные перспективы быстро разбились о личную неприязнь между вовлечёнными персонами. Король Карл III вышел - вместе с войсками из Барселоны - из-под злонамеренного руководства Питерборо, и стал, прежде всего, медлить, оправдываясь ничтожными поводами, проделав, в итоге бесполезный, окольный марш через Арагон. Питерборо погрузившись в распрю с Венской шайкой, оставил свои силы в разбросе по Валенсии, и, когда непререкаемые приказы всё же погнали его в поход на соединение с королём Карлом, вышел всего лишь с несколькими сотнями драгун. Голуэй с главной армией в, приблизительно, девятнадцать тысяч человек в основном португальцев повёл сразу же после ухода Тессе наступление на Испанию с запада. Португальский командующий, Дас Минас, предпочитал маршам и боям осады и грабежи. Драгоценное время расточилось на захваты Алькантры и Сьюдад-Родриго; впрочем, маршал Бервик спешно посланный на место из Севенн в численном меньшинстве один к двум, мог первое время лишь наблюдать и отступать перед силами вторжения. Медлительность Дас Минаса настолько обозлила Голуэя и его английских офицеров, что от короля Петра потребовали чрезвычайных мер. Метюэн, посол, ясно объяснил королю, что если португальские силы не двинутся ускоренным маршем на Мадрид, все британские и союзнические силы уйдут из Португалии по морю, для удара с противоположной стороны Полуострова.

Возможно, именно такой план стал бы наилучшим. Главный удар пошёл бы через дружественно настроенные области, кастильская гордость не возмутилась бы при виде исконных португальских врагов. Но король Пётр, в его быстро усугубляющейся слабости, уступил угрозе. Дас Минасу пошли категорические приказы, и Голуэй трудно и неуклонно двинулся в долгий, ставший знаменитым поход. Бервик, с едва ли восемью тысячами солдат, отступал перед ним до Мадрида. Там он соединился с Филиппом V и подкреплениями из Валенсии, прирастив армию до четырнадцати тысяч. К концу июня он сравнялся по численности, и превосходил качеством войска Голуэя, подорвавшего силы в наступлении. Бервик, хладнокровный и знающий командир, не поддался искушению драться за столицу. Он принял в расчёт Карла III, шедшего из Арагона и Питерборо, кто, насколько он знал, мог привести около шести тысяч англичан из Валенсии. Итак, он оставил Мадрид и, вместе с Филиппом, отступил в Бургос. 27 июня Голуэй войдя в Мадрид, объявил Карла III королём всей Испании и Индий. Но столица была пуста, а габсбургский монарх всё ещё обретался в Барселоне.

В Бургосе, Бервик нашёл едва ли ни всё кастильское вельможество. Население двух Кастилий, Леона и Эстремадуры одновременно поднялось против португальского вторжения. В каждом городе и деревне центральной Испании вставали к оружию рекрутированные и добровольческие отряды. Все коммуникации Голуэя затопил прилив истинно народного восстания. К середине июля, к Бервику пришёл из Франции генерал Легалль с одиннадцатью тысячами солдат. И пусть победа отсрочивалась, маршал овладел положением. Фортуна спорадической войны вновь переменила хозяина. Теперь Голуэй мог лишь стоять в Мадриде или около Мадрида, умоляюще призывая короля Карла и Питерборо. И только 6 августа три руководителя встретились в Гвадалахаре, в тридцати пяти милях от Мадрида. Но где были их армии? Король привёл едва ли пять тысяч человек, вместо ожидаемых восьми тысяч. Питерборо явился с ничтожными четырьмя сотнями кавалерии, так что армия Голуэя, с учётом гарнизона, оставленного в Мадриде, уменьшилась до десяти с малым тысяч солдат. Восторги дружественного населения, многочисленная, примкнувшая знать, никак не скрадывали той действительности, что великая возможность уже упущена. Дальнейшие усилия требовали скорейших подкреплений. В самый день соединения союзников в Гвадалахаре, деташмент Бервика возвратился в Мадрид.

Взятие Мадрида.

Союзнические командующие питали до некоторого времени ту надежду, что их объединённые силы всё же больше бервиковых. Но постепенно выяснилось, что у него двадцать пять тысяч, в то время как у них едва ли пятнадцать. И если союзники не желали драться в таком меньшинстве, им оставалось только отступать в единственном открытом направлении. Итак, они ушли в Валенсию; Карл со двором остался там на зиму. Кажется странным то, что Бервик не стал навязывать сражения, даже и не преследовал врага с должной энергией. Едва ли он имел к тому военный резон. Возможно, на этот второстепенный театр упала тень Рамильи, и Франция не отважилась на то предприятие, что могло бы принести ей единственный успех в 1706 году.

Питерборо не стал делить с товарищами тягот отступления. Он с эгоистической интуицией понял, что золотые дни в Испании позади. Характерно, он возложил вину за задержку с соединением союзников на Карла. Он изложил Саре следующую версию случившегося:

Ваша светлость удивится, узнав от меня, что мы не смогли убедить короля Испании двигаться дальше [на Мадрид]: поход был вполне возможен, но его мудрые министры сочли верным отложить выход самое меньшее на два месяца, а при случае и навсегда

Вашей светлости знакомы подобные разочарования именно так случалось, когда нехватка власти не давала герцогу Мальборо одерживать удивительные победы, всегда сопутствующие ему, когда он свободен; но я безысходно в таких обстоятельствах и в истории нет примера столь упорной борьбы министров с интересами их господина^[155].

По прибытии в Гвадалахару, он сообщил военному совету, что должен ехать с миссией к герцогу Савойскому: такое действие требовало полномочий, и Питерборо извлёк некоторый намёк на них из своих исходных инструкций. Время и события настолько обесценили эти инструкции, что Годольфин назвал обращение к ним претензией. Казначей, несомненно, был в точности информирован, и питал иные подозрения. Я не смог пишет он Мальборо (30 сентября/11 октября)

получить от него [полковника Гамильтона, курьера] никакого объяснения о причине путешествия лорда к герцогу Савойскому, кроме доклада, что тот должен получить некоторое количество спешенных германских солдат, доставить их назад в Испанию и посадить на коней. Это так мало вяжется с происходящим, что я не могу уйти от навязывания вам новых хлопот: поручите графу Маффеи узнать для вас о том, как он [Питерборо] объясняется с герцогом Савойским; думаю, ваша любознательность на сей счёт будет вполне оправдана.^[156]

Если бы осторожный Лорд-Казначей знал также и о деньгах, занятых Питерборо на государственные нужды у евреев Генуи, и о том, под какой процент заняты эти деньги, он понял бы, что и ему очень стоит удовлетворить свою любознательность.

Все коллеги Питерборо приняли его предложение об отъезде из штаба командования с едва сдерживаемой радостью, и дело решили в один день. Совет писал Годольфин дал единогласное согласие, из чего мы можем заключить, что они так же радовались избавлению от него, как он - отъезду от них^[157]. Нам нет нужды вдаваться в детали его романтических и опасных приключений в Португалии. Для нашего повествования излишни рассказы о том, как грабители отняли у Питерборо его обширный багаж, с обильными избытками деликатесного продовольствия; как он устанавливал законы в городах, через которые проезжал; как он скрашивал время на пути долга за галантными похождениями; как он шёл по морю на фрегате, где командовал его второй сын, и фрегат выдержал тяжёлую схватку с французской эскадрой; и как он, наконец, добрался до Генуи и герцога Савойского.

Мы сразу же перейдём к отклику, последовавшему, после долгой задержки, в Уайтхоле и союзнической ставке во Фландрии. Мальборо узнал о злосчастном повороте дел в Испании сразу по многим каналам. Все вовлечённые в свару начальники отдали ему на суд свои дела. Кажется, что поначалу он принял версию Питерборо, а тот, определённо, постарался всеми способами добиться его одобрения.

Питерборо к Мальборо.

Барселона, 13 мая 1706.

* Вы не сможете и вообразить, мой лорд, как я полагаюсь на ваше благоволение, дающее мне силу в величайших трудностях; льщу себя надеждой, что смогу и впредь уверенно рассчитывать на продолжение нашей дружбы, чрезвычайно дорогой для меня, и предприму всё, что в моих силах, дабы сохранить её.^[158]

26 мая 1706.

* Должно быть, наши успехи ввели королеву в чрезвычайные расходы, но дела идут так, что мы, надеюсь, скоро оправдаем их; и если только с португальской армией [т.е. с силами Голуэя] не случится какого-то несчастья, мы, насколько способен предвидеть человек, решим в короткое время судьбу Испании. По последним дошедшим до нас новостям, они у Альменары, в нескольких милях от Мадрида Вопреки чрезвычайным задержкам во всём, о чём вы, верно, осведомлены, я завтра отправляю с флотом 3000 пехоты думаю, что затем двинется и король, хотя наш знаменитый князь Лихтенштейнский несколько изумлён тем, что ему не переданы 100 000 пистолей на снаряжение королевских войск, и, думаю, столь же сердит на англичан, так как Каталония стоит за мистера Стенхопа и за меня Около 50 000 фунтов доставлены вчера кораблями из Италии но отправлены в Барселону, так как были по распоряжениям короля назначены для нужд осады^[159].

27 июня 1706.

* Что до Испании, здесь я чужак, еретик, и, вдобавок, имею полномочия диктатора, а значит и тиран; в отсутствие короля я, без прикрас, решаю все дела; а сам король чинит мне препятствия едва ли ни при всяком случае, и можно легко понять, в каких отношениях я с министрами, чью алчность не могу удовлетворить, чьей слепоте должен противиться: я вынужден противоречить им почти во всём, чтобы всё не пришло к краху^[160].

Мальборо к тому времени был уже прекрасно осведомлён об отношениях Питерборо с королём. 18 июня 1706 года он пишет Годольфину, имея в виду так и не осуществлённое предложение о посылке войск из Испании под осаждённый Турин.

Герцог Савойский желает, чтобы лорд Питерборо вышел к нему с помощью. Вопрос этот должен решить король Испании: и он, думаю, не станет сожалеть о расставании с ним, а его лордство, разумеется, сам пожелает уехать, если не заподозрит, что отъезд его станет облегчением для короля^[161].

Годольфин, всё более беспокоящийся от всего, что узнавал из Испании, не мог некоторое время решить, на ком лежит вина. Письмо лорда Питерборо, как он писал 18 июля,

пестрит экстраординарными взлётами воображения и искусными увёртками. Но всякий увидит, что оно не может опровергнуть ничего из размышлений и разговоров об его поведении; с другой стороны, судя по этому и иным письмам о расширении кредита, ничто не сравнится со слабостью, постыдностью, и - во всём, что ни возьми - непостижимостью поведения германских слуг короля Испании^[162].

И на следующий день: Тщеславие и страсти способны довести беспринципных людей до странных поступков. Кабинет успел прийти к тому единогласному мнению, что верховное командование должен принять Голуэй. Думаю, это пойдёт на пользу делу пишет Годольфин но я не могу ответить, как мы заставим его [Питерборо] уйти. Мальборо соглашается в письме от 5 августа. Заседание Кабинета приняло совершенно правильное решение, королева должна получить совет о передаче командования лорду Голуэю.

Согласен с вами в том Мальборо к Годольфину, 16 августа

что германцы при короле Карле ни к чему не пригодны; но, думаю, именно злоба и отвращение короля к лорду Питерборо стали главной причиной решения, боюсь с гибельными последствиями, о движении к Сарагоссе; мистер Кроу сказал мне, как однажды король, обращаясь к нему, заявил, что не желает иметь никаких дел с лордом Питерборо, что он не примет от него лекарства даже рискуя жизнью; думаю, эти слова крепче звучат на испанском, нежели на английском.^[163]

К концу августа, мнение Годольфина окончательно повернулось против Питерборо. Он пишет Мальборо (13/24 августа):

Лорд Питерборо написал целую книгу мистеру секретарю Хеджесу. Это, во-первых, в некотором роде ремонстрация королю Испании и его министрам; и, во-вторых, жалоба на все приказы и указания, посланные отсюда, и на то, что ему, якобы, недостаточно предоставленной власти, как на суше, так и на море. В немногих словах, там он и бесполезен, и вреден - и готовится стать той же бедою и здесь, когда его призовут вернуться^[164].

Он пишет о письме Питерборо (15/26 августа):

Это своего рода обоюдоострый меч: во-первых, ремонстрация королю Карлу, составленная в терминах неподобающих и несправедливых; и, во-вторых, подготовка к нападению на любого человека в Лондоне, вызвавшего его неудовольствие^[165].

К середине сентября, Питерборо окончательно потерял доверие Мальборо.

Надеюсь, он [король Испании] также посоветуется и с лордом Голуэем; но должен настаивать, если моё мнение может быть принято в расчёт, на том, чтобы лорд Питерборо был исключён из консультаций. Не думаю, что нам стоит особо церемониться при снятии его с такого поста, где он грозил нам потерей всей страны^[166].

Однако Питерборо продолжил писать Саре письма в свойственном ему живом стиле, к какому она не была ни в коем случае равнодушна:

4 сентября 1706.

Испания - самая неприятная страна в мире; самая приятная Англия; германские министры и испанские государственные мужи очень схожи; их офицеры все разбойники, их солдаты величайшие трусы; единственно приемлемы здесь персоны вашего пола, но общение с ними в высшей степени опасно. Судите теперь, мадам, какое расстройство и какую радость я испытаю в очень скором времени война закончится до конца года, переговоры закончатся в два месяца, и я буду иметь честь увидеться с вашей светлостью.

Я тешусь такими приятными мыслями, но должен покорно мириться с провалами и неудачами других, не моими собственными. До сих пор мне всегда сопутствовал успех, но последствием стала необоримая усталость. Возможно, мне нужно дать себе отдых, или, по крайней мере, ограничиться простым исполнением того, что пожелает или о чём прикажет королева^[167].

Мальборо прокомментировал переписку Сары с Питерборо самым уничтожающим образом:

Джон Саре

То, что ты говоришь о лорде Питерборо и его прекрасной леди совершенно справедливо, так как от этих людей можно ожидать всего мыслимого и немыслимого. И по моему жизненному опыту, что дружба с такими людьми - беда, а худшая беда любая полемика с ними, так что нужно заботиться о том, чтобы иметь с ними как можно меньше дел^[168].

По ходу лета, лондонский Кабинет всё более озадачивался усилением армий в Испании. Карл III, Голуэй, их агенты наперебой умоляли о войсках. Откуда можно было их взять? В начале августа, все приготовления к десанту завершились. Лорд Риверс принял Гискара и его 8 200 человек на борт; 10 августа конвой пошёл к Шаранте, сопровождаемый и ведомый сильной эскадрой сэра Клаудесли Шовела. 14 августа сильный шторм отогнал экспедицию назад, в Торбей. К тому времени, в осведомлённых кругах успела затеяться и шла оживлённая дискуссия о том, что испанский театр более обещающая, и, следовательно, более важная альтернатива. Когда море отбросило всю экспедицию к английским берегам, дебаты возобновились и пошли самым энергическим образом. Гискара дотошно перераспросили о перспективах местного восстания. Естественно, он не мог безусловно поручиться за результат готовящейся высадки. Чтобы знать в точности, надо было попытаться. И Кабинет, после нескольких недель дискуссий, решил повернуть корабли и людей на Полуостров. 1/12 октября они пошли на Лиссабон, подчинившись, в конечном счёте, прискорбной необходимости. Мальборо принял такой поворот с хорошей миной, и с глубоким разочарованием. Гискар, с его мечтами о великой роли в окончании войны, потерял, кажется, всякое душевное равновесие, и, терзаясь горестью, обивал каблуки в прихожих Уайтхола. Публика в Англии и Голландии приняла, как великое событие, въезд короля Карла в Мадрид и оставалась в благоприятном впечатлении до конца лета. Тем временем весь Альянс получил свежий повод для радости - новый триумф на другом военном театре.

Освобождение Турина.

Людовик XIV и его версальское окружение вполне полагались на решительный исход итальянской кампании. На том театре командовал герцог Вандомский со 150 батальонами и 180 эскадронами. И если Сен-Симон прав, говоря в своих записках о грязных и надменных манерах Вандома, маршал, судя по тому, что он на долгие годы остался первым солдатом Франции, обладал также качествами сильной личности и военным умением. Кровь Генриха IV, перешедшая к нему по внебрачной линии, обеспечила Вандому прочное положение при дворе; но всякий, кто прочтёт об его успехах и промахах во множестве кампаний, не усомнится в том, что человек этот был скроен не по обычным меркам. Его победа при Кальчинато вышибла имперцев за угол озера Гарда, прогнала через реку Минчо к подножиям гор, к входу Бреннерского прохода. Король повелел начать наступление как можно раньше, хорошо зная, как туго проходят приготовления имперцев, и то, что к Италии идут германские подкрепления, обеспеченные и приведенные в движение долгими трудами Мальборо. После одержанного успеха, когда наступила неизбежная задержка, король дал точные указания. Французские войска в Италии должны были разделиться на две равные армии: одна, под командованием маршала Ла Фейяда шла на осаду Турина; вторая под Вандомом, одновременно главнокомандующим, прикрывала по линии реки Адидже и осаду, и французские завоевания: как в Ломбардии, так и в Пьемонте. Тем самым, вторая армия выдвигалась вперёд так далеко, насколько это было возможно. В её тылу оставались Минчо, По, и система речек, бегущих с Альп - своего рода ограда Турина. Армия прикрытия занимает наилучшее положение, когда встаёт достаточно близко от осадных войск, для удобнейшей переброски сил с одного фронта на другой. Теперь же армии встали на неподобающем расстоянии в двести с лишним миль от Адидже до Турина. Но с другой стороны, Евгению предстояло проделать долгий путь среди почти неодолимых препятствий.

Савойский прибыл, возглавил и повёл имперскую армию сразу же после Кальчинато: Мне удалось - написал он - собрать большую часть армии в тот же день за несколько часов^[169]. Он встал против Вандома в Лимоне на такой позиции, что маршал не посмел атаковать со вдвое большими силами. Затем Евгений отошёл по собственному решению и до времени укрепился в горах, занимаясь реорганизацией армии. Пока он ждал подкреплений, Вандом и его генералы выстроили укреплённый рубеж на восьмидесятимильном протяжении Адидже, от Вероны до Адриатики. При такой протяжённости фронта, французы выстроили оборонительную линию примечательной силы; но в подкрепление Евгению пришли очень хорошие войска. К 12 мая его боевая сила дошла до двадцати одной тысячи человек, в том числе пять тысяч пруссаков; на марше к нему оставались двадцать одна тысяча подкреплений и пополнений, включая семь с половиной тысяч пфальцев и саксен-готцев: Тем самым, под началом Евгения воссоздавалась армия общей численностью в пятьдесят тысяч человек, из них девять тысяч конницы^[170].

Италия (май 1706)

В такой - несколько затруднительной ситуации - Вандом получил приказ короля принять командование против Мальборо. Шамильяр спросил его мнение о Марсине, как преемнике. Марсин - ответил Вандом:

... человек храбрый, справедливый и заслуженный, но он всегда принимает мнение того, кто говорит с ним последним, а это большой недостаток для главнокомандующего, чьё дело - вести других. Чтобы справляться со здешними трудностями, требуется железная воля, и если король повелевает мне покинуть Италию, на моё место годится один лишь маршал Бервик. Но должен добавить, что мой отъезд до взятия Турина и в то время, когда, уверен, принц Евгений намерен предпринять активные действия, угрожает всему. Но стоит нам взять Турин, как все военные трудности изгладятся; и есть основания полагать, что Турин падёт, прежде чем Мальборо захватит любой из городов короля во Фландрии^[171].

На следующий день он добавил ту настоятельную рекомендацию, что Марсин - если будет послан именно он - должен получить опору в персоне некоторого принца крови. В Италии имя значит больше, чем где бы то ни было, и итальянские князья питают куда меньшее уважение к маршалу Франции, нежели к принцу... Потеря Италии повлечёт потерю всего, так что никакая забота не будет лишней^[172]. С учётом того, что сам Вандом как раз и сочетал железную волю с голубой кровью, он дал замечательный совет, нашедший одобрение Людовика. Король назначил на итальянское командование своего племянника, Филиппа, герцога Орлеанского с Марсином в положении заместителя. Они получили общие инструкции, безоговорочно одобренные Вандомом: не пускать Евгения через Адидже пока идёт осада Турина. Весьма удовлетворённый, Вандом написал:

Другие линии обороны [кроме Адидже] очень опасны. Мы должны скорее пожертвовать амией, чем отдать эту реку и допустить врага в Брешию. Мы, слава Богу, стоим повсеместно на сильных позициях, и если, как слышно, враг намерен попытаться, он пожалеет об этом^[173].

Согласились в том, что Вандом оставит итальянское командование лишь после прибытия герцога Орлеанского и Марсина, ознакомив их на месте с положением дел.

Осаду Турина начали, как предписал Версаль, до 15 мая.^[174] Герцог Виктор Амадей, с остатками верной савойской армии, при поддержке местного населения, получил скромную поддержку небольшие силы имперской армии во главе с генералом Дауном. Французы окружили Турин со всех сторон, но не замкнув кольца окружения циркумвалационными и контрвалационными линями, откуда повели осаду сапами и артиллерией. Виктор Амадей не стал дожидаться внутри незавершённых осадных линий. Он ушёл из столицы с, примерно, шестью тысячами конницы, и свободно пошёл по своим владениям, мешая осаде извне. Репутация маршала Ла Фейяда и без того невысокая в французской армии дополнительно пострадала ещё и в кампаниях 1704 и 1705 года. Он удерживался при командовании только лишь за счёт женитьбы в 1702 году на страшной уродине, дочери незаменимого министра Шамильяра. Он был пустой и тщеславный человек, весьма энергичный при отсутствии прозорливости и чувства меры. Сен-Симон дал язвительный возможно чрезмерно язвительный комментарий. Насквозь испорченный, грязная душа, развязный, знаемый всеми за нехристя.^[175] Захват Турина в возможно кратчайший срок стал, очевидно, главной целью французов. С падением столицы, с присоединением осадных сил Ла Фейяда к армии прикрытия Вандома, завоевание Савойи и Северной Италии становилось свершившимся фактом. Неаполь и юг Италии падали в руки победителей без дальнейших затруднений. Но вместо того, чтобы лично и ежедневно двигать осаду вперёд, Ла Фейяд оставил эту задачу подчинённым генералам, а сам кинулся преследовать Виктора Амадея с его беспокоящей осаду конницей. Он охотился за ним около Турина, и далеко от Турина среди подножий Альп, по всей стране с антифранцузски настроенным населением.

История должна воздать должное военному руководству герцога Савойского. Он показал себя искусным в умении ускользать и, одновременно, опасным противником. День за днём рой французской кавалерии гонялся по Пьемонту за его летучей колонной; но герцог неизменно опережал их на день. После трёх недель маршей и амбюскад он не потерял в численности, не стал меньшей угрозой. Его заподозрили даже и в покушении на Ниццу. Ла Фейяд пытался управлять осадой и изучать отчёты инженеров в движении, на бивуаках. Обороняющиеся войска и население Турина вели себя стойко. Они понимали, что сражаются за права Савойи, за само существование своей страны. Они с решимостью переносили самые жестокие обстрелы не только фортификаций, но города. Осада шла черепашьими темпами.

Как только положение дел поняли в Париже, Шамильяр как министр и тесть выслал маршалу предупреждение. Как неразумно пренебрегать осадой! Старый Вобан высказался нелицеприятно. При дворе зазвучали голоса, называвшие Ла Фейяда эгоистом, надеющимся похвалиться пленением владетельного князя, гоняющимся за призрачной надеждой. Ваша честь на кону писал Шамильяр^[176]. Но Ла Фейяд, пусть и вполне расстроенный тем, что увидел, лично посетив траншеи 7 июля, упрямо продолжал гоньбу, и, наконец, привёл её к очень удалённому от осады месту входу в долину Люцерна. Там герцог занял столь сильную позицию, что атаковать его было немыслимо.

Шли недели, победа французов при Кальчинато затмилась и умалилась освобождением Барселоны и громовым ударом Рамильи. Венецианская республика, истощённая поборами войск Вандома, склонилась, сохраняя нейтралитет, к Империи и принцу Евгению. Мальборо, в обход Вены, выплатил через банк в Венеции 200 000 дукатов Евгению, лично подписав для того вексель и покрыв часть этой суммы подпиской на заём, размещённый в Лондоне. Английское золото непрерывно шло по этому каналу. До конца июня, армия Империи и Морских держав получила нужное продовольствие, жалование, снаряжение. Достойное поведение и живые деньги склонили население венецианских материковых владений на сторону союзников. Евгений понял, что может без последствий нарушать венецианский нейтралитет. Это значило, что фронт Вандома отныне удваивался его армии приходилось теперь прикрывать линию от озера Гарда до Адриатики. И удар мог быть направлен в любой пункт этого фронта. В особенности он опасался атаки между озером и Вероной. Но Евгений принял решение прорвать линию примерно в шестидесяти милях южнее. 27 июня он написал Виктору Амадею: я собрал лодки во многих местах, чтобы встревожить неприятеля повсюду, но задумал пройти ниже Бадии^[177].

Мы видим один из бесчисленных хрестоматийных примеров тех трудностей, с какими встречается оборона по протяжённой речной линии, когда решительно настроенный противник наступает под прямым углом к реке. В последние дни июня, Евгений, не дожидаясь подхода своих последних подкреплений, гессенцев, оставив гарнизоны в Вероне и против разных предмостных укреплений на Верхней Адидже, пошёл на юг через территории Венеции с двадцатью пятью тридцатью тысячами людей. Возможно, что Вандом несколько превосходил его в численности. Но что могут сделать тридцать тысяч человек, распределённых по стомильной реке и укреплениям, когда почти равные силы грозят прорваться по одному из многих проходов, всякий из которых требует охраны? Встревожившийся подчинённый Вандома, генерал Сен-Фремон, настаивал на том, чтобы вообще уйти с реки на не столь амбициозную линию по Минчо, в, примерно, двадцати милях к западу. Вандом встретил это предложение бранью. Он заклеймил рубеж Минчо как наихудший из возможных.

Поход Евгения.

Но пока он бдительно присматривал за обороной на участке от Вероны до озера, Евгений, 4, 5 и 6 июля, провёл двенадцать тысяч человек отрядами различной численности через Адидже около Ровиго и двинулся атакой на французские заставы, отогнав их к Бадии. Вандом упрямо посчитал это движение отвлекающим манёвром. Можете не сомневаться в том рапортовал он в Версаль 10-го числа что принц Евгений не способен помешать осаде Турина. Мы можем остановить его во множестве мест, даже если он и возмечтает деблокировать город^[178]. В тот же самый день, Евгений выбив войска генерала Сен-Фремона с позиций на протяжённом фронте, приближался к берегам По^[179]. Итак, он опрокинул всю французскую линию обороны. Сам Евгений поразился той лёгкости, с какой шло его наступление. Я и вообразить не мог писал он императору что их армия оставит укрепления с такой поспешностью^[180]. Теперь Вандому пришлось приспосабливаться к затруднительным обстоятельствам: он дал Парижу беспечное объяснение, представив общее отступление отходом на куда лучшие позиции. В это самое время и прибыл маршал Марсин. Вандом передал ему командование, и, возможно с куда меньшим неудовольствием, нежели испытал бы две недели назад, сел в карету и поехал через Милан на встречу с Мальборо во Фландрии.

Несколькими днями ранее под Турин прибыл герцог Орлеанский. Он нашёл, что осадные работы идут очень медленно при неослабевающем сопротивлении и тяжёлых обстрелах. Маршал Ла Фейяд отсутствовал, продолжая погоню за герцогом Савойским; дела шли ни шатко, ни валко. Орлеан покинул Версаль под впечатлением пессимистических предвидений Вобана. Старый инженер ещё с зимы упрямо повторял то, что при атаке на Турин нужно, первым делом, овладеть укреплённой высотой капуцинского монастыря. Тогда город станет не обороняемым, и можно будет приступить ко второй части главной операции к взятию цитадели. Он, впрочем, полагал, что такая задача потребует восьмидесяти пяти батальонов, а король распорядился лишь о шестидесяти пяти для Ла Фейяда. Если так, говорил Вобан, лучше отложить Турин до другого года. Юный французский принц, кто, как писала его матушка курфюрстине Софии, подрос на три пальца, получил первое важное командование; он обнаружил, что помимо шестидесяти пяти батальонов Ла Фейяда не более и не менее тринадцати батальонов и несколько орудий забавляются перед стенами Кераско, в сорока милях к югу от Турина - маршал оставил их там, отправившись преследовать неуловимого герцога. Орлеан писал длинные и ничуть не благодушные письма королю^[181].

Едва маршал Марсин успел, приняв командование, расставить французскую армию прикрытия по Минчо и Ольо, линии эти, в свою очередь, стали скомпрометированы ходом планомерного наступления Евгения. 17 июля принц перешёл По, прошёл через Ферарру и, 24-го, занял Финале. Герцог Орлеанский, посетив осаду, приехал к маршалу Марсину 19-го. Теперь, когда не осталось сомнений в том, что Евгений идёт вызволять Турин, французское командование приняло решение о концентрации армии прикрытия; затем, собранная армия должна была идти вровень с Евгением по северному берегу По. Орлеан пожелал перегородить путь врагу в дефиле у Страделлы, но Марсин, охваченный странной подавленностью, отказал ему. При принятом методе они, в лучшем случае, смогли бы соединиться с армией Ла Фейяда и встретить Евгения в превосходящей численности на циркумвалационных линиях у Турина. Но тут князь Гессенский с гессенским контингентом - неторопливым, но силою в четыре тысячи солдат - дошёл и соединился с шеститысячным отрядом, оставленным Евгением у Вероны. Появление этого нового корпуса, немедленно проявившего активность, вынудило Марсина выделить большой деташмент, по крайней мере, такой же численности, под командованием генерала Медьяви с задачей встретить врага к югу от озера Гарда. Тем самым, ничто не могло уже действенно помешать долгому маршу Евгения на запад. К 5 августа, беспрепятственно перейдя Секкью, он вошёл в Карпи. 14-го он был в Реджо; 19-го - в Пьяченце. Чтобы спастись от жгучего солнца, он шёл при лунном свете. Пищу и воду добывали с трудами, и имперцы жестоко от того терпели. Евгений прошёл не организованным для обороны проходом у Страделлы, и повернул к югу, в обход удерживаемой французским гарнизоном Алессандрии; 29-го перешёл Танарру и вошёл в Пьемонт. 1 сентября у Вилла Стелони, примерно в двадцати милях к югу от Турина, он соединился с Виктором Амадеем. Шесть тысяч савоярской кавалерии подняли численность Евгения до тридцати тысяч человек, не считая нескольких тысяч вооружённых крестьян и местных сельских милиционеров. Пришло время для - как то вполне могло показаться - безнадёжного ратного подвига.

Объединённая французская армия насчитывала около шестидесяти тысяч человек. Напрашивались - и Вандом мог вполне принять такие решения - приостановка осады, приведение армии в боевую готовность, выход со всеми имеющимися людьми для атаки на дерзкого врага, в какой открытой местности он бы ни обнаружился. Именно на этом настаивал перед Марсиным Герцог Орлеанский, но маршал, всё более погружавшийся в бездеятельную мрачность, не согласился. Несчастный принц, номинальный глава армии, воспитанный в строгих семейных правилах Версаля, высказывал все и во всём верные соображения, но не мог навязать их опытным маршалам с заслугами в очень многих кампаниях. Ла Фейяд растратил множество сил в двух яростных и безуспешных приступах, и остаток французской армии пассивно стоял в ожидании, куда ударит Евгений, как выступит против них воинственный герцог.

Ждать пришлось недолго. Ни разу за все пятьдесят лет своих войн принц Евгений не выказывал лучших хладнокровия и уверенности. Французы, по его суждению, были уже наполовину побиты стратегическим маневрированием, а прочее осталось довершить на поле битвы. 4 и 5-го он перешёл По и Дору Рипарию, захватил Пьяченцу, и начал выстраивать порядки союзнической армии между Пьяченцей и рекой Стура, на северо-западной окраине города. В ту ночь штаб его расположился в трёх милях от Турина.

Осадные работы и их внешние оборонительные линии так и не были, как мы знаем, завершены: союзники выстроились против бреши, через которую Виктор Амадей удерживал неустойчивое сообщение с городом. 6-го числа французы неистово трудились, укрепляя угрожаемый участок. Орлеан снова говорил о временном прекращении осады и концентрации войск на направлении неминуемой атаки. Военный совет отклонил его мнение, и, так как принц настаивал, Марсин напомнил Орлеану, что тот не имеет власти над осадными войсками Ла Фейяда. Итак, французы выставили против союзников около пятидесяти эскадронов и только семнадцать батальонов в тех укреплениях, какие успели возвести за двадцать четыре часа. Они не сумели воспользоваться ни преимуществами обороны на циркумвалационных линиях, ни своим большим численным превосходством.

Битва под Турином

На заре 7-го Евгений приказал общую атаку. Когда он сел на коня, его попросили назначить место квартиры на следующую ночь. Турин - весело ответил он, и поскакал в сражение. Пфальцские и прусские части повели атаку на правое крыло врага; вскоре, бой загорелся по всему фронту. Евгений, Виктор Амадей и князь Саксен-Готский дрались в первых рядах. Под Евгением застрелили лошадь. Нападавшие были отбиты дважды: но третья атака упорных бранденбуржцев расстроила и прорвала французское правое крыло. Затем подался и центр; и только левое крыло, получавшее сильную поддержку от осадных батарей Ла Фейяда, сумело в порядке отойти за укрепления. Маршал Марсин сражался с великой преданностью, получил смертельную рану, и попал в руки союзников. Герцог Орлеанский, записавший ночью свой протест, показывал пример всем солдатам. Он ушёл с поля с двумя полученными ранениями. К часу дня французы потерпели полное поражение. Граф Даун, комендант Турина, сделав вылазку с большей частью гарнизона, довершил разгром французов. Они потеряли три тысячи убитыми и ранеными, ещё шесть тысяч попали в плен. Союзники потеряли более пяти тысяч человек. Дорога в город была открыта.

Отступление французов из Италии.

Как только Орлеан узнал о смерти Марсина, он велел снять осаду, и принял как разумеющийся факт то, что отступление должно пойти в восточном направлении, через Кьерри и Асти на Алессандрию. И карета принца успела двинуться именно по такому пути, когда Орлеан узнал о том, что враги успели закрепиться на высотах Монкальери. Врагами этими были всего лишь вооружённые крестьяне и местная милиция. Но и этого оказалось достаточно для того, чтобы выбить французов из Италии: вместо отступления вглубь страны, в Ломбардию с её многими крепостями и многочисленными французскими отрядами, в том числе сильным деташментом генерала Медьяви, они повернули на запад, и пошли на Пиньероль и далее во Францию. Армия Ла Фейяда ушла в хорошем порядке, забрав с собой некоторые свои полевые орудия, и основная масса кавалерии присоединилась к ним, пройдя различными путями. Они оставили всю осадную артиллерию и боеприпасы на линиях. Они оставили и большее они оставили союзникам Италию.

Загадка болезненного уныния маршала Марсина получила разъяснение лишь через некоторое время. В канун битвы он передал своему духовнику следующее скорбное письмо для передачи Шамильяру:

Ваши благородные чувства вынуждают меня признаться в причине той слабости, что заставляет меня думать о бренности человека; думать о том, что и я, вскоре, должен подчиниться этому общему закону.

Так как письмо это не попадёт к вам прежде моей кончины, я, случись она в этом году - прошу вас хранить в секрете скорби, что теперь одолевают меня. Ещё не получив приказа короля о направлении в Италию, я не мог избавиться от убеждения, что буду убит в этой кампании; что Смерть, приуготовленная Божьим промыслом, готова обрушиться на меня в каждую минуту и взять меня, будь то день или ночь; и с тех пор, как я оказался в этой стране, ничто, кроме надежды на Бога, не облегчает меня в этом предчувствии

P.S. В этот самый момент противник переходит По^[182].

Словно глумясь над постыдным отступлением французской армии, фортуна повернула свой лик к генералу Медьяви на озере Гарда. Гессенский князь со своим мощным корпусом взял Гойто, и шёл на Кастильоне, когда Медьяви атаковал его в незначительном численном большинстве. 9 сентября у названного города прошла жестокая битва. Гессенцы обратились в бегство, почти половина их полегли убитыми или попали в плен. Успешный генерал приготовился эксплуатировать победу, когда пришли новости о несчастье под Турином и отступлении главной армии. Он тотчас пошёл на юг и распределил двадцать своих батальонов по городам Мантуя, Павия, Алессандрия и Милан, обратив эти крепости в серьёзную оборонительную силу. Если главная французская армия отступила бы на восток, вместо того, чтобы следовать инстинкту, повернувшему их к дому, Миланское герцогство осталось бы за французами, а деблокада Турина, при всей славе этого дела, осталась бы не более чем эпизодом. Но они ушли на запад и, как оказалось, решили тем судьбу всей Италии. Зима пресекла скоропалительные планы Версаля о новом вторжении, они так и не возымели действия. Крепости Пьемонта, одна за другой, попвли в блокаду и пали; а затем началась та серия переговоров, военных и политических, что уже до начала кампании 1707 года положила конец войне в Италии.

Глава десятая. Год победы. 1706 июнь-октябрь.

В конце июня к Мальборо пришли сильные подкрепления. Пруссаки, ганноверцы, пфальцские войска, всего около двадцати тысяч превосходных солдат, перешли Шельду и заняли назначенные позиции между Алстом и Брюсселем. При таком расположении они изолировали Дендермонде, и города Брабанта, оставшись недалеко от главной армии для соединения в случае необходимости. После капитуляции Остенде, Мальборо, разместив свой штаб в Хелкейне, двинулся на Кортрейк, угрожая тем трём крепостям Менину, Ипру и Турне. Движение Мальборо поставило перед Вильруа трудную задачу: ему приходилось одновременно усиливать гарнизоны и формировать полевую армию для отвлечения противника от осадных действий. Но так как Мальборо мог с лёгкостью повернуть и на запад, против Ниувпорта и Дюнкерка^[183], Вильруа не мог воспользоваться ни одним из двадцати пяти батальонов и девяти эскадронов, поставленных престарелым Вобаном для прикрытия береговых крепостей. Распределение сил французской армии во Фландрии получило самый прискорбный вид. Сто десять батальонов полевых войск стояли по одиннадцати крепостям от Ниувпорта до Намюра и, тем не менее, ни один из этих городов не мог полагаться на дальнейшую безопасность. Отряды, прибывавшие с Рейна, бросались туда и сюда, в зависимости от сиюминутных слухов о следующей цели Мальборо.

Но, как мы знаем, вопрос о следующей цели был уже решён. Менин, город на французской территории, считавшийся воротами французских нашествий в Нидерланды^[184] стоял первым в списке желаний; он, вернее всего, мог побудить голландцев к энергическим действиям; и стал одобрен самим Мальборо. Менин в те годы был перворазрядной крепостью, одним из творений позднего Вобана, постройкой времени Нимвегенского мира. Образец оборонительного искусства, город был занят гарнизоном в шесть тысяч человек под руководством выдающихся генералов и инженеров: среди них стоит упомянуть решительного Карамана. Французы управляли шлюзами, и, когда возникла угроза, устроили для лучшей защиты Менина наводнение, настолько обезводившее Шельду и Лис, что союзническому осадному поезду пришлось добираться по дорогам. В силу последнего, траншеи были готовы и батареи установлены лишь к 4 августа, при том, что город обложили ещё 23 июля. Атака по контрэскарпу стала возможной после двухнедельного ведения сап и обстрелов. Дело обещало быть серьёзным, и сам Мальборо лично приехал на место из армии прикрытия. Для сурового испытания выбрали части, меньше всего пострадавшие, или вообще не принимавшие до сих пор участия в боях кампании. Герцог, затратив день кануна на подготовку, пришёл в траншеи вечером 18-го; в семь часов, взрыв двух мин подал сигнал к атаке. Восемь тысяч британцев и пруссаков под началом лорда Оркни и генерала Шольца пошли на штурм укрепления под названием Ипрский равелин. После двух часов упорной борьбы, они овладели крытой галереей, и закрепились вдоль бастионов. Осаждавшая сторона потеряла тысячу четыреста человек (французы утверждают, что четыре тысячи). Британцы понесли основные потери. Один полк Ингольсби потерял пятнадцать офицеров убитыми и ранеными. Королевские Ирландцы пострадали очень тяжело. Здесь говорит капитан Паркер мы расплатились за то, что остались одними зрителями при Рамильи, потеряв убитыми двух капитанов и пятерых субалтернов; восемь офицеров получили ранения, среди них и я.^[185] Во мнении армии, штурм этот стал тягчайшим испытанием со времени Кайзерверта в 1702 году; но он дал решительный результат.

Фландрия (июль 1706)

На следующий день город запросил о пощаде, утром 22 августа дело завершилось. Вчера утром писал Мальборо враг в Менине вывесил белый флаг на бреши, и я, будучи там, немедленно приказал обменяться заложниками^[186]. Гарнизону оказали самые лучшие почести и дали наилучшие условия: они ушли на Дуэ, сдав город на пять-шесть дней скорее срока по расчёту Мальборо. Неприятель потерял 1 500 человек, союзники 2 500 - почти столько же, как при Рамильи. Так в первый раз в истории британский солдат ступил на кровавую Менинскую дорогу.^[187]

В день, когда под Менином открылись траншеи, Вандом прибыл из Италии в Валансьен, сменив Вильруа. Он обнаружил, что новая его армия не уступает врагу численностью, и с каждым днём прирастает, но разбросана по крепостям и пребывает в крайнем упадке духа. Никто пишет он Шамильяру (5 августа):

не поручится за верность испанских войск, но это тревожит меня куда меньше, чем уныние и униженное состояние, окружающие меня здесь. Я предприму всё возможное для воодушевления этих людей, но это нелёгкая задача, если вообще мне посильная при том, что каждый здесь готов обнажить голову при одном упоминании имени Мальборо. Если и пехотинцы, и кавалеристы охвачены одним настроением, ничего не остаётся, кроме прекращения кампании. Но я надеюсь на лучшее. Я не отчаялся воодушевить офицеров призывами и личным примером, но скажу вам со всей откровенностью: работа эта куда тяжелее, нежели я предполагал. Но что бы ни случилось, обещаю вам, что не отчаюсь^[188].

Как только Мальборо узнал о том, что Вандом собирается во Фландрию, он попросил у Евгения сведений о личности маршала. Ответ стал таким:

Его любят простые солдаты; приняв решение, он придерживается его так твёрдо, что никакие обстоятельства не могут его поколебать. Он замечательно строит полевые укрепления. Если его план полностью проваливается, он с неохотой подправляет его, даже и в бою, полагаясь на удачный случай. Он весьма предприимчив при осадах. Он всегда готов бросить вызов, но не атакует, если не имеет за собой большого преимущества и если полагает, что противник намерен стойко держать позицию^[189].

О первом впечатлении самого Мальборо можно судить по его письмам:

9 августа.

Господин Вандом отдал приказы по всем войскам приготовиться к выходу по сигналу в течение двадцати четырёх часов, так что за три-четыре дня сможет собрать силы воедино. Он говорит таким языком, что мы должны ожидать следующего сражения, но я не думаю, что король Франции дерзнёт на это; но если и так, надеюсь и молю Бога оставаться с нами^[190].

23 августа.

Герцог Вандом продолжает говорить паче того, что намерен предпринять, я в этом уверен; он, впрочем, усиливается день ото дня, собирая все доступные ему войска^[191].

Вандом немедленно занялся восстановлением духа своих солдат и сбором армии из гарнизонов и подкреплений. Он распорядился поставить испанские части вперемежку с французскими, и встал за линиями Нижнего Дёля и Лиса. Он никак не мог повлиять на ход осады Менина. Но 19 августа, в стычке, его кавалерия изрубила партию фуражиров Мальборо и захватила генерал-квартирмейстера Кадогана, слишком далеко отъехавшего от армии. Мальборо получил эту новость перед самой атакой на контрэскарп Менина, и сильнейшим образом расстроился.

Ко мне только что прибыл офицер пишет он Саре

с отчётом о сегодняшней фуражировке; он сказал мне, что бедный Кадоган взят в плен или убит, и я в великом огорчении: он любил меня, я полагался на него. Сейчас я шлю парламентёров к коменданту Турне, чтобы узнать: жив ли он, так как кавалерия, напавшая на него, вышла из их гарнизона. Я приказал парламентёрам возвратиться к вечеру, так как не найду покоя, не зная о его судьбе^[192].

Страхи Мальборо оказались безосновательными. Вандом, зная, как сильно Мальборо привязан к Кадогану, немедленно освободил того под честное слово, в качестве личной любезности к оппоненту, и Мальборо поспешил ответить освобождением барона Паллавичино, генерал-лейтенанта, взятого при Рамильи^[193], чтобы освободить Кадогана от слова и вернуть на службу.

Позднее, в том же году, он написал Годольфину о Кадогане:

Камерон, 24 октября, 1706.

Узнал из вашего последнего письма о притязаниях мистера Мордаунта и других на место моего брата в Тауэре^[194]. Надеюсь на то, что вы не имеете здесь интереса, и на то, что королева окажет мне удовлетворение в этой связи. До сих пор, я не имел в виду этого места; но подумав о том при должном случае, попрошу королеву оказать мне любезность, передав место бригадиру Кадогану, чтобы обеспечить его в мирное время. Я передал ему в руки мою жизнь, так что отвечаю за его преданность и исполнительность в деле королевской службы. В интересах службы я вынужден очень часто рисковать его жизнью, так что справедливость требует от меня и заботы о его хорошей должности^[195].

К 19-му Вандом расположил 63 батальона и 163 эскадрона от Армантьера до Лилля, по углу, образованному Лисом и Дёлем^[196]. Курфюрст нашёл такую линию опасно протяжённой - серьёзное возражение, нашедшее поддержку в Версале. Так или иначе, но на поле вышла реформированная французская армия, и отныне Мальборо не мог вести одновременно несколько осад. Самыми обещающими целями были Ипр, Дендермонде и Ат. После захвата Ипра союзники могли очистить всё побережье, но сезонное время для развития такого успеха было уже упущено. Более того, Мальборо, двинувшись к морю, должен был оставить мощный заслон Брюсселя и Брабанта. Захват Ата мог бы прикрыть Брабант; союзническая армия, при осаде Ата, оставалась в тесной связности и расширяла фронт для дальнейших операций. Но чтобы доставить к Ату осадную артиллерию, нужно было открыть навигацию по реке Дандр, взяв Дендермонде. Последний был защищён трудноодолимыми природными препятствиями, но французы смогли бы мешать этому предприятию куда меньше, нежели иным. Соответственно, 26 августа, к Дендермонду пошёл Черчилль с большими силами.

Осада Менина.

Мальборо Годольфину.

Хелкейн, 26 августа 1706.

Вчера я наблюдал за выходом гарнизона из Менина; всего вышли около 4 500 человек. Боязнь стать военнопленными вынудила их оставить место на пять-шесть дней раньше срока, до которого - из приличия - они должны были бы продержаться.

Завтра мой брат будет перед Дендермонде, надеюсь, обстрелы начнутся к понедельнику; и если не будет дождей, мы за пять-шесть дней овладеем этим местом - неуязвимым, как то всегда полагали; по правде сказать, мы и не помыслили бы о таком, но необыкновенная засуха побудила нас дерзнуть. Если мы добьёмся успеха под Дендермонде, и получим вовремя амуницию из Голландии, то проведём затем осаду Ата, обеспечив тем спокойные зимние квартиры при любых действиях герцога Вандомского. Если бы мы были уверены в том, что получим всё необходимое, то осадили бы Ипр, и, верно, взяли бы его; так как этот город очень трудно деблокировать, если [осаждающая] армия стоит на позициях; но нам не приходится ожидать высланного снаряжения раньше, чем через три недели Я беспокою вас этими подробностями, чтобы вы знали - по моему мнению, Ипр важнее Ата, но голландцы куда сильнее желают получить Дендермонде и Ат, и, надеюсь, не заставят нас нуждаться в боеприпасах для этих осад.^[197]

И, 30 августа: Инженеры дали мне знать, что воды у Дендермонде больше предполагавшегося. Я выйду туда в три-четыре дня, и затем определённо скажу, чего можно ожидать.^[198]

Мальборо Годольфину

9 сентября 1706.

В вашем от 23-го вы с опасением спрашиваете есть ли у нас здесь хорошие новости: они были в пути, так как с того времени к вам успели три пакетбота. Когда письма дойдут до вас, вы найдёте в них всё, что ожидали от нас услышать. Что до Дендермонде, резона брать их в плен не было, но я застал их в ужасе. Город этот никогда не бывал взят осадой, но десница Божья отпустила нам семь недель без единого дождя. Дождь начался на следующий день после того, как мы овладели городом, и затянулся на всю эту неделю.

Мы снаряжали курьера к Штатам с хорошей новостью о захвате Дендермонде в такой спешке, что я не смог написать вам. Полагаю, король Франции весьма удивится, когда узнает, что гарнизону пришлось признать себя военнопленными; говорят ведь, что когда шли приготовления к осаде Дендермонде, он сказал: Должно быть, они собрали армию из уток, чтобы взять его. Правда в том, что Бог благословил нас экстраординарным сезоном Тем более примечательно, что город этот взят осадой в первый раз за всю его историю, хотя однажды и был осаждён французами и при их армии был сам король. Надеюсь через семь-восемь дней получить в этот город все орудия и амуницию, необходимые для осады Ата.^[199]

Принц Евгений написал Мальборо с поля сражения под Турином. Письмо, написанное в ночь после победы, пришло в квартиру Мальборо в Хелкейне лишь через две недели.

Вашей светлости будет, уверен, приятно узнать от барона де Хондорфа о том, какой замечательный выигрыш добыло в состязании с врагом оружие его императорского величества и его союзников. Вы, обеспечив нам помощь, имеете в успехе такую огромную долю, что я непременно и снова обязан поблагодарить вас. Маршал Марсин смертельно ранен, и взят в плен. В войсках великое ликование. Я пришлю вам точный отчёт через несколько дней, а пока обращаю вас к тому, что расскажет податель этого письма: прекрасно осведомлённый, и видевший всё собственными глазами, он сможет донести обо всём в подробностях. Ваша светлость простит краткость этого письма, так как я не имею и минуты свободной^[200].

Удовольствие Мальборо от успеха товарища, и, несомненно, от осуществления его собственных планов стало таким, что он поднялся до необычно сильных высказываний. Мне невозможно пишет он Саре (26 сентября):

выразить в словах всё моё удовольствие; ведь я не только уважаю, но искренне люблю принца. Славное это дело настолько унизит Францию, что если наших друзей можно будет убедить на ещё один год доблестной войны, мы, с благословения Божьего, не упустим шанса для заключения такого мира, какой обеспечит покой во все оставшиеся нам дни; но, увы, теперь голландцы ведут себя непостижимым образом^[201].

В письме к Гейнзиусу (27 сентября) он превозносит победу друга: Уверен, что французы сильнее уязвлены поражением в Италии, нежели поражением у Рамильи^[202].

Джон Саре

Грамец, 7 октября.

Получил от тебя пять писем, все из Вудстока, благодарю за них. Всем сердцем желаю знать обо всём, что кроется между строк, так как вижу, что ты написала большую часть этих писем в глубокой подавленности, и, судя по одному из них, к тому причастен и я, попав в небывалую немилость за то, что веду себя с королевой недолжным образом.

Надеюсь, мистеру Хексмору удасться исправить огрехи, найденные тобою в доме, но вижу главную беду в том, что если война счастливо завершиться уже в следующем году, я смогу поселиться там лишь через два года: на больший срок я не соглашусь остаться ни министром, ни придворным, и не сомневаюсь в дозволении на то королевы. Но это пустые мечты, а пока идёт война, я должен служить, и буду служить на совесть; и, если, под конец, получу в награду твои любовь и уважение, то закончу дни свои в благости, и ничто, кроме этого, не сулит мне покоя.

Я принял меры к отъезду из армии примерно через три недели, так что буду иметь счастье оказаться около тебя месяцем раньше, чем то удавалось в три последних года^[203].

В те великие дни английская пресса впервые заявила о себе как о неотъемлемом, постоянном политическом факторе. До сих пор, помимо официальной Лондон Газетт, редактором которой в 1707 году стал Стиль, выходили Дейли Курант и Постмен, обе скучные и полуофициальные. Теперь появились Ревью Дефо и Обсервейтор Татчина - вигские газеты увлекательного содержания. Ещё одной вигской газетой стал Флайнг Пост. Пост Бой придерживался якобитского направления, Меркуриус Политикус - высокоцерковнического, торийского. Голоса газетных острословов и некоторых величайших беллетристов Англии слились в яростный и оживлённый гам Граб-стрит. Газеты переходили из рук в руки в кофейнях; мальчики-газетчики несли их в уединённые поместья и дальние приходы по всей стране. Нам, людям двадцатого века, трудно понять силу печати в веке восемнадцатом. Тогда смаковали, и проглатывали каждое слово; мрачные персонажи с узкими, суровыми взглядами, находили в печати опору своим предубеждениям и своим пристрастиям. Несколько десятков редакторов, новостных журналистов, авторов статей, состязались в оригинальности, едкости, в собственной нищете. В этом общем гомоне звучали голоса великих нобльменов, многоумных министров, хоры клубов, кружков, фракций и гомон этот возбуждал Англию, звуча даже и на Континенте вместе с канонадой пушек Мальборо.

Максима Побеждают числом в особенности справедлива в отношении свободной прессы. Когда печатных изданий много, сведение отдельных счетов становится невозможным делом. Чем крупнее орган печати, тем меньше опасаются его руководителя чиновники правительства. Но в те дни, хвалебные или клеймящие слова пускались в печать анонимно; сведения о скандалах, поступившие от лиц, причастных к тайнам, полученные по слухам или добытые в личных отношениях бросались в пылкую и ревностную публику талантливыми авторами. И авторы и, зачастую, печатники, предпочитали оставаться в неизвестности. Могущественные политики тех лет использовали их или охотились за ними, смотря по обстоятельствам, но всегда держали их едва ли ни в нищете. Естественно, что и газеты высоких тори, и вигские издания, имели внутренние, и получали внешние побуждения к тому, чтобы метать стрелы в Мальборо, его супругу, также и в Годольфина. Это были крупнейшие цели. Мальборо, временами, мог заслониться щитом своих побед, но Годольфин человек без побед и партии оставался лёгкой добычей.

Мы видели самообладание и даже великодушие Мальборо в деле с несчастливым священником Стефенсом, приговорённым к позорному столбу. Но в 1705 и 1706 годах он выказал болезненную чувствительность к злонамеренной по его словам лживой критике, в особенности, когда критиковали его руководство войной. Он был менее восприимчив к колкостям после военных неудач или разочарований, нежели к принижению своих успехов. В последнем случае, он требовал правосудия. И когда обнаруживал, что правосудие отказывается удовлетворить его в живейшем расстройстве, наступали те редкие моменты, когда хладнокровие Мальборо давало трещины, и оттуда вырывались вспышки гнева. В августе 1705, прочитав написанный священником Джеймсом Дрейком Мемориал Церкви Англии, где он обвинялся в предательстве церкви, Мальборо написал Годольфину:

Полагаю, мне никогда не приходилось читать вещи настолько неумной и непристойной. Если автора можно отыскать, не сомневаюсь в том, что он будет наказан; потому что при таких свободах к безнаказанному писательству скандальных вещей, ни одно правительство не устоит надолго^[204].

Автор Мемориала был тогда неизвестен, и Годольфин принял меры, чтобы найти его. Неизвестным в те дни оставалось и то, что Дрейк писал и для Меркуриус Политикус, антиправительственной газеты высоких тори, непрерывно печатавшей, начиная с 1705 года, обвинения в адрес Мальборо и Годольфина в таком тоне, какой едва ли снесли бы и в наитерпимейших странах нашего времени. Герцога беспокоила суета около газетных щитов, в кофейнях, где, словно в парламентских кулуарах спорили о сравнительных достоинствах вигских и торийских генералов. Мальборо не нравилось, что офицеры его армии причисляют себя к группировкам по партийному признаку, и пишут домой анонимные письма, выражаясь в смысле личных и политических пристрастий. Он предпочёл бы положить конец таким проявлениям в армии, и если ранжировать офицеров, то лишь по профессиональным критериям. Но так как осуществить такое было никак невозможно, ему пришлось в некоторой степени благоволить тем, кто был верен лично ему. Ко времени последних кампаний, он уже ясно понимал, какие яростные, неуклонные силы постоянно нацелены на него, стремятся повалить его, живущего среди опасностей войны; также и то, что лишь его успехи могут удержать эту волчью стаю за воротами. Единое несчастье могло погубить его, а он, во всё время, должен был иметь дело с военной непостижимостью, и часто рисковать - так говорил он в обычной своей сдержанности.

За неделю до Рамильи, когда он добровольно согласился ограничиться блеклой кампанией в зоне крепостей, он позаботился о том, чтобы пресса освещала его операции должным образом. 6 мая он писал Харли:

Так как вся правда может оказаться неуместной для Газетт, хочу побеспокоить вас просьбой о том, чтобы, по ходу этой кампании, когда я буду слать вам в новостной бюллетень в письмах, как делаю это сейчас, вы разрешите печатать его в Постмене, а то, что официально нужно для Газетт, будет, как прежде, отправлять мистер Кардоннел. Я полагаюсь на вашу дружбу и ваше суждение в том, чтобы вы опускали найденное вами неприемлемым^[205].

В словах Мальборо был резон. В официальную Газетт попадали депеши, а в дополнение к ним печатался новостной бюллетень, излагавший ход событий с точки зрения командующего и его штаба, так что на случай споров Мальборо мог предложить свою версию своим согражданам. Немногие генералы, даже и в нашем поколении, отличались такой же умеренностью в своих запросах. Рамильи на время заставил критиков умолкнуть. Их ослепила молния победы, их придавила сила дальнейших последствий. Прошло около месяца, прежде чем поднялся первый голос неудовольствия и ещё несколько недель, прежде чем он был услышан. Потом в Лондон пробилось некоторое письмо из армии, ставшее предметом столичных толков. Его написал Кранстаун из Камеронцев. Храбрый и образованный офицер начал с высочайших похвал, трактуя руководство Мальборо как деяние великого вождя, мягко попрекая его тем, что он рисковал собой, как ничтожнейший из солдат, продолжив рассуждениями о том, как должно было, по его мнению, действовать, и победить в том сражении. Кранстаун огласил жалобу британской пехоты Оркни, кому пришлось в силу приказа отступиться от Отреглиза и Оффуса, и затем, как полагали простые солдаты, от движения наперерез отступавшим французам. Эти солдаты, ветераны, глядели на своё положения ясно и пристально, и не видели ничего дальше собственных носов. Кранстаун вообразил, что Кадоган отдал пресловутый приказ из зависти или по недомыслию, не получив на то санкции Мальборо. Так или иначе, он придерживался такой критики.

Харли со всеми его шпионами и наушниками около Мальборо, перехватил одну из копий этого письма (оно было без подписи) и информировал герцога. Мальборо несколько расстроился; затем пришла новая досада - возобновившиеся нападки Обсервейтора.

Я обязан вам писал он Харли 12 июля

за дружескую заботу, возьму майора Кранстауна под надзор, рад буду получить копию того письма, что говорит о Рамильи, и, если возможно, удостовериться в личности автора. Мне говорят, что Обсервейтор зол на меня^[206].

Возможно, были и другие критические письма от британцев, дравшихся под командой Оркни и мрачно размышлявших теперь об упущенной, по их мнению, добыче, об упущенном случае отличиться: след таких писем прослеживается в ещё одном послании Мальборо от 8 июля с пометкой лично.

Спасибо, что уведомили меня о письмах и за ваши заботы о том, чтобы найти и авторов. Мне очень хотелось бы знать их Буду рад получить от вас копии писем отправленных из армии^[207].

Некоторые упоминания на сей счёт обнаруживаются и в официальной переписке. 5 августа Мальборо возвращается к персоне Кранстауна: Если вы дадите мне возможность увидеть оригинал письма о Рамильи, я смогу удостоверится в личности автора, имея в своём распоряжении собственноручное письмо майора. И, 26 августа: Вы позабыли прислать мне копии писем Кранстауна.

Вполне современная история. Наконец, в сентябре, Харли получил оригинал письма, и Мальборо смог с определённостью идентифицировать автора. Он немедленно обратился к контркритике Кранстауна. Мальборо отвёл упрёки от Кадогана, и принял их на себя. В месте, где упомянут Кадоган, он совершенно неправ, так как если эти солдаты не были бы отведены назад, их непременно изрубили бы в куски. Всякий, знающий о том, что французы подтянули на свой левый фланг против Оркни кавалерийские массы, и жадно ждали момента, чтобы обрушиться на идущую без поддержки атаку, не усомнится в незыблемой правоте этого ответа. Когда мы, при полных знаниях, смотрим на Рамильи в ретроспективе, для нас не остаётся тайн; но британская пехота не ушла от того чувства, что её принесли в жертву, насильно увели из битвы, и слава Рамильи воссияла в блеске иностранных штыков. Их именем собственного командующего - увели с направления главного удара. Но, думали они, командующего попутал Кадоган с его штабным разумением и картами.

Отметим, что Мальборо, определив критика и ответив на критику, ни в коей мере не перенёс неудовольствия на самого майора Кранстауна. Последний так и не узнал, какая государственная переписка шла на предмет его персоны. Несомненно, то, что он написал, было так комплиментарно в иных отношениях, что герцог не увидел от майора действительной обиды. На следующий год он повысил Кранстауна до подполковника, и в этом звании во главе Камеронцев Кранстаун героически пал под Мальплаке.

Но до нас дошла иная, не столь благостная история из тех дней. В октябре 1706 года Мальборо в гневе писал Харли:

С этой почтой я посылаю мистеру Сен Джонсу [так] Обсервейтор. Буду чрезвычайно обязан, если вы поговорите с лордом-хранителем, и подумаете, есть ли способ как-то защитить меня от этого мерзавца, натравливаемого лордом Хавершемом. И если я не найду правосудного удовлетворения, я обязательно найду способ переломать кости ему и печатнику, и надеюсь найти в том одобрение у всех честных англичан, как человек, верно послуживший моей королеве и стране^[208].

Упомянутым Мерзавцем был Татчин, энтузиастический виг, названный современниками бичом честолюбцев, печатавший свои статьи в форме диалога между джентри и Обсервейтором. За каждую из таких ядовито злобных и блистательно написанных статей, Татчин получал от газеты не более полугинеи. По первому побуждению, министры не захотели арестовывать Татчина. Он уже был под судом за бунтовщический пасквиль в ноябре 1704; но судьи оправдали его по формальным причинам. В 1707 году, по одному рассказу^[209], Татчина подкараулили, и забили до смерти. Мальборо нисколько не повинен в этом жестоком деянии. Но закон преследовал памфлетистов с тяжёлыми для них последствиями.

Бесстрашный и безмолвный Дефо взирает сверху / А снизу яростно кричит из-под плетей Татчин^[210].

В действительности Татчин, после битья плетьми, умер в тюрьме суда Королевской скамьи, в Минте, в сентябре 1707. Необходимо сказать и в защиту Обсервейтора: во многих его выпусках Мальборо воздавали должное, что весьма примечательно при собственной его неохоте вести дела с литературными изданиями, при нежелании поощрять иных к писаниям в свою пользу. Особо писали о том, что он полагается на дела более слов. Думаем так было сказано по одному поводу в 1706 году герцог Мальборо не будет благодарен такому Герольду его Славы, кто будет писать, как начётчик и льстец. И снова: Наша страна имеет в лорде герцоге одного из лучших авторов. Он автор побед и завоеваний.

Был бы рад узнать, кто пишет письма против меня сам Мальборо сказал это Харли в 1706 но пока Бог благословляет нас победами, писания их будут иметь малые последствия.

И Саре, 1705:

Вижу, вышел ещё один скандальный памфлет. Лучший способ положить конец этому негодяйству не ввязываться. Во все времена с лучшими мужчинами и женщинами обращались дурно. И пока у нас есть счастливая возможность вести себя так, чтобы оставаться безупречными в собственных глазах, мы можем презирать все проявления злобы и фракционности^[211]

Годольфин, судя по всему, надеялся на верность этого мнения. Если Мальборо сумеет одолеть враждебные чувства так же, как он одолевает врага, присутствие его на Британских островах принесёт большую пользу. Если пользоваться мерилами тех лет, оба они были на удивление снисходительными, терпимыми, милосердными людьми. В нашу просвещённую и умудрённую науками эпоху, во многих великих странах сочтут, что будь они пожестокосерднее, им сопутствовал бы лучший успех.

***

Замечательные успехи во Фландрии, Италии и Испании не побудили Империю к соответствующей отзывчивости. Англия и Голландия оказывали неодинаковое по силе, но неуклонное давление на нового императора, стараясь до по всей мере своих возможностей обеспечить мир в Венгрии. Имперские генералы изрядно потеснили мятежников в 1705, но, тем не менее, Морским державам была предоставлена полная свобода посредничества. Вена строго присматривала за линией раздела противоборствующих сторон, а за этой линией Ракоци хозяйничал во всей Венгрии и Трансильвании. Переговоры открылись 12 мая 1706. В конце месяце инсургенты дали свои условия. По ним, Австрия должна была отказаться от всех суверенных прав за Карпатами. Армия, финансы, правосудие, администрация полностью переходили к Ассамблее Венгрии. Сан императора, признанный с неохотой и недовольством, становился пустой формальностью. Когда об этих условиях узнала Вена, население столицы окружило дворец в яростной демонстрации против венгерцев. Все вокруг пишет голландский посол при имперском дворе (июнь 1705) кричат: Распните их распните их!^[212]. Все сословия требовали разорвать обязательства о перемирии. Император со своей стороны предложил очень почётные условия. Инсургенты дали немедленный отказ.

Последствия Рамильи немедленно сказались и здесь. Нам осталось своеобразное письмо от Ракоци к Мальборо, показывающее, какие тесные отношения установились между повстанцами и теми, кто претендовал быть миротворцами.

Принц Ракоци Мальборо.

Нейхейсел, 22 июля 1706.

* Постоянные, славные успехи вашей светлости в этой войне и ваша любовь к свободе, внушают мне ту надежду, что вам небезразлична судьба венгерского народа. Без преувеличения, мой лорд, королевство едва не погублено вашими недавними победами. Не сможете ли вы, при вашем благородстве, найти некоторый способ воздать нам за страдания, ставшие последствием успехов вашего победоносного оружия. Нам достаётся даже здесь от той невыразимой спеси, какую посеяли в сердцах имперских министров ваши стремительные завоевания. Они становятся неуступчивее день ото дня, вопреки всем усилиям посредников [Степни и голландского посла, Брюнинкса] несмотря на мои собственные старания проторить путь мирными переговорами. Я вполне убеждён, мой лорд, что такое поведение никак не соответствует ни благочестивым чувствам её британского величества, ни справедливым намерениям вашей светлости. Тешу себя той надеждой, что это письмо, свидетельство моего к вам почтения, пробудит присущее вам милосердие, обеспечив нам ваше действенное покровительство^[213].

Морские державы, недовольные раздроблением сил во внутренней борьбе, по-прежнему настаивали на встречах сторон. Им удалось повлиять на императора настолько, что тот продлил срок переговоров до 24 июля; они убедили его длить их и дальше. Они настоятельно требовали примирения до тех пор, пока Иосиф I не объявил в слепоте своей через всех австрийских послов и посредников о том, что имперский дом скорее пожертвует Испанией и Италией, нежели Венгрией и Трансильванией. На том всё и закончилось. Помимо эксплуатации достижений Евгения в Италии, Империя нераздельно бросила свои прочие силы на гражданскую войну.

***

И тот же неблагоприятный ход событий покончил с карьерой маркграфа, князя Людвига Баденского. Имперское правительство, игнорируя его нужды, пожелало откупиться от настоятельных союзников, пустив в дело его армию. Они притворно утверждали, что у маркграфа под ружьём сорок тысяч человек. Он объявил, что не имеет и половины, и пригласил их прийти и посчитать самим. Предложение приняли; армию навестил имперский комиссар, граф Шлик. Понимая, что рискует своим постом, он отвернулся от фактов, и дал недостоверный отчёт. Он заявил, что маркграф достаточно силён для восстановления рубежа на Модере, и для операций в Эльзасе.

Как раз в те дни, раненая пята маркграфа - теперь заражение распространилось на всю ногу - дала смертельное воспаление. Он попросил отпуска по болезни на целебные воды. Император, видевший в нём теперь персону непокорную и почти бунтовщика, приказал заместителю маркграфа повести наступление. Невыполнимая, безусловно, задача. Танген мог лишь топтаться на месте, в ожидании зимы. Тем временем французские рейды проникали глубоко в Германию, разоряя местности Швабии и Франконии.

Маркграф умирал. Последнее его письмо к Мальборо отмечено трагическими местами.

...Уже несколько недель я настолько болен, что не могу ни заниматься командованием, ни иными делами. Не знаю, поправлюсь ли когда-нибудь - да или нет; не могу спать уже третью неделю. Кажется, его императорское величество, мой господин, усомнился в правдивости посланных ему списков [численность и боеспособность] по армии под моим командованием. Мне дали понять в достаточно недвусмысленных выражениях, что его величество получил иной отчёт, противоречащий моему, от своего генерал-квартирмейстера, уверившего его в том, что в этой армии 40 000 бойцов, снабжённых всем необходимым. Но я в точности знаю, что в предоставленных мною цифрах нет ошибок. Что до прочих войск, приписанных мне вместе со всем предполагаемым при них должным снаряжением и что до девятнадцати тысяч полновесных флоринов - граф Шлик похвалялся ими перед курфюрстом Майнцким, в Кёльне, и повсюду в наших краях, куда бы его не заносило - об этом мы не знаем ничего, у нашей армии совсем нет денег.

... Приказы его величества вынудили меня передать ведение дела фельдмаршалу Тангену; в Вене не сомневаются в том, что 40 000 человек, о которых имперский двор знает с научной точностью, будут массированы на Верхнем Рейне и преуспеют во всём, чего желают от них... Но результат откроет истинное положение дел, а я горюю лишь об одном: что тело моё и ум мой совершенно отказываются работать...^[214]

4 января, через четыре месяца, он умер от горестей и заражения крови в своём неоконченном дворце в Раштадте. Так закончилась карьера знаменитого генерала турецких войн: храброго воина, кто надолго удержал штандарт Германии на Рейне, но - за нехваткой и войск, и умения - не сумел ни самостоятельно бить французов, ни благородно, как верный подчинённый, разделять успехи с Мальборо.

***

Рассказывая о знаменитых победах 1706 года, разворачивая длинный список взятых городов, захваченных и отбитых земель, говоря обо всех слагаемых союзнического триумфа, поражаешься тому, что все эти замечательные достижения не побудили Альянс к добросовестному союзничеству в относительно малых дополнительных усилиях, только и необходимых для успешного завершения войны. Победы при Рамильи и под Турином; спасение Барселоны; захват Антверпена и десятка знаменитых крепостей в Нижних странах; вытеснение французов из Италии; Карл III в Мадриде; полное подавление Франции на морях и океанах - всё это проторило широкую и нетрудную дорогу, по которой страны Великого союза, так долго страдавшие от несчастий, могли прогуляться к миру и изобилию. Но мистический закон, действительный, судя по всему, для области очень больших дел; кладущий предел человеческим достижениям, ограждающий или спасающий мир от категорических решений, привёл второе возрождение союзнического дела лишь ко второму краху. Дважды гении Мальборо и Евгения поднимали изнурённые борьбой страны Альянса на тот уровень, где те могли бы удержаться, и получить прочное удовлетворение большей части своих притязаний. Но снова, вопреки своим спасителям, они предпочли ввергнуть себя в опасности и страдания. Империя не вышла из упадка - духовного и военного, проявляя один лишь аппетит к власти и территориям. Германские княжества, сильное прусское королевство, отбросили свои обязательства и высасывали субсидии из англо-голландских спасителей с тем большей жадностью, чем лучше те преуспевали в их избавлении. А сами голландцы, едва прикоснувшись кончиками пальцев к вожделенной Плотине, стали вести себя непостижимо. В Испании, вторжение союзников, в особенности португальцев, раздуло такое же пламя общенародного восстания, в каком, через сто лет, сгорит Наполеон. Габсбургский король подпёртый иностранными штыками стал в глазах испанцев узурпатором и захватчиком; в то время как бурбонский претендент, пусть и более чужой, стал олицетворением преемственности, наследником прошлого величия Испании.

В Англии, ставшей теперь осью этого джаггернаутова колеса, возгорелась партийная рознь - но не только она; предубеждениям и слабостям горстки мужчин и женщин, в том числе и из тесного кружка около королевы, суждено было разбить и расщепить неэффективную, но всё же доминирующую лигу стран, успешно вставших на защиту свобод Европы против нетерпимостей тоталитарной монархии. Успех породил провал; достижения подготовили крах; а затем исторглись новые труды и усилия - тягчайшие; мучительные паче прежнего.

Глава одиннадцатая. Назначение Сандерленда. 1706, осень.

В то время, как Мальборо и Евгений гнали врага на всех полях сражений, череда внутрианглийских соперничеств партийных и личных подготавливала общий и несчастливый поворот фортуны. Вигская Хунта выбрала персону Сандерленда острым концом того клина, каким они нацелились пробить путь в кружок, управлявший правительством королевы. По современным представлениям, вигское большинство в обеих палатах парламента давало им основание, и - даже по тем временам право на преимущественное руководство и в делах исполнительной власти. Сандерленд, научаемый и направляемый Мальборо, замечательно показал себя в венской миссии. Он разделил и принял мнение Мальборо о том, что вина в затягивании внутренней войны лежит не на имперском дворе, а на венгерских повстанцах, отринувших предложения императора. Вигизм в то время являл собой квинтэссенцию аристократизма, плутократии, и олигархии так было внутри Англии; а приправою к заграничным вигистским делам шли доктрины яростного радикализма, национализма и республиканизма. Но Сандерленд не стал громыхать таковыми принципами, и рассудил положение в Империи, исходя из фактической стороны дела. Он приехал в Вену политическим теоретиком и адептом; он показал себя там практическим политиком.

Поведение Сандерленда не вызвало никакой досады у его коллег и всей управляемой ими крепко организованной партии; возможно, они даже рекомендовали ему именно такой образ действий. Они предвидели, и понимали то, что на этом этапе продвижение их партии к должностям важнее принципов. Им нужно было наложить руки на, хотя бы, несколько рычагов машины. Они, не пренебрегая никакими средствами, стремились стать советниками а буде возможно, и доверенными людьми королевы. Итак, они решили, что пришло время сделать Сандерленда государственным секретарём^[215]. Основанием и обоснованием для такой претензии стали недавние верноподданнические услуги вигов, свойство Сандерленда и Мальборо, сила партии в обеих Палатах. Виги сконцентрировали атаку на Годольфине. Они прижали его к стенке, воспользовавшись политическими обстоятельствами: за некоторое до того время, Лорд-Казначей, травимый ториями за шотландские Акт о Безопасности и Унию, вынужденно обратился к покровительству вигов. Одно это средство дало ему возможность во время, критическое для обеих стран, применить в Шотландии законы военного времени. Без использования такой грубой силы вместе со всеми иными аргументами, Уния никогда не была бы заключена. Но объединение двух королевств нанесло смертельный удар по всем якобитским надеждам на реставрацию. Годольфин, следуя своим взглядам на британское единство, отринул и своими делами, и в силу новых партийных связей прежние, тайно лелеемые им стюартовские сантименты и вместе с ними странную, но, тем не менее, реальную единомышленную симпатию между собой и королевой. Пожертвовав многим безо всяких личных на то побуждений, не из-за слабохарактерности, но во имя того, что видится теперь долговременным интересом Британских островов, Годольфин получил должные парламентские голоса, сумел наложить на Шотландию сильную руку и окончательно решить судьбу Унии.

Теперь дело шло к завершению. Шотландский парламент внёс несколько второстепенных поправок в английские предложения. Партия унионистов в Шотландии настаивала на том, что следующая сессия их парламента лишь добавит к трудностям. Тем самым, они потребовали, чтобы парламент Англии принял Акт именно в том виде, в каком он был проведён парламентом Шотландии. Мальборо, бывший одним из членов Комиссии, считал Унию жизненно необходимым делом для страны. Летом (9 августа) он писал из лагеря в Хелкейне:

То, что вы говорите о двух партиях так верно, что я сочувствую вам всей душой. Необходимо принять меры против злоумышлений разъярённой партии; вопреки их злопыхательским крикам о пагубности унии для Церкви, уния должна быть проведена; и я надеюсь на то, что здравомыслящие люди другой партии не будут возражать против того, чтобы помочь самим себе, укрепив собственную партию на более широком основании

Прошлой ночью имел удовольствие получить ваши от 13-го, и очень радовался, узнав о единогласном, положительном решении комиссии. Сердечно желаю, чтобы оба парламента не разошлись ни в чём, и тогда её величество снищет славу довершительницы этого великого дела, и заслуженные благословения не только нашего, но и будущих поколений^[216].

Действительно, Уния стала наивысшей целью внутренней политики, и Годольфин вместе с другими использовали все свои властные возможности для достижения этой цели. Когда в 1707 году Акт прошёл окончательно, Генин - французский агент - написал из Лондона (18 января):

Казначей и герцог Мальборо чрезвычайно довольны Унией. Последний, на деле, поработал более остальных, чтобы провести её, пусть стороннему взгляду и кажется, что он не принимал в этом деле большого участия^[217].

Но Лорду-казначею, давно утратившему всякую поддержку тори и получившему взамен лишь временное, ситуативное соглашение с вигами, приходилось теперь вести ежедневное общение с весьма недовольной королевой. Блуждающие мысли Анны часто обращались к молодому человеку во Франции. Возможно, это наш брат. И она знала - и каждый знал - что он её брат. Она не могла передать ему трон, даже и имей власть на такое. Ей приходилось сражаться против реставрации до последнего. Но разве была она готова бестрепетно передать престол ганноверскому дому - при всём её искреннем отвращении к этой династии? Передать тому самому принцу, кто грубо пренебрёг её девичьими чарами? И Акт об Унии, навязанный Анне доверенными друзьями, Генералом и Казначеем, лишал Иакова последней оставшейся ему надежды: короны Шотландии. Вероятно, так нужно было сделать. Да и что она могла предпринять - одинокая женщина среди властных государственных мужей с их страстями, яркими личными качествами, яростным соперничеством, весомыми доводами? Сама она полагала, что Унию нужно было провести. Это было делом правильным и мудрым; её долгом; но ей постоянно претило исполнение такого долга. Сердце её говорило вопреки, при том, что в этом деле её твёрдо поддержали самые доверенные и проверенные друзья, мудрые советчики. Мистер Фримен был на войне - он всегда на войне. И она вполне понимает, какую славу и силу дал его меч её царствованию. Но мистер Монтгомери - теперь она называла его так куда реже прежнего - слишком сильно давит на неё. Он не может по-прежнему притязать на её благоволение. Министром может стать любой. Всякий способный её подданный ищет министерского поста, строит планы, интригует. Запросы его чрезмерны. И затем, он висит на ниточке, которую она может в любой момент перерезать; но, не висит ли сама она на той же ниточке? Так думала королева.

Поймём, в каком, чрезвычайно уязвимом положении, оказался Лорд-казначей. Неверный шаг при личном общении с королевой с его стороны, её эмоциональный взрыв, и он оказывался между озлобленными партиями, соперничавшими в ярости. Осенью 1706 года, как то казалось иностранным наблюдателям, Годольфин пребывал в положении неколебимо устойчивом, несравненно лучшем, нежели у любого из европейских политиков. На деле, в то самое время, когда, невзирая на нескончаемую войну, финансы страны процветали под его умелым и честным руководством, когда его великий коллега завоевал Нидерланды, а Евгений, щедро снабжённый им солдатами и деньгами, гнал французов из Италии, когда шотландский парламент склонился пред неизбежностью унии, Годольфин понимал себя человеком в крайней опасности и почти без друзей. Почти; но оставался один друг, величайший человек из живущих, на кого - как знал Годольфин - он мог полагаться вплоть до смертного часа. Он был уверен в том, что Мальборо никогда не оставит его; и именно эта уверенность давала ему силы трудиться, и трудами его крепло единство Британии, и сила Британии между прочими народами.

И именно в таких, бегло обрисованных нами обстоятельствах, Годольфин попал под сильнейшее давление со стороны вигов. Сандерленд должен стать государственным секретарём. Они не просят большего; они не возьмут большего; и теперь самое время. Пусть он заплатит эту цену, пусть он исторгнет согласие у королевы, и всё будет хорошо. Умелые вигские политики сумеют защитить его от любых упрёков, обращённых в прошлое Годольфина. Они даже послали одного однопартийца в Тауэр за переписку с Сен-Жерменом. Великие вигские ораторы, знаменитые экс-министры сумеют составить весомое большинство для его защиты, для проведения его политической линии, для поддержки армий Мальборо и для удовлетворения нужд ненасытной войны. Их широкие плечи, их опытные руки, станут опорой ему и движителем всех его чаяний; и Генерал за морем быстро покончит с Францией, обеспечив Англии прочное величие. В ином случае, они парализуют правительство и обратят Годольфина в руину. Так они говорили ему со многими поклонами и расшаркиваниями всё лето 1706.

Соответственно, Годольфин, попавший в безжалостные тиски и, по его словам, не имея иной [кроме вигов] опоры, чтобы устоять, обратился к королеве Анне. Он направил на неё тот нажим, какому подвергался сам, прибавив от себя всё, что могли дать старая дружба, верная служба, личное влияние.

Удивительно, но большинство историков нашего отечества изображают королеву Анну своевольной дурочкой, глупым, слабым созданием в руках фрейлин; оставив иностранным авторам описывать её необыкновенные силу воли, способности к сопротивлению, манёвру. Она отыграла тяжкую битву с Годольфиным. На своем троне, она была столь же неуступчива, как Мальборо на поле боя. Она не желает Сандерленда она не переносит его. Она чувствует в нём наглого вольнодумца, республиканца сердцем. Королева, воплощение Церкви и Монархии, распознала в нём, постигнув суть, своего истинного врага. Разве он не авангард тех самых лордов-тиранов, кто, как она ясно видит, проталкиваются, и проталкивают своих выдвиженцев в её правительство, чтобы править страной и, если выйдет Европой. Но виги продолжали недвусмысленно настаивать на том, что Годольфину придётся принудить королеву к назначению Сандерленда государственным секретарём либо он встретит злую враждебность в обеих палатах парламента. Соответственно, для убеждения королевы стали применены все способы. Годольфин заручился живейшей поддержкой Сары. Он испробовал всё возможное, объясняя свои трудности, угрожая отставкой. Королева пустила в дело всё своё искусство; она апеллировала к его дружбе, лояльности, благородству. Но что он мог поделать? Он не мог уйти в отставку, бросив Мальборо. Он не мог в дальнейшем проводить линию правительства, не навязав королеве Сандерленда. При том, что Анна неверно оценила ситуацию и создала ненужные трудности, она показала силу своей личности то качество, в каком ей никак нельзя отказывать.

В своих стараниях навязать Сандерленда королеве, виги, естественно, прибегли к помощи Сары. И она как виг и как тёща ни в коем случае не выказала неохоты к этому делу. И немедленно встретила несокрушимое сопротивление. Поначалу, королева восприняла её заступничество как естественный семейный интерес. Судя по всему, между ними пошли неловкие разговоры. Сара изо всех сил постаралась доказать, что её ревностное отношение к делу Сандерленда никак не связано с тем, что тот - муж её дочери. На деле, Анна куда терпимее отнеслась бы к такой подоплёке, нежели к вигской приверженности Сары. Это видно по неудовольствию, с каким королева тотчас же встретила вмешательство правительницы её гардеробной в высокую политику. Анна проявила к своей долголетней конфидентке куда меньшую тактичность, нежели к своему Лорду-казначею. Она убеждала Годольфина; она отталкивала Сару. Последовала важная переписка:

Сара королеве.

Август 1706.

Я убедилась, что ваше величество считает главной причиной моих настояний ту пристрастность, какую я могла бы иметь к лорду Сандерленду, несмотря на все мои клятвенные заверения в том, что я никогда не имею пристрастия ни к кому, если речь идёт о ваших интересах. И я предпочла бы, чтобы он занял иной пост или остался бы вовсе без места, если бы это удовлетворило партию, способную наилучшим образом помочь вам; ведь помимо великих хлопот, присущих при должном старании такому посту, он и сам не расположен к этому или подобному назначению; и я желаю от всей души, чтобы вам предложили какого-то другого человека, и вы не могли бы тогда подозревать меня в каком-то личном участии. Но ваше правительство, в чём не осталось сомнений, не сможет вести дела с людьми из Тори и с обиженными вигами, и люди эти - когда представится случай соединятся с кем угодно, чтобы истязать вас и тех, кто преданно служит вам. Уверяю вас: все мои интересы и склонности направлены к тому, чтобы за вами следовали должные люди, и только так вы сохраните то, что уже сделано. Моё главное желание безопасность, ваша и нации; и в том, что касается этого мнения мистера и миссис Морли, молю Бога снять перену с их глаз - молю с той же искренностью, с какой, на предсмертной исповеди, попрошу Его отпустить мне грехи; но понимая, как мало впечатления оказывает на вас всё, исходящее от вашей верной Фримен, я доставляю вам много беспокойства, и прошу вас простить меня за это^[218].

Я отметил курсивом слова в том, что касается этого мнения, потому что королева прочла их как в том, что касается этой страны^[219] и восприняла эти слова, как упрёк некоторого судьи, как крайнее неуважение. На некоторое время, Анна оставила письмо без ответа. Сара никогда прежде не сталкивалась с таким обращением. Она провела расследование, и узнала, что её письмо оскорбило королеву. Она терялась в догадках: отчего? Тем не менее, она упорствовала.

Сара королеве.

30 августа [1706].

Ваше величество показываете великие безразличие и пренебрежение ко мне, не откликнувшись на последнее письмо, но более удивляет то, что я услышала от Лорда-казначея: по его словам, вы очень жалуетесь на это письмо, так что отважусь снова побеспокоить вас, повторив то, что, уверяю вас, я именно и хотела сказать, выбрав, верю, самые точные слова. Во-первых, я открыла вам причину, по которой не посещаю ваше величество, понимая, как вам нелегко; и опасаясь того, что вы можете думать о некоторой моей личной заинтересованности в деле с лордом Сандерлендом. Я решила дать вашему величеству необходимое объяснение в том, что не в силах исполнять такое великое дело, как служба королеве, наблюдая великую подавленность Лорда-казначея, поставленного перед необходимостью отставки либо перед неизбежным крахом, как своих дел, так и личным. Затем я позволила себе объяснить сделав это в меру способностей то, что с сэром Чарльзом Хеджесом можно обойтись без трудностей и невежливости; и добавила, хотя, наверное, не стоило этого делать, что вашему величеству нужно вести государственные дела с людьми, которые не станут строить союзы ни с вашими врагами, ни с персонами пустыми и ничтожными. Наконец, насколько я помню - а помню я верно - я заключила письмо такими словами: молю Бога Всемогущего, с той искренностью, с какой буду молить его в последний день о спасении моей души, о том, чтобы мистер и миссис Морли увидели, в чём они заблуждаются. Вот весь смысл письма; и, имея честь знать ваше величество в те времена, когда вы имели обо мне иные мысли, нежели те, что тешат вас сейчас; когда вы находили пользу в советах и сведениях, я не могу даже и вообразить, как моё искреннее желание сослужить вам службу обернулось оскорблением; возможно, вы и принц введены в заблуждение: дай Бог, чтобы так и было. Но не стану более распространяться об этом, так как вижу, что при всех доказательствах и доводах в пользу моей преданности вашим интересам, ваше величество отвергаете всё, что исходит от меня. Я молю лишь о крохе справедливости; и с той надеждой, что вы не отвергнете никого, кому верите; прошу вас показать Лорду-казначею письмо, ставшее поводом для таких жалоб вашего величества; в глубине сердца, я желаю и того, чтобы он или кто-то столь же преданный вам и принцу смог бы прочесть каждое слово, когда либо написанное мной вашему величеству.^[220]

После этого обращения, королева показала письмо Годольфину, указав на фразу об ошибках в том, что касается этой страны. Годольфин объяснился с Сарой; Сара объяснила, что написала В том, что касается этого мнения. Гнев унялся; но мы видим в ответе королевы некоторую вызывающую фразу: Анна вовсе не оправдывает всего, что написала Сара.

Королева Саре.

Утро пятницы [4 сентября 1706].

Поскольку моя дорогая миссис Фримен вообразила, что не ответив на её письмо, написанное прежде её приезда в Сент-Олбанс, я выказала ей пренебрежение или неуважение, что может она подумать, если я запоздаю на неделю с ответом и на следующее письмо от неё? Но, уверяю вас, я задержалась с ответом не в силу упомянутых вами причин, ни по каким-либо иным причинам^[221], но из-за затруднений, вызванных предложением о замене Секретаря. Повинуясь вашим указаниям, я показала письмо моему лорду Казначею, и нашла, что жалобы мои не лишены некоторых оснований, и всякий может ошибиться при первом чтении; тем более, что вы написали а вместо о, что совершенно изменило смысл слова. Я вполне поняла, что всё вами сказанное исходит из вашей заботы о моих государственных делах; я вижу, как нелегко Лорду-казначею и пребываю оттого в самом угнетённом состоянии; мысль о том, что он собирается покинуть службу, для меня непереносима, и я, полагаясь на Бога, верю, что он выбросит такие намерения из головы. Надеюсь, что теперь, когда вы возвращаетесь сюда, вы не поедете в Вудсток без краткой встречи со мной; как бы вы дурно ни думали обо мне, я не заслужила этого и, если вы приедете, получу облегчение в моих невзгодах; ведь, несмотря на то, что вы никогда не были так невежливы со мной, я навсегда сохраню самую искреннюю и нежную привязанность к моей дорогой миссис Фримен^[222].

Ответ Сары (5 сентября) прекрасно подошёл бы для аргументированного спора с коллегами по Кабинету, но в данных обстоятельствах стал верхом бестактности. Вместо того, чтобы уцепившись за любезное завершение письма королевы укрепить Анну в том чувстве, что облака раздора рассеялись, она пустилась в добросовестное изложение своих прежних аргументов.

Из письма, от вашего величества, полученного этим утром; из того обстоятельства, какое значение вы придали разнице между словами notion и nation в моём письме, я (как и по многим иным признакам) укрепилась во мнении, что вы были весьма расположены к недовольству мной, и до сих пор никак не могу поверить, что всё дело в разнице между двумя этими словами, а не в сути моего письма

И если вы нашли в том мою вину, я несчастна оттого, что буду всегда пред вами виноватой ведь я неспособна думать иначе, так я устроена от рождения; и действия мои подчинены тем же принципам, с какими я служила вам много лет до вашего восхождения на трон; в годы, когда при вашем безграничном благоволении и доброте, я ни разу не помыслила о том, чтобы использовать ваше расположение в каких-либо целях помимо вашей службы и интересов^[223].

Она продолжила несколькими страницами предостережений королеве, выказала оскорбительное пренебрежение к сэру Чарльзу Хеджесу, государственному секретарю под которым горела теперь земля, закончив такими словами: Прошу ваше величество простить меня за то, что не собираюсь к вам, уверившись, пока писала это письмо, в том, что отказавшись от встречи избавлю ваше величество от лишних волнений.

Письма эти показывают, насколько усугубилась размолвка между Сарой и королевой. Герцогиня совершила серьёзнейшую ошибку, полагая, что, потеряв возможность пользоваться убедительными средствами любви, сможет склонить госпожу на свою сторону некоторыми доводами или увещеваниями.

Мальборо поначалу не одобрил назначения Сандерленда. Он совсем не любил его в качестве своего зятя. Он не соглашался с ним, как с политиком. Он с опасением отнёсся к настоянию вигов. Он не разделял партийных пристрастий Сары. Он находил, что в этом деле её активность неразумна. Определённо, он не одобрял её поведения. И всё же, подчинившись просьбе Годольфина, он примкнул к тем, кто согласованно апеллировали королеве. Он без обиняков открылся Саре:

Джон Саре

Хелкейн, 9 августа 1706.

