Главный закон войны очень прост - никогда не нарушай установленное равновесие всей своей жизни, так как если в одном месте прибывает, то в другом - непременно убудет.
Возьмём, например, капитана Ельцова. Стенку над своей койкой Юрка фотографиями семьи залепил и день-деньской нам талдычил, что, мол, нет для него ничего дороже, нежели жена, доча и он, Ельцов, их поскорее увидеть хочет.
Но как - поскорее? Это каким таким образом поскорее, скажите на милость, если капитану тарабанить и тарабанить в нашем полку многострадальном ещё целых триста двадцать пять дней, о чём Ельцов прекрасно знает, старательно каждый вечер календарик вымарывая?
Но всё равно, если накатит, на ночь глядя, фронтовые сто грамм капитан, так эти фотографии чуть ли не языком вылизывает и всё приговаривает, косясь в нашу сторону и странно похрюкивая: "Жена, пишет, чтобы поскорее возвращался, а то ей совсем уже невмоготу. Вот бы сейчас жену приголубить!!!"
И что делал Юра такими опрометчивыми словами, мыслями, желаниями?
Правильно. Исключительно сложившееся прочное равновесие нарушал, где с одной стороны триста двадцать пять дней священного интернационального долга, а с другой - непреодолимая тяга супругов Ельцовых друг к другу.
Думаете, мы сомневались какая чаша, в итоге, перевесит, глядя на капитана, пускающего сладкие пузыри у фотографий своей грудастой супружницы? Да нисколько в этом не сомневались.
А когда Юрка вскоре подорвался и его с двумя культями вместо ног домой эвакуировали через три госпиталя: кабульский, ташкентский, ленинградский, - так и вовсе убедились, что страстное желание свидеться раньше положенного времени двух индивидов мужского и женского пола в саду Эдема определённо сломало необходимое равновесие присутствия Ельцова на войне.
Замечаете, как наша армейская жизнь эту простую истину во всей своей сущности подтвердила: у семьи Ельцовых с возможностью раньше времени соединиться - прибыло, а с ногами - убыло; ну, совсем, как у Адама и Евы в Эдемских кущах: яблоко прибыло - из благословенного сада влюблённая парочка тут же по приказу свыше убыла.
А история лейтенанта Карпова? Не успел зелёный лейтеха ещё толком взвод принять, с бойцами познакомиться, как командиру полка - кэпу нашему гранитному, письмо от Лёнькиной мамани присвистело: верните, мол, моего сыночка в Союз, все слёзки выплакала, всю валерианочку выпила, все волосики на голове повыдёргивала, так как люблю-люблю-люблю сыночка моего ненаглядного и хочу-хочу-хочу, чтобы, значит, сердце моё материнское не билось тревожно в груди круглосуточно от того, что он неизвестно где мается.
Командир полка, который сроду подобных писем не получал, от такой чрезмерной показной любви настолько охренел, что взводного шкалить не стал, а поручил на письмо такое трогательное, больше похожее на послание мамаши-квочки директору пионерского лагеря, ответить лично замполиту полка.
Тот и отписал незамедлительно, так мол и так, служить гвардии лейтенанту Карпову Леониду Алексеевичу до замены в Советский Союз, как и всем здесь положено, ровно два года; разве только в очередной отпуск через год на побывку скатается; так что наберитесь, уважаемая Зинаида Тимофеевна, терпения и ждите, ждите, ждите сына своего горячо любимого; а за воспитание такого мужественного и добросовестного офицера-интернационалиста благодарим Вас сердечно от всего нашего дружного гвардейского коллектива.
Думаете Лёнькину маму это остановило, любовь её материнскую умерило? Как бы не так. Скорее - этой любви прибавилось.
Зинаида Тимофеевна в ответ на чёткое послание нашего замполита веером свои письма, как белых голубей, запустила: командиру нашей прославленной гвардейской воздушно-десантной дивизии, командующим сороковой армии, Туркестанского Краснознамённого военного округа, Воздушно-десантных войск и даже самому Министру обороны Советского Союза маршалу товарищу Соколову Сергею Леонидовичу.
И что Вы думаете? Ещё все эти большие-пребольшие начальники на Олимпе нашем военном и почесаться не успели, лбы свои государственные морщинами не разрезали, своё веское мнение по этому вопросу не огласили, как практически тут же и сработал этот безотказный принцип армейской жизни: прибыло - убыло.
Лёньку буквально сразу после этих писем-голубей в парке боевых машин танком то ненароком и придавило, да так раздавило, что лепёшка, почитай, от Лёньки осталась. Ну, его в таком не очень героическом виде в цинк запаяли и к мамане заботливой отправили, типа, получите Зинаида Тимофеевна сыночка своего ненаглядного и распишитесь; хотели, чтобы поближе был, материнской любовью обласканный, вот и принимайте его на ближайшем к дому кладбище, где Вы свою вселенскую любовь ему каждый день показывать станете: могилку окультуривать, оградку красить, да цветочки выращивать.
Видите, если бы сидела тихо-мирно Лёнькина маман, не раскачивала усиленно сынулю на качелях жизни, то, как пить дать, получила бы свою кровиночку через два года живым и здоровым.
Или возьмём дурака бойца Аверкина. Знаете, что отчебучил?
Пока все мы на войсковой операции в далёком и чрезвычайно негостеприимном Асадабаде были, этот гвардеец, оставшись в полку по случаю внезапного поноса, нарыл где-то дембельскую форму, вытащил у нашего ротного из чемодана орден Красной Звезды, лихо приладил берет на затылке, грудку впалую вперёд изогнул, да и сфотографировался втихушку эдаким героем-орденоносцем, после чего сей фотографией немедленно осчастливил всех своих многочисленных родственников, а также незамужних девушек родной кубанской станицы.
Позже, когда этого дурака на Родину специальной военной авиапочтой в виде цинковой посылки отправили, всё, конечно же прояснилось.
Оказалось, этот дурень стоеросовый мечту имел неземную - вернуться домой десантником-орденоносцем. Но так как ему не только орден не светил, но даже медалька захудалая по причине его непроходимой глупости и лени, то решил Аверкин фото озаботиться, чтобы потом, значит, в станице шёпотом рассказывать, как по секретному приказу все ордена герои-десантники оставляют при части и выдаются боевые награды семье гвардейца-орденоносца только после его смерти.
Не зря говорили древние римляне - хомо квисквэ фортунэ фабэр, что в переводе на наш армейский язык означает: каждый человек - творец своей судьбы, чему стал наглядным подтверждением дурачина Аверкин со своей замысловатой историей об ордене.
Мы, значит, в Асадабаде корячимся, по горкам разным ползаем, от жары и холода подыхаем, духов по ущельям гоняем, а то, порой, и сами от них бегаем, потери боевые несём, и о дураке Аверкине совершенно не думаем.
А тот возьми и скопыться на ровном месте - угорел в бане, когда готовил её для высокой комиссии из Москвы. Представляете, заходят такие все из себя воодушевлённые залётные незагорелые хлыщи в предвкушении славного пара (да и не только его) в нашу баньку для избранных, а там