Как ты знаешь, я часто спорю с тобой о том, что касается королевы; и скажу тебе так: по моим долгим наблюдениям, когда она считает себя правой, никакие советы не поколеблют её в непреклонной уверенности. Боюсь и того, что за столь краткое время лорд Сандерленд не успел подняться в её глазах до должной безупречности... хотя она хорошего о нём мнения. Я написал то, о чём просили друзья, почтя за лучшее подчиниться им, без большого желания управлять в этом деле. Но с другой стороны при моём искреннем уважении и привязанности к нему, при моих немалых знаниях о том месте, какое вы испрашиваете для него, опасаюсь, что ему будет очень нелегко в этой должности; куда лучше было бы занять его любым другим делом с равными выгодами и почётом и ты придёшь к такому же убеждению, когда будет уже слишком поздно. Но прежде я успел так много наговорить тебе на сей счёт, и с такой малой пользой, что не желаю более досаждать, прекрасно зная, что ты полагаешься в этом деле на суждения других людей. Не сомневаюсь: они хотят ему наилучшего добра; но имеют, помимо его блага, и иные соображения, а у меня нет иных мотивов, кроме заботы о хорошем друге, заботливом муже моей дочери. Пишу это при свече, и так плохо вижу, что не могу перечесть, так что если ты чего-то не разберёшь, сожги письмо и не сомневайся в сердечных чувствах того, кто нежно любит тебя.^[224]

По мере усугубления раздора, он всё больше тревожился. В нескончаемых трудах командующего, среди маршей, осад, траншей, забот о шлюзах, порохе, Вандоме и голландцах, он принимал в неотложное соображение опасные споры, жарко полыхавшие дома. На вершине военного успеха он чувствовал, как под саму основу его власти ведутся подкопы и мины. Мальборо претило то, что по ходу великой кампании его вынуждают отворачиваться от врага к мелким, но в то же время опаснейшим внутренним интригам. Временами он давал выход отчаянию.

Джон Саре.

Хелкейн, сентябрь.

То, что ты написала о королеве и Лорде-казначее, весьма тревожит меня; если, как ты говоришь, дело дойдёт до конфронтации с Вигами без возможности опоры на Тори, всё придёт в замешательство и закончится тем, что голландцы заключат мир с Францией. Боюсь, это устроит многих в партии Тори; но я не вижу какую выгоду получат Виги, обрушив Лорда-казначея; поэтому надеюсь, у них хватит ума не ввергать в опасности ни самих себя, ни европейские свободы: к некоторым вещам не стоит проявлять чрезмерной охоты. Тебе не стоит обманываться во мне: имей я и тысячу жизней, я отдал бы их в интересах моей страны и королевы, и постараюсь - насколько это в моей власти - сделать всё, чтобы удовлетворить вигов, следуя наилучшему в том советчику - Лорду-казначею.

Если бы не мой долг перед королевой и не дружба с Лордом-казначеем, я просил бы передать мои обязанности другому. Не то, чтобы я совсем не справлялся, но ноша слишком тяжела для меня, и я нахожу, что стал слабеть памятью. Чтобы тебе ни говорили о том, как я выгляжу, я по большей части уже седой, хотя и не такой худой, как прежде.^[225]

К самым дням этого раздора относятся дошедшие до нас письма Годольфина королеве: письма эти стоит запомнить ввиду их важности для дальнейшего. Казначей, вместе с Мальборо, стоял во главе правительства, ошеломившего Европу триумфальными военными победами и довершением единства Великобритании. Министры обеспечили королеве такое уважение в мире, какого не удостаивался ни один из её предшественников. Тем не менее, в осень победного года Годольфину пришлось написать:

Годольфин королеве,

Суббота, девять утра [31 августа 1706]^[226]

Только пришёл с прогулки и прочёл письмо, которое ваше величество потрудились написать мне прошлым вечером. Теперь я пребываю в совершеннейших скорби и отчаянии, узнав о том, что ваше величество склонны удержать меня на своей службе, при том, что я не имею никакой возможности остаться. Не буду беспокоить ваше величество бесплодными повторениями, вновь говоря обо всех причинах и доводах. Я не могу бороться со всеми сложностями в делах вашего величества одновременно с вашими собственными затруднениями; но могу сдержать слово, данное вашему величеству.

Мне некуда удалиться кроме моего дома в Ньюмаркете, хотя, должен признаться, дом этот по сегодняшнему времени не даст вполне спокойного отдыха; но другого у меня нет. Я износил здоровье и потратил почти всю жизнь на коронной службе. Я служил вашему величеству преданно, старался, как мог, не имея для себя иной выгоды, кроме чести исполнять ваше дело, не ожидая иной награды, кроме покоя и свободы в оставшуюся у меня толику дней^[227].

Годольфин, несомненно, дошёл до предела. Он стремился к отставке. Один Мальборо поддержал его.

Мальборо Годольфину.

Вилен, 9 сентября.

В вашем от 20-го вы говорите, что если не получите помощи, вам будет легче уйти от дела, ставшего невыносимым бременем. Надеюсь, королева, сделает всё, чтобы помочь вам; что до вашего ухода: если намерения ваши серьёзны, вы не оправдаетесь в том ни перед Богом, ни перед людьми; говорю без лести: Англия сейчас разделена, и никто иной не сможет работать на вашем месте^[228].

И из Грамеца, 16 сентября:

... Я твёрдо остаюсь при том мнении, что если вы покинете королевскую службу, вы не только расстроите дела в Англии, но поставите под угрозу европейские свободы; поэтому заклинаю вас не помышлять об уходе пока мы не заключим достойного мира; а затем, верю, интересы королевы станут так упрочены, что она позволит нам пожить в покое. Но при сегодняшнем состоянии европейских и, в особенности, королевских дел, я думаю, что соображения совести и чести велят вам и мне, одолевая все возникающие опасности и трудности, вести войну к счастливому исходу, какой, думаю, непременно воспоследует в конце следующей кампании, при том условии, что мы будем действовать со всей энергией.^[229]

Наконец: Позвольте дать вам то уверение, что раз Господь благословил меня дружбой с вами, человеком чистосердечным и достойным, я позабочусь о том, что никакой из ваших врагов никогда не стал моим другом^[230].

Страсти накалились до предела, и королева страдала не менее прочих. Ближе к концу сентября она предложила Годольфину компромисс. Тяжело, сказала она, убрать сэра Чарльза Хеджеса и:

Я никогда не смогу смотреть на это по-иному. Касательно иных моих трудностей с лордом Сандерлендом, боюсь и объяснила вам причины мы не сможем надолго остаться в согласии; не могу не думать, делая его секретарём, и о том, что оказываюсь в руках партии. Они желают этого назначения, а иначе, по их словам, не поручатся за то, что все их друзья не уйдут от них этой зимой. Но если согласиться с этим, вы, через малый срок, увидите, что их придётся ублажать чем-то ещё, а иначе они не будут честно проводить мою политику. Вы и сами говорите, что им нужен мой авторитет для некоторой поддержки я понимаю это как намерение устроить на должностях возможно большее число своих сторонников и разве я не окажусь после этого в их руках? И если это не означает оказаться в руках партии, как же это назвать? Я, как и прочие, осознаю, какие услуги оказали мне лорд Сандерленд и все его друзья, и очень хочу ответить им тем же, удовлетворив в каких-то желаниях - но если найду их приемлемыми. Итак, позвольте мне ещё раз обратиться к вам за согласием на предложенное мною средство ввести лорда Сандерленда в Кабинетский совет с содержанием, пока не откроются какие-либо вакансии.

Я говорила об этом прежде, и помню, как вы возразили: если такой молодой человек войдёт в совет безо всякой должности, это будет выглядеть как навязанное мне назначение, а не исполнение моей собственной воли. Возможно, некоторые люди и найдут в том ошибку; но, признаюсь искренне, если он станет секретарём, иные и я не могу о том не думать будут говорить то же самое: о том, что меня принудили. Но первом случае у меня не останется тревог, во втором совсем иначе; и почему, Бога ради, я, одна из всех, не могу претендовать на удовлетворение? И если их не удовлетворит столь приемлемое решение, то, по моему скромному соображению, они совершенно разоблачатся в том, что не получат удовлетворения ни в чём, кроме полной власти надо мною.

Умоляю вас, во имя Христа, постараться и провести моё предложение я выносила его всем сердцем, от него зависит спокойствие моей жизни. Я прекрасно знаю, что вы служите не за выгоды, не из амбиций, но лишь по долгу и привязанности и не могу переносить мыслей о том, что расстанусь с вами; надеюсь, после того, что сказал вам герцог Мальборо, вы больше не вернётесь к этому намерению, памятуя его слова: вы не сможете оправдаться в том ни перед Богом, ни перед людьми, но совесть и честь обязывают вас делать это. Пусть эти слова станут мольбою той, кого вы потеряете и погубите, исполнив своё жестокое намерение^[231].

Годольфин стал бы счастливейшим в целом свете человеком, когда бы имел власть провести это мучительно доставшееся королеве предложение. Но виги были неумолимы. Они настаивали на прежнем по их мнению, весьма умеренном притязании. Все они подписались под этим решением, никто не предполагал отступить. Королевой водило отвращение к партии вигов, так что виги едва ли могли сочувствовать терзаниям королевы. А трудности Казначея касались лишь его самого. Что до Мальборо, за него, с живостью прочих вигов, говорила возлюбленная супруга. Итак, они остались при своём требовании.

Страдание Годольфина вполне ощущается и по прошествии двух столетий. Дальнейшее принуждение королевы стало для него делом непереносимым. Она была неправа, но вся верноподданность его натуры восставала против такой задачи. Обязанность эта была отвратительна ему, и он вполне мог стремиться в Ньюмаркет. Но Мальборо, интересы Британии, дело Союза не отпускали его. Благородному, некорыстному человеку, питавшему глубокое почтение к королеве, уставшему за долгий срок службы при четырёх монархах, приходилось теперь принуждать королеву к назначению чужака человека, которому он и сам не доверял; ему приходилось приноравливаться к мнению чужой ему партии ради голосов; ради того, чтобы провести билль о военных ассигнованиях. Тем, кто завидует мишурному блеску высокого места стоит помнить о том, что блеск этот сжигает. Годольфин всю прежнюю жизнь оставался другом королевы: теперь он должен был уплатить этой дружбой, принудив Анну к назначению Сандерленда.

Анна упрямствовала до конца. Обнаружив в своём Казначее одно лишь отчаянное сопротивление; зная, что он в действительности думает о вигах, она поняла, что обращается всего лишь к механическому инструменту в вигских руках, и в последней надежде воззвала к Мальборо.

Королева к Мальборо.

10 сентября 1706.

Я всё ещё обдумываю то дело, которое мы так часто обсуждали со времени нашей последней встречи, и не могу уйти от того мнения, что очень трудно убедить кого бы то ни было расстаться с занятой им должностью в надежде на другую, пока не вакантную. Затем я должна открыться вам в убеждении, что назначение государственным секретарём человека партии, при том, что очень многие его однопартийцы занимают уже всевозможные посты, отдаёт меня в руки этой партии, и я желаю избежать такого последствия. Возможно, многие могут подумать, что я желаю передаться в руки Тори; но что бы люди ни говорили обо мне, я, уверяю вас, не желаю и никогда не пожелаю брать в свою службу кого бы то ни было из этих жестоких людей, так дурно обошедшихся со мной. Я желаю одного: свободы в поощрении и выборе из тех, кто преданно действуют на моей службе, как бы они не назывались вигами ли, ториями ли; я не хочу быть привязана ни к тем, ни к другим; ведь если мне, по несчастью, придётся отдаться во власть одной из партий, чего я и вообразить не могу, я, оставшись по названию королевой, стану в действительности их прислужницей, и это будет моим личным крахом, и разрушит всё правление, поскольку правительство, вместо борьбы с фракционностью, станет, самое меньшее, опорой для фракционности.

Вы настаиваете на назначении лорда Сандерленда, полагая, что одного из их партии можно поставить на доверительную должность, и что это поможет ведению политических дел наступающей зимой; и вы думаете, что, отказав им, мы не получим прочной поддержки моего дела в парламенте. Но людям чести и добрых намерений не очень прилично отказывать своей стране в том, что приносит ей пользу, поскольку не всё в целом свете отвечает их желаниям! поскольку их не уверили в том, что лорд Сандерленд получит назначение со всей поспешностью. Почему, Бога ради, я, не имея иной выгоды, иной цели, иной мысли кроме добра для моей страны стала таким ничтожеством, что должна ввести во власть одного из компании таких людей? и почему мне нельзя доверять, когда я не имею в виду ничего, кроме равного блага для всех моих подданных?

Я вижу в том, что лорд Сандерленд станет государственным секретарём и иное затруднение, полагаю, реальное: это то, что я слышала о его характере. Боюсь, он и я не сможем надолго удержаться в согласии, зная по опыту, что я, со своим характером, и более горячие люди зачастую не понимаем друг друга. Я могла бы сказать очень многое на сей счёт, но боюсь, что уже успела вам слишком наскучить. Итак, в заключение, умоляю вас обдумать, как избавить меня от трудностей, и никогда, ради Иисуса Христа, не покидать моей службы; ведь помимо иных несчастий, о каких я рассказала вам в другом письме, это станет для меня непереносимым ударом.^[232]

Анна принимала в происходящем самое действенное участие, и в том не усомнится всякий, кто прочтёт этот достойный и важный государственный документ. Мальборо выжидал около месяца, прежде, чем отвергнуть мольбы своей правительницы и благодетельницы.

Мальборо королеве.

7 октября 1706.

Поскольку я убеждён в том, что прочное положение вашего правительства и ваше собственное спокойствие зависят от решения, над которым вы думаете сейчас, я обязан в силу почтения, долга и совести высказаться совершенно нестеснённо; вы можете оставить всякие подозрения о моей партийной ангажированности; я осмелюсь поклясться в том Божьим именем - противник того, чтобы вы попали в руки какой-либо из партий. Но весьма экстравагантное поведение лорда Рочестера и всех горячих голов его партии направлено, без сомнений, на то, чтобы обратить против вас и английских свобод ярость Франции по их словам, пусть лучше так, нежели им остаться неотомщёнными. Вот по какой причине и необходимости, равно как и заслуживая справедливости, Лорд-казначей нуждается в вашей благосклонной поддержке, а иначе всё придёт в беспорядок. При господствующем настроении, ему остаётся искать поддержки лишь в вигах: а другие ищут способа уничтожить его, что скажется и на вас. Молю вас, подумайте: в его силах, поставив около вас нескольких немногих человек, заручиться прочным доверием, которое даст безопасность и вашим делам, и ему самому: разве это не наилучший способ сделать его настолько сильным, что он в дальнейшем отведёт от вас любое партийное принуждение? Верьте мне, у меня нет иной причины говорить так, как я говорю с вами сейчас, кроме личной вам преданности и дружбы с человеком, кто, я знаю, предан вам честно и со всей искренностью^[233].

Но королева не оставила сопротивления: не помогли ни совет Мальборо, ни отчаяние Годольфина. А виги продолжали настаивать на своих правах.

Мальборо Годольфину.

Грамец, 12 октября.

Всё это несколько беспокоит меня, но ничто не идёт в сравнение с тем, что я чувствую теперь, после письма, полученного этим утром от герцогини: из того, что она пишет о настроении и решимости вигов, я вижу, что мы близки к крушению. Ваше от того же числа ничего о том не говорит, поэтому я опасаюсь, что вы уже приняли решение, и, если это решение об отставке, мне приходится возложить на вас все дальнейшие последствия, а они, несомненно, будут теми, что голландцы заключат сепаратный мир; затем дела пойдут самым пагубным образом, и всё, чего мы успели добиться станет погублено, в то время, как ещё один год войны со всей определённостью обеспечит всему христианскому миру прочную свободу на много лет вперёд^[234].

И снова, 14-го:

Вы увидите из моего предыдущего письма как нелегко мне от последних новостей из Англии. Я, ваш друг и верный слуга королевы, встревожен и останусь с тем же чувством, пока не узнаю ваших на сей предмет соображений. Прочая Европа после того, что может произойти - непременно поднимется к борьбе за собственное спасение; что до меня, я буду счастлив уйти в отставку, когда получу на то разрешение от королевы и от вас^[235].

В письме к Саре он выказывает горькую решимость.

Камброн, 18 октября.

Надеюсь, ты сможешь устроить так, что после моей остановки на несколько дней в Лондоне, мы сможем укрыться в каком-то убежище и пожить в спокойствии, так как я очень устал от мира; боюсь, мне придётся остаться, и служить стране пока длится эта война, и раз так, позволь мне пожить в Англии в лучшем покое, нежели прежде, чтобы, набравшись сил, я сумел вынести то, что мне приходится претерпевать в этой стране; ведь после успехов этого года друзья наши стали куда менее покладистыми, чем в те дни, когда боялись французов

Поскольку я не вижу, что ещё, к общей пользе, можно предпринять в этой кампании, кроме приведения Кортрейка в должное состояние, дни проходят в великой скуке; мне придётся поехать в Брюссель на два-три дня, и там меня разорвут на части, потому что нужно заполнить ряд вакансий, а на каждое место метят по двадцати претендентов; мне не удалось одолеть депутатов, настояв на том, чтобы они объявили о назначениях до моего прибытия, а это изрядно облегчило бы мне жизнь.

Я неоднократно писал тебе со всей откровенностью, так что совесть моя спокойна - хотел бы я сказать то же о своих мыслях; я тешился надеждой, что мои рвение и искренность так хорошо известны королеве, что протесты мои окажутся весомее, нежели оказались на деле. Но ничто не поколеблет меня в готовности отдать жизнь за то, что она посчитает полезным для своего дела; ведь я служу [ей] и повинуясь наивысшему долгу, и, равным образом, со всёй возможной привязанностью; ведь и ты и я и любой другой человек навечно и безмерно обесчестят себя, если не постараются делать всё для её блага. Но я не обманываю себя, и прекрасно понимаю, что если Лорд-казначей вынужден будет уйти, я не смогу остаться в правительстве. Но когда эти прожектёры приведут всё к краху, я докажу свою благодарность тем, что готов буду дерзнуть не только собственной жизнью, но всем, что имею. Когда приедет курьер, и я узнаю о происходящем, я непременно напишу снова, объяснив, как, по моему мнению, надо поступить, и буду надеяться, что это возымеет действие, а если нет - на всё Божья воля^[236].

И через несколько дней, в ответ на её вигские насмешки:

Я так удачлив, что пользуюсь высоким доверием всех англичан, и меня нельзя заподозрить в уклонении от истинных интересов моей страны - я служу Англии и буду служить ей всегда, не будучи человеком партии; и этот принцип будет управлять мной до скорого уже конца моей жизни. Я никак не ищу популярности, но хочу сойти в могилу с тем удовлетворением, что действовал, как подобает честному человеку; а твои любовь и уважение дадут мне полное счастье.

... Поскольку они решили досаждать Лорду-казначею и погубить его по той причине, что королева не соглашается на вожделенное место для лорда Сандерленда, мне остаётся лишь презирать весь род человеческий, полагая, что в мире нет более добродетели; ведь я знаю, с каким рвением Лорд-казначей настаивал на этом перед королевой. Я скорблю о нём, я буду любить его до конца дней, и никогда не стану другом никому из тех, кого он числит во врагах.

Я с полной откровенностью изложил королеве свои, на сей предмет, соображения, так что, какие бы беды ни настали, душа моя чиста: я исполнил всё, что полагаю долгом. А что до их решимости досаждать мне, верю, они не найдут в том большого удовольствия: с тех пор, как я твёрдо уверился в людской неблагодарности, меня нельзя разочаровать, я неуязвим к любой несправедливости^[237].

Сара переправила первое из этих писем королеве:

Сара королеве.

Воскресенье, утро. 20 октября 1706.

Прежде всего, умоляю вас припомнить имя миссис Морли и вашей верной Фримен, поскольку без такой помощи от вас мне непросто будет высказать то, что я должна сказать... Я буду говорить с самой обнажённой откровенностью, пусть и понимаю, что она приводит к успеху куда реже лести. Получив приложенное письмо от мистера Фримена, я не могла решить: должна ли я послать его миссис Морли или нет, поскольку его мнение вам известно, а после всех испытанных мною разочарований в ответ на одну лишь мою преданность, я решила, что тревожить вас в дальнейшем и неприлично и бесцельно. Но я перечитывала письмо снова и снова; я убедилась, что он непременно покинет службу миссис Морли, если не сможет открыть ей глаза на то положение, в каком она оказалась; и я всё же решилась послать вам это письмо; вы увидите из изъявлений мистера Морли, не предназначенных для ваших глаз, как велика его к вам признательность. Он готов рисковать жизнью и состоянием, если вы найдёте в том некоторую пользу; и, воскресив в памяти прежние, наполнявшие сердце страсть и нежность к миссис Морли, торжественно клянусь, что не вижу иного способа воздать вам за всё, чем так обязана, кроме речей прямых и честных.

Жало крылось в конце письма. И говоря именно так, прошу вас поразмыслить - разве вы никогда не слышали о том, что все величайшие беды, когда-либо падавшие на вашу фамилию, имели причинами дурные советы и упрямство, свойственное вашему [Стюартову - прим. перев.] характеру?^[238] Всякий поймёт, какой вред причинила эта фраза. Скорее всего, она разрушила всё впечатление от проникновенных слов Мальборо. Какое удовольствие могла получить королева от такого друга? Какая вежливость вытерпит нескончаемые личные нападки, какая любовь готова бесконечно прощать?

Мальборо поставил точку, изложив дело с позиций практической целесообразности: с глубоким почтением, но необычной прямотой.

Малборо королеве.

Камброн, 24 октября.

... Лорд-казначей убедил меня в том, что если не последовать его предложению, ваше дело погибнет, и он вынужден будет оставить службу, что станет для него великой бедой, и, опасаюсь, повлечёт за собой то губительное последствие, что вы попадёте в руки партии, и один Бог знает, как они затем из всего этого выпутаются. Истинно, ваше правление явственно отмечено Богом, и некоторые могут с некоторым основанием предположить, что вы можете править, не прибегая к помощи главных людей той и иной партии, но легко справитесь сами. Такое удобоисполнимо, когда обе партии ищут вашего благорасположения, когда руководствуются разумом и понимают долг. Но, мадам, правда в том, что лидеры одной партии выступают против вас и вашего правительства, дойдя чуть ли ни до открытого мятежа. И теперь, если ваше величество обидит других, как мы получим пять миллионов, нужных для решительного ведения войны - те деньги, без которых всё пойдёт прахом.

... Я тот, кто, получив от вас многие благодеяния, готов отдать жизнь за вас и ваше правительство, и это даёт мне свободу сказать - на коленях, со всем почтением - молю вас, ради вашего же блага, ради вашей страны и европейских свобод, помогите, не теряя ни дня, Лорду-казначею в том, что он сочтёт необходимым для дальнейшего ведения ваших дел в парламенте; тем вы дадите ему возможность не только обеспечить ваше дело, но также управлять единственной полезной нам партией. Лорд-казначей думает, что сумеет управиться с ними к вашему удовлетворению, и я совершенно надеюсь на него - он не говорит попусту; что до меня, прошу ваше величество поверить мне в том, что я со всем старанием заставлю их осознать обязанности перед вами, так что вы никогда не раскаетесь в том, что, надеюсь на Бога, сделаете теперь.^[239]

Королева, лишённая последней надежды, уступила. После Рамильи пали многие твердыни; Великий союз ушёл от многих опасностей. Англия утвердилась в мировом влиянии. Уния с Шотландией получила силу закона. Но самым трудным, неподатливым среди всех плодов этой победы стало назначение Сандерленда. Несомненно то, что громадная часть английского общества поддерживала королеву в её решимости иметь более национальную, нежели партийную администрацию. Злоба и амбиции обоих партий ужасали всех, оставшихся вне партийных рядов. Крайние политические воззрения любой из партий могли привести всю страну в беспорядок. Но до того пока не дошло. Реальность выглядела так: одна партия - преобладавшая в обеих законодательных палатах и представлявшая половину нации - дала умеренный запрос, претендуя на высокий пост в исполнительной власти для одного из своих членов. Но простой вопрос стал общей болью оттого, что Анна была Стюарт, а Англией нельзя было править без Парламента.

Четыре месяца королева противилась и всем своим советникам и непререкаемым политическим обстоятельствам. Октябрь подходил к концу. Приближалось начало парламентских заседаний; время, когда даже Стюарты поворачивались лицом к фактам. И всё же, Сандерленд получил место Хеджеса и печать государственного секретаря лишь 3 декабря. Он поделил этот офис с Харли - последний во всё это время оставался лишь весьма внимательным наблюдателем. Виги добились своего; они ликовали, вели себя осмотрительно, выказывали услужливость. Они, используя термины просвещённого общества того времени, захватили контрэскарп и вошли в крытый проход. Они остановились - на время, как ясно предвидела королева - только лишь для сосредоточения сил перед более решительным натиском. Потери стали ужасными. Верный кружок Кокпита распался. Дружбе Анны и Сары пришёл конец. Фавор Годольфина увял. Один Мальборо, великолепный на боевых полях, остался незаменимым для каждой партии, всякой комбинации, сохранив солидное притязание на расположение королевы; но даже и здесь произошло изменение. Вигская Хунта подсчитала эти потери и стойко смирилась с ними. Они пали на других. Но это был ещё не конец.

К кому могла обратиться королева? Старые друзья, к её изумлению, обошлись с ней дурно. Наверное, им стоило ограничиться имеющимся: громадными полномочиями, высокими постами, теми благоволением и привязанностью, какие она выказывала им. Почему они со всей настоятельностью ввели этого отвратительного вига в её круг? Неужели никто не постоит за неё? Один такой, несомненно, нашёлся. Мы видели, как неудобно чувствовал себя Харли после выборов 1705-го, составивших вигский парламент. Необходимо подчеркнуть, что на этих, ранних фазах схватки, он вёл себя резонно, последовательно, искренне. Он неподдельно восхищался Мальборо, хотя восхваления его зачастую были чрезмерными. В главных вопросах, он разделял политику Мальборо-Годольфина. Несравненный знаток парламентских дел, он понимал каждый ход в игре вигов. Он не собирался идти к ним в плен. Равным образом, его не прельщал удел Годольфина, оставшегося без партии, к какой он мог бы примкнуть, с какой мог бы отступить. Он никогда бы не отдался на милость вигов. И никогда не порвал бы уз, связывавших его с тори. Он не предполагал отстраняться от значительной части тори с умеренными взглядами, верно шедших за ним, и оказывавших бесценную поддержку правительству. Вторжение Санделенда можно было принять; но если это а он думал именно так лишь первый шаг вигов к всеобщему доминированию, он приготовился мешать каждому шагу их восхождения.

Тем самым, Анна нашла в государственном секретаре способнейшего министра, признанного мастера политических дел в Общинах; того, кто, силою вещей, разделял её чувства и взгляды. Когда она говорила с Годольфиным, тот вёл неудобные речи. Говоря с Харли, она чувствовала, что тот понимает её расстройство; её убеждения находили опору в этом замечательном работнике, здравомыслящем и весьма знающем. Годольфин докучал ей. Харли утешал её. Совет с Казначеем стал обязанностью. Совет с государственным секретарём отдыхом.

На этой стадии, Харли остался лоялен Годольфину и не поощрял королеву к сопротивлению. Но между ним и королевой быстро и уверенно устанавливались тесные отношения, что не могло не сказаться на Годольфине. Последний, обескураженный тяжестью навязанного ему дела, непреходящей шаткостью своего положения, проникся небезосновательной подозрительностью к влиятельному коллеге, искушённому мастеру политических дел. Он не затруднился понять, что если бы ни Мальборо его опора его бы вытеснили. Одно дело отставка, иное увольнение. Отношения двух министров утеряли прежнюю сердечность и вскоре стали натянутыми. Исходя из имеющихся фактов, Годольфин сделал в своих рассуждениях следующий шаг: Харли добавляет к его трудностям с королевой, и готовится отлучить его от благоволения Анны путём некоторой интриги. И это, дальнейшее заключение, ненадолго оставалось неверным. Меньше чем через год Харли стал соперником и врагом Годольфина.

Тем не менее, осенью 1706 года у Харли не было оснований для упрёков в свой адрес. Он полагал, что думает верно. Он не сомневался в том, что войну нельзя вести без поддержки со стороны умеренных тори. Стоит правительству попасть в руки вигов, и национальному единству в вопросе войны придёт конец и Тори, отлучённые от правления, единодушно выступят, как неприкрыто мирная партия. Харли стал первым политическим деятелем Англии, наладившим постоянный зондаж общественного мнения. Он, как мы видели, держал постоянный штат, с такими замечательными работниками, как Дефо: его люди постоянно ездили по стране, отчитываясь в услышанном и увиденном. Он знал и не скрывал от королевы насколько велика усталость от войны, невидимая поверхностному взгляду. Ничто, естественно, не могло устоять перед славными событиями, подобными Рамильи и Турину. В любой день войны удивительные генералы могли явить какие-то чудеса, и все люди тогда выстраивались за их триумфальной колесницей. Но если промысел Божий станет таким, что фортуна отвернётся от оружия союзников; если пушечное ядро оторвёт голову главнокомандующему, а не его конюху? Тогда мирная партия а это одна лишь партия Тори станет весьма влиятельной силой. И этой силе понадобится ответственный лидер. Естественно, всё это прямая дорога общественного служения. И если королева стала любить его сильнее, нежели казначея, нужно ли ему в дни, когда фавор значит так много сокрушаться об этом?

***

Парламент Англии собрался лишь в декабре. К тому времени, парламент Шотландии успел провести главную статью Договора Унии, узаконившую ганноверское престолонаследование, и английский Кабинет получил необходимое основание для того, чтобы ратифицировать на открывшейся сессии окончательный Акт и объявить о создании Соединённого королевства Великобритании. Виги, насытившись назначением Сандерленда, поспешили ответить услугой за услугу. Королева произнесла речь о войне, закончив словами: Отныне не должно быть такого, чтобы правители тревожили покой, и угрожали свободам в этой части мира. Обе Палаты громко аплодировали. Обе Палаты подали единогласные адреса, выразив признательность королеве за управление государственными делами; удовольствие славными успехами кампании; восхищение замечательными достижениями герцога Мальборо. Чтобы подкрепить слова делами, Общины немедленно вотировали беспрецедентные ассигнования на армию и флот в шесть миллионов фунтов для самого решительного ведения войны. Когда королева Анна спустилась в палату лордов чтобы подписать эти удивительно принятые Билли, спикер сказал, предлагая ей документы: Достойно удивления то, что славная битва при Рамильи была выиграна задолго до первых предположений о встрече армий в поле; не менее поразительно, что Общины предоставили военные ассигнования вашему величеству прежде того, как наши враги доподлинно узнали о начале заседаний парламента^[240].

Оппозиция непримиримых тори не дерзнула поднять голов до начала подробных обсуждений. Они ожили при обсуждении неучтённых вспомогательных расходов прошлого года перерасходе примерно в миллион фунтов, пошедших, в основном, на выплаты германским контингентам, с которыми Евгений покорил Италию. Вигские лидеры допустили некоторое развитие дебатов по этому вопросу и лишь затем заявили свою позицию судя по всему, чтобы показать Годольфину его зависимость от них. В этот эпизод эффектно вмешался Харли. Он был очень болен, накануне ему сделали кровопускание, но он пришёл в Палату отстаивать договора, повлёкшие перерасход. В заключительных своих словах, он настоятельно попросил уволить его от дальнейших дебатов ввиду крайней слабости. Не знаю, сказал он, смогу ли оправиться от болезни. Если нет, он попросил написать на его могиле, что здесь лежит один из тех, кто посоветовал королеве потратить оспариваемые деньги на государственные нужды. Виги вскочили, поднятые чувством, и голосование 253 голоса против 105 поддержало ту резолюцию, что деньги были потрачены ради безопасности и славы страны.

Тем не менее, Мальборо, вернувшийся после самой удачной из всех кампаний Великого союза, после года самых доблестных своих военных свершений, нашёл перемену в обстановке. Европа видела его в зените славы. За границей все сомнения были развеяны; в Лондоне все хулители на время умолкли. Обе Палаты приняли его с изъявлениями безграничного восхищения. Пенсион, отвергнутый в 1702; предоставленный только ему и лишь пожизненно в 1704; стал, вместе с его титулами и поместьями, переходящим достоянием всех наследников Мальборо по мужской и женской линии, навсегда чтобы говорилось в статуте память об этих делах навсегда осталась при каждом, носящем его имя. Сити принял его с распростёртыми объятиями. Обычные люди глядели на него, как на чудо и видели в нём своего защитника. Захваченные при Рамильи штандарты не отправили в Вестминстер-холле: дворец уже украшали знамёна Бленхейма. Итак, блестящая кавалькада двинулась в Ратушу, и там развернула трофеи величайшей из побед, одержанных когда-либо в правление Людовика XIV над оружием Франции. В новогодний канун, среди громовых орудийных салютов, все вельможи Британии собрались в соборе Св. Павла и преклонили колени на торжественном богослужении, отметив завершение удивительного года.

Но в глубине всё было непрочно. Сердце королевы отвратилось. Тори нашли в себе оппозиционную сплочённость. И к ним внимательно присматривались Харли и Сент-Джон.

Глава двенадцатая. Мальборо и Карл XII. 1707-весна.

Несчастье - такую помету делает история к описанию союзнической кампании 1707 года. Французы побеждали и даже торжествовали на Рейне, Ривьере, в Испании. Во Фландрии, на главном театре, где противостояли лучшие и самые - несравнимо с прочими - крупные армии, где командовал Мальборо, союзники не добились победы. Одновременно, медленные, едва постижимые процессы, подтачивавшие опоры Мальборо в Англии, неуклонно развивались, шли и выросли из интриг в кризис. В конце 1706 года Великий союз снова не выдержал испытания успехом. Каждый из партнёров колебался между надеждами на обильные паче ожиданий приобретения и рисками сепаратного мира. Рамильи и парная победа под Турином освободили соображения недальновидных правительств от боязни повсеместного поражения от Франции. Война оказалась долгой и тяжёлой. Нужно ли и впредь думать о какой-то победе? Мечи Мальборо и Евгения устранили крайнюю необходимость, призвавшую к бытию разобщённую федерацию столь многих государств, королевств, республик, империй, владений. Появилось сильнейшее искушение к рывку за трофеями, к захватам и выходу из борьбы. Голландцы видели себя хозяевами вожделенных плотин; Австрия - хозяйкой Италии; Пруссия уверилась в том, что держит в руках новый, важный, желанный статус государства и территорию; Германия, рыхлое и малодееспособное образование, боялась Карла XII не меньше, чем Людовика XIV. Так, все позывы к общим целям утеряли прежнюю силу; союзники пренебрегали вкладами в общее дело, задерживались с приготовлениями к 1707 году.

Между тем, силу Франции сломить не удалось. Людовик собирал армии для новой кампании. На фронт пошли двадцать одна тысяча милиции. Союзникам противостояли Вандом и курфюрст во Фландрии, Виллар на Верхнем Рейне, Ноай в Руссильоне, Тессе в Дофине, Бервик и герцог Орлеанский в Испании. Великий король искал мира, но лишь мира на условиях Франции и мог вернуться к первоначальным, неурезанным притязаниям в любой момент, при должном повороте фортуны. Равные и подобные могут договориться о многом в переговорах о мире, даже в условиях не прекращаемо тянущейся войны; но для обширной, многочисленной, разобщённой коалиции в столкновении с монолитной военизированной, самодержавной страной, переговоры о мире при продолжающихся военных действиях означают непременное поражение. И повороту к переговорам препятствовал один человек, в примечательном расцвете ума и сил, пока ещё ведущий за собой Британские острова. Мальборо, обложенный со всех сторон угрозами и препятствиями, выказывал прежние неистощимость и всёсокрушающий напор.

После Бленхейма, когда ось войны сместилась, он думал провести решающее вторжение во Францию по Мозелю. Тогда, в сиянии нежданно явившегося благополучия, его подвели германские государства. Союзники так и не ступили на вернейшую, легчайшую дорогу во Францию. Шанс стал упущен. Но теперь, в 1706 году, восстановив после-бленхеймское положение дел, он снова составил план, и, если бы его удалось исполнить а для исполнения хватило бы простой лояльности союзников Союзу Франция понесла бы поражение или склонилась перед Англией. План Мальборо относится к той области высокой стратегии, когда в расчёт принимаются все силы и все побуждения. Опыт показал, что повести Германию на Францию напрямую по Мозелю невозможно; требовалась более широкая операция. Новая концепция Мальборо предполагала двойное вторжение с севера и юга. План предъявлял высочайшие требования к военным средствам, воле к победе и, прежде всего, к морской силе Англии. Мальборо, полагаясь на своё теперь сильнейшее - влияние в Голландии, на своих красномундирников, на оплаченные Британией контингенты и субсидии, предполагал вместе с голландской армией сковывать и тяжело давить на главную армию Франции в крепостной зоне Нидерландов. Одновременно, Евгений с имперскими силами, наёмниками Альянса при поддержке всеми силами английского и голландского флотов в Средиземном море, пользуясь доставленными с моря провиантом и боеприпасами, вёл вторжение во Францию с юга. Для этого необходимо было, во-первых, захватить безопасную укреплённую гавань: условие, при котором амфибийная сила Англии могла проявить себя в полной мере; и, во-вторых, вдохнуть жизнь в имперские армии. Могучая французская монархия оказывалась между молотом и наковальней. Мальборо полагал, что план его неотразим и приведёт к окончанию войны.

По общепризнанным, издавна сложившимся правилами войны, при атаке противника на центральную позицию с двух противоположных сторон, целесообразно, поставив сдерживающий заслон против того и другого наступления, организовать в центре мобильную силу, и, когда представится должная возможность, бросить её против того или другого из двух наступающих неприятелей; при этом, мобильная сила должна давать решительное преобладание над каждым из двух. Но действия по подобной схеме из учебника, равно как и иные стратегические движения, подчинены обстоятельствам времени, расстояний, численности. Когда два угрожаемых фронта отстоят настолько далеко, что перемещение войск между ними отнимает многие недели; когда тяжесть двух атак настолько велика, что не может быть сдержана местными заслонами и на одном, и на другом фронте, манёвр, кажущийся таким простым, и зачастую успешный на ограниченных театрах, отказывается работать. Наступления с двух направлений неотвратимо продвигаются вперёд; решительная, преобладающая концентрация сил против какого либо из них недостижима. На этом основана стратегия, выбранная Мальборо для 1707 года. Но всё упиралось в морскую базу. И выбирать не приходилось - Тулон: его необходимо было взять; и он становился тем входом, откуда грызущий зверь пошёл бы въедаться в нутро Франции с фатальным для неё последствием на северном или южном или обоих фронтах. Союзники вполне добивались своих целей, и заканчивали войну.

Этот план, ради которого Мальборо принял на себя великие труды, и готов был пройти длинную череду труднейших препятствий, открывает нам его подлинные взгляды на испанский театр военных действий. Мы видели, как он постоянно и отнюдь не для вида оказывал поддержку войне в Испании, как всегда и с готовностью посылал на Полуостров доверенных генералов и хорошие, насущно необходимые ему самому войска из Англии или Фландрии; как всегда и с готовностью отвечал на запросы этой обширной, дорогостоящей и несвязанной с основными делами диверсии. Война в Испании, как то было показано, преследовала, разумеется, некоторые выгоды, но, тем не менее, плохо согласовывалась с канонами чистой стратегии. Союзники начали испанское предприятие, руководствуясь политическими факторами и соображениями коммерции. Не одна партия Тори, но всё английское общественное мнение предпочитало альянс с Португалией и испанскую экспедицию тягостному фландрскому изнурению. В глазах парламента, Испания казалась лёгкой и верной дорогой. В действительности, это был дополнительный объезд на и без того долгом пути. Но почему и зачем наш великий воитель так покорно принял это сомнительное и трудное дело? Он согласился или покорился? Конечно же, покорился. Он платил дорогой ценой за торийские и всеанглийские предубеждения, и старался наилучшим образом распорядиться оставшимся после этой уплаты. Иначе он мог потерять всё.

Но теперь мы можем понять, какое на самом деле значение он видел в испанской войне. Захват Тулона и мощный прорыв на Лион, к жизненно важным центрам Южной Франции, должен был, по его размышлению, очистить Испанию. Французы, даже и едва попятившись под натиском, непременно хлынули бы с Полуострова - так же естественно, как вода выливается из цистерны, когда из днища вынимается затычка. Итак, в зиму 1706-7 годов главной целью Мальборо стали осада и захват Тулона.

***

Победа под Турином возбудила в Викторе Амадее великий вкус к военной славе и территориальным приобретениям. Он надеялся получить владения в Ломбардии, обещанные ему по договору с Францией, и распространить власть на Прованс завоевав его. Итак, он порывался идти в Южную Францию. Все его намерения и старания шли в русле планов Мальборо. Империя, с другой стороны, тешилась противоположными амбициями. После грубого обращения от голландцев в Бельгии, воочию удостоверившись в крайних притязаниях Гааги на состав Барьера, Вена решила обратиться не только к приобретениям в Ломбардии, но и к Неаполитанскому королевству. Их не интересовала война в Южной Франции в целях общей победы. Они захватили, и упрямо не желали передавать Савойе даже части Ломбардии, прямо обещанные в том самом договоре, на основании которого Виктор Амадей перешёл на сторону Великого союза. Первым домогательством Вены стал Неаполь - как приобретение или, хотя бы, как разменная монета на мирных переговорах. Итак, все побуждения имперской политики вели Австрию мимо той цели общей победы какую упорно преследовал Мальборо.

Уже 6 декабря 1706 года, Мальборо написал осторожное, но, тем не менее, настоятельное письмо Вратиславу, жалуясь на дурное обхождение Империи с герцогом Савойским, и намекнув на то, что ему, вероятно, не удасться предотвратить переход с итальянского театра к голландцам двадцати восьми тысяч пруссаков, пфальцев и гессенцев на жаловании Морских держав - тех контингентов, без которых даже и не начался бы победоносный поход на Турин; он, вероятно, не сможет воспрепятствовать отзыву этих войск, если имперцы не обратятся к верности Союзу, не приложат трудов к общему делу и откажут в справедливости герцогу Савойскому.^[241] Имперский двор живо вообразил последствия осуществления такой угрозы, хотя, на деле, у Мальборо не было иных рычагов давления на Вену. Всё же они упорствовали до последнего. Они оспаривали каждую уступку Савойе; они выдвинули всевозможные возражения против наступления на Прованс и осады Тулона; и, прежде всего, настаивали на захвате Неаполя. По поводу последнего, они нашли повод для дополнительного неудовольствия. Осенью 1706 года, Питерборо, пребывая с самозваной миссией у герцога Савойского, поддержал без малейшего на то права надежду австрийцев на высадку пяти тысяч британских войск для захвата Неаполя. Мальборо отверг это требование немедленно, в тот самый день (11 декабря), когда получил его в Лондоне, написав Евгению соответствующее письмо^[242]. Он настаивал на осаде Тулона, отказавшись поддерживать поход на Неаполь. За тем, в злой переписке, доходящей иногда до прямых грубостей, он напомнил Вратиславу о неоценимой помощи, оказанной Морскими державами Империи; о беспомощности Вены в случае, если в таковой помощи будет отказано; о провале военных усилий Австрии к горестному разочарованию союзников.

Имперцы никак не могли идти на Неаполь без того, чтобы английский флот, господствующий в морях, не помешал французам подвозить подкрепления: иначе, долгий и медленный военный поход встретил бы упорное сопротивление. Это важнейшее обстоятельство вкупе с угрозой об отзыве войск Морскими державами, вынудило императора отдать герцогу Савойскому некоторые крепости Ломбардии и согласиться на тулонский план. Но ничто не могло отвратить его от неаполитанской затеи. В начале февраля, Мальборо заключил с Виктором Амадеем детально расписанный договор об атаке на Тулон. Англия обязывалась обеспечить сорок линейных кораблей для поддержки движения по Ривьере савойских и имперских войск. Флот доставлял запасы, деньги, порох, провиант в очень больших объёмах. С моря выгружались орудия, высаживался сильный отряд моряков для осадных и подготовительных действий. Статья XV, короткая и точно сформулированная гласила: Предложенная экспедиция к Неаполю исключается, поскольку стороны нашли её в настоящее время и бесполезной, и вредной для интересов кампании во Франции^[243].

Документ был представлен Вене как решающий аргумент в споре. Австрийский двор, поставленный перед де-факто ультиматумом, повёл себя наихудшим образом. Они неохотно согласились на участие имперских сил в тулонской экспедиции, и, самое важное, поставили командующим принца Евгения. Они настаивали на неаполитанском плане. Они выказали куда худшие нелояльность и эгоизм. Они самым заинтересованным образом вошли в военные переговоры с Францией, заключив, в итоге, Миланский договор. Это означало сепаратный, локальный мир. Император договорился с Людовиком XIV о полной ликвидации итальянского фронта. Двадцати тысячам французских войск, блокированным в различных крепостях Северной Италии, с непременной перспективой военного плена через несколько месяцев, предоставили свободный проход к соединению с главными вражескими армиями. Часть из них укрепила Вандома во Фландрии; остальные пришли к маршалу Тессе, охранявшему проходы на юг Франции.

История любых коалиций - рассказ о взаимных союзнических неудовольствиях; но поведение имперского двора и в этом случае стоит наособицу, как поразительный образчик необузданного, безрассудного своекорыстия. И если голландцы с чрезмерным пылом бились за свой Барьер; если Англия стремилась к чрезмерному унижению Франции, Морские державы, тем не менее, расплачивались за стремление к своим целям напряжёнными, благородными стараниями в пользу общего дела. В 1704 году Англия и Голландия потратили силы и средства для спасения Империи на полях Баварии; в 1706-м они постарались ради её восстановления - и после успеха в Италии, Империя, обязанная им не только предоставившейся возможностью для бесценных приобретений, но самим существованием, ответила самыми низкими глупостью и неблагодарностью.

Мальборо занимался названными делами издалека, используя свою власть в Лондоне и своё влияние в Гааге; он неустанно работал, проводя в жизнь главную стратегическую линию. Надеждой его стал Евгений. В 1706 году, Мальборо обеспечил его ядром и средствами содержания армии, победившей под Турином. В 1707 году он передал в распоряжение принца преобладающие морские силы, и всемерно поощрял ко столь же славному и, возможно, решающему дело союзников удару походу на Тулон. Я не только уважаю, я искренне люблю этого принца. Вооружая Евгения для следующего блистательного успеха, он обрекал себя на противостояние Вандому с меньшими силами, на новую кампанию во Фландрии в самых бесперспективных условиях. Не беда! Он как-нибудь справится, а далеко на юге великий его товарищ свершит такие дела, которые станут возмещением за всё. Немного погодя мы расскажем, как слепы были эти надежды.

***

В успешном 1706 году, Северная война вторглась в области, лежавшие ближе фронтов основной схватки. Карл XII поднялся в зенит своей славы. В начале 1706 года, за его триумфальными победами над русскими, последовало сокрушительное поражение короля Августа Польского он же курфюрст Саксонии в битве при Фрауштадте (13 февраля). Карл вошёл в Саксонию во главе испытанной, победоносной шведской армии, и, встав в Альтенштадте, в нескольких милях от Лейпцига, занялся выработкой своих условий одновременно и тяжких, и унизительных. Август должен был отказаться от претензий на польскую корону и признать польским королём ставленника Карла, Станислава. Карл потребовал, чтобы Август лично написал Станиславу поздравительное письмо. Карл повелел, чтобы Август вышел из союза с Россией. И чтобы сделать разрыв с русскими непоправимым, Август должен был пойти на такое бесчестье, какое царь никогда не простил бы ему; совершить поступок, разрушавший всякое доверие, всякое уважение между саксонским и русским дворами. Он должен был выдать Паткуля.

Читатель вспомнит, как Паткуль, ливонский патриот и подданный Швеции, отмстил за дурное обращение став главным движителем коалиции, составленной против Карла XII. Этот необыкновенный человек, затеяв чуть ли ни личную войну со Швецией, поднял, и увлёк одним своим влиянием столь многих владетелей с их владениями, что останется на все времена примечательной персоной. Теперь Паткуль стал генералом и полномочным представителем царя. Он стал его послом при дворе короля Августа. Он прибыл туда под защитой законов и традиций, священных даже и для варварских правителей. И пусть, под конец, Паткуль вёл нечестную дипломатию, он приехал в Саксонию как друг и союзник. Теперь Август должен был подло и предательски отдать его на мстительную расправу Карла XII. И чтобы исполнение этих чудовищных условий шло без проволочек, в окончательные условия вошло свободное квартирование шведских войск в Саксонии зимой 1706-7 года с правом насильственного взимания контрибуции по стране в случае, если их нужды не будут обеспечены саксонским правительством. Август заставил себя подчиниться этим условиям лишь в сентябре 1706 года. С Альтенштадским договором он принял свою судьбу и свой позор. В полночь 7 апреля 1707 года, шведский генерал Мейерфельд с отрядом солдат появился у ворот Кёнигштайна. Паткуль, уже несколько месяцев сидевший в крепости в заточении и пренебрегший предложенной ему возможностью бежать, был передан представителям Карла, и затем закован по рукам и ногам, как предатель и дезертир. В глазах короля Швеции он, несомненно, и был таковым. После нескольких месяцев безжалостного заключения, после тщетно предпринятой голодовки, Паткуль встал перед шведским военным трибуналом; затем посла и генерала Петра Великого приковали к колесу, и умертвили мучительными истязаниями.

Карлу XII шёл двадцать пятый год. Устроившись в сердце Германии, во главе сорока тысяч преданных, беспощадных, атлетических, дисциплинированных шведских ратей, доселе никем не одолимых, он стал объектом самого опасливого внимания и ухаживаний со стороны всех стран Центральной Европы. Он не знал иного закона, кроме собственных прихотей; и разделившийся христианский мир соревновался за его меч. Добиться приёма у него было делом нелёгким. Он вёл жизнь генерала на действительной службе. Он не желал видеть послов, и отсылал все дипломатические ноты в Стокгольм, где без его одобрения не решалось ничего. Людовик XIV успел послать к нему господина Безенваля, и тот ожидал случая у палатки Карла. Шведский король затруднялся в выборе между многими возможностями для личного мщения и перспективами. Его ненависть к царю стояла наравне с ненавистью к королю Августу. Его неприязнь к Франции и религиозным гонениям Людовика XIV соперничала со многими причинами для ссоры с Австрией. Он воображал себя защитником протестантизма, в особенности лютеранской церкви. Между его агентами и имперскими представителями шли перебранки и потасовки. Побоям подвергся и сам имперский посол. С императором шли запутанные споры о войсках московитов, нашедших убежище в Рейхе, о поставках, о вопросах религии. Куда же повернёт Карл XII свою свирепую и до сих пор непобедимую силу? Зимой 1706 года это была главная забота всей Германии. А для Морских держав - досадная неуместность. А он всё выбирал: ринуться ли в российскую глухомань? Пойти ли маршем в самое средоточие мировых дел?

Не будем утомлять читателя замысловатыми подробностями диспутов и переговоров, сосредоточившихся вокруг походной палатки юного завоевателя. Достаточно будет сказать о главном. Намерения Карла XII тревожили Мальборо уже в сентябре 1706. Весьма опасаюсь - писал он Гейнзиусу - того, что этот поход шведов в Саксонию обернётся великой неприятностью... И о чём бы Штаты и Англия ни писали бы королю Швеции, надо обязательно следить за тем, чтобы в письмах не звучало угроз, поскольку у короля Швеции весьма своеобразный характер^[244].

В феврале он снова писал Пенсионарию:

Если вы найдёте в этом какую-либо пользу для государственных дел, я безо всяких колебаний отправлюсь до самой Саксонии, встречусь с королём, и постараюсь если и не склонить его в должную сторону, то хотя бы проникнуть в его планы, чтобы мы могли предпринять вернейшие меры и не оказаться застигнутыми врасплох. Здесь я не говорю об этом никому в ожидании вашего мнения...^[245]

Трепещущие дворы Германии, непреклонные Кабинеты Морских держав одинаково поняли, что Мальборо, в блеске военной славы, с едва ли ни равной славой мастера дипломатических дел - тот самый человек, кто, один из всех, сумеет разгадать планы короля, восстановить баланс - буде такое возможно - и повернуть этого ужасного, романтического, дикого гения и его суровые фаланги в русские пустыни. Соответственно, 20 апреля командующий направил свою карету из Гааги через Ганновер к шатру Карла XII. Об их встрече написано множество ярких историй, поразивших современную Европу как нечто удивительное. Они встретились: два боевых военачальника, каждый после недавних, блистательных побед. И результат их встречи зависел от того, как они придутся друг другу. Биографы Мальборо обычно утверждают, что миссия его немедленно переменила намерения Карла XII. Но думать так нерезонно. Они установили личные отношения, после чего, Мальборо, в переговорах, занявших всё лето, добился, в конце концов, результата явленного всем в 1709 году, на поле брани под Полтавой.

Не отклоняясь от цели этой книги, интересно будет узнать подробности о поведении Мальборо на этой встрече, о его умении справляться с делами. Когда Мальборо прибыл в Альтенштадт, проделав утомительный путь через Ганновер, он, прежде всего, отправился к графу Пиперу - в некотором роде премьер-министру Карла XII. Граф, по причинам, о которых не стоит труда распространяться, послал сказать, что занят, и полчаса продержал Мальборо в карете, в ожидании приёма. Затем этот швед, потешив тщеславие, сошёл с крыльца своего дома к воротам, чтобы принять посланца королевы Анны. Мальборо немедленно вышел из кареты, и, надев шляпу, прошёл мимо графа Пипера, не замечая его, не поприветствовав, и сошёл в сторону, на газон, видимо желая помочиться.^[246] После задержки более долгой, чем обычно требуется, он вернулся на дорогу и начал своё посольство вежливыми расшаркиваниями и положенными словами. А ошеломлённый граф Пипер всё это время простоял у ворот.

Должно быть, хороший генерал должен владеть искусством остроумного афронта: это помогает получить преимущество в дальнейшем споре. Однажды Мюрат и Жозеф Бонапарт ворвались без доклада в спальню Наполеона. Император стоял у большой, полной до краёв, ванны с горячей водой имея полотенце единственной защитой от вторжения государственных дел в личную жизнь. Двое других явились одетыми на большой парад, в синих с золотом мундирах. Когда они приблизились, Наполеон бросился в ванну, окатив их с ног до головы, и, будучи сам совершенно голым, не испытал неудобства. Затем он предложил им изложить срочное дело.

Карл XII и Мальборо нашли интерес друг в друге: один, донкишотствующий рыцарь, искавший славы в опасных приключениях, чего бы это ни стоило, безотносительно к выгоде; другой, государственный муж и военачальник, пытавшийся оградить важнейшие государственные дела от капризного вмешательства извне. Карл остался на все времена примером твёрдости духа во всех передрягах судьбы. Джон - образцом прозорливости в практических делах. Молодой король, вскочив в семнадцать лет со своего трона и вцепившись в глотку Европы, шёл с тех пор чередой неисчислимых триумфов. Пожилой генерал, получивший воспитание придворного, с долгой прожитой жизнью, полной взлётов и падений - немного поникший под тяжким бременем, гнувшим его; опутанный теми комбинациями, какие затевал и вёл сам - пребывал в ином статусе, имел иные воззрения. Но Война и Победа стали для них темой для беседы, общим основанием, связью. На встрече, Мальборо передал Карлу письмо королевы Анны: Если бы ей не препятствовал её пол, она пересекла бы море, чтобы встретить принца, восхитившего весь мир. В этом я счастливее королевы, и желал бы отслужить какую-нибудь кампанию под началом столь славного воителя, чтобы получить те знания об искусстве войны, каких мне пока не хватает.^[247] По-видимому, Карл XII принял комплимент, и любящая его армия часто повторяла эти слова. Но Карл плохо поддавался на лесть, и как рассказывают, счёл похвалы чрезмерными. Он полагал, как мы узнаём у Вольтера, что Мальборо в алом мундире со звездой Подвязки и лентой выглядит куда менее солдатом, нежели он сам в простом платье при известном всем отвращении ко всякой показной парадности.

Мальборо, со своей стороны, потрудился узнать за время визита - сам, и через своих офицеров - подробности о шведской армии. В чём её достоинства? Как можно справиться с ней, если придётся? Он нашёл замечательного помощника в преподобном Джоне Робинсоне, английском после в Швеции. Робинсон, человек с тридцатилетним опытом пребывания при шведском дворе, оставил несколько писем о визите Мальборо. Он пишет, что герцог заметил о шведской армии: Нет ни артиллерийского парка, ни госпиталей, ни магазинов. Это армия, живущая тем, что отыщет, и быстро погибнет в мешкотной войне. Даже и строгий Клопп не удерживается от комментария: Кажется, это слова провидца^[248]. В действительности, Мальборо взвешивал неприятную, но, тем не менее, вполне вероятную перспективу того, что ему, по долгу службы, придётся как-то совладать с этим пренеприятнейшим вторжением в ход Войны за Испанское наследство.

Зачастую из беглых замечаний великих людей можно понять подлинные их соображения, то, что лежит у них на душе. В выражении мешкотная война [здесь допустимы и переводы сутяжническая война, война, идущая в череде препятствий - прим. перев.] виден отсвет фундаментального личного неудовольствия. Мешкотная война: война с уловками и ссорами, спорами и придирками; война, где при задержке в две недели перед некоторой неудобной линией или крепостью перед военачальником поднимается новый враг - нехватка хлеба и денег; война, где время значит больше сражений; обескураживающая война; война бесконечных тупиков; война, где непременным противником выступает убывающее время года. То не было войною Мальборо. Он был вполне современным воителем. Наступление, напор; великие, эффектные и эффективные решения на поле боя - а прочее, дальнейшее, как скажет Наполеон, приложится. Но если не останется иного выхода, Мальборо и его товарищ Евгений со многими умудрёнными соратниками, вполне способны и вполне постараются повести против короля Швеции именно мешкотную войну.

Встреча, впрочем, стала и памятной и важной. Двое мужчин долго говорили о том, в чём имели наилучшее взаимопонимание. Мальборо говорил по-французски; Карл понимал этот язык, но сам не говорил на нём, и Робинсон переводил королевские ответы. Карл XII памятуя отчёты о Бленхейме и Рамильи, спросил, правда ли, а если да, то почему, Мальборо считает нужным идти в атаку во главе своих солдат. Мальборо ответил по существу: Лишь оттого, что иначе они не будут такого хорошего мнения обо мне. Король согласился с этим. Они провели вместе четыре часа, пока его величество не прервал беседы: литавры позвали его на молитву.

Мальборо Годольфину.

Квартира короля Швеции. 16 апреля [1707].

* Я приехал сюда прошлым вечером, успев так рано, что провёл часовую беседу с графом Пипером; и этим утром, в начале одиннадцатого, встретился с его величеством. Он держал меня до своего обеденного часа, то есть до двенадцати, и, как мне говорили, просидел за обедом на полчаса дольше, чем для него обыкновенно. Затем он снова пригласил меня в свои покои, где мы проговорили около часа, а затем литавры позвали его на молитву. Всё время со мной был мистер Робинсон, и мне приходится обратить вас за дальнейшим к его отчёту для Секретаря,^[249] так как я пришёл на свою квартиру очень поздно, не имея теперь времени ни послать вам копию его письма, ни сказать больше того, что, по моим ожиданиям, поездка эта принесёт пользу.^[250]

Король ожидал, что Мальборо сделает ему какие-то предложения, касающиеся международной ситуации, но все источники свидетельствуют о том, что Мальборо не вышел за пределы личных и профессиональных тем. Он даже - хотя его настоятельно просили сделать это - воздержался от заступничества за Паткуля. Вольтер пишет в своей романтизированной, но, тем не менее, глубокой Истории Карла XII:

Мальборо, не имевший привычки к скоропалительным предложениям, и получивший долгий жизненный опыт, владел искусством проникновения в глубины человеческого характера, умел распознавать связи между самыми тайными мыслями и действиями, жестами, речами, и пристально изучал короля. Поговорив с ним на общие темы о войне, Мальборо, по его соображению, распознал в его величестве неподдельное отвращение к Франции, и заметил, что тот с симпатией говорит о достижениях союзников. Он поминал царя, и каждый раз замечал, как при этом загораются глаза короля - при внешнем спокойствии его речи. Затем, он приметил лежавшую на столе карту России. Ему не нужны были иные доказательства для того, чтобы убедиться в истинном плане и единственной амбиции короля Швеции: тот - лишивши трона короля польского - желал низложить и царя. Он предположил, что Карл, оставшись в Саксонии, создаст для императора Германии некоторые нелёгкие обстоятельства, но не более того. Он знал, что император не окажет сопротивления, а значит, общий ход дел обойдётся без затруднений. Итак, он покинул Карла, оставив того следовать собственной судьбе, и - довольствуясь тем, что прочёл его мысли - не сделал никаких предложений.^[251]

Вольтер утверждает, что так объяснила ему Сара, уже после смерти Мальборо.

Утверждают, что в отношении графа Пипера стали предприняты более определённые шаги, что он был подкуплен огромной - по крайней мере, значительной - суммой с тем условием, что его настояниями Карл отправится на восток, а не на запад. Историки ведут об этом споры; никто не желает чернить память храброго, верного слуги Карла XII, ставшего в числе многих жертвой разгрома под Полтавой в 1709 году. Но нам известно, что Мальборо, перед началом своей миссии, отдал распоряжение о выделении значительной суммы денег для такого, общепризнанного назначения; есть и иное фактическое свидетельство: деловое письмо от герцога к секретарю Бойлю от 9 июля 1708 года, со следующим недвусмысленным местом: Касательно сказанного вами о прежних ваших сношениях с графом Пипером и двумя другими шведскими министрами, совершенно согласен с тем, чтобы мистер Робинсон написал им об обещанном ежегодном пособии в 2 500 фунтов; но что бы ни было сочтено полезным в дальнейшем, я не вижу никакой необходимости платить им сейчас^[252]. Большинство наших современников сочтут это свидетельство решающим^[253].

То, что министры получали подарки от иностранных держав в ходе переговоров - зачастую с ведома и дозволения своих хозяев - не было чем-то необычным. Торси имел в обыкновении объявлять о таких доходах Людовику XIV. Вхождению Португалии в войну предшествовал натуральный аукцион. В том же, 1707 году, Стенхоп препроводил торговый договор, полученный им от Карла III после значительных выплат графу и графине Оропеса^[254]. Теперь же в Лейпциг, Безанвалю - французскому послу - поступили точные инструкции из Версаля. Если шведский король поможет договориться об общем мире в Европе, король [Франции] наградит усердие графа Пипера; а его величество, по принятому уже решению, получит 300 000 ливров в награду за труды^[255]. И Англия ответила контрпредложением.

Не стоит, впрочем, делать тот вывод, что какие-либо из подобных платежей побуждали получателей к пренебрежению долгом. Таких дельцов ожидали совсем иные, тяжелейшие последствия. Министры, почти всегда, исполняли свою работу в интересах страны, или повинуясь желаниям своих хозяев-правителей; но были весьма удовлетворены тем, что могут получать большие деньги от той или другой стороны - лучше, от обоих - по ходу исполнения обязанностей государственного служения, в силу вольных традиций времени. Подобные доходы считались тогда столь же приличными выгодами, какими сегодня считаются крупные прибыли организаторов громких и успешных размещений займов под акции. Тем не менее, мы обязаны приводить здесь фактические свидетельства.

Назавтра после беседы двух воинов, Карл XII отбыл по своему (и Наполеона) обыкновению на полном скаку в Лейпциг, где предварительно назначил встречу с Августом - низложенным королём Польши, побеждённым, но всё ещё правящим курфюрстом Саксонии. Более того, на встречу был приглашён и Станислав, назначенец Карла XII, де-факто владетель польской короны. Королева Анна не признала этого узурпатора, пешку в шведских победах. Тем самым, Карл спросил Мальборо - он взял его с собой - встретится ли тот со Станиславом. Герцог не нашёл в том затруднения, и когда Станислав вошёл в двустворчатые двери, поклонился и обратился к нему Ваше Величество, что ни к чему не обязывало Англию, но было принято с очевидным удовольствием как завоевателем, Карлом, так и его марионеткой, Станиславом. Помимо комплиментов, Мальборо тщательно удержался от какого-либо общения с непризнанным правителем. Король Пруссии не желал оставаться в стороне от прошедших переговоров и Мальборо на следующий день отправился в Шарлотенбург, где встретился с Фридрихом. Итак, он, по словам биографов своего времени, встретился с четырьмя королями в четыре дня. Он дал Саре поучительный комментарий: Если бы меня обязали выбрать между ними, я выбрал бы младшего [Карла XII]^[256].

Тяжёлыми перегонами, он вернулся из Лейпцига в Брюссель, чтобы узнать там о худшем несчастье из всех, что падали до сих пор на союзников.

Глава тринадцатая. Альманса и Штольхофен. 1707: апрель и май.

С отъездом Питерборо в Италию в августе 1706 года союзнические начальники утеряли единственный предмет, относительно которого сходились во мнении, и действовали в согласии. Прежние свары разгорелись с новым пылом; а новая фигура лорд Риверс, только прибывший из Лондона оказался дополнительным осложнением. Сам Питерборо вернулся в Испанию к Рождеству. К тому времени он утратил всякое доверие лондонского Кабинета. К двоим убеждённым его обвинителям Годольфину и Мальборо теперь присоединился деятельно враждебный к Питерборо Сандерленд. Немедленно после назначения на должность, новый госсекретарь занялся пристальным изучением деятельности Питерборо. Следуя мнению партии вигов, Сандерленд стоял за Голуэя, человека короля Вильгельма. Строгой, педантичной натуре госсекретаря претили выходки Питерборо. Хвастливые, едкие, бесконечные депеши последнего вызывали в Сандерленде отторжение. Он решил покончить с Питерборо. Тем временем, в середине января 1707 года, неугомонный граф добрался до союзнической ставки в Валенсии, застав там полное разногласие. Прежняя к нему ненависть успела за время отсутствия Питерборо порасти травой новых, свежих раздоров и он, несомненно, мог надеяться даже и на то, что сумеет снискать расположение Карла III. Но гончие уже шли по его следу. Директивы Сандерленда пусть медленно, но неумолимо проделывали долгий морской путь из Англии. Верховным командующим в Испании стал Голуэй. Это означало смещение Питерборо, но он по-прежнему развлекался деятельностью в совете, при том, что никто не понимал уже его настоящего положения.

Прибыли сильные подкрепления. Читатель помнит, что в августе 1706 года, все британские и гугенотские войска, около восьми тысяч, так долго стоявшие в готовности к десанту на французское побережье, стали перенаправлены на Полуостров. Они задержались в Лиссабоне до конца года. Они прибыли в Валенсию в феврале 1707. Всего, в распоряжении союзников оказались около тридцати тысяч человек. 15 января военный совет в Валенсии обсудил три очевидные всем альтернативы дальнейших действий. Голуэй и Стенхоп, в соответствии с общими указаниями Мальборо, предложили идти всеми силами на Мадрид, с перспективой отыграть на пути решающее сражение. Карл III и венская шайка настаивали на распределении войск по гарнизонам, для обороны лояльных провинций Валенсии и Каталонии. Их поддержал Ноай в последний раз мы встречали его во главе авангарда Мальборо, в 1705, при форсировании Линий Брабанта. Ноай прослужил в Испании 1706 год, и быстро обратил на себя те королевские доверие и расположение, какими пользовался до него Лихтенштейн.

Питерборо высмеял оба плана, и предложил отправить большой деташмент герцогу Савойскому. Все ополчились на Питерборо, и, так как принятый план привёл союзников к несчастью, он получил в дальнейшем возможность заявлять о том, что все, кроме него, оказались неправы. Действительно, трудно понять, как опытные генералы после взаимоуничтожения всех разумных доводов сползли к столь беспомощному, губительному компромиссу. Следуя решению, выработанному советом, король Карл со Стенхопом и австро-испанскими войсками пошли на север, чтобы встать для обороны Каталонии и Арагона, а Голуэй, с отборными частями союзнической пехоты и уцелевшими португальцами Дас Минаса двинулся вперёд с существенно уменьшившимися силами, но в весьма оптимистическом настроении. Тем временем, прибыли последние распоряжения Сандерленда. Госсекретарь освободил Питерборо от всех должностей на суше и на море, и, не допуская возражений, вызвал для объяснений по всей совокупности действий Питерборо, по всем его поездкам, по всем его счетам, оплаченным английской казной.

Маршал Бервик стоял на открытой позиции перед Мадридом, ожидая скорого прибытия подкреплений: восьми тысяч солдат, освободившихся из Италии после заключения Миланского договора. Он обеспечил себе возможность маневрирования, подготовив склады в Мурсии. Голуэй предварил поход на Мадрид движением, нацеленным на эти склады. Население Мурсии было настроено враждебно, болезни косили прибывших из Англии новобранцев. Ожесточённый Голуэй, не имея верных способов получить разведывательные сведения об истинной силе противника, решился навязать Бервику сражение. С ним шли пятнадцать тысяч человек, в их числе пять тысяч англичан, в то время, как Бервик имел в распоряжении двадцать пять тысяч, половина из них французы, и со дня на день ожидал подхода герцога Орлеанского с восьмитысячным подкреплением. Неудивительно, что в таких обстоятельствах Бервик, одинаково с Голуэем, желал драться. Голуэй занимался осадой маленького городка Вильены, когда узнал, что главная французская армия находится от него в каких-то четырёх часах. Он также узнал, что Орлеан пока ещё не подошёл к ним. В том, что касалось самой персоны этого медлительного принца, Голуэй получил верные сведения. Но основная масса сил Орлеана успела уже прийти к Бервику, в то время как их командир королевских кровей шёл позади, прогулочным темпом, отстав на несколько дней. Голуэй и Дас Минас немедленно пошли на Бервика. На рассвете 25 апреля союзники вступили на поля перед стенами города Альманса. Здесь их ждал Бервик, в боевых порядках, с полными тридцатью тысячами против пятнадцати. Но как бы то ни было, вино было уже откупорили, и надо было пить его.

Бервик выстроил семьдесят шесть эскадронов и семьдесят два батальона в две линии перед Альмансой. Он расположил испанскую кавалерию справа; пехоту в центре; французов слева. В армии Голуэя было так мало кавалерии, что ему пришлось поставить англичан на левое крыло вперемежку с пехотными частями. Главные пехотные силы встали против центра Бервика. Португальские кавалеристы Дас Минаса потребовали расположить их так, чтобы они смогли снискать боевой чести, и были поставлены на прикрытие правого крыла. Сражение началось в три часа наступлением пехоты и конницы английского левого фланга. Они разбили первую линию испанской кавалерии. Воодушевлённые союзнические пехотинцы - англичане, голландцы и гугеноты - атаковали врага, стоявшего перед ними в огромном преимуществе; действуя с замечательным пылом, они оттеснили массы французской и испанской пехоты почти к стенам Альмансы. Тем временем, во французской кавалерии левого неприятельского крыла заметили, что ищущие чести правофланговые португальские кавалеристы не пошли за общим наступлением, оставив без прикрытия правый фланг союзнической пехоты. Итак, они ударили по обоим. Португальская кавалерия поспешила с поля, не дожидаясь столкновения. Дас Минас и кучка его офицеров бросились внутрь каре португальской пехоты, вставшей в оборону; а когда пехоту разбили, поскакали в обход, чтобы прорваться на левое крыло к Голуэю либо бежать из сражения. Затем вся французская кавалерия ударила по обнажённому левому флангу союзнического центра, разбивая и рубя целые батальоны, и привела в беспорядок по меньшей мере треть от их числа.

Сражение приобрело самый яростный и кровавый характер. Однорукий Голуэй, ослепленный кровью текшей из сабельной раны над глазами, не мог более командовать. Бервик воспрянул, увидев смятение в некоторой части союзнической пехоты, и перебросил лучшие французские батальоны в поддержку уступившим под напором испанским кавалеристам. Английская кавалерия, в свою очередь, вынуждена была податься назад, и теперь на только правое, но и левое крыло, где бились британская, голландская пехота и гугеноты, оказалось под яростным натиском кавалерийских и пехотных атак. Почти все португальцы успели убежать; и лишь немногим более восьми тысяч союзнических пехотинцев остались против ликующего врага, троекратно, по меньшей мере, превосходящего их в численности. Когда рану Голуэя перевязали, и к нему вернулась способность зрения, он двинул вперёд резерв английской пехоты чтобы защитить, и прикрыть отход центра. Началось организованное и, как ни удивительно, успешное - отступление с поля. Голуэй с 3 500 англичан и голландцев сумел благополучно исполнить отход, не теряя строя. Остатки центра под командованием графа Дона, одного из ветеранов Мальборо, и генерал-майора Шримптона отступили столь же организованно, но в другом направлении. Они получили передышку с наступлением темноты, среди гор. Отдельные фрагменты союзнической армии оказались разбросанными по двадцатимильной окрестности и так провели ночь. На рассвете Голуэй понял, что должен отступать в Валенсию, не имея иного выбора. Шримптон, с ним около двух тысяч англичан, два дня отбивал все атаки, но оказавшись в полном окружении, без пищи и надежды на помощь, сдался на третий день на милость победителя.

Битва под Альмансой.

История отметила тот курьёзный факт, что в этом сражении англичане под командованием француза Голуэя (Рувиньи), потерпели поражение от французов под командованием англичанина Бервика. Необычно и соотношение потерь. Союзники оставили на поле четыре тысячи убитыми и ранеными, и потеряли три тысячи пленными, то есть половину общих своих сил. Потери Бервика также оказались серьёзными. Сам он подтвердил только две тысячи, но большинство специалистов вычисляют их как, по меньшей мере, пять тысяч. Пять тысяч союзнических солдат отбились от своих, но большинство вернулись к армии. Голуэй быстро отступил к Альсире, реорганизовал там войско и распорядился об обороне приграничных крепостей Валенсии. Туда же к нему пришло подкрепление в две тысячи шестьсот человек, высаженных незадолго прибывшим адмиралом Бингом.

Что до описаний этой битвы при всём её значении и важности последствий, они одновременно и скудны и туманны. Тем самым, правильно привести здесь несколько писем об Альмансе из архивов Бленхейма.

Голуэй Стенхопу.

Альсира, 28 апреля.

* Я успел представить вам отчёт о нашем марше к Екле и Монталегри и о разрушении там вражеских складов. На обратном пути, мы попытались взять замок Вильены, но не преуспели из-за тяжелого орудийного огня и невозможности пройти по скалам. Неприятель, собирая по пути все силы, вернулся в Монтелегри и оттуда прошёл к Альмансе. Вы помните ваше распоряжение, данное прошлой зимой в Валенсии о том, что пока мы в силе, надо идти на врага и дать сражение, если они встанут на нашем пути: в этом мнении, мы всегда были едины. Таким, соответственно и было настроение наше и всех генералов; и мы решили, что сейчас - пока войска хороши и не измотаны - лучшее для того время. 25-го мы вышли на равнину у Альмансы. Враг ждал нас у города, мы сыграли битву, и потерпели поражение; оба наших крыла были разбиты, и обращены в бегство. Неприятельская конница гнала нашу пехоту, так что никто не смог уйти. Дон Хуан де Алайда и пятьдесят кавалеристов добрались до гор, то же и граф Дона и мистер Шримптон, и с ними значительное число английских, голландских и португальских пехотинцев. Затем Шримптон собрался уйти с рассветом, наутро вторника, но граф Донна полагал, что он не должен этого делать, поскольку сам успел вступить в переговоры с герцогом Бервикским, но дон Х. де А. покинул их, и не встретил врагов на своём пути. Прошлой ночью у меня был капитан микелетов - он возвращался оттуда за помощью и хлебом. Он сказал, что вышел во вторник в шесть пополудни; что они были атакованы и захватили неприятельское орудие; и, когда он покидал их, вели перестрелку с врагом. Этот человек зашёл к нам по пути на Шативу за некоторыми войсками, нужными, чтобы вывести их оттуда - сам он перегружен хлебом - но мы не в состоянии ни послать конвой по неохраняемым дорогам, ни помочь их отступлению кавалерией.

Все собравшиеся здесь генералы пришли вчера на совет, обсудив, что нужно теперь предпринять. Все согласились с тем, что в нашем положении мы не можем и помышлять о защите этого королевства, и приняли решение отступить в Тортосу с оставшейся кавалерией, и погрузить возимое имущество, больных и раненых на корабли в Дении или в Валенсии; я, соответственно, написал сэру Джорджу Бингу с тем, чтобы он вернул войска на корабли, и, не высаживаясь за деньгами, сухарями или иными припасами, шёл бы к Тортосе, чтобы высадить всех там; затем, считаю, он должен идти с флотом к Барселоне. Мне очень тяжело писать королю о том, чем огорчаю вас в этом письме, но мой долг осведомлять его обо всём, чтобы он мог отдавать нам приказы; возможно, он сможет что-то нам дать; он мог бы принять меры к стягиванию всех войск в Каталонии и Арагоне для обороны по Эбро, хотя и не знаю, поможет ли это в нашем теперешнем положении; возмрожно, найдутся и какие-то лучшие меры.

Голуэй Бингу.

28 апреля 1707.

Думаю, до вас дошли уже скверные новости о проигранном сражении... Я не написал вам [раньше], будучи не в состоянии; тем самым, даю теперь самые точные подробности. Мы потеряли нашу артиллерию, а что до пехоты, никто не вернулись в части, за исключением нескольких офицеров и некоторых разрозненных солдат. Что до кавалерии, думаю, спаслись около 3 000, возможно и больше. Вы поймёте, что мы не в том положении, чтобы составить армию, пригодную для защиты королевства Валенсия. Только что мы решили прекратить все действия и здесь, и в Валенсии и со всей осмотрительностью идти в Тортосу, чтобы затем решить, сможем ли мы собрать армию из сил его величества в Арагоне и Каталонии...

Карл III Мальборо.

Барселона. 3 мая 1707.

* Мой лорд Голуэй и маркиз Дас Минас получили известия о том, что враг с большими кавалерийскими силами стоит лагерем в четырёх часах от них. Неприятель с 9 000 кавалерии и 12-14 000 пехоты занял позицию вокруг места под названием Альманса. Получив эти сведения, два генерала без дальнейшего совещания вывели на рассвете 25-го всю армию, прошли без остановки и отдыха полные четыре лиги, остановились лишь для боевого развёртывания, и, в два часа дня, приказали уставшим солдатам атаковать врага, стоявшего на позициях. Наша кавалерия, в особенности португальцы, отошли, не дождавшись и первого соприкосновения с неприятелем, бросив пехоту на произвол судьбы, в открытом поле, без единого командира. Затем мой лорд Голуэй получил сабельную рану в лоб, а маркиз Дас Минас и, по большей части, его генералы, пустились в отступление в таком беспорядке и с такой поспешностью, что не обернулись назад, и не осадили коней, пока не достигли Шативы - места в добрых восьми лигах от боевого поля. Пехота потерпела полный разгром; граф Дона и португальский генерал, собрав остатки четырнадцати батальонов, всего около 2 000 человек, выдержали двухдневную оборону в горах, при том, что генералы, приведённые в замешательство поражением, не подали им ни хлеба, никакой помощи; в конце концов, как нетрудно понять, они сдались на условиях. Кавалерия едва ли понесла потери, так как бежала в самом начале. Что до пехоты, никто до настоящего времени не знает с определённостью, скольким удалось спастись.

Метуэн Сандерленду.

Лиссабон, 19 мая.

* По моему мнению, худшее последствие этого губительного инцидента состоит в том, что он случился в самом начале года, так что враг имеет впереди огромный запас времени, и сумеет извлечь максимальную выгоду из этой истории. Всем сердцем желаю, чтобы мой лорд Голуэй сумел бы - собрав остатки своей армии и тех, кого имеет при себе король Испании - продвинуться вперёд с другого берега Эбро, и удержать Каталонию до конца кампании. Я уже написал его лордству и мистеру Стенхопу о том, что средства для облегчения положения удастся найти лишь в Италии, если то окажется возможным, так как боюсь что всякая помощь, посланная из Англии или Голландии, придёт слишком поздно.

Принимая во внимание сокрушительность поражения под Альмансой, сбор и организация войск, исполненные Голуэем, заслуживают высочайшей похвалы. Калека, раненый, побитый, обесчещенный, утерявший всякое доверие, ненавидимый в Англии иностранец, незванная персона в испанской переделке, он ни на мгновение не ослабил военных усилий. Он собрал воедино фрагменты растерзанной армии; он не отдал ни единого пункта без упрямого сопротивления; и в октябре, после пяти месяцев видимо безнадёжной борьбы, остался во главе слаженно действующих сил численностью свыше пятнадцати тысяч. Ему, разумеется, весьма помог сентябрьский отзыв французских войск из Испании на выручку Тулону. Всё, что известно о Голуэе, делает ему честь.

***

Неудача в Испании - настаивает Мальборо (23 мая) - отбросила вспять всё дело; наилучшее, что мы можем сделать - показать французам, решительную готовность к продолжению войны, и тогда сможем добиться хорошего мира.

Он обращает внимание на дальнейшую судьбу Голуэя. Один Бог знает - пишет он Саре (6 июня) - что надлежит предпринять для исправления великого расстройства, случившегося в испанских делах. Из слов лорда Риверса неопровержимо ясно, что король опасается предательства от лорда Голуэя - совершенно невероятная для меня мысль - но раз они верят в такое, это яд для всех дел в тех краях. Годольфину (13 июня): Полагаю, лорд Голуэй попал в очень скверные обстоятельства. По моему мнению, он ни в чём не повинен, но если нет доверия, последствия станут фатальными. И, наконец, лорду Сандерленду 27 июня. Никто не думает о лорде Голуэе лучше моего, но, принимая в соображение позицию двора и короля Испании, я полагаю, что заставив лорда Голуэя остаться, мы совершим наихудшую в целом свете жестокость; и я совершенно уверен, что он скорее пойдёт христарадничать - я, на его месте, поступил бы именно так.

С той жей непререкаемостью он высказывается о тактике под Альмансой (Мелдерт, 16 июня). Сегодня утром я получил ваше от 30-го прошлого месяца, где приводится боевой порядок, и откуда ясно, что враг был куда сильнее лорда Голуэя, так что очень трудно понять их решение: зачем они атаковали по открытой местности.

21 мая герцог принял командование армией, собранной Оверкерком у Брюсселя, и немедленно двинулся к южным границам Халле. Он вывел девяносто семь батальонов и 164 эскадрона при 112 орудиях, всего около девяноста тысяч человек. Вандом собрал у Монса 124 батальона и 195 эскадронов - примерно сто десять тысяч человек - помимо отдельных кавалерийских сил (шестнадцати эскадронов) Ламотта. Вандом оперировал от границы, охраняемой множеством первоклассных крепостей; ему предписали не рисковать, и соглашаться на сражение лишь при неизбежной необходимости. Мальборо, с другой стороны, приходилось прикрывать несколько важных, но слабо укреплённых городов, в особенности Брюссель. В его ранних планах значился рывок на Монс или Турне прежде, чем Вандом успеет приготовиться. Но путешествие Мальборо к королю Швеции сорвало эти планы, момент стал упущен. Он не мог вести осад - враг слишком превосходил его числом - и должен был ограничиться защитой Брабанта, надеясь получить шанс на сражение в благоприятных условиях. Все его письма показывают желание сражаться, но без ненужного риска. Голландцы дали полевым депутатом указания о недопустимости сражений. Ему вменили в заботу не допустить того, чтобы в армии узнали о нерасположении голландцев к рискованным предприятиям, так как это может возыметь плохой эффект. Он пытался обрести некоторую самостоятельность, уверяя Гейнзиуса в том, что не станет играть сражения, не имея очевидного преимущества. Но голландское правительство лишь предписало депутатам более строгий надзор. Итак, Мальборо снова очутился в тех же условиях, с какими не мог примириться в предыдущих кампаниях. Ему нужно было создать такую ситуацию, когда превосходящий численностью неприятель попал бы в крайне невыгодное положение, а голландцы, в то же время, не имели бы выбором ничего, кроме сражения. Задача с двумя такими условиями не имела решения. В этих, несчастливых обстоятельствах он начал кампанию.

Май 1707.

В полночь 25 мая, после того, как он приказал армии выходить следующим днём на Суаньи, шпионы доложили, что и французы с рассветом пойдут вперёд; обоюдные движения ставили две армии в критическое соприкосновение. 27-го, Мальборо, взяв с собой полевых депутатов, пошёл на разведку боем против неприятеля, но не обнаружил его. В действительности, французы двинулись на восток, к Госсели, где встали сильно укреплённым лагерем. Это обнаружилось лишь в конце дня. Французский переход умышленно обнажал крепость Монс, словно призывая к его осаде. Но если бы союзники дерзнули на это, под ударом оказывались Брюссель, Лёвен, а значит и весь Брабант. Оставалось выбирать между движением на восток, к реке Сенне, чтобы сойтись там с врагом с шансом на сражение, и второй альтернативой - возвращением по брюссельской дороге с целью встать между Вандомом и Брабантом. Вопрос обсудили на военном совете. Мальборо предложил остаться на месте, послав деташмент для подрыва покинутых французами линий у Монса. Он, очевидно, желал внушить Вандому уверенность в том, что готов совершить ошибку, поддавшись на искушающее движение французского маршала. А затем, притворившись, ждать ответного хода Вандома. Но общее мнение сложилось против Мальборо: совет увидел в его предложении неприкрытый переход к не предписанному образу действий.

Движения сторон, 23-26 мая.

Затем, как свидетельствует Гослинга, Мальборо предложил отступить к Брюсселю. На это депутаты, поддержанные многими генералами, голландскими и английскими, подняли шум. Внезапное отступление в самом начале кампании могло бы вредно сказаться на престиже и боевом духе армии; дало бы французам, уже успокоенным Альмансой, воодушевление, в каком они нуждались. Совет пожелал пересечь Сенну и идти на Нивель. Мальборо согласился, и выпустил соответствующие приказы. Гослинга спал, не сняв сапог, ожидая выступления в два часа ночи. Но в три утра он не услышал ни единого шороха в ставке, а в четыре утра узнал, что Мальборо переменил план, убедил в том Оверкерка, и армия уходит назад, к Брюсселю. Герцог предложил то объяснение, что Кадоган лично разведал переход через Сенну у Рокьера, обнаружив его занятым и трудноодолимым. С другими переходами обстояло ещё хуже. Тем самым, альтернативы постыдному отступлению не осталось, а само отступление шло уже полным ходом. Мальборо, судя по всему, действовал по своему хотению, подобрав факты и оправдания против контраргументов. Разгневанный, по его словам, этим порочным ходом, упрямый и разъярённый голландец взнуздал коня, и принялся приставать к командующему на марше. Я дал себе полную волю, говоря герцогу в лицо о том, как позорное отступление в начале кампании скажется на его безупречной репутации, как, с другой стороны, поднимет репутацию герцога Вандома, и воспламенит подугасший пыл французских солдат. Он сказал мало в ответ; но настаивал на своём. Таков рассказ Гослинги.

Что до другой стороны конфликта, мы располагаем письмом Мальборо к Годольфину от 30 мая, когда главные офицеры его армии вполне усвоили все факты:

Я осторожничаю из настоятельной необходимости; ведь вместо того, чтобы идти в этот лагерь, я должен был бы маршировать вчера на Нивель, но депутаты не дали согласия, сказав мне с полной откровенностью, что такой марш чреват сражением. И пока я не смогу убедить Пенсионария в том, что рискну лишь при преимуществе, они будут давать своим депутатам такие приказы, что я не смогу воспользоваться даже и откровенно выгодным положением...

Итак, ретроспективные мемуары Гослинги противоречат современному докладу Мальборо к Годольфину; но само решение Мальборо кажется легко объяснимым. Если бы он обладал такой властью, какая по праву принадлежит любому командующему, он предпочёл бы идти навстречу Вандому через Нивель, предварительно уверив маршала в том, что попался на наживку в виде Монса; затем, возможно, представился бы случай для сражения. Но манёвр, прошедший в действительности, не был направлен главным образом против Вандома. Мальборо надеялся, что и благоразумие - паче нужды - его отступления, и гневный пыл, возгоревшийся в сердцах голландских полевых депутатов и генералов, убедит Гейнзиуса в его предельной осторожности, и даст ему ту свободу, без которой невозможно успешное руководство какой бы то ни было армией. Если он получит такую свободу от своих друзей, и если враг, воспламенённый его кажущейся слабостью утвердится в самомнении, из этой кампании что-нибудь да выйдет. Пока же он не собирался форсировать Сенну, и создавать ситуацию, когда мог бы предложить сражение - он знал, что в решающий момент депутаты извлекут данные им письменные инструкции, запрещающие подобные дерзости.

Когда отчасти павшие духом конфедераты прошли Брюссель, и их колонны двинулись на восток, к Дилю и боевым полям прошлых лет, Мальборо пришла новость о втором из главных несчастий этой кампании. Маршал Виллар захватил линии Штольхофена.

***

Князь Людвиг Баденский лёг в могилу; и Вена назначила на его место, главою армий Германии, маркграфа Байрейтского, потому что, хотя тот и был плохим генералом, он был хорошим католиком. Князь Людвиг оставил памятником о себе прославленную систему обороны по Верхнему Рейну известную как линии Штольхофена. В армии ходила та острота, что для покойного князя вся концепция мировой войны свелась к обороне линий Штольхофена. Он, изначально, думал, что получит под начало на Рейне сто двадцать тысяч имперских войск, обещанных прежним императором в договоре о Великом союзе. Войска эти так и не появились; но во всех дальнейших кампаниях с последовательными переменами военной фортуны, князь Людвиг при всяких сомнительных обстоятельствах укрывался за укреплениями своих Линий. Можно сказать, не отступив от истины, что по ходу войны сила его фортификаций росла в той же пропорции, в какой убывали военные силы Германии, и дошла до чрезвычайной внушительности к весне 1707 года. От непроходимых гор Шварцвальда до Фор-Луи тянулись двойные и тройные линии бастионов, реданов, редутов, траншей, укреплённых пунктов, затопленных участков, болот, действенно пресекавших во все прежние годы войны за Испанское наследство все умыслы о вторжении в Германию по долине Рейна. Теперь, когда маркграфа выбили из Эльзаса, оборонительные сооружения были усовершенствованы, и непрерывно протянулись по реке до крепостей Ландау и Филиппсбург. Начиная от угла у Фор-Луи, эти пятьдесят-шестьдесят миль продуманных земляных работ и водных преград являли наилучший по тем временам образец пассивной обороны. За ними стояли оскудевшие остатки Рейнской императорской армии, недавно обобранные и урезанные в угоду неаполитанской экспедиции. За ними лежала Германия: беззащитная, разъединённая, но, спасибо Морским державам, Бленхейму и Рамильи, до сих пор не опустошённая. Но за ними стоял также и Раштадт с великолепным дворцом и садами: почивший маркграф потратил на эти роскошества сотни тысяч фунтов, он заявлял ими миру о совершенной неприступности своих Линий. И милость Божия, явленная через гангрену стопы, положила его в могилу до того, как пробил фатальный час.

Линии Штольхофена.

Мальборо опасался внезапного удара Виллара на Рейне о том говорила его дотошная секретная служба и его собственный инстинкт военного человека. Уже 18 марта он послал из Сент-Джеймса недвусмысленное предупреждение: Я очень рад написал он господину Янусу тому, что вы приступили к размещению войск. Вместе с тем, из Франции докладывают, что господин де Виллар по некоторым сведениям рассматривает некоторые проекты, и исполнит их при первом удобном случае; но я не сомневаюсь, что все необходимые меры, предпринятые с вашей стороны, расстроят его планы. Прошли два месяца, но в ставке маркграфа Байрейтского никак не приняли этого к сведению.

Вечером 22 мая маршал Виллар давал большой бал в Страсбурге. О веселом мероприятии, о его дате, было широко и заранее известно. Новости ходили через передовую, и сотрудники нового командующего, князя Байрейтского, пребывали в неомрачённом спокойствии. Но когда Виллар распределял своих главных офицеров для участия в менуэте, его войска, поднятые в строгой секретности, шли уже быстрым маршем; а затем офицеры получили приказы от самого маршала в бальном зале и, в великом изумлении, вскочив на коней, помчались исполнять свои обязанности. Враг прошёл знаменитые линии, пять лет кряду защищавшие германский фатерлянд, во многих пунктах, без единой жертвы, почти без единого выстрела. Первым пал самый сильный участок, между рекой и горами. Французы последовательно взбирались на ярусы долговременных укреплений. Войска Рейха бежали в беспорядке к Дурлаху; вечером 23-го Виллар устроил свой штаб во дворце и замке Раштадта. Итак, вся оборонительная система, служившая до сих пор Центральной Германии вместо армии, перешла к французам. Теперь дорогу в Германию не преграждали ни бастионы, ни солдаты. Плотину прорвало; злые волны хлынули, сливаясь в потоп. Германские княжества получили должной мерой за свои низости по отношению к Империи, а сама Империя за некомпетентность. Судьба подвергла немцев той пущей несправедливости, что худшая беда пала на местности Швабии и Франконии - на области, старавшиеся, не в пример прочим, защищать свою страну.

Тем началась кампания 1707 года. В единый миг вся картина войны переменилась. Неразумный сепаратный мир в Италии; кромешное поражение в Испании; неудержимое нашествие в Германии; тупик и вето во Фландрии. У Мальборо осталась одна надежда: Евгений и Тулон.

Глава четырнадцатая. Тулон. 1707, лето.

Атака на на Тулон в 1707 году стоит в ряду величайших военно-морских дел когда-либо предпринятых Англией. Флот пользовался властными возможностями Мальборо, всецелой поддержкой правительства. Власти нашли в сэре Клаудесли Шовеле адмирала, двигавшего дело личным, энергичным стремлением. Мальборо ещё со службы на флоте в молодые годы усвоил, какие трудности и неопределённости присущи морской войне. Ему не нужно было разъяснять - а Шовелу пришлось усиленно разъяснять Виктору Амадею - как флот, зачастую, тратит три недели, а то и месяц, чтобы дойти до места, куда мог бы прийти в двадцать четыре часа при благоприятном ветре. Мальборо знал то, во что не верил Наполеон до Трафальгара - сухопутный командир не способен водить флотом. Адмирал Шовел с самого начала стремился к овладению Тулоном столь же и так же убеждённо, как Мальборо. Он понимал все выгоды этой прекрасной средиземноморской базы для войны на море. Он видел со своего капитанского мостика через узкие, исхлёстанные воды Галатского залива в точности то же, что и Мальборо из штабной квартиры в Мелдерте: уничтожение французского флота и его базы, преобладание Англии в Средиземном море - на время этой войны, а возможно, что и надолго. И Шовел, и адмирал Норрис, его представитель при армии герцога Савойского, одинаково понимали и стратегические последствия задуманного плана для всей борьбы: вторжение в Южную Францию из захваченного Тулона и господство Англии в Средиземноморье.

В 1705 году Питерборо записал характеристику Шовела, выведенную, судя по всему, из наблюдений за поведением адмирала ещё до Тулона:

* Сэр Клаудесли Шовел наделён многими превосходными качествами... Он храбр; можно сказать, до безрассудства, и если какой-то вопрос далёк от его разумения, он полагает, что нужно немедленно приступить к исполнению того, что приказано, а приступив - вести дело, какие бы ни случались несчастья, какие бы ни возникали непредвиденности. Он точно придерживается того, что называет приказаниями, и, по моему мнению, не постигает инструкций рассчитанных на большую самостоятельность.^[257]

Мальборо упорно настаивал на атаке против Тулона. Несчастья Альмансы и Штольхофена лишь возвысили в его понимании важность этого замысла. Лучшая наша надежда теперь на итальянский фронт, хотя экспедиция к Неаполю, на чём они [имперцы] настаивают с таким упрямством, может привести ко многим затруднениям^[258]. К адмиралу Норрису, 5 июня: Вы непременно услышите о нашем несчастье на Рейне. Мы, главным образом, надеемся на планы, связанные с вашей стороной; и в этом отношении я совершенно уверен в том, что наш флот полностью ответит всем чаяниям.^[259] Вратиславу: Англия и Голландия видят все свои перспективы в итальянском замысле и убеждены, что будущее всей кампании и даже войны зависит от него.^[260] Зинцендорфу, имперскому послу в Гааге, 6 июня: Теперь морские державы направили помыслы и стремления к вторжению во Францию, и именно на этом пути ожидают тех великих успехов, какие дадут союзникам верх и поправят наши дела. Четвинд, посол Англии при савойском дворе, постоянно держал Мальборо в курсе происходящего.

Стратегическое положение Тулона.

Четвинд Мальборо.

24 мая 1707.

* Лорд Питерборо здесь и, по обыкновению, весьма любознателен, но ваша светлость может положиться на то, что, ни он, ни кто-либо другой из непосвящённых, ничего не узнают от меня... Надеюсь, что после случившихся несчастий, ваши письма к венскому двору вынудят императора отозвать войска от похода на Неаполь. Тогда неприятель обманется в наших действительных планах, пошлёт войска в Испанию, и это единственный способ поправить дела после нашей последней неудачи^[261].

Мальборо написал Четвинду 8 июня.

Я вижу единственную трудность там, где вы, кажется, склонны обольщаться: в ядрах и порохе, ивы непременно получите о том непосредственные распоряжения из Англии: я написал им, что хотя мы в настоящее время и снабжены куда лучше прежнего, вреда в излишнем не будет, так как ненужное можно будет оставить на складах. Теперь заминки в службе из-за нехваток недопустимы; флот непременно должен иметь хорошие запасы пороха наряду с ядрами для собственных орудий; по моему мнению, если мы последуем вашему предложению, и позаботимся о запасах ядер того же калибра в Генуе и Ливорно, вреда в том не будет... если вы затянете с распоряжениями и поставками из Англии - теми, какие ещё не начаты - время для наших операций будет потеряно; обязан сказать, что связываем с делом, в котором полагаемся на вас... все надежды на счастливый исход кампании.^[262]

Хотя номинальное командование нёс герцог Савойский, всё дело обращалось вокруг Евгения. Принц, о чём мы не преминем говорить и впредь, был организмом сухопутным, обитателем Центральной Европы. Он не понимал моря; а то, что он знал о море, вызывало в нём нерасположение и недоверие. Он не постигал амфибийной стратегии. В нём отзывалось и отношение к делу венского правительства - а принц был частью его. Он знал, что вовлечён в план настоянием Мальборо. В Италии, у Империи не было вооружённых сил, заслуживающих имя армии. Австрия была бессильна, изнурена, как на По, так и на Рейне. Но у неё были двадцать восемь тысяч германских войск, при том, что Морские державы обязались пополнить их ещё пятнадцатью тысячами рекрутов, и этой силой Империя могла бы действовать - а то и побеждать - в Южной Франции, или, по крайней мере, аннексировать юг Италии. И Вена согласилась на тулонское предприятие под угрозой отзыва этих двадцати тысяч северных бойцов. Имперцев отвращали и опасности дела и его цель; Евгений, в определённой мере разделял такое настроение. Итак, мы видим перед Тулоном Евгения, непохожего на воина в тех блистательных эпизодах, какими он расцветил военную историю своего времени. В дальнейшем, мы увидим, как, в 1708 году, измученный Мальборо искал помощи Евгения и нашёл её в принце в тот тёмный час своей жизни; но теперь, в 1707 году, история говорит, как неизменно славный принц и воин, чьё бесстрашное сердце и составляло военную силу Священной Римской империи, оказался совсем не на высоте положения, и мы не вычеркнем этих записей.

Итак, пред нами разворачивается то зрелище, что Мальборо воодушевляет Шовела, а Шовел пытается расшевелить Евгения: вялое командование армией, бьющая через край энергия флота. Подписанное соглашение обязывало Шовела предоставлять союзнику большие, но точно оговорённые количества пороха и ядер. Но он никогда не придерживался предписанных лимитов. Он выгрузил для осады более ста орудий. Он оставил большую часть морских пехотинцев в Испании, чтобы восполнить ущерб после Альмансы; и, тем не менее, предлагал армии своих моряков. Сорок выстрелов на орудие считались в английском флоте минимально допустимым запасом, Шовел опустился до тридцати пяти, не спрашивая ни у кого разрешения. Он, исполняя предложение Мальборо, закупал боеприпасы в Ливорно и Генуе. Он, не дожидаясь казначейских распоряжений, обеспечивал закупки личным поручительством. И флот никогда не отказывал армии в дополнительных материалах сверх того, что было оговорено до начала дела или испрашивалось по возникавшим нуждам. Дух, упрямство адмирала, его отважные советы понукали к действию герцога савойского и паче того - принца Евгения. В любую минуту он готов был предоставить помощь, ободрить, уверить. В нашей истории, флот, временами, стоял, глядя, как работает армия. В те дни флот тщился, трудясь и жертвуя, воодушевлять к делу армию. Но не преуспел.

Мальборо желал и старался начать осаду Тулона в начале мая. Но вмешались много неодолимых трудностей. Снег в горных проходах сходил медленно; имперцы, и герцог савойский, задерживались в приготовлениях; и даже союзнический флот, задержавшись в Испании, не пришёл к берегу до середины июня. Но, несмотря и на это, и на продолжительные, острые дискуссии между союзниками, первые намёки на тулонский план просочились в Версаль лишь 10 июня, в донесении о скором походе Евгения на Ниццу. И лишь в конце месяца французы поняли, что цель союзников - Тулон, и под угрозой Прованс, а не Дофине. Разведка Мальборо даёт в точности ту же дату, что и французские документы. Французы - так пишет герцог Четвинду 1 июля - судя по всему, раскрыли наш главный план, так что вы можете понять, какими великими трудностями обернётся дальнейшее промедление^[263]. В те дни, Тулон ещё оставался лёгкой добычей. Оборонительные сооружения стояли в пренебрежении, гарнизон насчитывал менее восьми тысяч человек. И маршал Тессе, оставив на побережьеу отряды прикрытия, чтобы по мере возможности тормозить ход вторжения, принялся укреплять и расширять позиции к северо-востоку от города.

Евгений, сделав ложный выпад на Сузу, начал марш 30 июня с тридцатью пятью тысячами человек - едва ли шесть тысяч солдат среди них были предоставлены Империей. Более восьми тысяч имперцев во главе с генералом Дауном, защитником Турина, медленно торили путь вниз по сапогу Италии, к Неаполю, при протестах Папской области. Рекруты, запасы и транспорт Австрии в первую очередь направлялись на нужды неаполитанского предприятия. Все письменные обязательства о поставках продовольствия, порохе, ядрах, мулах и лошадях, данные имперскими министрами Морским державам, в особенности Англии, обратились в ничто. Всякая попытка займов под обязательства Империи встречала отказ. Письма Евгения к императору дают тягостную картину военного и финансового оскудения^[264]. Впрочем, с принцем шли несгибаемые германские наёмники Морских держав. С ним были и пылкие савояры, следовавшие за своим герцогом; был флот и сэр Клаудесли Шовел, на кого легла теперь вся ноша; от кого теперь зависело почти всё.

Вплоть до последнего, Евгений и руководившее им правительство, надеялись, что сумеют убедить Морские державы к отказу от Тулона и к отправке пяти тысяч оплаченных англо-голландцами войск в Испанию. Евгений обсудил это со Шовелом. Адмирал, поддержанный представителями Англии и Голландии, категорически отказался обсуждать подобное уклонение от приказа, и мнение этой стороны было неоспоримым, так как именно они распоряжались людьми, кораблями и деньгами. Дискуссию с Веной продолжил лондонский Кабинет. Имперские министры досаждали нескончаемыми жалобами. 13 июля Вратислав написал Мальборо: Мы рискуем нашей армией единственно ради того, чтобы ублажить Англию. Когда бы ни чрезвычайные усилия и расходы Англии - язвительно воскликнул Годольфин - была бы у них теперь армия или Италия?^[265]

Здесь нужно отметить одно обстоятельство, оставшееся надолго неизвестным и Мальборо, и союзникам. Ламберти говорит о том, как шведы вмешались в политику Турина по настоянию французского посла, состоявшего при Карле XII^[266]. Шведский король, по словам этого автора, расстроил атаку на Тулон, оказав решительное давление на Виктора Амадея. По-видимому, Карл имел на руках секретный союзный договор с Францией сроком на десять лет. Условия ограничивались лишь взаимопомощью в обстоятельствах смертельной опасности. Карл XII увидел именно такую опасность в падении Тулона. Его договор с Францией действовал до конца 1708 года. Предположительно, он пригрозил представителю герцога Савойи вторжением в Империю в случае захвата Тулона. Если союзники наводнят Дофине или Прованс, он и его шведы проведут зиму в Саксонии и Богемии. В то же время, маршал Виллар, успевший перейти Рейн и разорявший Швабию и Франконию, страстно призывал шведского короля объединиться с ним и довершить разрушение державы Габсбургов; всякий поймёт, насколько губительной стала бы такая комбинация. И Виктор Амадей, предположительно, намеренно ставил препоны тулонской экспедиции. Апологеты савойского герцога выставляют его человеком, кто вынужден был тайно и молча переживать позор собственного военного вероломства, и не смог вполне утвердиться в должной верности союзническому делу.

Поход Евгения на Тулон (I).

При таких удручающих предзнаменованиях, Евгений спустился с Альп, достиг моря и двинулся по Ривьере через Ниццу и Канны. Сегодняший вид этой прибрежной местности пронизанной множеством мощёных дорог на любом уровне, с бесконечной и беспрерывной чередой очаровательных городков, деревень, садов, не даёт никакого представления о мрачных местах, встретивших принца Евгения. Единственная, дурная дорога, пробивалась через бесконечные скальные выходы и водотоки там, где горы выходили к самому неспокойному морю. В убогих деревнях, пастушеских и рыбацких, армии невозможно было найти ни пищи, ни крова. Маленькие, нищие прибрежные города, немногие и редкие, щерились из-за своих фортификаций на открытые рейды, с разбросанными там и сям пристанями или причалами; и Средиземноморье, во всём его сиянии, тревожило идущий флот непреходящим чувством неопределённости и часто возникавшими угрозами.

Желая иметь на месте очевидца, чьим оценкам он мог бы доверять, Мальборо послал бригадира Палмса, молодого кавалерийского офицера, отличившегося при Бленхейме, к герцогу Савойскому и принцу Евгению, приказав оставаться при них до тех пор, пока они не придут к решению о том, как закончат, со своей стороны, кампанию; а затем узнать их соображения и о планах следующей кампании... Ожидаю, что он возвратится к середине сентября.^[267] О важности этой миссии, говорит то, что назначение связного стало оформлено официальной санкцией королевы. Тем самым, Палмс выступал не только как личный представитель Мальборо, но получил большее значение.

11 июля Евгений вошёл в контакт с французскими силами прикрытия в укреплениях за Варом. Английский флот с голландской эскадрой шёл вровень с армией. Шовел остановился; четыре линейных корабля из них один семидесятипушечный вошли в устье реки и подвергли бомбардировке обращённую к морю сторону укреплений. Неприятель быстро оставил морской фланг своих линий, и туда вошла высаженная на берег партия моряков; одновременно, передовые части Евгения форсировали укрепления на удалённом от моря участке.

Четвинд Мальборо.

15 июля 1707.

* Вчера при посещении флагманского корабля его королевским величеством и принцем Евгением было принято решение идти прямо на Тулон, с целью осадить этот город, причём сэр Клаудесли уверил его величество и принца в том, что, если мы возьмём Тулон, он оставит там флот на всю зиму; я, со своей стороны, уверил их в том, что её величество королева примет самое деятельное участие в поддержке его величества во всех его подобных планах. Я должен был успокоить их они опасаются, оставляя в тылу Антибы, Вилафранку и Монако - и придать им решимости начать с Тулона. В этом, надеюсь, мы действуем соответственно намерениям королевы Все наши советники едины в том, что неприятель уже шлёт войска отовсюду, чтобы противостоять нам, и, как я вижу, два наших великих соратника опасаются, достанет ли им сил удержаться, если мы займём Тулон, так как мы рискуем потерять все коммуникации, кроме морских. Его королевское величество и принц Евгений желают, чтобы ваша светлость срочно выслали им сведения о тех войсках, какие враг может снять с Рейна, чего они бояться более всего.^[268]

Евгений Мальборо,

Сент-Лоренс, 14 июля 1707.

* Мы, оставив в тылу прочие укреплённые места, выходим в поход к Тулону, и поведём осаду, если не встретим совершенно неодолимых для исполнения дела препятствий. По тому, как мы оставили без внимания все возможные затруднения, вы рассудите, с какими стараниями я усердствую, исполняя августейшее желание королевы и во благо общего дела, и, не сомневайтесь, армия едина со мной в преследовании цели. Так как вы принимаете близко к сердцу судьбу этой важной экспедиции, и ждёте от неё исключительных последствий, я убеждён в том, что и вы посодействуете нам всеми средствами, какие в вашей власти, приложив наилучшие усилия для энергичных наступательных действий на своём фронте, чтобы масштабными диверсиями удержать врага от выступления против нас с соединёнными силами, собранными ими отовсюду особенно с Рейна. Настоятельнейше молю об этом; отсылаю вас за дальнейшими подробностями к тому, что я написал графу Маффеи. И ещё раз примите моё самое искреннее изъявление в дружеском к вам чувстве...^[269]

Письмо подписано: Любящий вас собрат.

За Варом союзникам осталось лишь семьдесят миль до Тулона. При том, что артиллерия и обоз шли, в большей части, морем, армии достаточно было и недели в походе. На деле, потребовались две недели. По мнению едва ли ни каждого офицера - так спустя месяц написал Мальборо Четвинд - если бы мы, подходя к Тулону, не были бы столь медлительны и осторожны, то свершили бы замечательное дело.^[270] Только к 26 июля союзническая армия и флот появились перед выстроенными Тессе новыми линиями обороны Тулона. Маршал сумел собрать для обороны около двадцати тысяч войск; последние части пришли к нему на позиции через несколько дней после подхода союзников.

Начались затруднения. Адмирал предложил немедленный штурм только построенных, пока ещё лишь частично занятых войсками укреплений. Виктор Амадей отнёсся благосклонно, но, как номинальный командующий, возложил всю ношу на принца Евгения. За год до того он и Евгений, имея едва ли двадцать тысяч, не усомнились атаковать французов на укреплениях перед Турином, хотя имели против себя и в окрестностях более пятидесяти тысяч солдат врага. Под Тулоном сложилось почти обратное соотношение. С ними были те же пруссаки, ганноверцы, саксен-готцы - все полностью укомплектованные. За ними стоял мощный флот: пятьдесят линейных кораблей, два десятка вспомогательных судов. Более того, каждый день промедления означал, что французы получили новые подкрепления и дополнительно усилили фортификации. Так должен ли быть отдан сигнал?

Поход Евгения на Тулон (II).

Евгений отказался. Вся его неприязнь к этому делу, все опасения вырвались наружу. Место уже нельзя назвать слабо обороняемым. Враг укрепился. Внезапности не получилось. Благоразумие предписывает немедленно отступить, пока французы не спустились с гор по одному из многих проходов и не отрезали армию, встав поперёк коммуникаций. В штабе собрался совет. Шовел решительно воспротивился. Он повторил обязательства, данные ещё в Ницце. Зачем опасаться за линии снабжения? Он снабдит армию с моря. Зачем опасаться за путь отхода? Кавалерия сможет уйти, а он возьмёт на борт своих кораблей пехоту, и высадит её на итальянской стороне любой перехватывающей позиции, какую бы ни заняли французы. Тяжкий, острый спор! Наконец, нашли компромисс: общего штурма не будет, но наступление на линии поведут бомбардировками и локальными атаками. Соответственно, союзники заложили траншеи, и принялись за напрасные труды.

Четвинд Мальборо

29 июля 1707.

* Я имел честь увидеться с его величеством [герцогом Савойским], вернувшимся с с позиции, атакованной этим утром; он был далеко не удовлетворён выполненной за день работой и сделанными там распоряжениями. Я нашёл из его разговоров с принцем Евгением, что тот [Евгений] мало надеется на успех. Затрудняюсь сказать, что из сего воспоследует, и уж совсем не могу понять соображений принца. Я знал, что ему никогда не нравился этот план, но полагал, что когда он окажется здесь, станет действовать с присущей ему решимостью. Бог знает, чем это кончится, но имею основание бояться, что не к нашей пользе.^[271]

Участок оборонительной линии, опиравшийся на высоту св. Екатерины, взяли штурмом - не обошлось без жестоких потерь - и первая параллель осадных работ стала завершена к 7 августа.

Мнение и чувства Евгения видны из его письма к Вратиславу от 4 августа:

... То, что вы написали герцогу Мальборо - справедливо. Что до меня, я пойду туда, куда они пожелают, если получу армию, и заявляю, что никогда впредь не буду ничьим подчинённым, если только мои повелители, волею обстоятельств, не обяжут меня провести зиму в этой стране, в чём я весьма сомневаюсь.

Герцог [Савойский] ведёт себя в своей обычной манере: увидев большие затруднения - если не невозможность - для операции, он возложил всё и полностью на меня, чтобы не навлекать на себя неудовольствия Англии и Голландии, откуда на него идёт страшное давление, не принимая никаких аргументов. Он делает это с тем большим коварством, что восхваляет мои способности и говорит, что я могу делать всё, что пожелаю. На все их вопросы он отвечает, что они должны адресоваться ко мне, что сам он всею душой за операцию, что он понимает все возможные последствия, но не может действовать вопреки моему мнению.

Все гневаются на меня, и думают, что я не желаю рисковать войсками. Я разъясняю, что привык действовать по правилам войны, с должным благоразумием, и всякий знает, что я готов рисковать, если вижу хотя бы малейшую надежду на успех; что я не стану, в угоду Англии, и маленькому английскому послу [un petit dEnvoy], находящемуся здесь [Четвинду], советовать в деле, какое нахожу неисполнимым; но если, вопреки всему, на том будут настаивать союзники и герцог, войска императора не оставят их и я, не упуская ничего, буду стремиться к успеху.

Так обстоят наши дела. Вы найдёте подробности в журнале и моих донесениях. Это самая трудная операция из всех в моей жизни. Мы работаем на батареях; мы знали, каков будет результат ещё до решения о бомбардировке и осаде - во всяком случае, таково моё настроение.

Не сомневаюсь, что отовсюду прибудут сильные подкрепления, враг ушёл обратно за Рейн, отвёл испанские войска в казармы для отдыха, армии во Фландрии бездействуют.^[272]

Собственно говоря, дело это нельзя назвать осадой, но лишь атакой флотом и одной полевой армией укреплённых позиций неприятеля. Евгений выказывает чрезмерные эмоции, исполняя задачу в плохом состоянии духа, вопреки собственным суждениям, ради того, чтобы исполнить обещание в том, что: сделает всё возможное, данное Мальборо. Но, опытный военачальник, он, разумеется, оставался в постоянной связи со Шовелом и английскими адмиралами. Ни один военный человек высоких профессиональных достоинств не может не увлечься рвением и товариществом моряков при совместной операции. Евгения с очевидностью увлекли твёрдость, способности и старания Шовела. Вопреки моим претензиям - так пишет он императору (5 августа) адмирал непререкаемо настаивает на дальнейшем продолжении дела под Тулоном. И если они желают продолжать это непростое дело вопреки всем тем трудностям, какие видят и собственными глазами, войска вашего императорского величества, безусловно, не покинут их^[273]. И позднее: Хотя адмиралы и не понимают сухопутной службы, они отказываются принимать факты, и упрямо остаются при мнении, что как бы ни обстояли дела, всё должно быть поставлено на осаду Тулона. Хотя они ясно видят невозможность этого предприятия собственными глазами.^[274]

Тем временем, яростная и дорого обходящаяся борьба на внешних линиях Тулона шла с успехами и неуспехами; дни складывались в недели; бомбардировки из выгруженных Шовелом на берег корабельных орудий не помогали обратить ситуацию к лучшему, но лишь яснее являли стратегическую безупречность Тулона. Людовик XIV и те, кто окружали его, не могли знать о глубоком расколе и подспудном унынии в стане союзников. Но все они видели, и всё яснее понимали последствия падения города. Они понимали то, что понимал Мальборо. Он и они одинаково понимали ценность Тулона. Оба верховных центра управления войной мерили теперь одной меркой. Версальский совет запоздал со вмешательством на три недели или на месяц из-за затруднительности сообщений. Но лишь узнав о яростной борьбе на высотах к востоку от Тулона; о том, что судьба гавани висит на волоске, они простёрли руки к каждому театру, и отобрали оттуда войска, не считаясь даже с острыми нуждами. То, что предвидел, и предсказывал Мальборо, сбылось во всех подробностях. Прежде всего, они оголили Испанию. Маршал Бервик в самом разгаре эксплуатации последствий Альмансы получил 18 августа приказ: собрать войска и покинуть Полуостров, перейти Пиренеи, и идти на помощь Тулону. Глупейший десант в пять тысяч человек у Барселоны, о чём вымаливала Империя, не смог бы выбить из Испании французские батальоны. Но атака на Тулон очистила Испанию от французских войск. Остатки союзнических сил обрели нежданную уверенность в том, что всякое давление на них прекращено.

Осада Тулона.

15 августа французский контрудар выбил союзников с высот св. Екатерины, занятых 30 июля. В этом эпизоде погиб храбрый князь Саксен-Готы: за год до того, он вёл правое крыло под Турином. 20-го было решено отступить. Пошли обычные при поражении взаимные обвинения. Евгений высказал свои досады в письме к императору от 20 августа.

Англичане являют новые несуразности по своей непременной привычке держаться того, что вбивают себе в головы. Сейчас они, кажется, готовы поверить в то, что мы подошли к тулонской операции с недостаточно искренним рвением, но, сказать по правде, при всяческом уважении и преданности вашему императорскому величеству, это полная чушь, подаваемая герцогу английским послом молодым человеком без всякого военного опыта.^[275] Другие, понимающие - пусть и немного - в военном деле, и умеющие мыслить здраво, говорят ровно противоположное, поразмыслив собственным умом и придя к верным выводам; несомненно, что в случившемся вполне можно винить и самих англичан, поскольку они, с самого начала, не подготовили прорыва вражеских боновых заграждений, хотя я и показывал неотложную в том необходимость, и предлагал справиться с этим сам как с одной стороны, так и с другой, высадившись с моря при поддержке флота.^[276]

Но всё закончилось.

Флот взял на транспорта больных, раненых и артиллерию. Прежде чем уйти, Шовел решил атаковать с моря французский флот, стоявший в бассейнах военного порта. Линейные корабли успели расчистить путь уязвимым бомбическим судам, расстреливая батареи, защищавшие подходы, и высаживая партии для заклёпывания оставленных орудий. 21 августа, когда впервые установилась достаточно спокойная для операции погода, контр-адмирал сэр Томас Дайлкс поставил на якорь у берега флотилию бомбических кечей. В тот день и всю дальнейшую ночь, под его командованием, кечи метали бомбы и зажигательные ядра через перешеек в порт, зажигая корабли и береговые постройки. Наблюдатели полагали, что город спалён дотла; Тулон заволокло дымами множества пожаров. Той же ночью армия отступила по побережью в пяти колоннах. Её не преследовали, и не пытались перехватить. 31-го отступавшие перешли Вар; в середине сентября достигли Пиньероля; затем, с целью оставить за собой благоприятные позиции для наступления в следующем году, закончили кампанию осадой и взятием Сузы.

Тем и закончилось памятное дело под Тулоном. Мальборо разработал план, и решительно настаивал на его исполнении; Англия двигала дело вперёд: но ничто не могло превозмочь расхождений с Империей, коренящихся в эгоизме Вены, и подавленности, неотвязно сопутствующей принцу Евгению. Возможно, были и иные, лежащие глубже причины, но хватило и этого. Мальборо и лондонский Кабинет возложили всю вину на Империю, ни в чём не виня Виктора Амадея, не допуская подозрений в его адрес. Тем самым, вы поймёте писал Мальборо Вратиславу (2 октября 1707):

Что князю надо потакать, не позволяя ему диктовать нам условия; не премину напомнить вам, что я высокого мнения о его искренности и честности.

Подозрительные люди предполагали, что благоприятное мнение Мальборо о Викторе Амадее носило не вполне беспристрастный характер. Голландский отчёт, опубликованный Ламберти, говорит следующее:

Герцог Мальборо не благоволит принуждению в отношении его величество князя Савойи, и, так как убеждённо настаивает на мудром поведении этого князя, получил от последнего богатый подарок: набор в шесть или семь драпировок из позолоченной кожи. Они сильно изношены, но ценность их в собственноручных рисунках самого Тициана в середине каждой драпировки. Это обнажённые фигуры в различных непристойных и сладострастных позах, но детали, способные оскорбить всякую стыдливость, прикрыты. Высочайшая ценность этих предметов в том, что это оригинальные, никогда не копировавшиеся рисунки. Король Франции тщетно предлагал за драпировки 100 000 крон, желая украсить ими место своих развлечений, называемое Трианоном. Герцог Мальборо повесил их в доме английского посла Степни [в Гаагге].^[277] Сразу же после смерти последнего в Лондоне, герцог, собираясь в Англию, забрал их с собой.^[278]

Куда вероятнее то, что Мальборо принял подарок, нежели то, что дар повлиял на его суждения или действия. Так или иначе, он, как мы увидим, сурово подчинил интересы Виктора Амадея и Савойи нуждам главной кампании 1708 года во Фландрии.

Более того так продолжает Мальборо письмо к Вратиславу я не могу полностью согласиться с вами в суждении о Тулоне. Уверяю вас, вы не найдёте ни в одном англичанине пренебрежения к этой операции: наоборот, уверен в том, что если бы мы имели больше войск, или пришли бы на место на пять дней раньше, случилось бы несомненное [неизбежное].^[279]

Никто, впрочем, не должен игнорировать оценку трудностей этого предприятия, проведённую на месте таким честным и доблестным воином, как Евгений. Возможно, он был вполне прав, считая задачу неисполнимой. В ретроспективе, с учётом всего, что он совершил до и после Тулона, задача не кажется такой уж тяжёлой. Но дело провалилось, и с ним исчезла лучшая надежда на вызволение союзников из затруднений 1707 года. Тем не менее, хорошая стратегия обеспечивает компенсацию даже и при провале. Дальнейшие, злые последствия Альмансы стали устранены, и союзники ненадолго восстановили контроль над Полуостровом. На море же были получены решительные и долговременные результаты. Французы затопили свой флот на мелководье, чтобы уберечь корпуса кораблей от огня союзников. Когда пришло время подъёма кораблей, все они, за редкими исключениями, не подлежали уже восстановлению. Другие сгорели или были непоправимо повреждены при англо-голландской бомбардировке. Верфи, такелажные склады, мастерские, получили громадные разрушения. Впредь, во всей Войне за Испанское наследство, Франция не пыталась оспаривать у Англии Средиземное море за несколькими редкими исключениями, дело обстоит так и по сей день. Война флотов закончилась пишет французский морской историк. Тулон устоял; но наш флот почил.^[280]

Глава пятнадцатая. Мальборо в путах. 1707 лето.

Нам, глядящим через пропасть времени, затруднительно составить верное представление о тех трудах, какими Мальборо провёл в жизнь план осады Тулона. Он сам замыслил этот следующий ход; он отдал нуждам этого предприятия всё влияние, выигранное им при Рамильи. Это был его план. Воле его подчинились Кабинет в Лондоне, Генеральные Штаты в Гааге, князья в Германии насколько это их касалось, насколько позволяли им возможности. С ним согласились даже и в Вене угрюмо, неискренне, но, тем не менее, бесповоротно. Он, насколько было в его власти, простиравшейся в те дни широко, повернул всех к согласованным действиям. Был ли он прав? Действительно ли падение Тулона наносило смертельный удар по Франции? Авторитет и убеждённость самого Мальборо имеют силу главного аргумента; но и Людовик XIV со своим военным окружением, и Карл XII, смотревший на дело под совсем иным углом зрения, пришли невысказанно и самостоятельно к аналогичному выводу. Итак, три авторитетнейших представителя военного искусства того времени, единодушно согласились с достоинствами плана. Но цена оказалась непомерной. В угоду предприятию ушло всё время кампании; год изнурительного напряжения для внутренней политики Англии; год напряжённого испытания для партнёрства в Альянсе. Высокая ставка на Тулон!

Мальборо в Мелдерте оставалось лишь ждать результата, удерживая, тем временем, тесный контакт с французской армией фландрского фронта. Неприятель несколько превосходил его в численности, что не давало вести осад; Мальборо, в силу голландского вето, не мог навязывать врагу сражений. Оставалась лишь слабая надежда на то, что Вандом, подобно Вильруа, сам попытается прийти к решению. Но Вандом, пусть и отсылая из своего укреплённого лагеря в Жемблу всякие и настоятельные планы в Версаль, и сам не мог пойти ни на какое рискованное дело, действуя под запретом Людовика XIV в те дни французский король прислушивался к предостережениям курфюрста Макса Эммануэля. Вандом постоянно писал в Версаль о сражении, и не проявлял чрезмерной досады, получая в ответ отказы от своего государя. Итак, десять с лишним недель в самый разгар военного сезона обе главные армии простояли недвижно, в паре переходов одна от другой. И если мы вполне осмыслим обыкновенные для тех лет нищету, рудиментарное состояние управления в воюющих государствах; если попытаемся оценить ежедневную стоимость содержания этих громадных сил, глядящих друг на друга месяц за месяцем в полной готовности к битве, мы сумеем понять всю меру государственных оскудения и напряжения.

Почтовая сумка командующего вобрала в себя образ всей европейской сцены. На первый план вышла катастрофа на Рейне. Некомпетентный маркграф Байрейтский даже не попытался оборонить линию по реке Энц. Обнажив переход у Пфорцхайма, он отошёл на Мюлакер, преследуемый Вилларом с сорока тысячами солдат. Французский маршал, оставив отряды для разрушения знаменитых линий Штольхоффена, безостановочно двигался вперёд, не обременяясь ни соображениями о резервах, ни базами, ни осадными поездами, ни подвозом припасов. Он целенаправленно жёг Германию, чтобы не дать собраться милиции, терзая беззащитные княжества рейха так, чтобы по этим землям, обгоняя его штандарты, шёл ужас. Восьмого июня, разместив ставку в Страсбурге, он сделал оттуда ясное заявление: французской казне требуется пополнение из кошельков германских князей, вельмож, горожан и крестьян. Во все стороны поскакали гонцы, требуя контрибуций натурой и платежей деньгами. Князья и города Швабии, оказавшись под угрозой огня и меча, собрали миллион на выкуп того, что отказывались защищать. Выйдя из Страсбурга, Виллар прогнал маркграфа за Нёрдлинген. Французские разъезды прошли через боевые поля Бленхейма. Французские отряды и сборщики дани распространились по Франконии. Дошло до того, что пришлось серьёзно считаться с опасностью всеобщего мятежа баварцев против союзников^[281]. Мальборо делал всё, чтобы остановить потоп. Он вымолил полк кавалерии, полк драгун и три батальона пехоты у пфальцского курфюрста. Он попросил Вену вернуть датчан из Баварии; пошёл даже и на то, что повернул саксонцев, шедших на соединение с его собственной армией.^[282] 7 июня он писал маркграфу Байрейтскому:

Тешу себя той надеждой, что если ваша светлость соберёте воедино все войска, какими располагаете, имперская армия по крайней мере сравняется с вражеской, а то и превзойдёт её, тем более, как нам определённо известно, половину, а то и больше их сил составляет всего лишь милиция Призываю вашу светлость к обсуждению какой-либо полезной для дела диверсии силами многочисленных гарнизонов Филиппсбурга и Ландау Скажу более: в сложившихся обстоятельствах, напрасно держать такие сильные гарнизоны без должного применения. Ваша светлость без труда рассудите, что если бы преимущество было на нашей стороне, и мы вели бы вторжение во вражескую страну, французы не оставили бы шесть тысяч человек в Страсбурге сидеть сложа руки [les bras croiss], как это делаем мы с гарнизоном Филиппсбурга.^[283]

К Харли: если удалось бы объединить все эти войска под дельным человеком, одно это стало бы целительным средством^[284]. Вратиславу он предлагает более персонифицированный рецепт. Мы давно и справедливо настаиваем перед вами на том, чтобы туда послали генерала, не стану предлагать вам какого именно; но, Бога ради: не теряя времени, отставьте маркграфа и пошлите туда действующего генерала [un gnral en poste].^[285] И графу Зинцендорфу:

Вторжение Виллара в Германию.

Мы можем во многом упрекнуть вас за несчастье на Рейне. Если бы вы отнеслись хотя бы с малейшим вниманием к настоятельным, часто повторенным в ваш адрес просьбам о назначении туда влиятельного генерала, умеющего управлять войсками, наши дела не приняли бы столь плачевного вида. Наоборот: если господин де Стархемберг отправился бы туда в должное время, враг никогда не пошёл бы ни на какое дерзкое предприятие, и мы, весьма возможно, удержали бы за собой преимущество.^[286]

К Харли (9 июня): Если бы у них был хороший генерал в Германии, то, убеждён, они смогли бы отобрать из собственных войск сплочённую силу, достаточную для того, чтобы заставить французов вернуться за Рейн.^[287] И мистеру Янусу: Уверен, у Виллара лишь шестнадцать тысяч собственных солдат, а все прочие - милиция и местные новобранцы, и на них он никогда не рискнёт положиться.

Эти выдержки типичны для корреспонденции, исходившей в те дни из ставки Мальборо: тон писем властный и энергичный, штаб герцога стал руководящим центром всего Союза. Одни лишь самые важные его письма за десять недель стояния армии в Мелдерте, то есть за период с 1 июня до 10 августа, напечатанные в Dispatches, занимают сто двадцать пять страниц, и это не считая частной переписки с Сарой и Годольфиным.

***

Тем временем, венгерское восстание вошло в новую фазу. Французское правительство постаралось подвести Ракоци к невозвратному разрыву с Австрией. Людовик XIV предложил ему официальный союз, но лишь при том условии, что сейм Венгрии по всей положенной процедуре сместит с венгерского трона императора Иосифа I. Ракоци уступил. Возможно, у него не оставалось иного выбора. Но дальнейшие последствия погубили восстание. Венгерское повстанческое движение раскололось снизу доверху. Большинство нации желало обеспечить свои права в рамках некоторого соглашения со своим легитимным правителем. Но попытка его детронизации означала борьбу не на жизнь, но на смерть. Католический элемент в целом благоволил воззрениям Франции, но лютеране яростно воспротивились. Ракоци оказался перед расколом венгерского общества, и вынужденно прибегнутл к жестокостям. В Оноде собрался Сейм. Главау лютеран, одного из огромной семьи Околичани, схватили и казнили; по приказу Ракоци и наущению французских офицеров смерть приняли и двое из его друзей. Эти казни произвели в Венгрии сильное впечатление. Кровавый Онодский сейм, такое он получил название, ознаменовал крах венгерского единства. Мятеж разбивался и на иных препятствиях. Крестьяне Моравии и Австрии получили убежища в укреплённых пунктах, оставив опустошённые поля и фермы. Рейды стали бесплодным делом, и патриотическим солдатам пришлось жить тем, что можно было отобрать у собственных сограждан. Требование повстанцев об отказе императора от венгерского трона вдвойне взъярило Вену. Мальборо, как всегда отлично осведомлённый, отозвал Морские державы от дальнейших усилий по примирению сторон. Положение Ракоци неуклонно осложнялось, его повстанческая армия стала отступать. Весь 1707 год Империя по-прежнему обращала главные свои усилия против Ракоци, но венгерское сопротивление видимо ослабевало, хотя мятежники потерпели окончательное поражение лишь весной следующего года, в сражении под Тренчином.

***

Союзники всё более нуждались в победе во Фландрии. Мальборо продолжал упрашивать и убеждать пенсионария Гейнзиуса о предоставлении необходимой для сражения свободы рук, без чего он был обречён на одно маневрирование вплоть до финального фиаско. К тому времени - очевидно, с согласия Мальборо - в армию вернулся Гелдермалсен. Его коллега Гослинга продолжал придираться и вредить. Он не стеснялся в обвинениях. Отступление в конце мая от Суаньи к Брюсселю, в лагерь у Мелдерта трактуется им так:

С этого момента я отчётливо понял, что герцог не намерен добиваться каких-либо успехов во всей этой кампании, и, не видя для себя никаких надежд заполучить когда-либо (разве что в самой крайности) согласия Генеральных Штатов на его губернаторство в Бельгии, чем он одержим [sa marotte], тянет войну с намерением стопорить наши, отдаваемые время от времени приказы, и набивать, тем временем, кошелёк.^[288]

В то же время, чуть ли ни на той же странице его мемуаров, отмечено следующее:

В лагерь пришли недвусмысленные приказы от наших господ о недопустимости никакого риска. Причиной этих удивительных приказов стали неопределённость с исходом тулонской экспедиции и превосходство неприятеля в силах. Гелдермалсен и я, уже подозревая в герцоге нежелание многого в этой кампании, удержали эти приказы в тайне, и, объяснив наши соображения Гааге, рассчитывали получить иные распоряжения. Мы предвидели, что герцог будет с радостью объяснять причину своего бездействия этими приказами и возложит вину за бесплодно проведённую кампанию на Штаты и их депутатов. Но объяснения наши пропали втуне, и нам было повторно велено избегать любых ситуаций, могущих так или иначе привести к сражению до тех пор, пока не выяснится результат тулонского предприятия или пока герцог Вандомский не отошлёт от себя значительные силы.^[289]

Итак, мы видим, что Гослинга обвиняет Мальборо в вялости, в отсутствии рвения в делах против врага, держа, в то же самое время в собственном кармане категорические приказы своих господ о недопустимости действий, могущих привести к сражению пока не придут известия о развязке под Тулоном, чего не могло случиться прежде двух-трёхмесячного ожидания. Трудно вообразить, как человек с главнейшей обязанностью удерживать полководца от сражения, умудряется обвинять его же в бездействии, приписывая бесчестные мотивы. Гослинга не мог судить о военной стороне дела. Мальборо сообщался с правительством Голландии помимо него. Герцог лишь терпел Гослингу со всем обхождением, присущим восемнадцатому веку. Он вёл дела с Гейнзиусом. Тем самым днём 2 июня, когда Гослинга - судя по его писаниям - скорбел о том, что запрет на сражения послужит Мальборо оправданием уклонения от борьбы при том, что к Мальборо исправно поступает жалование - датировано обнаруженное нами письмо:

Мальборо Гейнзиусу.

Мелдерт, 2 июня 1707.

* По маршу неприятеля этим утром к Первису можно предположить, что они отчаялись взять Брюссель и, как мы слышим, решили осаждать Уи; надеюсь, вы согласитесь с тем, что эта Победоносная Армия не заслужила такого унизительного афронта: ведь если мы позволим им спокойно провести осаду, следующим их шагом будет взятие Льежа, а затем они получат возможность делать всё, что им заблагорассудится. Я уверен в отличном духе армии, и если, где бы то ни было, местность позволит нам драться, мы побьём их с помощью Божьей, и далее непременно заключим хороший мир, предмет главного желания...^[290]

Джон Саре.

Мелдерт. 13 июня 1707.

* Но для общего блага должно исполниться то желание, чтобы можно было этого [сражения] добиться, так как дела наши очень плохи в Германии, не лучше и в Испании; я же, невзирая на весь шум, что исходит от французов, полагаю, что они хотят битвы ещё меньше, чем наши друзья; ведь если бы они действительно намеревались сделать это, то не тянули бы с решением так долго. Что до армии, скажу по справедливости: смерть за общее дело считают здесь пределом мечтаний, но все другие люди на этой стороне воды так премудры, что, боюсь, приведут нас, в конечном счёте, к скверному миру. Сам я уже стар и не хочу ещё при жизни видеть те несчастья, какие падут на христианство, если французам дозволят одержать верх в этой войне.^[291]

Приведенные доказательства, взятые как из опубликованных, так и из неопубликованных документов можно множить и множить, рискуя утомить читателя. День за днём, всё время оскорбительного, дорого обходящегося паралича, личные письма Мальборо к Саре и Годольфину показывают, как он использовал всё своё влияние - в Гааге, на депутатов и генералов в собственном лагере - надеясь обрести свободу действия и манёвра. В особенности он усердствовал перед депутатами, настаивая на марше к позиции Вандома - на вспомогательном манёвре, который - объявлял он - немедленно вынудит французов к отступлению. Он постоянно умолял о полномочиях, нужных для того, чтобы дать сражение, если он сочтёт обстоятельства подходящими. Он всевозможно обещал не давать генерального сражения, не располагая несомненным преимуществом. Но в ответ из Гааги шли только повторяющиеся запреты, адресованные депутатам, а от Гослинги - одни лишь новые клеветы, вносимые последним в дневник. Голландское правительство, пользуясь той властью, какую дало им Рамильи, не желало рисковать приобретённым. Друзья наши не осмелятся - резюмирует Мальборо - пока мы не получим преимущества, а неприятель позаботиться о том, чтобы нам его не предоставить.^[292] Их напугали Альманса и Штольхофен. Они нашли в длительной операции у Тулона должное оправдание простою. Когда это оправдание потеряло силу, они нашли новые, и ни разу за весь 1707 год не обеспечили герцогу ничего лучшего жалкой тени той свободы, какой он столь славно пользовался в предыдущем году.

***

Говорят, что Мальборо умел отказывать в протекции с такой любезностью, какую не выказывают и иные, даруя благосклонность. Обмен высокопоставленными пленными в те времена предоставлял множество возможностей для обмена учтивостями. После Рамильи, он, как стоит припомнить, даровал очень многим французским офицерам, попавшим в плен, немедленное временное освобождение под честное слово для улаживания частных дел. Отпущенные, повинуясь принятому в Европе кодексу чести, обязаны были вернуться по первому же зову. Но находились множество отговорок: плохое здоровье, частные дела или личная дружба с герцогом. Образцом поведения Мальборо в таких случаях послужит его письмо к маркизу дю Плесси-Шатильон-Нонану.

Я получил ваше письмо от 8-го числа, и, разумеется, опечалился, узнав о плохом состоянии вашего здоровья, тем более что не могу ответить вашему желанию, предоставив дополнительное время к отпуску более это не в моей власти. Все ваши друзья засвидетельствуют мою обыкновенную расторопность в исполнении ваших желаний, но королева приказала предписать подчинение всем, у кого истекло время, данное под честное слово, так что руки мои связаны; итак, я вынужден ждать следующего, более благоприятного случая, чтобы выразить на деле истинное к вам почтение, в коем и расписываюсь. ^[293]

И графине Лионской, написавшей ему от имени мужа:

Я не самый жестокосердный, бесчувственный человек на свете, и, разумеется, был чрезвычайно тронут вашим любезным письмом ко мне, где вы испрашиваете отпуск для графа Лионского; муки мои усугубляются тем обстоятельством, что испрашиваемое вами средство для облегчения ваших тревог ушло из моего распоряжения; королева дала мне приказы, совершенно связавшие руки, не дозволяющие дать вам то доказательство участия в вашем расстройстве, какое я желал бы дать; прежде, я подчинялся приказам королевы с радостью, теперь же с великой скорбью исполняю этот, касающийся графа Лионского.^[294]

Мы находим объяснение упоминаемым, суровым приказам королевы Анны в письме Мальборо к Харли от 23 июня:

Прилагаю копию письма от французского уполномоченного, где он предлагает общий размен всех французских пленных, содержащихся нами в Англии, Голландии, Германии и Италии на равное число недавно взятых ими в Испании Судя по видимой настоятельности французов, они, полагаю, надеются вернуть этих людей на военную службу уже в эту кампанию, чего мы, с нашей стороны, едва ли желаем; тем самым, мы, по моему мнению, должны потянуть с этим делом два-три месяца, что незатруднительно, и прийти за это время к некоторому на сей счёт решению. Вижу, как французы начали, в свойственной им манере, немного заноситься после успеха в Испании со взятием многих пленных, и, соответственно, написал господину Шамильяру, попросив его выслать в Англию тех французских старших офицеров и прочих, кому пора уже быть здесь.^[295]

Не стану отягощать эту главу описаниями неудач в больших планах и действиях на поле, сорвавшихся или пошедших не так по причинам дворцовых и партийных интриг в самой Англии. Сосредоточимся на Мальборо в его лагере в Мелдерте: он ждал, и надеялся на то, что его боевой товарищ, принц Евгений, пришлёт однажды хорошие вести из-под Тулона; а затем наступят такие изменения военной ситуации, что все угрозы европейские, домашние, кабинетские останутся в прошлом. Здесь достаточно сказать, что встревоженные и разгневанные виги вернулись к обычному для них и до сих пор безошибочному методу давления на Годольфина, а Годольфин изливал свои несчастья на груди Мальборо. Определённо, десять недель бездействия у Мелдерта, в еде и питье, как презрительно говорит Гослинга об этом примечательно бережливом и воздержанном человеке, делающем состояние на жаловании и компенсациях, не стали самым приятным временем в полной трудами жизни Мальборо. На исторических фактах, предоставленных теми днями, вполне можно переписать заново историю Иова. Но он питал непреходящую надежду на Тулон. Я не избавился от мигреней пишет он Годольфину (4 августа) даже и вернувшись с вод; но если осада Тулона пройдёт успешно, она избавит меня от всех болезней кроме старости.^[296]

***

Отзвуки тулонской канонады разносились далеко. Мальборо заговорил такими словами, что между командирами союзнической армии распространилось ожидание скорого приказа Вандому об отсылке войск под Тулон. Это убеждение нашло место даже и в записях Гослинги. И оно оправдалось. 1 августа Людовик XIV послал Вандому категорический приказ об отправке на южный фронт тринадцати батальонов и шести эскадронов. Как только об этом узнали в Мелдерте, Мальборо объявил, что пришло время действовать. Вандом ослаблен. Он потерял преимущество. Мальборо потребовал полномочий для атаки французского укреплённого лагеря у Жемблу. Он воззвал к Гааге. Гаага переслала дело на рассмотрение своим депутатам и генералам. Гослинга имел все основания записать: Герцог Вандомский только что получил приказы об отправке больших сил во Францию; кажется, милорд желает использовать этот шанс для наступления на лагерь неприятеля, почти сравнявшегося с нами в численности.^[297] Определённо, для Гослинги пришёл момент пришпорить этого доселе праздного командующего, погрязшего в прибыльном бездействии. Но, увы, Гослинга даёт лишь краткое замечание: Это кажется рискованным (Cest ce qui paroissoit tmraire). Итак, он, Гелдермалсен, голландские генералы в полном согласии, спустили с цепи вето. Ничего не оставалось говорит Гослинга кроме попытки вынудить его [Вандома] уйти из неуязвимого для атаки лагеря неожиданным, скрытым маршем. Таким и стало решение герцога. Могу сказать без ложной скромности, что поощрял его к тому всеми силами, и когда он пришёл к этой мысли, я и Гелдермалсен стали первыми, узнавшими этот секрет.^[298]

На самом деле, речь шла о старом плане Мальборо - предложении, сделанном в Гааге, депутатам и генералам шестью неделями ранее. Он был вполне уверен в нём, зная из докладов разведки и собственных калькуляций то, что Вандом окажет сопротивление лишь при атаке с фронта, и что угроза коммуникациям быстро отправит маршала назад, к французской линии крепостей. Мальборо не надеялся на решительное сражение. Оно могло бы быть куплено лишь задорого, в лобовом наступлении. Тем не менее, оставался шанс разгромить арьегард или фланговое охранение Вандома, а с началом такого столкновения, никто не знает заранее, до каких пределов оно может дойти. Депутаты сочли, что такая попытка не воспрещена их инструкциями. Как бы то ни было, они могли прибегнуть к ним в любой момент, посчитав риск недопустимым, пригрозив остановкой или отводом голландских частей, что, безусловно, застопорило бы действия всей союзнической армии. Им представилась удобная возможность для имитации предприимчивости при ограниченных обязательствах. Итак, 10 августа, великолепная армия Морских держав лучшая и наибольшая из всех, какими когда либо командовал Мальборо отослала по дневному свету обоз в Лёвен и, под прикрытием этой уловки, вышла из лагеря в сумерках.

Последовала вторая, характерная для кампании 1707 года, непродолжительная череда быстрых переходов больших армий. Мальборо, двинувшись на юго-запад через Вавр, пришёл к Геннепу в полдень 10 августа.^[299] Оттуда он угрожал атакой левому флангу Вандома, или, альтернативно, грозил отрезать его от Монса, от линии крепостей и базы снабжения. Вандом, разобравшись к полуночи с 10 на 11 августа в действиях оппонента, покинул сильно укреплённый лагерь, и тотчас отступил через Госсели на Сенеф. Тем самым, две армии провели в походе весь день, двигаясь в сходящихся направлениях. Но Вандом обгонял Мальборо в поспешности своего отступления. Прежняя дистанция в десять миль между армиями сократилась, должно быть, наполовину, но союзникам, при всех стараниях, не удалось войти в контакт с неприятелем. Погода внезапно и ужасно испортилась; полился кромешный ливень, совершенно испортивший те немногие дороги, по которым двигались огромные военные массы. Мальборо, собираясь выступить пораньше, отложил выход до полудня, чтобы дать отдых своим усталым войскам. Он достиг Аркена к шести вечера 12 августа. Вандом, остановившийся одновременно с преследователем, двинулся сразу же после того, как погоня возобновилась, удержав, тем самым, отрыв. Но армии продолжали сходиться, и когда союзники достигли Аркена, разрыв сократился уже до трёх миль.

Обе генерала действовали, соответственно, под запретами голландского и французского правительств и не могли отыграть сражения по своей воле. Мальборо мог надеяться лишь на то, что сумеет ударить по арьегарду французов; такое развитие погони могло бы вовлечь стороны и в генеральное сражение. С другой стороны, Вандом мог бы остановиться на хорошей позиции и, окопавшись, отразить натиск, но обязан был, повинуясь приказам Версаля, избегать, по всякой возможности, такого исхода. В ночь с 12 на 13 августа Мальборо попытался ударить по арьегарду Вандома. Но операция провалилась не только из-за общих намерений французского командования, но и по причине непредвиденной заминки в преследовании.

Мальборо послал письменный приказ графу Тилли: выйти с сорока эскадронами и пятью тысячами гренадёр и атаковать французский арьегард. Атаку должен был поддержать граф Лоттум с тридцатью эскадронами и двадцатью батальонами. Тилли дошёл до назначенного ему пункта и распечатал приказы.

Шёл ливень, стояла кромешная темнота, рядом не было ни единого дома; потребовался час времени для того, чтобы добыть светильник, при котором граф смог прочесть, и изучить приказы; поблизости не оказалось проводника, знавшего местность и те многие дефиле, перед какими встал Тилли. На поиски проводника ушёл следующий час, но так ещё не рассвело, и дождь лил не переставая, граф не дерзнул вести свой отряд во тьме, в тесной близости с неприятелем, и потерял по этой причине всё ночное время.^[300]

11-14 августа 1707.

Два эскадрона союзников, пробравшихся сквозь темноту, доложили на рассвете о том, что французская армия продолжает отступление, прикрывшись сильным арьегардом в двадцать пять эскадронов и в две тысячи гренадёр. Люди Тилли прошли ускоренным маршем шесть миль; но арьегард постоянно приостанавливал преследование, пользуясь заглублёнными дорогами, и быстро уходил из-под ударов без серьёзных потерь. Попытка прищемить французам хвост не удалась, а с тем и ушёл последний шанс если такой шанс вообще был затеять сражение в условиях навязанных и жёстких ограничений. Следующие два перехода ничего не изменили во взаимном положении армий. Вандом прошёл через Ен-Сен-Пьер и на Сен-Дени, откуда было уже близко до его укреплённых линий у Монса, и дальнейшее преследование стало бесполезным. Мальборо при ужасной погоде подошёл 14 августа к Суаньи; Вандом, опёршись правым крылом на Монс, продвинулся чуть дальше на запад, в направлении Ата. Обе армии, вымокшие и измождённые, встали почти на те же самые позиции, какие занимали в мае. Вандом забрал подкрепления из Шарлеруа и Намюра. Мальборо остался у Суаньи, под проливными дождями, с возможностью получать снабжение по одной лишь мощёной, платной дороге из Брюсселя.

Общеизвестные отчёты об этом быстром и бесплодном маневрировании главных армий дошли до нас от Гослинги и Кранстауна. Оба критикуют Мальборо. Гослинга жалуется на то, что 12 августа герцог медлил, вместо того, чтобы выйти ранним утром, и 13-го армия вообще не двигалась с места. И он и Кранстаун пишут о том, что графа Тилли, человека преклонного возраста, назначили на операцию, где требовались высочайшие энергия и дерзость. Кранстаун винит Мальборо в том, что он не встретился с Тилли до выхода, и не объяснил графу изустно, что от него требуется. Редчайший в истории случай: командующего порицают за то, что он отдал письменные, а не словесные приказы. Гослинга, разумеется, объясняет всю последовательность событий поздний выход 12-го, выбор графа Тилли, остановку 13-го тем, что Мальборо и не собирался принуждать Вандома к сражению; и делает дальнейшее заключение, совершенно, впрочем, безосновательное, о возможности привести дело к сражению при следовании иным решениям. Кранстаун же подтверждает добрую волю Мальборо.

Не сомневаюсь в том, что мой лорд герцог желал драться и придать войне серьёзный оборот с такими искренностью и рвением, как никакой другой генерал в целом свете, но, не предприняв должные меры в самый острый момент упустил противника из рук.^[301]

Он, впрочем, соглашается с Гослингой насчёт графа Тилли: Старый человек и заслуженный офицер, должно быть, стал в свои годы чрезмерно осторожным и медлительным для такого предприятия.

Весьма возможно, что эти нарекания справедливы. Но они никак не затрагивают сути дела. Вандом действовал по приказам, избегая сражения; он взял хороший старт; а Мальборо не дозволили бы начать сражения, если бы он не сумел устроить так, что сражение стало бы неизбежным. Соответственно, Вандом шёл налегке, безо всякого имущества, не ставя палаток, несмотря на ужасную погоду, и так быстро, что потерял четыре тысячи отставшими; а Мальборо вёз с собою всю артиллерию, дороги стреноживали его наравне с вето, так что едва ли можно удивляться нерешительному исходу. Более того, Вандом, в любой момент, мог повернуть на юг, к своим крепостям и предмостным укреплениям на Самбре: Шарлеруа и Мобежу. Тем самым, Мальборо несомненно знал, что сумеет завязать сражение лишь после некоторой грубой ошибки врага, или по какой-то счастливой случайности. Но Вандом не сделал ошибки, а Мальборо преследовали одни лишь несчастливые случайности. И безнадёжная попытка перехватить Вандома провалилась.

***

Питерборо встретил отстранение от всех армейских и морских назначений, с отзывом в Лондон, со внутренней яростью под маской внешней невозмутимости. Весной 1707 года он поехал домой нарочно через столицы стран Союза. Государственный секретарь, не промедлив, оповестил иностранные дворы, что у Питерборо нет более ни постов, ни полномочий. И, тем не менее, в силу своих известности, положения, живости ума, личной отваге, он, быстро и во многих случаях снискивал искреннее внимание, а не одно лишь вежливое обхождение. Метод его был прост. Он оппонировал линии британского правительства, о чём бы ни заходила речь. Он поощрял герцога Савойского идти в притязаниях до крайности. Он завоевал Вратислава, настаивая на выгодах имперского похода на Неаполь - на предприятии, предотвращение которого стояло среди главных задач Мальборо. Карл XII отказался принять его. Тогда Питерборо поскакав за ним на лошади конюха, перехватил короля на пути в Альтенштадт. Мрачному шведу пришлось выслушать Питерборо против своего желания.^[302] В то время как Мальборо прилагал все усилия к тому, чтобы обратить порыв Карла на восток, Питерборо, разумеется, уговаривал его остаться и посредничать между Францией и Великим союзом. К счастью, король отнёсся к нему с откровенным презрением. В Ганновере он, естественно, поучал курфюрстину, чтобы та настаивала на визите в Англию. Блуждающий чинитель помех, разгневанный граф, добрался, в конце концов до лагеря в Суаньи. Вратислав послал Мальборо в высшей степени благоприятный отзыв о настроении и способностях Питерборо. Герцог, полагая, что лучше будет узнать намерения графа до того, как тот приедет в Англию, не стал смущаться обременительным поведением Питерборо, но послал ему самое любезное приглашение. Льщу себе той надеждой - писал он - что любопытство, проявляемое вами к делам этой армии и ваше дружеское ко мне расположение, дадут мне радость увидеть вас в очень непродолжительном времени.^[303]

Поражение при Альмансе стало Божьим даром для Питерборо. Он - и это нашло отражение в официальных бумагах - предрекал, что наступление приведёт к несчастью. Разве он не обвинял Голуэя в некомпетентности? И разве некомпетентность Голуэя не подтвердилась самым прискорбным образом? Разве он не тратил и не ручался собственными средствами в интересах общего дела? Разве, как он заявлял, его не отставили в расцвете таланта и в зените успехов? Питерборо прибыл в квартиру Мальборо с обширнейшим самооправданием, подкреплённым некоторыми письмами и резолюциями военных советов.^[304] Он не сомневался в привлекательности своего дела для торийской партии. Тори был противен Голуэй, как беглец из Франции, как один из людей, привезённых королём Вильгельмом, как протеже вигов, и, разумеется, как побеждённый генерал. Питерборо олицетворял собой первостатейный парламентский кризис, он вооружился фактами, он действовал в русле предубеждений, он бил в самые чувствительные точки английской политики.

В английском Кабинете всё более гневались на поведение Питерборо. Оба государственных секретаря были обозлены на него. Харли, на деле, желал заставить Питерборо объясниться в том, как тот подчинялся приказам, а при уклонении поставить его за провинности перед присяжными. Будет лучше - отметил он - если он займётся собственной защитой, нежели останется при досуге для всяких злоумышлений.^[305] Гневное настроение Харли разделяли и поддерживали виги с их буквализмом, симпатиями, логичными соображениями практической политики. Мальборо оказался куда дальновиднее. Он указал Годольфину на топорный характер предложений госсекретаря. Все, впрочем, сходились в том, что Питерборо, так или иначе, придётся объяснить, почему в 1706 году он не повёл на Мадрид войска, бывшие тогда под его командованием; во-вторых, почему он, пренебрегая инструкциями, не отправил королю Испании денег, вверенных ему именно с этим назначением; и, в-третьих, почему он без приказа отъехал из Испании в Италию, и занимал там большие денежные суммы от имени правительства на нерасчётливых условиях.

Командующий принимал гостя с обычной для себя любезностью, часами выслушивая то, что тот имел ему сказать. В эти десять долгих дней герцог превзошёл самого себя в вежливости, учтивости, терпении. Комментарии, какие он давал в это время, показательны.

Годольфину (15 августа): Мой лорд Питерборо здесь уже с пятницы, и, думаю, предполагает задержаться ещё на несколько дней. Саре:

Со времени моего последнего письма, дождь идёт непрерывно, и ни мы, ни неприятель не можем выплыть из наших лагерей. Я ношу зимнюю одежду, в моих покоях топят, но, что хуже всего, плохая погода не даёт лорду Питерборо отъехать заграницу, и он получил возможность для очень долгих со мной бесед; то, что он говорит в один день, он же опровергает назавтра, так что я пожелал, чтобы он изложил свои мысли в письменном виде.^[306]

И Годольфину (18 августа)

Лорд Питерборо поведал мне обо всём на свете, но не сказал ничего об отъезде из армии. Судя по тому, что он говорит мне, он полагает, что способен аргументировано убедить вас в том, что его облыжно обвинили во всех рапортах о его провинностях.^[307]

И снова Саре (25 августа): Если лорд Питерборо, вернувшись в Англию, решит, когда бы то ни было, написать тебе, прошу, будь осторожна в ответах, потому что, рано или поздно, они будут пущены в печать.^[308]

Вопреки этим тоскливым впечатлениям, Мальборо принял участие в деле Питерборо. Он дал тому рекомендательное письмо к правительству, тщательно выдержанное в самых уклончивых выражениях, но с достаточно определённой концовкой: Насколько могу судить, я уверен в том, что он действовал с великим усердием.

***

Ближе к концу августа, рапорты Четвинда из-под Тулона приняли мрачный тон. Между герцогом Савойским и принцем Евгением нет дружбы и доверия, желательных для успеха в столь великом предприятии.^[309] Слухи о поражении на юге просачивались во Фландрию от французских линий. Факты медленно распространялись. Наконец, стала известна вся правда.

Мальборо перенёс это наихудшее разочарование с обычным своим хладнокровием. Он тотчас принялся за предупреждение дурных последствий и за воодушевление каждого. У нас не было писем оттуда - писал он графу Маффеи, послу Савойи в Лондоне (5 сентября):

... с 13 августа. Но все сведения из Франции не оставляют сомнений в том, что его королевское величество снял осаду с Тулона 22 числа. С тех пор нам ничего не известно о движениях нашей армии, что даёт мне некоторые основания для той надежды, что его королевское величество заранее продумал некоторый, менее трудный план; по крайней мере, вы можете найти утешение в том, что по всем донесениям его королевское величество действовал в этом предприятии с такими рвением и храбростью, что лучшего и желать невозможно, а прочее зависело лишь от Бога.^[310]

И генералу Ребиндеру (командующему Пфальцкими войсками в Испании), 7 сентября:

Мы получили известия из Франции о том, что герцог Савойи оставил осаду Тулона и отошёл, что, как вы поймёте, стало огромным разочарованием после всех наших надежд на захват этого города.^[311]

И Сандерленду (19 сентября):

Полностью согласен с вами: успех французов стал большим разочарованием, и без должных, упомянутых вами, предосторожностей, в Голландии могут произойти опасные последствия; я получаю с их стороны вполне безнадёжные письма. Правы мы были или нет, начиная войну, но у нас есть причины продолжать её со всей энергией, или согласиться с утратой наших свобод; ведь французы очень заносчивы при успехах, несмотря на то, что горячо желают мира.

Если Союз твёрдо выстоит в эту зиму, враг, по моему мнению, решится в самом начале следующей кампании на сражение в этой стране, поскольку видит, что никакие успехи в иных частях света не приводят их к миру. Можете быть уверены, я исступлённо мечтаю о спокойной жизни, но, в то же время, ясно понимаю, что должен остаться на галерах на всё время этой войны...^[312]

Всё лето Мальборо вёл союзническую корреспонденцию с Карлом XII. Он вновь и вновь обращался к графу Пиперу, поддерживая связи, установленные при его визите к королю. Он, через всякие каналы, настаивал перед императором на уступках, требуемых повелительным шведом. Всё лето переговоры удерживались в хрупком равновесии. Ход их можно изучать по депешам Мальборо и по трудам континентальных историков. Мальборо старался удержать короля Швеции в хорошем настроении, и непременно настаивал перед императором на том, чтобы тот, по крайней нужде, унимал свою оскорблённую гордость. Были моменты, когда он думал, что привести Карла XII в здравый смысл может только сила и, с тяжёлым сердцем, начал изыскивать для этого войска и средства. Он дал знать графу Пиперу о том, что Морские державы располагают некоторыми возможностями, кроме аргументов и подарков, и что если иное не поможет, они помогут императору защитить территорию и права. Он потрудился упрочить такое впечатление в сознании шведского короля, не раздражая его. Но только в сентябре герой Севера объявил о том, что умиротворён. Существенно, что Карл выжидал до определённых известий об окончательном снятии осады с Тулона. Договор подписали 12-го; и 25-го его ужасная армия, повернув штыки на восток, перешла Одер в Силезии. Имперский двор добровольно признал за Мальборо главную заслугу в такой развязке, ставшей одним из примечательнейших дипломатических успехов.

Генерал Шуленбург оставил нам убедительное свидетельство - пример проницательности и пристальной всеохватности во взглядах Мальборо на всеевропейские дела. Он припоминает разговор, случившийся между ними в 1708 году в присутствии Евгения о делах Карла XII. Милорд герцог полагал, что никто бы не выдумал лучше самого Карла, когда тот, следуя собственным желаниям, двинулся на Москву; ему не суждено достигнуть своей цели, и он погубит себя так основательно, что впредь не причинит уже никаких беспокойств, и мы, со временем, найдём, что навсегда избавились от него.^[313] Любопытно, что принц Евгений, со всем его знанием Европы, принял противоположную точку зрения. Он полагал, что поход на царя может зайти слишком далеко, и вполне возыметь печальные последствия; и что король шведский, во главе сорока тысяч человек, может опрокинуть Империю в любое, по своему выбору, время.^[314]

Но Мальборо оказался прав. Его умение взвешивать, соизмерять значение людей и событий, было столь безошибочным, что, как зачастую, кажется, он пользовался даром пророка. К концу 1709 года Карл XII потерпел невосстановимый крах в битве при Полтаве. Сбылось каждое слово Мальборо.

Но это случится в будущем; теперь же командующий скорбно озирал итог 1707 года. Франция, судя по всему, вполне восстановилась на всех театрах. Союзническое оружие потерпело самые прискорбные поражения при Альмансе и Штольхофене; дело под Тулоном окончилось горьким разочарованием. Его самого стреножили в безрезультатной кампании. Империей водили внутренние бедствия и сепаратистские амбиции. Южная Германия беспомощно лежала под разорением, а тевтонские князья и не пытались сплотиться. Голландцы, злые и разочарованные, вцепились в свой Барьер, и действия их ухватистой администрации отнимали у союзников последние крохи симпатии со стороны бельгийцев. Да и в самой Англии вполне хватало политических злоумышлений, даже и после славного 1706 года. Какое же настроение установится теперь, когда стране нечего показать - одни лишь чудовищные расходы, да повальные неудачи? Союзнические войска ушли на зимние квартиры в атмосфере сгустившихся несчастий; а Мальборо поехал домой - его ждали правительственный кризис, буря в парламенте и, что хуже всего, - козни в королевской опочивальне.

Глава шестнадцатая. Абигайль. 1707 - лето.

Назначение Сандерленда неослабно терзало сердце королевы. Анна, игнорируя затруднительное положение двух главных её министров; закрыв глаза на парламентскую ситуацию, от которой зависели военные ассигнования и сам ход войны, задумалась об упрочении своего монаршего авторитета. Между ней и мистером Монтгомери, между ней и миссис Фримен наступило отчуждение. Она выслушивала то, что они говорили ей об общественных делах, исполняла всё нужное для дел государственных. Но она дала им понять, что узы, связывающие их, стали обременением, иногда удобным для дел, но уже не сердечной привязанностью. В душе королевы образовалась пустота, требовавшая заполнения. Кто избавит её от вигов? Вопрос этот стал её неотвязной мыслью. Многие славы её царствования, блестящее положение, занятое в Европе - а Европа тогда заключала в себе весь мир; объединённый остров; верные подданные; сияние бессмертных побед - всё это померкло пред мрачным заревом её обиды. И она недолго искала избавителя. Он оказался под рукой: доверенный, весьма ей приятный государственный секретарь мистер Харли. Каким утешением стали беседы с ним! Он понимал трудное её положение; он сочувствовал ей в том притеснении, в каком она оказалась. Он никогда не просил её делать то, с чем она не соглашалась. Наоборот, он укреплял её в том, что Годольфину нет никакой необходимости прислуживать вигам, что ненасытные требования последних и несправедливы, и вредоносны. Ему не было равных в искусстве современной политики, в Общинах, в партийных интригах, в проведении финансовых биллей и во всех подобных делах. И если он не знал чего-либо об управлении Общинами, этого и знать не стоило. Он очень долго возглавлял - председательствуя и не председательствуя - собрание коммонеров; он умел управлять ими. Не в пример Годольфину, при нём были сторонники, и в его сторонниках числились те самые элементы, в каких Анна видела истинное ядро любого национального правительства: умеренные тори.

Мистер Фримен всегда на войне. Так надо; он незаменим во главе армий. Такого как он не сыщешь в целом свете. Как жаль, что он не может приехать домой. Если бы он смог защитить её от вигов! Ей невмочь уже слышать ненавистные вигские голоса, исходящие из уст их робкой марионетки - Годольфина. Он смог бы удержать Сару от скандальных сцен; от писания этих бесконечных политических писем; от докучливых лекций, неуместных в беседах двух женщин. Она, королева, не пожалела бы для него ничего, если бы он смог служить ей здесь, облегчив её положение своим, всегда здравым и справедливым участием. Когда бы он был с ней, всё пошло бы хорошо, но он заграницей.

Через несколько времени Анна обратилась к Харли вероломным по отношению к её главным министрам образом. В один день садовник передал ему тайное письмо от королевы^[315]. Она взывала к нему о помощи: наивысшее искушение для государственного мужа восемнадцатого столетия. Более того, призыв королевы вполне соответствовал дальним политическим расчётам самого Харли и присущей ему любви к тайнам и закулисным интригам. С этого дня он занялся организацией группы, могущей стать - при исключительном благоволении королевы - альтернативным правительством. Он стал устраивать ночные встречи, разрабатывая планы действий, где сходились его друзья-тори, законник Саймон Харкур, военный министр Сент-Джон. Первым, самоочевидным, решительным шагом должно было стать смещение Годольфина. Но что же Мальборо? Харли отнюдь не был уверен в дальнейших действиях Мальборо. Он знал, что Мальборо согласен с ним по существу вопроса, что он желает сохранить связь с Тори, что он ничуть не меньше королевы страшится попасть в руки Вигов. Разве Мальборо не навещал герцога Шрусбери, недавно вернувшегося из добровольного изгнания, и не беседовал с ним о тиранстве вигских лордов? Этот красноречивый факт стал известен группе Харли, поддерживавшей связь со Шрусбери. Шрусбери стал новым фактором в готовящейся комбинации. Сильная фракция здравомыслящих тори, при возобновлённой, энергичной поддержке королевы, дала бы Мальборо желанную опору для дальнейших его кампаний.

Итак, Харли, до некоторой степени мог полагаться на то, что действует в практических интересах Мальборо. Но что если Мальборо отбросит такие интересы в угоду старой дружбе с Годольфиным, пусть тот, со всей определённостью, и исчерпал свою политическую полезность? Подобно иным людям, и того, и последовавших поколений, пытавшимся и пытающимся постичь эту загадочную натуру, Харли не умел прочесть в душе Мальборо. Он оставил в своих соображениях возможность - но всего лишь возможность - что командующий решит покинуть Годольфина - со всеми, разумеется, положенными церемониями и щедрым вознаграждением последнему - и сам устроится при новом порядке вещей.

Но дело могло пойти и не так. Мальборо мог остаться с Годольфиным в горе и радости. Госсекретарь не мог упустить в своих расчётах такого развития событий, и оно страшило его. Конечно, отставка Мальборо от командования армиями плохо сказалась бы на ходе войны, на всём союзническом деле; но после бесед с возбуждёнными друзьями и партийными деятелями, внешние события теряли в значимости, отходили на задний план. В соображения входил курфюрст Ганновера, поддавшийся, наконец, на уговоры о командовании имперскими силами на Рейне. А назначение законного протестантского преемника английской короны верховным командующим уверит даже и вигов в будущем их партии. И - без внимания к таким предметам, как дальнейшие победы, жизни солдат, слава нации, честь флага - всё это казалось обещающим и даже удобоисполнимым - буде понадобится.

Но отсюда вырастало и значение Сент-Джона. Без его блистательного ораторского искусства, его замечательных умственных качеств, пылкости, непреклонности, всё могло пойти вкривь и вкось. Согласится ли Сент-Джон? Он работал военным министром при Мальборо, в теснейшей связи с армиями, они делили бремя тяжкого труда, в полном, обоюдном удовольствии от мастерства соратника. При всём увлечении вином и женщинами, Болингброк всегда оставался страстным государственным работником, неусыпным и неустанным. Он искренне почитал Мальборо. Он был одним из его молодых ставленников. Меж ними выросло товарищество, Мальборо полюбил и стал доверять Сент-Джону. Они общались нестеснённо и тесно. Герцог принимал участие в приватных делах Сент-Джона. Он лично входил в рассмотрение постоянных денежных пертурбаций своего молодого министра. Он позаботился о том, чтобы повысить тому жалование. Более того, однажды, этот - как нам его представляют - мизантроп и скряга, покрыл - как то утверждают^[316] - долги Сент-Джона из своих, бережно копимых средств. И перед Харли встал всё тот же вопрос: пойдёт ли Сент-Джон до конца?

Но Харли в его обстоятельствах, не мог довольствоваться недоговорённостями. Он недвусмысленно объявил своим приверженцам, что падение Мальборо - если худшее станет худшим - должно быть принято, как часть плана. Мы не можем сказать, что творилось в уме Сент-Джона. Должно быть, осмысливая то, что ему придётся порвать с благодетелем и героем; разрушить, если так выпадет, политику государства и Союза; и проиграть войну ради скачка к истинной власти, он встал перед величайшим дерзанием в жизни. В конечном счёте, Сент-Джон решился, в случае необходимости, идти за Харли и низвергнуть Мальборо. Четыре года тому назад он с готовностью пошёл за герцогом ради офиса, ради доли власти в управлении войною; тогда он отбросил Билль о Временном согласии, и всё, что было с этим связано, ради - так говорили те, кого он вёл за собой - сделки с дьяволом. Теперь он должен был повторить такую же процедуру ради высочайшей ставки. Теперь он жертвовал Мальборо и с ним, вероятно, всем союзническим делом. Важное решение для азартного игрока и высокого таланта. И решение это вполне соответствовало и его отваге, и всей его натуре.

***

Следующая стадия прошла в области духовных дел. Освободились ряд важных вакансий. Освободились епархии Честера и Эксетера; освободилась Королевская кафедра богословия в Оксфорде. Всё это были ключевые посты для церковной и государственной политики. Любое разбавление состава епископов, назначенных королём Вильгельмом, сказывалось на малом, хотя и прочном большинстве вигов в Лордах. Оксфорд в то время был де-факто семинарией Высокой церкви, откуда, в основном, рекрутировалось духовенство графств. Все силы, какими располагали виги, стали приведены в действие. Сара к тому времени почти утеряла своё влияние: длинное её письмо от прошлого года и ответ королевы ясно показывают полное расхождение во взглядах^[317]. В январе 1706/7 года Сомерс убедил архиепископа Кентерберийского, Тенисона, прийти к королеве и выяснить её мнение об одной из епархий. Архиепископ встретил холодный приём. Беседа - доложил он - вышла краткой; как только я вошёл, мне было сказано, что вопрос уже решён, хотя персона пока не объявлена^[318]. Старания Годольфина оказались столь же тщетными и неуместными. В том, что касалось оксфордского назначения, Мальборо пришлось употребить всё своё влияние в пользу Поттера, кандидатуры вигов. И пусть королева уступила его мощному давлению, уступка лишь укрепила её в намерениях относительно епархий. Фактически, она решила вернуть в иерархии епископов то, что потеряла в составе министров. Если Годольфин, попав в руки Хунты, заставляет её проглатывать назначения министров-вигов, она заставит Хунту проглотить торийских епископов. Кто может справиться с ней в этой области? Разве она не признанный глава Церкви? Разве это не вопрос веры? Здесь нет ни капли партийного пристрастия. Это её обязанность перед Господом. Никто не дерзнёт поколебать её, опёршуюся на Божью Незыблемость и собственные желания. И она назначила в Эксетер Блэкхола, известного адепта Тори, и Дауэса, другого тори, в Честер. Оба принесли присягу в августе.

Заинтересованные персоны увидели в частном факте этих назначений не одну только партийную политику, явленную в самой резкой форме: за происходящим крылся иной, куда более тревожный смысл. Если назначения имели причиной спонтанное выражение личных убеждений королевы, это было просто плохо. Если некто закулисно влиял на неё, дело обстояло куда хуже. Но если этот некто оказывался государственным секретарём, действовавшим за спинами своих коллег, в обход партийной договорённости о вотировании военных ассигнований и устранении всех препон в парламенте дело обстояло хуже некуда. Та самая, фундаментальная для британских законов доктрина, утверждавшая, что монарх всегда прав, направила всю силу вигских подозрений и негодований против Харли и его агентов. Каких агентов? Острейшие умы Англии увидели ответ во французской максиме: Ищите женщину.

***

Возможно, читатель припомнит, как много лет назад, в 1689 году, Сара с некоторым удивлением обнаружила, что имеет бедного родственника по фамилии Хилл, левантинского торговца, разорившегося на спекуляциях, с четырьмя детьми, в их числе с дочерью Абигайль.^[319] Когда родители умерли, Сара стала сиротам благодетельницей, и, разными способами, обеспечила их дальнейшую жизнь. Абигайль, старшая, жила в Сент-Олбансе вместе с Черчиллями, детьми Черчиллей, и Сара принимала её как сестру. Прошли годы. Когда Анна взошла на трон, Сара устроила Абигайль при дворе королевы и, в 1702 году, она дослужилась до одной из камеристок Анны. В 1704 году имя её стоит в списке фрейлин^[320]. Пост этот означал тесную близость с королевой, и требовал всей покорности; Абигайль верно и с любовью прислуживала королеве в её непарадной жизни, при всех частых болезнях Анны. Скрашивая долгие часы службы, она искусно играла на клавесине, по большей части для развлечения королевы. Но поначалу и на некоторое время отношения их остались такими, как у госпожи со слугой, или больного с сиделкой. Нам осталось курьёзное письмо от 1703 года, где Анна ревниво распекает Сару за дружбу последней с госпожой Хилл - так названа Абигайль.

Боюсь, дорогая миссис Фримен так не любит писать, что отъехав даже и на два-три дня, едва ли даст мне знать о себе, так что я, ради себя самой, должна написать ей одну-две строчки. Могу предположить, что сейчас, когда вы в городе, вы поддадитесь искушению сходить в оперу, чему нисколько не удивляюсь, ведь я пошла бы туда и сама, если бы могла, но Бог знает, когда смогу: болезнь моя не совсем прошла, и ногам так плохо, что я способна лишь ковылять. Надеюсь, миссис Фримен не намерена идти в оперу с г-жой Хилл, и удержится от слишком тесной с нею компании: ведь стоит лишь дать себе волю в деле такого свойства, и сам не заметишь, как зайдёшь слишком далеко. Итак, с вашего разрешения, я ещё раз порадею о собственном вашем благе, равно как и о благе бедной миссис Морли, и попрошу иметь с этой чаровницей как можно меньше дела, со всеми извинениями за то, что сказала об этом.^[321]

Но постепенно, в сердце королевы росла привязанность к той, кто оказывала ей так много мелких услуг.

Мы отмечали, как изменились отношения Сары с Анной после взошествия последней на престол. Их более не сплачивала общая нелюбовь к королю Вильгельму, они совершенно разошлись в вопросах политики и религии. Мы проследили, как отстаивание Сарой вигских интересов породило и усугубляло трения и отчуждённость между ней и её госпожой. Одновременно, менялись и привычки Сары. Она стала вельможной дамой, уступая в значимости одной лишь королеве. Она обращалась в самом центре политики, и - человек с дальним и ясным видением, мощным, приземлённым умом, даром острословия - стала со временем играть важную роль во всех делах, передаваемых министрами королеве. Когда её муж уезжал на войну, она становилась его связным при королеве. Годольфин и она относились друг к другу, как незаменимые коллеги по Кабинету. Все ухаживали за ней, все искали у неё всякого фавора; и Сара, соединённая с королевой узами пожизненной и немеркнущей - как то казалось всему миру привязанности вполне и прочно пользовалась властью миловать и властью карать. И надо отдать ей справедливость: Сара проявляла примечательное равнодушие к доставшимся ей покровительству и фавору. Её интересы лежали в высоких сферах войны и государственных дел; амбицией её было управление королевой во славу нации.

Но Сара должна была заботиться и о собственных четырёх дочках. У неё был уютный дом в Сент-Олбансе; она жила в любви с Джоном, теперь редким гостем; и когда муж был на войне, она находила утеху в ежедневной переписке с ним. Стоит ли удивляться тому, что она стала находить едва ли ни удушающей докукой постоянное прислуживание Анне; их нескончаемое уединение; пустую, тоскливую, обременительную рутину дворца? Исподволь, бессознательно, она начала выдвигать вперёд Абигайль, перекладывая на неё бремя королевских развлечений. Абигайль показала в этом умение, и Анна, вступившая в зрелую пору своего царствования, всё легче переносила разлуки со своей дорогой миссис Фримен. Можно с уверенностью говорить о том, что, по меньшей мере до 1705 года, Анна желала видеть при себе Сару куда сильнее, нежели кого бы то ни было в целом свете, исключая одного лишь её супруга. Равным образом, можно не сомневаться в том, что если бы герцогиня Мальборо продолжила исполнять задачу Сары Черчилль, обеспечивая королеве то усердное и безотлучное внимание, какими Анна пользовалась в прежние двадцать или около того лет, она удержала бы свою странную власть над сердцем королевы. Но по мере того, как царствование Анны разворачивалось во всё новом величии, а триумфы Мальборо возносили его над Европой, Сара всё реже и реже приходила к Анне, и Анна всё более опиралась на Абигайль.

Несчастьем было и то, что когда две женщины оказывались вместе, беседы очень часто поворачивали к вопросам утомительной политики, где они никак не могли сойтись, или к полезным и необходимым решениям и назначениям по запросам Сары. И неомрачённое прежде чувство между ними хладело. К лету 1705 года Анна уже зависела от Абигайль в той же мере, что и от Сары. Вплоть до этого времени, Абигайль, как то представляется, никогда не говорила с королевой о делах; но постепенно укреплялась в своём влиянии. Она, при многих оказиях, становилась свидетельницей споров о политике между Сарой и королевой. Она видела расстройства Анны; она утешала её после бурных сцен. Теперь же она стала совершенно естественным образом давать приятные Анне комментарии о государственных делах. Она всегда говорила то, что радовало слух госпожи. И речи её получали всё большее значение, по мере того, как усугублялись расхождения между Годольфиным и Харли: напомню читателю о том, что - Сара долго не учитывала этого обстоятельства - Абигайль находилась почти в одинаковом семейном родстве с Харли и с Сарой. Она была родственница им обоим. Естественно, при многих случаях Абигайль встречала государственного секретаря на его встречах с королевой. И она упрочивала свои отношения с Харли так же, как с королевой.

Имя Абигайль впервые появляется в переписке Мальборо 2 июня 1707 года. Судя по всему, Сара убедилась в примечательной перемене поведения своей бедной родственницы. Она поняла, что пришла в столкновение с новой силой: смутительной, пока ещё нерешительной, отчасти предполагаемой, неясной, не успевшей оформиться, и, тем не менее, реальной. Она послала тревожный сигнал герцогу. Мальборо, в системе ценностей которого Абигайль пока ещё не значилась, ответил: Полагаю, ты должна обратиться к ней с некоторым предостережением, и это может помочь; при её несомненной к тебе признательности, она усвоит всё, что ты скажешь. Но такой оптимистический взгляд продержался недолго.

Сара серьёзно встревожилась. Но вместо того, чтобы чаще и дольше оставаться с королевой; обращать на Анну всё своё искусство и действовать так, словно ничего не происходит, Сара приняла позу персоны, оскорблённой в дружеском чувстве. Она удалилась от двора, и беспрерывно порицала королеву в письмах, укоряя за отход от старой привязанности и за беседы о политике со служанкой. Прозрение, должно быть, наступило для Сары вместе с письмом Анны от 18 июля.

Анна Саре.

Пятница, пять часов, 18 июля [1707].

Сердечно благодарю дорогую миссис Фримен за письмо, полученное мной эти утром, как обязана благодарить её за всё, что от неё исходит, и не сомневаться в том, что все её слова непременно продиктованы искренней привязанностью ко мне. Но сама я очень часто остаюсь безуспешной в том, что говорю вам; так что, думаю, чем меньше напишу в ответ на ваше последнее письмо, тем будет лучше; итак, ограничусь тем, что, во-первых, ещё раз попрошу у вас прощения за то, что сказала недавно, вызвав, судя по всему, ваше негодование; затем, дам краткий ответ на ваши, пространно изложенные подозрения, какие, видимо, вы питаете к вашей кузине Хилл, коя никоим образом не может, как вы изволили выразиться, разжигать страсти в миссис Морли: так как она никогда ни во что не вмешивается.

Полагаю, что в прежние времена, иные, оказавшись в её положении, распускали языки, и весьма нагличали, но она совсем другого нрава; а что до её компании, то у неё есть компания, как и у большинства других. И, думаю, именно под влиянием компании, те, другие, не следуют собственным склонностям, но выходят за пределы всякой вежливости; и, уверена, она едва ли ни затворница сравнительно с некоторой, весьма компанейской персоной. И так как судя по некоторым местам вашего письма вы, кажется, относитесь с доверием к некоторым вещам, если я говорю, что они заслуживают доверия, вы окажете ту же справедливость тому, что я сказала сейчас о Хилл, поскольку я не желаю, чтобы кто-то, посредством моей дорогой миссис Фримен, усвоил дурное мнение о словах и поступках вашей весьма несчастной, но преданной миссис Морли.^[322]

Очевидно, мы видим не искренние, не истовые излияния Анны. Это, без сомнения, шедевр сарказма и лощёной враждебности. Весьма возможно, что над составлением этого письма совместно работали два-три человека, похохатывая в тесном содружестве над всяким из многих ударов и издёвок. Мы почти не сомневаемся в том, что перо королевы направлял Харли. В наши дни такое письмо стало бы холодным душем для отношений равных. Но в отношениях суверена и подданного письмо возымело куда худшее влияние. Отношения не оборвались. Меч Мальборо поддерживал и Британию, и Великий союз. Герцог пользовался неизмеримо обширнейшими авторитетом и связями внутри страны. Сара была его супругой. Её пост правительницы гардеробной стоял наравне с офисом лорда-хранителя. Она и королева остались в связи; им пришлось драться в этих узах. Здесь сошлись все политические силы. И всё же, в королевском сердце, удержалос, должно быть, сокрытое, увядающее желание поцелуя, желание вернуть прошедшие дни.

В конце июля 1707 года Сара узнала, что Абигайль уже несколько месяцев замужем за некоторым мистером Мешемом, джентльменом из окружения принца. Абигайль, попав под упрёки о сокрытии этого важного факта от той, кто устроила её судьбу, ответила с мятежным почтением. И только затем, узнав о том, что на церемонии присутствовала сама королева, что Анна щедро одарила молодых, Сара поняла, как тесно сплотился тот внутренний кружок, из которого её исключили. Читатель должен увидеть в происходящем не только ярость высокомерной женщины, но политическую ситуацию, в заложниках которой оказалась теперь вся Европа.

И Сара снова утратила самообладание. Кокс совершенно справедливо пишет:

Тогда герцогиня, вместо того, чтобы попытаться умиротворить свою коронованную госпожу и восстановиться в прежнем фаворе, оказывая королеве то внимание, какое оказывала прежде, принялась осаждать её горькими упрёками, частично справедливыми и оттого тем более неприятными королеве. Едва разузнав о свадьбе, она ворвалась в королевские покои, протестуя против сокрытия в тайне того, что ей полагалось знать, как родственнице. Королева отвечала смиренными репликами, сердечно оправдывая скрытность своей фаворитки тем, что та боялась отказа, но не успокоила, а лишь разожгла гнев герцогини, и с этого момента их переписка приобретает тон напускной покорности с одной стороны и язвительных отповедей с другой.^[323]

Тем временем, Мальборо вполне осознал серьёзность произошедшего. В самом средоточии неудач военного сезона, он понял, что получил смертельный удар. Он всегда разбирался в характере королевы лучше своей жены. Он изучил породу Стюартов; он знал, что разрыв необратим, что в смертельной опасности оказался не только он сам, но и всё дело союзников. С этого момента, он стал погружаться в мрачный фатализм. Отныне он всё менее видел себя ответственным хозяином судьбы, но более слугой, обязанным исполнять обязанности наилучшим образом, пока ему велят или дозволяют исполнять их. Некоторые комментаторы говорят о том, что ему лучше было бы подчиниться королеве, заключить некоторый пакт с умеренными тори, и бросить весь свой вес против вигов. Но это означало принять неверную, ведущую к поражению стратегию войны и пожертвовать Годольфиным. И он, несомненно, относился с отвращением к другому пути: единению с вигами и принуждению королевы к изгнанию Абигайль. Он никогда не предпринял бы ничего против королевы, скорее решил бы уйти с её службы. Ничто не могло побудить его к тому, чтобы стать политическим орудием любой из партий. Он предпочитал делать работу генерала, пока его не уволят с этой службы. За этим пределом, при его возрасте, он не видел уже ничего. Об этом стоит вспомнить, когда мы подойдём к оценке его действий во время мирных переговоров. Должно быть, Абигайль стала ничтожнейшей из тех персон, кто, когда либо, сознательно пытались решить и, на деле, решили историю Европы. Первое из дошедших до нас сведений о ней находится в письме одной светской дамы, датированном 12 мая 1707.

Здесь я подумала о свадьбе, упомянутой вами, наш разговор о Камеристке и Полковнике Мешеме, кого королева недавно продвинула по службе. Молодая в высшей степени обязана замужеством одной мудрой женщине. Уверена, эта та самая Тётушка Бром[филд], как говорят, жившая при леди сэра Джорджа Риверса, когда мы стали ходить на Гревилл-стрит. Гранд-леди Герцогиня заслуживает величайших похвал за то, что так позаботилась о своей родственнице, когда та жила в бедности и совсем без присмотра. В самом ли деле её брат Хилл, как говорят, женат на одной из королевских служанок?^[324]

Абигайль может рассказать о себе на свой манер:

Абигайль Мешем к Харли

Лондон. 29 сентября 1707.

Вот все новости, касающиеся меня, случившиеся с того времени как вы покинули нас: 22 мая я прислуживала и вечером, около восьми часов, гранд-дама пришла и оставалась с визитом почти до десяти часов. Я была по счастливой случайности в гостиной, и, когда она прошла мимо меня, она сделала в мою сторону очень глубокий поклон, и я ответила тем же, но между нами не было сказано ни слова, и по тому, как она смотрела, никто на свете не догадался бы о чём она думает, об этом знала лишь сама она. И только моя невиновность помогла мне выстоять перед таким обращением, как это. Когда она закончила свою беседу с королевой, я ушла в свои покои, чтобы не встречаться с ней снова тем вечером, но её так обуревали чувства, что она не могла удержаться и послала пажа к чёрному ходу, чтобы вызвать меня. Когда я пришла к ней, она сказала, что сейчас ей нечего сказать мне, чтобы я была спокойна, и что она не станет тревожить меня более. Я ответила, что могу прислуживать ей, когда и где ей будет угодно; затем, сказала она, я пошлю за тобой завтра. Я прождала весь день, ожидая известия, но ничего не приходило; наконец, на следующее утро между одиннадцатью и двенадцатью от неё пришёл посыльный с письмом, которое я, пока она не отправилась в Вудсток, позволю себе приложить к этому письму^[325] вместе с копией моего ответа, так что вы можете, если вам будет так угодно, прочитать его; и, прошу вас непременно вернуть мне её письмо при первой же нашей встрече.^[326]

Дартмут описывает Абигайль как полное ничтожество с вульгарными манерами, очень неровного характера, по-детски капризная и несдержанная.^[327]

Свифт, с другой стороны, пишет:

Персона с ясным, глубоким умом, очень правдивая и искренняя, без малейшей примеси фальши и притворства; отменно бесстрашная и храбрая, наилучший представитель своего пола, твёрдая и бескорыстная в дружбе, исполненная любви, долга, благоговения к королеве, своей госпоже.^[328]

Вот два противоположных мнения, равно предвзятых. Читатель рассудит сам из дальнейшего повествования.

Кризис в отношениях Сары и Абигайль в конце 1707 года лучше всего описан самой Сарой:

Через некоторое время сочли за лучшее, чтобы она написала мне, и пожелала, чтобы я призвала её; на что я согласилась, назначив ей время. Когда она пришла, я начала с того, что ясно вижу перемену ко мне королевы, и могу отнести это лишь на счёт её тайного влияния, не усматривая иных причин; я знаю, что она очень часто остаётся наедине с её величеством; она очень старается скрыть это, прибегая к уловкам, от такого друга, каким я была для неё, что само по себе весьма скверный знак, достаточное удостоверение тайных и очень дурных намерений. На это она очень серьёзно ответила, что королева, пылко любящая меня, навсегда останется очень добра ко мне, в чём она не сомневается. На несколько минут я оторопела от изумления так поразил меня этот ответ. Я слышу от женщины, поднятой мной из грязи, введённой в высшее общество, уверение, данное в тоне утешения, в том, что королева навсегда останется очень добра ко мне! Опомнившись, я упрекнула её в непочтительности, в тайном влиянии на королеву, в намерении подкопаться под ту, кто так долго и так честно служила её величеству.^[329]

Всякий, кто поразмыслит над отношениями, так долго связывавшими Сару и Абигайль, ничуть не удивится тому, что Сара, со всеми её умениями, не смогла приспособиться к новому положению дел. Чрезмерно желать такого от человеческой натуры, и уж совсем невозможно от Сары, с её характером. Ревность разъедала её, афронт воспламенил присущую ей гордость, бесчестие подняло в ней душевное негодование. Презрение и гнев к Абигайль управляли теперь всеми её мыслями, словами, жестами. И каждый выброс этих неподконтрольных ей чувств всё глубже вбивал клин между ней и королевой.

***

Письма Мальборо к Саре и Годольфину, отправленные из военного лагеря в то лето и осень, разворачивают перед нами картину как собственного его настроения, так и усугубляющегося дворцового и партийного кризиса. Он, в напряжении и расстройстве, писал жене и ближайшему другу, никак не заботясь о мнении потомков.^[330]

Джон Саре.

Мелдерт. 6 июня 1707.

Однажды ты верно заметила во мне сильнейшую привязанность к Вудстоку; так и было, в особенности во времена нашего благополучия, когда я помышлял лишь о том, чтобы удалиться туда с тобою. Но если всё идёт вопреки нашим желаниям, мы не должны слишком обольщаться этим местом, так как я слишком ясно вижу, что пока живу, пока идут тревожные годы, часть этих тревог непременно падёт на меня. Сегодня твоему покорному слуге исполнилось пятьдесят семь лет. Обыкновенное желание в таком возрасте - стать помоложе; но это не так важно для меня, как иное, сильнейшее желание: найти в себе силы для такой перемены, чтобы стать ещё милее той, кого люблю всей душою.^[331]

И 13 июня:

От всей души уверяю тебя: мне куда милее жизнь в хижине и с тобою, нежели во всех [на свете] дворцах без тебя.^[332]

26 июня 1707.

Здесь так жарко и так пыльно, что я взял этот час для досуга, офицеры не желают выходить на воздух, пока приказ о смене не принуждает их к этому. Без преувеличения, когда я был в Испании в августе месяце^[333], я не так страдал от жары, как в эту минуту. Если у вас такая же погода, это очень хорошо для всякого сорта фруктов; а так как деревьям в Вудстоке уже три года, прошу, если это возможно, чтобы ты, или кто-то на кого сможешь положиться, попробовал фрукты с каждого дерева: и мы заменим те, что нехороши. В этом ты должна слушаться мистера Вайса, как и его советов о наилучшей конструкции ледника - его нужно построить уже этим летом, чтобы осталось время для просушки. Вот на какие мысли наводит меня жаркая погода: теперь самый привлекательный для меня предмет из всего сущего - лёд.^[334]

27 июня 1707.

Я очень рад, что герцогу Шрусбери лучше, чем в прошлом году. Не думаю, что впредь от него будет много толку, но куда лучше иметь вокруг себя людей довольных, а не злых; великое множество тех, кто не могут делать добра, всегда в силах вредить.^[335]

Мальборо Годольфину

Мелдерт, 27 июня 1707.

То, что вы говорите о королеве, очень тревожит меня; если миссис Морли настолько предубеждена против некоторых людей, и если она распорядится вакантными теперь епархиями с беспощадным для её друзей и слуг выбором, это непременно приведёт к раздорам. Но вы знаете моё мнение и оно не изменилось: вы должны, взяв с собой мистера секретаря Харли^[336], со всей нестеснённостью и предельной ясностью дать королеве соображение об истинном её интересе; и если она осознает его, дальнейших трудностей не будет; тогда вы продолжите исполнять свои обязанности, а Бог довершит остальное. Я, со своей стороны, вижу, как едва ли ни в каждой стране так активно действуют вопреки собственным выгодам, что, боюсь, мы заслужили наказание.^[337]

Джон Саре

Мелдерт. 4 июня 1707.

Положим, я способен на какой-то совет, но опрометчиво было бы давать его из отдаления; впрочем, думаю, и полагаю, что не ошибусь, назвав единственный способ для облегчения в этом деле: пусть лорд-казначей возьмет на себя труд, напишет о том, что считает неверным, и пошлёт это королеве, не предлагая отставки, не ожидая ответа; но, как требует долг, предоставив вопрос её рассмотрению. Надеюсь, это окажет действие; но если нет, остаётся последний и единственный способ: попросить генерального стряпчего^[338] откровенно поговорить с мистером Харли...^[339]

Ясно, что общение с коллегой, не выполняющим обязанностей через высокого судейского чиновника - крайняя мера, допустимая лишь при очень серьёзных расхождениях. Мы увидим позже, как это действовало - род судебной повестки, судебная процедура, совершенно не похожая на общепринятые, замысловатые, притом официальные любезности.

Мальборо Годольфину

Мелдерт. 11 июля 1707.

Поскольку вы решили, что вам бесполезно брать мистера Харли с собой на встречу с королевой, вы должны найти некоторый способ ясно объясниться с ним; ведь если он продолжит при всяком случае оказывать дурные услуги лорду Сомерсу, лорду Сандерленду и лорду Уортону, это, в конечном счёте, возымеет большое влияние на королеву и без того склоняющуюся в ту сторону, а затем всякие меры станут уже бесполезными. Если миссис Морли напишет мне, я, будьте уверены, направлю вам копию моего ответа.

У вас так много дел, что, боюсь, вы позабыли решить с мистером Бриджесом вопрос об испрошенной мною прибавке к жалованию мистера Сент-Джона. Прошу вас, будьте любезны сделать это.^[340]

Джон Саре.

Мелдерт. 11 июля 1707.

... Твои слова о леднике, о том, что его нельзя будет использовать в ближайшие три года, открыли весьма печальную перспективу для меня, перевалившего за пятьдесят семь лет.

Мне очень печально размышлять над тем, что, по твоим небеспричинным соображениям, мистер Харли при всякой возможности действует во вред Англии. Если лорд-казначей не сможет найти должные средства к исправлению до прихода зимы, я думаю, что мудрейшим и честнейшим способом для него станет доклад королеве, где он с предельной ясностью объяснит ей, каким путём может вести её дела; и если она не согласна, пусть, не теряя времени, призывает мистера Харли. И последний - в чём я совершенно уверен - не осмелится принять на себя дела, а затем может наступить успокоение.^[341]

Джон Саре.

Мелдерт. 21 июля 1707.

Мне приходится думать о таком множестве неприятных вещей, что я теперь совершенно неспособен судить о том, какие работы лучше делать в Вудстоке; я совершенно отчаялся в надеждах найти покой там, да и где-либо ещё. Твои слова о мистере Прайоре мне неприятны; когда ты узнаешь причину всех оказанных ему любезностей ты, верно, пожалеешь о своих укоризнах; но я принимаю свои меры для того, чтобы не навлекать на себя порицаний и тревог, и решил ненадолго отложить ответ на твои упрёки. Узнал из твоего от 30-го о готовящемся наказании моего брата Джорджа - значит, мне предстоит и такое унижение. Я заслужил лучшего от вигов; но раз они дошли до такой степени равнодушия, что не заботятся даже о том, какое оскорбление этой зимой может быть нанесено двору, я не ожидаю от них благосклонности. Меня больше всего беспокоят королева и лорд-казначей. Англия позаботиться о себе сама и не рухнет от неудовлетворённости нескольких людей. Они поймут свою ошибку, когда будет уже поздно.^[342]

Это письмо интересно упоминанием поэта Прайора. Прайор занимал малозначительный пост в министерстве торговли, и писал оды, прославлявшие победы Мальборо. Незадолго до описываемого времени, Годольфин заподозрил его в интригах с Харли и анонимных писаниях для противной стороны. В апреле 1707 года он был уволен из министерства. Прайор дружил с Кардоннелом. Мальборо не поверил в двойную игру Прайора. Когда я впервые услышал о вашем и господина Блэтуэйта увольнении писал Кардоннел Прайору (14 июля 1707) я позволил себе рассказать его светлости в самой доброжелательной, насколько сумел, манере, что думаю о ваших обстоятельствах, и он любезно ответил мне, взяв обещание держать это в величайшей тайне, что заботился и позаботится о вас.^[343] Интересно поведение Мальборо в этом инциденте. Он не попытался отменить решения Годольфина. Он не стал вступать в спор с Сарой. Когда Кардоннел убедил его в том, что уволенный поэт остался в большой нужде, он назначил ему годовую пенсию в четыреста фунтов из тех сумм, какими распоряжался сам, и пенсия выплачивалась вплоть до 1710 года. Впоследствии подтвердилась правота подозрений Годольфина и Сары. Враждебные Тори, вернувшись к власти, немедленно восстановили Прайора на прежнем месте в министерстве торговли; затем он отличился враждебными атаками на Мальборо в Экзамайнере. Мы встретим его на дальнейших страницах нашего повествования. А здесь мы видим Мальборо, обманутого и великодушного.

Дела адмирала Черчилля придут к кульминации на следующий год, но уже к тому времени вызывали беспокойство. Когда мой брат пишет Мальборо Годольфину (18 июля) придёт к вам с просьбой о замене, я просил бы вас поощрить его в решимости уйти, так как мне очень не хотелось бы, чтобы он навлёк на себя унижение^[344]

И Саре (22 июля):

Я переслал лорду-казначею копию моего письма королеве, хотя, признаюсь тебе, и не надеюсь, что из этого выйдет толк; но я исполнил свой долг, а Бог доделает остальное. Из моего письма ты увидишь, что я постарался обеспечить вигам наилучший, насколько это в моих силах, офис; и, думаю, они плохо ответят мне, набросившись на моего брата Джорджа. Всем сердцем желаю, чтобы у него хватило мудрости оставить этот пост; и, надеюсь, никто - чего я опасаюсь - не выдвинет против него обвинений. Но после обхождения, оказанного мне лордом Галифаксом, я всё же немного обеспокоен; так что при случае, прошу тебя, скажи, словно от себя самой, пару слов лорду Сандерленду в том смысле, что мне будет очень неприятно получить причину для обиды на него, и что я не могу оставаться незаинтересованным в таком деле. Ожидаю от него не более и не менее того, что сделал бы для него сам, если бы нападки шли на его брата. Это, и многие другие дела показывают, что счастье для меня в одном лишь увольнении со службы.^[345]

Сара, очевидно, продолжала ратовать за вигов перед супругом, настаивая на том, что бы он принимал их интересы, как собственные, и помогал ей давить на королеву к их пользе. Теперь в ответах Мальборо на непрестанное ходатайство супруги видны предельная усталость, отчаяние. Его не могут взволновать ни угрозы, обратившиеся против брата, ни мольбы и увещевания Сары. Он обессилел.

Суаньи, 22 августа 1707.

Уверяю тебя, что не имел в виду вигов, когда писал о неблагодарности, я говорил в общем смысле, об Англии; и если ты окажешь мне справедливость, ты непременно согласишься с тем, что я обеспечил им все хорошие офисы, какие смог, оставаясь в удалении. Не скажу, что ищу расположения вигов, но, по моему убеждению, так будет лучше для моей страны и королевской службы; ведь тори, в чём я не сомневаюсь, сделают при успехе всё возможное для унижения королевы и Англии; а сам я в таком возрасте и настроении, что не ищу расположения ни в какой из партий, при всём том, что это может мне дать. И я настолько угнетён, что когда исполню свой долг, полностью покорюсь судьбе.^[346]

И снова (29 августа):

Если ты с достаточным на то основанием пишешь о том, какие любезности и почёт королева обращает теперь на миссис Мешем и мистера Харли, то, по моему мнению, лорду-казначею и мне придётся объяснить её величеству собственные её выгоды; но если это не поможет, успокоиться и позволить мистеру Харли и миссис Мешем делать всё, что им заблагорассудится; я, признаюсь тебе, очень устал, и удовлетворюсь благополучием королевы я служил ей со всей душой и всей вообразимой честностью, и, думаю, достоин того снисхождения, что поведу спокойную жизнь в свои преклонные годы.^[347]

К этому времени Харли уверился в том, что его намерения и действия возбудили подозрения не только в вигах, но и в коллегах. Достаточно будет привести здесь один образец из его переписки.

Харли Мальборо.

16/27 сентября 1707.

Я обратился к моему Лорду Казначею с тем желанием, чтобы он испросил для меня отпуск, и намереваюсь отправиться этим же вечером на неделю в деревню. И перед тем как отъехать, прошу вашу Светлость милостиво принять мои уверения в том, что я никогда не писал вам ничего такого, что скрывало бы мои истинные мысли и намерения. Уже около двух лет я наблюдаю, как против меня поднимается неудовольствие, и вижу теперь, что стал жертвой коварных инсинуаций и безосновательной зависти. К моему оправданию служит не только собственное моё убеждение, но свидетели из числа моих друзей и врагов: все скажут, что я служил вашей Светлости и Лорду Казначею с отменной честностью, по всем строжайшим правилам дружбы; и весь свет знает, [что] я пожертвовал всем ради этого; что в силу доверия, каким я пользуюсь у клириков и мирян, все они не ушли на другую сторону, но служат обоим вашим Лордствам.

Я не вмешивался, и не препятствовал, прямо или косвенно, сам, или через других, в назначения и увольнения каких бы то ни было персон, не замешан ни в каких принятых мерах; мне не дали знать о них. Тем не менее, я стал теперь главным обвиняемым, и, когда пожелал узнать о своей вине в подробностях, не услышал ничего конкретного, кроме слов о двух назначенных епископах. Должен тем самым повторить вашей Светлости то, что ответил на предъявленное мне вчера: я никогда не знался с двумя этими персонами, никогда, прямо или опосредованно, не рекомендовал их королеве или иному или посредством иного лица. И, мой Лорд, скажу по чести, я не унижаюсь до лживых деклараций, презирая таковую подлость; и, если бы я знал либо рекомендовал этих людей, я и не подумал бы отпираться, но взял бы это на себя, и объяснил бы свои резоны. А теперь, мой Лорд, когда я уезжаю в деревню, и, как то можно предполагать, утрачу со следующего воскресенья дальнейшую возможность тревожить вашу Светлость письмами, позволю себе уверить вашу Светлость в том, что навсегда останусь к услугам и в распоряжении вашей Светлости. И мне остаётся добавить лишь то, что если королева иногда нелегко соглашается с некоторыми предложениями, причину, по моему искреннему мнению, стоит искать вовне; ведь если здесь не замешаны ни я, никто из моих друзей и никто из тех, кого я знаю, уверен, что половины хлопот, предпринимаемых теперь для того, чтобы обвинить, и обесчестить невиновного, хватит для того, чтобы найти истинную причину, исправив, тем, положение дел.^[348]

Я ужасаюсь при мыслях пишет Харли Годольфину (10/17 сентября) о метании между крайностями той и другой партии, что, естественным образом, приведёт к партийной тирании, когда правительство станет дверью, открывающейся в обе стороны, чтобы впустить ту или иную восторжествовавшую партию; именно для этого и родились сегодняшние партии, именно об этом они пекутся.^[349] Здесь в неподражаемо афористической форме выражено категорическое несогласие с основаниями той системы партийного правительства, при которой Англии уготовлено было процветание в следующие двести лет. Но попытку Харли опрокинуть Кабинет нельзя огульно трактовать в терминах дальнейшей или современной политики. В 1708 году партии несомненно, уже и в то время действовавшие в ярости и с ожесточением ходили ещё в детских штанишках. Использование партийной организации для навязывания сопротивляющемуся суверену сплочённой министерской фаланги не вошло ещё в приличное обыкновение. Виги не могли выйти на близящиеся выборы с тем лозунгом, что победившая партия вправе диктовать престолу выбор советников престола. Подобный принцип немедленно дискредитировал бы их во мнении многих влиятельных персон. Если бы парламентские доктрины вигов обратились против королевы, за последнюю, определённо, встали бы очень многие виги. Насилие общества над престолом по вопросу персональных назначений было тогда делом невозможным.

Харли, вооружённый поддержкой королевы, задумал возвратить себе контроль над большей частью тори и, в то же время, добиться расположения умеренных вигов, изолировав их экстремистов. При этом он вёл речи, что представляет королеву, пребывает с ней в полной гармонии, и что она желает даже и того, чтобы в Кабинет вошли некоторые умеренные виги. И если бы Хунта, затем, осталась глуха к её желаниям, объединилась бы против неё, и пошла бы на выборы как неприкрытый враг Прерогативы? Первые действия Харли, как докладывал Шрусбери Вернон, бывший государственный секретарь, говорили о том, что он приступает к завоеванию общественного мнения, объединяя сторонников Прерогативы против Хунты.^[350] Так он одновременно подкапывался под Годольфина, и подталкивал вигов к таким крайним аргументам в полемике, какие должны были расколоть, и разрушить их партию. Более того, когда Харли, предположительно, становился главой Кабинета, он мог рассчитывать на приток рекрутов из вигских рядов. Дисциплина вигов, пусть и замечательная для времён Анны, несравнима с кокусами двадцатого века. Никогда в жизни пишет Свифт архиепископу Дублина

не видел, и не слышал о таком расколе, таком сложном положении в партиях, какие длятся уже несколько времени. Иногда наблюдаешь, как крайние виги и тории ратуют за одно и то же. Слышал, что собственная партия обвиняет главных вигов в умеренности^[351]

Нас не должны вводить в заблуждение ни скорый и бесповоротный провал конструкций Харли; ни то, что дальнейшие поколения отвергли его взгляды - в описываемое время его соображения отличались весомостью и безукоризненным благоразумием. Равным образом, мы не можем отказать ему в заслугах. Перед ним, помимо личных соперничеств, встал вопрос выбора между национальным и партийным правительством в разгаре большей войны. Методы его несовместны ни с какими стандартами чести и доброй воли. Но он, в некоторый момент, был в полушаге от того, чтобы пресечь дальнейшее развитие партийной системы и управлять посредством составного большинства на тех же принципах, какие Сент-Джон, впоследствии, дожив до старости, воплотил в идее о Короле-Патриоте.

Точно так же, мы должны оценить по достоинствам способности и изобретательность Годольфина. Его путеводной звездой были Мальборо и война Мальборо. Он видел своим первым долгом формирование и поддержку такого парламентского большинства, какое позволило бы Мальборо отстоять Европу, обеспечивая его деньгам, людьми, кораблями. Ради этой цели он, человек с сорокалетним опытом парламентских и дворцовых интриг, поднаторевший в них во времена куда более жестокие, нежели царствование Анны, пускал в ход все свои ухищрения и искусство. Харли рассчитывал на крушение партийной системы - Годольфин - на вражду партий. Силой лорда-казначея, по словам Бриансона, была его исключительная способность к применению на деле максимы Разделяй и властвуй. Умения его проявлялись таким образом, что, когда неожиданный натиск одной из партий грозил министрам опасностью, он вбрасывал между вигами и тори некоторый вопрос, и партии обращались в свару. Итак, он видел способами создания национального правительства балансирование и взаимоуничтожение партийных влияний; в то время как Харли шёл по пути объединения умеренных партийных элементов.

Глава семнадцатая. Падение Харли. 1707-1708, зима.

В преддверии заседаний парламента, стало известно о готовящейся, серьёзной политической атаке против руководства флота. Военно-морские круги, тогда, как и в наши дни, не могли уйти от дилеммы: куда направлять усилия нашего флота - на удержание открытыми морских коммуникаций, либо на поддержку армий, в угоду главной военной цели. В первые шесть лет войны, стратегия Мальборо, непременно нацеленная на достижение решительных результатов, предусматривала возможные и тяжёлые потери на морских путях ради обретения господства на Средиземном море со всем, что за этим следовало. Расплачиваться за огромные морские усилия у Тулона пришлось заметно ослабленной защитой торговли с воспоследовавшими тяжёлыми потерями на океанах и повсюду. В нашей истории флот никогда не выделял столь же больших сил поддержке армии и столь малых - удобству, безопасности и выгодам торговли. Торговый флот нёс жестокий урон. За войну стали утрачены по меньшей мере тысяча сто судов, приписанных к одной только Темзе и эстуарию Темзы. Именно в 1707 году, французские крейсеры ударили по трём большим торговым флотилиям, и взяли тяжкую дань у Брайтона, у берега Лапландии, между Силли и Уэссаном, захватив или уничтожив шесть линейных кораблей из состава эскортов. Виги, при всём их политическом маневрировании, остались, естественно, чутки к горьким жалобам торговцев и финансистов Сити. Мы можем судить о решимости правительств в военные годы по классическому критерию: как далеко они, стремясь к победе, способны зайти в жестоком ущемлении этих могущественных кругов с их жизненно необходимыми стране выгодами. Но побед не последовало; случилось лишь поражение при дурном ходе дел на морях. И все обвинения пали на Джорджа Черчилля - Первого морского лорда, если называть его должность по-современному: Джордж Черчилль управлял Адмиралтейством в полном согласии со стратегическими целями брата, под началом мужа королевы, принца Георга Датского.

К этим серьёзным, спорным, государственным материям добавились и личные трения. Галифакс, лучше известный истории как Монтегю, знаменитый министр финансов Вильгельма III, один из лордов Хунты, замечательный и могущественный человек, на долгие годы оставшийся без правительственных постов, вошёл, в эти месяцы, в яростную ссору с Мальборо. В прошлом году, когда они, вместе, вели переговоры о голландском Барьере, Галифакс изъявлял пылкое желание стать полномочным представителем на дискуссиях о мире, беспрерывно шедших под покровом войны и могущих в любой момент получить особую важность. Он улещивал Мальборо всякими любезностями. Он даже стоял с непокрытой головой, провожая садящуюся в карету Сару. Желание его не получило удовлетворения. Гнев Галифакса нашёл выражение в дошедших до нас злых письмах. Он не скрывал, что отплатит за аффронт, имея для того должный способ - и пустил его в ход, когда парламент повёл атаку на Джорджа Черчилля и руководство Адмиралтейства.

Адмирал Черчилль, стойкая опора морского фланга Мальборо, был персоной лично уязвимой. По убеждениям непреклонный тори, он, возможно, питал скрытые якобитские пристрастия. По пересудам, в Адмиралтействе укоренились взяточничество; явились несомненные свидетельства того, как торговцам не давали эскорта или давали, но с запозданием по несущественным причинам; свидетельствовали об офицерах, бравших за исполнение обязанностей. Итак, брат Мальборо, устами Галифакса и вигов, стал обвинён в дурном отправлении дел, приведшем к несчастью и в использовании служебного положения в корыстных целях. Время оправдало его по первому обвинению. Он неуклонно преследовал главные цели войны. По второму обвинению, будущие времена не услышали весомого оправдания. По ходу расследования, против него не нашлось убедительных свидетельств. Но следовало ли это из его незапятнанной невинности, либо из того, что виги - ради объявившихся высших соображений - в конечном счёте прекратили охоту, остаётся вопросом, доселе неразрешённым.

Мальборо, заранее зная о готовящейся атаке на брата, испытывал расстройство и беспокойство. Письма из полевого лагеря показывают его несомненную уверенность в намерениях Галифакса и в составе обвинения. Он постарался улестить обиженного магната в любезном, примирительном письме. Но Галифакс не пожелал принять в уплату такие гроши. Он оставил письмо герцога без ответа - красноречивый поступок - и продолжил враждебные приготовления. Дело, впрочем, отзывалось и одним полезным для Мальборо встречным эффектом. Любой нападок на Адмиралтейство стал бы одновременно и атакой на лорда-адмирала - возлюбленного мужа королевы. Принц Георг дружески знался с Мальборо ещё до того дня, когда оба они ускакали из Солсбери, от Иакова II к Вильгельму III. Он подпал под чары герцога. Он непременно употреблял в пользу Мальборо всё своё влияние на царствующую супругу. В те годы, эта персона, человек простоватый, плохого здоровья, большой любитель поесть и великий - выпить, оказался незаменимой деталью ходового устройства государственной колесницы, триумфально катящейся по дорогам Европы. Анна не терпела никаких порицаний в сторону мужа. Атака на адмирала Черчилля безусловно целила и в Георга Датского. Королева желала бы видеть своего принца во главе армий Великого союза, героем великих битв эпохи. Но голландская неуступчивость и прочие препятствия сорвали этот план. Мистеру Фримену пришлось взять это дело на себя. Но Адмиралтейство, война на море, всё, что значил для Британии её Королевский флот, было, в глазах королевы, неотъемлемо связано с её супругом. Эта область деятельности непререкаемо принадлежала ему. Более того, принц Георг с готовностью делил сии труды с адмиралом Черчиллем. Он охотно подчинился ему, понимая, что тем помогает герцогу; он сохранил преданность расколотому теперь кружку Кокпита и следовал к военной победе наилучшим путём. Никто не сомневался в том, что этот ограниченный человек и не подумает сам заниматься ключевыми вопросами. Итак, муж королевы стоял обок с Джорджем Черчиллем, и королева сочла нападок на Адмиралтейство личным выпадом против неё. Она вполне ожидала такого от вигов. Она взволновалась, но не чрезмерно, когда увидела, что к атаке присоединились не только крайние, но умеренные тори.

Год несчастий завершился катастрофой на море. Сэр Клаудесли Шовел, возвращавшийся с линейным флотом от Тулона в позднее время года подошёл, в третью неделю октября 1707, к устью Канала. Мы живём в дни пара; располагаем превосходными картами со скалами, мелями и течениями; пользуемся выгодами хорошо освещённых берегов и беспроволочного телеграфа, и склонны недооценивать безмерную опасность морских предприятий для людей начала восемнадцатого века. Вспомним неприятие Руком поздних возвращений с тяжёлыми кораблями. Но в тот период с флотом обращались столь же не бережно, как и с армиями, рискуя им ради главного. Могучие дубовые корабли, нёсшие до девяноста орудий и до семисот - даже более - моряков, ходили в узких водах, полагаясь на милость ветра, тумана, течений. Способы определения положения корабля были тогда столь не точны, что ошибка могла составить двадцать-тридцать миль, и Адмиралтейство приняло за правило отправлять навстречу идущим к дому линейным кораблям фрегаты: фрегат, недавно отошедший от берега, передавал линейным кораблям данные для корректировки вычисленных координат. Такая предосторожность была предпринята и в октябре 1707. К несчастью, вспомогательный фрегат вышел слишком поздно, не успев перехватить флот. Стояла дождливая и бурная погода, и течение, не известное до того навигаторам, отнесло адмирала Шовела на сорок миль от вычисленного им положения. Вечером 22 октября линейный флот оказался при ураганном ветре среди острых скал Силли. Два корабля первой линии и большой фрегат разбились в щепки, погибли тысяча пятьсот моряков, и - что хуже всего - наш замечательный адмирал: его выбросило на берег в истерзанном и бессознательном состоянии; некоторая женщина с острова, польстившись на перстень с изумрудом, ограбила и умертвила его неоказанием помощи, признав свою вину на смертном одре спустя много лет.

Перечисленные выше обстоятельства подняли парламентский шторм, готовый обрушиться на Адмиралтейство и политической конструкции Мальборо предстояло выстоять под этим ударом.

***

Первый парламент Великобритании начал заседания 6/17 ноября 1707 года. Сорок пять новых шотландских членов твёрдо стояли за правительство, перевыборы мистера Смита спикером прошли без трудностей. Общины верноподданно и без возражений ответили на королевскую приветственную речь. Когда внесли вопрос об управлении Адмиралтейством, коммонеры с удовлетворением выслушали убедительную защиту, представленную молодым, недавно назначенным в Совет Адмиралтейства министром - его звали Роберт Уолпол. В Лордах дела пошли совсем не так: в то время как Общины вотировали большие прошлогодних военные ассигнования, и увеличили армию с пятидесяти до шестидесяти тысяч человек, верхняя палата открыла череду дебатов по самым злободневным вопросам. Они отказались отвечать на речь королевы до обсуждения того положения, в каком оказалась нация. В конечном счёте, они задержали ответ на шесть недель. До сих пор пэры никогда не предпринимали такого. По выражению королевы, они отвергли даже общепринятую вежливость. Как только вигские лорды спустили с цепи атаку на Адмиралтейство, к ним немедленно присоединились тори. Обе главные партии призвали правительство к ответу. Мальборо, прибывший в Англию 16/27 ноября, нашёл Годольфина в отчаянном положении.

Всякий поймёт, что в ситуации, сложившейся в том несчастном году ко времени встречи двух друзей, им нужны были крепкие нервы. Королева, отстранённая от Годольфина, разлученная с Сарой, возмущённая вигами, уверенная в одном лишь Адмиралтействе; высокие тори в церкви и парламенте, готовые смять правительство и покончить с войной; виги, решившие использовать государственные затруднения к выгоде своих конституционных притязаний: для изгнания с мест и приведения к покорности партийных оппонентов; подспудно зреющие, далеко идущие планы Харли с Сент-Джоном на его стороне и Абигайлью в его руках! Но вес и слава Мальборо оказались необоримыми. Несмотря на исход его собственной, стреноженной кампании; вопреки многим неудачам союзников, он, кажется, вырос в глазах людей против прежнего, став значительнее, нежели оказывался после Бленхейма и Рамильи. Само обстоятельство плохого хода дел, восстановило за ним авторитет, становившийся ненужным после его побед. Когда он высадился в Дувре, к нему обратилось общее внимание. Мы можем судить о нём в те дни по беглым наброскам, оставленным современниками. Приёмы его были людны, как королевские. Он, кажется, усвоил даже и привычку знатнейших персон того времени, принимая гостей в спальне, как делал это на войне в палатке. Подобно королю Франции, хотя и не доходя до крайностей последнего, он совершал туалет прилюдно. Каждое утро, когда он в Лондоне, у него в приёмной джентльмены высочайшего положения, среди них послы и представители иностранных дворов; он одевается, даже бреется и надевает сорочку на людях; и, тем не менее, ведёт себя так, что никто не обижен, ни одним невежливым словом, во всём здесь благородное и любезное обхождение.^[352]

Соображения Мальборо на кампанию 1708 года основывались на обновлённом плане двойного вторжения во Францию, провалившемся в 1707 году. Если он сумеет распорядиться, принц Евгений с герцогом Савойи, вторгнутся в Дофине с силами, осаждавшими Тулон в прошлом году и восполненными до полной численности. Он очень настаивал на этом, и, судя по воспоминаниям бригадира Палмса, Виктор Амадей вполне одобрил такой замысел. Мальборо решил ограничиться обороной в Испании и приложить главные усилия в Нижних Странах. Евгений, со своей стороны, более склонялся к обходящему движению на северном театре и борьбе на Рейне или Мозеле в соединении с Мальборо. Но английские политики и парламентарии, дилетанты в военных вопросах, добавили сложностей к проблеме. Многие виги, так же как и тори, неоправданно тяготели к испанскому театру. Они, год за годом, воодушевлялись чрезмерной максимой: Никакого мира без Испании, замахиваясь тем на непомерную цель войны. Они полагали, что Испанию удобнее приобрести, сражаясь в самой Испании. Они опасались жестоких сражений во Фландрии; в их представлении, легчайшая и кратчайшая дорога проходила через Иберийский полуостров. И, в частности, они желали отмстить за Альмансу.

Их точку зрения неуклонно и настоятельно проводил Карл III вместе со всеми теми, кто были напрямую заинтересованы в испанском предприятии. Стенхоп вернулся домой после несчастья, став рупором молодого короля. Более влиятельного представителя выбрать было бы невозможно. Стенхоп высоко котировался между героическими и блистательными людьми аннинского правления. Он был знающим военным. Он заручился полным доверием Мальборо, когда служил под ним в кампании 1705 года. Он был одним из надёжнейших информаторов герцога о делах в Испании. Хотя его послужные списки и замараны горестным поражением, его репутация, в том числе профессиональная, уцелела; что до его личного героизма, он, в дальнейшем, удостоверил его удивительным подвигом, заслужив редкую награду, названную римлянами spolia opima.^[353] В 1710 году, в сражении под Альменарой, он, командующий, зарубил своей рукой противостоявшего командующего. И раз мы говорим о нём, нужно сказать, что он, впоследствии, добавил к этим неувядающим лаврам успешную работу на посту государственного секретаря, и, со временем - первого министра; он был человеком редких достоинств и это бесспорно.

Стенхоп, человек с признанными уже тогда значимостью и способностями, настаивал перед Мальборо и Кабинетом на остановке действий во Фландрии и решительной кампании на Полуострове. Подобные настояния шли по всем каналам. Надеюсь - писал Вратиславу Карл III, письмо написано немного позднее, в январе 1708 - что вы, в конечном счёте, поймёте химеричность концепции, предписывающей мне оборонительный образ действия здесь [в Испании - прим. перев]. Они обязаны либо предоставить мне средства для наступления и активного ведения войны, либо решительно и недвусмысленно пожертвовать моей персоной и всем здешним делом^[354]. И снова, позднее, к Мальборо (18 января 1708): Секретный план Стенхопа состоит в том, что вы приедете в Испанию сами, с 25 - 20 тысячами человек и, наступая с ними с одной стороны, навстречу мне и принцу Евгению, закончите одним славным ударом эту долгую и кровавую войну^[355].

Это типичный призыв из многих.

Подобная стратегия не находила понимания в Мальборо. Главный вопрос войны - и он стоял на этом - должен был решиться не на Полуострове. Мальборо желал пополнить английские силы в Испании, так, чтобы они могли уверенно и надёжно оставаться в обороне. Он желал добиться от Империи новых контингентов для Испании, но основную массу новобранцев и подкреплений под управлением Британии необходимо было удержать для главной, фландрской армии. Он мог - при неодолимом нажиме - пойти на одну неприятнейшую уступку: согласиться на отправку в Испанию принца Евгения. Он предвидел то, что мера эта покажется привлекательной, может стать даже и необходимой, что находит подтверждение в его письме к Годольфину, написанном ещё в сентябре.

Хелкейн

19 сентября 1707.

Что до вашего желания об отправке принца Евгения в Испанию, думаю, он не сможет служить ни в каком ином месте, так как полагаю [то есть, уверен], что он не станет служить под курфюрстом Ганновера, не сможет служить и с герцогом Савойи. Я склонен присоединиться ко мнению, высказанному сэром Эдвардом Сеймуром в Общинах не бывает генерала или адмирала, вполне удовлетворённого тем, сколько у него солдат или кораблей.

Считаю, что война будет решена здесь, в сражении, в самом начале следующей кампании, поскольку они [неприятель] видят, что никакие успехи в других частях света не приводят их к миру; так что настаиваю на том, что они решаться на великое предприятие именно здесь, как только начнётся сезон.^[356]

21 ноября он пишет Вратиславу: Все понимают, что последней надеждой короля на следующий год остаётся принц Евгений во главе армии^[357]. Английский Кабинет с радостью отозвался на такое решение. Лондон счёл его наилучшим. Соответственно, поздней осенью, от Мальборо к императору и его победоносному генералу пошли многие предложения указанного характера. Я, тем не менее, не верю в то, что Мальборо когда либо и всерьёз рассчитывал на согласие Евгения. Поскольку на Евгения хотели возложить всю ношу испанского театра, принц, непременно, должен был выставить встречное требование о предоставлении ему сильной и дееспособной армии. Тем более что сам Евгений и прежде писал о том, что не будет служить без настоящей, не на бумаге армии, способной действовать наступательно.

Мальборо не сомневался в том, что сам он, со своим авторитетом в Лондоне и влиянием в Гааге, сможет предотвратить любое крупное изъятие из своих сил. Итак, армии, способной удовлетворить Евгения, попросту не было. А если так, ему можно и нужно, до времени, играть в Англии важную для дела игру с именем принца: пусть Кабинет и парламент пройдут весь путь до конца, настоятельно испрашивая услуг принца Евгения, которые, со всей определённостью, так и не будут получены. В этом, по моему мнению, сокрыта пружина политики Мальборо: и результатом всей этой деятельности стала одна лишь обширнейшая переписка между союзниками. 29 ноября королева написала императору, попросив об отправке Евгения в Испанию. Но уже 9 декабря, как нам известно, Мальборо строго конфиденциально сказал Примоли, секретарю имперского посла графа Галласа, что он (Мальборо) не намерен слать в Каталонию войск к новой кампании^[358] - решительное свидетельство.

Самое памятное из всех парламентских выступлений Мальборо пришлось на вторую череду дебатов в Лордах, где обсуждалось поведение Питерборо. Весьма примечательно, что при обычной для Мальборо рассудительности - он всегда и заранее знал, что и каким образом предстоит сделать - выступление его стало одновременно и спонтанным и неискренним и совершенно успешным. Он, словно на боевом поле, мгновенно переменил направление и поймал оппонентов в сеть искусных манёвров. Он заставил откровенность послужить лжи; он кинул Лордам - словно бы против воли, подчинившись порыву - нечто, сочтённое за правду, и привёл противников в полное и сокрушительное замешательство. В отчасти ненапускном эмоциональном порыве, он открылся парламенту в таких военных планах, что совершенно сбил с толку не только оппозицию, но всю Палату, сыграв притом так, что заодно обманул и заграничных врагов, кто, разумеется, должны были скоро узнать о сказанном в открытой дискуссии. Он действовал так в интересах верной военной стратегии, ради общего дела союзников - как он понимал их. Он привык действовать в условиях, когда ему приходилось постоянно обманывать друзей ради их же блага, а врагов - ради их погибели; но он придумал и провёл именно этот манёвр с такими лёгкостью и быстротой, в незнакомой ему атмосфере парламентской дискуссии, что нам открываются некоторые потаённые области этого изощрённого, и, притом, благожелательного ума. Но к сцене!

Дебаты открыл Рочестер. Королева анонимно присутствовала в своей ложе до пяти пополудни. Лидер высоких тори связал себя с интересами вига Питерборо дело последнего могло скомпрометировать видных государственных людей из партийных оппонентов Рочестера. Он распространился о мужестве и умении Питерборо. Он перечислил его заслуги. Офицера такого ранга и таких заслуг отзывают с фронта либо для того, чтобы выразить ему парламентскую благодарность, либо призвать к отчёту - что в этом необычного или неподобающего? Галифакс, говоривший от вигов, принял линию, позволявшую его партии выступить против или в защиту правительства, в зависимости от дальнейшего решения. Он поддержал требование о тщательном расследовании. Некоторые торийские лорды, возглавленные Хавершемом, продолжили дебаты открытой атакой против Голуэя, выставляя его как некомпетентного иностранца, повинного в поражении англичан. Затем снова поднялся Рочестер. Он расширил вопрос. Он решил, что пора - судя по настроению палаты - оспорить сам принцип главного наступления во Фландрии. Кажется - сказал он - мы говорим лишь о частностях, обходя суть дела. Я вспоминаю слова замечательного генерала, старого герцога Шомберга, атаковать Францию в Нидерландах всё равно, что хватать быка за рога. Он предложил оставаться в обороне во Фландрии, послав из тамошней армии пятнадцать-двадцать тысяч человек в Каталонию. Ноттингем, другой торийский экс-министр, подхватил тот же мотив: Испания, главная цель войны, фактически оставлена без внимания.

Мальборо, судя по всему, не ожидал ни такого развития событий, ни явной, последовавшей за таким поворотом дискуссии, перемены мнения. Он немедленно поднялся. Все смотрели на него, все видели его гнев. Он сказал о незрелых советах. Он объявил, что армию во Фландрии нужно не уменьшить, но, наоборот - укрепить. Он привёл два довода, понятных всем и основательных. Первый вынуждающий меня возражать вашему предложению состоит в том, что если для защиты большинства укреплённых мест в Испании врагу достаточно одного батальона в каждом из мест, великие, завоёванные нами города Брабанта, требуют двадцатикратно большего количества людей для должной обороны. Отсюда следовало, что при ослаблении усилий на главном театре французы высвободят оттуда столько войск для войны в Испании, что союзники не смогут компенсировать это никакими подкреплениями. Второй довод стал следующим: Если наша армия в Нидерландах будет ослаблена и французы, оставшись в большом преимуществе, добьются какого-то значительного успеха, чего никак нельзя исключить, недовольные в Голландии а их немало и они с неудовольствием несут неизбежные издержки войны - не преминут громко возопить о мире. Но эта лаконично изложенная весомая правда не смогла переломить настроения Палаты. Испания первенствовала во всех соображениях, а Мальборо явно обходил вопрос Испании.

Рочестер поднялся в третий раз. Он выразил удивление тем, что благородный пэр, постоянный образец хладнокровия и умеренности, вышел теперь из себя. Палата настаивает на помощи для Испании. Не соблаговолит ли ваша светлость оказать честь их лордствам, сообщив, как нам можно получить войска, чтобы послать их туда с указанной целью? Обязанность эта - добавил он - тем более принудительна, что, как доложил лорд Питерборо, германцы, по мнению принца Евгения, скорее согласятся на децимацию, нежели на отправку в Испанию.

Здесь Мальборо решил огласить идею об отправке принца Евгения. Он попросил извинить его за горячность. Столь важный вопрос едва ли можно обсуждать с бесстрастием. Сейчас он доверит Палате некоторую тайну.

Не подобает открывать секретные планы в таком многочисленном собрании, поскольку неприятель непременно узнает о них; тем не менее, я уполномочен королевой дать вашим лордствам то уверение, что с императором согласованы уже мероприятия для формирования армии в сорок тысяч человек под командованием герцога Савойского и армия эта будет отправлена королю Карлу. Есть также и надежда на то, что можно будет уговорить принца Евгения принять командование в Испании, и в этом случае за ним с радостью последуют и германцы. Единственная трудность, могущая сорвать этот план, состоит в обыкновенной медлительности венского двора; могу утверждать, что если бы семь тысяч рекрут, обещанных императором Пьемонту, прибыли бы вовремя, то предприятию под Тулоном мог бы сопутствовать успех. Но я рискну поручиться своим словом в том, что впредь его императорское величество будет пунктуально придерживаться своих обещаний.^[359]

Пэров поразило это заявление. Они почувствовали себя людьми, сопричастными секретам Кабинета и Командующего. Они обрадовались, обнаружив, как заблуждались в государственной политике. Оппозиция потерпела крах. Рочестер сказал даже: Теперь, когда мы узнали, как хорошо устроились все дела, можно закончить дебаты. Сомерс окончательно выиграл дело для вигов, предложив резолюцию: Что мир не станет ни справедливым, ни безопасным, ни для её величества, ни для её союзников, если Испания и Вест-Индии продолжат страдать под властью дома Бурбонов; единогласно прошла и резолюция благодарящая королеву за настоятельные просьбы к императору об отправке в Испанию принца Евгения с крупными силами. Палата действовала так стремительно, что виги едва успели провести дополнительную резолюцию в пользу подкреплений для герцога Савойского и усиления армии на Рейне и учредить комитет для формулирования этой резолюции в форме адреса: в комитет назначили Мальборо, Годольфина, Питерборо, но ни одного тори, кроме Рочестера. И местом приложения основных военных усилий остался главный театр, при том, что вигский тезис Никакого мира без Испании получил поддержку в Лордах. Тем завершилась долгая отсрочка ответа на речь королевы.

Министры, собравшиеся наутро после этих памятных дебатов, занялись проведением в жизнь декларации Мальборо, с которой сами были в полном согласии. Мечта о том, как Евгений покоряет Испанию, покорила мнение Лондона. Соответственно, министры послали ещё один торжественный призыв к императору об отправке Евгения. Мальборо присоединился к этим хлопотам. Он писал письма Вратиславу. Он вёл беседы с имперским послом, разъясняя точку зрения британского парламента. Но всё это время он неустанно, упрямо и спокойно работал над усилением главного театра, готовил двойное вторжение во Францию, и придержал при себе все подкрепления, назначенные для Испании кроме жалкого пополнения в восемьсот человек. В 1707 году, он обращал столь же малое внимание на стратегии Лордов и Общин, как и в дни его похода к Бленхейму.

22 декабря/3 января надежды Кабинета перечеркнула депеша от английского посла в Вене: ответ на их прежние запросы - император отказывался отправлять Евгения в Испанию. Министры, при неостывших ещё уверениях данных парламенту каких-то три дня назад; при звуках общей в их адрес овации, оставшейся ещё на слуху, оцепенели. Затем, разумеется, взъярились. Хоффман, имперский посол, предстал пред ними. Он дал резкое объяснение: принцу Евгению нужно достойное командование, а армия в Испании слишком малочисленна для него. Должен сказать - докладывал он своему правительству - что отказ привёл английских министров в чрезвычайное возбуждение, я никогда прежде не видел их в таком состоянии^[360]. Мальборо видимо разделял общее чувство; он приложил к делу свои весомые увещевания: устные, к Хоффману, и через три дня в резком письме к Вратиславу. Внутренне, как мы можем предположить, он перенёс это разочарование с обыкновенным для него спокойствием.

Наконец, в феврале, как легко может предугадать читатель, император выдвинул контрпредложение. Он прибегнул к одной из тех уловок, что и по сей день не вышли из моды. Он предложил собрать в Гааге конференцию, где военные лидеры Англии, Голландии и Империи могли бы обсудить между собой, и принять окончательный план кампании. Все нашли такое решение приемлемым. В первую очередь, оно означало отсрочку. Министры могли успокаиваться тем, что вопрос об отправке принца остаётся открытым; постепенно выяснилось, что конференция никак не соберётся раньше апреля и Мальборо едва ли примет в ней участие. На деле, процедура, принятая после всех политических бурь, оставила всё дело в руках Мальборо, в точности на желаемых им условиях. Стоит ли удивляться тому, что в самый день (17/28 февраля), когда Хоффман получил инструкции из Вены, Мальбро увиделся с ним, и лично убедил его оформить предложение о конференции в виде официальной записки для передачи королеве.^[361] С этого дня, он не произнёс более ни слова об отправке принца Евгения в Испанию. Он, без сомнений получил то, чего желал с самого начала. Но он, разумеется, повинен в некотором лицемерии.

***

Первый месяц парламентских заседаний прошёл под знаком вигских попыток увязать вотирование военных ассигнований с обвинением адмирала Черчилля. Дело не стало настолько тяжёлым, как того боялись Мальборо и Годольфин. Тори обеспечили обвинению лишь частичную и вялую поддержку. Они вели себя тем прохладнее, чем дальше продвигались виги в своей агитации. Сочувствие их охотнее обращалось в сторону королевы, тревожащейся о муже, нежели к расстройству торговцев Сити, терявших купеческие суда. В конце концов, парламент пришёл к согласию, проголосовав за Акт о лучшей защите торговли крейсерами и конвоями, куда вошли старые пятнадцатилетней давности - правила защиты торговли на маршрутах, предложенные в своё время и адмиралом Черчиллем между другими лицами. Фактически, совет Адмиралтейства при принце Георге следовал этим правилам и без Акта, насколько - при агрессивном использовании главного флота за границей - хватало остающихся в распоряжении средств. После принятия Акта в марте 1708 года, потери торгового судоходства ощутимо уменьшились; но причиной тому вполне могли стать иные обстоятельства хода войны, в особенности уничтожение французского флота в Тулоне: Средиземноморский морской театр не требовал впредь таких же, как прежде, крупных сил; тем самым, нашлись большее число крейсеров для Северного Моря и входа в Канал. Стратегия первой части войны нашла сжатое выражение в последних словах ответа лорда-адмирала комитету палаты лордов в январе 1708.

Его королевское высочество надеется на то, что убедил лордов: флот королевы не стоит без пользы в той войне, какую нельзя, по выраженному мнению ваших лордств, удовлетворительно вести без обеспеченного преимущества на морях у берегов Португалии, Испании и Италии; и флот королевы, в последние четыре года, достойно нёс службу в указанных районах, дерзнув на дела, которые, вполне возможно, обеспечат Британию от всех морских покушений Франции на целое столетие^[362].

Кажется, обе Палаты нашли удовлетворение, когда на пятую неделю сессии вперёд вышел испанский вопрос - скандальное дело Питерборо со всеми возбуждающими подробностями, и несчастье при Альмансе - отвлекши внимание от дел, опасно возбуждавших вигский электорат. Весьма возможно, что и Годольфин, и Харли, по разным у каждого соображениям, способствовали такому развитию дискуссии. Так или иначе, но именно министерская скамья инициировала такой поворот прений в Общинах (9/20 декабря). Первая фаза конфликта закончилась 19/30 декабря, триумфальным выступлением Мальборо. Лорды вотировали адрес; Общины одобрили военные ассигнования; министерство устояло; казалось, что кризис остался позади. Утомлённые, как то можно легко понять, всем тем, через что пришлось пройти, Мальборо и Годольфин разъехались в Вудсток и Ньюмаркет на Рождество; оба остались в деревенской глуши на две полных недели.

***

В момент, когда подпольная деятельность Харли дошла в развитии до весьма деликатного, критического состояния, некоторый неожиданный и поразительный инцидент отбросил его в отчаянное, крайне уязвимое лично для него положение. Уильям Грег, один из многих тайных агентов, мудро и предусмотрительно разосланных госсекретарём по всей стране для докладов об общественных настроениях, попал по назначению, устроенному Харли, в службу, ведавшую корреспонденцией французских военнопленных. Письма всех этих знатных лиц и генералов, начиная с самого маршала Таллара, отправлялись во Францию после предварительной цензуры. Письма и депеши государственного секретаря на Континент, где речь шла о самых секретных делах, отправлялись из той же комнаты, и часто залёживались на столе, ожидая, когда приспеет должная отправка в Гаагу, Берлин, Вену, Лиссабон, Барселону или Турин. Такая расхлябанность шокировала Даниэля Дефо, самого знаменитого из политических разведчиков Харли, он предупреждал шефа о возможных последствиях, но госсекретарь не принял никаких мер.

В тот период войны французский шпионаж развился до превосходных организации и действенности. Уже в мае 1707 года, Шамильяр подкупил, и пользовался услугами секретарей савойских министров, как в Гааге, так и в Сент-Джеймсе. Тулонский план, на деле, утёк хотя и с некоторым запозданием к врагу из офиса Бриансона в Лондоне. Теперь, зимой 1707/8 года, щупальца французской секретной службы проникли в офис государственного секретаря, и обвились вокруг Уильяма Грега. Жалкий человек, при скудном жаловании, попавший в финансовые тенета, искал у французского правительства протекции, охранной грамоты для английского торгового судна, чьи собственники обещали ему две сотни гиней. Итак, он подложил запечатанный конверт в сумку с письмами французских военнопленных. В конверт же была вложена - ни более, и ни менее - копия собственноручного письма королевы Анны императору, с просьбой услужить отправкой принца Евгения в Испанию. Подозрительность была уже возбуждена прошлыми утечками; сумку открыли в Голландии, предательство обнаружилось, и арестованный Грег (31 декабря/11 января), полностью признался в собственном вероломстве. В то же самое время два контрабандиста, нанятые Харли для ведения разведки между Кале и Булонью, попались на двойной игре. Попав под арест, они, разумеется, протестовали, настаивая на том, что всего лишь плели на вражеском берегу всякие истории, ожидая получить лучшие сведения. В действительности, они сбывали информацию двум сторонам ради лучшей наживы. 8 января секретарь Бриансона, продавший в прошлом году тулонский план, стал вычислен, разоблачён и после впечатляющей погони по всему Лондону закован в кандалы. Оба скандальных случая касались государственного секретаря, и пришлись на тот момент, когда над ним сгустились тучи.

Ошибочно приписывать падение Харли обнаруженному предательству его клерка. Но, несомненно, инцидент этот сыграл важную роль в условиях очень хрупкого баланса сил. Так или иначе, в середине января Годольфин и Мальборо, вернувшись в Лондон, сочли, что достаточно сильны для решительного выдворения Харли из правительства. Годольфин, с одобрения Мальборо, согласовал с лидерами вигов продвижение их умеренного однопартийца, канцлера казначейства Бойла на место Харли на пост государственного секретаря. Вигам было мало проку в повышении Бойла, но много - в падении Харли. Они понимали, что дальнейшее давление на Годольфина приведёт лишь к тому, что последний окончательно выйдет из фавора, и затем его заменит куда более враждебная и неприятная личность, с соответствующим окружением и планами. Тем самым, в середине января вся сила их притязаний сосредоточилась против Харли, уже упавшего в общественном мнении, стоявшего под серьёзными персональными обвинениями. Но так сильна была поддержка королевы и собственных сторонников Харли, что он, на равных, в течение месяца вёл уже открытый бой с Кабинетом и парламентом.

Харли, принял вызов, и поднял свои силы. Он повёл в бой людей своего теневого Кабинета. Он вовлёк в комбинацию герцога Бакингема. Он уговорил королеву напрямую и через Абигайль воодушевлять тори ближайшей перспективой умеренной торийской администрации. На руку ему сработал важный государственный вопрос, ставший предметом обсуждения в парламенте. Армии нужны были двадцать тысяч человек, из них пятнадцать тысяч безотлагательно. Теперь не годились уже никакие, самые настоятельные интерпретации комплектования армии по найму. В первые дни нового года, в повестку заседаний парламента встал Билль об обязательной воинской повинности. От судьбы этого билля зависел план кампании 1708 года^[363]. Партии и рядовые члены парламента чрезвычайно волновались. Дало себя знать глубоко укоренённое во всех английских сердцах чувство личной свободы. Вербовочные команды флота прочно вошли в давнее, привычное обыкновение. В порядке вещей было и поощрение констеблей призовыми деньгами, дабы те искушали, обманывали или мирно убеждали безработных; насильно вручали бродягам шиллинг королевы. Но теперь велись такие речи, что либо война обессилеет, либо молодым людям сельским работникам, даже собственникам или наследникам собственности - придётся принудительно облачиться в красный мундир. Палата общин, в крайнем волнении, ответила назначением специального комитета.

Действия Харли направленные на свержение правительства получили очень быстрое развитие. Они отличались - и по характеру, и по форме - от прежних партийных манёвров тори и вигов. Те целили куда ниже, тщась создать предвыборное мнение; заключить сделку с министрами; возможно, ввести в Кабинет одного-двух партийных лидеров. Харли предпринял целенаправленную попытку убрать всё правительство, отколоть людей от обеих партий, и сформировать полностью новую администрацию из людей середины. Скандальное намерение!

Первые непредвиденные трения возникли вокруг предложения о принудительном призыве на комитете, в пятницу 16 января. В предшествующую среду, предложение было провалено 185 голосами против 177. Это стало первым поражением правительства в Общинах за всю предыдущую историю министерств королевы Анны. В то время, как партии боролись вокруг вопроса о призыве и яростно требовали расследования причин испанского несчастья, Сент-Джон, несомненно по наущению Харли, допустил некоторую намеренную опрометчивость, способную с шумом свалить любое правительство. 12 января Харли запросил у него данные о численности войск на британском жаловании на всём Полуострове и у Альмансы в день сражения. Сент-Джон поначалу ответил, что получить такие цифры не представляется возможным. Теперь, 29 января, по ходу острой дискуссии в Палате, военный министр вдруг выболтал коммонерам, что из 29 595 людей, вотированных парламентом для службы в Испании, в решительном бою дрались лишь 8 660. Это произвело устрашающую сенсацию. Прочие министры оспорили заявление коллеги, королеве пошли требовательные адреса, депутатам пошли ответы королевы, передаваемые через министров. В ту же неделю, правительственное большинство, даже и по финансовым вопросам, упало до двадцати девяти голосов, потом до пятнадцати. В субботу стало зафиксировано большинство в пятьдесят один голос, обращённое против двора. Наконец, враждебная резолюция о численности войск под Альмансой стала принята единогласно. Общины полностью вышли из под контроля. В Лордах виги продолжили натиск на Адмиралтейство. Итогом этой недели торжества оппозиции стало заявление королевы мистеру Сент-Джону о том, что она решила расстаться с Лордом-Казначеем. Она послала с ним письмо к герцогу Мальборо, предварительно и преднамеренно зачитав Сент-Джону это письмо, дав ему полную свободу рассказывать обо всём в городе, что он и сделал, ничего не скрывая^[364].

Харли уверился в победе. Он открыто говорил о своей новой администрации, о благоволении королевы. Иного пути, кроме прямого и жёсткого столкновения не оставалось. Харли пустил в дело все возможные интриги у трона и манёвры в парламенте. Против них стоял один воистину один Мальборо. Никто вне кружка самых пылких приверженцев Харли ничуть не желали иметь дел с народом, Европой, королевой после падения Мальборо. Все верили или, по крайней мере надеялись на то, что он согласится пожертвовать Годольфиным, и станет служить королеве дома и заграницей при новой комбинации. Теперь эту веру или мечты предстояло проверить на деле.

29 января, в самый вечер разоблачения Сент-Джона, Годольфин отдал генеральному прокурору распоряжение: официально объявить Харли о том, что тот больше не пользуется доверием Лорда-казначея^[365]. Харли принял этот официальный и неотзывный уже вызов с неколебимой наглостью. Он принял вид человека, даже и не догадывающегося о том, в чём его можно обвинить. Он многоречиво отстаивал свою верность и добросовестность по отношению к коллегам. Он объявил себя жертвой заговора. Он потребовал встречи с Мальборо. Он воззвал к нему как к патрону и защитнику. Но Мальборо, неспешно, но бесповоротно успел прийти к выводу о том, что перед ним закоренелый лжец и смертельный враг. Он дал понять, что не верит ни единому слову, исходящему из уст Харли, подробно остановившись на нескольких эпизодах: гнусных, и к тому времени твёрдо выясненных. Но даже после этого Харли написал Годольфину очередное лживое письмо о своей опороченной невинности, при том, что письмо это в свете уже установленных фактов могло удостоверить одно лишь его законченное и безрассудное лицемерие. Простой ответ Годольфина в точности отвечает простоте самого вопроса:

Получил ваше письмо; весьма жалею, что после случившегося потерял то доверие, какое очень хотел бы испытывать к вам, но не могу ни стать незрячим, ни разувериться в собственном рассудке. Я никак не заслужил такого от вас. Бог вас простит^[366].

Мальборо, тем временем, взял в оборот королеву. Тем, кто изображает Анну слабой женщиной стоит задуматься о несокрушимой стойкости её воли: она являла это качество при разных обстоятельствах, и к добру, и к худу. На эту малонаселённую голову, на изношенное, больное тело, падала вся тяжесть раздоров в её королевстве. Могущественнейшие люди того изумительного времени соперничали, добиваясь от неё решений. Страсти великих партий, подогреваемые усобицей, движимые действительными нуждами, разрывали ей сердце. В наше время, политические штормы истощают себя, и тихнут в огромном электоральном море - тогда они били по ней. Анне, в одиночестве, приходилось вступать в личное единоборство с резонами, знаниями, мольбами самых выдающихся слуг и советников трона. Мы можем понять из её страстных писем, с каким умением она держала оборону. Когда поражение казалось неизбежным, она находила последнюю защиту в женских рыданиях. Но и тогда она не уступала. Она держалась за Харли любой ценой. Когда Мальборо объявил, что не станет сидеть в совете с таким человеком, она не ответила. Когда он ясно объявил о намерении уйти в отставку, она ответила, что если он на это способен, он способен и заколоть её своим кинжалом^[367]. Но она отказалась уволить Харли. Она истерически рыдала, казалось, она умрёт на месте от удушья [Анна страдала астмой - прим. перев]; но не соглашалась. Мальборо, с его мягким и рыцарственным отношением к женщинам, с его романтическим, почти священным отношением к королеве, чувствовал, должно быть, что чем переживать такое, ему лучше было бы вовсе не родиться на свет.

Мальборо королеве.

Мадам,

Поскольку вся прежняя, верная служба, кою я со старанием исполнял для вас; поскольку все неустанные усилия последних десяти дней, когда я пытался убедить и утвердить ваше величество в соображениях вашей же собственной пользы, нисколько не помогли дать вам верное представление о лживом и предательском поведении мистера секретаря Харли по отношению к Лорду-казначею и мне - наоборот, вашему величеству угодно считаться с ним, и поддерживать его к пагубе для вашего дела внутри страны, и, чего я весьма опасаюсь, к скорби и изумлению всей Европы - как только шум этого дела проникнет за границу. И я настолько ценю свою честь и репутацию, что не желаю день ото дня страдать от лжи и предательства, но со всей покорностью уведомляю ваше величество о том, что никакие соображения не могут заставить меня и впредь служить с этим человеком. И с этого дня, пока вы считаете возможным держать его при себе, прошу ваше величество считать меня вынужденно покинувшим вашу службу.

Я, как никто другой, принимаю к сердцу долг перед вашим величеством; я, как никто другой, желаю вам процветания; и постоянно молюсь о долгой жизни вашего величества, и вашем счастии - в этом и лучшем мире^[368].

Но королева Анна решила идти до конца. 9 февраля, при краткой, напряжённой аудиенции, она приняла отставки у своих прославленных слуг. Она обратилась с последней мольбой к Мальборо, но отпустила Годольфина с видимым удовольствием. Два министра, замечательно поднявшие её престиж внутри страны; далеко распространившие её славу по иностранным пределам, ушли с её глаз, сели в кареты и поехали прочь от Сент-Джеймса. Затем прошла получившая широкую известность сцена на заседании правительства. Королева лично заняла своё тронное место во главе стола. Поднялся источавший уверенность Харли - случилось так, что первый вопрос открывшегося заседания проходил по его ведомству. Поначалу казалось - пишет Кокс, чей рассказ основан на сведениях Свифта и Бёрнета - что собравшиеся погружены в размышления: потом послышались негромкие бормотания, и секретарь замолчал. Вмиг наступила тишина, собравшиеся обернулись друг к другу с выражением удивления и беспокойства; наконец, с места поднялся лорд Сомерсет, и горячо воскликнул: Не понимаю, как мы можем совещаться в отсутствие командующего и Лорда-казначея^[369]. Свифт даёт более грубое и, возможно, правдивое изложение. Если ваше величество дозволяет этому малому - он указал на Харли - рассуждать о военных делах не советуясь с генералом, я не могу служить вам^[370]. Стало ясно, что все - за исключением Харли и королевы - с ним согласны. Харли стал что-то мямлить. Герцог повторил свою отповедь, и ни королева, ни её фаворит не сказали более ни слова. Совет расходился в замешательстве. Полузадохшуюся от гнева и расстройства королеву подняли с тронного места, и вывели под поклоны её возбуждённых советников. Но даже теперь - вот истинная мера этого характера - она не отставила Харли. В те часы она выказала фамильные, поразительные качества, доведшие её деда до эшафота, и отца - до Сен-Жермена. Она не убоялась бы никакой из этих судеб. Правительство Великобритании оказалось в тупике - в дни, когда Лондон был главным центром международных дел.

Множились и ширились новости о том, что королева уволила Годольфина и Мальборо. И эти новости возымели разрушительный эффект. Расчёты ловких интриганов, горячность партийных адептов утеряли всякую силу значимости. Трезвомыслящий Лондон взволновали важнейшие последствия. Обе Палаты - Общины в ясно выраженной резолюции - отказались продолжать дела до разъяснения произошедших перемен. Сити, центр новой, огромной финансовой мощи, оцепенел в ужасе. Георг Датский, шокированный тем, что увидел и услышал в общественном настроении, подвигнутый и собственным чувством, заклинал жену смириться перед поднявшейся бурей. И даже тогда королева не уступила - уступил Харли. К вечеру, он склонился под яростным нажимом, обращённым против него отовсюду. Он свернул свой штандарт до лучшего дня. Он посоветовал королеве принять свою отставку. Она зарыдала; он удалился.

Анну покинули все, рядом осталась одна Абигайль с подушками, с клавесином, со свежей порцией торийских слухов, и более королеве было не на кого опереться. Тогда, и только тогда она уступила. 10-го она призвала Мальборо, и, после горьких жалоб и упрёков, сказала, что он добился своего. Увольнение Харли объявили 11 февраля. Виг Бойл из казначейства стал государственным секретарём; Джон Смит, вигский спикер в Общинах заместил его в казначействе; Сент-Джон, Мансел (финансовый контролёр двора) и Харкур ушли с Харли. За время руководства Сент-Джоном, пост военного секретаря весьма поднялся в значении. Прежде он едва ли считался министерским. В теории, военный секретарь значил немногим больше личного секретаря командующего. Но Сент-Джон принял на себя ведение всех военных вопросов в палате общин, и стал в них центральной фигурой в условиях военного времени и в силу исключительных дарований. На его место нужен был парламентарий первой величины. Мальборо выбрал молодого Роберта Уолпола, отличившегося в энергичной защите Адмиралтейства. По-видимому, он нашёл в Сент-Джоне и Уолполе двух обещавших молодых государственных людей: эффективное управление такими людьми играло важную роль в его военной деятельности.

Теперь виги обрушились на павшего Харли. Кто этот мастер политический интриги: всего лишь человек, пожелавший свалить коллег закулисным влиянием, либо якобит, продавший секреты врагу? Кто поручится, что его комбинации простёрлись лишь до Ла-Манша? Его подвели под немилосердные мучения. Грега приговорили к смерти 19/30 января. Казнь откладывали с недели на неделю; тем временем, комитет палаты лордов вёл допросы, и нам незатруднительно предположить, что Грегу предложили жизнь в обмен на обвинение против бывшего госсекретаря. Харли, разумеется, не был повинен ни в чём, кроме преступной халатности при исполнении государственных обязанностей. Но ему пришлось пройти через ужасное испытание. Он выдержал всё с характерным для него безразличием. Он утверждал, что невиновен; он не предлагал объяснений, но заявил что жизнь его и честь в руках Божьих. Уильям Грег, несмотря ни на что, устоял против всемерного нажима и искушений; истории стоит обратить внимание на загадку этого человека, кто продал свою страну за гроши, но предпочёл страшную смерть ложному обвинению против своего господина. Когда, в конце концов, уже в апреле, его доставили на Тайбурн, чтобы повесить, выпотрошить, и четвертовать, он передал шерифу бумагу - заявление о том, что вся вина на нём самом, и что Харли ни в чём невиновен.

Последняя сцена прошла в Общинах. Когда 18/29 правительство подтвердило верность представленных Сент-Джоном данных о численности войск при Альмансе, факт этот произвёл такое впечатление, что вся многочисленная, заполненная людьми палата, осталась на полчаса в немом ошеломлении, никто не попытался встать и выразить свои чувства. Это подавленное молчание являет нам, живущим сегодня, поразительное чистосердечие депутатов английского парламента тех, давно прошедших дней; мы слышим, как бьются непреклонные сердца людей, кто вопреки множеству ошибок и опрометчивостей, выстроили величие нашего острова. Наконец, тишину прервал голос некоторого коммонера, внёсшего на обсуждение формальную благодарность королеве за ответ.

Результаты расследований, начатых в этой борьбе, оказались из рода тех, какие не забываются. Они посеяли рознь, разрушили все прежние дружеские чувства и товарищество между теми, кто стали теперь антагонистами. Через четыре года Мальборо окажется в руках Харли и Сент-Джона, и мы находим объяснение их безжалостного с ним обхождения в событиях этого горького месяца.

Так закончился один из самых острых конституционных конфликтов в нашей истории. Власть короны получила ещё одно существенное ограничение. Общественная польза, сила парламента, сила партийной организации всё это, соединившись вместе, не могло возобладать над волей и храбростью недалёкой королевы из рода Стюартов. Она, повинуясь собственным убеждениям, готова была пожертвовать и Мальборо, и Великим союзом, со всеми вытекающими последствиями. Но Мальборо одолел её своим престижем, без малейшего отступления от конституции, без голосования, даже и без формального адреса. Она покорилась; но в ней осталась неумирающая обида. Она никогда не забыла, и не простила. С тех пор она вынашивала план мести. И мы называем её великой королевой не за щедрую душу, не за способность понимать хотя в Анне было достаточно того и другого; не за способность к верным суждениям но за те твёрдость и силу воли, какие она проявляла отчасти к добру, отчасти к несчастьям в то долгое и славное царствование.

Глава восемнадцатая. Якобитский набег. 1708, весна.

По ходу несчастного 1707 года, шотландцы мрачно применялись к Унии, ставшей для их страны и пряником и кнутом. Политические разъездные агенты Харли доносили о том патрону с растущим волнением. Хук, изъездивший страну по поручению Харли, докладывал ранней весной, что девять десятых населения настроены против Унии. Хайлендерские кланы, лоулендерские якобиты, вигские вельможи, ковенантеры, католики, пресвитериане - все стояли на пороге мятежа, хотя и преследуя различные цели. Теперь или уже никогда законный наследник древней шотландской короны мог попробовать ступить на шотландскую землю. Версаль, питавший, как знает читатель, долгое недоверие к этому предприятию, убедился после тщательного расследования, что за высадкой законного суверена трёх королевств с оружием, деньгами, припасами, французским отрядом - ядром будущей армии - начнётся массовое восстание. Джеймс Эдуард, Претендент, двадцатилетний человек, пылко ответил начинанию, вокруг него собрались преданные сен-жерменские изгнанники. Весь январь Дюнкерк шумел в приготовлениях. Выделили пять линейных французских кораблей; отрядили под транспорты десяток фрегатов - для доставки и выгрузки двенадцати батальонов, тринадцати тысяч полных комплектов вооружения, золотой посуды, ливрей, знаков королевского двора. Благословение папы и испытанное мастерство адмирала Форбина - всё это взятое вместе стало брошено на весы ради амбициозной цели: религиозного обращения Англии и Шотландии^[371], свержения узурпаторши Анны^[372]. Сам Бервик пожелал командовать десантом, о нём в этом предприятии умоляли шотландские якобиты. Но Людовик XIV провёл границу дозволенного, не согласившись рисковать героем Альмансы в столь неверном предприятии. Эскадру французских фрегатов и шесть тысяч солдат можно было поставить на кон и с ничтожным шансом - но не Бервика.

Мальборо знал о суматохе, поднявшейся и в Дюнкерке и повсюду, от своей секретной службы во Франции и Голландии; возможно, узнавал и по некоторым из странных каналов, основанных на личных связях, и оставивших в истории долгие следы. Так или иначе, но мы видим, что к середине февраля этот преданный сторонник якобитского дела, этот неустанный корреспондент опального двора, развил активную деятельность во многих направлениях. 17-го он приказывает Кадогану во Фландрии наблюдать за приготовлениями в Дюнкерке, и:

... выведывайте всеми возможными способами о вражеских планах и при каждой удобной возможности сообщайте то, о чём узнали - если сочтёте нужным, то с обычными курьерами, как в Остенде, так и в Брилле... При веских подтверждениях подготовки неприятелем десанта в эту часть страны или в Северную Британию, выделите пехотные силы, соответствующие вражеским, взяв их из войск её величества, и держите в немедленной готовности к посадке на корабли, но... если неприятель сам начнёт грузиться на корабли с намерением высадиться в Великобритании, вы, не дожидаясь дальнейших приказов отсюда, посадите, без малейшего промедления, войска её величества на корабли либо в Остенде, либо в Зеландии, и прибудете с ними сами, в любой из портов, какой сочтёте подходящим.^[373]

Также он писал Ламли о выборе батальонов; Оверкерку, о заменах из разных гарнизонов; Штатам, о поставках кораблей, транспортов, снаряжения, настаивая на строгой во всём секретности. Он начал готовить, и собирать силы в самой Англии. Лейб-гвардия, гвардейская пехота, девять пехотных батальонов, некоторое число драгун - вот всё, что оставалось в стране. Он свёл во вспомогательные батальоны рекрут, назначенных для обескровленных под Альмансой, стоявших в Испании английских полков. Одновременно, к участию в боевых действиях были подготовлены конный полк и два драгунских полка на севере Ирландии. К концу февраля, Мальборо распоряжался значительной, собранной повсюду военной силой. Ещё большие усилия, по требованиям Мальборо, приложил к делу его брат Джордж Черчилль, заклятый тори, даже якобит. Адмиралтейство, безо всякого ущерба для отданных прежде распоряжений об усилении на Средиземном море, несмотря на зимнее, жестокое время, снарядило, и отправило из Дила пятнадцать британских линейных кораблей под командованием сэра Джорджа Бинга: и они, с тремя голландскими кораблями, уже до конца февраля приступили к блокаде Дюнкерка. В течение двух следующих недель эти силы почти удвоились. По мере готовности дополнительных кораблей их нужно при всякой возможности отправлять в море - писал Мальборо - и, думаю, нам нечего опасаться, какими бы ни были их планы.^[374] Действительно, британские силы, под конец, получили пятикратный перевес над французскими.

4/15 марта парламент одновременно уведомили как о неизбежном вторжении, так и о предпринятых контрмерах. В добавление было сказано, что Генеральные Штаты желают поддержать королеву всеми наличными силами, морскими и сухопутными. Парламент дал примечательный, двунаправленный отклик. Все партии сплотились вокруг престола. В Палате прошёл жесточайший закон против якобитов, явных или подозреваемых. Приостановили действие Хабеас Корпус акта. Претендента и его приверженцев объявили предателями и мятежниками. Вотировали щедрое ассигнование на оборону королевства. В то же время, Общины провозгласили: никакие покушения подобного рода не отвратят нас от поддержки Её Величества в самом решительном ведении идущей теперь войны с Францией, до тех пор, пока монархия Испании не будет восстановлена за австрийским домом, и свободы Европы полностью обеспечены к вящей славе Её Величества.^[375]

Тем временем, у Дюнкерка произошли следующие события: шторм отогнал блокирующую эскадру, и Форбин вышел в море с кораблями, транспортами, шестью тысячами солдат и Претендентом едва оправившимся от кори, но непреклонным. Через двенадцать часов в погоню пустился адмирал Бинг, оставив группу английских и голландских кораблей под адмиралом Бейкером охранять фландрские конвои. Одновременно, все силы, ожидавшие в Англии, Ирландии и Остенде двинулись в Шотландию, по суше и по морю. Рядовой Дин оставил нам краткие записи:

Английский флот получил приказ выйти в море, ждать их [неприятеля] движений, и, по всякой возможности, расстроить их план. И также пришёл приказ его светлости герцога Мальборо 10-ти старшим пехотным полкам, 7 из которых стояли у города Гента, именно: первый батальон гвардии, то есть батальон графа Оркни^[376], герцога Аргайла^[377], генерал-майора Вебба^[378], моего лорда Норта^[379], генерал-лейтенанта Ингльсби^[380] и полковника Таттона.^[381]

8 марта названные полки прошли в порт Брюгге, и там сели на баржи, и в тот же день лошади дотащили баржи до Брюгге, что в восьми лигах от Гента, командовали генерал-майор Кьюадон и бригадир Сабин: там мы ждали столько времени, сколько нужно для подготовки судов и кораблей конвоя; и 15-го упомянутые полки пошли из Брюгге в Остенде, очень сильный морской порт, в 4 лигах от Брюгге, и там погрузились на корабли и транспорты; и оставались в таком положении до 17-го, ожидая ветра; в названный день подул свежий ветер, и мы вышли в море около десяти часов утра под [защитой] 10 линейных кораблей, английских и голландских: командовал ими адмирал Бейкер, контр-адмирал Белой Эскадры

21 марта около часа пополудни мы бросили якорь в Тинмуте, где и стояли в больших неудобствах, ожидая приказа, не имея иного убежища, кроме открытой палубы, и при таких тяготах многие наши люди распрощались с этим светом.^[382]

Ко времени, когда эти измученные солдаты достигли Тинмаута, опасность уже миновала. Форбин вошёл в Фёрт-оф-Форт, и встал на якорь у острова Мей 12/23 мая. На подаваемые на берег сигналы следовали малопонятные ответы. Бинг был уже в устье Фёрта. Экспедиция выбралась из западни единственно лишь благодаря счастливо переменившемуся ветру. Претендент всё же надеялся высадиться в Инвернессе, но все остальные помышляли только о возвращении домой. Солдаты, скученные на открытых палубах, в шторме и под ледяными дождями, сносили неимоверные мучения. Рядовой Дин донёс до нас, что и собственный наш урон стал велик. Французы потеряли от болезней и холода несколько тысяч человек. Все французские корабли ускользнули, кроме одного, Солсбери, отнятого у англичан в 1703 году лучшего корабля во флоте Форбина. Солсбери, переполненный несчастными якобитами, был взят на абордаж Леопардом. Среди пленных оказался пожилой лорд Гриффин: возможно, читатель вспомнит как он, попавши вместе с Джоном Черчиллем и Иаковом II в кораблекрушение в 1681 году, спасся, уцепившись за клетку с курами.^[383] Теперь несчастный вельможа снова оказался в смертельной опасности, и у него осталась одна-единственная надежда на прежнее товарищество в давно прошедшие дни. И он не обманулся в этой надежде.

Новость о том, что экспедиция вторжения вошла в Фёрт-оф-Форт; слухи о высадке десанта; о мнимом восстании в Шотландии повергли Лондон в панику. Государственные бумаги упали на пятнадцать пунктов. Гильдия золотых дел повела яростную атаку на Банк Англии Гильдия, в некоторых отношениях, была в то время торийским конкурентом Банку. На выручку поспешили королева, Мальборо, герцоги Соммерсет и Ньюкасл, голландские торговцы, беженцы-гугеноты, еврейские финансисты, вигские богачи. Годольфин перевёл в Банк Англии всё золото Казначейства. Акционеры банка приготовились к выплатам по двадцать за сто. Но падение остановилось. Поступили хорошие известия. Бумаги поднялись; пришёл день общего ликования. Успех не омрачился жестокостями. Лорд Гриффин, разумеется, получил смертный приговор, но Мальборо с успехом хотя и под градом упрёков воспрепятствовал приведению приговора в исполнение. Это вызвало некоторое разочарование. Городские мальчишки сардонически пишет Свифт вполне счастливы; на следующей неделе, у нас должно пройти обезглавливание, если только королева не вмешается с помилованием. Старый лорд жил отсрочками, месяц за месяцем, и, наконец, умер в 1710 году в Тауэре от старости и, должно быть, от вполне естественной в его обстоятельствах, тоски.

Так, отчасти конфузным образом, завершился первый из якобитских десантов. Но это событие возымело важные и долговременные последствия в сфере партийной борьбы. Приближался конец трёхлетнего срока работы парламента. И что могло стать сильнее предвыборной пропаганды, ставящей и без того опороченных ториев в прямую связь с провалившимся вторжением иностранных войск? Мальборо и Годольфин засвидетельствовали такую бдительность и ревностность, что полностью очистились от вигских подозрений. Королева, почувствовавшая, как под ней шатнулся трон, руководствовалась теперь одним инстинктом самосохранения, и радостно давала выход эмоциям в речах, куда сильнейших, нежели случалось в прежних приступах обыкновенных для неё причуд. Анна повелела министрам объявить от её имени уверение в том, что она, главным образом, полагается на тех, кто многократно, с сердечным пылом и искренним неравнодушием выступал в защиту революции, в защиту собственной её персоны и протестантского престолонаследования.^[384] При закрытии заседаний она позволила себе сказать: Всё, что так дорого вам, находится под прочной защитой при моём правительстве, но будет непременно и невозвратно потеряно, если осуществится какой-либо из планов папистского претендента, воспитанного в принципах самого тиранического правления.^[385]

Несомненно, пришёл час вигов. И они, не дожидаясь выборов, возобновили усиленное навязывание себя королеве. Как прежде, они выбрали одного из своих рядов, и всецело сосредоточились на его продвижении. Им стал Сомерс, лорд-канцлер Вильгельма III: человек одарённый, знатный, заслуженный своими делами, признанный глава Хунты. В правление Анны, его, вместе с другими вигскими лордами, убрали из тайного совета. Теперь соратники решили, что Сомерс должен стать его президентом. Победившая партия действовала по всякой справедливости, желая ввести столь знаменитого государственного деятеля в совет при суверене. Виги, без сомнения, могли гордиться своей умеренностью, желая лишь этого. Прошение, кроме пяти лордов, поддержали умеренные вигские члены Кабинета: герцоги Девонширский и Ньюкаслский. Королева ответила на их первое представление словами о нежелании увольнять лорда Пембрука, кем полностью довольна. Вигские герцоги немедленно, на той же аудиенции, умерили запрос до одного лишь ввода лорда Сомерса в Кабинет. Анна, захваченная врасплох, не смогла тотчас же выдумать должного повода для отказа, сказав лишь, что Кабинете и без того переполнен. Осаждаемая со всех сторон, она обратилась с жалобами к Мальборо.

Королева Мальборо,

Кенсингтон, 22 апреля/3 мая 1708.

На этот раз я пишу вам, чтобы дать отчёт о вчерашнем визите лорда-хранителя большой печати и лорда-стюарда: они предложили мне ввести в Совет лорда Сомерса без должности, после того, как я не поддалась на уговоры сделать его президентом и весьма упорно настаивали на том, что мои дела необходимо нуждаются в таком назначении. Их аргументы никак не убедили меня, а само предложение показалось мне неуместным. Но я смогла сказать в ответ лишь то, что это полная неожиданность; что, по моему мнению, в Совете и без того достаточно людей; что я полностью полагаюсь на их советы при ведении моих дел; что я намерена приближать лишь тех, кто хорошо служит мне в парламенте, никак не склоняясь к иным персонам, и буду поощрять тех, кто служит мне с преданностью. Я ответила им в таком духе; и этим утром дала в том отчёт Лорду Казначею он в первый раз услышал об этом деле, но присоединился к предложению двух герцогов, и склонял меня к согласию множеством аргументов; но, признаюсь вам, убедил меня не более прочих, говоривших со мной на сей предмет, хотя я и питаю к нему куда лучшее уважение, нежели к любому из тех, других, видящих в назначении лорда Сомерса на мою службу наилучший способ окончательно уничтожить меня. И я надеюсь, что вы не присоединитесь к тем, кто подвигают меня к этому, хотя Лорд Казначей говорит, что это и ваше желание; я же никогда не соглашусь на такое назначение.

Не удивляюсь тому, что вы не спешите вернуться, как обещали - вы думаю, очень счастливы оставаться вдалеке от неприятных и огорчительных дел, тревожащих меня то больше, то меньше, но постоянно. Молю, чтобы Бог благословлял, и наставлял вас во всём, и никогда не отдал бы меня в руки тех, кто станет принуждать меня к плохим вам услугам; но будьте уверены в том, что я навсегда останусь вашей покорной слугою.^[386]

Мальборо, на фронте, в тревожных наблюдениях за тем, как французская армия собирается у Монса, попытался склонить королеву к согласию. Его письмо к Анне показывает, что он судил о электоральных делах так же верно, как и о военных. Очевидно, что королева - предположительно со слов Харли надеялась на торийское парламентское большинство после выборов, и Мальборо постарался разуверить её.

Мальборо королеве

Гент, 9 мая 1708.

Вас, ваше величество, несомненно позаботились уверить в том, что тори получат большинство в палате общин в следующем составе парламента. Но умоляю ваше величество рассудить, пока не поздно: возможно ли такое после покушения, сделанного Францией в интересах Претендента; при том, что огромная часть этой партии подозревается, почти с уверенностью, в, по меньшей мере, сочувствии этому покушению? Затем, они неустанно тщатся склонить народ к миру, а мир в настоящих обстоятельствах послужит лишь к умалению власти вашего величества и, соответственно, к лучшим выгодам Претендента.

Ваше величество, говоря откровенно, невозможно такое положение дел, когда почтенные люди Англии, желающие вашего блага, заботящиеся о нуждах войны, увидят, что обойдены выбором, что им предпочли тех, кто, как они уверены, разрушат всё, что им дорого? А если то, о чём я имею честь писать вашему величеству, сбудется, рассудите, Бога ради, что последует за отказом герцогу Девонширу и герцогу Ньюкаслу: не только они, но и все увидят, что ни Лорд Казначей, ни я уже не пользуемся доверием вашего величества, и вы действуете по наущениям господина Харли.

Нас уверяют в том, что сюда едет герцог Бургундский, что он встанет во главе вражеской армии, и что король Франции дозволил и приказал ему отыграть сражение. Я никак не собираюсь уклоняться от того, чего ищу сам, считая, что тем исполню для вас совершенно необходимую службу; и один Бог ведает, не последнее ли это письмо из всех, какие я имел честь писать вам; так что с той же искренностью, с какой сказал бы при последнем вздохе, молю ваше величество не поддаваться ложным влияниям и убеждениям, ни в этом вопросе, ни в иных делах; не давайте себя обманывать, но следуйте руководству и мудрым советам Лорда Казначея, так как он никогда не мыслит ни о чём другом, кроме вашей славы и истинных выгод.^[387]

Мальборо придавал особую важность тому, как будет принят его совет. Если она заупрямится пишет он Годольфину думаю, это открытое объявление всему свету, что ни вы, ни я не пользуемся доверием, и всё в руках мистера Харли и миссис Мешем.^[388]

Королева проигнорировала совет Мальборо о Сомерсе, но уверила его в письме, получившем общеевропейскую важность, в том, что никоим образом не желает входить в переговоры о мире.

Королева Мальборо

6/17 мая 1798.

... Сегодня я так утомлена назойливостью, исходящей от вигов, что не в силах открыть вам свои сердечные страдания так полно и свободно, как намеревалась...

Скажу лишь, что вопреки всему давлению на вас на двух встречах, где - по вашим словам и тому, что говорил мне Лорд-казначей несколько времени тому назад - вас побуждали принять меры к заключению мира, я полностью разделяю ваше мнение, полагая, что в том нет пользы ни для моей чести, ни для моих интересов; и уверяю вас, что как бы ни инсинуировали мои недруги, я никогда, ни в каком случае не дам согласия ни на какие мирные условия кроме тех, что станут почётными и прочными. Извините, что я теперь не отвечаю на прочее в вашем письме, и будьте справедливы ко мне, не дозволяя возможным и ложным толкованиям овладеть вами, так как это станет для меня величайшей, невыразимой бедой. Не могу закончить без того, чтобы не попросить вас о крайней осторожности: берегите себя; уверена, что никто не молится за вас с той истовостью, как та, кто до самой смерти останется вам покорной слугою.

Принц расписывается, что всегда к вашим услугам.^[389]

Выборы прошли в мае. Ещё за месяц до голосования, и Харли, и королева питали тайные надежды на победу тори. Но тори безнадёжно проиграли. На стране лежала тень сорвавшегося нашествия. Виги вполне воспользовались случаем. В своих заявлениях и речах, они проклинали тори вкупе с якобитами, отождествляли своих политических соперников с французами. Удивительно, как тори грубо обвинённые оппонентами в развязывании гражданской войны, выставленные виновниками иностранного вторжения, потерявшие важное доверие умеренных элементов, покинутые в критический момент пусть лишь на краткое время королевой, основой всех их надежд удивительно, как тори не полегли костьми в своих избирательных округах. Но они были упрямыми людьми, а английский народ, в те дни, в пример их нынешним потомкам, не был покорным стадом. Харли, вопреки панике, поднятой вторжением, вопреки процессу Грега и всем бесчестьям, понесённым от вигов и двора, вернулся на своё место от Уэльса (Нью-Раднор). Сент-Джон, повздоривший со своим отцом, патроном фамильного местечка Вуттон Бассет, искал удачи в перепредставленном ториями Корнуолле. Но не преуспел. Судя по всему, его деяное трёхлетней давности - циничный отход от Билля о Временном согласии ради офиса - произвело должное впечатление на торийских партийных управленцев, как на местах, так и в центре, и ему не помогли ни таланты, ни великое искусство оратора. На некоторое время он совершенно ушёл из виду. Похоронив себя в деревенской глуши, Сент-Джон нашёл занятия в лошадях и гончих, книгах и сельском хозяйстве, утешаясь тем в отстранении от дел. По мере объявления результатов голосования, выяснялось, что виги стали хозяевами в новой палате общин. По итогу, они закрепили за собой большинство в, примерно, сто голосов; итак, лорды Хунты получили законное и подавляющее преобладание в обеих Палатах, и могли им пользоваться с первого дня парламентских заседаний.

Но парламент заседал только зимой. На дворе стоял лишь июнь. Виги надеялись, что Анна, признав результат выборов, незамедлительно облачит их в форму определённо партийной администрации. Но выборы подействовали на Анну иначе. Поражение тори поразило и уязвило её. Триумф вигов усугубил все её партийные предубеждения. Она поняла, и Харли должен был объяснить ей, как сузились и зашатались все основания их прежних планов. В январе-феврале 1708 года, государственный секретарь Харли уверенно глядел в будущее, предполагая сформировать правительство на очень солидном фундаменте, с Мальборо или без Мальборо, и, пользуясь вдобавок благожелательностью королевы, выиграть всеобщие выборы. Престиж Мальборо и его преданность Годольфину разрушили государственный замысел Харли. Якобитский рейд обрушил его шансы в избирательных округах. Королева негодовала ввиду таких непредвиденных случайностей. Оказавшись перед тем, что Сандерленд назвал лучшим со времени революции вигским парламентом^[390], она полюбила ториев крепче прежнего. Она позабыла о прежней панике перед пришествием якобитов. Она и слышать не хотела о вигах в своём Кабинете. Годичные военные ассигнования приняты; Мальборо в поле, во главе армий; и пока снова не понадобятся деньги, виги могут сколько угодно обивать каблуки в кофейных и приёмных если их туда впустят.

Расстройство и досада Анны обратились против Сандерленда. Вигский госсекретарь использовал свой офис, своё влияние, и насколько отваживался имя королевы, для того, чтобы устроить выборы шотландских пэров к выгодам своей партии. В письме к герцогу Роксбургскому он написал: Думаю, вам не стоит обращать внимание на угрозы дворцовой партии: сама королева в скором времени перестанет их поддерживать.^[391] Харли, действующий с чёрного хода, растолковал ей всю меру нелояльности Сандерленда к принципам, на которых покоилось согласие в правительстве королевы - установлениям Мальборо и Годольфина. Вся нелюбовь королевы к Сандерленду, вся обида, удержавшаяся в ней после принудительного навязывания Сандерленда, нашли теперь яростный выход. Её имя использовали в партийных интересах, вопреки не только её чувствам, но тому устройству её правительства, какое Мальборо, своим авторитетом установил как окончательное, не пересматриваемое соглашение. Она настолько взъярилась, что лишь уважение к Мальборо и власть Мальборо удержали её от немедленного изъятия офиса из рук его зятя. Она выразила возмущённый протест в двух письмах: от 18/29 июня и от 22 июня/3 июля.

Королева Мальборо

18/29 июня 1708.

... Неудивительно, что оппозиция крепнет, когда один из моих собственных слуг - как вы увидите из приложенного - стоит у них во главе; не могу удержаться и не переслать вам свидетельство того, как дурно обошёлся со мной упомянутый там человек - сегодня поступили и подробнейшие сведения из других рук, но все одного смысла, о его небывалом, по моему мнению, поведении; дерзну сказать, что не потерпела бы такого ни на миг от другой персоны; но решила, памятуя искреннюю привязанность и уважение к вам, помедлить и не отбирать немедленно печатей, пока не получу лучших сведений о том, что объяснено в приложенном; хотя и не сомневаюсь, что там всё правда; и все самостоятельные действия лорда С. исполнены тем же духом... Невозможно переносить такое обращение; и я уверена, что вы, человек исполненный здравого смысла, беспристрастно изучите вопрос и извините меня, когда я пошлю за печатями, и, будьте уверены, по-прежнему остаюсь тем же верно и искренне преданным вашим другом.^[392]

Королева Мальборо.

22 июня/3 июля 1708.

* Уверена, что вы ждёте от меня этого письма, и потому сообщаю, что получила лучшее наследование [sic] на выборах в Шотландии, чем можно было бы ожидать после такой оппозиции... Лд Сандерленд уверил меня, что никогда, ни прямо, ни косвенно не использовал моего имени, но одновременно признался в том, что изложил собственные соображения о выборах в письмах некоторым лордам Эскадры [в оригинале Lds of ye Squadron - прим пер], как они их называют... но не упоминал моего имени, хотя, думаю, эффект вышел такой же, как если бы и назвал... так что по-прежнему, и чрезвычайно возмущена его поведением...^[393]

Судя по всему, королеву обескуражило молчание адресата, и она написала снова, в более уравновешенном и умеренном тоне, в день 3/14 июля, когда - она не могла знать этого - её армии сходились к месту виктории.

Королева Мальборо.

Виндзор, 3/14 июля 1708.

Мне очень грустно думать о том, что вы по-прежнему желаете, как сказали Лорду-казначею, уйти в отставку после кампании, ...и всё же, хотя вы стремитесь к покою так настоятельно, как никогда прежде, я ожидаю от вас отсрочки решения, пока вы не увидите, в каком состоянии оставляете дела заграницей, в каком состоянии найдёте домашние дела, и потому не стану сейчас тревожить вас всеми убедительными словами, какие готова сказать ради избавления вас от этих грустных дум; но поразмыслите сами, какой бедой обернётся для меня окончательно решённое претворение вашего желания В ваших пожеланиях, касающихся Лорда Казначея нет никакой необходимости, я и без того знаю, что он мне истинный друг, ценю и уважаю его по заслугам, и чьи бы то либо попытки оговорить его не найдут во мне никакого отклика Надо всемерно заботиться о том, чтобы наши друзья за границей не получили никакого повода для опасений о плохом ходе дел в Англии, и, можете быть уверены, я буду обращаться за советами к тем, кого вы назовёте; партии такие чудовища, что я не осмеливаюсь свободно открываться им, и прибегаю к околичностям, опасаясь всякого рода инцидентов. Молю Бога, чтобы он отвёл от меня поползновения обеих.^[394]

Мальборо получал ранние предупреждения и тревожные сообщения в самом кризисе маршей и манёвров перед грядущим сражением. В такие дни, откровенное унижение и громкое увольнение зятя едва ли ни с неизбежностью рушили его авторитет во всеобщем мнении. Но раздражённый намерением королевы, он, в то же время, гневался и на Сандерленда. Всё, что мы знаём о поведении Сандерленда тем летом 1708 года, доказывает, что он был предан одной лишь Хунте. Королева; компромиссный Кабинет, где он и сам состоял; Мальборо тесть, человек, которому он был так многим обязан; Сара, потерпевшая крушение ради его выдвижения да что там, общесоюзническое дело: он не ставил ни во что ни этих людей, ни положения дел; единственной уздой для него были партийные обеты. Мы видим, как он, в течение всего года, говорит о Годольфине и даже о Мальборо с ледяной враждебностью, и речи его звучат даже и гаже идущих с противоположной стороны - хуже того, что Харли нашёптывает через Абигайль королеве.

Мальборо, вошедший в захват с превосходящей французской армией, человек пожилой и усталый, больной и взволнованный, поднялся, после мига отчаяния, до настроения Наполеона перед Ваграмом: Сражение покажет. Он, с невыразимым отвращением, отринул от себя все интриги политики. Он оставил письма королевы без ответа и велел седлать коня.

Глава девятнадцатая. Евгений идёт на север. 1708, весна.

Принц Евгений, в изложении Шуленберга, так сказал о кампании 1708 года: Кто не видел этого, не видел ничего. Подобные замечания обыкновенны и в описаниях очевидцев всякого звания, с любой стороны. Придирчивый Гослинга завершает свой рассказ словами: Тем закончилась эта опасная и примечательная кампания, одна из самых славных между всеми прежними. И наш рядовой Дин из Первого гвардейского называет её очень долгой, утомительной, беспокойной, чуднй и удивительной, но очень успешной. Сомневаться не приходится: непросто назвать операции, отмеченные такой же новизной, столь же привлекательные для студентов военной науки. Мы увидим и узнаем, как двое величайших командующих своего времени управляли разнородными войсками многих союзнических государств; как они справились с норовами коалиции; как начали при серьёзной неудаче; навлекли на себя немалую опасность ради победы в полевом сражении; как провели - при прерванных коммуникациях - величайшую во всей военной истории осаду. Мы увидим, как осаждающих осадили во время осады; как судьба армии ежедневно висела на волоске, зависела от случая и скудных поставок; как войско, изолированное и обложенное на вражеской территории ни на миг, несмтря ни на что, не выпускало добычу; и вело войну, пренебрегая обыкновениями и временем года до самого конца декабря; и, наконец, одолело все препятствия и преуспело во всём над силами однородной французской армии, при том, что численное превосходство врага над союзниками ни разу не опустилось ниже, чем шесть к пяти.

Для лучшего понимания последовательности событий, предварю подробное изложение перечислением главных эпизодов кампании: потеря Гента и Брюгге; битва при Уденарде; обложение Лилля; доставка осадного поезда из Брюсселя; попытка французов снять осаду; разрыв коммуникации с Брюсселем; открытие нового, морского пути снабжения; важнейшее сражение при Винендале; бомбардировка и штурм Лилля; затопления и бои на воде за пути снабжения; полное блокирование союзнических армий; временное снятие осады с Лилля; организация третьей линии коммуникаций от побережья; французская диверсия против Брюсселя; форсирование Шельды и выручка Брюсселя Мальборо и Евгением; падение лилльской цитадели; окончательное отвоёвывание Гента и Брюгге союзниками.

Людовик XIV, воодушевлённый успехом 1707 года, решил - как и предсказывал Мальборо - взять верх и во Фландрии. Многими усилиями, он выставил на поле очень большую - мир не видал такой столетиями - армию. В мае, у Монса собрались 131 батальон и 216 эскадронов, то есть около ста десяти тысяч человек. Король намеревался вверить профессиональное командование этой армией в действиях против Мальборо маршалу Вандому. Но старший внук Людовика, воспитанник Фенелона, безупречный герцог Бургундский настаивал на желании послужить, и был поставлен номинальным командующим; тем самым, курфюрсту Баварии приходилось, против воли, ехать на Верхний Рейн. Вандом одобрил перемену, полагая, что неопытный принц королевского дома будет стеснять его меньше, нежели способный, закалённый в войнах курфюрст.

Макс Эммануэль, со своей стороны, не желал покидать Фландрии. Там происходило то, что предсказывал Мальборо в 1706 году: города Бельгии бурлили в негодовании под правлением и поборами голландцев. Курфюрст понимал, что может теперь добиться немалого влияния в народе Бельгии. Паче того, он опасался, что его отъезд станет прелюдией к мирным переговорам с Голландией за его счёт. Но французский двор успокоил Макса Эммануэля перспективой очень сильной армии на Верхнем Рейне - такой, что, при отважном ведении кампании, он смог бы даже и восстановиться в собственной Баварии. По причине отвращения, существовавшего^[395] между курфюрстом и Вилларом, последнему пришлось поменяться местами с Бервиком, успевшим уже получить назначение на южный фронт (в Дофине). Бервик на Рейне, как и Вандом во Фландрии, помимо ответственного военного командования, должны были поддерживать в своих декоративных начальниках принце и владетельном князе - хорошее настроение, держать их подальше от неприятностей, и добывать им военную славу, приличествующую высокорожденным персонам. Притом, никто из двоих не был ни марионеткой, ни даже пассажиром. Мы больше разбираем неприятности Мальборо с голландскими полевыми депутатами и непослушными союзниками, но не стоит забывать и о том, что схожие досады часто доставались и маршалам Франции. Им приходилось терпеть не только расщепление единоначалия, но также настоятельное вмешательство великого короля с чуть ли ни ежедневными, срочными, указаниями по важнейшим вопросам.

Но в объединении Евгения с Мальборо, их превосходное товарищество и превосходство над всеми иными, обеспечило небывалое в той войне единство управления. Принцы - как стали называть их в Союзе - прекрасно ладили друг с другом. Ни один никогда не проронил ни намёка на несогласие. Им была совершенно чужда всякая ревность друг к другу, они устояли против всякой клеветы, всех интриг, и, при любых обстоятельствах, действовали на поле без оглядки на кого бы то ни было. Военные советы проводились часто, выслушивались многие мнения. Но как только принцы говорили последнее слово, все склонялись перед их суждением. И без учёта этого нового обстоятельства в работе союзнической Ставки, невозможно понять описанные здесь дальнейшие операции - сложные, продолжительные, во многом противоречившие признанным принципам войны.

***

Мальборо, Евгений и Гейнзиус съехались в Гааге 12 апреля, чтобы согласовать общую стратегию в начавшемся году. Все немедленно сошлись на том, что Евгений не поедет в Испанию. Император не дал согласия; сам Евгений не хотел ехать; Мальборо не желал, чтобы он ехал. Каприз британского парламента и Кабинета, вынесенный на рассмотрение именно этой конференции, был отвергнут с порога. Театр сочли второстепенным, там предстояло ограничиться обороной. Но кто, в таком случае, будет командовать в Испании? Мальборо подготовил решение и этого вопроса. Двумя неделями ранее, Стенхопа назначили командующим британскими силами на испанском театре. Он приехал вместе с Мальборо в Гаагу. Он присутствовал на всех совещаниях. Но Мальборо и не предполагал направлять в Испанию значительные британские силы. Двух тысяч британских войск вполне хватало, чтобы стоять там в обороне. И Мальборо, истребовав и получив на то полномочия Кабинета, оплатил Вене расходы на отправку в Испанию крупного контингента имперских войск. Он также предложил направить на полуостров пфальцские части на совместном содержании Англии и Голландии, служившие в Италии под командованием генерала Ребиндера. Большего он предложить не желал и не мог: он дошёл до предела. Тем самым, ввиду значительного преобладания на Полуострове германских войск, там необходим был и имперский командующий. Стархемберг, заслуживший репутацию лучшего среди современников имперского генерала от обороны^[396], действовал в те дни против венгерских повстанцев. Его и решили отправить в Испанию. Тем самым, роль Стенхопа снижалась до второстепенной, а то и вообще никакой. Ему, впрочем, доверили управлять ежемесячными выплатами в 10 000 фунтов от британского правительства Карлу III: это доверие должно было укрепить Стенхопа в собственном значении, а инструкции Кабинета предписали ему расширять рамки операций в Испании, на суше и на море. Чтобы примирить британский парламент с изъятием Евгения из испанских дел, особое ударение сделали на морском аспекте кампании - именно, на необходимости захвата безопасной морской базы.

По ходу совещания вполне выяснилось, что для значительного наступления Виктора Амадея в Дофине не хватает войск. Мальборо немедленно согласился с таким ограничением для южного фронта: в этом смысле рисунки Тициана не нашли в нём никакого отклика. Все в Гааге приветствовали план, отводящий Евгению роль на севере. Но оставалось дополнительное затруднение.

Курфюрста Ганновера с большими трудностями, но удалось, наконец, уговорить на командование на Рейне в звании имперского генералиссимуса. И он совсем не благоволил отъезду Евгения на север. Он видел в этом репутационный урон для себя, и опасался - справедливо, как показало время - что туда же уйдут и его войска, и, что он останется при вспомогательной роли. Персона курфюрста Георга Людвига Ганноверского имела важнейшее значение для Союза, в особенности для Мальборо: не только из-за трудностей, возникших при подыскании должного человека на пост имперского главнокомандующего и разрешённых назначением Георга при всех обстоятельствах, он оставался правителем важного союзнического государства и наследником британского трона. Тем не менее, когда Мальборо и Евгений сошлись вместе, их военные рассуждения не оставили места соображениям иного рода. Вначале, Евгений предложил Мальборо направить основной удар по Мозелю и через Рейн. При тридцати тысячах солдат, переправленных из Фландрии в Кобленц, на Мозеле составилась бы семидесятитысячная армия под командованием Евгения. И, принимая в расчёт рейнскую армию курфюрста Ганновера в сорок тысяч человек, можно было бы вернуться, причём в более благоприятных условиях, к не случившемуся плану Мальборо 1705 года. Но Генеральные Штаты не дали согласия: они не желали отнимать столько людей от своей обороны ввиду мощной, день ото дня множащейся, умножаемой слухами, концентрации французских сил на их фронте. Да и сам Мальборо не был склонен к ослаблению фландрской армии. Он соорудил из провалившейся попытки вторжения в Шотландию повод к тому, чтобы не отводить войска от побережья. Он, основываясь на собственном горьком опыте, предупредил Евгения о том, что сбор германских контингентов на Мозеле пройдёт с непоправимой задержкой и что французы, с большой вероятностью, захватят инициативу во Фландрии задолго до того, как соберётся мозельская армия.

Соответственно, он предложил Евгению следующее: пусть будут сформированы три армии, пусть станут предприняты все притворные действия, показывающие на подготовку вторжения во Францию по Мозелю, но Евгений, в должный момент, секретно и внезапно, придёт к главной армии, во Фландрию, с теми войсками, какие сможет взять с Мозеля; французы ответят доставкой во Фландрию равных по силе подкреплений, но с запозданием в несколько дней, и в эти несколько дней, он и Евгений обрушатся на противника с превосходящими силами в сто двадцать тысяч человек, и добьются решительного сражения. Такая идея супер-Бленхейма пришлась по душе принцу Евгению. Два военачальника условились удерживать свой секрет в самом тесном кругу. Подобный план должен был сбить французов с толку. Под свежим впечатлением от Тулона, они всё ещё опасались вторжения в Дофине. Планы подобного рода просачивались к ним и из офиса Бриансона в Лондоне, добавляя к дезинформации. Полностью обманываясь в намерениях союзников на южном театре, французы стянули туда значительные силы, и направили командовать маршала Виллара.

Мальборо по-прежнему увлекала идея десанта; он считал, что высадка с моря может стать частью главного плана. По его соображению, практически все французские регулярные войска были заняты на фронтах, и для охраны длинной береговой линии у Франции не оставалось ничего, кроме милицейских застав. Впрочем, как он предполагал, одно лишь обозначение намерений без серьёзной высадки, одно лишь появление значительных сил на транспортах при эскорте флотом, то в одном, то в другом месте, должно отвлечь несоразмерно большее число войск из вражеских главных армий. Читатель знает о судьбе, постигшей отряд, отобранный для первого десанта. Теперь, в начале 1708, на острове Уайт стал собран второй отряд из одиннадцати английских батальонов под командованием генерала Эрле с должным количеством транспортных средств и кораблей эскорта: десанту предстояло действовать на побережье Бельгии или против французских портов на Канале в нужный момент для операций Мальборо, по его приказу. И, как увидит читатель, этому отряду суждено было сыграть важнейшую роль.

Итак Стархембергу и Стенхопу предстояло стоять в обороне в Испании; а Виктору Амадею вести вспомогательные операции в Дофине; Евгений должен был собрать армию на Мозеле, по виду - для совместных действий с курфюрстом Ганновера на Рейне, на деле - чтобы затем, неожиданно, соединиться с Мальборо и захватить врага врасплох в сражении во Фландрии; наконец, для помощи главному делу высадкой с моря подготовили специальный десантный отряд.

Тем самым, генеральный план получил определённость, и для начала его исполнения, необходимо было, в первую очередь, заручиться согласием ганноверского курфюрста на формирование трёх северных армий. Для этого Евгений настоял на том, чтобы Мальборо сопроводил его в Ганновер. И в третью неделю апреля Мальборо отправился в Ганновер; Годольфин и Сара молили его задержаться хотя бы на две недели для спасения политической ситуации об этом мы расскажем в дальнейшем но Мальборо пренебрёг их мольбами. Его отчёт Годольфину (Гаага, 3 мая) говорит сам за себя.^[397]

Теперь я нисколько не сомневаюсь в том, что если бы не поехал в Ганновер вместе с принцем Евгением, все планы, разработанные в Гааге, пошли бы прахом, и, более того, здешние люди возложили бы вину за такой провал на меня.

Курфюрст, после изрядных неловкостей, согласился с проектом трёх армий; но нас обязали оставить на Рейне два имперских полка в дополнение к тому, что было решено прежде, так что у принца на Мозеле будет на 2 000 конницы меньше, нежели мы предполагали; что до соединения двух армий [Мальборо и Евгения], мы сочли лучшим не посвящать в это курфюрста, и я ожидаю, что когда дойдёт до дела, он весьма разозлится; но так как от этого зависит ход кампании, нам придётся стерпеть - я не вижу иного средства.

В действительности, хотя Мальборо и не упоминает об этом в письме Годольфину, его, вдобавок, вынудили передать рейнской армии ещё пять тысяч человек: итак, курфюрст получил общим счётом сорок семь тысяч солдат, и все они - в буквальном смысле слова - не сошли с места до самого окончания кампании. Более того, курфюрст никогда не забыл об утаивании плана, и затем, ставши уже Георгом I, не упускал случая снова и снова выразить своё неудовольствие.

Наконец, принцы пришли к согласию в том, что Мальборо может начать сражение, не дожидаясь соединения армий. Нас уверяют писал он королеве (9 мая):

...что сюда едет герцог Бургундский, что он встанет во главе вражеской армии, и что король Франции дозволил и приказал ему отыграть сражение. Я никак не собираюсь уклоняться от того, чего ищу сам, считая, что тем исполню для вас совершенно необходимую службу; и один Бог ведает, не последнее ли это письмо из всех, какие я имел честь писать вам^[398]

Такая драматическая нота неоднократно подмешивается Мальборо в позднейшие его письма к королеве Анне. Это знак распада их отношений. Он никогда уже не пишет так, как писал прежде, с фронтов всех кампаний до 1707 года. Подобный недостаток сдержанности оправдывается лишь чередой кризисов в настроении королевы, работой политических групп вокруг её трона. Но причины, вынуждавшие командующего прибегать к подобным истерическим нотам, были теми же, что побуждали королеву пренебрегать ими в письмах командующего.

Май и июнь прошли для Мальборо в напряжённом ожидании. В Англии, нажим вигов на королеву завёл ситуацию в опасный тупик. В Голландии, в особенности бюргеры Амстердама, требовали мирных переговоров, допуская, что начать их могут даже и сами союзники. Бельгия неимоверно устала от голландцев - в важнейших укреплённых городах гнездились, и развивались заговоры. Армия Евгения, как предвидел Мальборо, только лишь начала собираться. Французы собрали у Монса армию в сто десять тысяч и приготовились к выходу в поле; Мальборо имел против них примерно девяносто тысяч: 112 батальонов и 197 эскадронов в лагерях к югу от Брюсселя. Двадцать четвёртого мая Людовик объявил своему двору о том, что он, по донесениям из армий, ожидает генерального сражения ещё до конца месяца.

Французское главное командование стояло перед обширным выбором. Вандом убеждал Людовика дать согласие на осаду Уи и тем спровоцировать сражение. При незначительности самого предприятия, если бы Мальборо решился прервать эту осаду, вся армия Вандома встретила бы его на местности, благоприятной для более сильной французской кавалерии, без огороженных мест, удобных для действий весьма почитаемой всеми союзнической пехоты. Герцог Бургундский желал идти прямо на Брюссель, угрожая голландскому барьеру, проверив на деле, насколько возмущены бельгийцы. Мальборо предполагал, что неприятель станет действовать по иному, третьему плану, и двинется к побережью, начав с осады Ата, покушаясь на Гент, Брюгге, Антверпен. Вскоре мы увидим, что чутьё не обмануло его. Вандом, на непродолжительное время, согласился с мнением герцога Бургундского, и, 26 мая, французская армия внезапно начала ночной марш к Суаньи. Мальборо парировал движением к Халле, сражение казалось неминуемым. Но 1 июня, французы повернули на восток, к Нивелю, угрожая Лёвену; тогда Мальборо повторил отступление прошлого года, совершив очень протяжённый марш (тридцать шесть миль в тридцать часов под проливным дождём). Он обошёл Брюссель и, 3 июня, вышел к Тербанку, за Дилем. Французы, снова найдя против себя противника, остановились между Женапом и Брен л'Аллё. В таком положении обе армии оставались до конца июня: французы, сомневаясь в дальнейшем выборе, Мальборо - дожидаясь, что выберет неприятель и выигрывая время для Евгения. Депутат Гослинга счёл отступление Мальборо за малодушие, и привычно писал в дневник клеветы. Но герцог бесстрастно вёл свою стратегию. Он был в безопасности у Тербанка. Отсюда он прикрывал Брюссель и Лёвен, отсюда он мог двинуться по многим, заранее подготовленным, маршрутам для отражения вражеских атак на такие удалённые друг от друга пункты, как Уи на Маасе и Ат на Дандре. До сих пор он удерживал превосходящую вражескую армию; но драгоценное время утекало.

Один проницательный взор рано проник в его секрет. Бервик высмеял безосновательный план вторжения в Германию: утешение, предложенное французским двором Максу Эмануэлю. Он с солдатской прямотой убедил курфюрста в том, что они [союзники] ... с большим удовольствием примут то, как мы станем тешить себя воображаемыми операциями, не ведущими ни к чему, разве что к сохранению репутации генерала; а тем временем принц Евгений, подражая действиям герцога Мальборо в 1704 году, проведёт внезапное вторжение во Фландрию, с должными силами для разгрома армии короля и вторжения во Францию с той стороны.

Альтернативы Вандома (май 1708).

И Бервик видел свой долг в, главным образом, наблюдении за движениями врага, чтобы, в должный момент послать герцогу Бургундскому войска, соразмерные тем силам, какие отправят они.^[399]

По тому, как Бервик расположил свои войска, Мальборо быстро убедился в прозорливых подозрениях своего племянника. Планы о незаметной, исподволь, концентрации превосходящих сил против Вандома проваливались. Досада с пфальцскими войсками^[400] - писал он Годольфину 11 июня,

и то, что Евгений не будет готов к делу, согласованному между ним и мной, по меньшей мере в две следующие недели, грозит большими неприятностями. Впрочем, я принял такие меры, что к его появлению всё будет полностью готово, будучи совершенно убеждён в том, что осуществление лучших наших надежды зависит от того, что мы успеем сделать в первые четыре-пять дней; так как их [Бервика] пехота подойдёт к ним вместе с нашей, а то и раньше. Но если принц Евгений выкажет то усердие, какое обещал, он сможет прийти ко мне со своей кавалерией, опередив их на несколько дней, сделав переход втайне, и мы сумеем воспользоваться этим временем... Я занимаюсь каждодневным осмотром войск. Они, по большей части, в отменном состоянии.^[401]

Движения в первую неделю июня 1708

И Саре:

О чём бы я ни думал, чем бы ни тяготился мой ум, я обязательно нахожу время написать моей душеньке. Почта не уйдёт до завтра, но утром я займусь осмотром левого крыла кавалерии, так что пишу сейчас: что до моего здоровья, я, слава Богу, чувствую себя так хорошо, как возможно в мои годы; хотя, должно быть, не по возрасту неспокоен в мыслях; то, что я согласовал с принцем Евгением, запаздывает на пятнадцать дней от назначенного срока, и это даёт преимущество герцогу Вандомскому, предоставляя ему время; обыкновенная медлительность германцев неизбежно расстраивает наши планы... Что до нас, мы здесь с очень хорошей армией, но французы полагаются на численное превосходство; я, впрочем, надеюсь, с помощью Божией, что кампания не закончится без некоторого хорошего для нас успеха. И скажу тебе уверенно и без лукавства: хорошее состояние наших армий, о котором я здесь пишу, выдержит любую проверку, не доставив разочарования...^[402]

И Евгению, в тот же день:

11 июня 1708.

Вы должны были узнать по прибытию, что курфюрст Баварии [наставленный Бервиком] отправил значительные, соразмерные вашим силы на Мозель: они, несомненно, пойдут и дальше, как только вы двинетесь сами; так что вы без труда поймёте, что вначале мы можем рассчитывать только на кавалерию, с которой прошу вас по всей возможности поспешить; единственная наша надежда во внезапности, зависящей от того, насколько быстро вы совершите марш от Мозеля до Мааса. Если пфальцские части ещё не подошли, будьте любезны не дожидаться их; и, как только я узнаю день вашего прихода в Маастрихт, я пришлю вам кого-нибудь навстречу, чтобы ознакомить со всеми моими планами.

Если вы выиграете всего лишь сорок восемь часов, я выстрою свою диспозицию к моменту вашего подхода, и мы, полагаясь на небеса, сможем использовать эти два дня с такой выгодой, что она будет сказываться до конца кампании. Прикажите пехоте идти со всей поспешностью в Маастрихт, где они получат указания о дальнейших передвижениях.

Две армии остаются в своих прежних лагерях; судя по всему, изменений не предвидится до тех пор, пока я не получу новостей, ожидаемых мною от вашей светлости. Я пользуюсь этим временем, досконально проверяя войска: они в таком хорошем состоянии, что удовлетворят даже и вашу светлость.^[403]

Письмо интересно тем, что показывает сложившиеся к тому времени отношения между Мальборо и Евгением. Мы видим, как Мальборо отдаёт непререкаемые приказы командиру старшего звания. Более того, Евгения вполне устраивает такое положение дел. Ваша светлость пишет он можете быть спокойны; я не упущу ничего для ускорения марша от Райнфельса. Я дам вам уведомление с курьером, сам же с великим нетерпением жду встречи с вами, чтобы лично засвидетельствовать своё почтение^[404]

Мальборо использовал затянувшееся промедление для инспектирования армии. Наполеон в его великие дни имел в привычке использовать всякую возможность для инспектирования войск дивизия за дивизией. Обычно, он собирал по десяти тысяч человек за один раз, и тратил на них целый день, изучая их состояние, выслушивая жалобы от воинов всякого звания, лично знакомясь с людьми. В этом, Мальборо вполне можно считать его предшественником: в течение этого месяца, он осматривал всю союзническую армию по частям, по восемь-десять тысяч человек в день, и всё более убеждался в её боевых качествах и высоком духе. 28 июня он писал Годольфину:

По рассуждению принца Евгения, курфюрст не согласился бы на его уход, если бы он сразу же ознакомил его с моим письмом; теперь же он вряд ли в силах помешать походу, а иначе, как полагает Евгений, помешал бы. В действительности меня беспокоит то, что по ставшим мне известными соображениям принца Евгения, его кавалерия не успеет ко мне скорее, чем за десять дней, и что его пехоте непременно понадобятся четырнадцать-пятнадцать дней. Боюсь, кавалерия герцога Бервикского успеет раньше них, если они не проявят лучшей расторопности Трудности, возникшие у принца Евгения, обошлись нам в потерянный месяц, враг слишком хорошо знает наши планы, и самое лучшее, на что мы можем надеяться, это то, что нам удастся вынудить их к каким-то действиям.^[405]

29 июня принц начал 150-мильный марш от Кобленца с сорока тремя эскадронами и восемнадцатью батальонами всего с пятнадцатью, а не сорока тысячами, как предполагали исходно но всё же, с мощным подкреплением. Но и Бервик поспешил во Фландрию с пятьюдесятью пятью эскадронами и тридцатью четырьмя батальонами (двадцать семь тысяч человек), и Евгений не надеялся опередить его более чем на два-три дня, даже с одной кавалерией. Немногие, знавшие люди в Англии, прониклись преддверием кризиса. Сара, судя по всему, отдалась во власть тревоги, но кто осудит жену солдата в такой час?

Ты так заботлива писал ей Мальборо (25 июня) в беспокойстве о том, что может произойти, когда придёт принц Евгений. Положись на Бога, как полагаюсь я, и будь уверена в том, что мне не знать печали, пока ты заботишься обо мне.^[406]

В те дни, как и обычно, при кризисах, ум его искал утешения в домашних заботах. Предметом давних желаний Сары оставался большой дом в Лондоне, и Джон без труда соглашался на связанные с этим тяжёлые расходы. Его широко известная скупость, коренясь в нелюбви к пустому транжирству, обычно распространялась лишь на мелкие траты. Сто тысяч фунтов на некоторую важную покупку, желанную для супруги, не затруднили его. Но его мнение о Мальборо-хаусе, в особенности о строительстве домов, заслуживают внимания всех тех, у кого ещё не было подобного опыта.

Джон Саре

1 июля 1708.

* Получил твои письма из Сент-Олбанса, и рад, что окна, о которых ты хлопотала, понравились тебе. Я же так хочу жить в Вудстоке, что не очень забочусь о том, что можно было бы сделать в других местах, разве что о самом необходимом. По моему мнению, любой разумный человек непременно и с готовностью согласится с тем, что ты написала о Ванбурге. И помимо твоих доводов о его пенсии, ему, для его же лучшей выгоды, стоит остаться, пока не найдётся что-нибудь подолговременнее. Ты спрашиваешь меня, что лучше для строительства дома в Лондоне, три жизни или 50 лет^[407]. Склонен полагать, что куда лучше принять условия, выраженные в годах. Но действуй, сообразуясь с собственным мнением. Ты знаешь, мне никогда и нисколько не нравилась затея строительства. И, уверен, ты сама обнаружишь, что потратила вдвое больше стоимости этого здания. Ты сможешь выстроить лучший дом чем тот, что имеешь сейчас, но никогда не получишь лучших удобств чем те, что имеешь теперь, в твоих съёмных покоях. И можешь не сомневаться в том, что строительство обойдётся тебе вдвое дороже предполагавшегося. Место это не подходит для большого дома. А если ты построишь маленький, уверен, он не понравится тебе. Так что если ты ещё не успела принять этого дела к сердцу, дам тебе совет: хорошенько подумай. Потому что куда разумнее купить дом, нежели выстроить дом.^[408]

Пришло время (2 июля) проинформировать Генеральные Штаты о движении всей мозельской армии во Фландрию.

Обозрев настоящее положение наших дел в этой стране, сопоставив его с обстановкой на Мозеле, приняв в рассуждение то обстоятельство, что армия принца Евгения едва ли будет снабжена всем необходимым для ведения энергичных, наступательных действий, будучи поддержан в своём мнении решением ваших высоких Светлостей, полученным через депутатов, я сообщил принцу Евгению и двору в Рехтерене о том, что немедленное соединение мозельской армии с нами в Брабанте послужит к лучшей пользе для общего дела, настоятельно попросив их, при согласии, передать сказанное курфюрсту Ганновера и как можно скорее начать марш. Меры эти приняты с согласия и разрешения полевых депутатов: не сомневаюсь, что ваши высокие Светлости получат от них своевременное уведомление. Тем не менее, не премину передать вам секретные известия, только что полученные от принца Евгения: подтверждено, что его армия вышла в прошлую пятницу, кавалерия идёт опережающими, длинными форсированными маршами, пехота быстро движется следом; он предполагает прийти в наш лагерь 5-го или 6-го, чтобы действовать вместе со мною, в соответствии с нашим соглашением; и сразу же, как подойдёт его кавалерия, мы двинемся прямо на врага, и завяжем битву, полагаясь на то, что Бог благословит наши замыслы и, надеюсь, скоро получу возможность послать вам добрые новости.^[409]

Чернила едва ли успели просохнуть на этом письме, когда пришли известия: французская армия готовится к выходу.

Глава двадцатая. Нападение врасплох: Гент и Брюгге. 1708, 4-10 июля.

За два года после Рамильи, в бельгийском народе поднялась сильнейшая ненависть к голландской оккупации: прежнее, французское ярмо казалось в сравнении наилегчайшим бременем. Граф Бергейк, весьма уважаемый фламандский вельможа, возглавил обширный профранцузский заговор. Его сторонники готовились при первой же возможности передать французам крупнейшие укреплённые города Бельгии. В мае Мальборо обнаружил и удушил в колыбели заговор, направленный на сдачу Антверпена. У него были веские причины для беспокойства о настроениях в самом Брюсселе. Он не питал иллюзий в отношении Гента и Брюгге. Более того, он поставил в этом неспокойном районе генерал-майора Мюррея с целой бригадой для срочной и своевременной помощи любому угрожаемому гарнизону.

В июне граф Бергейк передал французам план сдачи Гента и Брюгге. Замысел немедленно одобрили, как во французской ставке, так и в Версале. Герцог Бургундский принял решение о внезапном фланговом марше через Дандр на Гент. Вандом счёл это слишком рискованным, и посоветовал окольный путь с отклонением к югу. Но молодой принц настоял на своём. 4 июля его сильный передовой отряд, под командованием Гримальди, обманчиво выслав фуражиров в западном направлении, перешёл Дандр в Нинове и быстро пошёл на Гент. Одновременно, летучая колонна под началом графа де ля Мотта, двинулась от французских линий в районе Комина на Брюгге. Французская главная армия свернула лагерь в семь вечера. Она шла всю ночь и весь день 5-го июля. В три часа утра ла Мотт вошёл в Брюгге без сопротивления. На рассвете Бургундский перешёл Сенну у Тюбиза; и в восемь вечера, выделив сильный отряд под командованием Элберготти для защиты правого фланга - Дандр в Нинове. Там они узнали, что город Гент захвачен, и что губернатор согласился сдать цитадель 8 июля, если не получит помощи. Очень протяжённый марш, более тридцати миль, отчасти под проливным дождём, истощил силы армии. Обоз и артиллерию не удалось переправить через Дандр до вечера 6-го. Они остались под охраной одного лишь арьегарда.

Марш герцога Бургундского.

Вечером 2 июля Мальборо узнал о том, что противник готовится к выходу; вечером 4-го, около десяти часов, ему донесли, что французы идут на запад, послав сильный деташмент к Дандру. Он немедленно приказал снимать лагерь и становиться к оружию. В первую очередь, он позаботился об усилении гарнизона в Уденарде, чтобы быть уверенным в предмостном укреплении на Шельде. Он отправил Мюррею, стоявшему с мобильной бригадой у Гента важную инструкцию:

Лагерь у Тербанка

5 июля 1708. 2 часа утра.

Вчера в полдень неприятель направил пять тысяч человек к Нинове. Теперь мы имеем известие, что на марше вся их армия, и ожидаем только подтверждения, чтобы двинуть нашу, всё для того готово. Сейчас же, желаю, чтобы вы, немедленно после получения этого письма, приказали сэру Томасу Прендергасту с его полком идти на Уденарде, и оставаться там до дальнейших приказаний.^[410]

В тот же час Мальборо двинул армию к Брюсселю. В полдень, когда его армия была подле города, он написал госсекретарю Бойлу:

Получив прошлой ночью известие о том, что неприятель снял лагерь, а за несколько часов до того пустил вперёд сильный деташмент под командованием господина Гримальди, мы, в два часа ночи, вышли из лагеря и теперь находимся на марше; в полдень, узнав о том, что вражеский деташмент продвинулся до самого Алста, и разрушил мосты через Дандр, я немедленно отправил две тысячи конницы и драгун под командованием генерал-майора Ботмара к Дендермонде с задачей следить за ними, и прикрывать Весланд. Но по тому, что мы знаем в настоящее время, их армия продвинулась до Нинове, и мы продолжаем наш марш, сообразовываясь с их дальнейшими движениями.^[411]

Проделав восемнадцать миль, союзники, в полдень, пришли в лагерь около Андерлехта на юго-западной окраине Брюсселя. Части правого крыла продвинулись на запад дальше прочих, к Ломбеку. У нас есть свидетельство - пусть и написанное ядовитым пером, но слишком редкое, чтобы им пренебречь. В нём мы видим изнанку ковра. Около половины шестого Гослинга прибыль в ставку Мальборо.

Мы нашли его седлавшим коня. За час до того, он получил рапорт с правого крыла, о том, что они в контакте с неприятелем и есть возможность ударить по их арьегарду. ... И после такого сообщения от генералов с правого крыла, герцог поднялся с постели, бледный, изнурённый и несчастный, чтобы провести личную рекогносцировку сложившегося там положения. Мы проехали едва ли пару миль, когда он сказал, что дальше ехать бессмысленно, что время слишком позднее для какого бы то ни было действия, затем развернул лошадь и поскакал назад, в свою квартиру.^[412]

Вечер 5 июля 1708.

Гослинга последовал за ним, настаивая на утренней атаке на французский арьегард, изнурённый, как то можно было предполагать, исключительно долгим переходом. Герцог ответил, что состояние почвы неблагоприятно. Однако когда в дальнейших докладах сообщили, что перед ним на позиции вся французская армия и, возможно, на следующее утро он сам подвергнется атаке, Мальборо усилил передовое правое крыло тридцатью батальонами и тридцатью эскадронами своих усталых войск, едва успевших встать лагерем после тяжёлого марша. В час ночи - пишет Гослинга:

меня разбудил адъютант милорда, сказав, что герцог встал и едет к правому крылу. Я мигом оделся, и прибыл на его квартиру ещё до двух утра. Я нашёл его молящимся. Он закончил; подали его карету. Господин Допф и я последовали за ним. Мы прибыли к мельнице Томберга [Ломбека] с первым утренним светом. Мы нашли Бюлова и других генералов правого крыла. Все они не сомневались... что вражеская армия развернулась в боевые порядки и готова ударить по нам. Некоторые - в рассветной полутьме, когда ничего было нельзя разглядеть толком - считали воображаемые эскадроны и батальоны. Но когда эти призраки исчезли в свете наступившего дня, мы не увидели перед собою ни единой живой души.^[413]

Посланный вдогонку французам отряд захватил обозную колонну, две-три сотни пленных, но затем натолкнулся на пехоту неприятельского арьегарда, поставленную за живыми изгородями и заборами, и к полудню возвратились в лагерь со взятыми трофеями. Теперь вполне выяснилось, что французы, отчаянно дерзнув на внезапный и форсированный марш, перевели всю армию за Дандр, и стоят теперь между союзниками и Гентом. Укрепившись в таком положении, они могли бы приступить к действиям по третьему из альтернативных планов - чего постоянно опасался Мальборо именно, атаковать союзнические крепости и предмостные укрепления на Шельде и Лисе, в особенности важные Уденарде и Менен.^[414]

Чтобы получить представление об испытаниях, выпавших на долю командующего, нам придётся ещё ненадолго остаться с отчётом Гослинги. Депутат последовал за герцогом на квартиру. Он считал невзирая на все меры, предпринятые для обороны что Уденарде, должно быть, уже потерян. Он шумно настаивал на немедленном марше на юго-запад, для прикрытия Менена и завоёванных фландрских территорий. Во всём его письменном свидетельстве, Мальборо изображён бездеятельным лентяем, побуждаемым к исполнению долга им одним энергичным депутатом. Опубликованная переписка показывает, что Мальборо готов был ударить по врагу, и ждал одного лишь прибытия кавалерии Евгения. Пока же он должен был прикрывать Брюссель. Он провёл бессонную ночь, двигая армией, разъезжая сам, пытаясь проникнуть в неизвестность. Он, судя по отчёту Гослинги, перенёс большую физическую нагрузку. Тем не менее, он вежливо вытерпел долгие, безответственные ходатайства депутата, заметив, что непросто будет объяснить вашим господам, почему мы бросили на произвол судьбы вашу собственную Фландрию, и приказал армии идти на Аш. Там, прикрывая Брюссель и переправы через Дандр, он мог дожидаться развития событий и Евгения. Пусть Гослинга всевозможными способами и пытается опорочить, поставить под сомнение эту мудрую стратегию, её прочное благоразумие непререкаемо.

Мы видели, как вечером 5-го генералы правого крыла Мальборо вообразили себя перед главной французской армией и даже в преддверии атаки. На самом деле, все французские повозки и артиллерия благополучно перешли Дандр лишь к рассвету 6-го, и за ними, тем же утром, ушёл Элберготти и арьегард. Не приходится сомневаться в том, что если бы накануне около четырёх пополудни против Элберготти прошла бы сильная атака, Бургундский мог бы заплатить за свою дерзость всей артиллерией и обозом, а также фланговым и тыловым охранениями. В том, что так не случилось, упрекают Мальборо. Остаётся вопрос, была ли физически возможной такая атака. Ночью 4-го Мальборо не мог выйти из Тербанка, пока не узнал с определённостью о маршруте пришедшей в движение главной французской армии. Движение Гримальди на Нинове вполне могло оказаться уловкой, отводящей глаза от удара в противоположном направлении на Лёвен, так что поспешные действия могли привести к катастрофическому разъединению сходящихся союзнических армий. Когда Мальборо двигался, он двигался так же быстро, как и французы; но французы стартовали на десять миль ближе к Дандру и на семь часов раньше него. Он смог догнать их тылы лишь в половину шестого вечера. Его войска провели под ружьём восемнадцать часов, совершили полноценный переход. Его левое крыло отстало. Ко времени, когда он смог бы организовать полноценную атаку, уже наступила бы темнота. И когда, в семь вечера, он сказал, что поздно начинать чего-либо, и повернул коня, он был неоспоримо прав. Конечно, если бы за день до того он знал бы с определённостью французские намерения; если бы он по крайней мере знал, для каких действий они пришли в движение вечером 4-го, ему бы представился лучший шанс. Но герцог Бургундский обезопасил себя тем, что смог сохранить втайне свои планы и провёл марш с чрезвычайной поспешностью.

Гражданские наблюдатели вроде Гослинги зачастую говорят о возможностях, запретных, в действительности, для полководцев во главе больших армий со всей их ответственностью в тумане войны: для тех, кто имеют дело со множеством таких опасностей, о которых никто не вспомнит и даже не упомянет, после того, как опасности эти останутся позади. Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны.^[415] Мог ли депутат, перемещаясь туда и сюда в своей комфортабельной берлине, вполне осознавать тяготы войска на марше, всю непререкаемую для солдат необходимость в отдыхе и пище? Не то, чтобы он совсем не понимал этого он не чувствовал истинной силы и значимости этих факторов. Мы, впрочем, можем узнать из его записок о сильнейшем утомлении Мальборо в те дни; о его унынии, глубоком беспокойстве, о неослабной осторожности при исполнении долга. Герцогу нездоровилось; подступала болезнь. Долгие и разнообразные тревоги, давящие на него отовсюду отчуждение королевы; его крошащаяся политическая система; гончие, идущие ему вслед в Англии; враг, вставший перед ним с превосходящими силами; неустранимое запаздывание Евгения; бесконечные брюзжание и болтовня официального человека Гослинги всё это превзошло предел прочности этого доселе незыблемого духа.

Контроль французов над водными путями.

Худшее случилось. На марше на Аш пришли новости, в преддверии которых он, верно, внутренне содрогался: о потере Гента и Брюгге. Для Мальборо на какой-то миг они должны были стать вестями о крушении всей кампании. Гент, по словам Бервика, был ключом ко всем рекам и всем водным путям Фландрии. А именно водными путями двигалась осадная артиллерия. Брюгге лишь немного уступал Генту в значении. С потерей этого города, прерывалась прямое сообщение с Англией через Остенде. Плоды Рамильи постепенно уплывали из рук. Новая кампания проходила кризис, чреватый крахом. Стоит ли удивляться поведению командующего в этот горький час? Он был всего лишь человек.

Бригадир Грумбков, прусский представитель при британской ставке, писал Фридриху I:

Удар, нанесённый противником, не только поставил под угрозу все наши планы, но может непоправимо навредить репутации милорда герцога при всей его прежней удачливости, и он так живо переживает это несчастье, что я, позавчерашним утром, даже беспокоился за его жизнь - казалось, он умрёт от горя; он был столь захвачен им, что, казалось, задохнётся.^[416]

Принц Евгений нашёл Мальборо именно в таком настроении. Они встретились в Аше. Принц, в сопровождении сотни венгерских гусар, приехал в карете на перекладных, опередив на четыре дня свою кавалерию; он явился свеж, весел, с ним приехал и Кадоган. Армии Севера впервые увидели среди своих рядов героя Империи. Первое впечатление - говорят нам - стало обескураживающим из-за его субтильности, сутулости, бледного лица, испещрённого оспою - но рассеялось почти немедленно. Хотя он был тринадцатью годами младше Мальборо, его стали называть старым итальянским принцем. В штабе и в пылу сражения, он открылся, как отменный муж и солдат: рассудительный и храбрый; расчётливый; главенствующий на военных советах; приказы его имели непререкаемую силу.^[417]

Мальборо с великой радостью встретил героического товарища. Он был очень рад и возвращению Кадогана из Остенде. В те изнурительные дни он очень нуждался в своём генерал-квартирмейстере и начальнике разведки. Он нежно обнял^[418] Евгения, сказав: Надеюсь, что вскоре смогу поздравить вашу светлость с великой победой; ваше присутствие воодушевит мои войска. Но так было на публике. Затем двое затворились, и провели несколько часов над картами. Никто не знает, что было между ними. Евгения определённо поразила подавленность Мальборо. Я не задержался в Брюсселе, но поехал через город напрямую к армии, чтобы обсудить дальнейшие действия с герцогом Мальборо. Я нашёл его на марше, в заметном испуге [ziemlich consterniert]^[419].

Австрийский биограф Евгения пишет, что:

принц был поражён, что такой генерал, как Мальборо, может так унывать от не весьма существенной неудачи. Они заперлись вдвоём на несколько часов, и Евгению удалось убедить Мальборо в том, что дела не так кромешно плохи, как казалось герцогу.^[420]

Грумбков вторит предыдущему автору:

Пока милорд герцог писал королеве, принц отвёл меня в сторону, и спросил, что всё это значит в действительности. Герцог лишился всех сил, и толкует, что всё потеряно, с чем принц не может согласиться, так как пока он [Мальборо]^[421] жив, мы, с Божьей помощью, взыщем удовлетворение.

Этим утром милорд герцог жестоко страдал от лихорадки, и был так болен, что пришлось пускать кровь. Он очень изнурён, и, думаю, ваше величество весьма поможете делу, если сможете написать ему что-нибудь в поддержку, уверив, что вы по-прежнему надеетесь на него, вопреки всем понесённым потерям; ничуть не сомневаюсь в том, что герцог, непременно, при должных обстоятельствах, докажет вам свою признательность.^[422]

Натцмер, прусский кавалерийский генерал, говорит:

Вся Фландрия потеряна, в войсках глубокое уныние.

Милорд герцог безутешен после этих несчастий, и обсуждал со мной, строго конфиденциально, в какие худшие последствия на обойдётся этот внезапный поворот, если враг продолжит с настоятельной твёрдостью развивать достигнутое преимущество. Но дела наши поправляются Божьей помощью и помощью принца Евгения, кто, прибыв недавно, вернул армии прежний дух, и облегчил наше положение.^[423]

Поддержка от Евгения в тот трудный момент осталась ярким событием в истории их товарищества. Он вдохнул в тяжело подавленного человека свежую жизненную силу. Но Мальборо пригласил Евгения с Мозеля для срочно необходимой помощи в сражении, и умами их постоянно владело именно сражение, не оставляя места другим мыслям. Неоспоримый по эффективности ответ на дерзкий выпад французов, кратчайший путь к долгожданному решению открывался в движении наперерез коммуникациям врага. Когда принцы появились на людях, план их был уже готов. Прежний замысел объединения сил и атаки в решительном преимуществе провалился. Было решено оставить армию на два-три дня в Аше: за это время, кавалерия Евгения успевала дойти до Брюсселя, а его пехота вступить на театр боевого действия. Затем предполагались удары на юг и запад через Шельду в предотвращение любых осадных действий против Уденарде или Менена; атака на французские пути сообщения с Францией по бельгийскому побережью; возможно, навязывание сражения с тем расчётом, что драться в нём будет одна армия Мальборо. Военный совет утвердил эти ясно выраженные решения.

Три дальнейших дня прошли в затишье. Мальборо успешно перебросил Шанкло, коменданта Ата, со всеми войсками, какие тот смог собрать (около семисот человек) в Уденарде, укомплектовав оборону этого места. Ему пришлось отправить четыре пехотных батальона в объятый паникой и возбуждением Брюссель. Его пионеры трудились на дорогах, ведущих на юг, армия готовилась к переходам и сражению. Евгений вернулся в Брюссель по частному делу. В этом городе обитала пожилая леди, его матушка, графиня Суассонская. Со времени их последнего свидания прошло двадцать лет, наполненных для Евгения славой и опасностями. Теперь они провели один день вместе, но день этот был кануном битвы, и им приходилось расставаться снова. К 9-му его кавалерия подошла так близко, что опасность для столицы миновала, и армия Мальборо получила полную свободу движения.

Вечером 7-го Мальборо слёг. Его настоятельно просили оставить дела. Личный врач советовал ему удалиться в Брюссель. Он отказался покинуть лагерь, хотя приказы на 8-е число пошли из палатки Оверкерка. Его светлости - пишет Хеар - пришлось провести весь день в постели в лихорадочном жару, но что-то принятое в полдень изгнало жар с обильным потом, и ему стало куда легче.^[424] Кадоган, с сильным отрядом, отправился на закате на юг с сапёрами, чтобы убедится в состоянии дорог. В понедельник 9-го, в два часа утра, армия вышла в четырёх колоннах: двух пехотных, по центру, и с кавалерией на флангах. Тридцать эскадронов под началом Альбемарля прикрывали тыл и удерживались по всей возможности долго между врагом и Брюсселем. Состояние Мальборо замечательно улучшилось за ночь; к утру он смог сесть на коня и ехать в виду всех людей. По всему - пишет Хеар - он казался совершенно здоровым. До одиннадцати утра, армия сделала пятнадцатимильный марш и достигла Херфелингена, где их догнал Евгений; герцог скомандовал остановку и стоянку, разбили лагерь. Оттуда Мальборо написал Годольфину письмо, заслуживающее внимательного прочтения.

9 июля.

... Предательство в Генте, продолжительные переходы и некоторые письма, пришедшие из Англии^[425], так раздосадовали меня, что вызвали сильнейшую лихорадку; вчера я был так плох, что врач убеждал меня отъехать в Брюссель; но, слава Богу, теперь мне лучше... Штаты обращались с этой страной так дурно, что я нисколько не сомневаюсь в том, что все здешние города с готовностью сыграют с нами такую же штуку, как и Гент, если это станет им по силам. Депутаты желают, чтобы я написал её величеству, испросив дозволения оказать им помощь, отправив в Остенде войска, стоящие сейчас на острове Уайт; так что, скорее всего, господин Врайберг^[426] пожелает от вас того же, но я надеюсь, что королева останется при прежнем решении, и эти войска будут использованы так, как было задумано, что, по моему мнению, принесёт лучшую пользу ей и лучшую славу нации; но Врайберг не должен узнать о моём мнении...

Я собираюсь возобновить марш после пятичасового отдыха, предполагаю идти всю ночь и встать лагерем в Лессине перед неприятелем, отрядившим вчера деташмент в шестнадцать тысяч человек для обложения Уденарде и надеюсь помешать осаде, встав перед ними в Лессине, поскольку готов рискнуть всем ради этого места.

Лессин, 10-го.

Мистер Кардоннел сказал мне, что письма, по ошибке, не были отправлены, так что вскрываю своё, и сообщаю вам о том, что головные части армии уже здесь. Этим утром я получил известия от коменданта Уденарде: город обложен с обеих сторон со вчерашнего утра. Но я теперь в этом лагере, и буду только доволен, если они решатся на продолжение осады.^[427]

Суть здесь в упоминании одиннадцати батальонов британских войск, более шести тысяч человек под командованием генерала Эрле: их удерживали на острове Уайт, в готовности к погрузке на корабли и десанту - высадке на побережье Франции. Запрос Мальборо об игнорировании депутатских просьб и удержании этих сил на месте, показывает нам, как он видел перспективу. Он заглядывал дальше подступающей великой битвы со всеми сопутствующими шансами и думал об эксплуатации победы. Позднее читатель узнает, в какой форме он пожелал осуществить эту эксплуатацию.

Тем временем, французам никак не удавалось воспользоваться выгодами выигрыша во времени, полученного ими начиная с 6-го числа. Они приняли сдачу гентской цитадели, они дали отдых армии, они продолжали оставаться в излучине Шельды, и, судя по всему, полагали себя в преимущественном положении. После горячей дискуссии, они решили не осаждать Менен, а осадить Уденарде, действуя только с западного берега Шельды, и прикрыв осаду с сильной позиции в Лессине. К обложению Уденарде приступили ранним утром 9 июля. Около трёх пришли известия о том, что союзники стали лагерем в Херфелингене. Французское командование увидело в этом выпад в сторону Намюра или Шарлеруа. В ответ, они решили тотчас выдвигаться на Лессин. К полуночи, французский авангард был уже в Ворде, на расстоянии в десять миль от Лессина. Но в четыре часа дня 9-го числа, Кадоган, с восемью батальонами и восемью эскадронами незаметно вышел из лагеря в Херфелингене; к полуночи восемьсот из его людей перешли Дандр и заняли Лессин. К четырём утра подтянулись и остальные силы Кадогана. Они провели ночь за наводкой мостов для всей армии и обустройстве в сильном за счёт естественных укреплений лагере в Лессине. Мальборо шёл в ночи со всей армией; он сделал короткую остановку в Гилангьене, и в одиннадцать часов 10-го числа его авангард подошёл к Дандру у Лессина - армия прошла около тридцати миль за тридцать три часа, сохранив безупречный порядок. Весь день колонны шли по мостам и смыкались за рекой. Ранним утром Кадоган с удовольствием увидел со своих передовых постов, что вспышки света на стали французского оружия всё ещё посвёркивают с высот перед Ворде. Задача была исполнена: союзники перешли Дандр.

Главные армии (10 июля 1708).

Общая ситуация (10 июля 1708).

Поняв, что опоздали к Лессину, французы собрали военный совет. Они, разумеется, могли бы атаковать: тогда битва началась бы на день раньше, на Дандре, а не на Шельде, и с той разницей, что Кадоган успел занять сильную позицию, а союзническая армия была поблизости, успев или почти успев развернуться. Но ни Бургундский, ни Вандом, даже при численном превосходстве, не помышляли о начале сражения атакой. Им пришлось снять осаду Уденарде. Кавалерия, обложившая город получила приказ вернуться; их огромная - более ста тысяч человек - армия сделала разворот направо, отошла коротким маршем к северу и встала в ночи у переправ через Шельду, готовящихся у Гавере. В главном они намеревались удержать линию Шельды, установить прочно защищённую коммуникацию с Лиллем и, со временем, с армией Бервика. Они чувствовали себя в безопасности, тем более, наблюдая, как Мальборо оставил некоторую часть своих палаток неснятыми в Гилангьене. Они не предполагали, что главные силы союзников встали уже в Лессине. Ни один из опытных французских командиров не предвидел ничего серьёзного. Они могли спорить о дальнейших действиях, но все понимали себя хозяевами положения.

Действительно, им открывался обширный выбор. Естественное положение двух великих армий теперь перевернулось. Французы встали фронтом к Франции, союзники - к Голландии. Каждый мог угрожать коммуникациям другого. Каждый рассчитывал на сильные подкрепления. Кавалерия Евгения подошла к окраинам Брюсселя. Передовые части Бервика были уже в Намюре. И сторона, первой добившаяся соединения, получила бы на несколько дней решительное преимущество. Удар принца Бургундского на Гент и Брюгге принёс существенный и сенсационный успех. Но французы заплатили за свои долгие марши на север и запад ту цену, что Мальборо и Евгений, с неизбежностью, соединяли силы на неделю раньше усиления Бургундского войсками Бервика. Фактически, армии Мальборо и Евгения уже вошли в стратегический контакт, в то время как недавние движения французов приписали на баланс Бервика шесть дополнительных дней подхода к сцене главного действия. И нерешительное поведение французов находит объяснение в этом важнейшем обстоятельстве. Они не желали оставлять без защиты украденные на севере призы, но жизненно важные соображения безопасности заставляли их придвигаться к Лиллю и приближающейся армии Бервика. И они нашли лёгкое решение, заняв центральное положение на пересечении рек. Теперь они удерживали хорду, в то время как опередившим их союзникам приходилось двигаться по троекратно длиннейшей дуге. Итак, когда в ночь 10-го они встали в нескольких милях от Шельды, производя работы на переправах, между ними царило благодушие. Пусть передовые отряды Мальборо удерживают Лессин: французам хватит времени для того, чтобы блокировать переправу у Уденарде с запада, а значит, остаться за прочной защитой речного рубежа в двух переходах от Лилля.

Но они и вообразить не могли, с какой поразительной скоростью двигалась армия Мальборо.

Глава двадцать первая. Уденарде. 11 июля 1708.

Кампания 1708 года пополнила военное искусство новыми идеями; то же можно сказать и о решающей битве этой кампании - она не имела аналогов в прошлом. Если отвлечься от примитивности огнестрельного оружия тех времён и от медленного движения артиллерии, Уденарде выглядит битвой двадцатого века. Случайное столкновение войск неизвестной заранее численности; постепенная подача сил на ширящийся фронт; постоянное, вынуждаемое ходом событий повышение ставок с обеих сторон; гибкие, не сплошные боевые порядки; импровизированное, широкое маневрирование, и, паче прочего, обходящее движение союзников - всё это видится предтечей Танненберга, являя нам образец современной войны - и мир не увидит ничего похожего до конца восемнадцатого столетия. Здесь нет ни парада, ни строгого ордера. Войска начинают бой с марша, на неизвестной территории, в месте столкновения с неприятелем. Нет ни определённого плана, ни узаконенного строя. Победу приносят гибкость и неуступчивая боевитость. Французское командование не понимало, что происходит до самого конца - а потом убедилось, что потерпело самое горестное поражение. Затем же - что тоже прижилось в современной практике - французы отчаянно лгали, доказывая, что ничего, ровным счётом, не произошло. Но день Уденарде перевернул фортуну войны, перетряхнул положение дел, и прочно решил судьбу всей кампании.

Когда, весь день 10 июля, войска союзников текли в лагерь у Лессина, солдаты чувствовали в самом воздухе преддверие битвы. Люди увиливали от такой работы, как сопровождение обозных телег, чтобы тайком занять свои места в боевых рядах. Все ожидали - писал рядовой Дин, чей полк - Гвардейская пехота - так часто охранял штаб Мальборо - что герцог станет на квартиру в Гиллингене [Гилангьене], но его светлость позаботился о том, чтобы остаться в ту ночь в поле, с армией^[428]. Что до долгих маршей, он пишет: И всё делалось для того, чтобы принудить их к бою, хотя бы и в большом неравенстве: у них в создавшемся положении было на 21 батальон пехоты и 24 эскадрона больше, чем у нас.

В час пополуночи 11-го, Кадоган ушёл по дороге на Уденарде с шестнадцатью батальонами, восемью эскадронами, сильным отрядом сапёров, тридцатью двумя орудиями, всем понтонным парком. Хотя аръегард Мальборо едва успел перейти Дандр до наступления темноты поздним вечером 10-го, герцог вышел за Кадоганом со всей армией в семь утра. Гослинга, рассуждая задним числом, брюзжит, пеняя Мальборо на то, что армия не вышла раньше. Те, кто ездят в каретах, имеют свою точку зрения. Дневник Евгения, наоборот, говорит: Армия не могла идти следом до починки дорог^[429]. Это звучит резонно; мы также должны помнить и о том, что армия уже сделала, и что ей предстояло сделать. Рядовым и сержантам пришлось, по неизбежной необходимости, стоять под оружием значительное время, прежде чем их колонны могли начать движение. Мы вышли на рассвете - пишет рядовой Дин, и он, нет сомнения, знает, о чём пишет. В действительности, при этом удивительном марше не было утеряно ни минуты.

Занявшийся день стал великим в блестящей военной карьере Кадогана. В девять часов он вышел на высоты над Шельдой ниже Уденарде. Его разведчики увидели и донесли, что огромные массы французской армии на шестимильном удалении всё ещё остаются восточнее Шельды. Он немедленно отослал это важнейшее известие Мальборо, и приступил к инженерной разведке мест для наводки мостов. В 10:30, ещё до подхода его пехотных колонн, прибыл понтонный парк; началась переброска пяти переправ.^[430] Внутри самой крепости Уденарде через реку шли ещё два каменных моста. В дополнение к ним стали построены ещё два временных моста, с расчётом на то, что по этим переправам, при необходимости, пройдут все голландские части - они составляли тыл и левое крыло армии Мальборо. Всего, девять мостов на восемьдесят тысяч человек.

Положение к рассвету 10 июля.

Тем временем, французы, совершенно пренебрегая действиями неприятеля, начали весьма неторопливую переправу через Шельду. Генерал-лейтенант Бирон, вельможа с замечательно заслуженной репутацией, командовал передовым - или фланговым охранением в двадцать эскадронов и семь швейцарских батальонов. Он задержался на некоторое время из-за неготовности французских переправ, но всё же, за утро успел пройти немного по равнине за рекой, заняв своей пехотой деревню Хёрне - и четыре батальона его пехоты, видимо по ошибке, продвинулись на милю дальше, к деревне Эйне. Сам Бирон с кавалерией оседлал дорогу на Гент, и его фуражные партии разошлись по окрестным мирным полям.^[431]

В десять утра, известия от Кадогана поступили к Мальборо, и он, вместе с принцем Евгением, во главе кавалерии своего правого крыла, немедленно и поспешно двинулся к реке. Судя по всему, два генерала с двадцатью эскадронами прусской кавалерии прошли большую часть пути в галоп. Натцмер, генерал этой кавалерии, пишет:

На марше мы получили добрую весть о том, что Кадоган перебросил мосты через Шельду у Энама, около Уденарде, не встретив сопротивления, и что враг, пришедший от Алста, собирается наводить мосты у Гавере.

Новости эти исполнили нас радостью и мы, в истовом рвении, обратились к милорду герцогу с просьбой разрешить нам движение вперёд быстрейшим аллюром.^[432]

Мальборо перевёл всю кавалерию левого крыла так, что она стала прикрытием северного фланга - на случай, если французы остановятся в переходе через реку и атакуют его. Он приказал всей армии ускорить марш, приложив к тому все усилия. Войскам было сказано, что они, несомненно, смогут перейти реку раньше французов. Солдаты выказали живейшее рвение. Забыв усталость от проделанных длиннейших переходов, пехотные колонны рванулись вперёд широким шагом. Многие понимающие люди и ветераны всякого звания понимали, что поставлено на кон. К тому же, их сильно разгневали подлые, воровские - по их мнению - захваты Гента и Брюгге. Они ответили изумительными усилиями. Это был уже не марш - свидетельствует Гослинга - а бег. Горячий энтузиазм, отмеченный всеми наблюдателями, совершенно необычный для тех времён, поднялся в простых солдатах. Строжайшие приказы воспретили багажным повозкам высоких персон мешать движению войск. И такие случаи пресекались со всей решительностью. Солдаты сталкивали повозки с дорог, разбрасывали и растаскивали кладь, и догоняли своих маршировавших товарищей с громкими криками удовольствия. Никогда ещё нужды сражения не осознавались простыми солдатами с такой полнотой. Они верили Мальборо, восхищались Евгением, и ненавидели врага всеми силами своих здоровых чувств. К 12 часам [в действительности к 12:30] передовые части нашей кавалерии правого крыла достигли мостов, и пошли по понтонам быстрой рысью; но пехоте требовалось больше времени, и она начала переход лишь через несколько часов.^[433]

Кадоган закончил наведение мостов незадолго до полудня, и все его войска сосредоточились около них. Оставив четыре батальона охранять переправу, он перешёл реку с остальными двенадцатью, и осторожно двинулся вперёд, к деревне Эйне: восемь эскадронов под началом Ранцау, генерала, командовавшего ганноверской кавалерией, шли, защищая его левый фланг. Патрули Ранцау почти немедленно погнали фуражиров Бирона. Началась стрельба, несколько фуражиров попали в плен. Другие побежали назад с тревожным предупреждением. Бирон решительно бросился вперёд с двенадцатью эскадронами; Ранцау отошёл за левое крыло пехоты Кадогана, успевшей развернуться в линию и приближавшейся к речушке Дипенбек и деревне Эйне. В самом начал второго, Бирон, шедший вперёд с той уверенностью, что перед ним лишь разведывательная партия, увидел к своему удивлению значительные силы вражеской пехоты, развёрнутые в боевой порядок. К пущему его подозрению, среди них стояла бригада в красных мундирах. Появление союзнической пехоты в таком месте и в такое время стало для французских генералов откровением. По последнему докладу, поступившему вечером, авангард неприятеля был замечен в семнадцати милях до Лессина. Но Бирону открылось куда большее. Продвигаясь к мельнице Эйне, он увидел мосты и охраняющие их батальоны. Он увидел, как бесконечные колонны кавалерии текут с холмов над Энаме, проходят мосты на рысях, и быстро строятся на его берегу. И помимо всего этого, он увидел, как над холмами напротив стоит пыль, поднятая надвигающейся армией. Очевидно, происходило что-то очень важное и никак не предусмотренное французским командованием. По мере всё новых открытий, он слал во французскую ставку одного гонца за другим.

Его адъютант нашёл Вандома и королевских принцев уже перешедшими реку: они спешились и закусывали на обочине дороги. Вандом поначалу отказался поверить новостям. Он полагал, что крупные вражеские силы, в особенности пехота, никак не могли перейти и даже дойти до Шельды к этому часу; и уж совсем не верил в то, что вражеские генералы пытаются перевести значительную часть своих войск через реку под самым носом всей французской армии. Измерение расстояний по карте показало, что его мнение имеет под собой прочные основания. Помимо прочего, всего лишь два дня тому назад Мальборо стоял в Аше, а Аш был в пятидесяти милях. В конце концов, маршал, вполне разгневанный поступающими, неприятными новостями, яростно вскочил из-за импровизированного стола и сел на коня. Если они здесь - воскликнул он - сам чёрт принёс их сюда. Такие марши невыполнимы! Но и он, глянув через простирающуюся на юг долину, углядел облака пыли, поднятые марширующими колоннами Мальборо. Всё говорило о том, что головные части союзнических главных сил подошли к мостам на расстояние в каких-то две-три мили. Пока, впрочем, казалось, что реку перешёл один лишь их авангард. Вандом отправил адъютанта Бирона обратно с приказом о немедленной атаке, добавив, что придёт на помощь сам со значительными силами. Сказав принцам, чтобы те с осторожностью следовали за главными силами, успевшими перейти реку и подошедшими уже близко, он без большой поспешности, поскакал к головным колоннам - в них шла кавалерия правого крыла - и повернул их в направлении Бирона.

Открытие Бирона.

После битвы среди французов много спорили о том, в какое именно время Вандом впервые понял, что союзники переходят реку большими силами. Вандом в своих заявлениях и его секретарь Алберони в письме, ядовито прокомментированном Сен-Симоном,^[434] предлагают абсурдную версию: маршал понял это уже в десять утра, и, якобы, пожелал немедленно атаковать, но Бургундский не тронулся с места до четырёх пополудни и двинулся только тогда, когда Вандом счёл, что уже слишком поздно. Сен-Симон наоборот, настаивает, при богатой аргументации, на том, что Вандом не понимал, что происходит, до двух часов дня.^[435] Письмо Алберони, без сомнений, сплетено из лжей. Третий адъютант Бирона с сообщением об опасности мог добраться до Вандома самое ранее в половину второго. Но к этому времени Мальборо и Евгений лично прошли переправу вместе с прусской кавалерией, и сам герцог поставил батарею из шести орудий на левом крыле Кадогана, позади деревни Шеркен.^[436]

Бирон получил приказ Вандома, но оказался едва ли в состоянии исполнить его. Вражеский фронт расширился, распространившись почти до деревни Шеркен; и за деревней теперь явственно различалась орудийная батарея. Линии союзников защищала заболоченная речушка Дипенбек. Вражеская пехота устроилась за изгородями и оградами за Эйне и вокруг Шеркена. Реку с каждой минутой переходили всё новые части, на склонах над Бевере выстроились большие силы кавалерии. Бирон не знал местности, он оказался в очевидном численном меньшинстве. Пока, попав в такие обстоятельства, он размышлял, как исполнить полученный приказ, на место, для разбивки лагеря, прибыл Пюизегюр - генерал лейтенант, человек весьма авторитетный, в дальнейшем получивший известность своими письменными трудами по военной тематике. Пюизегюр предупредил Бирона о том, что местность перед его фронтом непроходима. Маршал Матиньон, другой из главных штабных офицеров, оказался поблизости и, выслушав спор, запретил Бирону атаковать, приняв на себя всю ответственность.

Прошли ещё четверть часа, и по гентской дороге появился Вандом во главе значительных сил, конных и пеших. Он спросил: почему Бирон не атакует вопреки приказу. Пюизегюр вмешался. Он заявил, что между ними и врагом лежит болото, и мнение его возобладало, так как все вообразили, что Пюизегюр говорит, опираясь на уникальное личное знание. Вандом, ещё более озлившись, покорился. Он увёл свои силы к западу от гентской дороги, оставив семь батальонов Бирона в Эйне и Хёрне безо всякой поддержки.

Во всё время вышеописанных движений, Бургундский, осторожно следуя во главе главных сил армии, начал спускаться с холмов к берегам речки Норкен; не усматривая никаких боевых действий, но наблюдая, как эскадроны Вандома частью стоят, частью движутся на запад, решил, вместе со своими советчиками, не переходить Норкен, но развернуть армию в боевые порядки на высотах за рекой с центром напротив Хейзе. Так и было сделано. В обстоятельствах, когда он остался без подобающих инструкций, имея за собой огромные движущиеся массы, такое решение можно счесть мудрым. Движение, должно быть, завершилось лишь к половине четвёртого. Вандом, определённо оставался недалеко - в миле, не более - но, кажется, и не пытался придать действиям армии иное направление. Судя по всему, это был отказ от битвы; французы производили действия, несообразные с любой идеей об оттеснении союзнического авангарда в Шельду. Более того, Вандом оставил батальоны Бирона, в особенности четыре батальона в Эйне, в вопиющей отстранённости и полной беспомощности перед возможной атакой Кадогана.

Было без четверти три. Войска союзников, преисполненные боевого духа, всё же слишком устали для дерзкого перехода глубокой, широкой реки и развёртывания на другом берегу ввиду превосходящих сил врага. Оставалось время отозвать Кадогана. Наступил момент решающего выбора. Аргайл с передовыми частями, в том числе со всей британской пехотой, подошёл к мостам. Но нерешительные движения французов, их неожиданные задержки, их развёртывание за Норкеном, утвердили Мальборо в решении. Вместе с Евгением, в полном между ними согласии, он позволил своим покрытым дорожной пылью, но пылким красным мундирам идти по понтонам. К этим минутам, когда большое сражение должно было вот-вот начаться, эти пехотинцы успели пройти свыше пятидесяти миль за шестьдесят часов. Союзники бросили жребий; но даже и теперь французы могли отказаться от битвы. Если бы они согласились оставить за Мальборо пространство между Шельдой и Лисом, а сами остались бы там, где встали, прикрывая Гент, общей атаки на них в тот день не последовало бы. Но их великие противники действовали уверено и с самыми серьёзными намерениями.

Нам не осталось записей о каких-либо приказах, отданных Кадогану; но, определённо, он действовал в абсолютном согласии со своим начальником. Уже некоторое время противостоящие ему швейцарские батальоны в Эйне были в полной беззащитности перед Кадоганом. Он завершил все приготовления. Он забросал Дипенбек фашинами во множестве мест. Теперь он призвал свою четвёртую бригаду, не нужную более у переправы, и в три часа дня пошёл всеми своими силами - шестнадцатью батальонами и кавалерией Ранцау на левом фланге - на штурм деревни Эйне.

3 часа дня, атака Кадогана.

Британская бригада Сабина шла в центре, прямо на деревню. В превосходном порядке, со вскинутыми ружьями, они шли медленно, без выстрела; они примкнули штыки, лишь подойдя на двадцать ярдов к швейцарцам, разместившимся за изгородями. Загрохотали мушкеты: началась битва под Уденарде. Солдаты швейцарской бригады понимали себя забытыми или оставленными - французская армия отстояла от них на три мили, бросив их одних, без возможности скорой помощи - и они не оказали практически никакого сопротивления. Три батальона сдались немедленно. Четвёртый попытался спастись, отступая по дороге в Хёрне. Но эскадроны Ранцау обойдя деревню с запада, поскакали за ними, разбили и изрубили. При виде этого ужасного зрелища, три батальона в Хёрне, успевшие пройти немного вперёд, на выручку товарищам, в беспорядке бежали за Норкен.

Удар Ранцау.

Теперь перед Ранцау, на открытом поле, оказались двенадцать французских эскадронов Бирона. С Ранцау были молодой князь-курфюрст, будущий король Георг II и группа отважных вельмож. Ранцау ударил по двенадцати французским эскадронам. Эти отличные солдаты, ошеломлённые разгромом швейцарцев, не чувствовали за собой прочной опоры для встречи с дерзким, одушевлённым врагом: удар ганноверцев разбил и рассеял их. Они врассыпную побежали к главной французской армии. В эти минуты кавалерия французского левого крыла или арьегарда медленно проходила перед фронтом, чтобы занять положенное место в боевом построении за Норкеном. Вдруг в их левый фланг врезалась беспорядочная толпа бегущих, и за ними гнался Ранцау со своими восемью эскадронами: в тесном преследовании, в отличном порядке. Несомненно, в азарте боя, но вместе с тем и с точным военным расчётом, Ранцау ударил по всей кавалерии французского левого крыла. Произошёл великий беспорядок. Под принцем Георгом убили коня. Командир эскадрона, в котором действовал принц, полковник Лосек, дал ему своего и сам был убит в тот момент, когда помогал принцу сесть в седло. Многие французские эскадроны, не сумевшие из-за тесноты повернуть налево и вытроить линию, пришли в расстройство. Но численность быстро возобладала. В дело вступила французская батарея, поставленная между Мюллемом и гентской дорогой. Десяток эскадронов приближались на полном скаку. Тем не менее, Ранцау выбрался из свалки с удивительно малыми потерями, забрав с собой смертельно раненого полковника, многочисленных офицеров-пленников, десять знамён, литавры и лошадей.

Этот дерзкий и оскорбительный удар, перед самыми глазами большей части солдат гордой армии Франции привёл к генеральному сражению. Он стал непереносимой пощёчиной. Те, кто прежде настаивали на осторожности, взывали теперь о мести. Все прониклись отвагою, но час был уже поздний, местность осталась неизученной, план не успели составить, управление армией разделилось.

Всё это время союзники продолжали переправляться через реку. Натцмер со своими двадцатью эскадронами уже перешёл по мостам. Он встретил уйму (haufen) пленных, идущих в тыл после атаки Кадогана. Сам Кадоган - пишет Натцмер:

... вышел ко мне, весьма радуясь нашему прибытию и тому, что я пришёл к нему в поддержку. Я пересёк деревню Эйне, где только закончился бой, и выстроился за ней. Вскоре прибыл принц Евгений и приветствовал меня: Вы заняли превосходную передовую позицию. Затем он проскакал вперёд, чтобы лично осмотреть вражескую позицию. Через немного времени он вернулся в изрядном воодушевлении и воскликнул: Мы встали так, что ощиплем их или обойдём!^[437]

В четыре часа, французы, повинуясь более порыву, нежели плану, начали выдвигаться из-за Норкена для атаки. Бургундский послал Гримальди с шестнадцатью эскадронами для разведки подступов к левому флангу Кадогана. Это движение, прелюдия генеральной атаки, было особо опасным для союзников. К счастью, местность к западу от Гроенвельда и Шеркена оказалась трудной и пересечённой. Фермы и изгороди, маленькие рощи, тополиные аллеи и, прежде всего, три речушки - Дипенбек среди них наибольшая - с окружавшими их топкостями и пятнами болот, остановили Гримальди. Мальборо, пройдя Хёрне с прусскими кавалеристами, вывел их на открытое поле несколько в стороне, чтобы дать некоторую защиту правому крылу Кадогана. Два из четырёх прусских батальонов Кадогана, взятые от переправы, успели закрепиться за живыми изгородями вокруг Гроенвельда, вдоль реки, встав напротив Шеркена. Британская бригада Сабина шла, чтобы распространить левое крыло Кадогана. И Гримальди доложил, что местность не годится для кавалерии, удерживается значительными силами, и действовать там сможет одна пехота. Он отошёл к мельнице Аувегема. С лестниц этой высокой постройки, к тому же и стоявшей на небольшой возвышенности, открывался замечательный вид на окрестности в сторону Уденарде. Здесь собрались принц Бургундский; его младший брат, принц Беррийский; претендент - кавалер де Сент-Джордж со своими штабными и свитой.

Почти вся французская пехота правого крыла успела успешно перейти Норкен и дорогу от Аувегема на Ойке и выходила теперь широким фронтом на пересечённую местность. Это опаснейшее движение было, по необходимости, медленным, но французы шли в пустоту - их некому было остановить. Дальнейшее нестеснённое продвижение французов грозило фатальным последствием. Бургундский приказал шести батальонам выбить пруссаков из Гроенвельда. Вдоль живых изгородей пошла яростная стрельба. Пруссаки отлично выдержали оборону при тяжёлом численном неравенстве. Шесть французских батальонов отошли в некотором расстройстве. Громкая, нарастающая ружейная пальба привлекла на место Вандома. Он лучше бы исполнил свои обязанности командующего, когда бы присоединился к принцам на лестнице аувегемской мельницы. Вместо этого он втянулся в локальную схватку. Он остановил шесть батальонов; он привёл по дороге из Мюллема ещё шесть, взятых из французского центра; он приказал возобновить атаку.

Все шестнадцать батальонов Кадогана стояли теперь в боевых порядках у Гроенвельда и за речкой, текущей к Шеркену. Кадоган использовал время до начала второй атаки, заняв аллеи, ведущие в Херлегем; он занял даже и саму эту деревушку. Когда войска Вандома снова пошли вперёд, они нашли, что их сильно язвят и задерживают фланговым огнём с этих передовых позиций. После яростной схватки французы снова отошли. Маршала Вандома обуяло боевое неистовство. Его гневливый характер, пугавший и подавлявший и равных, и начальников, теперь подвигал его ко взятию Гроенвельда, чего бы это ни стоило. С этой целью он щедро черпал войска из французского центра. Бригада за бригадой прибывали на место и шли вперёд, не успев перевести духа. Многие батальоны шли в огонь и штыковые атаки в походном строю - в колоннах. У фронта Кадогана сгрудились огромные массы войск. Враг превосходил его числом и сильно напирал. Люди Кадогана сражались с замечательным мужеством, пользуясь скученностью противника, упорно цепляясь за каждую опору пересечённой местности.

Уденарде, 5 вечера.

В пять вечера Вандом послал герцогу Бургундскому приказы о вводе в дело всего левого крыла атакой к востоку от Гроенвельда и через гентскую дорогу. Там, поставленные Мальборо, стояли двадцать прусских эскадронов Натцмера и восемь эскадронов Ранцау, приведенные в порядок после атаки. Это было всё. С ними не было ни одного пехотного батальона. Окрестная местность благоприятствовала действиям кавалерии, но одна кавалерия не могла выстоять надолго против тридцати тысяч человек французского левого крыла: пехоты, конницы и артиллерии.

Приказ Вандома поступил на мельницу к Бургундскому в самом начале шестого. Штабные и Пюизегюр уверили принца в том, что местность испещрена топкостями. Тем самым, принц не принял и не передал к исполнению приказ Вандома. Он послал доставившего приказ офицера - капитана Жене, адъютанта - назад к Вандому с объяснениями. Но маршал находился под тяжёлым огнём, и Жене был убит прежде, чем успел передать послание. Вандом, соответственно, не узнал, что французское левое крыло не поддержит его в новой, как раз готовящейся им против Кадогана, атаке. Если бы он узнал, что приказ его был отменён, и узнал бы, по какой причине, он смог бы в несколько минут переубедить Бургундского во мнении о качествах почвы, так как - Вандом кричал об этом и после битвы - сам он проскакал по этому участку со значительными силами всего двумя часами ранее.

Нам неизбежно посчитать паралич французского левого крыла исключительно благоприятным и своевременным для союзников обстоятельством. Никто не сумеет предложить, какие меры можно было бы предпринять, если бы Кадогана потеснили - а его непременно бы потеснили - назад к Эйне совместным ударом сильно превосходящих сил. Но этот конфуз не оправдывает Вандома. Он не должен был, потакая собственному настроению, лично ввязываться в локальную схватку за Гроенвельд, но понять соразмерность событий и принять компетентное управление над всей огромной армией. Через полчаса вполне выяснилось, что левое крыло по-прежнему стоит на месте; но к этому времени он уже дрался пикой, как рядовой солдат, а не маршал Франции ответственный за верховное управление массой в девяносто тысяч человек.

На героического Кадогана обратилась новая, смертельная опасность. Его давили с фронта; его правый фланг оставался в вышеописанном состоянии; теперь, с минуты на минуту, наступающее правое крыло французов грозило обойти и опрокинуть его левый фланг. Одно это делало его положение безнадёжным. Но помощь была рядом. Герцог Аргайл, с двадцатью батальонами британской пехоты, наступавший в превосходном порядке, успел встать в линию на левом фланге и твёрдо встретил массы французской пехоты, давившей по всему фронту от Херлегема до Шеркена.

Пошёл первый из главных ударов битвы при Уденарде. По линии речки, на фронте протяжённостью в милю, Кадоган и Аргайл с двадцатью британскими, шестнадцатью германскими батальонами и единственной батареей, поставленной Мальборо, дрались с, примерно, пятьюдесятью батальонами французского правого крыла и центра. Пишут, что сила мушкетного огня превосходила всё бывавшее прежде. Войска снова и снова сходились в рукопашной. По ходу боя, каждая сторона наступала и отходила несколько раз; каждый батальон может поведать собственную историю.

Мальборо и Евгений оставались вдвоём между Гроенвельдом и гентской дорогой. Оба в одинаковом волнении следили за положением на своих правом и левом флангах. Но немедленная опасность грозила слева. Все их переправы извергали теперь огромные массы пехоты. Корпус Лоттума в двадцать батальонов подошёл уже близко, полностью развернувшись, и когда тяжесть французского правого крыла стала распространяться вширь, охватывая левый фланг Аргайла, Лоттум, со своим мощным подкреплением встал, в свою очередь, на пути расширившейся атаки. Первоначальная акция Кадогана разгорелась в большой пожар. Аргайл попал в мёртвую хватку. Около 5:30 французы захватили гостиницу в Шеркене, враги на всём протяжении перешли Дипенбек. Теперь они были всего в миле от переправ. Лоттум вошёл в гущу боя в 5:45, и к шести часам контратакой отогнал французов обратно за Дипенбек и отбил Шеркен. Схватка двигалась вперёд и назад. Французы постоянно удерживали численное преимущество и постоянно пытались обойти левое крыло союзников. Пехота Мальборо текла по мостам и заступала на место, ставя французам новые преграды.

До сих пор Евгений находился при Мальборо, исполняя, как пишут, функции советника, штабного офицера и адъютанта. Критическая ситуация в центре и слева требовала немедленного и личного контроля Мальборо. Лоттум балансировал на грани поражения. Но была и иная причина, настоятельно требовавшая присутствия Мальборо на другом конце поля сражения. Оверкерк, с цветом голландской армии, всеми её национальными войсками, пешими и конными, шёл в те минуты по мостам Уденарде. Казалось, что эти силы численностью в двадцать пять тысяч человек, успеют в битву ровно тогда и туда, где их присутствие особо необходимо. Они могли нанести решающий всё удар. Фронт битвы быстро распространялся в обоих направлениях. Мальборо желал оказаться в таком месте, где мог бы управлять входом Оверкерка на поле. С другой стороны, главной его заботой оставалась ожидаемая с минуты на минуту атака французского левого крыла, великая и нетронутая масса войск которого ясно просматривалась в миле удаления, за Норкеном. Кризис наступил на обеих оконечностях фронта. Двум телам с единой душой предстояло разъединиться. Итак, в шесть часов, Мальборо оставил Евгения командовать всем правым крылом сражавшегося фронта, то есть силами Кадогана и Аргайля, двадцатью эскадронами пруссаков и германцев Натцмера, ганноверцами Ранцау. Итак, Евгений повёл основное сражение и принял командование всеми британскими войсками. Сам Мальборо помчался в центр фронта Лоттума, чтобы заняться делам этого участка, а с прибытием Оверкерка - действиями всего правого союзнического крыла.

Оверкерк, со всей голландской кавалерией и пехотой, шёл через город Уденарде, переходя реку по двум каменным мостам, и, с очевидностью, успевши дебушировать вовремя, решительно обходил французский левый фланг, меняя в пользу союзников положение на своей части поля. Успешное вхождение в дело Лоттума, его наступление, предоставило союзникам ценный выигрыш времени. За Лоттумом успел выстроить линию свежий корпус в восемнадцать ганноверских и гессенских батальонов.

Теперь мы становимся зрителями одного из изощрённых манёвров в самом разгаре боя - сражения, данные Мальборо, дают нам несколько таких образцовых примеров. Евгений не подавал видимых призывов о помощи. Но он, несомненно, очень в ней нуждался. Третья атака Вандома была в разгаре. В 6:15 он вытеснил Кадогана из Херлегема и Гроенвельда. Силы Евгения напряглись до последней крайности. И его товарищи понимали ношу Евгения, как собственную. В тот самый момент, Мальборо двинул вперёд восемнадцать ганноверских и гессенских батальонов - словно бы придавая усиление атаке Лоттума - но затем приказал Лоттуму уходить через разрывы в построениях ганноверцев и гессенцев и идти на правый фланг, для подкрепления принца Евгения. Мы помним, как в кризисе Бленхейма, Евгений немедленно откликнулся отсылкой единственной оставшейся у него кирасирской бригады по призыву Мальборо. Теперь Мальборо возвратил этот прошлый, славный долг. Затем, его манёвр послужил к изрядному сбережению сил армии. Войска Лоттума, выведенные из тяжелейшего боя, пошли на правый фланг, оставшись вне огня на некоторое время, до начала новой схватки. Ганноверцы и гессенцы, проделавшие долгий и быстрый марш, но не бывшие до сих пор в бою, пошли теперь в огонь. То, что эти войска одновременно показались в рядах Мальборо, дало врагу впечатление о его двойной силе на этом участке. Эволюция в точном исполнении прошла на глазах Мальборо; её сделала возможной дисциплина и выучка войск. Лоттуму понадобились около двадцати минут для перехода протяжённостью в одну милю на правый фланг Евгения. Подход этих двадцати батальонов остановил напор врага. Итак, Мальборо поставил под командование Евгения пятьдесят шесть занятых в битве батальонов, оставив себе только восемнадцать при тяжёлой борьбе на собственном фронте. И, в ожидании Оверкерка, он взял над этими силами личное командование.

Уденарде, 6 пополудни.

В шесть вечера вмешательство Оверкерка казалось событием несомненным и скорым. От светлого времени суток оставалось два с половиной часа, и Мальборо мог полагать, как и перед завершающим ударом при Бленхейме, что он уверенно добился замечательного результата. На Дунае, он разбил вражеский центр. На Шельде он готовился обойти французов с их правого фланга. Но теперь и в его планы вмешалась неудача. Вспомогательные мосты в Уденарде по неведомой нам причине рухнули, а два оставшихся, узких каменных моста не могли обеспечить переправу огромных сил Оверкерка с ожидаемой скоростью. Оверкерк, с большей частью своей кавалерии, успел к 6:15 выйти на склоны Морегема. В крепости образовался сильный затор, и подход пехоты на долину за Морегемом отсрочился, по крайней мере, на час. Мальборо, в свою очередь, оказался под тяжёлым нажимом, его частично обошли. Нужно было атаковать теми силами, что оказались в доступности, и в 6:45 Оверкерк получил соответствующие приказы.

Окружение.

Очевидно, что к этому времени сражение получило единое управление. В первый раз весь союзнический фронт пошёл в одновременное наступление. Оверкерк направил две передовые пехотные бригады под командованием генерала Веека в свободный от деревьев разрыв лесистого участка на помощь левому флангу Мальборо. Мальборо со своими восемнадцатью батальонами отогнал французов за ручей к самой деревне Дипенбек. На фронт Евгения в самый острый момент пришёл Лоттум с двадцатью батальонами, и французы ушли под натиском из Гроенвельда и Херлегема. Мушкетный огонь, развитый пехотой в тесных схватках между изгородями сильно пересечённой местности достиг невиданной прежде интенсивности. Но треть французской армии до сих пор не вошла в битву. Противник располагал огромным резервом. Было видно, как крупные силы идут для усиления их правого крыла, в то время как большая часть сил левого и вся неприятельская кавалерия по-прежнему нависают над Евгением. Командующий более не надеялся добиться решительного результата от вмешательства на его левом фланге сил Оверкерка. Но, равным образом, он уже не боялся поражения на этом участке, так как голландская пехота быстро текла от Уденарде, и её передовые колонны, не встречая сопротивления, достигли уже Морегема. Главной его заботой был Евгений. Вся британская кавалерия, семнадцать эскадронов под командованием Ламли, стояли теперь в Бевере, и критической нужды в ней больше не было, поскольку Оверкерк вошёл в бой. Итак, в семь часов, Мальборо послал к Евгению второе крупное подкрепление. Отборные части, великолепно проявившие себя в атаке под Эликсемом, быстро прошли через поле и развернулись за гентской дорогой, усилив правый фланг Евгения в преддверии ожидаемого наступления французского левого крыла.

Мы видим, как Мальборо, в самом разгаре схватки, принимая в ней личное участие всего в нескольких сотнях ярдов за колышущейся линией колеблемой врагом пехоты, настолько надеется на благоприятный исход, что отпускает от себя сначала Лоттума а потом Ламли в общих интересах всего сражения. Здесь проявляются многие его способности: он умеет всеобъемлюще судить о деле; безмятежен среди разочарований и волнений; он верно понимает место в общей картине того локального события, в какое вовлечён сам; он смотрит свежим, беспристрастным взглядом на всю задачу в целом - способности, к каким с уважением присматриваются солдаты всех времён.

Лоттум, прибыв точно к нужному времени, отбросил французский натиск и отбил деревни Гроенвельд и Херлегем; так же и Ламли с английской конницей пришёл к своему новому участку в расположении Евгения ровно тогда, когда оказался наиболее нужен. Натиск на Евгения, как верно понял Мальборо, стал уже почти неодолимым. Борьба была так тяжка, что без малого в семь часов вечера, Евгений, истово ухватившись за надежду улучшить обстоятельства новым ударом по врагу, призвал графа Лоттума пустить всю оставшуюся кавалерию в самую отчаянную атаку. До темноты оставался всего лишь час - пишет Евгений в дневнике,

... когда прусской и ганноверской кавалерии удалось добраться до небольшой поляны на маленькой аллее, пехота разомкнула ряды, два батальона уступили им место и они выстроились по левой стороне аллеи десятью-двенадцатью [в действительности, двадцатью] эскадронами на фланге.^[438]

Генерал Натцмер, с прусскими жандармами, сумел выстроить правильный боевой порядок, и возглавил удар против противника сильно превосходящей численности. Он разбил французские эскадроны. За ними стояли не потревоженные батальоны французской пехоты. Германцы пошли прямо на них, и попали под сильный огонь. Отвернув направо, они ударили по другим линиям пехоты, выстроенным у изгородей. Прусские жандармы разбили два батальона, захватили знамёна; но строй их рассыпался. Мезон дю Руа, королевская гвардия, в богатых красных мундирах с серебряной вышивкой^[439] подоспев во всей силе, ударила по остаткам пруссаков. Натцмер, оказавшийся в полном одиночестве в гуще врагов, получил четыре сабельных удара, и спасся лишь прыгнув в широкий ров полный воды, в котором лежала полумёртвая лошадь.^[440] Уцелевшие в его двадцати эскадронах нашли спасение, скрывшись за рядами батальонов Кадогана и Лоттума. Погибли три четверти жандармов. Двадцать эскадронов перестали существовать, как боевая сила; но ценное время было выиграно. Инициативу удалось перехватить. Удар жандармов, как мы видим из депеш Мальборо и многих европейских письменных источников, стал надолго памятным в воюющих армиях. Этот смертельный кавалерийский рейд с основанием сравнивают с ударом бригады Бредова при Марс-ла-Туре^[441] в 1870. Затем кавалерия французского левого крыла, расстроенная вторжением, увидела впереди, на своём пути, на некотором расстоянии, семнадцать английских эскадронов в превосходном порядке. Плохо управляемые в тот день своими начальниками, французские кавалеристы воздержались от атаки. Полк Ламли, единственная теперь защита правого фланга Евгения, остался в распоряжении принца, не двинувшись с места до наступления темноты.

Удар Натцмера.

Мальборо, при малом числе войск, в тяжёлой схватке и безо всяких резервов, поневоле ограничился удерживанием на своём центральном участке линии Дипенбека против возобновившейся атаки. Но масштабное движение Оверкерка успело развиться полностью. Бригады Веека вступили в жаркий бой на правом фланге французов. Старый фельдмаршал овладел высотами под названием Бозер Коутер, и целая его пехотная дивизия, шестнадцать батальонов, заняла холм Ойке. С этой высоты просматривалось всё поле. Уяснив своё положение, Оверкерк понял, что почти окружил всю французскую армию. Он повернул направо, и, получив срочный приказ Мальборо, пошёл от Ойке на Аувегем. Этот смертельный удар нанесли четыре бригады голландской пехоты, при поддержке двенадцати эскадронов голландской кавалерии. И во главе голландцев, в первый раз командуя войсками Республики на поле боя, скакал молодой принц Оранский. Ему было всего лишь девятнадцать лет. Он участвовал в первом своём сражении. Он неудержимо шёл вниз по склону на Аувегем, сметая перед собою всю французскую пехоту. Мезон дю Руа не смогла остановить его. Одновременно, на другом фланге, Кадоган повёл успешную атаку от Гроенвельда. Всё французское правое крыло и значительная часть сил центра попали в почти замкнутое окружение. Прямая линия противостояния трансформировалась в обширную пламенеющую подкову, внутри которой, в состоянии всё возраставшего расстройства, оказались более пятидесяти тысяч французов. Время было позднее - половина девятого вечера. То же положение могло бы сложиться и часом ранее, если бы не разрушение мостов в Уденарде.

Более двух часов вражеские принцы оставались вокруг и на мельнице Аувегема. При них была многочисленная свита военных придворных и знати, наслаждавшихся желанной привилегией личного услужения. По склонам, на милю окрест, толпились сотни ординарцев, конюхов и слуг, стояли отборные кони королевского кружка и сотрудников ставки. Герцог Бургундский; его младший брат; с ними печальный претендент на английский престол, не обращая внимания ни на кого вокруг, зачарованно и с волнением взирали на ход битвы, бушевавшей по широкому фронту-полумесяцу в миле от них, на юго-востоке. Слева направо, им открывалась местность от Херлегема до, почти, самого замка Бевер; они видели пехоту двух армий в полях между топкостями и рощами, сошедшуюся в яростной борьбе, колышущуюся вперёд и назад, атакующую и контратакующую в неумолчном грохоте мушкетной пальбы, испускавшую клубы дымов. Они наблюдали смятение и метание масс кавалерии, ставшие следствием удара Натцмера. Потом пришли утешительные донесения. Нападавшие отогнаны и разбиты. Но левое крыло, тем не менее, пятилось. Линия огня и дыма подвинулась ближе захваченных прежде деревень. Показались массы вражеской пехоты, наступавшие по открытому пространству за Гроенвельдом; и длинные линии конных в красных мундирах на склонах за гентской дорогой - они оставались неподвижными в своих сёдлах, словно зрители спектакля.

8:30 вечера. Сеть захлопывается.

Ум Фенелонова ученика цепенили мрачные размышления и мучительная тревога. Армия Франции, приведённая сюда несколько часов назад им самим, главой этой армии, истощала боеприпасы во всё растущем беспорядке, зажатая мёртвой хваткой противником, силы которого казались неисчислимыми, росли ежеминутно, чья агрессивная самонадеянность заявляла принцу о присутствии, о гении Мальборо и Евгения. Его, наследника французской короны, послали сюда, чтобы он выиграл эту битву. Война, вчера ещё весёлая и приятная прогулка, оборотила к нему яростный, гневный, сулящий кончину лик. Где Вандом? Где этот жестокий, грубый, и, всё же, большой воитель, кто был поставлен около него, чтобы добыть ему военную славу, на чьи советы он мог бы положиться, чьим решениям, в конечном счёте, он был обязан подчиняться? Маршал же оставался в кипении рукопашных, организовывал, и реорганизовывал атаки, слал малопонятные сообщения, и приказы, просроченные для исполнения уже ко времени прибытия. Великий король всегда и непременно запрещал - и Бургундский обязан был не делать такого никоим образом - пехотный бой на разгороженной и пересечённой местности; теперь именно в деле такого рода сгорала великая армия Франции. Такое наказание уготовано всем, кто ищет лёгкой удачи, и претендует на славу, припасённую богами для своих избранных героев.

Но что за движение началось поблизости? Почему все внезапно повернулись спинами к битве? Что все они выглядывают там, на противоположной стороне? Что за войска в правильных линиях, массы людей, возникшие по линии горизонта у деревни Ойке, катятся вперёд, вниз по травяным склонам, меньше, чем в миле от мельницы? Конные и пешие в огромном числе, далеко за французским флангом - нет, заходящие с тыла, сметают всё перед собой, вспыхивают красными огнями залпов в меркнущем сумеречном свете! Прискакали посыльные с ужасными вестями, за ними объявились беглецы, прибежали кони без всадников. Стоявшие у мельницы увидели, как Мезон дю Руа, королевская гвардия, делает разворот направо в поле у деревни Шобон, чтобы встретить новую, подступающую опасность. По придворному сообществу пошла волна паники; королевские принцы вскочили в сёдла. Войска французского правого крыла, пишет Сен-Симон, отступили так быстро, что слуги всех свитских при принцах бежали за хозяевами с криками и в суматохе; смятение гнало их во всю прыть, и, забыв о приличиях, пренебрегая опасностью, они понеслись прямо в гущу главной баталии, шедшей на левом фланге.^[442] Но и здесь их встретили массы французской пехоты, отступавшей врассыпную и в беспорядке под завершающим ударом Кадогана. Несчастные князьки, оказавшиеся так далеко от зеркальных залов и подобострастного блеска Версаля! Те, кто были при них, уверяют нас, что они вели себя храбро и достойно, что они воодушевляли войска, хвалили офицеров, спрашивали встреченных генералов о том, что надлежит предпринять, и поведали Вандому - когда нашли его - свои собственные соображения. Возможно, так оно и было. Но все их дела, как и все дальнейшие обстоятельства кровавой бойни на поле, сокрылись под непроницаемой завесой подступившей ночи, растворились во всё растущем расстройстве армии.

В этой фазе битва при Уденарде обещала стать такой же безоговорочной победой, как успех германцев при Танненберге. Но с оружием, бившим не дальше сотни ярдов, невозможно было перекрыть все промежутки между бригадами, замкнувшими окружение. Рыба попала в сеть, но сеть крупноячеистую, и большей части улова удалось бежать. Тем не менее, окружение стало полностью завершено. Принц Оранский и Кадоган, наступая с противоположных сторон, вступили друг с другом в нешуточную перестрелку около аувегемской мельницы. Кромешная темнота спустилась на всеобщий беспорядок на поле битвы. В девять часов Мальборо приказал всем союзническим войскам прекратить огонь, встать там, где оказались, и отдыхать при оружии до рассвета.

Должно быть около десяти вечера, вожди разбитой армии собрались в деревне Хейзе на высоте за Норкеном, и, не слезая с коней, провели драматический военный совет. Две трети армии остались в окружении, в полном расстройстве, и, по большей части, безо всякого управления. Никто не понимал, что и как делать с оставшейся третью армии, так и не поучаствовавшей в битве за исключением кавалерии левого крыла. Вандом, никогда не заботившийся об опрятности, явился теперь в растрёпанном виде, в поту и грязи после рукопашных схваток; он гневался на врага; на принца Бургундского; и, более всего и с хорошим основанием на себя самого. Что делать? Бургундский хотел заговорить, но маршал, властный и гневный, велел ему помолчать. Ваше королевское высочество должны помнить, что вы попали в эту армию на том обязательном условии, что подчиняетесь мне.^[443] Нам нужно перенестись в тот ушедший век, чтобы уяснить всю чудовищность - как определяет Сен-Симон - этих слов, сказанных перед десятком офицеров всякого чина. Более того, слова эти важны для верного суждения об ответственности Вандома за проигрыш сражения. Если такие отношения между ним и Бургундским установил король, ничто не может спасти военной репутации Вандома. Он, без цели и причины задержал переправу через Шельду. Марш Мальборо стал для него полной неожиданностью. Он кидал армию по частям в несчастное предприятие; он отринул обязанности командующего; он покинул тот центр, откуда только и мог управлять. Он бился лбом о вражеский фронт, словно разъярённое животное, расточая силы, разрывая единство армии, и на нём лежали и лежат вина и стыд за то несчастье, какого можно было бы легко избежать.

Маршал склонялся к продолжению битвы. В боях участвовали - сказал он - чуть больше половины армии. Проведём ночь за реорганизацией фронта. Подтянем резервы из нетронутого левого крыла. Ударим на рассвете, и вы увидите, что останется от врага к концу дня. Но личная его пылкость не вязалась с фактами. Никто не отважился возразить, но все ответили ледяным молчанием. Офицер за офицером, Пюизегюр, Матиньон, Шеладе, выступили поочерёдно. Все объявили, что войска в полном расстройстве, и, дожидаясь атаки союзников на рассвете, армия напросится на полное уничтожение. Единственное, что остаётся - немедленное отступление на Гент. Все офицеры были непререкаемо согласны между собой. И они были правы. При том, что французы ввели в дело немного больше половины своей армии, союзники в большую часть дня воевали едва ли с третью сил. Вторая треть вошла в сражение на неполных два часа; и, как пишет принц Евгений, оставшиеся войска перешли Шельду поздней ночью.^[444]

Когда Вандом увидел, что остался наедине со своим мнением, и, возможно, опомнившись, он облегчил душу в самых малодушных словах. Очень хорошо, господа - сказал он - вижу, все вы полагаете, что теперь лучше отступить. Что до вас, монсеньор - он обратился к принцу Бургундскому - это ваше давнее желание. Увенчав дело таким ударом, он отдал приказ уходить на Гент, и исчез в ночи. Как только был дан сигнал, французская армия побежала прочь от поля под Уденарде. Храбрые войска, остававшиеся в тесном контакте с врагом, были предоставлены судьбе. Те, кто стояли в неплотном окружении, попытали удачи. Прочие пошли по большой дороге наивозможно скорым темпом. Прошёл некоторый спор о том, не отправить ли принцев в их каретах при эскорте в Брюгге, но Вандом воспретил это, посчитав позором, и члены королевской семьи поехали верхом, вместе с прочими. Никто не знал, где находится генерал Розен с кавалерией левого крыла. Затем выяснилось, что он ушёл с остальными в темноте. Королевская гвардия прорубила выход через кольцо голландского окружения, многие драгунские эскадроны полегли, прикрывая их отход. Большинство помышляли лишь о Генте, но значительное число прорывались через тонкие кордоны союзников во всех направлениях. Некоторые бежали в Кортрейк. Около десяти тысяч смогли перейти Шельду и пробились к границе Франции.

Тем временем, в кромешной темноте, союзникам оставалось лишь стоять, где стояли, стараясь удерживать всех, кто были с ними в непосредственном соприкосновении. В окружение попали многие полки и батальоны. Отбившихся брали в плен в большом количестве. По выдуманной Евгением хитрости, офицеры-гугеноты на союзнической службе, уходили в темноту, выкликая названия знаменитых полков: Здесь, Пикардия, здесь, Руссильон и так далее, и брали в плен приходивших на зов. Пошёл дождь; измождённые победители засыпали на голой земле, и спали, не выпуская оружия. Мальборо и Евгений оставались в сёдлах всю ночь. Подтянулись подкрепления и, по меньшей мере, двадцать тысяч усталых солдат, не участвовавших в битве, стали расставлены по позициям для общей атаки на рассвете. Но когда пришёл рассвет, они нашли на поле лишь пленных, раненых и мёртвых.

Общий план битвы при Уденарде.

Глава двадцать вторая. После победы. 1708-июль.

Битвы стоят верстовыми столбами на путях мировой истории. Современное мнение отворачивается от этой скучной истины, историки часто трактуют решения, достигнутые на боевых полях, как частные инциденты политических и дипломатических трагедий. Но великие битвы, выигранные или проигранные, служат переоценке ценностей, кардинально меняют ход событий, настроения, дух, армий и наций, и всё приспосабливается к этим переменам. Эффект Уденарде, моральный и вещественный, словно по волшебству изменил ход кампании 1708. Поспешное отступление французов не остановилось у Гента. Они почувствовали себя в безопасности лишь тогда, когда ушли за город, и перешли канал на Брюгге. Некто честь эта оспаривается организовал эффективные действия арьегарда и сорок эскадронов, посланных Мальборо в преследование, встретили упорное сопротивление. Тем не менее, французские войска пришли в смятение и беспорядок, и их лидеры безынициативно ожидали дальнейших действий союзников. Мальборо и Евгений действовали едино: Бургундский и Бервик разрозненно, на далёком расстоянии первый укрылся за своим каналом, второй остался единственной защитой Франции. Французская армия за всю дальнейшую кампанию 1708 года так и не оправилась от удара, и все последовавшие, примечательные операции союзников находят объяснение в этом факте.

***

Когда Мальборо, около девяти утра 12-го прискакал в крепость Уденарде, на красивой маленькой площади она, в почти нетронутом виде сохранилась доныне уже грудились французские пленные, продолжая, как пишет Хеар, прибывать на телегах в течение долгих ещё часов^[445]. Он послал лорда Стейра, перед кем имел дружеские обязательства, с новостями в Лондон. Он сразу же написал Годольфину:

12 июля.

Несколько дней я провожу в таких тревогах и в такой спешке, что и не стал бы писать, когда к тому бы не обязывал отличный вчерашний успех. Подробности вы узнаете от лорда Стейра, он передаст вам это письмо Я вечный должник милости Божией за эту победу, данную нам его изволением; уверен, лорд Стейр вполне объяснит вам, что они стояли на позиции, сильнее которой и не найти; но, как вы знаете, я, покидая Англию, решительно готовился к битве при всякой возможности, полагая, что иначе не смогу вести должным образом дело королевы. И я дерзнул на вчерашнюю битву по одной этой причине: ведь они располагали очень большим преимуществом; и я вполне понимал, что именно меня обвинят во всём, если что-то пойдёт не так, но все мои личные соображения всегда отступают перед благом королевы и моей страны. Думаю, я нанёс такой удар их пехоте, что они уже не смогут драться в этом году. Мои головные боли ужасны, и я должен на этом закончить.^[446]

И Саре:

Лагерь у Уденарде.

12 июля 1708.

У меня нет ни настроения, ни времени для ответа на три твоих последних письма; теперь же сообщаю хорошую новость о вчерашней битве, где, благодаря Богу, мы, наконец, добились успеха. Вся пехота с обеих сторон вовлеклась в бой, что привело к большому кровопролитию; но, слава Богу, англичане пострадали меньше прочих; и никто из нашей кавалерии в схватках не участвовал. Ты, как и я, должна принести Богу благодарность за милость, с которой он защитил меня, и выбрал меня орудием, принесшим великую радость королеве и нации, если только [к этому месту мы вернёмся в дальнейшем] ей будет угодно дать тому должное применение.

Он назначил военный совет на четыре часа, а до того, урвав несколько часов для сна, обсудил, и принял совместное с принцем Евгением решение о дальнейших действиях. Совет собрался в доме коменданта Шанкло. Мальборо и Евгений предложили предварительно согласованный между ними план о немедленном выходе в западном направлении, через Лис, с дальнейшей угрозой французской границе и крепостям. Сложившееся стратегическое положение отличалось своеобразием. Пока Вандом оставался в Генте, он запирал те водные пути по Лису и Шельде, по которым союзническая армия могла получить осадный поезд. Французскую границу защищала сильная линия фортификаций, начинавшаяся крепостью Лилля, шедшая через Варнетон и Ипр, и продолжавшаяся оттуда к морю полосой укреплённых водных рубежей, контролировавшихся из Дюнкерка. И если бы союзниками удалось прорвать, и разрушить эти линии до того, как их успела бы занять армия Бервика, им открывался торный путь во Францию. Такая угроза, с некоторой уверенностью, могла заставить Вандома эвакуировать Гент и Брюгге и перевести свою армию для обороны Франции. К такому решению и пришли принцы.

Альтернативы после Уденарде.

Оверкерк, Допф^[447], Кадоган и большинство голландских депутатов согласились с ними. Но у Гослинги был иной план. После - по его словам - нижайшего извинения за то, что станет спорить со столь прославленными военачальниками, он принялся убеждать совет в том, что армию Бургундского в Генте и Брюгге вместе с её тылом, обращённым к морю, нужно обложить, блокировать, и подчинить голодом. Не стоит смеяться над этим планом, как делают многие авторы. Гослинга всего лишь предварил будущие идеи своего коллеги, Гелдермалсена. Это было открытое при напускном политесе объявление войны. Все генералы, выступившие после принцев, отвергли этот план. Прежде всего, как стало указано, линия блокады растянулась бы примерно на пятьдесят миль, а значит, в любой момент и в любом месте могла быть прорвана решительным ударом; во-вторых, в распоряжении Бургундского осталась бы очень обширная область со значительным голландским населением, которое оголодало бы в первую очередь; в третьих, пресечение французских коммуникаций вдоль морского побережья от Ниувпорта и Дюнкерка натолкнулось бы на значительные трудности; наконец, армия Бервика, пополненная войсками из всех крепостных гарнизонов, могла ударить в должный момент по тылу союзников. Резоны эти показались неоспоримыми, и все присутствовавшие, с подобающими извинениями и вежливостями, отвергли проект Гослинги. Даже Гелдермалсен Мальборо успел с ним помириться - отвернулся от коллеги. Решение приняли на основе прочных аргументов, в самой честной дискуссии. Чтобы вполне понять качества Гослинги, нам необходимо обратиться к его собственным комментариям, отмечая, как он приписывает бесчестные, свойственные лично ему мотивы, всем тем, кто не разделяет его мнения, или встаёт между ним и той военной славой, какую он в пылком воображении нарисовал для себя самого.

Два депутата, выступившие после меня, поддержали принцев (Бог весть почему. Боюсь, столь сильное влияние на них могла оказать лишь ревность к некоторой славе, какую я стяжал в битве [речь об этом пойдёт дальше]). Гелдермалсен склонялся к моему мнению, это правда, но боязливо, как подобает законченному придворному Помимо этого, он слаб характером и слишком политикан. Принцам последовали и Кадоган и Допф: первый оттого, что имел те же выгоды, что и другие, от затягивания войны. Второй от природы боязлив, нерешителен, к тому же придворный, осторожный в поступках, боящийся ответственности.^[448]

Помимо прочего, он говорит, что Евгений всегда принимает мнение Мальборо, под влиянием почтения, питаемого Веной к Англии.^[449] Тем не менее, по существу отчёта Гослинги о битве, абсолютно всем управлял Евгений, а Мальборо пассивно подчинялся его руководству!

Гослинга раздаёт удары своим коллегам, командующим, генералам, не пропуская никого. Мальборо радеет о затягивании войны в угоду собственному стяжательству. Кадоган делит с герцогом прибыли. Евгений идёт за Мальборо из соображений политики, и, как военный человек, заинтересован в отсрочивании мирного завершения. Оверкерк полутруп, раболепствующий перед принцами. Допф болван.

***

Клеветники Мальборо в Англии немедленно взяли на вооружение то обстоятельство, что он поставил Евгения командовать очень большой частью армии, выставив это доказательством того, что битву выиграл Евгений. Умеренная партия приписывает славу Уденарде Евгению.^[450] Друзья Мальборо вполне естественно гневались на такое. Появившиеся множество писаний и инсинуаций, тщащихся посеять ревность между двумя командующими, не произвели ни на одного из двух ни малейшего впечатления. Осмелюсь сказать писал Мальборо (30 июля) своему английскому корреспонденту что принц Евгений и я никогда не считались славою. Пока общество имеет некоторую важную выгоду от моей службы, меня не очень волнуют всевозможные старания к умалению моей доли.^[451]

Сравним это олимпийской спокойствие с вызывающим рассказом Гослинги о битве.

Большая часть [армии] перешла реку к 4 часам; но милорд [Мальборо] так и не удосужился выбрать место для сражения, и, выказывая видимое замешательство, затруднялся определить диспозицию точными приказами, так что граф Рехтерен и я, видя, как застопорилось дело, решили обсудить между собой, что необходимо предпринять. Скоро мы пришли к согласию. Мы решили обратиться к принцу Евгению, и попросить его о том одолжении, чтобы он, в сложившемся опасном положении, взял на себя командование армией. Он ответил, что, как и мы, считает срочные, неотложные решения и распоряжения насущной необходимостью [il falloit prendre son parti]; но сам пришёл без войск, состоит в этой армии на добровольных началах, и, значит, не может вмешиваться в командование. Мы настояли заново, объяснив, какая опасность грозит нам и союзническому делу, поставленному теперь в зависимость от этой превосходной и грозной армии; наконец, мы стали заклинать его всем тем, что ему дорого: его страной, его повелителем, его славой, и это произвело такое впечатление, что он ответил в весёлом и доверительном тоне: Отлично господа, я уступаю, и сделаю то, о чём вы просите. Он немедленно надвинул шляпу на лоб, дал шпоры коню и поскакал на передовую. Прежде всего, он отдал приказ заполнить фашинами и перейти маленькую речку, текущую через поля и развернуться направо на открытом плато. Приказ немедленно и точно исполнили; и это движение вынудило врага, кто уже показывал намерение занять [плато] в спешке отступить.^[452]

Если бы вышеприведенный эпизод был правдой, он стал бы поразительным событием битвы. Предположительно, речь идёт об участке за переправами, где Мальборо, в окружении штаба нескольких десятков людей управлял развёртыванием войск по мере их подхода. Нам предлагают поверить в то, что Гослинга и его товарищ-депутат передают при таких обстоятельствах командование армией принцу Евгению, убеждая его, на самый драматический манер, взять руководство в то самое время, когда бездеятельный и ошарашенный Мальборо сидит на своей лошади среди сконфуженных штабных офицеров офицеров нескольких национальных армий.

Разумеется, полевые депутаты не имели власти для смещения английского главнокомандующего и его заместителя, командующего силами голландской республики. В этой кампании, они, если говорить о действительности, должны были подчиняться любым их приказам, что бы ни происходило. А передача командования принцу Евгению была уж совсем не в их власти. И никак невозможно поверить в то, что принц Евгений, находясь рядом с Мальборо, советуясь с ним, действуя заодно с ним, и как видел читатель, действуя по его приказаниям, отнёсся со вниманием к таковой наглости от депутатов. И как могла такая перемена мест, официальная или неофициальная, пройти без громкого скандала между многочисленными персонами, неизбежными свидетелями? Почему никто из британских и иностранных офицеров, собравшихся тогда у переправ никак того не заметили и не отметили? Здесь нет ничего от надёжного свидетельства. Более того, на следующий день сам Гослинга вместе с пятью другими депутатами подписал рапорт, где Евгений значился лишь как присутствовавший в деле. Сам Евгений в своём Дневнике не говорит ни о чём, даже и отдалённо похожем на писание Гослинги. Пленённого Бирона держали при союзническом штабе, где ходили всяческие слухи, и он, сразу же после освобождения, сказал Сен-Симону: Принц Евгений командует там, где ему любезно позволяет Мальборо, обладающий всей полнотой власти.^[453] Беспристрастный свидетель Грумбков пишет королю Пруссии:

Милорд герцог блистал в битве: он отдавал приказы с великолепным хладнокровием, и подвергал свою персону опасности, словно рядовой солдат. Принц Евгений показал замечательное присутствие духа под ураганным огнём, и был с пруссаками, специально испросив их для себя.^[454]

Гослинга продолжает:

К пяти часам наша первая линия полностью вовлеклась в бой. В это время я был с Гелдом [Гелдермалсеном] на правом фланге, в присутствии двух принцев, во главе нашей кавалерии Мы не знали, что происходит на нашем левом; не знали, как много войск левого крыла успели перейти реку; не знали, какая им указана диспозиция. И чтобы получить все эти сведения, но более для того, чтобы приказать генералам поспешить, и найти возможность для удара по правому флангу врага, принц Евгений обратился к Гелду и ко мне с просьбой доставить эти приказы как можно скорее и привести их в исполнение нашей властью, властью депутатов. Я спросил принца, не лучше ли направить одного из его адъютантов, но он ответил, что приказ, поступивший от нас, более весом, нежели слова простого адъютанта. Мы, соответственно, двинулись, пожелав двум принцам победы.^[455]

Здесь подтверждено то обстоятельство, что Мальборо с Евгением оставались вместе до 5 вечера. Они, как описано выше, были вдвоём на самой передовой правого фланга напротив Эрне, и командование ещё не разделили командования. К этому времени битва проходила решительный момент. Движение Оверкерка к левому крылу через Уденарде подчинялось, разумеется, общему плану Мальборо в части, касавшейся развёртывания войск после перехода реки. С этой целью, за много часов до того, как ход битвы потребовал неотложных действий, были подготовлены мосты; так что приказы об ускорении движения, нацеленного на обход вражеского правого фланга, стали одним лишь повторением того, что и так приказывали по ходу марша. Очень возможно, что Евгений доведённый до белого каления постоянными предложениями двух депутатов, избавил себя и Мальборо от их присутствия, отослав с ненужным поручением. Полагаю это естественным объяснением.

Тейлор безжалостно высмеял дальнейший рассказ Гослинги о его личных деяниях при Уденарде. Депутат уверяет нас, что когда он и его коллега нашли, наконец, маршала Оверкерка в окружении других кавалерийских генералов и передали ему приказы двух шефов бравый, но совершенно измождённый старый товарищ едва ответил мне, сказав лишь с расстановкой, что ничего не упустит из виду.^[456] В это время Оверкерк занимался порученным ему утомительным и трудным охватывающим движением, решившим битву, и, судя по всему, проявил предельную вежливость, дав такой ответ возбуждённому депутату. Гослинга, ошарашенный бесполезным как представилось его воображению движением кавалерии Оверкерка в направлении Кортрейка, поскакал воодушевлять пехоту. Он рассказывает нам, что когда приказал некоторому генерал-лейтенанту идти в атаку, тот притворился глухим. Тогда Гослинга слез с коня и лично возглавил два швейцарских батальона Штурлера, сказав им тот малый комплимент, что пожелал сражаться вместе с такими бравыми солдатами.^[457] Он повёл их в бой; за ними пошли ещё пять батальонов, захватил в итоге пару литавр, и показал всякий другой героизм на такой манер и с таким результатом, что только внутренняя скромность не позволяет ему заявить, что это он, Гослинга, лично выиграл битву при Уденарде. Он предпочёл, чтобы такой вывод сделали его дети, к чьему развлечению это повествование и стало написано. Ничуть не странно, что Гослинга не решился публиковать свои мемуары при жизни тех, кто мог возразить ему. Странно, что серьёзные историки например Клопп замусоривают свои страницы этими злобными наветами, заставляя нас разбираться с ними.

***

Генерал-лейтенант Бирон попал в плен. Его лично и хорошо знали и Мальборо и Евгений, у него было много друзей в союзнической армии. Герцог освободил его почти немедленно, под особое слово: Бирон должен был всего лишь поехать прямиком в Париж, не проезжая через расположение французской армии. Условие, взятое с Бирона, несомненно, преследовало ту цель, чтобы Людовик XIV узнал о масштабе поражения как можно раньше и без посредников. Но Бирон на некоторое время задержался при союзнической ставке, где с ним обращались дружески и доверительно. Некоторые из его свидетельств, записанные Сен-Симоном, познавательны. Он рассказал, что когда, на следующий день после сражения, обедал на квартире Мальборо вместе со многими офицерами, герцог вдруг спросил у него что нового может рассказать Бирон о принце Уэльском, извинившись, что может употреблять [лишь] такое титулование.^[458] Бирон весьма удивился, и со смехом ответил, что здесь нет никаких неловкостей, поскольку во французской армии принца не называют иначе, чем кавалер де Сент-Джордж. Затем он расхвалил характер и поведение молодого принца. Мальборо слушал с огромным вниманием, и сказал при всех, что ему было очень приятно услышать о принце так много хорошего, поскольку он не может удержаться от живейшего интереса к этому молодому человеку. Француз заметил блеск в глазах Мальборо, и то, что суровые лица сидящих за столом английских офицеров просветлели при этих словах. Случай этот наилучшим образом показывает подспудные якобитские сантименты Мальборо и всей английской армии, проявившиеся, что достаточно курьёзно, с особой силой в час их триумфа над французскими защитниками якобитских притязаний. Даже и на следующий день после той битвы, где изгнанный претендент и наследник трона совершил величайшую ошибку, обнажив меч за Францию против Англии, хорошие новости о нём приятно взволновали этих решительных и верных офицеров королевы Анны. По странному извиву тех времён, если бы сама Анна могла услышать рассказ Бирона, сердце её, возможно, дало бы тот же, непрошенный ответ. Возможно это наш брат.

Бирон суммирует впечатления, вынесенные из лагеря союзников так:

Он был поражён чуть ли ни королевским великолепием покоев принца Евгения и постыдной скупостью в обстановке и обыкновениях герцога Мальборо, кто чаще обедал за столами других; полным согласием между двумя полководцами в ведении дела, причём Евгений больше занимался подробностями; глубокое уважение всех генералов к двум руководителям, при том, что негласное и общее предпочтение в пользу принца Евгения не отзывалось никакой ревностью в герцоге Мальборо.^[459]

Несомненно, Мальборо весьма упрочил бы свою популярность среди высшего офицерского состава, когда бы, по обычаю тех дней, расточал щедрое гостеприимство и жил бы на фронте так, как вполне мог бы себе позволить, в духе и с роскошью принца. Привычные ему расчётливость и бережливость при огромном, как все знали, накопленном богатстве были тем неловким препятствием, какое вполне осознавал его ум, но он упорно держался своих привычек, непомерно расплачиваясь за них мнением окружающих. Впрочем, полковые офицеры и рядовые солдаты никак не могли увидеть его с этой, стыдной стороны. Их, ни в каком случае, не приглашали на празднества и банкеты главнокомандующего. Они по-прежнему восхищались тем, как ведутся дела в армии при всех трудностях войны: регулярными повышениями по службе, своевременным жалованием, одеждой и питанием, и были уверены теперь уже с полной определённостью в том, что их ведут к победе. Как писал один из этих рядовых: Внимание и забота герцога Мальборо охватывают всех нас.^[460] Не оправдывая его скаредности, являемой кругу генералов и вельмож, мы обязаны помнить и о другой стороне дела. Генералы пожимали плечами на недостатки своего прославленного шефа; солдаты, сержанты и масса офицеров живущих на одно жалование, при, зачастую, оставленных дома семьях, могли с тем же успехом считать его поведение хорошим уроком военным щёголям и тем богатым вельможам, чьи повозки с вещами обдавали пылью марширующие колонны.

Большинство великих мастеров войны предпочитали вести на фронте простую жизнь. Цезарь, Фридрих, Наполеон все они избегали банкетов и празднеств, присущих аристократическим чертам войн восемнадцатого столетия. Современное мнение и обыкновение требуют аскетических личных привычек от командиров, в чьи обязанности входит постоянная готовность отправить тысячи людей на смерть. Проявление любого излишества могло стать фатальным для любого генерала Гражданской войны в Америке. Предельная житейская скромность, краткие застолья, формальные манеры были в правилах в британских, французских и германских ставках во время Великой войны. Никто не сетует, когда полковники или бригадиры, вернувшиеся с передовой, закатывают наилучшую по их средствам и средствам их офицеров пирушку; но верховному командованию со штабными предписана почти монашеская скромность. Так пороки одного века стали добродетелями другого. Привычка Мальборо к частым обедам с разными командирами его армии, разумеется, служила экономии его собственных денег. Возможно, в том были и иные удобства. При таком обыкновении, он общался, и лучше узнавал всех офицеров в армии. А они, несомненно, считали за честь принять командующего. Сам Мальборо был очень воздержан в еде и питье, и не засиживался надолго за столом. И как гость, мог покинуть застолье по своему желанию и вернуться к работе. На деле, можно найти множество извинений его поведению.

***

Бургундский и Вандом не пожалели никаких усилий, чтобы преуменьшить значение понесённого поражения во мнении короля и - посредством парижской Газетт - во мнении всего мира. Прошла, как преподносилось, локальная и нерешительная схватка, с умеренными, но равными потерями сторон. Абсурды эти повторяются даже и на страницах многознающего Пеле. Людовик XIV вполне осознал всю трагедию случившегося лишь через несколько недель. Его армия оставила на поле шесть тысяч убитыми и ранеными. Союзники взяли в плен девять тысяч, включая восемьсот офицеров. По меньшей мере, ещё пятнадцать тысяч отбились от главной армии, и рассеялись по окрестностям. Многие, впрочем, вернулись, в конечном счёте, к своим частям, или были определены на службу в другие. Не подлежит сомнению - написал Мальборо через две недели

... то, что успех при Уденарде уменьшил их армию на 20 000 человек по самым скромным подсчётам; но я считаю величайшим достижением страх, владеющий теперь их войсками, так что буду искать случая для следующего нападения. Но их армия остаётся значительной силой, так как если герцог Бургундский соединится с герцогом Бервиком, у них будут по меньшей мере сто тысяч человек. Если бы Бог распорядился так, что мы имели бы ещё один час светлого времени при Уденарде, мы, по всякому вероятию, закончили бы там войну.^[461]

Потери союзников оказались весьма близки к цифре в три тысячи, и эти потери удалось с лихвой восполнить, поставив в строй дезертиров и захваченных наёмников. Все наши друзья, ведшие дневники: полковник Кейн, майор Блекаддер, капитан Паркер, сержант Милнер, рядовые Дин и Мэтью Бишоп, дрались при Уденарде. Блекаддер отмечает (30 июня по старому стилю): Ещё одно великое поражение филистимлян на моей жизни в добавление к Хохштедту, Рамильи, прочим. Мы дрались с французами и, по милости Божией, побили их. Я, при холодном соображении, был преисполнен храбрости и решимости. Всё это дал мне Бог... Дух мой был высок и безмятежен, словно в обычный день. Я постоянно обращался в мыслях к 103-му псалму, и часто пел его на марше (в сердце своём).^[462]

Глава двадцать третья. Не случившееся вторжение.

В день битвы маршал Бервик подошёл к Маасу у Живе. Форсированные марши изнурили его армию в 34 батальона и 56 эскадронов; всё же, 12-го его передовые части встали на Самбре. Здесь он узнал от коменданта Монса о том, что 11-го состоялось дело при Уденарде..., что враг пересилил и что наша армия в большом беспорядке отступает к Генту. Несмотря на то, что войска нуждались в отдыхе, и тылы отстали, плохие новости заставили маршала спешить к Монсу, куда он и добрался к 14-му с двадцатью эскадронами. Он нашёл у крепости множество рассеянных солдат и маленьких отрядов, бежавших от боевого поля на юг и в направлении к дому. Он собрал их, свёл в организованную силу в девять тысяч человек, и усилил этими солдатами гарнизоны Турне, Лилля и Ипра. Никто из беглецов не годился для дальнейшей полевой службы, и в дальнейших французских отчётах их часто называют осколками Великой армии. Мы можем видеть в этом ещё одно свидетельство тяжести для французов поражения при Уденарде.

Верное чутьё Бервика заставляло его опасаться за Лилль. Приказав армии собираться у Дуэ, сам он направился в Лилль, и, прибыв туда 14-го, стал готовить город к подступающему удару. Я принял меры для обеспечения крепости всем необходимым, и, когда подошла моя пехота, распределил её между складами, так, чтобы откуда бы ни появился неприятель, он встретил бы везде сопротивление.^[463]

12-го армия Мальборо оставалась на боевом поле, отдыхая после чрезвычайного напряжения; но в полночь 13-го, в соответствии с решением военного совета, герцог направил графа Лоттума с тридцатью батальонами и сорока эскадронами для захвата и разрушения французских линий у Варнетона и Комина. Сам он вышел с главной армией на следующий день. Евгений направился в Брюссель, куда, в самом скором времени, должна была подойти его пехота. Бервик, чувствовавший опасность, предпринял все усилия, чтобы занять почти обезлюдевшие линии. Но граф Лоттум быстрым маршем успел к фортификациям вовремя, до сумерек 15-го. Мы взяли наши ружья за спину - пишет рядовой Меттью Бишоп,

... и все люди несли в руках лопаты; и когда мы пришли на назначенное место, мы побежали вверх по их работам. Это было всё равно, что взбираться по стене дома. Достигши вершины, мы начали рушить их со всей спешкой, чтобы очистить путь армии.^[464]

В плен попали пятьсот человек. Путь во Францию был отныне открыт, ничто на нём не препятствовало союзникам. Днём Мальборо пришёл в Вервик, оставшийся, на некоторое время, местом его Ставки.

Оттуда он разослал письма к английским посланникам за границей, стараясь восстановить ущерб, причинённый падением Гента. Его постскриптум в письме к Стенхопу возымел важный дальнейший результат.

Лагерь у Вервика. 15 июля [1708]

... Вы найдёте приложенную копию письма от Адмиралтейства к графу Сандерленду, о зимней стоянке эскадры в Средиземном море. Шлю это лишь для вашего сведения, чтобы вы могли, своим влиянием, уберечь эскадру от излишних, помимо необходимости, нагрузок, инициируемых решениями королевского двора, поскольку морским офицерам лучше знать, какие меры нужно предпринимать в сложившейся ситуации не поступаясь безопасностью.

Я полностью убеждён в том, что без помощи флота ничего действенного предпринято быть не может, и поэтому заклинаю вас: захватите, если можете, порт Маон или ознакомьте меня с вашими соображениями о захвате любого другого порта, чтобы я мог настаивать на том в Англии.^[465]

Джон Саре.

Вервик, 16 июля.

Весьма надеюсь на то, что мои старания, предпринятые ради вторжения на французскую территорию (теперь я за их линиями), заставят их очистить Гент; пока это не дало эффекта, скорее наоборот господин де Вандом объявил, что скорее пожертвует сильным гарнизоном, нежели уйдёт из города, и если он сдержит своё слово, мы попадём в очень неприятное положение; ведь пока мы не станем хозяевами Гента, мы не получим артиллерии Герцог Бервикский позавчера приехал в Лилль, но войска его успеют туда не раньше, чем через три-четыре дня; затем, и принц Евгений отъехал вчерашним вечером в Брюссель, так что обе наши армии получат обильное пополнение. Я, впрочем, думаю, что французы будут теперь осторожничать, и в этом году не решатся ни на что большее; но они в силах причинить нам величайшее зло, если всемерно постараются оставить за собой Гент^[466]

Интересно, как Вандом и Мальборо в противостоящих лагерях полностью соглашались в оценке стратегических выгод. Мальборо, впрочем, надеялся на то, что сумеет заставить Людовика XIV воспротивиться верному решению Вандома, и своей властью переменить его.

Мальборо Годольфину.

16 июля.

После отъезда от армии лорда Стейра здесь произошли некоторые события, но я в таком жару, что вам придётся узнать о них из будущего донесения мистера Кардоннела в офис Секретаря. Если бы мы опоздали на шесть часов, то, боюсь, не смогли бы форсировать эти линии, так как господин де Мотт успел дойти со своей армией до Ипра, а герцог Бервикский к тому же времени до Лилля. Теперь мы хозяева положения, можем двинуться, куда захотим, но не способны ни к каким осадам, пока не овладеем Гентом, поскольку лишь оттуда можем получить артиллерию. Французы, в их настоящем расположении за каналом из Брюгге, прочно контролируют Гент и Брюгге; но, в то же время, оставили Францию открытой для нашего вторжения, поэтому тешу себя той мыслью, что король Франции и его совет не смогут такого стерпеть; и надеюсь, что ещё до четверга двор пришлёт господину Вандому приказы не оставаться в тех местах, где он стоит сейчас, и откуда мы не можем вытеснить его голодом.

Я готовлюсь к тому, чтобы атаковать Гент сразу же после его ухода; и если решимость герцога Вандомского оставаться там, где он стоит, найдёт поддержку в окружении короля, я постараюсь, употребив все возможности, отрезать его от всех путей снабжения; если он останется на месте, и нам удастся разбить его армию, Франция окажется в беспомощном положении; но если они продержатся достаточно долго, они не дадут нам получить орудия, и лишат возможности предпринять что-либо значительное. В целом, они находятся в столь тревожном положении, что, думаю, король Франции не решится длить его надолго. Намерения их выяснятся в четыре-пять дней. Тем временем, я хочу по возможности отдохнуть, чтобы лучше подготовится к дальнейшей службе, так как в эту минуту у меня сильнейший жар, и я вынужден закончить на этом письмо. ^[467]

Мальборо Годольфину.

19 июля.

Причина, не дающая нам действовать энергично, заключается в том, что пока французы владеют Гентом, мы не можем пользоваться Шельдой и Лисом. Но мы прилагаем все усилия к тому, чтобы получить некоторую артиллерию наземными путями, что связано с бесконечными трудностями; но мы должны совладать с ними, или получим очень немного от плодов нашей победы. Герцог Вандомский, не удовлетворившись прикрытием из одного канала, теперь окапывается так, словно желает остаться на месте до конца этой кампании. Но когда король Франции увидит, что мы нашли возможность доставить осадный поезд, он, верю, не оставит свою страну беззащитной, ради дальнейшего владения предательски добытым Гентом.^[468]

Мальборо Годольфину.

23 июля.

У нас по-прежнему великие трудности с доставкой артиллерии. Мы заказали двадцать осадных орудий из Маастрихта, и приняли меры к доставке ещё шестидесяти из Голландии. По расчётам, для того, чтобы доставить эту артиллерию, понадобятся шестнадцать тысяч ломовых лошадей, так что вы поймёте истинный размер всех наших трудностей; но мы надеемся справиться с ними. Тем временем мы ежедневно шлём отряды во Францию, устраивая там большие разрушения

Я очень рад тому, что вы послали генерал-лейтенанта Эрле для ускорения подготовки десанта, и пусть их немного, они поднимут побережье в большой тревоге. Надеюсь, вы не примете решения об отправке этих войск в Португалию, пока мы не увидим, можно или нельзя использовать их с куда лучшей пользой на побережье Франции. Вы помните, когда-то вы прислали мне план, касающийся Абвиля: я искал его, но не нашёл. Было бы очень хорошо, если бы вы послали его мне, так как, по моим соображениям, что-то подобное могло бы стать полезным, и в этом случае нам будут необходимы названные войска наряду с флотом.

Армия герцога Вандома так напугана, что, не сомневаюсь, мы сможем выгнать их из-за укреплений, и из-за канала между Гентом и Брюгге, и сможем побить их, располагая половиной их численности, в особенности их пехоту. Это одна из причин, почему они остаются там, где теперь стоят...^[469]

Вандом не сомневался в том, что удерживая свою ключевую позицию, сможет предотвратить любую значимую осаду. Он выказывал примечательную твёрдость во мнении, и именно его волей французская армия удерживалась у Гента вопреки всему стратегическому и психологическому давлению и провокациям со стороны союзников. Но Мальборо, зная возможности Голландии, счёл возможным провести первоклассную осаду, даже и без использования водных путей Бельгии. Огромные массы снарядов и снаряжения и более ста тяжёлых орудий можно было двинуть к Брюсселю от Антверпена и Маастрихта по каналам и рекам, контролируемым голландцами. От Брюсселя их приходилось тащить вперёд по дорогам. Для одного лишь начала операции нужно было провести два огромных конвоя. Армия Мальборо разлучилась с тяжёлой частью своего обоза при первых же маршах в июле: теперь подтягивание тылов армии и пополнение полевого парка стало неотложной необходимостью. Второй, куда больший конвой, должен был доставить осадный парк и тяжёлые снаряды. Сбор необходимых шестнадцати тысяч лошадей в Голландии и по армиям, реквизиция их в деревнях и на французской территории должны был занять никак не меньше нескольких недель, и к этой работе немедленно приступили.

Первый конвой.

Беглый взгляд на карту покажет нам, что оба этих конвоя должны были пройти семьдесят пять миль, пересекая области, где они могли быть атакованы с противоположных сторон обеими французскими армиями - по отдельности или совместно; Вандом мог спуститься от Гента, Бервик - ударить на север от Монса. Тем самым, защита каждого из конвоев вырастала в военную операцию первой величины с привлечением для эскорта всех сил, какими располагало союзническое командование. Проводка первого конвоя прошла 22-25 июля. Евгений со своей армией прикрывал караван до Шельды; Мальборо пошёл вперёд, чтобы принять охрану у предмостного укрепления, подготовленного около Пота. Король приказал Бервику, пожелавшему атаковать Евгения на пути, остановиться у Дуэ и защищать Францию; Вандом, невзирая на своевременный и повторенный призывы Бервика, упрямо оставался за каналом от Брюгге.

Критики задают вопрос, почему Мальборо не пошёл напрямую на Лилль, куда Бервик ежедневно слал войска и запасы. Первый и объясняющий всё ответ общепонятен: он не хотел вовлекаться в никакую преждевременную осаду, не уверившись в том, что осадный парк сможет пройти к нему через Брюссель. Создание сплошного кольца блокады вокруг Лилля требовало, по меньшей мере, недели времени, и как только исчезал фактор неопределённости, все французские усилия и средства пошли бы к Лиллю через открытые до времени разрывы в кольце. Двинувшись на Вервик, сравняв укрепления линии Комина, Мальборо создал одинаковую угрозу для Ипра, Лилля и Турне. И он удержал неприятеля в неопределённости до последнего. Ещё и 11 августа, Бервик писал Бургундскому: Уверен, в ближайшие два дня, а то и раньше, они осадят Лилль, Турне или Ипр. И только 12-го, за день до начала осады, он смог уверенно заявить: Враг решил осаждать Лилль.^[470]

Преимущество неожиданности вполне уравновешивало непрерывно идущие, несомненные, усиление гарнизона и укрепление оборонительных сооружений Лилля. Предположим, Мальборо попытался бы взять город Лилль штурмом, не имея артиллерии; предположим даже, что это ему бы удалось - тогда туман войны совершенно развеялся бы на всём театре, и все французские командиры смогли бы действовать при полной определённости. Нет никаких причин предполагать, что он пошёл бы на штурм укреплений Лилля 17-18 июля с одними полевыми войсками. Но если бы он и преуспел в этом сомнительном предприятии, его сковала бы осада лилльской цитадели безо всякой возможности дальнейшего развития операций. Гослинга, разгневанный тем, что его план блокады отвергли, изрыгает клеветы. Ненужное - утверждает он - разрушение линий Комина стало отчасти местью в продолжающейся войне Мальборо с Генеральными Штатами, воспрепятствовавшими его желанию стать губернатором Бельгии в 1706 году, и, отчасти, следствием грязной любви Мальборо к жалованию и всяким прочим денежным выплатам. За следующие десять дней - объявляет он и в этом утверждении много правды - оборона Лилля получила сильнейшее укрепление. Мальборо и Евгений осознанно пошли на это, и, если судить объективно, без оглядки на высокий авторитет этих мастеров войны, результат оправдывает их. Но у Мальборо была и иная причина не ввязываться в поспешную осаду Лилля.

В дни последовавшие за Уденарде, он открыл Евгению свой великий стратегический план. Вся соединённая армия вторгалась во Францию, игнорируя пограничные крепости, поступившись всеми коммуникациями с Голландией. Новую базу для обеспечения операции с моря предполагалось устроить на французской территории, захватив подходящее место. Абвиль годился для этого по всем статьям. Генерал Эрле, с его шестью тысячами человек, шёл с острова Уайт и брал этот пункт десантной операцией. В тихую летнюю погоду, вся масса нужных армии запасов, снаряжения, артиллерии доставлялась по морю, из Голландии, под эскортом английского и голландского флотов; со временем, налаживался и постоянный поток подвоза. Мальборо и его прославленный товарищ шли от Абвиля на Париж, по не разорённым местам, во главе ста тысяч человек и приводили войну к скорому и решительному окончанию. По соображениям герцога, такой удар непременно вытянул бы на поле все французские армии и крепостные гарнизоны. Голландия освобождалась от угрозы со стороны армии Бургундского. Союзники не ввязывались в дорогостоящие, трудные и опасные осады великих крепостей на французской границе. Беспомощные Дюнкерк, Кале, все крепости, морские базы, гарнизоны на морском побережье сдались бы на капитуляцию, оставшись без ушедших войск. Таким был этот секретный проект: план полководца, хулимого клеветниками за намеренное затягивание войны к собственным выгодам.

Не случившееся вторжение.

Мальборо убедил в своём плане лондонский Кабинет. Он, разумеется, ожидал упорного сопротивления со стороны голландцев. Он надеялся, что справится с ними с помощью Евгения. Но, как мы уже упоминали, Евгений был сухопутным организмом. Он усомнился в плане. Опасный бросок вперёд, к новой базе, которую лишь предстояло захватить с моря, при страшных крепостях и сильных армиях врага, перегораживающих все пути к возвращению - постоянно неустрашимый принц нашёл, что план чреват непомерной опасностью.

Без Евгения надежд на осуществление проекта не оставалось. По тому, что я слышал от Байса - пишет Мальборо Годольфину (26 июля):

... ясно, что они [голландцы] считают, что для мира сделано уже достаточно, и, боюсь, не дадут добровольного согласия на поход своих армий во Францию, каковой марш, с определённостью мог бы принести при успехе счастливое завершение войны... Я открыл принцу Евгению наши замечательные ожидания от похода во Францию. Он счёл это неудобоисполнимым до захвата Лилля, как плацдарма и пункта снабжения; затем, по его соображениям, мы можем осуществить очень глубокое вторжение, но только не зимой, хотя бы и при поддержке флота, и лишь при захвате нескольких укреплённых городов...^[471]

И снова (Мальборо Годольфину, 3 августа):

Я не говорил о том ни с кем, только с принцем; по некоторым последним наблюдениям за поведением депутатов в нашей армии, боюсь, что Штаты не одобрят ни этой экспедиции, да и вообще никакого рискованного начинания... Овладев Лиллем, и затем [если] мы решим обратиться к осуществлению Абвильского плана, я обязательно поддержу вас во мнении, что на эту зиму командование [там] должно быть вверено генерал-лейтенанту Эрле...^[472]

И, наконец, Галифаксу: Если бы вся наша армия была бы английской, мы смогли бы это реализовать, но среди нас много таких, кто более боится нехватки продовольствия, нежели неприятеля.^[473] Тем не менее, в те дни, французский двор нашёл в принце Евгении желание удара по Парижу.

* Люди возбуждённо и самым живым образом обсуждают предложение, сделанное принцем Евгением Мальборо: он попросил у герцога 8 000 кавалерии для рейда на Версаль, откуда обещает привести пять лучших картин из галерей короля, и отдать Мальборо три из них.^[474]

Во время всех этих споров, Мальборо пытался всеми возможными способами усугубить терзания Вандома в Генте. Он послал отряды кавалерии на север, чтобы перерезать все возможные пути сообщения и снабжения от Бервика к главной французской армии. Он приказал коменданту Остенде затруднить сообщение между Брюгге и Ниувпортом, открыв шлюзы, находившиеся под его контролем. Бельгийскому населению строжайшим образом запретили поставлять продовольствие в неприятельский лагерь. Этими мерами он надеялся довести Вандома до нехваток. Довести его до голода было за пределами возможностей Мальборо. За всё дальнейшее время, французские коммуникации по побережью так и не удалось эффективно пресечь. Мальборо, главным образом, надеялся на рейды во французские провинции, оставшиеся без прикрытия и защиты. Он повторил в Артуа и, до некоторой степени, в Пикардии, те жесткости, хотя и с куда большей умеренностью, каким подвергал Баварию за месяц до Бленхейма. Пустив в дело пятьдесят эскадронов, при поддержке пехоты и орудий, он входил во многие французские города с названиями, будоражащими память нашего поколения. 23 июля он занял Арментьер; 26-го Ла Басе, и его кавалерия сожгла предместье Арраса; 27-го Ланс. С этих позиций, союзническая конница целую неделю разрушала Артуа. Пересекая Скарп, они разоряли деревни, напали на Дуллан, Гюиз, Сен-Кантен и Перрону. В последнюю неделю июля Мальборо держал в Артуа по меньшей мере двадцать пять тысяч человек, забиравших продовольствие, всякое имущество, заложников. Людовик XIV, не имея средства защитить своих подданных, разрешил несчастной провинции откупиться контрибуцией в один миллион пятьсот тысяч ливров. Условия были выставлены и Пикардии. Следуя прошлогоднему прецеденту, установленному Вилларом в Германии, пикардийцам предложили уплатить контрибуцию, исходя из суммы налоговых недоимок, накопившихся с 1702 года. Пожары и грабежи способствовали исполнению этих требований, произошли многие жестокости. Бервик оказывал энергическое сопротивление теми силами, какие мог снять с укреплений; прошли решительные кавалерийские схватки, но французы везде уступили более многочисленному противнику.

Всё, что происходило в эти недели, показывает, как легко бы на первых порах пошло стратегическое дерзание Мальборо будь оно осуществлено. В те дни он мог ходить со всей союзнической армией по Франции, за линией пограничных крепостей, не имея ни в чём нужды, получая боеприпасы и подкрепления через Абвиль. Такое нашествие могло бы переломить ход войны. Операции меньшего размаха, какими он вынужден был ограничиваться, обеспечивали для армии немедленное снабжение всем необходимым, но не вели к стратегическому перелому. В Париже поднимались гнев и паника. Война, так долго шедшая в заграничных краях, разоряла теперь землю Франции. Великому королю, накладывавшему руку на соседей на памяти этого и прошлого поколений, приходилось теперь сносить такие же жестокости, обратившиеся на его собственный народ. Но Вандом упрямо настаивал на том, что пока он запирает водные пути из Гента и перекрывает Шельду-Лис союзники не сумеют предпринять ни одной серьёзной осады, никакого длительного вторжения. Он побуждал Людовика не уступать, стойко сносить вопияния подданных. Он вцепился в свою бесценную позицию. Он сумел даже воздать некоторое возмездие, разоряя голландскую провинцию Весланд, попавшую ему в руки. И, поскольку речь шла о захвате Лилля, опустошительные вторжения Мальборо во Францию неизбежно получали временный характер. Ему нужны были все наличные войска для проводки конвоев. К началу августа, эта жестокая фаза войны сошла на нет. Мальборо оставил гарнизоны в Ла-Басе, Арментьере и Лансе, но все его силы пошли принимать конвой от Евгения.

В этой связи мы не преминем сказать, что отказ союзников от предложенного Мальборо плана вторжения во Францию стал одним из переломных эпизодов войны. До сих пор, Людовик терпел удары и унижения от Мальборо, но напряжение его стало почти непереносимым. Он запретил Бервику выйти из Дуэ и атаковать конвой. 30 июля он предупредил Бургундского: Если противник решится перейти Сомму или Оти, вы должны, без всяких колебаний, немедленно идти на них, сообразуясь, тем не менее, во всех должных мерах, с маршалом Бервиком^[475]. О том же говорится в примечательном месте в приказе Шамильяра от 1 августа к названному маршалу: Вы должны очень внимательно следить за любым движением неприятеля со значительными силами в направлении Соммы или Оти. Это вернейший путь к разорению Пикардии, распространению террора по Нормандии и до самых ворот Парижа.^[476]

Определённо, взятая союзниками передышка могла бы наполниться делом, если бы Мальборо позволили действовать. Если бы его стратегию приняли, не только Гент, но все французские гарнизоны и армии стали бы отозваны на оборону столицы и на отражение вторжения. Великие битвы разыгрались бы в сердце Франции, и победа могла бы принести уже в 1708 году тот триумфальный мир, какого Великий союз тщился добиться - и не добился - в дальнейших, грандиозных кровопролитиях.

Возникает вопрос: был ли в силах Мальборо, и, если да, обязан ли был навязать свою идею Евгению и голландцам? За ним стоял английский Кабинет. Виги горячо желали вторжения во Францию. Годольфин, усердный и верный, оставался у руля. И если от Евгения удалось бы вынудить согласие, голландцы едва ли смогли упорствовать долее. Но восхищение Мальборо Евгением, его почтение к обширному опыту и мастерству этого искусника войны, никак не позволяли ему принуждать Евгения к действиям противным воле товарища. В прошлом году он попытался чрезмерно давить на принца в тулонском предприятии. И это не возымело успеха. Несомненно, когда Евгений расходился с ним, Мальборо начинал сомневаться в собственном чутье. Нескончаемая работа; тяготы неприятностей в Англии; физическая слабость и усталость, тяжело давившие на герцога во время этой кампании, вынудили его уступить, и великий шанс ушёл - навсегда, как решила судьба. ... Думаю - он написал эти грустные строки после другого несчастья, пришедшегося на ту же дату (2 августа) - делами, по большей части, управляет Провидение, и, сделав всё возможное, нужно покориться своему уделу.^[477]

И Мальборо, с тяжёлым сердцем, обратился мыслями и действиями к осаде Лилля. За этими занятиями, он не окончательно расстался со своим планом. Он надеялся, что для города будет достаточно и десятидневной бомбардировки, ещё две недели уйдут на цитадель. Если так, условия Евгения можно будет выполнить. И если начать в середине сентября, у них останется время для вторжения во Францию. Если нет, план необходимо отсрочить до следующего года. Исходя из этих соображений, он очень заботился о том, чтобы не занимать ничем сторонним силы генерала Эрле, назначенные для высадки у Абвиля, и требовал не тревожить до времени этот пункт, дабы не привлечь к нему преждевременного внимания. Нам нельзя - писал он государственному секретарю (3 августа):

... предпринимать никаких мер к отправке генерал-лейтенанта Эрле на исполнение абвильского плана до тех пор, пока мы не станем хозяевами Лилля; тем самым, флот с войсками должны идти прямо к берегам Нормандии, и со старанием производить там впечатление, пока осада не завершится, и лишь затем оповещу вас о том, что пора следовать намеченным путём, поскольку по нашим соображениям, до конца сентября нельзя никак ни покушаться на Абвиль, ни даже привлекать и малейшей подозрительности к этому месту.^[478]

Можно было беспокоить берега Нормандии и Бретани, но Абвиль оставался неприкасаемым местом.

Мальборо Годольфину.

Вервик, 2 августа.

Мы доставили большую часть наших орудий в Брюссель, так что теперь главная наша забота - получить их здесь... По поступающим сведениям, наши партии наводят великий ужас на Пикардию, и там весьма кричат на господина де Вандома, стоящего на месте; но, судя по тем мерам, какие он принимает, он, без сомнений, собирается простоять там всю эту кампанию. Если мы преуспеем в наших начинаниях, мы не должны думать о зимних квартирах, пока не заставим его уйти из этой страны. И мы должны будем прогнать его силой, потому что у нас нет возможности помешать его снабжению, даже на всё зимнее время, если ему позволят остаться...^[479]

Великий конвой собрался в Брюсселе. Удалось найти и шестнадцать тысяч лошадей^[480]. Все области Бельгии и Франции, подконтрольные Мальборо, отдали всю годную тягловую силу и транспорт под угрозой огня и меча. Бервик тщетно приказывал уводить всех лошадей во французские крепости. Деревенские люди, под свежим ещё впечатлением прошлых недель от зверств в Артуа и Пикардии с куда большим вниманием отнеслись к угрозе военной экзекуции. Они сочли за лучшее отдать своих лошадей, но уберечь жилища от сожжения. Людовик XIV не призвал к жертвам тех, кого не мог более защищать. Строгие и жёсткие меры обратились на фермеров и поселян окрестностей Уденарде и Ата. Армию очистили от всех ненужных для боя коней. Всем генералам, нам самим - говорит Гослинга - батальонам и даже маркитантам пришлось отдать лошадей и телеги; число их оказалось невероятным.^[481] В конце концов, дело стало исполнено.

Операцию планировали с великим тщанием. Евгений прискакал из Брюсселя в Вервик, и провёл несколько дней с Мальборо. Кадоган за несколько недель приготовил всё в Брюсселе, отписывая герцогу едва ли ни ежедневно. Наконец, пришло время действовать. В официальном письме к Кадогану от 2 августа предписывались различные предосторожности; он получил указание лично сопровождать конвой, и двигаться с ним украдкой ( la sourdine). Мальборо своей рукой приписал к письму необычный и самый настоятельный постскриптум:

Ради Бога, никак не рискуйте орудиями, ибо я скорее приду к вам со всей армией, чем смирюсь с неудачей. Вы должны иметь людей у Гента, чтобы в точности знать, когда они начнут свой марш, у них нет никаких существенных сил между Шельдой и Дандром.^[482]

4 августа Евгений отъехал из ставки Мальборо в Ат, где была собрана большая часть его собственной армии. Мальборо отправил ему двадцать пять дополнительных батальонов и двадцать пять эскадронов. Конвой эскортировали тридцать пять эскадронов под командованием князя Гессен-Кассельского - он защищал противоположный Евгению фланг - и мощный арьегард; в дополнение к перечисленным эскортным силам, Евгений выделил для сопровождения конвоя более пятидесяти тысяч человек. С таким прикрытием конвой начал движение 6-августа. Восемьдесят тяжёлых пушек, каждую тянули двадцать лошадей; двадцать мортир - шестнадцать лошадей на каждую; три тысячи повозок, запряженных четвернёй, шли в двух колоннах, по разным дорогам, и каждая колонна растянулась на пятнадцать миль. Они держали направление не на Лилль, а на Монс, удерживаясь возможно дальше от главной французской армии, и на время обманув Бервика - тот посчитал Монс вражеской целью атаки и усилил гарнизон города семью батальонами из своих полевых войск. К ночи 7-го конвой беспрепятственно достиг Суаньи. Там стоял Евгений с сорока тысячами человек. Силу волнений Мальборо можно видеть из того факта, что, помимо войск, переданных им Евгению, он - 5-го числа - послал двенадцать эскадронов в Уденарде для разведки в сторону Гента, и 7 августа, после слухов о французском деташменте в Нинове, добавил к ним ещё тридцать эскадронов. В эти же дни он усилил гарнизоны Антверпена и Брюсселя из разных резервов в Голландии, и приказал обоим городам стоять под ружьём. Сам он, с оставшимися силами собственной армии, стоял в часовой готовности к выходу.

Великий конвой.

8-го числа, до рассвета, конвой повернул направо на дорогу к Ату, и шёл весь день под прикрытием армии Евгения и кавалерии Гессен-Касселя. Они проскользнули от Брюсселя украдкой, и Вандом едва ли мог узнать о конвое в первые два дня его движения. Но 8-е, 9-е и 10 августа стали критическими днями. На этих стадиях движения, Вандом и Бервик могли соединиться по кратчайшему пути. Но сорок два эскадрона Мальборо у Уденарде составили завесу против Вандома и могли дать своевременное предупреждение Евгению, если бы маршал решил ударить по конвою между Атом и предмостным укреплением Пота. Колонны перешли Дандр у Ата 9-го; на следующее утро начался переход к Шельде. Если бы Вандом двинулся на юг с теми силами, какими располагал в тот день, ему пришлось бы иметь дело со всей союзнической армией. Эскадроны у Уденарде отошли бы перед ним, а Мальборо из Вервика пришёл бы на поле боя одновременно с Вандомом. Но Вандом и не думал двигаться. Он остался глух к призывам Бервика. Он пресёк Бургундского. Он лично заявил о том, что союзники никак не смогут предпринять любую значительную осаду, пока он, в Генте, блокирует пути по воде. Он притворялся, что не верит ни одному из рапортов о движении великого конвоя. Но истинной причиной его поведения было нежелание ввязываться в сражение. В этой решимости он был прав. Он верно оценил, насколько битва при Уденарде подломила Великую армию. Итак, за дневное время 10 августа конвой спокойно пересёк Шельду у Пота. Здесь он оказался среди армии Мальборо. Тридцать батальонов и тридцать эскадронов принца Оранского взяли в завесу крепость Лилля; тридцать эскадронов у Петегема охраняли их северный фланг. Сам герцог пришёл с оставшимися войсками в Хелкейн 12-го числа, и в ту же ночь осадный поезд благополучно вошёл в Менен - крепость союзников.

Операция вызвала живейшее любопытство среди военных всех стран. Фекьер, чьи претенциозные и ошибочные суждения по военным вопросам с таким уважением приняты позднейшими авторами, полагал, в этом случае верно, что потомство затруднится поверить в саму возможность такого дерзания. Определённо, ни один генерал тех дней, изучая положение армий на карте, не признал бы конвой возможным. Французские военные историки жесточайшим образом критикуют бездеятельного Вандома. Бервик винит его во всём. Тем не менее, страх после Уденарде, объединённые опыт и авторитет Мальборо и Евгения - факты, пусть и непередаваемые картами и документами. 13 августа - в день Бленхейма - Евгений перешёл воды Марка, вполне соединился с принцем Оранским и Лилль оказался в сплошном кольце окружения.

В ту ночь Мальборо написал графу Маффеи: Савойский принц обложил город Лилль со всех сторон, артиллерия пришла в Менен и теперь рядом; мы проведём осаду со всей энергией; и может быть, это наконец-то убедит неприятеля в том, что они проиграли битву при Уденарде.^[483]

Глава двадцать четвёртая. Шаткий тыл. 1708 - июль - октябрь.

Читатель, следовавший повествованию, знает, какими были и как менялись на протяжении четверти века отношения Мальборо с его госпожой - королевой. Они никогда не были так же интимно близки, как Анна с Сарой, но оставались в очень тесной дружбе, и дружба их покоилась на прочном основании. Сара была подругой детства Анны, любимым её товарищем в отрочестве и юности, адептом и утешителем во всех передрягах принцессы, близким соратником во всех славных делах её царствования. Но Мальборо оставался для королевы вельможным другом, наставником с неизменно верными советами; скалой, за которой она неизменно находила безопасность; мечом, никогда не бесславным. И королева теперь порвала с Сарой - пусть факт этот остался, на некоторое время, невидим миру. Анна не только выбросила её из сердца, но заполнила пустоту другой. Начиная с 1707 года, королева стала ненавидеть Сару с той же силой, с какой прежде любила её, тем более ненавидя, что Сара продолжала говорить с Анной не как подданный с сувереном, но на языке прежней привязанности, с искренностью дружбы - теперь разорванной.

Но Мальборо оставался при ней: её генерал, её советник, стоящий во главе Европы; самый примечательный - по общему согласию - человек, среди живущих; друг её жизни, её победительный выбор! И Мальборо стал тем человеком, к кому теперь обратилась королева. В январе 1708 года, она открылась в том, что готова скорее уволить его, чем расстаться с Харли, и оборвать связи с партией Тори. Затем, на краткое время, она испытала сокрушительное давление национальных и интернациональных сил, воспрепятствовавших такому решению. Она покорилась: её вынудили покориться. Но она не держала на него зла. Годольфин, Хунта, Сара - Анна считала их оппонентами, даже врагами; но Мальборо остался её единственной надеждой: чуть ли ни последней надеждой. Мальборо во что она продолжала верить - остался опорой её трона, единственным человеком, способным выиграть войну и удержать корону на её голове.

В прежние годы, что совершенно естественно, королева и её командующий время от времени обменивались письмами. Тогда между ними было полное согласие, и многословной переписки не требовалось. Но их корреспонденция 1708 года кажется едва ли ни эпитомой британской истории того периода. По ходу опасной, тягостной кампании 1708 года, до и после Уденарде, королева написала Мальборо по меньшей мере дюжину собственноручных писем, а Мальборо вполовину меньше, отвечая ей время от времени. И какие наставления не давала бы в этих письмах Анна, каких бы советов она не просила - большая часть их изошли из её сердца, вылились, без обиняков и со страстью, из-под её пера; читая их невозможно не понять, не почувствовать через пространство времени, какой она была женщиной, какой королевой - и какой Стюарт!

В свою очередь, и письма Мальборо открывают нам многое. Главными его чувствами оставались почитание и привязанность к королеве. Я не совсем согласен с твоим мнением о королеве пишет он Саре Признаюсь, я нежно привязан к ней; я охотно верю в то, что все дурные последствия коренятся в амбициях и недалёкости миссис Мешем и искусном плутовстве Харли.^[484] Но чувства эти шло вразрез с нуждами идущей войны, с союзническим делом, с политическими необходимостями при смертельной борьбе партий, с его верностью Годольфину, с собственными интересами Мальборо. Он питал отвращение к желаниям вигов обратить его в средство давления на королеву. Но он был связан с Годольфиным узами чести, и виги держали Сару в своих руках. Более того, виги контролировали обе парламентские палаты, а без опоры в парламенте армии Союза падали ниц перед противником, даже и на самом пороге победы. Затем, отвлекаясь от чувств, поведение королевы не отвечало никаким разумным соображениям. Её личные вмешательства мешали вести войну, оттягивали и, в конце концов, воспрепятствовали заключению победного мира. И мы видим, как Мальборо, время от времени, поневоле, допускает в письмах к Анне не весьма достойный отход от естественной простоты своей прежней корреспонденции. Он пытается манипулировать королевой, играть на её чувствах. В письма его закрадываются невиданные в дни Бленхейма и Рамильи, в годы ранних кампаний, упоминания о собственном скверном здоровье, о совокупности прошлых заслуг, о риске, какому он подвергается, об усталости в преддверии скорых битв. И в них постоянно сквозит неприятная нота угроза отставкой. Он чувствует, что без употребления подобных приёмов, война будет проиграна, и все его труды обратятся в ничто.

В эти годы в его душе крепнет острое желание уйти из политики. Почему он не может отстраниться от партий, и служить во главе армий, как только лишь солдат? Перестать быть министром, оставшись генералом таким стало его сердечное желание. Насколько легче стало бы трудиться, дерзать, сносить тяготы войны, когда бы с него спали ненавистные ему упрашивания, улещивания, урезонивания королевы, в угоду кучке людей, до которых ему не было никакого дела, но без которых невозможно было вести войну. Более того, он, как увидит читатель, давил на королеву ради интересов общества, но никогда не пользовался её слабостями и предубеждениями. Он мог убеждать её, взывать к ней, предупреждать её, но не желал участвовать в вигских замыслах, основанных на шантажировании королевы.

В то же время, Мальборо не питал иллюзий на счёт Анны. Его безошибочное зрение, всёпроникающее и точно оценивающее суть мыслей и побуждений в мужчинах и женщинах, не обманывало его на предмет королевы. Абигайль получила её. Политические последствия не допускали сомнений. Я не считаю мистера Бромли великим переговорщиком, но в сегодняшних обстоятельствах, даже человек меньших способностей сумел бы помирить лорда Рочестера с мистером Харли. Я уверен, и вы можете не сомневаться в том, что они придут к единомыслию, и совершенно полагаются на сердечную к ним симпатию принца и королевы, что сулит нам безрадостное будущее.^[485]

В середине июля, в Лондон, с новостями об Уденарде прибыл лорд Стейр. Британский народ, по совокупности многих обстоятельств, принял эту триумфальную победу в радостном единении. Уденарде стало величайшей из битв идущей войны. Победа была одержана в численном меньшинстве, в беспрецедентных по мнению специалистов условиях. Поражение и бегство главной армии Франции численностью в, по общему мнению, сто двадцать тысяч человек, уверенно как то казалось предопределяло будущее кампании. Надежды на скорый и победный мир одинаково поднялись в груди и вигов, и ториев. Рассказы о доблести принца-курфюрста, в ком видели наследника трона, взволновали всех протестантов и приверженцев конституции; пошли многие, несправедливые сравнения его подвигов с поведением при Уденарде поддельного принца Уэльского.

Не так вёл себя / Молодой, отважный Ганноверец / На кровавом поле, уверяю вас: / Когда подстрелили его коня / Он, сказав, Нужды нет! / Яростно дрался в пешем строю.^[486]

Королева Мальборо.

Виндзор. 6/17 июля, 1708.

Мне не хватает слов, чтобы выразить вам Благодарность, достойную Славного Успеха, и после Бога я обязана тому вам & несомненно, никогда не смогу в полной мере отблагодарить вас за всю долгую, великую & верную службу, но, будьте уверены: я воистину, во всю полноту сердца, благодарна вам за всё & и готова восхвалять вас при всякой возможности; вы, верю, не сомневаетесь в моих уважении & дружбе к вам, и не думайте, что если я расхожусь с вами в чём-то, это касается и остального; нет, уверяю вас, если бы вы были рядом, вы, уверена, перестали бы видеть во мне такую неправоту в некоторых вещах, какую, боюсь, видите теперь; опасаюсь того что письмо опоздает в Лондон, & следовательно не рискую говорить долее, но молю о том, чтобы Бог Всемогущий не оставил вас без защиты & вы бы вернулись домой в добром здравии & будьте уверены в том, что я навсегда останусь вашим искренним и преданным другом.^[487]

Все классы шумели в торжестве и в этом крике, на миг, и лишь на миг, потонули злые голоса партий. Ответ Мальборо показывает, как мало повлиял триумф на его рассудительность. Он никогда не тешился иллюзиями за исключением того, что, как нам кажется, касалось Сары. Он видел факты в холодном, чистом, не искажённом мерцаниями свете. В письме королеве от 22 июля, он, после изъявлений благодарности, пишет:

Ваше величество и прежде слышали от меня, что я желаю служить вам в армии, но не как министр, и я с каждым днём укрепляюсь в этом мнении. Как бы то ни было, считаю, что обязан сказать вам по совести, как добрый христианин: простите и не гневайтесь впредь на всяких людей любой из партий, но используйте их так, как можно и как нужно для самого энергичного ведения войны: мы начали и ведём эту войну, и видим лишь в ней путь к упрочению нашей веры, свобод, и короны на вашем челе.^[488]

В те же дни, или почти в те же дни, когда он писал эти святые слова, в королеве вполне утих восторг от Уденарде. Мы уже приводили здесь письмо от Мальборо к Саре, написанное им в состоянии изнеможения после битвы: Сара показала это письмо королеве. Последняя фраза письма гласит: Ты, как и я, должна принести Богу благодарность за то, что он милостиво защитил меня и выбрал орудием, принесшим великое счастье королеве и нации, если только ей будет угодно дать тому должное применение. Проходная фраза в конце письма рассердила Анну; она не спустила Мальборо эти слова.

Королева Мальборо.

Виндзор. 13/24 июля.

Недавно, ваш друг показал мне письмо, написанное вами после битвы, и я должна просить у вас объяснения по поводу одного выражения. После благодарности за то, что вы стали орудием, принесшим так много хорошего мне и нации, вы написали: если только ей будет угодно дать тому должное применение.^[489] Сама я не сомневаюсь в том, что никогда не дам плохого применения столь великому благодеянию, но, в меру своего разумения и возможностей, дам ему наилучшее применение, но буду очень рада узнать, что вы имели в виду, использовав такие слова, а затем готова поделится с вами собственными мыслями, с полной откровенностью и искренностью.^[490]

Через неделю её величество ответила Мальборо суховатым изъявлением своего благоволения. Её гнев на вигов, боязнь их дальнейших инсуррекций не умерились: и на этот раз эти чувства получили небезосновательную причину. Хунта, понимая, что сможет провести на зимней сессии парламента, причём в обеих палатах, любой обещающий проект, разработала новый план принуждения королевы к покорности. Читатель вспомнит, как, в 1705 году, партия тори, действуя с абсурдной глупостью, язвила королеву, предлагая пригласить в Англию курфюрста Ганновера, или курфюрстину Софию, или обоих; и как пришедшие на помощь виги застопорили этот манёвр, пустив в ход Билль о Регентстве. Теперь уже и сами виги пустили в ход это отравленное оружие, бия им и подкалывая отошедшую от них венценосицу. И положение их партии, и повод давали им несомненное преимущество. Они располагали большинством; а тори готовы были к компромиссу по этому вопросу; да и что могло выглядеть естественнее приглашения молодого принца-курфюрста, недавнего храбреца при Уденарде в Лондон, где будущие подданные ганноверца встретили бы его со всеми сердечными изъявлениями?

Предложение уязвило королеву куда сильнее, чем могли предположить и виги, и большинство её современников. Читателю необходимо вспомнить письмо Анны к умирающему отцу, Иакову II, перед тем, как она приняла корону, и ответ Марии Моденской.^[491] Тогда Анна помирилась с собственной совестью, найдя то самооправдание, что долг к Церкви Англии обязывает её взойти на трон, иначе и страна, и церковь погрузятся в хаос.

С тех пор она правила, неизменно молясь о сыне, появление которого на свет уверило бы Анну в благословении свыше, и продлило бы её линию. Но таких надежд более не осталось. Супруг королевы заболел серьёзной сердечной болезнью; по ходу летних дней ему становилось всё хуже; сама она знала, что едва ли может надеяться на следующую беременность. И королева всё сильнее, вопреки Акту о Престолонаследовании, тешила себя той мечтой, что ей сможет наследовать брат. Её связывали по рукам и ногам законы, парламент и нация; на деле, она никак не могла рассчитывать на такую реставрацию. Сара, непререкаемо здравомыслящая, человек вигистских воззрений, не придавала большого значения таким настроениям Анны. Но Годольфин и Мальборо знали, и понимали её. Они были бдительными людьми, и делали каждый шаг с осторожностью. Тем не менее, это чувство не более чем чувство оставалось тайной связью, единившей их с королевой. Они знали, что Анна, до последнего вздоха, никогда не стерпит присутствия на острове никакого представителя дома Ганноверов. Виги, не зная заранее, в какое чувствительное место направляют свой удар, так никогда и не поняли, что нашли и убийственный, и, одновременно самый действенный способ давления или мести.

Соответственно, пошло волнение; Абигайль нашептала королеве, что Мальборо одобрил идею о поездке молодого принца-курфюрста в Англию после завершения кампании.^[492] Когда слухи получили некоторое распространение, вигские лорды открыли свои планы на грядущую сессию парламента. Они передали герцогу через Сандерленда, и, возможно через Сару, обещания о всемерной поддержке его самого, Годольфина и войны, в том случае, если Мальборо примкнёт к ним в этом решительном ударе. К выгоде ториев, королеве прислуживал лорд Хавершем, он объяснил Анне интригу. И Анна написала Мальбро письмо, обошедшись без обиняков.

Королева Мальборо

Виндзор. 22 июля/2 августа, 1708.

На ваши слова о том, что вы желаете служить мне как генерал, а не как министр, отвечу: я всегда видела в вас и того и другого, и никогда по отдельности, но при всех случаях просила у вас совета, обращаясь к обеим вашим способностям. Вы, видимо, ушли от ответа на те два письма, о каких я упоминала, и, после ответа на мои искренние поздравления с недавним, славным успехом, объяснили, что я, по вашим соображениям, обязана по совести, как добрый христианин, забыть и простить все негодования, какие могла бы питать к любой персоне или партии. Я, слава Богу, умею со всей искренностью прощать всех моих врагов, но забвение в делах совсем недавних совсем не в природе человеческой: мне невозможно забыть поведение некоторых персон, и утвердиться в хорошем о них мнении, тем более, понимая из всех их заявлений, что они, сообща, добиваются одного и того же, и, можете не сомневаться, никогда не отступятся, потому что чорта не отмоешь добела. Я ясно вижу и благодарю Всемогущего за Великие Благодеяния, льющиеся на вас и меня; надеюсь, что, Божьми наущением, никогда не обращу во вред Его Великие Дары, но никто не убедит меня в том, что я должна стать игрушкой в руках той или иной партии ради веры во Христа либо из-за нужд моего правления.^[493]

Затем Анна пишет о том, как лорд Хавершем предупредил её о плане вигов.

Что до сего предмета, я немедленно должна сказать вам следующее: прошу узнать, готовится ли около вас план любого рода о визите к нам молодого человека уже этой зимой; и придумать, каким наилучшим способом можно выбить эту мысль из его головы, чтобы не ставить меня в то трудное положение, когда я должна буду отказать ему в приезде - если он спросит разрешения - или запретить ему въезд в страну - если он попытается; я должна буду сделать одно из двух, потому что если он, либо его отец объявят некоторое пожелание об его знакомстве с нашей страной, я вознегодую и не потерплю здесь никакого преемника, даже и на неделю.^[494]

У нас нет никаких свидетельств ответа Мальборо на это письмо. Но можно не сомневаться в том, что он никак не поощрил вигов в этом начинании. Он никогда не относился с одобрением к визиту принца-курфюрста в Англию; наоборот: выразил преувеличенное изумление, когда отец принца - курфюрст - пожелал, чтобы сын служил в главной армии во Фландрии, а не на Рейне. Он ясно объяснился в письме к Саре:

Джон Саре

[В некоторый день июля]

... Прежде всего, я всегда буду заодно с Вигами в их борьбе с Тори, и ты можешь всецело полагаться на это; но если говорить о приглашении, либо о чём-то ином, личном для королевы, о том, что заботит её и имеет отношение ко мне, я никогда не пойду на то, что может быть сочтено открытым неповиновением. В остальном я всегда готов примкнуть к Вигам в их оппонировании Тори, против которых готов употребить любые средства... Я должен самостоятельно распоряжаться в делах, касающихся лично королевы... Ты совершенно верно судишь о королеве, полагая, что это приглашение язвит её в самое сердце. Считаю план очень опасным; хочу, чтобы виги хорошенько подумали об этом, но я слишком далеко для того, чтобы давать советы...^[495]

2 августа Мальборо даёт, в форме резкого протеста, общий ответ на несколько писем королевы, написанных ею как до, так и после битвы.

Он жалуется на обращение Анны с ним. Непреходящее беспокойство после писем вашего величества от 18-го и 22-го июня, возымело такое действие на моё тело, что я чувствовал себя очень нехорошо до тех пор, пока, хвала Богу, не добился Его благословением отличного успеха, и это великое средство исцелило меня.^[496]

Он попрекает её за обращение с Сандерлендом.

Хотя, возможно, некоторые его дела не нравятся вашему величеству, я утешаю себя надеждой, что никто, в моё отсутствие, не сумеет повлиять на вас так, чтобы вы, в дальнейшей неприязни, пошли на те шаги, о каких упоминаете в письмах; иначе вы нанесёте мне великое унижение в глазах всей Европы, в те дни, когда в стремлении служить вам, я действую столь ревностно, что не жалею ни своей крови, ни репутации.

... Бога ради, мадам, обдумайте: кто бы и что бы ни говорил вам, стараясь ввести вас в заблуждение или обмануть, вы никогда не получите поддержки от всех тори, только от части, иное едва ли возможно; но даже если вы и получите их всех, они не сделают вас счастливой - им не хватит голосов. Это так просто и несомненно, что ваше величество, разумеется, согласитесь с тем, что отторжение вигов станет наихудшей из пагуб для ваших дел, тем более сейчас, после благословенной виктории, когда вы можете не сомневаться в том, что если виги увидят в вас доверие к их преданности вашим интересам, все они, наперебой и с удовольствием, постараются ради вашего величия и счастья, как я и желаю. Бог Всемогущий благословит и сохранит вас.

Затем он самым ясным образом объяснил и оправдался в обидевшей королеву фразе.

Ваше величество может понять по краткости этого письма, в какой спешке я писал его, и я выразился в той полноте сердечных чувств, с какими исполняю вашу службу. Тогда, впрочем, как и всегда, я имел в виду то, что вы дадите хорошее применение и этой победе, и иным благословенным удачам, лишь следуя советам давнего и верного слуги - Лорда-Казначея; иные советчики непременно заведут вас в лабиринт, играя в собственные игры за ваш счёт. Ничто, кроме вашего приказа не принудило бы меня к таким речам, так как я твёрдо решил претерпевать за вас, но не давать советов, рассчитывая на то, что за исключением самых особенных обстоятельств ваше величество будет следовать советам тех, кто служит вам так долго, преданно и так успешно.^[497]

Он пишет Саре (6 августа):

... Судя по твоим письмам, именно связь и привязанность королевы к миссис Мешем, станут, в конечном счёте, причиной полного краха; из того, что ты пишешь, я вижу, что она решительно поддерживает королеву и завладеет ею, вполне и непременно. Я остаюсь при прежнем мнении: королева не откажется от этой связи ни из благоразумия, ни из страха; и вместе с тем не уверен, что удастся найти какие-то способы к тому, чтобы очень сильно запугать миссис Мешем. По всему, что ты открыла, королева убеждена в том, что сможет найти друзей и поддержку лишь среди ториев; и это правда, что они покончат с Лордом-Казначеем и мной, и непременно исполнят это, если можно будет убрать нас при спокойствии, без потрясений, чего, как это ни странно, желаю и я... Нрав Англии таков, что здесь не полюбят никого из поднявшихся слишком высоко; если такой человек удачлив, о нём скажут, что он делает слишком мало к выгоде страны; а неудачник рискует попасть под обвинение в глупости и предательстве...^[498]

Королева не поддавалась никаким увещеваниям. Она упрямо отбивалась от тех упрёков, что имеет в советчиках не только своих министров. Она понимала, что не сумеет убедить в этом Мальборо. Но она не отступала.

Королева Мальборо.

[Без даты].

В прошлую субботу получила ваше от 2/13 этого месяца, c ответом на три моих последних письма. С большим сожалением вижу, что вы по-прежнему и решительно отказываете мне в советах в том, что касается внутренней политики: заранее прошу извинить меня, но здесь и я отказываюсь вам подчиняться, поскольку это невозможно для меня - я, во всех случаях, привыкла говорить и писать с полной нестеснённостью, веря, что так и должно быть между друзьями, так что не собираюсь делать никаких умолчаний, и буду советоваться с вами обо всём; у меня нет иных советников кроме вас и Лорда-Казначея, и я не полагаюсь ни на кого другого, и в этом, надеюсь, вы мне поверите, потому что так говорю я, а вы сами неоднократно уверяли меня в том, что доверяете моим словам. Хотя, должна признаться, выслушивая каждый день речи о влиянии на меня мистера Харли посредничеством его родственницы; читая, как вы написали, ваши настояния на том, чтобы во всех не весьма особенных обстоятельствах я следовала бы советам Лорда-Казначея и вашим советам, я начинаю подозревать вас в не вполне хорошем мнении обо мне, и, если это так, все дальнейшие разъяснения с моей стороны тщетны. И всё же, не могу удержаться от вопроса: зачем искать действия каких-то экстраординарных влияний в том, что я отказываюсь подчиняться некоторым требованиям тем же, каким, как известно, я противилась всегда? Сколько людей, столько и мнений,^[499] и стоит ли удивляться тому, что вы и я непременно расходимся в некоторых вопросах, так же как и прочие люди, тем более что мои соображения о вигах не изменились с тех пор, как я научилась составлять собственное мнение о делах и людях; должна признаться, что не вижу причины для переделки самой себя.^[500]

Так королева ответила на протест Мальборо, и этот ответ произвёл на него наихудшее впечатление. Анна вполне убедила меня - он пишет Саре 9 августа, зло цитируя одну из фраз королевы:

... что чорта не отмоешь добела, и что зима принесёт нам все вообразимые неприятности, потому что Тори владеют и сердцем королевы и, собственно, королевой, и так будет продолжаться, пока миссис Мешем пользуется её доверием.

Но делает верноподданническое дополнение:

Очень прошу, чтобы мистер Монтгомери, прочитав письмо миссис Морли и это письмо к тебе, уничтожил бы оба, чтобы они никак не смогли огорчить миссис Морли, потому что я не могу не любить её, и буду со старанием служить ей, пока живу; я понимаю, что это не её собственная вина, она слишком привязана к миссис Мешем, кто и навязывает ей такие мысли.^[501]

Джон Саре

[9]/20 августа.

... Я стараюсь как можно лучше служить Англии и королеве, и всем сердцем молю Бога о защите и благословении для них; но очень устал от того, что слышу; от того, что, по моим соображениям, должно произойти в Англии, и с каждым днём всё более убеждаюсь: я пойду против себя и против Бога, если не постараюсь уйти от дел при первой же возможности. И так как я несколько лет со всем старанием служил королеве и стране, наградой мне будет время, когда я смогу, вспоминая прошлое, благодарить Бога за многие ко мне милости. Мне не по нраву отшельничество, но непереносима мысль о дальнейшем продолжительном ведении дел, при том, что я не имею власти настаивать на своей правоте. Предвижу, как трудно будет уйти в отставку во время войны, и это теперь моя главная забота; но так придётся сделать, вопреки всем трудностям, иначе я, в какой-то мере, понесу ответственность за то, что намеревается предпринять королева, неотзывчивая ни на какие слова или дела. Бог знает, кто так влияет на неё; но я люблю её и мою страну, и ужасаюсь последствиям...^[502]

Королева Анна получила известие об Уденарде в своём маленьком доме, в Виндзоре, где ухаживала за больным принцем. И первое, изошедшее от души восклицание вполне открывает нам настроение Анны: Боже мой, когда же закончится это ужасное кровопролитие?^[503] Но прошло время; пришёл день благодарственного молебна по случаю победы. Королева оставила ложе больного мужа, и направилась в Сен-Джеймс, одеться для поездки в собор Святого Павла. В обязанности Сары входил и подбор драгоценностей для выходов королевы. Мы не сомневаемся в том, что герцогиня, воодушевлённая победой и преисполненная политическими соображениями, дотошно исполнила эту работу. Она, жена полководца-победителя, боготворимого ею лорда Марла, готовилась пойти рядом с королевой сквозь восторженные толпы к собору св. Павла, и принять почести от Британии от имени супруга. Внезапно она поняла, что королева не надела украшений, подготовленных ею, Сарой, правительницей королевской гардеробной; некоторые авторы говорят, что Анна вообще обошлась без драгоценностей. Сара немедленно увидела в этом руку ненавистной Абигайль. Герцогиней водил не только гнев соперницы. Сара была политиком. Она прекрасно понимала, что эти драгоценности либо отсутствие драгоценных украшений станут предметом толков во всех дворах Европы. Все послы великих стран, толпящиеся в ещё недавно ничтожном для мира Сент-Джеймсе, напишут этим же вечером о том, что Мальборо утерял фавор. А затем, долгими неделями, государственные мужи, дипломаты, военачальники, князья, будут качать головами или ухмыляться.

Пока они ехали по ликующим улицам, она попрекала королеву за обиду, нанесённую ей на самом празднике лорда Мальборо. Никто не знает, о чём говорили тогда две женщины в карете. Они прожили в тесной близости тридцать лет, по большей части радостных. Но Анна была королева, и вполне умела дать собеседнику почувствовать силу собственной воли. Возможно, они обменялись очень немногими репликами. Но наверху лестницы в собор, у самого входа, где выстроились все должностные лица, королева заговорила с горячностью, и Сара ответила: Спокойнее не здесь, или словами подобного смысла. Придворные и вельможи расступились, и склонились; и королева Анна при герцогине Мальборо прошествовали в храм, чтобы вознести Всемогущему хвалы за дарование победы британскому оружию в недавней и славной виктории при Уденарде.

Весьма вероятно, что после такого, омрачённого торжества, королева и Сара не обменялись ни единым словом на обратном пути. Приверженец Харли написал патрону:

Торжественный день прошёл, главным образом, при формальном благочинии, но, должен отметить, и с некоторыми, заметными признаками искренней радости и удовлетворения. У окон и на балконах стояли немногие, и, судя по всеобщему выражению лиц, люди увидели в благодарствиях по поводу победы у Уденарде некоторое глумление над Богом. Впрочем, должностные персоны исполнили должные роли, одевшись, как на свадьбу.^[504]

Желчный отчёт; но нам стоит помнить, что война шла уже седьмой год, и, что из предыдущих двадцати лет мирными были всего три года.

Вернувшись в Сен-Джеймс, Сара поняла, что случилось нечто важное. Очевидно, она сочла наилучшим разрядить положение, продолжив с того места, где разговор прервался. Спустя день или два, она написала:

Не могу не ознакомить ваше величество с прилагаемым письмом от лорда Мальборо, где он пишет о том, что вы более не считаетесь с ним: таково и моё мнение, но когда в среду, в церкви, я сказала вам то же самое, вы изволили ответить, что это неправда. Тем не менее, думаю, он очень удивится, узнав о том, как после всех моих стараний, с какими я подобрала вам украшения, полагая, что они вам понравятся, миссис Мешем сумела - показав власть, о какой я до того и помышлять не могла - устроить так, что вы весьма невежливо отвергли их. Я не порицаю вас за это; я только должна сказать, что ваше величество оскорбили меня в очень неудачный момент: в тот самый день, когда вы направились на молебен по случаю победы, одержанной лордом Мальборо.^[505]

Анна дала уничтожающе ледяной ответ:

Воскресенье [22 августа/2 сентября, 1708]

После того, как в церкви, на молебне, вы приказали мне не отвечать вам, я не должна была бы писать и этих строк, но просто возвратить вам нераспечатанным письмо лорда Мальборо, оставив без ответа и его, и, по той же причине, ваше письмо.^[506]

Сара не пожелала поступиться правом, которым так долго пользовалась правом свободного разговора с королевой. Из ответа королевы следовало, что Сара ничего не добилась, никак не устыдила Анну. Письмо оказалось совершенно бесплодным, не дав ничего Саре.

Сара королеве

[Без даты]

Не стану докучать вашему величеству ответами на ваше последнее письмо, но объяснюсь: вы, как мне кажется, неверно поняли то, что я сказала в церкви. Я не хотела, чтобы вы отвечали мне там, опасаясь, что нас подслушают: и вы поняли это так, что я не желаю слышать от вас никаких ответов; но у меня не было такого намерения... Мне куда приятнее говорить с вами и делать то, что вам угодно. Но, думаю, я плохо исполню свои обязанности, если увижу, как вы весьма ошибаетесь, что, по моему мнению, и происходит в некоторых, например, в недавнем случае, и не скажу вам о том без гнева и пристрастия. Тем более, что никто другой не дерзнёт откровенно говорить с вами на столь неблагодарные темы. Слово приказывать, использованное вами в начале вашего письма, совершенно неприложимо ко мне. Я, безусловно и всегда, пишу вам, как друг, и живу с вами долгие годы, исполняя вашу службу со всей возможной искренностью, добросовестностью и преданностью, но никогда не забывала ни о том, что я подданная, ни о том, что я верная подданная.^[507]

Искренность и несомненная, самая непредвзятая справедливость её протеста исторгли из Анны дальнейший ответ:

Вторник, вечер.

Я коснусь лишь двух вопросов, во-первых, ваших слов о том, что герцог Мальборо в конце своего письма ясно высказывается в том смысле, что я не очень доверяю ему; на это я отвечу так: полагаю и, уверена, так же обязательно решит любой беспристрастный человек что вся моя жизнь демонстрация великого доверия к нему. Во-вторых, прошу вас не поминать более персону, кою вам угодно называть моей фавориткой, поскольку, уверяю вас, ничто из того, что приписывают ей клеветники, не имеет для меня никакого значения; я точно знаю, что она этого не заслуживает, и никогда не отрешусь от хорошего о ней впечатления, полученного, некогда, от вас самих, если она не даст мне повода чего, думаю, не случится. На этот раз достаточно, не буду более докучать моей дорогой миссис Фримен, и не думайте плохо о вашей навсегда преданной миссис Морли я никак не заслужила подобного отношения.^[508]

Читатель может прийти к выводу, что даже тогда Сара могла бы не жечь мостов, но сосуществовать с королевой в приличных и даже дружеских отношениях. Она могла бы оставить политику, мило улыбаться Абигайль, и исполнять придворные обязанности с вежливой, холодной отстранённостью. Но ей было невозможно так сделать. Наилучшей и наихудшей чертой её личности были прямота и самое неуступчивое здравомыслие. Анна, помимо королевской власти, была сильна огромными способностями к скрытности и притворству. Сара же, в некоторых отношениях, принадлежит знакомому нам типу современных женщин, беспокоящих общество социальной агитацией и выступлениями по государственным вопросам. Но никакое личное согласие не могло бы устранить антагонизма. За спиной королевы скрывались Харли, Тори, мир. За Сарой стояли Мальборо, Виги, Великий союз, и война; а против всех стояла по-прежнему грозная, и, как казалось, неистощимая Франция.

Джон Саре.

[12]/23 августа.

По твоим словам, миссис Морли оставила без ответа твоё письмо. Полагаю, это несомненный признак гнева. С того времени, как она получила последнее письмо от мистера Фримена, из Англии успели прийти три-четыре почты, и я счёл за лучшее прибегнуть к её же методу - не давать ответа. Поступая так, я ничуть не огорчаюсь: чем меньше разговоров, тем лучше - пока королева капризничает, и придерживается прежних намерений. Но даже и совсем отказавшись писать королеве, я не отвергну ни твоих писем, ни писем Лорда-Казначея, когда вы пожелаете чего-либо от меня.

В те дни Мальборо, по сути, отошёл от всякой политической деятельности. В следующей главе мы увидим, с чем ему пришлось столкнуться на полях войны.

Не сомневаюсь в том, что миссис Мешем так дорога королеве, что нам не стоит стараться понапрасну; слишком настаивая, мы лишь укрепляем её положение; так что, по моему соображению, нам нужно вести себя осторожно в собственных делах, и, не принимая ничего близко к сердцу, принять неизбежное.^[509]

И он остался при этом мудром мнении. Я очень доволен он повторяет сказанное в ещё одном письме Саре, от 17 сентября что ты решила вести себя тихо; и ты совершенно права в том, что любое слово, сказанное или написанное тобой, Лордом-Казначеем или мной, будет принято в штыки.^[510] И (1 октября) Ты абсолютно права, решив ни говорить, и ни писать, и, рискну уверить тебя, это возымеет хороший эффект всего лишь через месяц.^[511]

Ни королева, ни Харли из-за кулис, не были в тот момент готовы к тем последствиям, какие вызвала бы отставка Мальборо и даже Годольфина. Страна всё ещё радовалась победе вигов на выборах. Новоизбранный парламент, где вигам предстояло выступать в решительном большинстве, должен был собраться через считанные месяцы. Каким сумасшествием стал бы новый конституционный кризис! Мальборо, как бы ни ненавидели его тори, оставался защитником королевы против вигов и всех новопришедших. Но Харли сомневался в том, что сможет сам взяться за такую защиту без риска для собственных выгод и даже для собственной головы. Терпение! Соответственно, Анна, со всем жаром, отговаривает Мальборо от отставки.

Королева Мальборо.

[Не датировано, но помечено рукой герцогини 27-м августа]

Я очень огорчилась, найдя в вас такое раздражение, что вы говорите об отставке на это я никогда не дам согласия; ни ваша страна, ни ваши истинно преданные друзья не сочтут это правильным, какие бы меланхолические мысли не одолевали бы вас теперь. Затем, по моему скромному мнению, после всех блистательных побед Божьим благословением, ставши, по милости Его, тем счастливым орудием, что принесёт Европе окончательный мир, вы обязаны собственной совести, Богу и людям, не отнимать от нас руку помощи; а как вы исполните это, если уйдёте в отставку? Вы можете славить Бога, работая на государственном посту, так же, как и после ухода к частной жизни; я, впрочем, не удивлена тем, что вы желаете покоя после всех невзгод и волнений, осаждающих вас ежедневно; действительно, это драгоценнейшее в целом свете достояние, и каждый, уверена, если бы дело касалось только его одного, предпочёл бы такой выбор любой возможной деятельности.

Лорд-Казначей также толкует об отставке, и не так давно сказал мне, что до отъезда в Ньюмаркет сделает для меня всё, что сможет, поговорит с людьми, устроит так, чтобы мои дела проходили в парламенте; но что он уже не вернётся из Ньюмаркета. Я ответила ему, что такого быть не должно, что он не оправдается ни перед Богом, ни перед собой; надеюсь, вы оба ещё раз обдумаете это, и не предпримете ничего такого, что приведёт к краху меня и вашу страну. Разве не стоит принять этого в соображение? Вы можете тешить себя надеждой на то, что люди примут ваш уход; но поверьте мне, если вы будете настаивать на этом ужасном и несправедливом решении, на голос каждого, кто сочтёт вас правыми, ответят сотни, кто станут винить вас.

Затем она обратилась к повторному разъяснению собственной позиции. Виги, объявила она, оспаривают её авторитет, и когда соберётся новый парламент определённо намереваются уничтожить малые остатки прерогатив, оставшихся у Короны, и не потерпят ни на одном посту людей, не всецело зависящих от них. Скажите, как же возможно требовательно вопрошает королева, закрыв глаза на состав парламентского большинства зная обо всём этом, видя всё это воочию, при том, что всё это ясно, как солнечный день, толкать таких людей в мои объятия?

Бога ради [королева продолжает своё письмо] признайтесь сами себе и, затем, задумайтесь о том, что вы собираетесь предпринять, и о том, почему горстка людей должна держать в страхе своих соотечественников. Я, как никто, готова поощрять тех вигов, кто мне друзья и ведут себя хорошо; но не стану заботиться о тех, в ком вижу столь тиранический нрав; и чтобы более не распространяться на сей предмет, скажу коротко: вижу, дело идёт к тому, что либо я удалю пятерых лордов-тиранов, либо они удалят меня. Вот что я думаю обо всех идущих теперь спорах, и ничего такого не было бы, когда бы люди поступали взвешенно, видели бы вещи в истинном свете, без пристрастий к той или другой стороне: прошу вас, смотрите на дело именно так ради нашей дружбы и объясните мне, что наилучшее, по вашему мнению - нужно предпринять для того, чтобы я не попала в руки этих пятерых лордов.^[512]

Но разве была возможность отлучить от должностей великую партию, недавно получившую в избирательных округах контроль за обеими Палатами? Это стало бы слишком вольным даже и по тому времени толкованием конституции. Равным образом, не дал бы результата и внеочередной роспуск парламента. Он стал бы жестоким надругательством над Прерогативой; и никаких оснований ждать иного ответа от избирателей не было.

Тем самым, Мальборо, отвечая королеве, не смог дать ей даже и зыбкой надежды на согласие. Наоборот, он, кажется, потрудился выстроить, и изложить все противоречия в словах столь прямых и резких, в каких едва ли кто-то из верных слуг обращались когда-либо к английскому суверену.

Мальборо королеве.

[Без даты, 1708]

Что до рассуждений, какие ваше величество изволили сделать по поводу моих не показных стремлений к отставке, в том смысле, что всякий, после очень многих, тревожных лет, склоняется к естественному и очень сильному желанию насладиться покоем в свои преклонные годы: я всё же должен открыто сказать вашему величеству о том, что мои намерения уйти исходят, главным образом, из того, что я стал бесполезен для дальнейшей службы вашему величеству. Моя долгая, верная и усердная служба вашему величеству, доброта, выказанная вами ко мне при некоторых случаях, создали общее мнение, как заграницей, так и дома, о том, что ваше величество полностью доверяет мне и полагается на меня; и на таком основании я с лучшим успехом исполнил многие важные и нужные дела, как заграницей, так и в Англии. Но позвольте сказать вашему величеству, со всей возможной почтительностью, что служба моя ограничена теперь одним командованием армиями в этой кампании, поскольку прошлыми зимой и весной ваше величество открыто показали всем, что более не доверяете и не полагаетесь на меня, и не принимаете в расчёт моё мнение, но более следуете мнению тех, у кого нет ни честности, ни способностей к вашей службе, от коих прошлой зимой заметно, неоспоримо пострадали некоторые ваши дела; так что не вижу, как смогу быть полезен вам в дальнейшем, как смогу остаться среди ваших советников, не пользуясь доверием, достаточным для того, чтобы склонить вас к следованию добрым советам; иначе я, при моей репутации в мире, предстану перед всеми ответственным за неосмотрительности, а то и худшее, этих людей.

И что до слов вашего величества о Лорде-Казначее, хотя я до сих пор не слышал от него ничего подобного, верю, что и его мнение, и причины, приведшие его к такому мнению, те же, что у меня. Вашему величеству угодно полагать, что нас обвинят за уход; но вы не сказали о той холодности, том вашем поведении, какие и заставляют нас уйти; вы лишили нас доверия, и полагаетесь не на нас, а на тех вкрадчивых, неугомонных подхалимов, кто, этой зимой, не успев прослужить вам и месяца, опасались выходить на улицу, где их могли растерзать. Не сомневаюсь, что Лорд-Казначей так же чувствителен к этому, как и я. Впрочем, не стану тревожить ваше величество изложением дальнейших последствий, так как вполне понял из письма вашего величества, что всё до сих пор мною сказанное и написанное не возымело никакого действия, и, разумеется, не сможет возыметь, пока сердце вашего величества открыто всему, что ни предложат наши враги - всей их лжи, всем клеветническим инсинуациям; и, следовательно, закончу на том, что пожелаю вашему величеству найти себе более способных слуг; но более преданных и любящих, позволю себе сказать, вы не найдёте никогда.^[513]

В таком унынии, при таком расстройстве в домашнем тылу, Мальборо пришлось вести величайшую из осад восемнадцатого века в окружении превосходящих французских армий. И только узнав и поняв всю тяжесть павших на него двойной нагрузки и забот, можно верно судить о твёрдости его духа и упорстве в преследовании целей.

Глава двадцать пятая. Осада Лилля. 1708 - август - сентябрь.

В то время Лилль, столица французской Фландрии, уступал по величине одному только Парижу. Лилль стал одним из первых, и, определённо, самым замечательным достижением агрессивной политики всего царствования Людовика XIV, и на сорок лет остался монументом его военной славы. Помимо своих размера и памятного значения, Лилль служил крупнейшим рынком в торговле Нидерландов с Францией. Богатые городские коммерсанты вкладывались и получали прибыль от дюнкеркского каперства. Само имя Лилля означает остров, и город получил его из-за защищённого местоположения среди болот и озёр Дёля. С самых древних времён он оставался крепостью и убежищем. Всё искусство Вобана - неподгоняемое сроками, нестеснённое в расходах - получило воплощение в его фортификациях. Широкие двойные рвы, заполненные водой; массивная кладка крытых ходов и галерей, увенчанная земляными работами огромного объёма, с установленными тяжёлыми орудиями; замысловатая система внешних укреплений придали обороне целого города силу, присущую цитадели. После действий на фортификациях самого города Лилля, гарнизон мог отойти и укрепиться в большой, совершенно независимой крепости с пятью бастионами - и выдержать в ней, по сути, вторую осаду. Такие укрепления становились в высшей степени трудноодолимыми при числе защитников в шесть-семь тысяч человек. Но Бервик, с самого охотного согласия короля, собрал в Лилле миниатюрную армию в пятнадцать тысяч, то есть в двадцать один батальон; а маршал Буффлер, старый соперник Мальборо по маастрихтским дням, возглавил оборону, специально добившись для себя такой чести. Все понимали, что под Лиллем развернётся крупнейшая осадная операция со времени изобретения пороха. Вся Европа с изумлением наблюдала за тем, что казалось современникам небывальщиной. Союзники уступали в численности французским войскам, оперирующим в поле; враг владел крепостями в их тылу, перерезав сообщение по каналам; дороги, как то казалось, были во власти Бервика и Вандома; и безрассудство конфедератов находило некоторое основание лишь в авторитете и славе Мальборо и Евгения. Вандом, среди многих своих просчётов в 1708 году, объявил и о том, что: такой мудрый военачальник, как принц Евгений не дерзнёт на это предприятие, а французский двор похвалялся тем, что принудит союзников снять осаду без боя.

Вышеизложенные факты приводятся историками в превозношение несгибаемой твёрдости союзников, осознанно решившихся на такое испытание сил. Но очень многие резоны подвигали Мальборо к выбору совсем иного курса. Сопоставительно с трудностями осады и теми ограниченными выгодами, что открывались с захватом Лилля, дерзкий план новой базы, основанной на подвозе с моря, с дальнейшим походом на Париж выглядел куда привлекательнее. Так, в наше с вами время, мы видели, как великие наступления на Западном фронте поглощали все интеллектуальные и материальные ресурсы; как обе стороны двигали эти планы вперёд, невзирая на кровопролитие и иное истощение военных сил, а боязливая мудрость устоявшегося мнения отвергала неожиданные альтернативы, называя их эксцентричными. Тем не менее, Мальборо, предвосхитив максиму лорда Китченера: Никто не ведёт войну как должно, но - как сможет, отдался, со рвением и упорством тому, что неминуемо приходилось исполнять. Он с радостью приветствовал в своём лагере короля Августа Саксонского и ландграфа Гессен-Кассельского, приехавших по своему почину наблюдать за событиями. Мальборо развлекал - надеемся, без излишней скаредности - короля Августа в своей квартире; несомненно, что его серебряное блюдо и массивные вёдра для охлаждения вина стали украшением нескольких неизбежных застолий. Ландграф Гессен-Касселя жил со своим сыном, одним из деятельнейших генералов Мальборо.

Мальборо Годольфину.

Хелкейн, 13 августа.

Настоящим, сообщаю вам о том, что наши орудия благополучно прибыли в Менен, и что я усилил армию принца Евгения тридцатью одним батальоном и тридцатью четырьмя эскадронами. С учётом этого, и того, что мы выделили некоторые силы для Фландрии и Брюсселя, в моей армии остались только 140 эскадронов и шестьдесят девять батальонов, с которыми я и слежу за движениями герцога Бургундского. Принц Евгений занят осадой и наблюдением за герцогом Бервикским. Его армия насчитывает девяносто эскадронов и пятьдесят три батальона, и вы видите, что, объединившись - а мы, надеюсь, так и сделаем в будущем - мы получим в целом 230 эскадронов и 122 батальона. Сегодня Лилль обложен; молю Бога благословить это предприятие. Больше всего в этом великом деле меня тревожит возможная нехватка пороха и ядер, так как наши инженеры опасаются, что нам придётся брать город прежде атаки на цитадель.^[514]

Джон Саре.

Хелкейн, 16 августа.

... Совершенно уверен в том, что ввиду последствий, грозящих Франции от начавшейся в прошлый понедельник осады Лилля, они стянут сюда все войска, какие у них под рукой, и станут тревожить нас так сильно, как только сумеют. Молю Бога благословить это предприятие, как и все другие, способные привести нас к прочному и долгому миру, а потом мне уже будет мало дела до визита лорда Хавершема к Абигайль...

Но по моему рассуждению, мы теперь дерёмся за свободы всей Европы, так что... при всей моей сердечной любви к королеве, я не смогу заниматься английскими делами до тех пор, пока не решится здешнее, великое дело, что, верю, обязательно случится в следующей битве; я решительно готов рисковать, но не потерплю захвата Брюсселя, хотя силы моей армии весьма умалены осадой. Но я полагаюсь на справедливость нашего дела; на то, что Господь не оставит нас, и что Он по-прежнему будет укреплять наши войска в той же замечательной бодрости, в какой они пребывают теперь. Прошу у тебя доброты ко мне и верь: ты так мила мне, что самая заветная моя мечта не простирается сверх того, чтобы провести остаток дней в покое и с тобою.^[515]

Осада Лилля стала сильнейшим беспокойством для великого короля. Как и Вандом, он не верил, что она начнётся. Теперь он решил предотвратить её. Он приказал Вандому, и, конечно же, Бургундскому, не медлить, но по всякой возможности помочь городу решительным ударом по неприятелю. Усталость от войны тяжко обременяла пожилого монарха. Более сорока лет он оставался бичом Европы. Но война утеряла прежнее сияние вместе с победами. Одна последняя, самая главная битва спасёт Лилль - или принесёт поражение в войне - но затем мир; мир немедленный, драгоценный и желанный, даже и на скверных условиях. В таком он был настроении. Но французская армия и её генералы за одним сомнительным исключением - Вандомом (немного погодя мы обратимся к его поведению) - сочли, что им будет непросто исполнить столь дерзкое намерение. Они ещё не оправились после Уденарде. Мальборо судил безошибочно, руководствуясь фактами. Осада была предприятием весьма рискованным, и могла потерпеть неудачу, испортив кампанию; но то, что враг пойдёт на генеральное сражение ради спасения города? Слишком хорошо, чтобы быть правдой. К решительной битве мог бы привести единственный манёвр - марш на Париж. Его армия выиграет в любой неожиданно случившейся битве - он был уверен в этом; но вместе с тем не думал, что в уже 1708 году, при дальнейших действиях на поле, будет достигнут какой-то существенный результат.

Джон Саре.

13 августа 1708.

* Ничего не получил от тебя со времени моего последнего письма, а значит, не имею тех твоих ответов, какие могли бы сделать это письмо покороче. Орудия наши прибыли в сохранности, мы разделились на две армии так, что принц этим днём обложил Лилль, а я с пристальным вниманием присматриваю за движениями армии герцога Вандома. Если в его планах стоит Брюссель, он успеет туда двумя днями прежде меня, но мы оставили там десять полков, так что если в этом городе нет предательства, я надеюсь прийти вовремя и спасти его; но, говоря по правде, 116 [голландцы] ведут себя с таким высокомерием, что люди, в массе, настроены против нас, и с этим теперь связаны великие трудности. Я справлюсь со всем сказанным, приготовившись, как полагаю, и к наихудшему обороту дел, но то, что беспокоит меня хуже всего - перспективы в 108 [Англии], так как из одного письма - я приложил его к своему последнему к тебе - мне совершенно ясно, что 239 [королева] настроена делать всё во вред себе, что повлечёт за собой пагубу для всех и всего. Получил сегодня вечером твоё от 27-го и спасибо тебе за стихи - по моему мнению, очень хорошие и я был бы рад узнать имя автора.

Он добавляет фразу комического характера: Прочёл в газете о том, что королева отдала мистеру Харли, мне, и некоторым другим нашу посуду, но, полагаю, это неправда, раз ты не упомянула об этом^[516] Речь здесь о том, что Генеральный атторней призвал Харли вернуть посуду, выданную тому для официальных нужд во время, когда Харли работал государственным секретарём. Харли нашёл, что при его нищете это затруднительно; и королеву склонили к прощению ему посуды под видом подарка. Но здесь возник вопрос: не прецедент ли это, имеющий силу и для других государственных служащих? Мальборо, при всех щекотливых отношениях с королевой, при всёх тревогах кампании, дал немедленный отклик. Всё, что касалось дополнительного дохода, живо интересовало его и давало ему истинное удовольствие даже среди самых возвышенных дел и среди самых изнурительных испытаний.

Мальборо Годольфину.

Хелкейн, 20 августа.

Ввиду угрозы со стороны господина Вандома, мы, думаю, недолго останемся в этом лагере; впрочем, он пока не вышел из-за канала. Но герцог Бервикский собирает армию, забрав все войска, какие только смог, из нескольких их городов. Господин Вандом объявил по своей армии, что имеет карт-бланш; что попытается и постарается спасти Лилль; что, когда к нему присоединится герцог Бервикский, у них будет 135 батальонов и 260 эскадронов, и он тешит себя мыслью, что станет тогда куда сильнее, нежели мы, при всех наших возможностях. Если случится вторая битва, и Бог благословит наше справедливое дело, эта кампания, по всей вероятности, станет последней; я, впрочем, думаю, что они не дерзнут завязать сражение, но согласятся с любыми условиями, если успех будет за нами. ... Если Бог останется на нашей стороне, нам нечего бояться, наши войска хороши, пусть и не столь многочисленны, как их. Дерзну предположить, надеясь на Бога, что мы победим ещё до того, как в бой ввяжется половина армии; а затем я получу то, чего искренне желаю: покойную жизнь; тогда и для вас наступят куда лучшие дни, чем тот - 31-го прошлого месяца - в который вы написали письмо, полученное мной вчера.^[517]

За подробностями осады мы отсылаем читателя к Ледьярду: он изложил её с исчерпывающей полнотой, украсив замечательными анекдотами. Атака на город шла с севера. Для штурма были назначены пятьдесят батальонов под командованием принца Евгения, десять из которых оставались в траншеях. Тридцать из сказанных батальонов были предоставлены для осады армией Мальборо. Устроили циркумвалационные линии, начали установку батарей. Молодой принц Оранский, командовавший в секторе штурма, разместил квартиру в зоне близкого поражения артиллерией Лилля. По дому его ударили несколько ядер, и когда, утром 18-го принц одевался перед дальнейшим исполнением службы, ядро прошло над его плечом, разбив голову слуги и одежда и лицо принца запачкались кровью и мозгом. Затем его убедили найти место побезопаснее. Когда жители узнали о том, что обстрел пойдёт не только по бастионам, а по всему городу, множество местных дам пожелали покинуть опасные места и стали просить для того разрешения. Принц Евгений по-рыцарски пошёл им навстречу; но его офицеры-сапёры, переодевшись простыми солдатами, замешались в отряды, отряженные для приёма леди, и смогли таким образом разведать подходы к целям атаки - воротам св. Марка и св. Магдалены. Эти ворота, входы в город, защищались двумя мощными горнверками, двумя главными оборонительными сооружениями северной стороны Лилля.

Магистрат с разрешения Буффлера, послал депутацию с подарками и закусками к Евгению, воззвав к нему о пощаде горожан по всей возможности. Но принц дал ответ:

осаждённый город будет удержан в самой тесной блокаде; так что он не сумеет, до времени, пропустить их штатских лиц; но когда овладеет городом, бюргеры могут не сомневаться в его протекции он, впрочем, должен быть уверен в том, что они заслужили её нейтральным поведением во время осады.^[518]

Гарнизон был настолько силён, что яростные схватки начались уже на подступах. Церковь св. Магдалины и мельница рядом с ней стали местами обильного кровопролития. Однако к 21-му числу осаждавшие полностью завершили строительство контрвалационных и циркумвалационных линий. Соответственно, Евгений и его люди встали на пространстве в несколько сотен ярдов между внутренним и внешним кольцами земляных укреплений вокруг города; одно кольцо фронтом к городу, другое - фронтом наружу; периметр осадных сооружений составил девять миль; и Мальборо, с полевой армией, защищал их от внешнего вмешательства. Траншеи открылись 22-го; через пять дней заговорили тяжёлые батареи всего восемьдесят восемь орудий. Обстрел имел целью расшатать каменную кладку и обрушить земляные укрепления так, чтобы обломки заполнили рвы и проделать брешь, в которой в ожидании сигнала к штурму пойдёт непрерывный рукопашный бой. Большие ядра тех дней и примитивные мортирные бомбы обеспечивали должный результат через определённое, обычно поддававшееся точному расчёту, число дней канонады. Но всё зависело от запасов пороха и ядер. В начале сентября, дезертиры сообщили, что брешь уже очень широка, что канал почти полностью засыпан обломками стены, и, что маршал Буффлер приказал отвести добрую часть лучших своих орудий с бастионов в цитадель. Соответственно, на 7-е число назначили штурм контрэскарпа. Но здесь на сцену вышла французская гранд-армия, объединившаяся с армией маршала Бервика.

Джон Саре.

Лагерь у Амужи. 27 августа 1708.

* Я начал писать моей душеньке ранним утром, полагая, что должен буду уйти сегодня на марш, и днём у меня уже не будет времени на письма, так как час назад разведка подтвердила те сведения, что армия герцога Вандомского и армия герцога Бервикского пришли в движение, намереваясь соединиться; а значит, должен выходить и я. Наши орудия начали этим утром бить по Лиллю, и мы надеемся взять город в десять дней, а затем нам придётся штурмовать цитадель, что, по общему мнению, станет весьма и весьма затруднительным делом. Надеюсь на благословение Божие в этом предприятии успех намного приблизит то время, когда я буду жить в покое и с тобой, в особенности если мы преуспеем и в другом деле, против герцога Бургундского, получившего чёткие приказы короля Франции идти на любой риск, но не позволить Лиллю пасть.

Последние десять дней здесь стоит очень жаркая погода; такая осень, надеюсь, принесёт тебе урожай отличных персиков в Вудстоке впрочем, я предпочёл бы питаться в Вудстоке наихудшей пакостью, нежели вкушать самые вкусные вещи здесь, где я теперь; ведь с каждым днём я всё более стремлюсь к покою; когда я дописал до этих слов, мне сообщили, что господин Вандом вышел на марш, приказав разбить лагерь для ночного отдыха в Гавере, то есть не дальше, чем в полутора лигах от Гента, так что мне не нужно выходить до утра; а утром я надеюсь получить лучшую информацию о его намерениях. Подожду до утра и с отсылкой этого письма, чтобы приписать к нему если объявятся какие-нибудь новости.

Судя по неторопливости господина Вандома, он, кажется, решил не спешить на соединение с герцогом Бервикским, но вынудить названного герцога идти с армией в Граммон, где они и встретятся.^[519]

Именно так они и повели себя.

Мальборо Годольфину.

... Когда мы станем хозяевами города, нам уже не понадобится столь протяжённая циркумвалационная линия, а значит, и армия станет куда сильнее; так что если враг и решится на что-либо, они должны действовать до того, как мы возьмём город. Дух наших войск высок; их пехота в плохом состоянии. Они сильнее нас в коннице, но в целом я не думаю, что они решатся на сражение, хотя, как докладывают, получили прямые приказы о спасении города...

При том, как я теперь стою, им не удастся вклиниться между мной и осадой; и мы с принцем Евгением предприняли такие меры, что сможем усиливать друг друга, так что я нисколько не сомневаюсь в том, что смогу предотвратить всё, на что они могут надеяться...

Что касается времени, нам безразлично, пойдёт ли герцог Вандмский к Монсу, или заставит герцога Бервикского пройти по Брабанту. Мы узнаем об их действиях в течение одного дня...^[520]

В следующем письме, он уверяет Сару, что предвидит во всех подробностях дальнейшее поведение врага. Среди главных его дарований была способность поставить себя на место неприятеля, точно понять, что враги собираются делать, какое развитие событий станет для него наихудшим. Он ошибался в предвидении лишь при ошибке врага. Но в этом случае ошибка оппонента сама становилась возмещением его неверного суждения.

Перонна.^[521]

3 сентября 1708.

* Имел счастье получить три твоих письма от 6, 7 и 13-го с копиями тех, что ты получила и отправила миссис Морли... Я не собираюсь отвечать миссис Морли до успешного завершения осады, а осада идёт куда медленнее, чем можно было предполагать; прибыв прошлой субботой в лагерь, я немедленно направился к пр. Евгению, и узнал от него, что осада опаздывает минимум на шесть дней против того срока, о каком я уверенно писал в своих письмах, так что пари мистера Крагса^[522] по всей вероятности проиграны; пр. Евгений вчера обедал со мной, и мы отметили лагерь, где встретим французов, если они пустят в ход свои угрозы; я уверен, что на выбранной нами позиции мы получим отличное преимущество, так что уверяю, тебе не о чем беспокоиться, французы, с Божией помощью, будут биты, и, по моему мнению, впадут в чистое сумасшествие, если пойдут на это; полагаю, что лучший для них выбор это попытка принудить нас голодом; уже теперь, они, именем короля Франции запрещают всем его подданным доставлять нам любую провизию под страхом смерти, что, по моему мнению, может причинить нам наибольший вред, но, надеюсь, мы сумеем с этим справиться; прошлым вечером получил твоё от 17-го, и увидел из него, с какой нежной заботой ты волнуешься за меня, опасаясь битвы. Надеюсь, это письмо успокоит тебя, ведь я не лукавлю, когда пишу, что если они решаться на сражение при всём несомненном нашем преимуществе, они, Божиим промыслом, будут побиты, ведь хотя у них больше полков, чем у нас, мы, полагаю, имеем столько же солдат. И всё, что успело произойти, укрепляет меня в этой уверенности, и остаюсь вечно любящим тебя...^[523]

27 августа, после долгих дискуссий и пространных писем к королю и от короля, Бургундский и Бервик двинулись навстречу друг другу со всей возможной поспешностью. Они соединились, как и предвидел Мальборо, у Граммона, 29 августа, и уже вместе подошли к Шельде у Турне 1 сентября. Бервик, отказавшийся служить под Вандомом, сложил с себя командование, став критически настроенным к Вандому советником Бургундского. Французы выведали, что Мальборо ушёл из Хелкейна 31-го, и движется теперь по некоторым путям между ними и Лиллем; а Евгений, как они знали, с 27-го числа подвергал город тяжелейшим бомбардировкам. Они потратили 2-е сентября на переход Шельды, 3-го встали лагерем в Орши, и 4-го пришли к Мон-ан-Певелю. Здесь они встретили свою тяжёлую артиллерию, приспевшую из Дуэ. Бургундский и Вандом поднялись на высоты за лагерем, и увидели оттуда вражескую армию, вставшую против них широкой дугой. Лучшим для них решением стало бы боевое развёртывание по обе стороны дороги Лилль-Дуэ и начало сражения в тот же вечер. Хотя все их войска и не успели подойти, на месте собралось примерно вдвое больше войск, нежели в армии Мальборо. Бервик в своём донесении соглашается со мнением Вандома о том, что час был уже поздний для атаки. Мальборо, впрочем, начинал штурм Шелленберга и в более позднее время суток. Итак, ночь прошла спокойно. Но все предполагали затеять битву 5-го. На кон встали судьба Лилля и исход всей кампании. Король отдал непререкаемый, многажды повторенный приказ - играть генеральное сражение.

Но Мальборо рассчитал всё в точности. До рассвета 5-го, из осадного лагеря пришёл Евгений с семьюдесятью двумя эскадронами и двадцатью шестью батальонами, и занял позицию на правом фланге Мальборо. Генерал Фогель с семью батальонами совершил невероятный переход из голландского Брабанта, успев к месту баталии с восходом. Итак, командующий развернул 209 эскадронов и 109 батальонов, то есть семьдесят-восемьдесят тысяч человек, перед фронтом объединённой французской армии в сто десять тысяч солдат.

27 августа - 5 сентября 1708

Поскольку перед нами тот, единственный случай, когда Мальборо изготовился к большому сражению оборонительного характера, принятая им диспозиция особенно интересна. Он встал так, чтобы французы были вынуждены атаковать только на узком фронте. Он дополнительно сузил этот фронт, разместив на каждом фланге большие пехотные силы, поддержанные кавалерией. По самому участку возможной французской атаки, он поставил кавалерию в две шеренги, прикрытую артиллерией и подпёртую пехотой. Фронт его шёл через деревню Ентьер: чтобы удержать её в своих руках и тем разбить слаженность кавалерийского удара французов, разорвать единый фронт их натиска, Мальборо занял деревню пехотной бригадой. Он, судя по всему, намеревался дезорганизовать более многочисленную французскую конницу артиллерийским огнём, а затем ударить по ней вниз по склону кавалерией при поддержке пехоты, вполне полагаясь на боевой дух и выучку своих кавалеристов, доказанные при Бленхейме, Эликсеме, Рамильи. Выбранная им позиция отстояла на четыре мили от циркумвалационных линий. Он не пытался мешать подходу и развёртыванию неприятеля. Чтобы ничем не стеснять свою контратаку в самом начале сражения, он, поначалу, не стал и окапываться. Когда Евгений предложил ему это, Мальборо ответил, что: с тех пор как он командует, его армия не имеет привычки окапываться в присутствии неприятеля. В конце концов, он разрешил рыть в Ентьере; но оставил всё остальное поле без укреплений, открытым для маневренной битвы огромного размаха, раз уж враг выказал желание атаковать. Итак, мы можем понять отсюда его уверенность в своих войсках, его готовность рискнуть всем ради одного дня битвы.

5 сентября 1708

Французское главнокомандование пребывало в ином настроении. Их военачальники провели долгую рекогносцировку при свете начавшегося дня. Вандом желал атаковать немедленно. Бервик указывал на отдельные болота и рощи, могущие помешать наступлению. Бургундский решил, что до начала атаки нужно улучшить подходы. Соответственно, началась работа; и вскоре стало ясно, что 5-е сентября не станет днём генерального сражения. Буффлер, как было условлено, воспользовался отходом Евгения от города и провёл отважную вылазку против оголённых осадных линий. Некоторые авторы^[524] говорят, что уже в десять утра в войска Евгения поступил приказ вернуться к осаде. Но это нелепость. Даже пехота не двинулась с места до темноты, а кавалерия вышла лишь на следующий день.^[525] Мальборо остался; враг снова двукратно превосходил его в силах, но герцог, наблюдая нерешительность неприятеля, вполне уверился в дальнейшем; впрочем, теперь ему пришлось окапываться. Речь шла о битве с высокими ставками, и сам он был готов идти на то, что казалось отчаянным риском, искушая неприятеля к действиям. Но Евгений и, безусловно, все союзнические генералы выразились столь категорически, что вечером 5-го он начал земляные работы, и к 8-му протянул сильные укрепления от Нуаеля к Фретену. Принужденный теперь к чисто оборонительным действиям, он перестроил войска: поставил пехоту в две шеренги за траншеями, и массировал кавалерию позади крыльев. Разница между этой диспозицией, и той, что была устроена 5-го, ясно показывает, какой род битвы он собирался играть в тот день и в этот.

Мальборо Годольфину.

Фретен. 7 сентября.

После моего последнего, я получил ваше от 20-го и с большим сожалением понял, из протокола и писем с флота, то, что мы не можем ожидать многого от экспедиции; ведь совершенно ясно, что если вид палаток и милиции способен удержать их от высадки, они, так или иначе, найдут повод в таких же обстоятельствах по всему побережью.

Господин де Вандом забрав из гарнизонов все войска, какие смог, и встретив большой артиллерийский поезд из Дуэ, заставил и собственную армию, и нас думать, что 5-го, в день рождения короля Франции, состоится сражение; так что принц Евгений пришёл ко мне тем же утром с семьюдесятью двумя эскадронами и двадцатью шестью батальонами, но они, расположившись на виду, так и не вышли из своего лагеря, и мы, следующей же ночью, отослали пехоту обратно, к осаде, решив выстроить укрепления по нашему фронту, что и начали делать во вчерашний день. Траншеи успели так продвинуться, что я, сегодня утром, отослал назад и кавалерию принца, и также деташмент в 2 000 пехоты, чтобы оказать ему помощь в назначенном на сегодняшний вечер штурме контрэскарпа, а также для более энергичного, нежели прежде, ведения осады; наши инженеры определённо говорят о том, что работы, сверх ожидания, потребуется куда больше. Но если сегодня вечером мы добьёмся успеха, мы сможем понять, в какой срок овладеем городом, так как если нам придётся истратить неожиданно большое количества пороха и ядер, мы должны иметь и куда больший запас, чтобы оставить достаточно для цитадели; на сегодня, наши батареи ведут огонь уже двенадцатый день...^[526]

5-го и 6-го сентября трое французских маршалов провели за личным осмотром позиции неприятеля. Весь день они изучали вражеский фронт с любознательностью, часто прерываемой огнём полевых батарей. Вечером они собрались в палатке Бургундского. Вандом по-прежнему, не ведая сомнений, настаивал на немедленном наступлении: на левое крыло союзников с дальнейшим распространением атаки на центр, лежавший на широком открытом поле. Бервик склонился к противоположному мнению. Фланги союзников защищены. Остаётся лишь фронтальная атака по такой местности, где десять тысяч могут остановить тридцать тысяч. Бургундский, разрываясь между противоположными мнениями знаменитых военачальников, нашёл выход в привычной для себя манере, обратившись за советом к своему дедушке. Итак, ночью 6-го сентября все трое составили письма королю. Вандом написал:

Не могу скрыть того, что большинство старших офицеров армии нисколько не заботятся ни о сохранении Лилля, ни о славе герцога Бургундского и оружия вашего величества. То, что я вижу, разрывает мне сердце. При том, люди, уводящие герцога с верного пути, пользуются его полным доверием. Бригадиры и нижестоящие, вплоть до простых солдат, выказывают непревзойдённый боевой дух, но между генералами всё совсем по-другому.^[527]

Во втором письме, к Шамильяру, Вандом просит освободить его от всякой ответственности, и поскорее.

Бервик написал:

Даже если наши войска и проявят ту доблесть, какую я видел в них в другой войне, нам невозможно атаковать противника сильного - по меньшей мере - так же, как мы; на хорошей позиции, окопавшегося, с прикрытыми флангами: мы не сумеем их выбить с пехотой уже испытавшей поражение, с батальонами неполного состава, и рискуем не только получить отпор, но понести затем полное поражение. Горестно видеть взятый Лилль, но куда печальнее потерять последнюю нашу армию, и остаться без всякого средства остановить врага после падения Лилля.^[528]

Бургунский колеблется между этими мнениями, но более склоняется к Бервику.

Оказавшись перед злой альтернативой, Людовик не проявил слабости; он решил поставить всё на карту. Он выразил крайнее удивление тем, что его недвусмысленный приказ оказался под вопросом, и снова приказал Бургундскому атаковать, поскольку даже перед риском потерпеть поражение со всеми дальнейшими неотделимыми от него бедами, нельзя оставаться простыми свидетелями захвата Лилля, поскольку последнее станет для вас лично и вашей армии тягчайшим бесчестьем. Он послал на фронт Шамильяра, чтобы тот принудительно исполнил его волю.

Итак, в лагере врага шёл конфликт; тем временем, союзники решили, что достаточно сильны для продолжения осады. Атака на контрэскарп прошла в назначенный день, но не с той стороны города, где ждали неминуемого, как то казалось, генерального сражения, а с противоположной. К югу от Лилля Мальборо стоял против Вандома в тяжёлом численном меньшинстве. На северную сторону города пошла мощная атака. Войска в траншеях получили подкрепление в четырнадцать тысяч человек, в половине восьмого вечера союзники пошли на штурм по всей полосе между двумя горнверками. Под ногами атакующих взорвались четыре мины перебившие множество людей.^[529] Всю ночь в лабиринте фортификационных сооружений при переменном успехе бушевала схватка. Контрэскарп был взят штурмом; но те инженеры, кому поручили направлять вторую фазу атаки, пали все до одного; рабочие, находившиеся в их распоряжении бежали под покровом ночи^[530] и неприятель смог отступить за основные укрепления, открыв оттуда многочасовый и губительный огонь. Наступление не смогло продвинуться за углы гласисов двух горнверков и тенали^[531]. Де Рок, главный инженер в том секторе, записал: Этот несчастный случай отсрочил захват города, он сможет продержаться ещё восемь-десять дней^[532]. Потери союзнических войск в этом штурме стали по всем свидетельствам сравнимы с уроном в битве при Уденарде. Французы заявили о гибели пяти тысяч человек. Определённо, что пространство в несколько акров между траншеями и проломами покрылось двумя - тремя тысячами искалеченных тел в яркой униформе.

Мальборо Годольфину

13 сентября.

После моего последнего письма господин де Вандом подошёл к нам так близко, что мы совсем поверили в его намерение атаковать; но вчера и позавчера он не делал ничего, только вёл огонь большим количеством орудий, а сегодняшний день прошёл в полном спокойствии, он забрал орудия из батарей против нашего левого крыла, думаем, затем, чтобы посмотреть, что мы сможем сделать на нашем правом. Мы стоим так близко, что останемся в постоянном напряжении до тех пор, пока не будет взят Лилль. Я провёл два последних дня и две ночи в таких тревогах, что теперь в жару, едва ли ни лихорадочном, так что вы извините меня за то, что я на этом заканчиваю письмо.^[533]

Если бы французская армия, как надеялся Мальборо, начала бы генеральное сражение утром 5-го, оба союзника одновременно бросили бы на чашу весов все свои силы, до последнего человека. Потомкам и военной истории интересно в действиях Мальборо и Евгения то, как они, уступая в численности, оставались хозяевами положения; та абсолютная уверенность, с которой они двигали дело в узких, неосязаемых границах. Мальборо искал решительного сражения. Он был готов встретить возможный натиск войска в сто десять тысяч, располагая едва ли шестьюдесятью тысячами. Одновременно, Евгений, в пяти милях от него, вовлёкся по собственной воле в штурм проломов - задачу громадного размаха, неминуемо кровопролитную. Двум воителям не повезло в обоих случаях; штурм разбился об основные укрепления, французская армия не решилась на битву. И труднейшие испытания оставались впереди.

Пока Бургундский и Вандом угрожали генеральным сражением на юге от Лилля, дорога на Брюссель оставалась совершенно открытой для всех покушений. До некоторого времени обязанность охраны коммуникации нёс генерал Фогель, но Мальборо отозвал его к себе, усиливая линию баталии; тем не менее, несколько важных обозов с боеприпасами прошли в сохранности и успели к сроку; бомбардировки не прервались. Прошлой ночью пишет 10 сентября главный инженер де Рок

мы укрепились в крытом пути; этой ночью должны работать на батарее в тридцать орудий, расширяя брешь. Батарея в восемнадцать орудий вела огонь этим днём, успешно; этим вечером мы cможем провести атаку на один из горнверков.^[534]

Осада вступила в очередной кризис; великое множество войск отчаянно дрались в руинах бастионов, трясине рвов, лабиринтах галерей контрэскарпа; в это самое время Вандом, как то выглядело со стороны, снова решил сражаться. Тяжёлый обстрел и развёртывание всей французской армии возвратили союзникам надежду. Евгений усилил Мальборо на южном фронте своей кавалерией и свободными от дела частями. Но на этот раз союзники уже не предлагали битву на открытом поле, и вряд ли можно было всерьёз надеяться на то, что враг согласится заплатить непременную цену за прорыв укреплений. Единственным результатом французских бомбардировок и демонстраций от 11-го стало отвлечение Евгения от осады на несколько часов, и то, что союзники хорошо пополнили запасы ядер, тщательно собрав их и выпустив по Лиллю. В этот же день в их лагерь пришёл важный конвой с боеприпасами, вышедший 8-го из Брюсселя под эскортом Альбемарля.

14-го, на военном совете, обсуждали предложение открыть проходы в только что законченных укреплениях, выйти и самим атаковать французскую армию. Бервик пишет в мемуарах, что в этом случае Вандом потерпел бы полный разгром. Он указывает на то, что Мальборо и Евгений выступили за атаку, но голландские депутаты воспротивились и дали запрет. Гослинга, впоследствии обсуждавший войну с Бервиком, в свою очередь заявляет противоположно: он и его коллеги настаивали на решительных действиях, а противились именно Принцы. В ретроспективе, война кажется богатой последовательностью возможностей; но в само военное время возможности исключают друг друга, а альтернативы не столь многочисленны, и не столь очевидны, как представляется впоследствии.

Всё французское общество - собственно, вся Франция - замерли в тревожном ожидании. Двор затих во мрачном оцепенении. Карточные столы, вечерние застолья были оставлены. Церкви наводнили толпы простых и знатных людей, молящих о жизни сыновей, мужей, любимых. Узнали, что Шамильяр послан к армии, чтобы немедленно заставить военных начальников драться. В коридорах Версаля, в ближнем кругу Людовика его задача виделась простой, несомненной, безотлагательной. И Шамильяр отбыл в решимости и без сомнений. Но на месте, среди реальностей, в атмосфере сомнений владеющих французским командованием, военный министр утерял прежнюю бодрость. Он наблюдал безрезультатную бомбардировку. Он слушал разговоры. Он видел местность и укрепления, где гордо реяли штандарты союзников, откуда готовы были прыгнуть и ударить два грозных демона Мальборо и Евгений. К вечеру 14-го Вандом остался одинок в своём мнении. Бургундский, Бервик, Шамильяр и почти все генералы высказались за отход. Теперь Вандом мог геройствовать без последствий. Никто не поймал бы его на слове. Нет ли иных способов спасти Лилль? Они знали, что у осаждающих под Лиллем мало пороха. Хотя два последних конвоя и прибыли, срочно требовался третий. Любой продолжительный перерыв в снабжении грозил непоправимыми последствиями. Коммуникации никем не охранялись. При использовании сил всей французской армии, Мальборо и Евгения можно было бы отрезать и от Брюсселя, и от моря. И такое решение крайне неприятное и унизительное было, без сомнений, решением верным. Утешаясь этой надеждой, французские вожди отвели армию через Орши к Турне. 17 сентября Бургундский разместил штаб в Сольшуа; Мальборо наблюдал за ним, встав за Марком.

Джон Саре.

17 сентября.

Едва у меня появляется свободная минутка, я немедленно сажусь писать моей душеньке; ведь господин Вандом собрал около себя так много сил, что мы и вообразить не могли, и встал так близко, что может атаковать нас в течение одного часа, что вынуждает нас быть всё время начеку, почти без отдыха, так как при силах, отданных для осады, у него вдвое больше пехоты, чем я имею в своей армии; но я так хорошо окопался, что, безо всяких опасений, они не осилят нас. Но осада продвигается очень медленно, я всё время боюсь того, что она затянется надолго, и, соответственно, потребует таких огромных затрат, что мы, к завершению, останемся без необходимого, в крайне горестном положении. Это мой страх; но прошу тебя, не рассказывай о том никому. Я совсем извёлся в ожидании конца этой кампании, желая завершить её с успехом; из всех моих кампаний эта самая мучительная; но я галерник, и должен грести, пока идёт эта война^[535]

Мальборо Годольфину.

20 сентября.

Не могу и выразить своего негодования на дурную работу наших инженеров в этой осаде, где, полагаю, всё идёт не так. Ужасно думать, что после всего сделанного, когда мы заставили врага отказаться от всяких мыслей о спасении города силой, к чему они приготовились, вернувшись за Шельду, мы не сможем взять Лилля из-за нерадения сапёров и нехватки боеприпасов; мы расстреляли уже почти всё, что требовалось для захвата и города и цитадели, но до сих пор не укрепились даже на контрэскарпе; так что, признаюсь вам, я отчаялся закончить кампанию так, как, по всем резонам, мы могли бы надеяться. Прошу вас уверить королеву в моей неустанной озабоченности её делами; что до меня, я так устал от всего на свете, что мне от её забот одна докука.

Когда судьба Лилля, наконец, определится, мы постараемся всеми способами вовлечь французов в генеральное сражение; но так как это то, чего желаем мы, они, что само собой разумеется, постараются уклониться...^[536]

Дальнейшие события вполне подтвердили справедливость последнего соображения.

Глава двадцать шестая. Винендале. 1708 - сентябрь - октябрь.

Ему было отказано в большом сражении, и Мальборо - как он и предвидел - встал перед куда более грозными испытаниями. Осадные батареи работали в полную силу. Оборона Лилля уже продержалась на три недели дольше рассчитанного срока. Запасы пороха и ядер опасно оскудели. Перерыв обстрела даже на несколько дней предоставил бы облегчение маршалу Буффлеру - он тоже, со своей стороны, тревожился о ежедневно тающих арсеналах. Если бы ему пришлось прекратить контрбатарейную борьбу, оборона города безусловно бы пала. Король предписал, какую часть пороха необходимо в любом случае оставить для защиты цитадели. Гарнизон нёс жестокие потери. При том, что Евгений сумел бы продолжить бомбардировку и ведение сап, Буффлеру через недолгое время пришлось бы уйти в цитадель. Но маршал смог бы на неограниченно долгое время удержаться там, где стоял теперь если бы союзники прекратили канонаду. Итак, всё зависело от конвоев. Но теперь поперёк всех коммуникаций с Брюсселем встала главная французская армия. В последние две недели сентября, Вандом и Бургундский заняли всю линию Шельды, от окрестностей Лилля до Гента. Они укрепились и окопались на всех перекрёстках. Они обвели фронт вокруг Уденарде, и в этом пункте их сооружения походили скорее на крепость, нежели на полевые укрепления. Предприняв эти меры, они полностью перерезали все сообщения союзников с Брюсселем, и далее Брюсселя - с Голландией. Итак, Мальборо и Евгений оказались в изоляции. Они не могли сообщаться ни со своей базой, ни с союзнической страной - ни по воде, ни по суху; они остались без подвоза и запасов имея на руках величайшую осаду современности; именно тогда, когда нужно было давить неослабными атаками - иначе они почти неминуемо терпели поражение. С этого времени осада Лилля стала предприятием почти безнадёжным.

Оставался лишь один открытый путь подвоза. Мальборо повернулся к морскому побережью. Он держал в руках крепость и порт Остенде, и туда шла дорога протяжённостью не более пятидесяти миль - на многих участках по гребням дамб, между каналами, ручьями, затоплениями прибрежного региона - через Тору, Ролье, Менен. Но по обеим сторонам этой линии жизни стояли вражеские крепости: Ипр, Ниувпорт, Брюгге. Французы контролировали из Ниувпорта шлюзы Изера, и могли затопить большой неограниченно обширный - участок местности. Дорога от побережья осталась единственной, ведущей к осадному лагерю у Лилля, и французы поставили большие силы по обе стороны Остенде - в особенности с северной стороны, для нападений на конвои. Мальборо, владея морем, направил и собрал в Остенде большое количество боевых припасов. 21 сентября генерал Эрле со своими шестью тысячами британской пехоты пришёл в Остенде с Канала с сильным эскортом флота. Мальборо послал к нему доверенного офицера с подробными инструкциями^[537], приказывая приступить к подготовке большого конвоя.

Вандом стоит на коммуникациях союзников.

Тем временем союзники вели осаду, прогрызая стойкую оборону Лилля; бомбардировки шли со всей возможной интенсивностью. Евгений подготовил следующее генеральное наступление в секторах св. Андрея и св. Магдалины. Атака началась вечером 21-го силами пятнадцати тысяч человек. Поначалу дело шло хорошо; казалось, удастся занять большую брешь. Но отчаянная вылазка из города лишила атакующих большей части захваченного. В ту кровавую ночь они потеряли по меньшей мере тысячу человек. Ранение получил и сам Евгений. Он, вместе с Гессен-Касселем, руководил атакой близко от передовой. Увидев, что гренадёры отступают, он пошёл вперёд, в убийственный огонь, чтобы повернуть и одушевить войска. Скоро его ударило мушкетной пулей - в лоб, над левым глазом. Шляпа с султаном смягчила удар, отскочивший от его головы.^[538] Гессен-Кассель дал ему собственную шляпу, уже пробитую пулей. Евгений, по своему обыкновению, обратил мало внимания на рану и настаивал, что останется в деле. Но все видели, что он в полусознании, едва видит, и офицеры заставили его уйти. Его отвели или отнесли в квартиру в самый разгар боя за пролом. Рана не кровоточила, но он получил тяжёлое сотрясение мозга. Было ясно, что принц на некоторое время выбыл из строя. Мальборо узнал о беде той же ночью. Ранним утром герцог приехал на квартиру Евгения. Он застал товарища среди протестующих офицеров: Евгений собирался вернуться в траншеи. Он согласился лечь на койку лишь после того, как Мальборо принял руководство осадой на себя, вместе с задачей прикрытия, до выздоровления принца.

С 21 сентября до конца месяца Мальборо нёс двойную ношу. Для него наступили дни невыносимого напряжения. Судьба осады висела на волоске. Батареи расстреливали остатки боеприпасов. Инженеры конфузно обманулись в расчётах. Вокруг Лилля всё запаздывало, всё пришло в беспорядок. Важной и отважной операции требовался подвоз, конвой от Остенде под носом численно превосходящего врага, среди ширящегося наводнения. Мальборо скакал туда и сюда, между осадой и армией прикрытия, деятельно неся бремя командования.^[539] Он внимательно изучил запасы боеприпасов и осадного снаряжения: то, что открылось, повергло его в шок. 23-го он возобновил атаки на укрепления. Он лично руководил осаждавшими из траншей, после горячего боя союзники значительно укрепили своё положение. Он реорганизовывал осадные операции как рачительный эконом. Бомбардировки, траншейная война, шли беспрерывно. Тем временем, Евгений оправлялся от мозговой травмы.

Жестокие атаки, тяжёлая бомбардировка, опустошила магазины Буффлера почти до лимита, требовавшегося для обороны цитадели. Французский капитан из армии Бургундского прокрался через осадные линии,

... раздевшись донага, спрятав одежду, переплыв семь каналов и рвов - так он пробрался в город. Вернулся он тем же путём, нашёл свою одежду, и доставил герцогу Бургундскому письмо от маршала, упакованное так изобретательно, что он смог пронести его во рту и письмо не размокло.^[540]

В письме говорилось, что если не будет больше пороха, город придётся оставить. В наступившей крайности, Лиллю попытались помочь рискованным предприятием. Шевалье де Люксембург, генерал-майор, с, примерно, двумя тысячами драгун, нёсших помимо своего оружия по фузее и сумке с шестьюдесятью фунтами пороха, выдвинулся ночью 28-го по дороге от Дуэ. Чтобы лучше замаскироваться в темноте, они навязали на каски зелёные ветки, как часто делали в бою солдаты Альянса. Драгуны подъехали к циркумвалационным линиям у Пон-а-Трессена, где стояли пфальцские войска. Офицер их представился германцем, ведущим в лагерь пленных. В войне многих народов со многими языками, чужеземный говор - на той или другой стороне - принимался без настороженности, так что беспечность (по другим свидетельствам, подкуп) открыли им проход. Несколько сот успели благополучно пройти, когда некоторый субалтерн, почуяв неладное, вышел проверить их. Последовал прорыв: суматоха и перебранка, крики, выстрелы, кутерьма. Две тысячи устремились к городу. Примерно половина прорвались, остальные повернули в беспорядке. Дорога от Дуэ на Лилль вымощена булыжником. Лошади скользили: искры из-под подков и мушкетный огонь зажигали пороховые сумки. Череда громких взрывов подняла лагерь, дорогу усеяли части разорванных человеческих и лошадиных тел. Около тридцати драгун попали в плен, но Люксембург всё же доставил в Лилль примерно шестьдесят тысяч фунтов пороху для крепостных батарей. Мальборо и прочие из лагеря союзников постарались преуменьшить значение прорыва до простой неприятности, но вся Европа посчитала этот случай блестящим ратным подвигом.

Коммуникации, Остенде-Лилль.

В последнюю неделю сентября, судьба Лилля застыла в хрупком равновесии. Союзнические командиры обсудили снятие осады на нескольких мучительных военных советах. Гослинга, по своему обыкновению, заявляет, что он и его коллеги стояли за продолжение борьбы, и что Мальборо был в безнадёжном отчаянии. Все свидетельства единодушны в том, что Евгений, поднявшись с койки, объявил о том, что: ручается за успех, если будет обеспечен боеприпасами. Но именно в этом и состоял вопрос. Определённо, Мальборо, занятый важной операцией по проводке конвоя, намеренно распространялся о том, что если конвой не пройдёт, осаду придётся снять. Дадим слово ему самому.

Мальборо Годольфину.

Лагерь у Ланнуа. 24 сентября 1708.

Со времени моего последнего, принц Евгений получил ранение в голову, но, слава Богу, нисколько не опасное; надеюсь, он сможет выйти завтра или послезавтра. Его ранило в пятницу, с того дня мне приходится каждый день бывать при осаде и расстройство от того, как плохо идут дела, доконало меня до полусмерти. Прошлой ночью мы предприняли третий штурм, но до сих пор не овладели полностью контрэскарпом; куда хуже то, что ответственные за арсеналы объявили депутатам, что при таких трудностях, они не возьмут город без пополнения запасов. По этому поводу принц желает говорить со мной завтра утром. О том, что будет решено между нами, я сообщу вам в следующем письме, но, боюсь, ничего хорошего не предвидится.

Этим днём я получил письмо от генерал-лейтенанта Эрле из Остенде. Его мучает подагра. Враг, перерезав в трёх местах канал Ниувпорта, получил тем способ затопить страну, чтобы отрезать нас от Остенде. Я, впрочем, найду способ снестись с ними. Я так раздосадован неумением наших инженеров, что терпение моё истощилось, и прошу извинения за то, что не скажу большего до следующего письма.^[541]

Мальборо Годольфину.

27 сентября.

Вы, должно быть, успели узнать из моего последнего письма о наших несчастливых обстоятельствах, сложившихся по причине очень плохой работы инженеров и прочих. После ранения принца Евгения, я решил лично войти в подробности осады, посчитав это совершенно необходимым; до того, я ни во что не вмешивался, но только прикрывал их. После проверки я нашёл, что они недобросовестно вели себя с принцем Евгением, так как когда я сказал ему о том, что у нас осталось пороха и ядер едва ли на четыре дня, он был крайне удивлён. Осмелюсь сказать вам, что неведение как я опасаюсь - не единственная причина наших неудач. В таких обстоятельствах, при невозможности привести конвой из Брюсселя, мне приходится принимать меры к доставке боеприпасов из Остенде, на что мы никогда не решились бы, если бы, по счастливой случайности, там не оказались английские батальоны.

Я пишу это письмо с утра, располагая временем, но так как почта уйдёт только вечером, надеюсь добавить некоторые подробности относительно конвоя: вчера я послал им навстречу генерал-майора Кадогана с двадцатью шестью эскадронами и двенадцатью батальонами, так что, возможно, им удастся придти без урона, и мы приложим к тому все старания; но если этот конвой не уцелеет, мы не сможем рассчитывать на проводку какого-либо другого; впрочем, можете быть уверены, мы испытаем любую возможность. Не могу выразить, какое беспокойство доставляет мне эта работа; я понимаю, что если мы потерпим неудачу, неизбежно пострадает не только её величество, но всё союзническое дело, так что у меня слишком много причин для опасений...^[542]

Мальборо заранее слал подкрепления генералу Эрле, в Остенде собрались семь тысяч британской пехоты, множество телег и лошадей; сам генерал, невзирая на подагру, показывал преданность и умение. Ему удалось осушить большую часть местности между Ниувпортом и Остенде. Он занял Леффинге и выстроил там мост через канал. Коммуникации с главной армией удалось на какое-то время восстановить. Мальборо послал к Леффинге навстречу конвою двенадцать батальонов и столько же эскадронов. Но теперь и Вандом приказал Ламотту идти на юг из Брюгге, взяв не менее двадцати двух тысяч человек, маленькую армию, и захватить приз. Мальборо рано узнал об этом движении, хотя и недооценил численность неприятеля. 25-го он послал ещё двенадцать батальонов и некоторое число кавалерии для дополнительной охраны конвоя. Этим отрядом командовал генерал Уэбб. Нам известна колоритная персона генерала: Теккерей, злобным образом, вывел его на своих страницах. Уэбб принадлежал высоким тори и скрытым якобитам; был храбр, но тщеславие его не уступало храбрости; при всём, он был знающий и умелый ветеран с большим военным опытом. Теперь ему предстояло провести лучший, самый знаменитый из своих боёв, немалая часть славы которого принадлежит британской пехоте.

Положение на утро 28 сентября.

Ранним утром 28-го, когда драгоценный обоз тянулся по дороге из Лефинге в Тору, пришло известие: Ламотт, отбитый союзнической обороной у Ауденбурга, наступает наперерез, под прямым углом к пути конвоя. Французские историки единогласно осуждают его диспозицию. Путь, выбранный Ламоттом для удара по обозу, вёл его по промежутку в несколько тысяч ярдов между двумя густыми рощами. Утверждают, что при огромном численном преимуществе Мальборо не ожидал ничего подобного Ламотту следовало бы обойти ту или другую рощу. Но он не сделал так, опасаясь двух препятствий: зарослей с одной стороны, и замка Винендале с другой. Соответственно, он наступал между рощами; и около двух часов дня вышел на генерала Уэбба, стоявшего с двадцатью четырьмя батальонами поперёк прохода, и - как вскоре узнал Ламотт - в рощах справа и слева. Француз развернул все силы, шеренга за шеренгой, и, после трёхчасовой канонады, пошёл в наступление, располагая преимуществом по меньшей мере два к одному. Войска его попали под обстрелом британской пехоты не только с фронта, но и с обоих флангов по рощам стояли значительные силы. Бой оказался кровопролитным, и, по тем временам, необычно скоротечным. Передовые шеренги Ламотта, составленные в основном из так называемой испанской пехоты другими словами из бельгийских батальонов, примкнувших к французам растаяли под ружейным огнём; прочие отказались возобновлять бой. Схватка стала отчётливым примером того, как на поле возобладала дисциплина ведения огня, примечательный элемент обучения пехотных частей Мальборо. Три-четыре тысячи мёртвых и раненых солдат грудились на узком пространстве; никто не желал иметь дела с союзнической линией, стоявшей неколебимо и стройно. В интенсивной перестрелке, предварившей дело, сам Уэбб потерял около тысячи человек. Но французы получили сокрушительный отпор. Ещё накануне, Мальборо, подошедший с большими силами главной армии в Ролье, послал вперёд себя Кадогана с двадцатью шестью эскадронами и пехотой в поддержку Уэббу. Когда Кадоган пришёл на место с несколькими эскадронами, он застал уже несомненную победу. Он предложил Уэббу ударить по отбитым французам. Уэбб счёл, что неравенство сил слишком велико, и не согласился на предложение товарища. Тем временем, конвой в целости проскользнул перекрёсток, и вышел в район, прикрытый главной армией Мальборо. Победа при Винендале решила судьбу Лилля.

Бой при Винендале.

Бой получил продолжение иного рода. 29 сентября князь Гессен-Кассельский отправил Генеральным Штатам письмо, где разъяснил неприятный инцидент с доставкой пороха драгунами Люксембурга в Лилль, и добавил в конец один параграф.

Ваши Светлости, без сомнения, успели получить неопосредованное уведомление об успехе войск, недавно прибывших из Англии, при поддержке сил, приведенных из главной армии господином Кадоганом; победа одержана около канала из Остенде в Ниувпорт над пошедшими в атаку частями герцога Бервикского. Большой конвой пришёл в Менен. Примите моё поздравление с обоими этими свершениями.^[543]

Гессен-Кассель, разумеется, стоял на дальней стороне Лилля, и лично не видел того, что происходило в сорока милях от него, у Винендале. Но, как это случается, его рапорт поступил первым, стал немедленно опубликован в Голландии и, как только дошёл до Англии, в Газетт. Соответственно, так как имя Уэбба, торийского генерала, не было даже упомянуто, весь успех официально достался Кадогану. Когда, позднее, стала известна правда, партия Тори подняла страшный крик. В казусе нашли неопровержимое доказательство того, как Мальборо, украв должную заслугу у героического генерала-тори, передал её своему любимцу и последователю Кадогану. Зимой, вокруг этого случая шли бурные дебаты в Общинах; вся злоба торийской оппозиции обрушилась на голову Мальборо. В действительности, если кто и невиновен в этом деле, то это именно он. В официальной депеше Мальборо государственному секретарю, написанной одновременно с небрежной припиской Гессен-Касселя, вообще не упомянут Кадоган, и Уэббу отдана полная справедливость. Судя по всему, именно Кадоган с солдатской прямотой поведал герцогу историю боя. После его доклада, Мальборо написал Уэббу:

Лагерь у Ронка.

29 сентября 1708.

По тому, что сообщил мне прибывший только что мистер Кадоган, именно ваши отличное руководство и решительность принесли нам успех во вчерашнем деле против частей де ла Мотта у Винендале. Дома, в чём вы можете не сомневаться, вам будет воздано должное, я позабочусь об этом; я чрезвычайно доволен, и, при всех случаях, буду благодарить вас за успешную защиту конвоя, сугубо важного для осады.^[544]

Приведённое ниже личное письмо Мальборо к Годольфину проникнуто искренней заботой о скорейшем продвижении Уэбба по службе. Сам Уэбб, в конечном счёте, вполне понял, что герцог не повинен в несправедливости к нему. Но тори, во злобе их, распространили впечатление о низком, завистливом деянии против подчиненного, одновременно и политического оппонента. Герцог, занятый осадой, не сразу понял дело во всей полноте. Между тем, собственноручные письма очищают его от этого, равно как и от многих прочих упрёков.

Мальборо Годольфину.

Лагерь у Ронка.

1 октября 1708.

В моём последнем, я, за недостатком времени, не дал вам отчёта о прошедшем деле, отправив вас за этим к отосланному в офис Секретаря донесению; теперь я имею на руках детальный отчёт. Наши потери убитыми и ранеными очень близки к 1000; в то время, как неприятель, покинув поле, оставил на нём втрое больше мёртвых по самому скромному счёту. Они превосходили нас более, чем вдвое; вся наша кавалерия - за исключением 300 конных - и 2 000 пехоты отправились с опережением, для защиты конвоя, так что на место успели не более 8 000 человек; а неприятель - как говорят вражеские офицеры, оставшиеся ранеными на поле боя имел против нас сорок батальонов, сорок шесть эскадронов и ещё артиллерию.

Уэбб и Кадоган, как, впрочем, всегда, действовали при этой оказии исключительно хорошо. Успех славного дела, по большей части, их заслуга. Если бы они потерпели неудачу, и мы потеряли конвой, нам уже на следующий день непременно пришлось бы снять осаду. В этой кампании в любом боевом деле всем подданным её величества представляется отличная возможность отличиться; так что я буду несправедлив к ним, если после завершения кампании не испрошу у королевы милостивого дозволения на повышения генералов в одной лишь нашей армии, что станет знаком её благоволения и их заслуг; ведь прежде, при том, что почти вся боевая работа падает на эту армию, повышения равно распространялись на всех генералов, хотя две трети из них не выдерживают сравнения с нашими в том, что касается службы. И если королева и принц пойдут мне навстречу, радея о пользе для нашей армии, я был бы рад, когда бы никто не узнал об этом вплоть до того, как я смогу представить имена на утверждение. Граф Корнель, сын господина Оверкерка, был в упомянутом деле, и вёл себя очень хорошо.^[545]

Ликующие, пусть и изнурённые союзники встретили прибытие нового конвоя в лагерях у Лилля. Осаждающие получили запас, достаточный, по тем дням для двухнедельной бомбардировки: около двухсот пятидесяти тысяч фунтов пороха, ядра и бомбы. Помимо этого, Евгений, пусть не совсем оправившийся, стал появляться в войсках; активное ведение осады возобновилось в первые дни октября и пошло беспрерывно, днями и ночами. Но на коммуникации союзников началась новая, опаснейшая атака. Вандом, уязвлённый бесчестьем, полученным при Винендале, спустился 3 октября через Брюгге к Ауденбургу с тридцатью тысячами человек. Он усилил Ниувпорт и угрожал Остенде и Леффинге. Он разрушил плотины, открыл во всех направлениях шлюзы и затопил страну. Французы по-прежнему могли перемещаться вдоль побережья, поперёк союзнических коммуникаций, выглядевших теперь безнадёжно оборванными. Смертоносный вызов стал немедленно принят. Утром 7-го Мальборо разделил армию. Он оставил двадцать батальонов и столько же эскадронов в помощь Евгению, на случай необходимости, и на рассвете, пошёл, с шестьюдесятью батальонами и 130 эскадронами, или с сорока пятью тысячами человек, прямо на Вандома. У Ролье он узнал, что Вандом остаётся в Ауденбурге, и есть весомая надежда на то, что маршала удастся запереть среди устроенного им самим потопа. О битве думали почти с уверенностью. Король Август поспешил от осады, чтобы увидеть этот день. В перехваченном письме, Вандом уверял Людовика XIV, что клянётся честью в том, что союзники не смогут более сообщаться с Остенде. Сам маршал, несомненно, был расположен остаться и драться. Генералы его не отличились такой же отвагой. После всех бесполезных обращений, они, по словам Бервика, прибегли к более настоятельному аргументу. Они открыли расположенные выше к побережью шлюзы, и, пока не поздно, затопили собственный лагерь. Мальборо, пришедший с авангардом на поле Винендале, услышал, что французы убрались в Брюгге, затопив всю местность до последнего предела. Соответственно, он остановил армию в Ролье.

Распространившаяся вода полностью изолировала Остенде. В порту, тем временем, из английских и голландских подвозок, собрался очередной тяжёлый обоз с огневыми припасами, водкой, солью и прочими необходимостями. Между этими припасами, голодающими батареями и изнурённой армией под Лиллем лежали восемь-десять миль потопа, поднимавшегося с приливами полнолуния. До сих пор армия не особенно тревожилась о продовольствии. На землях Франции действовали фуражиры, обеспечивая людей и лошадей. Обозы почти целиком отводились под порох и ядра. Но на третью неделю октября Мальборо пришлось урезать хлебный рацион на одну треть в шесть дней выдали четырёхдневную норму. Он приказал компенсировать два бесхлебных дня деньгами. В особенности писал он Кадогану позаботьтесь о том, чтобы офицеры оплатили два дня деньгами, чтобы у солдат было меньше причин для жалоб.^[546] В середине октября ему пришлось посылать фуражные отряды ещё глубже на французскую территорию, в самые окрестности Армантьера и Ла-Басе. И осаждающие, и осаждённые совсем отчаялись. Всё висело на волоске, и волоском этим был подвоз припасов. Мальборо предпринял следующее: он, со значительными силами утвердился в районе Диксмёйде. Эрле собрал флотилию на одном берегу разлива; Кадоган, на другом берегу, приготовил повозки на высоких колёсах. Порох и снаряды переправлялись через глубокий разлив паромами Эрле; перевозились через мелкие воды высокими телегами Кадогана; наконец, попадали к Мальборо, и укладывались в обычные фургоны. Припасы, ежедневно и еженощно, шли этим путём, малыми порциями. Герцог отмечал в письмах каждую доставку, отдавал указания о просушке каждого подмоченного порохового мешка. Артиллерия и осада буквальным образом ели из горсточки.

7 октября 1708.

Боевые действия немедленно распространились на воду. Французы, прислав из Дюнкерка лёгкие мелкосидящие галеры, стали атаковать лодки с боеприпасами на их ежедневных маршрутах. Англичане подтянули вооружённые маленькие суда, и били галеры днём и ночью. Борьба шла словно бы в архипелаге незатопленных деревень и торчащих из воды холмов. Ключом ко всему стал Леффинге: пункт этот получил укрепление, но почти тонул при высоком приливе. 13-го французы начали атаковать эту позицию. Галеры подвезли артиллерию; на острове-холме встала батарея; началась сильная и безответная бомбардировка. Ночью они пошли на штурм на галерах и плоскодонках. Гарнизон в тысячу двести человек доблестно продержался восемь дней: 24-го им на смену пришли свежие войска. Французы постоянно усиливали натиск, потоп распространялся всё шире. Неприятель писал Мальборо Сандерленду 13 октября разрушил дамбы в других местах, прилив поднял такую воду, что их галеры и вооружённые лодки доходят до пунктов, куда мы поставили людей; они привели в негодность, на долгие годы, обширные земли, чтобы полностью лишить нас подвоза; мы, впрочем, сумели перевезти около тысячи семисот бочек пороха^[547] Так, множеством ухищрений и выдумок, шла бомбардировка Лилля. Осадные батареи стояли уже среди руин городских фортификаций. Помимо мортирной батареи, они установили около пятидесяти пушек, писал Мальборо на контрэскарпе, и назавтра надеются начать огонь этой артиллерией.^[548] Интенсивный обстрел с близкой дистанции делал ситуацию предсказуемой. Проломы открылись. Буффлер успел переправить большую часть своей артиллерии в цитадель. Наступал день воздаяния, генерального штурма.

Маршал Оверкерк не дожил до первых успехов. Он скончался в своей квартире при осаде в ночь 18 октября. Уже после Уденарде, этот верный соратник Мальборо, несгибаемый голландский ветеран, знал, что дни его сочтены. Он нанёс главный удар в той битве, он грелся в лучах той победы. Мы обязаны Гослинге за яркую картину последних недель жизни старого маршала.

В один их тех дней я наблюдал величественное зрелище, необыкновенное и поразительное. Генералам и полковникам приказали доставить все флаги, штандарты и литавры к начальникам армии: герцогу, принцу, фельдмаршалу. Наших было великое множество. Всё это расставили как трофеи, по стенам длинного, просторного зала. Почтенный господин Оверкерк, в сущности уже неживой, восседал, в лучших своих одеждах, на большом кресле в конце зала, окружённый всеми этими славными трофеями. Я видел его в таком положении одним утром, когда пришёл туда с принцем Евгением. Принц был поражён наравне со мною, и сказал мне, что словно видит одного из старых римских генералов, кто выставил на обозрение победные трофеи. Действительно, зрелище было несравненно прекрасным и проникновенным.^[549]

Мальборо ведёт историю кампании в своих письмах.

Мальборо Годольфину.

Тору. 8 октября.

При всех тяготах сегодняшнего перехода, не могу ещё раз не напомнить о том, чем королева и союзники обязаны генерал-майору Уэббу: сам он и передаст вам это письмо, и я прошу вас представить его королеве; и если бы я - для пользы королевской службы - не был бы связан обязательством перед Генеральными Штатами [о соразмерном продвижении британских и голландских офицеров], я непременно просил бы её величество объявить его генерал лейтенантом, чего он более чем заслужил. Но так как нам нельзя распоряжаться отдельно от них, я всего лишь прошу королеву уверить его в том, что этой зимой, когда она распорядится о повышениях, он станет первым; поступив так, она воздаст ему по заслугам, и я подтвержу это в любое время.^[550]

Мальборо Годольфину.

Розеларе [Ролье].

9 октября.

С этой почтой вы узнаете о нашей крайней нужде в следующем конвое; по этой причине, я вышел утром в воскресенье со 110 эскадронами и шестьюдесятью батальонами, встав на ночь в Розеларе; вчера я надеялся сблизиться с герцогом Вандомским, который встал в Ауденбурге с целью закрыть нам всякий подвоз из Остенде. Но едва узнав о том, что я в Розеларе, он снял лагерь и ушёл к Брюгге. Пока он стоял в Ауденбурге, он разрушил все плотины; теперь вся страна под водой, и нашим телегам невозможно пройти; но я послал в Остенде выяснить, смогут ли они переложить порох в мешки, чтобы везти на лошадях, так как мы надеемся найти путь, по которому они смогут придти. Бог знает, как кончится эта осада; я в большой тревоге, но буду упорствовать, пока остаётся малейшая надежда.

Генерал-майор Уэбб едет в Англию; я написал о нём её величеству. Надеюсь, ей будет угодно сказать ему, что она весьма удовлетворена его службой, и, когда этой зимой распорядится о повышениях, он непременно получит генерал-лейтенанта, что воистину причитается ему за последнее дело...^[551]

Мальборо Годольфину.

19 октября.

Вчера скончался бедный господин Оверкерк, теперь королева сэкономит на пенсионе... Королева проявит доброту и великодушие, если соблаговолит передать некоторую его часть графу Корнелю [сыну Оверкерка], добродетельному и храброму так, как только и возможно для человека... Отец его, боюсь, не смог оставить ему ни гроша...

Надеемся предпринять общий штурм в течение четырёх-пяти дней, если они осмелятся [сопротивляться нам], а я боюсь, что так и будет [то есть не сдадут город без сопротивления]. Желал бы ошибиться, но это обойдётся большой кровью. Бог продолжает благословлять нас хорошей погодой.^[552]

22-го все войска вышли на исходные позиции для последнего штурма: при успехе, союзники не дали бы гарнизону пощады и город пошёл бы на разграбление. Но Буффлер подал сигнал о готовности к переговорам и предложил сдать город. Прошёл немедленный обмен любезностями и заложниками. Евгений возложил на Буффлера трудную и взыскательную задачу для истинного солдата и человека чести: он предложил маршалу самому назначить условия капитуляции. Я соглашусь со всем, что вы предложите. Буффлер попросил союзников о следующем: предоставить ему три дня перемирия на уход в цитадель; пропустить в Дуэ тех больных и раненых, кого можно возить; не вести атаку на цитадель со стороны города. Евгений, отправив в подарок маршалу свежие продукты и вино для его стола, подписал эти условия без возражений. Рыцарский жест обошёлся дёшево. Буфлера всячески побуждали сдать и цитадель, на приемлемых для него условиях, но старый маршал воспротестовал против самой постановки такого неуместного вопроса; тогда Евгений заложил траншеи и стал двигать орудия уже до истечения трёхдневного перемирия. Стороны неприятно разошлись во мнении о том, противоречили эти действия или нет понятию перемирие. Из защищавшего город гарнизона в пятнадцать тысяч человек, три тысячи бюргеров сложили оружие под честное слово, четыре тысячи больных и раненых были переправлены в Дуэ, четыре-пять тысяч ушли в цитадель. Прочие погибли при осаде. Союзники подтвердили потери в 3 632 убитыми и 8 332 ранеными - без учёта павших при Винендале и в борьбе за коммуникации. В те времена, умирали около половины раненых. По утверждению французов, они нанесли союзниками вдвое больший урон. Цена, уплаченная за Лилль - хотя и меньшая той, что стоил Намюр Вильгельму за двадцать лет до того - показалась Европе ужасающе высокой.

Глава двадцать седьмая. Зимняя война. 1708 - зима.

Успех Мальборо и Евгения гремел по всей Европе, а сами они, на некоторое время, оставались в изоляции от внешнего мира. Город Лилль пал как раз к тому времени, когда окончательно прервались коммуникации с Остенде. 24-го, на смену гарнизона Леффинге, так отличившегося в стойкой обороне, пришли английские, голландские и испанские войска. Новички принялись немедленно праздновать радостную новость с таким пылом, что и офицеры и солдаты перепились до беспамятства, не оказав сопротивления французской атаке, прошедшей ночью 24-го, многих из них вырезали. Ворота к морю захлопнулись - по счастью, слишком поздно. Тем не менее, положение союзнических армий оставалось шатким. Во всех направлениях их окружали французские укреплённые позиции и рубежи. Превосходящие силы врага заградили им не только пути к морю, но и всю линию Шельды. И в центре кольца окружения щетинилась лилльская цитадель: с полноценным гарнизоном, мощной артиллерией, со сбережёнными, паче зеницы ока, резервами боеприпасов. С другой стороны, изрядное сокращение циркумвалационных линий высвободило для ведения полевых действий более половины осадной армии; сами осадные работы и бомбардировки шли с куда меньшим размахом.

Казначей высказался в полной мере волнения:

Годольфин Мальборо.

19/30 октября 1708.

* ... Я усвоил из ваших писем мистеру Эрле, какое значение вы всегда придавали удержанию Леффинге. Ко времени, когда сэр Ричард Темпль уехал от вас, вы ещё не знали о том, что пункт этот потерян, и, тем не менее, ожидали этого, что даёт мне основание надеяться на то, что вы имеете ввиду план дальнейшего снабжения.

И всё же мне тревожно от мысли, что между нами не осталось коммуникаций, одна лишь ненадёжная связь посредством голландской почты; как вы собираетесь получать деньги из Антверпена и Брюсселя? как собираетесь бесперебойно кормить & снабжать вашу армию? Уверены ли вы в том, что французы не решатся сами опустошить всё Артуа & даже Пикардию, понимая, что тем лишат вашу армию средств к существованию? У меня есть множество подобных вопросов, возможно, вы сочтёте их пустыми: должен признаться, я был бы счастлив узнать, что так и есть, и, полагаю, полдела будет сделано, если вы однажды овладеете таким портом, какой даст вашей армии свободное сообщение с нами в Англии, откуда вы сможете получать деньги, продовольствие & всё вам необходимое не только с лёгкостью, но и в избытке...^[553]

Падение Лилля побудило Людовика XIV к дальнейшим усилиям. Он перевёл на фландрский театр войска с Рейна и из Дофине. Неразрешимые противоречия, вкупе с личной неприязнью, расстраивали работу французской полевой ставки. Бервик, оставшийся без отдельного командования, вполне управлял Бургундским. От Бервика, при его приметчивости и прозорливости в военных делах, не уходил ни один из промахов в последовательной череде планов Вандома. Последний непререкаемо и громко настаивал на битве: впрочем, решился ли бы он драться, если бы каким-то образом получил единоличное командование? Это вызывает сомнение. Зная, что большинство генералов не согласны с ним; что Бервик и Бургундский всегда возьмут над ним верх; что они, вдвоём, имеют куда весомейшее влияние при дворе, он ничем не рисковал, принимая геройские позы и выставляя других персонами, удерживающими от действий единственного в армии храбреца. Определённо, в трёх-четырёх случаях, Мальборо почёл бы наивысшим благом для себя исполнение намерений Вандома. Но если даже и верить в то, что Вандом настаивал искренне, трудно согласится с тем, что он предлагал дельные вещи.

Так или иначе, французское командование держало его на сворке. 3 ноября во французской ставке прошёл военный совет. Вандом, как обычно, шумел о баталии. На его план атаковать Мальборо стал наложен запрет. Тогда он предложил встать на всех каналах и реках, идущих по линии Ниувпорт, Брюгге, Гент, Турне, и тем поставить конфедератов перед выбором умирать от голода или выпрашивать мира. Он мог бы добавить: или драться. Но после плохого приёма, оказанного первому предложению, он счёл неразумным делом слишком распространяться на эту тему. Шамильяру понравился план, но Бервик безжалостно указал на то, что у союзников осталось достаточно боеприпасов для покорения цитадели; что до продовольствия, они куда лучше проживут, кормясь от изобилия Артуа и Пикардии, нежели приходится французам в разорённой войною Фландрии. Бервик предложил оставить сильные гарнизоны в Генте и Брюгге, сосредоточив остальные силы армии для прикрытия богатых провинций Франции. Совет решил оставаться на месте, ожидая дальнейших событий. Отношения Бервика и Вандома приняли совсем уже нетерпимый характер, и Бервик охотно согласился на то, чтобы уехать из главной армии, и вернуться к своему прежнему командованию на Рейне. Так прошли две недели; тем временем, Евгений крушил и осаждал лилльскую цитадель.

В третью неделю ноября с Рейна - где войска уже встали на зимние квартиры - приехал курфюрст Баварии; не имея командования, он вошёл в вельможный круг французской ставки в Сольшуа с собственным планом. Необходимо возобновить атаку на Брюссель, он сам возглавит её. Жители, по его утверждениям, остались преданными подданными курфюрста, и поднимутся на его призыв. Он полагал, что в Брюгге стоит недостаточный гарнизон, что укрепления города определённо слабы и ущербны. Он обещал взять город малыми силами, набранными в разных окрестных крепостях. Идея воспламенила командующих: прочие планы стали отброшены. Курфюрст, при четырнадцати батальонах, восемнадцати эскадронах, со скромным осадным парком встал лагерем в Хале 21 ноября, и явился перед Брюсселем на следующий день. Мальборо оставался во французском окружении, но его безошибочная разведка предупредила о начинании курфюрста чуть ли ни в день рождения этого замысла. И Мальборо, заранее, за несколько недель, усилил гарнизон Брюсселя до десяти батальонов - около шести тысяч с учётом реальной численности этих батальонов. Герцог положился на мужественное сопротивление коменданта, полковника Паскаля, офицера исключительных качеств.

В те же дни он начал розыгрыш одного из тех искусных стратегических фарсов, какие, в нескольких важных случаях, отлично помогли ему. Привожу не видевшее до сих пор света свидетельство адъютанта Мальборо, полковника Молесворта читатель помнит, он спас жизнь герцога при Рамильи.

* По достоверным сведениям от самого лорда герцога, его тайная служба донесла этот вражеский замысел по меньшей мере за шесть дней до нашего ухода из лагеря в Розеларе [Ролье]; едва узнав о нём, он, чтобы воспрепятствовать неприятелю, составил план перехода Шельды, и предпринял все необходимые приготовления. Привычные способы не дали бы никакого результата в столь необыкновенном предприятии: если бы мой лорд герцог немедленно двинулся со всей армией на Шельду, встревоженный враг приготовился бы к обороне, и тогда нам пришлось бы отступиться от неодолимых переходов или пожертвовать половиной армии, чтобы пройти их. Тем самым, он принял меры для обмана неприятеля, чтобы заставить его, по возможности, поверить в то, что у нас теперь нет такого плана; за два-три дня до выхода пошли приказы о переброске всего фуража из лагеря в Кортрейк и Менен. Английская и голландская артиллерия двинулись в Менен, назначенный зимней квартирой. Квартирмейстер отъехал в Кортрейк с приказом о найме удобного жилья для моего лорда герцога, его семьи, конюшни; о квартирах для всех генералов и высших офицеров; заговорили о том, что армия переходит в окрестности Кортрейка, откуда разойдётся по военным городкам для отдыха до взятия лилльской цитадели, и лишь затем последует попытка форсирования канала [канала Брюгге]. Фарс этот вышел так хорошо, что в него поверила вся наша армия, и, уверенно скажу, что все наши генералы за исключением тех, кого, по необходимости, посвятили в истинный замысел, не сомневались в том, что (как говорили) армия рассредоточивается по городкам для отдыха.^[554]

Бодрые надежды курфюрста, Макса Эммануэля, касательно Брюсселя, оказались несостоятельными. Он направил полковнику Паскалю предложение о сдаче, составленное в самом повелительном тоне. Его светлость знает, что комендант не в состоянии обороняться с имеющимися у него немногими силами; но если он всё же вынудит его светлость к штурму, то не получит капитуляции ни для себя, ни для гарнизона. И пусть комендант не тешит себя мыслью о промедлении со сдачей и дальнейшем отступлении с гарнизоном на Антверпен; поступив так, он вскоре найдёт против себя силы, поставленные так, чтобы не дать ему отступить. Комендант ответил с некоторой горячностью: Комендант Брюсселя к большому для себя расстройству сообщает, что не имеет чести знать вашей светлости. И осмеливается дать вам те уверения, что предпримет всё должное для человека чести; что он вполне удовлетворён своим гарнизоном; и что он, со всякими выражениями почтения и преданности, остаётся покорным слугой вашей светлости.^[555]

Полковник Паскаль постарался воодушевить своих бойцов. Он приказал бесплатно выдавать к ежедневному рациону каждого солдата фунт свежего мяса, две кварты пива, четыре стакана бренди. Подкрепляемый такими выдачами гарнизон оказывал доблестное сопротивление; жители помалкивали, и бездействовали. Вместо удачного наскока, курфюрст оказался перед необходимостью кровопролитного штурма по крайней мере, регулярной осады. Он воззвал о подкреплениях: и, поскольку дело было начато, подкрепления пришлось предоставить. Пошли кровавые схватки; неделя, прошедшая в наскоках на Брюссель это нельзя было назвать осадой стала кульминацией кампании.

Французское командование поверило в известия о подготовке Мальборо к переводу армии на зимние квартиры; тем не менее, Бургундский сомневался в способности собственной армии устоять на рубеже Шельды под натиском вражеского прорыва большими силами. Вандом, со своей стороны, никак в том не сомневался, и имел неосторожность написать королю в письме от 26-го о неприступности французских позиций. У Мальборо и Евгения был опыт прорыва протяжённых линий атаками в нескольких местах. Тем не менее, маленький кружок опытных офицеров, посвящённых в план, считали сильные фортификации по Шельде, обороняемые французской главной армией, серьёзнейшим препятствием. Решиться на форсирование этого рубежа означало пойти на операцию первой величины, чреватую даже при благоприятном ходе дела тяжёлыми потерями. 26-го Мальборо двинулся к трём далеко разнесённым по Шельде переходам: Гавере, Уденарде и Керкхофу, а Евгений, оставив лишь тонкий заслон вокруг цитадели, пошёл на Отрив. Вся укреплённая линия тянулась на семьдесят миль; атаки пошли на участке двадцатимильной протяжённости. Суть плана Мальборо объясняет капитан Молесворт.

Мальборо форсирует Шельду.

* По заблаговременно отданным приказам, колонна, встретившая экстраординарные трудности и сопротивление, должна была поворачивать к мостам той колонны из наших [четырёх], которой удалось перейти и утвердиться на другой стороне, и переходить там. Каждая колонна после перехода реки должна была повернуть направо или налево в направлении высот у Уденарде, где назначили рандеву войскам, сумевшим пройти.^[556]

Ночью 26-го, когда в движущихся колоннах поняли, что направляются к Шельде, между закалёнными солдатами союзнической армией прошла дрожь возбуждения. Записки депутата Гослинги донесли до нас некоторую комическую подробность, колоритный штрих, отмеченный современником. Внимательное изучение того, что он пишет об общении с Мальборо, расцвечивает замечательными красками эти поблёкшие за давним временем сцены. Гослинга поспешил в палатку герцога в четыре утра, когда бросок к переправам шёл уже полным ходом. Я нашёл его в кровати; по его собственным словам, он был болен, устал, и, вместе с тем, выглядел до последней степени мрачным и опустошённым. Он только что принял лекарство. Через немного времени пришёл Шанкло, комендант Уденарде, в сопровождении Лоттума, командовавшего северной атакующей колонной; следом вошёл Кадоган. Шанкло, отлично знавший местность, пришёл показать, в каких местах удобно наводить мосты у Гавере. Гослинга, кто, по своему обыкновению думал, что теперь решается судьба армии и общего дела, подготовил план, призванный спасти положение. Если граф Лоттум перейдёт у Гавере он не должен останавливаться, но немедленно поворачивать и двигаться на юг, отрезая французские силы, перекрывавшие Уденарде. Герцог, на которого, несомненно, действовало принятое лекарство, прислушивался, но никак не мог собраться с мыслями. Гослинга, чтобы побудить его к действию, вызвался сам идти с частями Лоттума. Кадоган и Шанкло поддерживали разговор, в то время, как Мальборо лишь слушал с доброжелательным вниманием. Наконец, он заметил, что идеей Гослинги не стоит пренебрегать, так что распоряжается направить шесть батальонов к Уденарде чтобы воспользоваться выгодой предложенного Гослингой широкого флангового обхода. На этом муки герцога пришли к концу: удовлетворённый, и взволнованный Гослинга отбыл. Он никак не предполагал, по собственным его словам, открыть дело другим голландским депутатам и разделить с ними грядущую военную славу. Разумеется, я, в их присутствии, отдал своим людям приказ держать мой багаж и берлину в обозе колонны, с которой следовал штаб принцев; и Лоттум найдя в том честь и испытав облегчение - принял к себе депутата лишь тогда, когда успел пройти некоторую часть пути по своему маршруту.

Колонна Лоттума, двигаясь в рассветном тумане, перешла реку у Гавере при ничтожном сопротивлении. Но затем Лоттум остановился. Гослинга немедленно потребовал от него наступать на тылы неприятеля у Уденарде. Генерал отвёл его в дом по соседству. Там, к крайнему неудовольствию Гослинги, обнаружились два других голландских депутата, которых, как полагал Гослинга, он стряхнул со своего следа. Последовали долгие споры. Лоттум объявил, что получил приказы от герцога. Ему приказали перейти у Гавере и ждать у Гавере. Гослинга настаивал, что сам слышал, как герцог велел ему спешить к Уденарде. Лоттум отказался идти. Он вежливо отвечал, что депутат говорит верно, но сам он не может пренебречь инструкциями. Разгневанный Гослинга воззвал к другим депутатам, потребовав от них официального приказания.

Но двое моих коллег, Бог знает почему, хотя с уверенностью подозреваю и вижу причину в отчаянной зависти, сказали, что вмешиваться не станут: что граф Лоттум - генерал; что ему лучше знать, какие приказы он получил от герцога, и что они не желают давать контрприказа.^[557]

Ничто не могло поколебать этих упрямцев. Оркни - наш лихой Оркни - присоединился к Лоттуму и настаивал вместе с ним на плане Гослинги, но, увы, двое других депутатов ни за что не хотели отдавать необходимого приказа, а без этого инструкции герцога оставались непререкаемыми. Тогда Гослинга понял, наконец, что его провели. Мы можем вообразить сцену, разыгравшуюся в комнате деревенского дома: трое-четверо опытнейших офицеров армии, доверенные и близкие помощники Мальборо; некоторый назойливый штатский учит их исполнению долга; а двое его коллег - специально и срочно направленных именно ради этого - попирают его авторитет, выставляя на посмешище, стараясь всячески элиминировать его суетливую энергию из дела, требующего тщательного исполнения. Вот, опять - думает Гослинга - ещё один трюк Мальборо, очередной способ затянуть войну и набивать кошелёк, отстраняя голландского депутата при всех оказиях, благоприятных Голландии. До самого полудня он тщился вбить это в их дубовые головы, а потом прискакал адъютант Мальборо с известием, что Шельда форсирована во всех пунктах при очень малом сопротивлении, и что Лоттуму приказано идти к Уденарде.

Я остановился на этом малосерьёзном инциденте, так как он иллюстрирует условия, в которых приходилось трудиться Мальборо и его офицерам. Сутью плана был уверенный захват - любой ценой - хотя бы одного моста. Лоттум вёл фланговую колонну; у Гента стояли большие французские силы. Возможно, что Лоттум, при большей свободе действий, мог бы тем утром добиться и лучшего; но если бы командиру каждой из колонн стала бы предоставлена широкая самостоятельность, вся операция, рассчитанная по часам, могла бы придти в расстройство.

К полудню 27-го вся французская армия бежала из укреплений по Шельде. Какие-то части отошли на Гент; иные на Турне. Положение курфюрста Баварии у Брюсселя стало в одночасье безнадёжным. Он спасся тем, что ушёл в Монс, бросив артиллерию и восемьсот раненых. Тем временем, комендант Ата, предприняв рейд, занял Сен-Гислен - откуда курфюрст забрал гарнизон для осады Брюсселя - и чтобы вернуть его во власть Франции, нужны были сильные войска, большие труды, долгое время. Как только форсирование реки стало свершившимся и уверенным делом, Евгений поспешил назад, чтобы укрепить шаткий кордон вокруг лилльской цитадели. Вся быстрая и замечательная операция свидетельствовала о превосходстве союзников с Мальборо и Евгением во главе над французскими армиями, сохранившими, к тому времени, численное превосходство. Судьба цитадели стала теперь вопросом дней. Мальборо не только выручил Брюссель, но открыл восточную линию обеспечения и к войскам, осаждавшим Лилль, и в те местности, где он должен был оставить войска на зиму. Дух французской армии получил новый, крушащий ударом. 9 декабря цитадель Лилля сдалась. Буффлер вышел со всеми военными почестями - он заслужил их, как никто другой - и увёл остатки гарнизона во Францию.

Новости о потере Шельды, о провале под Брюсселем, о сдаче лилльской цитадели, настолько унизили и подавили Людовика XIV, что он немедленно приказал армиям уйти с поля и разойтись по зимним квартирам. Впереди оставались два самых лютых зимних месяца, и дальнейшая затяжка кампании означала непременную и самую серьёзную дезорганизацию рекрутского набора и мероприятий по укреплению боеспособности, жизненно необходимых армиям Людовика в преддверии нового года, грозящего Франции новыми бедами. В Версале верили, что Гент и Брюгге смогут выдержать длительные осады, и что союзникам невозможно вести дальнейшую, беспрерывную борьбу - им тоже необходим отдых, а к весне сгустившийся мрак развеется. Но король, принимая решение, обошёл вниманием несомненный факт, что сторону, ушедшую с поля, в то время, как другая сторона продолжает борьбу, ждёт расплата. Вандом горячо протестовал. Король оставался непреклонным. Бервик остро заметил: Во всю эту кампанию, как ни удивительно, король непременно настаивал на исполнении всех экстраординарных планов герцога Вандомского, а теперь настоятельно отвергает его единственное разумное предложение.^[558]

Для достойного завершения славной, жестокой кампании нужно было добиться ещё одного, жизненно важного результата. Необходимо было отбить у французов Гент и Брюгге. Проницательный взор Гослинги открыл ему то, что видели все. Когда мы стояли в том лагере [на Дендре], прикрывая конвой, я, в один день, сказал герцогу, о своём сильном беспокойстве при мыслях о том, что враг остаётся в Генте, и что это станет для нас затруднением в начале следующей кампании. Герцог внимательно выслушал меня; он сказал, что тщательно обдумает сказанное и попросил меня придти к нему назавтра, чтобы досконально и на свежую голову обсудить дело.^[559] Когда на следующий день в восемь часов депутат пришёл на квартиру герцога, его принял Кадоган, кто, с видимой лёгкостью дал убедить себя в пользе плана. Заручившись такой поддержкой, Гослинга стал настаивать на своём предложении перед командующим, как только тот вышел из спальни. При том, что Мальборо был отличным генералом, он был и виртуозным актёром. Как и Кадоган, но с худшей уступчивостью, он шаг за шагом поддавался убеждениям Гослинги; и, наконец, принял дерзновенный план депутата. Гослинга, воодушевлённый и счастливый тем, что дал стратегии такой важный поворот, поспешил к себе - писать энтузиастическое и настоятельное письмо в Гаагу; оставшиеся без его общества Мальборо и генерал-квартирмейстер обменялись, как легко вообразить, улыбками и должными репликами. Историк Клопп, почитающий каждое слово Гослинги как если бы читал Библию, пишет: Полевой депутат Гослинга дал Мальборо идею о завершении кампании возвращением Гента и Брюгге.^[560] Читатель, впрочем, вспомнит, как уже 12 августа Мальборо писал Годольфину: При успехе начатого, мы не должны думать о зимних квартирах, пока не заставим его [Вандома] уйти из этой страны [Гента и Брюгге].^[561] И, 20 августа, Когда я писал вам, что должен выбить французов из Гента и Брюгге, я имел в виду, что это совершенно необходимо для общего дела.^[562] Молесворт, адъютант герцога, в письме брату (3 декабря), говорит:

Есть возможность, что мы поставим по квартирам нашу конницу, а наша пехота завершит эту небывалую кампанию покорением Гента и Брюгге.... В общем, скажу тебе, что едва ли надеюсь провести Рождество с друзьями в Англии, но сердечно желаю им счастливого праздника. Мы же должны поставить точку в этой кампании. А затем, если вы не станете носить нас на руках, когда мы объявимся среди вас, и если не расхвалите нас до небес, мы сочтём такое обращение неподобающим...^[563]

При собственных, весьма заблаговременных намерениях, Мальборо, несомненно и, видимо очень, желал того, чтобы назойливый депутат предъявил этот план, как свой собственный, став его добровольным адвокатом перед голландцами. Затем он мог бы сказать членам правительства Голландии или Генеральным Штатам, План Гослинги хорош. Мы совершим преступление, не пустив его в дело - и это весьма помогло бы ему. Как прав был Гослинга, называя Мальборо великим притворщиком! Как счастлив, должно быть, был Мальборо, обнаружив способ направить этот несносный указующий перст в нужном ему направлении! Вышеописанный инцидент служит показательной демонстрацией умения Мальборо продвигать собственные планы, используя боязни, тщеславие, доблести и умы тех, с кем ему приходилось работать. С его умениями, он заставлял работать на себя и на победы союзников даже и врагов и они не догадывались об этом. Проследим же за тем, как мастерский удар Гослинги вернул Альянсу Гент и Брюгге.

Не прошло и часа с капитуляции Буффлера в Лилле, как Мальборо начал сосредоточение войск против Гента. В городе стоял прекрасно обеспеченный французский гарнизон в тридцать четыре батальона и девятнадцать эскадронов. Восьмидесятитысячное население, в ужасе от подступившей осады, объявило, что будет соблюдать нейтралитет, и молило Мальборо не бомбардировать город. Герцог не дал им утешения. Он подошёл к Генту 11-го, но принимая в расчёт силу фортификаций и гарнизона, решил призвать в поддержку Евгения. Соответственно, 16-17 декабря Евгений пошёл на север; и выйдя к окрестностям Грамона, выслал к осаде свою пехоту. Гент обложили 18-го. Погода благоприятствовала. До того стоял сильный мороз, но внезапно пришла не дождливая оттепель, открывшая водные пути для барж с осадными орудиями. Траншеи заложили 24-го; 27-го стал взят форт Руж, на севере; к тому же времени успели установить и батареи. По всем соображениям, Гент мог выдержать продолжительную осаду, но французы так пали духом, что случилась неожиданное. 29-го декабря, граф де Ламотт, к негодованию короля, начал переговоры. Впоследствии, перед трибуналом, он оправдывался тем, что посчитал наиважнейшим долгом сохранить армию. По этому случаю Мальборо выразился так: Уверен, господин де Ламотт не сумеет убедительно объяснить причину того, что он сделал.^[564] Гримальди, следуя примеру и приказам де Ламотта, очистил Брюгге, Плашендель и Леффинге. Все французские войска пошли по побережью Бельгии на Дюнкерк. И сразу же, на следующий же день, погода совершенно испортилась; пошли ливни и Мальборо рассредоточил союзническую армию по зимним квартирам.

Джон Саре.

17 декабря 1708.

* Если у вас стояла такая же погода, как здесь, ты, должно быть, страдала от страшных морозов, так как здесь было настолько холодно, что закрылись все реки, и мы не могли получить ничего; и если бы так продолжалось и дальше, нам пришлось бы встать на квартиры; но, слава Богу, наступила мягкая оттепель, и, надеюсь, наши орудия и боеприпасы успеют придти за несколько дней по открывшимся рекам. Французы, понимая значение этого города, поставили здесь 30 батальонов и 19 эскадронов, так что я запросил в помощь пехоту из армии принца Евгения, они подойдут ко мне завтра, а затем я смогу обложить город со всех сторон. Французы надеются, что при обороне города таким многочисленным гарнизоном, и при том преимуществе, какое даёт им сезон, они вынудят нас снять осаду, но, надеюсь с Божьей помощью обмануть их, так как мы должны захватить два этих города, чтобы провести зиму в некотором спокойствии, и положить основание для хорошей кампании в следующем году. Этим вечером я принял депутацию духовенства, знати и горожан, моливших, от имени всего городского населения не бомбардировать их; я всем сердцем желаю взять город, не причинив им вреда, но из милосердия к своим солдатам, мы обязаны применить все средства для завершения осады в кратчайшее время.^[565]

Джон Саре.

31 декабря 1708.

Я написал тебе вчера, отправив письмо с курьером, посланным мной через Остенде, о том, что граф де ла Мотт капитулировал на условиях свободного выхода из Гента в следующую среду, если не получит прежде помощи. Маршал Буффлер стоит у Турне, но по нашим сведениям у него недостаточно войск для такой задачи; сегодня утром я написал коменданту и городским властям Брюгге, предложив им такие же условия сдачи, но, боюсь, они ответят лишь вежливостью и вынудят меня идти к ним с частью армии, чего я, по возможности, хотел бы избежать, в особенности теперь, когда, судя по всему, устанавливается сырая погода: вчера пошли дожди, и хотя Господь благословил нас на какое-то время исключительно хорошей погодой, мы теперь со всем основанием ждём сильных ливней. В следующем письме напишу тебе о дальнейшем, так как если я не пойду на Брюгге, то поеду на два-три дня в Гаагу с принцем Евгением, а затем должен буду вернуться и пробыть здесь до конца февраля; в марте и апреле войска будут под присмотром принца Савойского [Евгения]. Из этого ты видишь, как кратко будет то зимнее время, в какое я смогу наслаждаться жизнью в Англии, с моей душенькой. Если мы будем воевать следующим летом, я надеюсь, что захват двух этих городов подвигнет врага к заключению мира. Прямо сейчас я получил твоё от 14-го, но за нехваткой времени не скажу многого в этом письме, только то, что мистер Бромли и прочие дружелюбные джентльмены добавляют к моим тревогам по службе, отягощая мою усталость.^[566]

Мальборо Годольфину.

Гент, 3 января 1708 [9].

Вчера с десяти утра до шести вечера я наблюдал, как гарнизон Гента со всем, что к нему относится, проходит мимо меня. Поразительно видеть, как такое множество хороших солдат позволили взять этот важнейший город в такое время года с такими с малыми потерями. Как только они поняли, что я владею воротами, они приняли решение оставить и Брюгге. Кампания закончилась так, как я мог только и желать, и так как во всём, что случилось, видна рука Провидения, надеюсь, её величество решит воздать Ему публичным молебном, испросив, в то же время, благословения и для следующей кампании. Не могу выразить всей важности для нас этих городов: без них мы не могли бы ни спокойно стоять на зимних квартирах, ни открыть следующую кампанию с подобающим преимуществом. Завтра я отдам необходимые приказы о рассредоточении армии, так что в два дня вся она будет на марше к зимним квартирам. Я должен на два дня съездить с принцем Евгением в Гаагу, а затем предприму некоторые заботы о своём здоровье...^[567]

Дела на юге стало отмечены успехом первой величины. Наземная кампания на Полуострове, так же, как и в Дофине, прошли непримечательно. В апреле, в Барселоне высадился новый имперский командующий, Стархемберг, с четырёхтысячным подкреплением; союзники вышли на поле в следующем месяце, когда прибыл Стенхоп с английским контингентом. Операции сосредоточились вокруг крепости Тортоса на Эбро, оставшейся среди немногих опорных пунктов Альянса в Восточной Испании. Стархемберг не сумел предотвратить падения Тортосы 10 июля. Когда из Италии подошла основная часть его войск, около шести тысяч, он попытался, в соединении со Стенхопом, вернуть крепость. Попытка безнадёжно провалилась, на чём и закончились сухопутные операции этой кампании. Армии встали на зимние квартиры почти в тех же местах, откуда вышли в начале года. Впрочем, французы потеряли около пяти тысяч человек в боях за Тортосу, и их дополнительно и серьёзно ослабило изъятие войск для Фландрии после Уденарде.

Но на море произошло решительное событие. Союзники, овладев Гибралтаром, получили возможность пресекать соединение брестского и тулонского флотов; но их тяжёлым кораблям приходилось в каждую зиму ходить в Лиссабон для переоснащения. Вспомним призыв Мальборо к Стенхопу: Заклинаю вас взять порт Маон.^[568] Прежде (июнь 1708) он писал:

Вы знаете, я совершенно убеждён в том, что нашей эскадре необходимо проводить зиму в Средиземном море, но все наши моряки определённо выступают против этого, опасаясь за безопасность линейных кораблей и удерживая в порту Специя все необходимости для их действий в море; в этом, исключительно важном вопросе, вам надлежит настаивать самым энергическим образом, советуя королю делать то же самое.^[569]

Исполнение плана зависело от кооперации морских сил. В январе 1708 года неудачливого Шовела заменил сэр Джон Лик. Всё лето он провёл в активных действиях. Он снабжал армию на Полуострове, перевёз имперские подкрепления, доставил Карлу III его невесту [Шарлотту прим. перев.] Вольфенбюттельскую, захватил Сардинию с её ценными зерновыми ресурсами (август 1708); и, наконец, освободился для атаки на Минорку. Но для такой операции необходимы были войска. Выделенные Стенхопом тысяча семьсот человек погрузились на корабли в Барселоне. Рандеву с Ликом назначили у Минорки, эскадры встретились 14 сентября. Лик мог бы стяжать славу дальнейшего успеха. Но в преддверии близящегося сезона штормов, он отказался рисковать флотом и ушёл в Англию, оставив на месте, для поддержки наземной операции, адмирала Уитейкера с семнадцатью кораблями. Сам Стенхоп остался непреклонен. Одно его появление у острова побудило к сдаче всех защитников Минорки кроме порта Маон. Вожделенную гавань защищал сильный форт Филипп, с гарнизоном в тысячу человек. Стенхоп высадил людей, выгрузил орудия, и стал готовить полноценную осаду. Но 30 сентября, после недели, прошедшей в разведывательных действиях, гарнизон сдался на хороших условиях. С падением главного пункта обороны, скоро захватили и гавань: тем самым, английский флот, ценой пятидесяти не более убитых и раненых, обрёл долгожданную базу на Средиземном море. Честь успеха принадлежала Стенхопу; адмиралы, со всей очевидностью и вопреки всем ожиданиям не вяло споспешествовали выигрышу этого ценного морского приобретения. Конфиденциально так, с некоторой горечью, пишет Стенхоп Сандерленду скажу вашему лордству, что во всём этом предприятии мне было в десять раз сложнее разбираться с морскими [офицерами], нежели с врагом.

Отныне английский флот располагал безопасной, неприступной островной базой в Средиземноморье, и господствовал над внутренним морем круглый год, независимо от сезона. То, что владение Миноркой имеет исключительное значение, утвердилось среди солдат, моряков, и политиков всех партий Англии, как неоспоримый, традиционный принцип: и спустя пятьдесят лет, когда Британия потеряла остров, этот принцип нашёл выражение в безжалостной казни адмирала Бинга. Для Мальборо в 1708 году захват порта Маон стал стратегическим достижением, важнейшим для дальнейшего ведения войны.

***

Так - как только и мог желать Мальборо - закончилась великая кампания 1708. Во всё её время, верховное командование неоспоримо оставалось в его руках. Он часто уступал перед мнением Евгения, и два командующих всегда выступали в полном согласии. Решения Мальборо, поддерживаемые Евгением, неизменно получали одобрение на военных советах. Высокорожденный принц не только служил и помогал, но часто воодушевлял Мальборо в тревожные дни. Но власть и ответственность оставались за герцогом; пять шестых всей действующей армии подчинялись его командам. Двое по-братски делили успех, но поражение пало бы на одного Мальборо. Постоянно страдая от хворей; упав, однажды, до глубины отчаяния; терзаемый политическими неприятностями дома, в Англии; одолеваемый всяческими настояниями и призывами Годольфина, Сары, вигских вождей; уверенный в охлаждении к нему королевы; преследуемый неутоляемой злобой торийской партии, он, вопреки всему, отчаянно рисковал, желая добиться большего.

Он добился полного успеха - вот ответ на бесчисленные критики его операций. Всегда дерзновенный, он, в каждом случае, вырабатывал самые детальные планы, пользуясь поразительно точной информацией. Он внимательно изучил характер своего главного оппонента, Вандома. Он быстро разобрался в расхождениях между французскими командующими и играл на этом. После битвы при Уденарде, он не сомневался в том, что дух французской армии сломлен. Взвешивая все эти факторы и вырабатывая планы, он не терялся ни при разрыве коммуникаций, ни перед лицом превосходящих сил. Его не смущали военные карты, рисующие самое ужасное положение. Ему не дали привести в движение план вторжения во Францию, и он сумел добиться выдающегося успеха при осуществлении альтернативы. Он выдержал всё, непреклонный в опасностях, неудовлетворённый в победах - и когда все противники и едва ли ни все соратники изнемогли от физического и умственного напряжения, остался одним, неоспоримым хозяином на всём театре войны. Думаю - написал он Саре 10 декабря - мы можем, не греша тщеславием, сказать: Франция долгие годы будет содрогаться от ужаса, вспоминая эту кампанию.

Глава двадцать восьмая. Кульминация. 1708 - зима.

Победы Мальборо поставили Англию над всем миром. Многие из тогда живущих застали время, когда их родной остров состоял на жаловании у Франции. Национальные конституция и религия постоянно оказывались в смертельных опасностях. Всего лишь двадцать лет тому назад, когда Ирландия восстала, а Шотландия отделилась и отстранилась, английскому народу, ведомому аристократией, пришлось прибегнуть к отчаянному средству исцеления: к установлению на острове власти иноземного правителя, пришедшего с иностранными войсками для защиты их от предательских действий собственного суверена и от вторжения Людовика XIV. Даже и после войн Вильгельма III - казалось, то было ещё вчера - народ, разоружённый в припадке бессмысленной экономии, трепетал, наблюдая, как великий монарх занимает, без единого выстрела, крепости Испанских Нидерландов; как добавляет, без видимого сопротивления, всё обилие Испанской империи и Индий к французской мощи - и без того первостепенной и кичливой. Согбенные протестантизм и парламентские институты ютились за плотинами Голландии; стояли, обезоруженные, с потупленными взорами, за Дуврским проливом. Живущие в раздорах мелкие государства Германии не могли устоять перед блистательными армиями и всепроникающей дипломатией Франции. Не только европейская гегемония, но, казалось, общемировое господство было уже в полушаге от прославленного триумфатора, католического властелина, столь же нетерпимого, сколь и культурного; жестокого и амбициозного во всю меру своей силы; автократического владыки над двадцатью миллионами французов.

Один человек и три битвы изменили всё. Великого монарха постигли разгром и унижение. Его армии более не осмеливались выходить на поле против победителей при Бленхейме, Рамильи, Уденарде; против того воителя, кто водил ими. Все Нидерланды со всеми их крепостями, поменяли хозяина и стали спасительным барьером, оградившим мировые принципы, дорогие сердцам голландцев и англичан. Три Британских острова объединились под одним скипетром и единым парламентом. Французский флот был изгнан из морей. Средиземное море стало английским озером. Сокровища океана, чудеса Нового света, стали, казалось, наследством, доставшимся островитянам.

Все - нобльмены, джентри, даже городские торговцы - неудержимо желали принять участие в этих удивительных событиях. В распоряжении короны оказалось неисчислимое множество талантов. Не только прибыли, пусть действительно обильные, но более слава, выпавший шанс сделать нечто замечательное, привлекали силою магического заклинания способности и знатность. Парламентское красноречие; доблесть, явленная, на суше и на море; богатство; обширные землевладения, стали подножиями для броска к власти. Континент тщился разобраться в политической системе Англии. Европа пристально наблюдала за двором королевы Анны. Каждое слово, шепоток, жест, каждый союз или ссора между главными публичными персонами Британии ложились в срочные донесения. И прежде всего, предметом самых обширных истолкований немедленно становились самые незначительные проявления королевских настроения и симпатий. Персоны, с какими она встречалась; назначенные ею епископы; пожалования; выбор драгоценностей к туалету и фрейлина, посоветовавшая такой выбор - всё это дотошно изучалось правителями десятка государств с таким же вниманием, с каким отслеживались перемещения больших войсковых масс между театрами.

Мы видели, как Мальборо, троекратно, средствами войны и политики, спасал Великий Союз от постыдного краха: в самых бедственных обстоятельствах, при самых скудных шансах. Теперь внешних трудностей, по сути, более не существовало. С Евгением на его стороне, военное командование Мальборо никем уже не оспаривалось. В целом, князья и владетели Великого Союза признали за ним лидерство. Все пути из Гааги, Ганновера, Берлина, Вены, Турина, вели в его походную палатку. Русская экспедиция Карла XII убрала со сцены ужасную шведскую непредсказуемость. Все уверились в том, что вскоре, Франция примет диктат мирных условий, предложенных ей на границах либо в самом Париже. Но теперь на плечи, вынесшие и без того неподъёмную ношу, легла новая, уже фатальная тяжесть. Королева, скажем так, переменилась в сердечных привязанностях. Командующий и его жена теряли - собственно, уже потеряли - высочайшее благоволение, использовавшееся ими с замечательным результатом. Тори - мирная партия, якобитская партия - попали в королевский фавор. С этого времени двор Людовика XIV задался вопросом: не стоит ли, если стране откажут в благоразумных условиях мира, тянуть дело, дожидаясь падения Мальборо? Так каждый слушок о королеве Анне, её отношениях с Сарой и Абигайль, о закулисном мистере Харли, о навязчивости вигов и беспомощности Годольфина, сказывался и на ведении войны, и на каждой стадии мирных переговоров. Королева Анна стала той осью, вокруг которой обращалась судьба Континента: тогда же и отныне королева Анна стала худшим врагом Европы.

По мере приближения парламентской сессии, виги начали выказывать сильнейшее неудовольствие теми усилиями, какие Годольфин, Мальборо и даже Сара буквально расшибавшаяся в лепёшку ради их интересов употребляли для дальнейшего назначения людей партии на государственные посты. Сандерленда уполномочили оповестить герцогиню о прекращении поддержки со стороны вигов, если лорд Сомерс не получит продвижения, и если состав коронных юристов не станет пересмотрен к выгодам партии. Сара обратилось к Мальборо, осаждавшему тогда Лилль, и сама предприняла всё, что было в её силах. Когда выяснилось, что у неё не осталось никакого влияния на королеву, некоторые вигские лорды решились даже на попытку вполне неуспешную ухаживания за Абигайль. Они поняли, что отныне полезным для них доверием королевы пользуется один Мальборо, и решили пришпорить герцога в усердии, возобновив приостановленную в начале года атаку на его брата. Был или не был адмирал Черчилль повинен в вольном обращении с государственными деньгами; плохо или хорошо он управлял своей военно-морской администрацией не в том была суть: виги не терпели его, как политика. В течение года адмирал поощрял торизм своего патрона, принца Георга Датского, и безудержно усердствовал в нём сам. Он ошеломил Годольфина и Мальборо, распространив доклад о том, как герцог дал полк некоторому полковнику Джонсу по наущению Харли, сославшись на военного министра Уолпола, как на верный источник сведений. От этого произошёл большой вред. Затем, он замешался в интригу по вопросу попечительства над Оксфордом. Сара взъярилась на него. В злых письмах к мужу, она требовала от него разрыва со старшим братом, ставшим помехой. Мальборо долгое время сопротивлялся. Он был привязан к своему брату, он управлял через него стратегией действий на море. Он склонился только перед аргументами Годольфина.

Годольфин Мальборо.

11/22 июня 1708.

С принцем дело обстоит ненамного лучше. Он, временами, затрудняется вообразить ожидающие его последствия, и ровно также беспомощен в соображении того, как предупредить неприятности; то ли из-за своего характера, то ли под влиянием вашего брата, не могу судить. Но брат ваш остаётся и, видимо, останется впредь при собственных заблуждениях, о чём я говорю ему при каждом разговоре, и тогда он, по всему виду, полностью разделяет моё мнение; но им вполне владеют неприязни и пристрастия, и он либо не может, либо не хочет управлять принцем так, чтобы тот вёл себя правильно.^[570]

Джон Саре

2 августа 1708.

Мне жаль, что мой брат Джордж отправился в Оксфорд: боюсь, он наломает там дров. Не скрою, я принимал в нём участие, хотя и видел, что он совсем не отдаёт себе отчёта в том, какие неприятности, судя по всему, навлечёт на себя этой зимой, так что теперь я совершенно в нём разочаровался.^[571]

Годольфин Мальборо.

Виндзор. 6/17 июля, 1708.

Вы окажете мне справедливость, согласившись с тем, что я никогда не тревожу вас здешними перипетиями, понимая, что не должен беспокоить вас, нашего защитника; человека, от которого зависят все наши надежды. Но так как вы сами затребовали отчёта о шуме вокруг вашего брата Джорджа и мистера Уолпола, не могу утаить того мнения, что он сильнейшим образом повинен в этом деле, от начала и до конца; но лучше всех об этом способен рассказать мистер Крагс, очевидец главного эпизода этой истории. Пользуясь случаем, не премину добавить, что ваш брат очевидная и главная причина естественного, но крайне неудобного отвращения принца и королевы ко всем вигам вместе взятым, в особенности к сэру Джорджу Бингу, хотя мистер Монтгомери и пытался помирить их со всеми вообразимыми стараниями, осыпая обещаниями и уверениями; ясно, как божий день, что брат ваш, занимая свой нынешний пост, пользуется сильнейшей такого не бывало и общей неприязнью, и поддерживать его стало чрезвычайно трудно; но если бы не ваше прямое распоряжение, я никогда бы не стал так распространяться на эту неприятную тему.^[572]

Но Мальборо окончательно убедился в том, что его брат должен уйти, лишь в октябре. Тогда он написал ему воистину сокрушительное письмо.

Мальборо адмиралу Черчиллю.

19 октября 1708.

Полагаю, что вы, по сей день состоите в администрации принца, при том, что парламент соберётся в очень скором времени: итак, я окажу плохую услугу и вам, и себе, если не скажу со всей братской привязанностью и дружеской искренностью: если вы, ещё до начала сессии, не примете бесповоротного решения о сложении с себя полномочий, вы, не сомневайтесь, сослужите самую скверную службу королеве и принцу, причините мне величайший вред, и поставите самого себя в положение, хуже которого не было во всей вашей жизни, и защитить вас будет решительно невозможно. С другой стороны, если соображения о том, что дела королевы на следующей сессии пройдут с лучшей лёгкостью; что принц уйдёт от изрядных тревог и неприятностей; что вы не попадёте в несомненно опасное положение, а я обойдусь без соответствующих нареканий, - если в вас возобладают такие соображения, и вы согласитесь поступить в соответствии с моим искренним желанием, вы, заявляю со всей ответственностью, непременно найдёте, что обрели вдвое большую выгоду, нежели имеете теперь, в смысле и достатка и спокойствия. По всем вышеизложенным, непререкаемым для меня причинам, надеюсь, вы, не медля, дадите мне столь удовлетворительный ответ, чтобы я больше не думал об этом и бесповоротно уйдёте в отставку до моего отъезда.^[573]

И Мальборо, и Годольфин надеялись, что жертва в лице адмирала утихомирит вигов и убережёт королеву от огорчительной для неё парламентской атаки на Георга Датского. Всё лето принц, мучимый болезнями, провёл в маленьком доме, занятом королевой в Виндзоре. Там он оставался под неусыпными заботами Анны и Абигайль. Бедный принц мучился астмой, кровохарканьем, апатией, водянкой, частичным параличом.^[574] Лето 1708 выпало жарким, так что принц в маленьком виндзорском доме страдал и от погоды, и от своих недугов, и, несомненно, от методов лечения того времени. Задворки дома выходили в парк, что, по словам Сары, позволяло Харли незатруднительно приходить по приглашению Абигайль и королевы.

Стоит ли удивляться тому, что Анна остро возненавидела вигов, старавшихся, в жестокосердии и жадности до должностей, затравить, выгнать её мужа-страдальца с места, очернить его репутацию? Скорбь жены питалась от гнева королевы, и наоборот; и оба чувства пылали в Анне. Вигские лорды, нечуткие ни к этим эмоциям, ни, несомненно, к простой благопристойности, расширили притязания. Теперь их могли удовлетворить только удаление принца, перевод лорда Пембрука в Адмиралтейство, с передачей его должностей Сомерсу и Уортону. В октябре, Сандерленд собрал лидеров Хунты в Элтопе для выработки согласованных требований. В Лордах Хавершем превзошёл себя: Наши несчастья в море так многочисленны, что едва понимаешь, с чего и начать. Враг захватывает наши корабли косяками - так же, как голландцы ловят нашу сельдь у наших же собственных берегов; мало того, все эти о многом говорящие неудачи, чреваты очень большими бедами. Виги полагали, что другого пути у них нет. Они били по брату Мальборо, целя в самого герцога, и по королеве через её мужа. Расчёт их оказался верным, методы действенными. Чтобы избавить супруга, в последние его дни, от безжалостного публичного нападка, Анна бросила алчущим вигам вожделенные офисы. Банальный метод персонального давления исторг из Анны те уступки, каких безуспешно добивались Мальборо - мудрыми и лояльными советами - и Годольфин, в тщетных мольбах; к каким её не подвигло самоочевидное положение в парламенте. Королева - так написал Годольфин Мальборо в день капитуляции Анны (22 октября/2 ноября),

... наконец пришла к тому, что дозволила мне сделать такие снисхождения, каких будет достаточно - при своевременном осуществлении - для избавления нас от большинства трудностей; думаю, на то есть большая надежда, если виги проявят хоть толику здравомыслия; и я совершенно уверен в том, что окажись вы теперь в Англии - хотя бы на два дня - все прошло бы в наилучшем виде: я разумею, внешне благопристойным образом.^[575]

Лорды Хунты гневались на то, что исторгнутые ими и обещанные к удовлетворению требования задерживаются в исполнении. 28 октября они узнали причину. Смерть освободила Лорда-Адмирала от должности. Жизненные силы в нём - пишет Годольфин -

... совершенно истощились, никакое искусство не могло долго поддерживать его. Скорбь королевы мешает ей говорить с теми непринуждённостью и удобопонимаемостью, какие нужны для её службы, тем более, что она имеет при себе заботливую няньку, создающую новые, дополнительные неудобства, совершенно излишние при наших обстоятельствах, так что теперь, как никогда, необходимо, чтобы вы без промедления вернулись в Англию; я без преувеличения предвижу, что если мы не сможем добиться того, что нужно скоро, очень скоро, следом придёт уже неотвратимый крах...^[576]

Кризис, впрочем, удалось пройти. Виги получили назначения. Лорд Пембрук стал Лордом-Адмиралом. Уортон - некогда, Анна, без церемоний отобрала жезл, знак должности, у этого непристойного человека^[577] - поехал в Ирландию как королевский лорд-наместник; Сомерс стал лордом-председателем Совета. Так, против воли королевы, к некоторому беспокойству страны, но по воле палаты общин, к власти пришло типично партийное - вигское - правительство. События следующих четырёх лет возвели этот случай в правило дальнейшего политического будущего страны. Британская конституционная история прошла достопамятный рубеж.

Государственная деятельность адмирала Черчилля прекратилась со смертью принца. Он задержался в городе - пишет один из корреспондентов Харли - до завершения похорон, а потом удалился в Виндзор без намерения появиться этой зимой в парламенте.^[578] И он уже не появится в парламенте - никогда. Он удалился на виллу, построенную им самим в Виндзоре, и посвятил оставшиеся ему восемнадцать месяцев жизни примечательному птичнику, который, по его завещанию, отошёл в дальнейшем герцогу Ормонду и графу Торингтону. Он не накопил большого состояния, но смог оставить двенадцать тысяч фунтов своему родному сыну, и столько же - племяннику, бригадиру Годфри.^[579] Он, де-факто, руководил Адмиралтейством в течение семи лет войны: когда английский флот был сильнее всех прочих военных флотов, вместе взятых; когда моряки способствовали главным операциям войны столь беззаветно, как никогда во всей истории нашего флота.

Ни Сара, ни, разумеется, врачи, не знали заранее, как близок к концу Георг Датский, но узнав о критическом состоянии принца, она написала:

Виндзор-Лодж.

26 октября.

В последний раз, когда я имела честь прислуживать вашему величеству, вы обращались со мной так, что прежде я не смогла бы такого и вообразить, и никто бы не поверил; тем не менее, слыша о ваших несчастии и скорби при том положении, в каком находится принц, считаю своим долгом приехать к вам, чтобы справиться о состоянии вашего здоровья и, как бы то ни было, узнать: не смогу ли хотя бы как-то услужить вам в том, что вы найдёте уместным и полезным, так как убеждена, что поступлю куда лучше, если помогу вашему величеству делом, нежели буду в эти дни обременять вас чтением моих писем.^[580]

Это письмо вызывает неприятное чувство, и неудивительно, что когда на следующий день Сара, проведшая всю ночь в пути из Виндзора, явилась в Кенсингтон, она, по собственным её записям, нашла очень холодный приём, словно посторонний человек, у страдающей королевы. Она, впрочем, пришла и на следующий день, и присутствовала при самой кончине принца. Архидиакон Кокс, писавший в 1820 году для английского читателя, говорит:

Она снова прислуживала королеве на следующее утро. С преданностью любящей, она увела свою королевскую госпожу от мрачного зрелища в её кабинет, и, приказав прочим присутствовавшим удалиться, опустилась на колени, и старалась облегчить муки её скорби, оставшись в коленопреклонённом положении до тех пор, пока не умерилась мука первого чувства.^[581]

Вздор этот написан, скорее всего, приличия ради. Сара оказалась в ложном положении. Если бы она оставила свою госпожу и любимого в прошлом друга наедине с горем, её невозвратно вышвырнули бы вон; в то же время, её присутствие воспринималось, как вторжение. Анну могла хотя бы отчасти успокоить одна персона в целом свете. Она стремилась к Абигайль. Сара тем временем управлялась с обыкновенной для неё распорядительностью. Королева должна покинуть Кенсингтон и переехать в Сент-Джеймс, чтобы сделать необходимые распоряжения о погребении. Анна, не желая уходить от тела супруга, вяло сопротивлялась, но через немного времени подчинилась. Герцогиня отмахнулась от всех просьб Анны об Абигайль, сказав, Ваше величество сможет послать за ней в Сент-Джеймс, когда и как вам будет угодно, и доставила королеву во дворец в собственной карете.

Поведение Сары в этой трудной ситуации кажется безупречным. Она вела себя корректно, умело, тактично; но ни в одной из женщин не теплилось уже ни искры прежней любовной привязанности. Всё умерло. С последним вздохом принца исчез даже и след воспоминания. Он всегда оставался хорошим другом Сары и неизменным почитателем герцога. Теперь ушёл и он. Сара пишет в мемуарах о своих отношениях с королевой в последовавшие недели:

Она предложила мне сесть, как в прежние годы, и устроила маленький спектакль в духе своей прежней ко мне привязанности в вечер, когда я попросила об отлучке; но ни разу не заговорила со мною ни о чём, и я поняла, что не добьюсь успеха, чему не стоит удивляться, потому что каждый раз, когда я приходила к ней, я обнаруживала, что от неё только что ушла миссис Мешем, а я ходила к ней нечасто.^[582]

Поведение Сары не заслуживает упрёка, но нельзя сказать того же про её последующие писания о тех днях. Она сочла должным написать, что королева, при всей своей скорби, очень хорошо пообедала в день смерти мужа. Когда Анна взяла в привычку сидеть долгими часами в одиночестве в маленьком кабинете супруга в Сент-Джеймском дворце, Сара высказывает мнение, порочащее лишь саму её. Но истинная причина того, что её величество выбрало для своих сидений именно этот кабинет, крылась в чёрной лестнице, ведущей туда из покоев миссис Мешем, и последняя могла скрыто приносить ей то, чего она желала.^[583] Об этих клеветах неинтересно размышлять и неприятно говорить, и они оборачиваются против той, кто их написала - если взять в сравнение одну из беглых записок Анны к Саре.

Как только Лорд-Казначей ушёл от меня, я дважды стучалась в дверь дорогой миссис Фримен, надеясь успеть и сказать ему ещё несколько слов, прежде чем он уйдёт; но, никто не ответил мне, и я пишу это, не желая пересылать то, что хотела передать изустно; именно, пожелание к нему, чтобы делая распоряжения для Кенсингтона, он вызвал бы туда как можно больше лейб-гвардейцев для выноса драгоценного мне тела принца, чтобы не дать ему упасть, так как ступени большой лестницы очень узкие и скользкие.^[584]

Когда архидиакон Кокс говорит об этом, как о знаке минутного внимания королевы ко всем подробностям погребения, он, как и Сара, опускается куда ниже чувств, понятных и самым простым людям.

***

Плохо, очень плохо обстояли дела у Тори после падения Харли. Суровые испытания, выпавшие и потрясшие Харли, закончились лишь со смертью Грега. И это прошло; но он, покинув офис и двор, нашёл свою партию в расколе по меньшей мере, натрое; каждая группировка злобилась на каждую, но все вместе возлагали вину на него. Попытка якобитского вторжения погубила перспективу ториев на выборах. Побитым, умалившимся в Палате, им предстояло заседать в парламенте, где виги - впервые за всё царствование - имели большинство. Сент-Джон, оставшийся без места, похоронил себя в деревне. Харли вернулся; но как переменилась сцена! Почти десятилетие он фактически управлял Общинами, либо с кресла спикера, либо как государственный секретарь. В те времена он был там ключевой фигурой. Теперь, лишённый официальных облачений, без поддержки большинством, даже без такой партии, кто стала бы аплодировать ему, без дара вдохновенной и искусной речи - на этом можно было бы выстроить личное положение - он стал коммонером с, по первой видимости, безнадёжными перспективами.

Но Харли, с его знанием политики, знал, что в очень скором времени в торийской партии пойдёт процесс исцеления. Общие несчастья должны были породить общую приверженность. Он уверенно чувствовал, что партия вернётся к нему. Он знал, в какую великую силу она превращается, объединившись. Тем более, что как знали все - и знали к его выгоде - он, через Абигайль, удерживал тесные отношения с королевой. Абигайль писала ему преданные и информативные письма, таясь от любопытствующих за собственной иносказательной манерой.

Абигайль Мешем Харли.

18 апреля 1708.

Сегодня я была при дворе, и, если бы разумела в физиогномике, сказала бы, что моя прежняя госпожа недовольна мной. Я думала о том же вечером в четверг, как говорила вам. Если я права, нужно найти причину. Моя леди Гиггстер [?] была очень весела, выглядела совсем беззаботной. Мать Эйлиго [?] тоже была там. Весьма понимающий человек и один, кто знает придворных, спросили меня: был ли кто-нибудь из нас или все четверо с моей прежней госпожой, при её последнем приезде в город. Причина вопроса мне неизвестна, вы можете вообразить, какой я дала ответ. Я не смогу уйти до вторника; и вы можете не сомневаться, что я, прежде всего, приду к вам.^[585]

21 июля 1708.

Сердечно сожалею о том, что объяснила моей тётушке [королеве] причину моего желания ехать в Уолтон [Лондон], но не стала испрашивать отпуска, как написала вам в предыдущем. Благодарна вам за любезный совет, и, надеюсь, Господь Всемогущий будет так милостив ко мне, что я не попадусь ни в одну из этих ловушек. Я ничуть не сомневаюсь в том, что они попытаются всемерно погубить меня, но никогда не смогут того добиться, поймав меня на неосторожности. И если они добьются успеха, на то Божья воля: я приму всё, что Он мне уготовил. Ох, как же страдает моя бедная тётушка Стефенс, они давят на неё сильнее обыкновенного. После произошедшего, она невообразимо изменилась; у неё совсем нет наличных денег [мужества] даже и для обычных обстоятельств. Действительно, когда я вижу, как ей скверно, как крепко они налегают на неё, я не надеюсь на её избавление, потому что она никак не желает обращаться за спасением к своим друзьям. Я слышала при дворе от некоторых людей, что они глядят в сторону миссис Пейкер [Ганноверская фамилия] и рассказала ей всё; пока она изволила выслушивать, она была очень печальна, но не сказала в ответ ни слова.

Моя леди Пай [герцогиня Мальборо] остаётся здесь. Я не видела мою тётушку с тех пор, как призвана исполнять обязанности, а так было в субботу и в утро воскресенья; завтра я снова буду исполнять мою службу. Я не думаю, что это из-за неодобрения со стороны тетушки, но из-за того, что здесь леди Пай. Что до моего друга, уехавшего в путешествие, вам не стоит беспокоиться о том, что персона, упомянутая вами моему брату, причинит ему какие-либо неприятности, так как мой друг всевозможно осторожен; он отлично знает их.

Буду счастлива получить весточку от вас в субботу. Бог благословит вас и укрепит в добром здоровье. Бумаги, оставленные вами мне, в сохранности, но если они нужны вам, дайте знать, когда будете писать мне.^[586]

Помимо надежд на дворцовые интриги и партийную борьбу, Харли мог рассчитывать на заграницу: в любой момент оттуда мог прийти заряд попутного ветра в его паруса. Уденарде, определённо, тяжело ударило по нему, снова воспламенив всю столицу в почитании славы Мальборо. Но по мере хода осенних месяцев, захват Лилля виделся всё более затруднительным, почти уже невозможным делом: достаточно было посмотреть по карте положение армий и состояние коммуникаций Мальборо. Авторитетное военное мнение во всей Европе склонилось, преимущественно, к отрицательному прогнозу. Мальборо в его настоящих отношениях с королевой не перенёс бы столь позорного афронта, как снятие осады. Помимо прочего, ему грозила постоянная, личная опасность в траншеях и на поле.

С уходом из офиса, Харли сохранил отношения с группой своих корреспондентов. Один из них, Эразмус Льюис, кембриджец с дипломатическим опытом, личный секретарь Харли в 1704, написал патрону серию рапортов, раскрывающих с неподражаемой ясностью их общую точку зрения. Дела в нашем маленьком мирке - пишет он Харли (28 сентября) - остаются прежними в ожидании великого события во Фландрии: всё отсрочивается до этого решительного момента...^[587]

Я нахожу [17 октября]... наши дела в таком плачевном состоянии, что это коснётся всех обитателей... его страны. Я, впрочем, думаю, что этот болезненный шок станет хорошей встряской, и тогда осмелюсь, не опасаясь оскорблений, выйти на публику, чего не смог бы сделать несколькими месяцами тому назад; ... и вы удивитесь, услышав, как люди открыто заговорят о том, что мы, потратив многие миллионы, нашли, наконец, разгадку нашего величайшего секрета: наш генерал не знает военного дела; он два-три раза по счастливому случаю сорвал банк, но никогда не знал правил игры; он гений, но невеликий - того размера, чтобы присваивать деньги всеми грязными и бесчестными способами, что, думаю, никак не похоже на военную мудрость, и, разумеется, не говорит ни о каких высотах духа.^[588]

И от 8 октября: подслушанное.

Лорд Сандерленд, лорд Кёнингсби и сэр Джеймс Форбс обедали всчера у Понтака со своими друзьями из Сити, взяв за обедом Лилль и добыв в один миг шесть миллионов безо всякой поддержки, силами одной своей партии, и два джентльмена, упомянутых последними, публично провозглашали о том прошлым вечером во всех публичных местах, добавляя, что Лорд-Казначей обещал избавиться от герцога Куинсбери; что он капитулировал и полностью отдаётся в руки мудрой Хунты.^[589]

Приободряемые подобными, злобными слухами, получившими хождение в полном противоречии с интересами государства, Харли и лидеры торийской оппозиции наблюдали за ходом отчаянной драмы - знаменитой осады - ожидая с равным нетерпением и дурных новостей с фронта, и начала парламентских заседаний. По мере приближения последних, Сент-Джон в своей деревне стал подавать признаки жизни и восстановления сил.

Сент-Джон Харли.

11 октября 1708.

Долгое время я думал, что вы уже не сможете снискать у некоторых людей пощады, но лишь прежнее к нам отношение, и это предубеждение весьма обременяло меня во время, когда мы строили мощную фракцию, понимая, со всей очевидностью, что через короткое время по необходимости разрушим её; когда мы вошли в некоторые соглашения, накладывавшие на нас путы и оковы всякий раз, когда мы, ради собственной защиты пытались играть на другой стороне. Такими были, такими остаются наши обстоятельства, и как же нам выйти из плена, что хуже египетского? Есть один человек [несомненно, Мальборо] кто мог бы сделать это, огласив один решительный указ; но когда я передумываю всё услышанное и увиденное прошлой зимой, я отчаиваюсь найти спасение в той стороне. Надежда - в чём я совершенно убеждён - остаётся для нас лишь в партии Церкви Англии, ни в ком ином, и нам не помешают их теперешние взгляды: вполне достаточно и того доверия, какое успело восстановиться между ними и нами. Почему вы не вполне используете Бромли? Задача не трудна, и управляя им так, чтобы он того не ведал, вы станете влиять на них. Ваши друзья - я имею в виду тех, кто в парламенте - примут, осмелюсь заявить, участие и сделают всё возможное без того, чтобы войти в прямое противоречие с собственными взглядами. Вы раскололи партию; объедините её снова; страдания сделали их мудрее, и какие бы неприязни и зависти не владели бы ими теперь, они отбросят всё это как только поймут, что лучшее поведение поспособствует успеху, и что в вашей власти привести их разумными мерами к разумным целям.

Если поначалу они недостаточно окрепнут для того, чтобы выиграть, они станут достаточно сильны для того, чтобы потерпеть поражение. Вы, по всему, назначены стать ударной силой, и это каре^[590] оградит вас до того благоприятного дня, когда вы сможете нанести крушащий удар, объединив, как то и должно быть, людей власти и людей собственности.^[591]

Харли не нуждался в приглашении в том, что касалось Бромли. Несколькими неделями ранее он получил от последнего письменное ручательство. Могу уверить вас в том - пишет Бромли (18 сентября) - что сам я сердечно расположен к действиям в пользу наших общих интересов вместе с вами и указанными вами джентльменами, и ничуть не сомневаюсь в том, что вы найдёте такое же мнение и в других.^[592]

Сент-Джон Харли

6 ноября 1708.

В то время, наши отставки и тот образ действий, с каким мы ушли с должностей, были поступками равно благородными и мудрыми: здесь у меня нет никаких сомнений. Ничьё мнение не сможет добавить ничего к той убедительности, какую имеет для меня это соображение.

Но должен сказать и о том, что достоинство этого поступка зависит, и здесь у меня возникают опасения, от использования вами и вашими друзьями того состояния свободы, в каком вы оказались по собственной воле, сложив свои назначения.

Никто из живущих не сделал больше, чем вы для избавления нас от сегодняшних бед, и для предотвращения тех бед, что нависли над нами - как могут понять и самые недальновидные люди. Но вы - мишень, в которую целят стрелы все фракции, и невозможно ни спасти вас от ежедневных ударов, ни добиться хотя бы малейшего прогресса в распространении предлагаемых вами идей, прежде, чем некоторое число джентльменов уверятся в грозящей им опасности; прежде, чем они убедятся в том, что должны, ради спасения, следовать за вами; прежде, чем вы сможете вдохновить вашу партию к деятельному мужеству, заметному теперь лишь во фракциях; и пробудить в ней добродетельную любовь к отечеству в той мере, в какой способно на это чувство наше ужасное поколение - такое чувство едва ли усматривается теперь в руководящих наставлениях, идущих от любой из сторон. При всём, чего можно было ожидать от джентльменов, принадлежащих Церкви Англии, и зная их прошлое поведение, жестокая пытка страданием вполне подготовила их к объединению на совсем иной платформе...^[593]

Итак, пока королева и Абигайль обороняли донжон от вигов, упрямо отвергая советы двух своих великих советников, Харли, тихо и расторопно, собирал торийскую партию. То удовольствие, с каким парламент - при видимой неблагосклонности короны - принял чисто вигскую администрацию, монополизировавшую все важные офисы, стало вполне достаточной причиной для объединения джентльменов Англии в крепкую оппозицию. И на кого же они могли рассчитывать, кроме Харли - человека, пострадавшего от вигских претензий; при том, что отношения с королевой предоставляли ему способ для самого свободного покровительства в пользу любой новой администрации?

Напряжённая конституционная борьба, нашедшая отражение в переписке королевы с Мальборо шла скрыто от парламента и нации. Грозная битва шла втайне. Внешнему миру казалось, что конституция работает с безукоризненной плавностью. Королева, по внешней видимости, всё более распространяла свою любезную благосклонность на государственных мужей, получивших наибольшее влияние в новом парламенте. Новый парламент превознёс в речах счастливое сотрудничество с престолом; а Общины - ещё до того, как кампания 1708 года пришла к долгожданному, славному завершению - вотировали даже и увеличенное финансирование военных надобностей. Так выглядела обращённая к миру парадная сторона. Но как же иначе шли дела под поверхностью! Победоносный генерал, разбитый, умоляющий об отставке; верный Казначей, шантажируемый Хунтой; почитаемая всем миром королева, работающая на чёрной лестнице с публично обесчещенным лидером оппозиции против парламента - опоры трона - и против великих министров, доставивших ей безопасность и едва ли ни всемогущество!

***

Мы подошли к кульминационным дням мировой войны восемнадцатого века и к кульминации нашего повествования. Основы влияния Мальборо в Англии разрушены; но дело его служения - дело Англии и Европы - восторжествовало. Его власть ушла; но он исполнил свою работу. Мы видели, как союз двадцати шести стран дал успешный отпор, а потом и победил могучий, единый военный деспотизм: зрелище, столь свежее для времён, в которые живём мы, читатель. Это была война окрестностей с центром. И если мы задумаемся об эгоистических притязаниях, о ревности и недальновидности союзников, о многих неустранимых расхождениях их интересов, о том, как трудно, с какими задержками шли переговоры о любом, совместном, обще-необходимом мероприятии; задумаемся об усталости, моральной и физической, гнущей долу все продолжительные усилия человеческие; если мы вспомним, что движения ограничивались в те дни скоростью солдата на марше или баржи на канале, и - для переписки - скоростью кареты, в лучшем случае - всадника; мы не найдём странности в том, что Людовик XIV сумел так долго удержаться своего девиза: Не уступлю и многим. Он пребывал в центральном положении, всецело управляя величайшим в мире народом в период самого замечательного его расцвета; он имел власть строить далеко идущие планы, и наносить сегодня удар здесь, завтра - там; он полагался, что важнее всего, на безукоризненную покорность - и никак не удивительно то, что он воевал так успешно, и так долго. Поразительно то, что у неподготовленной европейской цивилизации того времени нашлись силы для противостояния, более того - для победы над ним. Шаткая коалиция обрела в Мальборо если не душу, то орудие эффективного действия, средство органичного объединения, свой главный меч. Так круг трепещущих государств и людей, едва не приговоривших себя к смирению перед тиранией, стал кольцом пламени и стали, повалившим и удушившим страшного врага.

Мы видели, как всё это свершилось. За фронтами французских армий, вне всё ещё сияющего Версаля, легло разорение - легли руины. Великий монарх вопреки всему держался в отчаянном положении; но сердце его было разбито. Он глядел на истощённое королевство, на высосанную войной людскую силу Франции, на расточённую казну, на полузаброшенные пашни, на перепуганные армии и пошедший ко дну флот: чёрная мгла отчаяния и сожаления захлестывала его, и мир - любой ценой - стал его вожделеннейшим, всё подчинившим желанием.

Триумвиры-исполнители, Мальборо, Гейнзиус и Евгений, пока ещё не могли видеть прах и тлен, легший теперь за крепостями, реками, горными цепями, прикрывавшими французский фронт. Они видели лишь то, что фронт всё ещё прочен; они были уверены, что разрушат его. Ещё одна кампания, ещё один нажим - сильнейший, чем до сих пор - и долгие их труды придут к победному завершению. К такому убеждению они пришли после возврата Гента и Брюгге. Они не могли предвидеть великого мороза - главного несчастья, павшего на Францию зимой 1708 года. С другой стороны, ни они, и никто из их поколения не могли осознать, какую новую силу обретёт французский народ, если война монарха-завоевателя обернётся войной за отечество. Все трое недооценивали и настоящее разорение и латентные, последние ресурсы Франции. Ни одно из этих обстоятельств не представало в истинном свете перед давно ушедшими исполнителями в той драме - это мы, живущие теперь, вполне видим всё, во всех очертаниях и пропорциях. Они не могли сказать как скоро или какими усилиями они добудут победу. Но то, что они выигрывают и выиграют - если будут держаться вместе и не ослаблять натиска - в этом они были совершенно убеждены.

Но когда они оглядывались назад, в сторону своих собственных стран, они видели себя у последней черты. Империя, включая Австрию и всю Германию, не могла выставить на поле и сорока тысяч солдат помимо войск на жаловании Морских держав. Бесконечная борьба высосала до костей Голландскую республику. Они получили - взяли и удерживали - свой Барьер. Они жаждали мира. Все будущие военные усилия зависели от Мальборо и Англии, но Мальборо и Англия не были уже единым целым.

Командующий и Лорд-Казначей, Мальборо и Годольфин, растратили за семь кампаний свой политический капитал. Королева отстранилась от них. Прежде она была их силой - теперь стала их бедствием. Сара и Годольфин вызывали в ней отвращение; Мальборо - восхищение, но персона его стала Анне в тягость. Тори, отлучённые от власти, объединённые в несчастии, вынашивали месть. Явились виги. Они вломились в те области, какие королева полагала своими апартаментами. Они получили в управление все важнейшие офисы и все активы государства, включая службу Мальборо. Они опирались на большинство в Лордах и Общинах. Их ничуть не заботили ни Сара, ни Годольфин: виги видели в них бесполезные, вышедшие из строя орудия. Они знали, что ничего не должны Мальборо. Он постоянно возглашал, что не встанет в ряды ни одной из партий. До сих пор, все случаи, когда он использовал своё влияние на королеву в их пользу оставались делами безответными. Мало того, что он не имел ничего от их успехов: методы, которыми они пользовались для успешного достижения целей, наносили ему горестные оскорбления. Они видели в нём свою ценнейшую собственность. Они не сомневались, что держат его в руках: по крайней мере, считали, что без них его властные возможности пресекутся. И он знал об этом. Он непререкаемо решил не играть на стороне никакой партии. В глубине души, при сорокалетнем опыте при дворе, на войнах, в советах, он презирал и вигов и тори с жаром сердечным, и история говорит о том с самым сочувственным пониманием. И впредь он видит в себе не вождя, но чиновника. Он послужит правительству как солдат или дипломат. Он не отвечает за их отношения с королевой и парламентом. Он поведёт такие армии, какие ему дадут, и проведёт переговоры так, как станет предписано. Вот его новый облик - личина непритязательности; и он надеется, что сможет найти под ней средства для боёв последней кампании и для похода на Париж.

Общая карта Западных Нидерландов.

Общая карта Европы.

Общая карта Испании.

1. Иные сокращения, там, где необходимо, расшифровываются в сносках.

2. Coxe, Memoirs of John, Duke of Marlborough (second edition, 1820), ii, 70.

3. Ibid., 127.

4. Von Noorden, Europische Geschichte im achtzehnten Jahrhundert (1870), ii, 248.

5. Portland Papers, H.M.C., viii, 136.

6. Dispatches of Spanheim (Prussian Resident in London), April 9, 1705; von Noorden, ii, 248.

7. Coxe, ii, 232.

8. Цитируется по Agnes Strickland, Lives of the Queens of England, viii, 241.

9. Blenheim MSS.

10. Coxe, ii, 131.

11. Sneakers - пресмыкающиеся, улизнувшие, уползшие, ускользнувшие от решающего голосования по Биллю о Временном согласии (sneak out). См. напр. Geoffrey Holmes, British Politics in the Age of Anne, изд. Hambledon Press 1987 г, стр 276 - прим. перев.

12. Лорд-канцлер председательствовал в Лордах, был главой судебной власти в Англии и Уэльсе, советником короля в церковных вопросах, возглавлял секретариат короля - прим. перев.

13. Godolphin Papers; Add. MSS. 28070, f. 12.

14. Coxe, ii, 235.

15. Parliamentary History of England (Hansard), edited by William Cobbett and J. Wright, vi (1810), 451.

16. Ibid., 455.

17. Harley к Godolphin, 4 сентября, 1705; Bath Papers, H.M.C., i, 75.

18. Journals of the House of Lords, xviii, II, 19.

19. Account of the Conduct of the Duchess of Marlborough (1742). p. 171.

20. См. том 1.

21. Lords Debates, II, 161.

22. Journals of the House of Lords, xviii, 11, 43.

23. См. общую карту Европы.

24. 16 августа 1705 года.

25. Coxe, ii, 225.

26. Sir G. Murray, Marlboroughs Letters and Dispatches (1845), ii, 293.

27. Dispatches, ii, 296.

28. Dispatches, ii, 278.

29. Dispatches, ii, 291.

30. См. Dispatches, ii, 194, 308.

31. Memoirs of Thomas, Earl of Ailesbury, ii, 585587.

32. Фридрих I овдовел во второй раз в феврале 1705 прим. пер.

33. Schtz, агент Ганновера в Лондоне.

34. Помета, сделанная Сарой: Это письмо показывает великое отвращение королевы к Королю [sic]Ганновера (H.M.C., 8th Report, Marlborough Papers, p. 103.)

35. Coxe, ii, 260261.

36. Dispatches, ii. 337344.

37. Mmoires (1873), i, 95.

38. John Macky, цитата по D.N.B. (1909), xiii, 21.

39. Донесение Brianon; Pelet, v, 629.

40. Депеша Hoffmann от 7 апреля; Kunzel (German life of Hesse-Darmstadt), p. 555, цит. у Klopp, Der Fall des Hauses Stuart, xi, 489. Hoffmann был одним из двух имперских послов в Лондоне.

41. Klopp, xi, 497.

42. Длительной, 13-месячной осадой, 25 июля 1713 - 30 августа 1714. Прим. перев.

43. G. de Lamberty, Mmoires pour servir lhistoire du xviii sicle, iii, 543.

44. Dispatches, ii, 284.

45. Ibid., 312.

46. Feldzge, Series 2, viii, 552

47. Klopp, xi, 507.

48. Blenheim MSS.

49. Ibid

50. Letters and Accounts of James Brydges. Cf. G. M. Trevelyan, Ramillies and the Union with Scotland, p. 159 n.

51. Коллега Хоффмана в Лондоне.

52. Из семейных архивов Галласа в Праге; Klopp, xi, 509.

53. Captain Robert Parker, Memoirs (1746), pp. 108, 109.

54. Ниже приводится этот документ. Оригинал, с подписью и печатью написан рукой королевы.

    14/25 апреля, 1706.

    Дополнительные инструкции нашему доверенному и любимому кузену и советнику Джону герцогу Мальборо, нашему чрезвычайному представителю при Генеральных Штатах Соединённых Провинций, главнокомандующему нашими силами и прочая; дано в нашей резиденции в Кенсингтоне в четырнадцатый день апреля 1706, в пятый год нашего правления.

    В прежних наших инструкциях данных вам десятого апреля пятого года нашего правления мы поручили вам всемерно настаивать перед Генеральными Штатами Соединённых Провинций на том, чтобы их силы в должной пропорции прибавились к нашим, составив общим итогом войско в сорок батальонов и сорок эскадронов для похода в Италию, для действенного ведения там войны и для помощи его королевскому высочеству принцу Савойскому; и мы считаем названную службу исключительно важной для общего дела. Мы, тем не менее, не вплоне уверены в согласии [голландского - прим. пер.] правительства со столь обоснованным и нужным предложением, невзирая на то, что мы не только обязаны поступить так по справедливости, но предвидим гибельные последствия для всей конфедерации в том случае, если французы возобладают там, и если война с нашей стороны не будет вестись действенным образом. Итак, мы не можем и не станем жалеть усилий на это необходимое и важнейшее дело, и, соответственно, требуем от вас, чтобы при отказе или задержках со стороны Генеральных Штатов или их министров в выделении вам должной части войск для названной службы, вы, действуя в такие сроки и таким образом, какие сочтёте наилучшими, предпримете поход в Италию с войсками на нашем жаловании числом около сорока батальонов и сорока эскадронов, каковое число вы вполне сможете обеспечить. И вы предпримете должные меры для того, чтобы хранить втайне названный план и также распорядитесь в должные сроки и должными способами о названном походе наших войск и о довольствовании войск в этом походе, и после прибытия в Италию, вы станете действовать там так, как найдёте удобным.

    И мы настолько убеждены в необходимости этого предприятия, настолько уверены в вашем ревностном служении общему делу, и в абсолютной необходимости личного вашего присутствия во главе войск в названной экспедиции, что дозволяем вам, и требуем от вас лично возглавить названные выше наши войска, как только они войдут в Италию. И мы полагаемся на вашу мудрость и предусмотрительность в приказах и прочих распоряжениях во всём, что касается экспедиции, как вы сочтёте наиудобнейшим для успешного хода порученного вам дела.

55. Vreede, p. 4.

56. Descent - морской десант, decent (прил) благопристойный, порядочный, милый и т.п.: прим. перев.

57. См. Dispatches, ii, 496497 (к Вратиславу).

58. Ibid., 468.

59. 29 марта; Dispatches, ii, 462.

60. Marlborough к Godolphin, 25 апреля/4 мая; Coxe, ii, 330.

61. Часть, помеченная курсивом, процитирована у Coxe, ii, 335336; прочее из Blenheim MSS.

62. The Private Correspondence of Sarah, Duchess of Marlborough, i, 22.

63. The Private Correspondence of Sarah, Duchess of Marlborough, i, 22

64. Coxe, ii, 335.

65. French Foreign Office Archives, vol. 221, f. 101.

66. Saint-Simon, iv, 422.

67. Письмо к Geldermalsen; Dispatches, ii, 516.

68. 22 февраля 1706; Vreede, p. 8.

69. Ibid., p. 16.

70. См. том II. См. схему Отправное положение Вильруа.

71. Pelet, vi, 40.

72. Dispatches, ii, 517.

73. См. том II.

74. Vol. II, p. 834.

75. Dispatches, ii, 518.

76. Ibid., 520.

77. Dispatches, ii, 521.

78. Sarah Correspondence, i, 23.

79. Гослинга записал своё мнение: по его соображению, если бы в этот час утра Вильруа решил ударить сам со всей армией, он поставил бы союзников в очень невыгодное положение, так как их пехота отставала, далеко растянувшись позади, и подойти успела лишь часть кавалерии. Мы приводим эту бессмыслицу только для того, чтобы читатель понял способности автора к критическим суждениям о войне. Естественно, если бы французская армия пошла бы в наступление, Мальборо отошёл бы назад с кавалерией, и выстроился бы где-то около старых, срытых Линий Брабанта. К этому времени подошли бы датчане, и битва пошла бы на равных, за тем исключением, что французы дополнительно утомились бы при добавочном переходе. Так как мы видим многих авторов, серьёзно относящихся к военным соображениям Гослинги, мы сочли необходимым привести их здесь: в ином употреблении они бесполезны.

    Дневник Гослинги (Mmoires relatifs la guerre de succession de 17069 et 1711 de Sicco van Goslinga (Leeuwarden, 1857), p. 19) послужил Клоппу почти единственным источником для описания битвы при Рамильи.

80. The Chronicles of an Old Campaigner, p. 305.

81. Goslinga, p. 19.

82. Louis XIV к Villeroy, 6 мая, 1706; Pelet, vi, 19.

83. На карте помечено M.

84. The Chronicles of an Old Campaigner, p. 309.

85. 69 69+18=87 69+18+21=108

    К 68

86. Uniformenkunde, xvi, 1; цитируется в The Cavalry Journal, июль 1931.

87. Duclos, Histoire de Jean, duc de Marlborough (1808), ii, 160.

88. Portland Papers, H.M.C., iv, 309.

89. Или Брингфилд.

90. Паркер говорит о том, что он проездил на коне Молесворта около часа.

91. Letters of the First Lord Orkney, English Historical Review, апрель 1904, p. 315.

92. Образчик такой затейливой колоды хранится в Виндзорском замке, в том алькове, где Анна получила новость о Бленхейме.

93. Letters of the First Lord Orkney, loc. cit.

94. В этом томе фигурируют два Маффеи (1) Маркиз Алессандро Маффеи, баварский генерал, дослужившийся со временем до фельдмаршала, и (2) граф Аннибал Маффеи, савойский дипломат, посол в Лондоне, полномочный в Утрехте и затем (1713) вице-король Сицилии.

95. Mmoires du Marquis Maffei (1740), ii, 129.

96. Джон Милнер (Journal of Marches (1733)) пишет: убито, 6759; ранено, 5328; пленных, 5729. Abel Boyer (Annals of the Reign of Queen Anne (170313)) пишет: убито, 5000; ранено, ; пленных, 4600.

97. Собрание трёх сословий Брабанта - представители городов и фригольдов, дворянства, церкви - прим. перев.

98. La Joyeuse Entre, старинная Хартия о привилегиях и правах - прим перев.

99. Marlborough к Heinsius, 3031 мая; Vreede, pp. 2930.

100. Coxe, ii, 354.

101. Coxe, ii, 355.

102. Ibid., 365.

103. Coxe, ii, 366.

104. Ibid., 368

105. Loc. cit.

106. Coxe, ii, 369.

107. Ibid., 371.

108. Vreede, pp. 3031.

109. Dispatches, ii, 521.

110. Ibid., 523.

111. Dispatches, ii, 525. In French.

112. Conduct, p. 207.

113. Орфографические ошибки оригинала не воспроизведены в настоящем переводе прим. пер.

114. Мери Стенхоп, одна из фрейлин королевы, дочь Александра Стенхопа, посла в Гааге, сестра знаменитого Стенхопа (в то время в Испании).

115. Blenheim MSS.

116. Coxe, ii, 357.

117. Ibid., 361.

118. Saint-Simon, iv, 427.

119. Pelet, vi, 41.

120. Marlborough к Godolphin, 28 июня; Coxe, iii, 2.

121. Dispatches, ii, 558.

122. Vreede, p. 30.

123. Coxe, ii, 380.

124. Ibid., 376.

125. Coxe, ii, 381.

126. A. Crichton, The Life and Diary of Lieutenant-Colonel T. Blackader (1824), p. 280.

127. Mmoires, iv, 427.

128. Duclos, ii, 170.

129. См. Том II.

130. Мальборо успел в Гаагу лишь 9-го, так что посол закончил своё донесение 10 или 11-го. См. R. Geikie, The Dutch Barrier, 170519, стр. 12.

131. Goes dispatch, 8 июня. Французский оригинал у Klopp, xii, 87 сл. Гёз добовляет: Это его собственные слова.

132. Coxe, ii, 377.

133. Курсив Мальборо.

134. Coxe, iii, 57, 58.

135. July 15; ibid., 394.

136. Ibid., 2, 3.

137. Coxe, ii, 400.

138. Coxe, iii, 56, 57.

139. Ibid., 60.

140. Coxe, ii, 388.

141. Coxe, ii, 392.

142. Klopp, xii, 93.

143. Coxe, ii, 392.

144. Coxe, ii, 393.

145. Ibid., 395.

146. Coxe, ii, 397.

147. В оригинале опущены некоторые слова.

148. Coxe, ii, 398.

149. Dispatches, ii, 562.

150. French Foreign Office Archives, Bavire, tome 56, f. 161.

151. French Foreign Office Archives, Bavire, tome 56, f. 213.

152. Dispatches, iii, 165166.

153. См. карты Взятие Мадрида и Общая карта Испании

154. Coxe, ii, 374.

155. Sarah Correspondence, i, 3536.

156. Coxe, iii, 40.

157. Coxe, iii, 40.

158. Blenheim MSS. Извлечение.

159. Blenheim MSS. Извлечение.

160. Ibid

161. Coxe, iii, 35.

162. Ibid., 36.

163. Coxe, iii, 38.

164. Loc. cit.

165. Ibid., 39.

166. Loc. cit.

167. Coxe, iii, 42.

168. Ibid., 43.

169. Письмо к графу Дауну, 22 апреля: Feldzge, Series I, viii, Suppt., 86.

170. Следующая формация (Восточная Италия, 12 мая 1706) взята из Feldzge, Series I, viii, 130:

     	В армии Евгения	Ожидаемые подкрепления.
     12 имперских пехотных полков	12 100	4 850
     Гайдуки	1 000
     Из Вольфенбюттеля	800
     Из Хильдесхайма	500	300
     Пруссаки: 11 батальонов	5 000
     Пфальцы:2 полка	1 400	1 000
     Пфальцы:10 новых батальонов		5 000
     Саксен-Готцы		1 500
     7 имперских пьемонтских полков	5 250	2 180
     Пехота, всего	26 050	14 830
     Пригодная кавалерия	2 800
     Имперские подкрепления		4 300
     Пфальцские рекруты		300
     Пфальцские подкрепления		1 200
     Саксен-Готцы		600
     Всего кавалерия	2 800	6 400
     Всего	28 850	21 230
     Общая численность: 50 080, включая 9 200 кавалерии.

171. Письмо от 16 июня, 1706; Pelet, vi, 639640.

172. Ibid., 642.

173. Pelet, vi, 642.

174. В действительности 14 мая.

175. Saint-Simon, iii, 196197.

176. Pelet, vi, 194.

177. Feldzge, Series I, viii, Suppt., 174.

178. Pelet, vi, 200.

179. См. карту Поход Евгения

180. Feldzge, Series I, viii, Suppt., 184.

181. Pelet, vi, 231 et seq.

182. Оригинал этого письма хранится в Archives du Dpt de la Guerre, vol. 1966, No. 460. См. также Pelet, vi, 277.

183. См. Pelet, vi, 69 et seq.

184. Lediard, ii, 99.

185. Memoirs, p. 115.

186. Coxe, iii, 7.

187. Второй раз британский солдат прошёл этой дорогой в сентябре 1917, в Битве при Менинской дороге одном из эпизодов Пашендейла прим. перев.

188. Pelet, vi, 94.

189. Dispatches, iii, 29.

190. Coxe, iii, 56.

191. Ibid., 78.

192. Ibid., 6.

193. Савояр, перешедший на францускую службу после того, как Виктор Амадей перешёл на сторону Союза.

194. Генерал Чарльз Черчилль получил пост губернатора Гернси.

195. Coxe, iii, 67.

196. См. Общую карту Западноц Фландрии.

197. Coxe, iii, 9.

198. Ibid., 10.

199. Coxe, iii, 10.

200. Ibid., 20.

201. Ibid., 21.

202. Vreede, p. 131.

203. Coxe, iii, 102103.

204. Coxe, ii, 278.

205. Bath Papers, H.M.C., i, 81.

206. Bath Papers, H.M.C., i, 82.

207. Loc. cit.

208. Bath Papers, H.M.C., i, 82.

209. Ср. с Bourne, English Newspapers, i, 60; and D.N.B., sub Tutchin.

210. Поуп, Дунсиада.

211. 7 сентября; Coxe, ii, 278279.

212. Von Noorden, ii, 505.

213. Blenheim MSS.

214. 7 сентября 1706; Blenheim MSS.

215. Государственный секретарь в те времена был кем-то вроде соединения министра внутренних дел и министра иностранных дел, и их - Государственных секретарей - было двое: Г.с. по делам Юга и г.с. по делам Севера. Первый (на эту должность и продвигали Сандерленда) занимался Южной Англией, Уэльсом, Ирландией, американскими колониями; отношениями с римокатолическими и мусульманскими странами. Второй (им был Харли) ведал Северной Англией, Шотландией, отношениями с протестантскими странами Европы. Пост г.с. по делам Юга считался вышестоящим, т.е. Сандерленд поднимался над Харли прим. пер.

216. Coxe, iii, 145.

217. French Foreign Office Archives, tome 221, f. 48 v.

218. Coxe, iii, 111.

219. В том, что касается этого мнения - В том, что касается этой страны (notion - nation) прим.перев.

220. Coxe, iii, 112113.

221. Курсив королевы.

222. Coxe, iii, 114115.

223. Conduct, pp. 165170.

224. Coxe, iii, 8990.

225. Coxe, iii, 96.

226. Письмо королевы датировано 30 августа и находится в Add. MSS. 413401.

227. Coxe, iii, 9293.

228. Coxe, iii, 97.

229. Ibid., 9798.

230. Ibid., 103.

231. Coxe, iii, 104106.

232. Coxe, iii, 9092.

233. Ibid., 100101.

234. Coxe, iii, 98.

235. Ibid., 1415.

236. Coxe, iii, 116117.

237. Ibid., 101102.

238. Strickland, Lives of the Queens of England, viii, 163.

239. Coxe, iii, 117119.

240. Lediard, ii, 150.

241. Dispatches, iii, 245.

242. Dispatches, iii, 250.

243. Feldzge, Series I, ix, 335 et seq. Перепечатано с копии, доставленной Виктором Амадеем принцу Евгению, январь-февраль 1707.

244. Vreede, pp. 117118.

245. February 17, 1708; ibid., p. 220.

246. Lediard, ii, 167: в то время он был в Альтенштадте, и выступает надёжным очевидцем.

247. Lediard, ii, 166.

248. Klopp, xii, 387.

249. In Dispatches, iii, 347348.

250. Blenheim MSS. Письмо это совершенно опровергает, как то представляется, историю у Вольтера, против которой обильно аргументирует Ледьярд: Вольтер пишет, что Мальборо не посетил графа Пипера немедленно по прибытии, но прежде обратился к подчинённому Пипера, барону Гортцу. См. Lediard, ii, 165 et seq.

251. Voltaire, Histoire de Charles XII, in uvres Compltes (1878), xvi, Part 2, 225.

252. Dispatches, iv, 100.

253. В то же время, см. и письмо от Робинсона к Харли:

     Лейпциг.

     19/30 апреля.

     По распоряжениям его светлости, я уведомил графа Пипера, господ Хермелина и Седерхейлма о том, что её величество даст годовые пособия: первому 1 500 фунтов, каждому из других 500 фунтов; но второму на первый раз 1 000 фунтов, и что первый платёж пройдёт незамедлительно. (Цитируется в Marlborough and Charles XII, Transactions of the Royal Historical Society, vol. xii (New Series).)

254. См. B.Williams, Stanhope, pp. 6061.

255. Instructions des Ambassadeurs de France, Sude, p. 229.

256. Coxe, iii. 182.

257. Peterborough к Godolphin, 9 сентября, 1705; Add MSS. 39757.

258. Marlborough к Noyelles, 3 июня; Dispatches, iii, 388.

259. Ibid., 389.

260. Dispatches, iii, 392.

261. Blenheim MSS.

262. Dispatches, iii, 399.

263. Dispatches, iv, 450.

264. Евгений к императору, Соспелло, 8 июля; Feldzge, vii, Suppt., 72.

265. Coxe, iii, 112.

266. Lamberty, iv, 569.

267. Marlborough к Godolphin, 1 августа; Coxe, iii, 296.

268. Blenheim MSS.

269. Ibid.

270. 14 августа 1707; ibid.

271. Blenheim MSS.

272. Coxe, iii, 349.

273. Feldzge, Series I, ix, Suppt., 179.

274. Eugene to the Emperor, 14 августа; ibid., 182.

275. Четвинд.

276. Feldzge, Series I, ix, 185186.

277. Степни, покинув Вену, сменил Стенхопа в Гааге. Он умер в Лондоне 15 сентября 1707.

278. Lamberty, iv, 598.

279. Dispatches, iii, 607.

280. La Roncire, Histoire de la marine franaise (1932), vi, 395.

281. См. также von Noorden, ii, 556.

282. Dispatches, iii, 395.

283. Dispatches, iii, 396.

284. 6 июня; ibid., 394.

285. 6 июня; ibid., 389.

286. Ibid., 392.

287. Ibid., 400.

288. Goslinga, p. 34.

289. Ibid., p. 35.

290. Blenheim MSS.

291. Ibid.

292. К Харли; Bath Papers, H.M.C., i, 173.

293. 20 июня; Dispatches, iii, 428.

294. 26 июня; Dispatches, iii, 443.

295. Ibid., 438.

296. Coxe, iii, 302.

297. Goslinga, p. 35.

298. Ibid., p. 36.

299. См. карту 11-24 августа 1707.

300. Cranstoun; Portland Papers, H.M.C., iv, 443.

301. Portland Papers, H.M.C., iv, 443.

302. Besenval (перехваченное письмо); Coxe, iii, 185.

303. Dispatches, iii, 365.

304. Coxe, iii, 323.

305. Ibid., 350.

306. Coxe, iii, 320.

307. Ibid., 321.

308. Ibid., 325.

309. Цитировано в Taylor, ii, 49.

310. Dispatches, iii, 548.

311. Ibid., 549.

312. Coxe, iii, 367.

313. Leben und Denkwrdigkeiten Johann Mathias Reichsgrafen von der Schulenburg (1834), i, 340.

314. Loc. cit.

315. Автор склоняется ко мнению господина Саломона, что этот инцидент имел место осенью 1707 или в начале 1708, но не в 1710, как утверждает Свифт. Не стану утомлять читателя цитированием здесь этой сложной, но убедительной аргументации. (F. Salomon, Geschichte des letzten Ministeriums Knigin Annas von England, 171014 (1894), p. 15.)

316. Von Noorden, Historische Vortrge (1884), стр. 70.

317. См. Coxe, iii, 272.

318. Professor Sykes, Queen Anne and the Episcopate, English Historical Review, July 1935, стр. 441.

319. Том I.

320. E. Chamberlayne, Anglia Notitia (1704).

321. Blenheim MSS.; цитата в Stuart Reid, John and Sarah, стр. 146.

322. Coxe, iii, 259260.

323. Coxe iii, 260.

324. Леди Пай к Абигайль Харли, Айвуд, Дерби, 12 мая 1707; Portland Papers, H.M.C., стр. 406. Все эти одинаковые имена могут ввести в большие заблуждения. Абигайль Мешем, камеристка, вела знаменитую политическую интригу с Робертом Харли, государственным секретарём. Абигайль Харли совсем другая персона и не имеет ничего общего ни с той, ни с другим. Имя леди Пай, авторши письма, иногда встречается в письмах Абигайль Мешем к Роберту Харли, как кодовое имя герцогини Мальборо.

325. Не найдено.

326. Burnet, vi, 37.

327. Portland Papers, H.M.C., стр. 454.

328. Works, vi, 33.

329. Conduct, стр. 245246.

330. Письма серьёзно сокращениы во устранение повторов и неуместностей.

331. Coxe, iii, 231.

332. Ibid., 212213.

333. Возможно, это замечание относится к его службе в Танжере в молодые годы; возможно, хотя тому нет документальных подтверждений, он совершил в то время поездку в Испанию.

334. Coxe, iii, 262263.

335. Ibid., 264.

336. Курсив Мальборо.

337. Coxe, iii, 265266.

338. Заместителя генерального прокурора - прим. Crusoe.

339. Coxe, iii, 266267.

340. Ibid., 272.

341. Ibid., 275274.

342. Coxe, iii, 279280.

343. Bath Papers, H.M.C., iii, 436.

344. Coxe, iii, 280.

345. Ibid., 280281.

346. Ibid., 324325.

347. Coxe, iii, 328329.

348. Coxe, iii, 395397.

349. Bath Papers, H.M.C., p. 181.

350. James Vernon, Letters illustrative of the Reign of William III (16961708) (edited by G. P. R. James, 1841), iii, 345.

351. 12 февраля 1708; The Works of Jonathan Swift (edited by Sir Walter Scott, 1883), xv, 283.

352. Доклад генуэзского посла; Relazioni di Ambasciatori Sabaudi, Genovesi e Veneti, 16931713 (edited by C. Morandi, 1935), с. 179.

353. Тучные доспехи - трофей командующего, кто своей рукой убил и взял доспехи и оружие командующего вражескими силами. Тучные доспехи приносились при триумфе в дар Юпитеру. В истории Рима таких военачальников насчитываются единицы (три безусловных, трое под вопросом)- прим. перев.

354. 1708, переписка между Карлом III и Вратиславом; Klopp, xiii, 107.

355. Венские архивы, цит. по Arneth, Prinz Eugen von Savoyen, ii, 460.

356. Coxe, iii, 353354.

357. Dispatches, ii, 627.

358. Primolis letter; Klopp, xiii, 10.

359. Coxe, iv, 1213. Здесь, разумеется, лишь сжатый отчёт.

360. Hoffmanns dispatch; Klopp, xiii, 15.

361. Ibid., 19.

362. Journals of the House of Lords, xviii, 410.

363. Brianon к Duke of Savoy, 23 января/3 февраля; Туринский государственный архив, Lettere di Ministri, Gran Bretagna, Mazzo 16.

364. Свифт к архиепископу Дублина, Лондон, 12 февраля, 1708; Works, xv, 282.

365. Bath Papers, H.M.C., i, 189.

366. Coxe, iv, 2223.

367. LHermitage, голландский агент в Лондоне; Add. MSS. 17677.

368. Coxe, iv, 24. Кокс не приводит даты, но, вероятно, письмо написано 8 февраля, через десять дней после открытого вызова, брошенного Харли. Клопп думает, что письмо это не предназначалось для королевских глаз, но Мальборо составил его как черновик для устного обращения к королеве, в канун данной ему аудиенции.

369. Ibid., 2425.

370. The Works of Jonathan Swift, xv, 297.

371. Письмо матери Претендента.

372. Прокламация Иакова.

373. Coxe, iv, 35, 36.

374. Февраль 20/Март 2; Dispatches, iii, 686.

375. Parliamentary History, vi, 727.

376. В дальнейшем Первый пехотный, Королевские шотландцы.

377. В дальнейшем Третий пехотный, Баффс (Королевский Восточного Кента).

378. В дальнейшем Восьмой пехотный, Королевский полк (Ливерпуль).

379. В дальнейшем Десятый пехотный, Линкольнширский полк.

380. В дальнейшем (до расформирования) Восемнадцатый пехотный, Полк Королевских ирландцев.

381. В дальнейшем Двадцать четвёртый пехотный, Пограничная стража Южного Уэльса.

382. J. M. Deane, A Journal of the Campaign in Flanders, 1708 (1846), с. 4.

383. См. том 1

384. Parliamentary History, vi, 729.

385. Ibid., 731.

386. Coxe, iv, 7273.

387. Coxe, iv, 7476.

388. 8 мая; ibid., 75.

389. Coxe, iv, 8389.

390. Sunderland к Newcastle; B.M., Lansdowne MSS., 1236, f. 242.

391. Ralph, The Other Side of the Question (1742), p. 380. Анонимный автор: A Woman of Quality. Возможное имя журналиста-составителя - Ральф.

392. Marlborough Papers, H.M.C., с. 42.

393. Blenheim MSS.

394. Marlborough Papers, H.M.C., с. 42.

395. Berwick, Memoirs, ii, 3.

396. N. Tindal, Continuation of Rapins History of England, iv, 97.

397. Coxe, iv, 62.

398. Ibid., 76. Полный текст см. в ранее процитированном письме от 9 мая 1708.

399. Memoirs, ii, 7.

400. Отдельный контингент в добавление к предназначенным для Испании.

401. Coxe, iv, 112114.

402. Coxe, iv, 112.

403. Ibid., 116117.

404. Ibid., 118.

405. Coxe, iv, 120121.

406. Ibid., 90.

407. Вероятно, речь идёт о договорном сроке аренды государственной земли в Лондоне под постройку дома - прим. пер.

408. Blenheim MSS. Дальнейшая часть этого письма начинающаяся со слов: Хотя на дворе июль месяц, я сижу у камина напечатана в Coxe, iv, 9091.

409. Coxe, iv, 123124.

410. Dispatches, iv, 95.

411. Ibid, 96.

412. Goslinga, с. 45.

413. Goslinga, с. 48.

414. См. карту Марш герцога Бургундского; также общую карту Западных Нидерландов.

415. В оригинале: Fine stories can always be told of what might have happened if the facts, times, and information had been different. - прим перев.

416. Grumbkow к Frederick I (без даты, но, вероятно, 9 июля 1708); K. W. von Schning, Des General-Feldmarschalls Dubislav Gneomar von Natzmer Leben und Kriegsthaten (1838), с. 286.

417. Von Noorden, iii, 44.

418. Grumbkow к Frederick I; loc. cit.

419. Евгений императору, Брюссель, 9 июля, 1708; Feldzge, Series II, т. i, Suppt., с. 148.

420. Arneth, ii, 19.

421. Автор думает, что Евгений имел в виду Мальборо. Иное толкование противоречит характеру Евгения.

422. Grumbkow к Frederick I; loc. cit.

423. Natzmer, с. 286.

424. Hare Papers, H.M.C., с. 218.

425. От королевы и Сары.

426. Посол Голландии в Лондоне.

427. Coxe, iv, 133134.

428. Deane, Journal, с. 11.

429. Werwicq, 18 июля; Feldzge, Series II, i, Suppt., 154.

430. Eugenes Diarium, датировано Werwicq, 18 июля; loc. cit.

431. См. общий план битвы при Уденарде в конце этой главы.

432. Natzmer, с. 288.

433. Eugenes Diarium; Natzmer, с. 288.

434. Saint-Simon, vi, 7086.

435. Saint-Simon, vi, 7086.

436. Это была едва ли ни вся участвовавшая в битве союзническая артиллерия. Должно быть, мосты остались так надолго забиты пехотой, а командующие были так обременены заботами, что через реку не переправили даже и оставшиеся у Кадогана тридцать два орудия, а прочую артиллерию обогнала на марше пехота и она не успела к битве.

437. Natzmer, с. 289.

438. Diarium; Feldzge, Series II, i, Suppt., 154.

439. Natzmer, с. 292.

440. Loc. cit.

441. F. Taylor. The Wars of Marlborough, ii, 138.

442. Saint-Simon, vi, 56.

443. Ibid., 57.

444. Diarium; Feldzge, Series, II, i, Suppt., 155.

445. 12 июля, 1708; Hare Papers, H.M.C., с. 218.

446. Coxe, iv, 153154.

447. Один из голландских генералов. см. книгу 2.

448. Goslinga, с. 64.

449. Ibid., с. 70.

450. Архивы французского министерства иностранных дел, 24 июля 1708; Correspondance Politique, Angleterre, tome 225.

451. Coxe, iv, 164.

452. Goslinga, с. 56

453. Saint-Simon, vi, 63.

454. Natzmer, с. 293.

455. Goslinga, сс. 5556.

456. Ibid., p. 67.

457. Goslinga, с. 69.

458. Saint-Simon, vi, 64.

459. Saint-Simon, vi, 64.

460. The Life and Adventures of Matthew Bishop, с. 194.

461. Marlborough к Godolphin, 26 июля; Coxe, iv, 167169.

462. Life and Diary of Lieutenant Colonel J. Blackader (1824) сс. 318319.

463. Memoirs, ii, 12.

464. The Life and Adventures of Matthew Bishop, с. 162.

465. Dispatches, iv, 108.

466. Coxe, iv, 156157.

467. Ibid., 158159.

468. Coxe, iv, 159160.

469. Ibid., 165166.

470. Berwick к Burgundy, 11 и 12 августа; Memoirs, ii, 390, 391.

471. Coxe, iv, 168.

472. Ibid., 173174.

473. Dispatches, iv, 127.

474. Архивы французского Форин офиса, 28 августа 1708; Correspondance Politique, Angleterre, tome 225, f. 115.

475. Pelet, viii, 57.

476. Chamillart к Berwick; Berwick, Memoirs, ii, 406.

477. К Godolphin; Coxe, iv, 172.

478. Marlborough к Boyle; Dispatches, iv, 147.

479. Coxe, iv, 172.

480. Для лучших подробностей этой операции см. замечательный и точный труд Тейлора (The Wars of Marlborough, ii, 165 et seq.).

481. Goslinga, p. 72.

482. Dispatches, iv, 144.

483. Dispatches, iv, 165.

484. Coxe, iv, 213.

485. 23 августа; Coxe, iv, 201202.

486. Jack Frenchmans Lamentations; Джонатан Свифт, Poems, iii. 6.

487. Blenheim MSS. Напечатано в Conduct, сс 215116, в изменённом виде.

488. Coxe, iv, 182183; Conduct, с. 258.

489. Курсив королевы.

490. Coxe, iv, 184.

491. См. книгу 2.

492. Все письма из Ганновера свидетельствуют о том, что принц-курфюрст вёл эту кампанию под руководством герцога Мальборо, хотя наши газеты не упоминают об этом; думаю, оттого, что наши журналисты говорят об этой фамилии куда осмотрительнее прочих подданных. Затем, мне рассказали, что герцог желает привезти сюда этой зимой его или его бабушку, устроив дело так, что они будут обязаны не Вигам или Тори, но лишь ему и Лорду-Казначею; не могу сказать, найдут ли они нужным сообщить о том королеве - E. Lewis to Harley, 22 мая, 1708; Portland Papers, H.M.C., iv, 490.

493. Marlborough Papers, H.M.C., p. 42.

494. Coxe, iv, 194195.

495. Coxe, iv, 196197.

496. Ibid., 186.

497. Coxe, iv, 187188.

498. Ibid., 191195.

499. The Queens italics.

500. Coxe, iv. 189190.

501. Ibid., 193194.

502. Coxe, iv, 200.

503. N. Tindal, Continuation of Rapins History, iv, 104.

504. E. Lewis к Robert Harley, 19 августа 1708; Portland Papers, H.M.C., iv, 501.

505. Conduct, сс 260161.

506. Conduct, с. 262.

507. Ibid., сс 262263.

508. Marlborough Papers, H.M.C., с. 52.

509. Coxe, iv, 201202.

510. Ibid., 212.

511. Coxe, iv, 213.

512. Coxe, iv, 202205.

513. Coxe, iv, 205208.

514. Coxe, iv, 222.

515. Coxe, iv, 198199.

516. Blenheim MSS.

517. Coxe, iv, 223.

518. Lediard, ii, 308.

519. Blenheim MSS.

520. Coxe, iv, 226228.

521. Деревня около Лилля.

522. Речь может идти об одном из Крагсов, отце или сыне. Первый в то время был секретарём комитета по вооружениям; второй - дельным секретарём Стенхопа, только назначенным посланником Англии в Барселоне. Возможно, здесь упомянут сын.

523. Blenheim MSS.

524. Lediard, ii, 318.

525. Marlborough к Godolphin; Coxe, iv, 233.

526. Coxe, iv, 233234.

527. Pelet, viii, 89.

528. Pelet, viii, 91.

529. Lediard, ii, 323.

530. Lediard, ii, 323.

531. Lediard, ii, 323.

532. Lediard, ii, 323.

533. Coxe, iv, 235.

534. Lediard, ii, 323.

535. Coxe, iv, 235236.

536. Coxe, iv, 238239.

537. Dispatches, iv, 231.

538. Lediard, ii, 331.

539. Ibid., 332.

540. Lediard, ii, 329.

541. Coxe, iv, 243.

542. Ibid., 253254.

543. Lediard, ii, 336.

544. Dispatches, iv, 242.

545. Coxe, iv, 255.

546. Dispatches, iv, 268.

547. Dispatches, iv, 269.

548. Loc. cit.

549. Goslinga, p. 72

550. Coxe, iv, 260.

551. Coxe, iv, 258259.

552. Ibid., 261.

553. Blenheim MSS.

554. Blenheim MSS.

555. Lediard, ii, 92.

556. Blenheim MSS.

557. Goslinga, p. 88.

558. Memoirs, ii, 53.

559. Goslinga, p. 95.

560. Klopp, xiii, 158.

561. Coxe, iv, 172.

562. Ibid., 224.

563. Blenheim MSS.

564. Marlborough к Godolphin, Brussels, 7 января.

565. Blenheim MSS.

566. Sarah Correspondence, i, 164.

567. Coxe, iv, 298.

568. Dispatches, iv, f. 3.

569. Chevening MSS. (семейные бумаги Стенхопа); B. Williams, Stanhope, p. 72.

570. Coxe, iv, 89.

571. Ibid., 185.

572. Sarah Correspondence, ii, 288.

573. Coxe, iv, 316317

574. Marlborough Papers, H.M.C., p. 469.

575. Coxe, iv, 318.

576. Ibid., 318319.

577. За дебоширство и безбожие - прим. перев.

578. Lewis to Harley, 2 ноября; Portland Papers, H.M.C., iv, 510.

579. Luttrell, vi, 58.

580. Coxe, iv, 321.

581. Ibid., 322.

582. Sarah Correspondence, i, 415416.

583. Conduct, p. 265.

584. Coxe, iv, 324.

585. Portland Papers, H.M.C., iv, 486496.

586. Ibid., 495496.

587. Portland Papers, H.M.C., iv, 505.

588. Ibid., 507.

589. Ibid., 508.

590. Судя по всему, отставной военный министр имеет в виду замечательное отступление Карамана с поля битвы при Эликсеме в 1705 году.

591. Bath Papers, H.M.C., i, 191.

592. Portland Papers, H.M.C., iv, 504.

593. Bath Papers, H.M.C., i, 193.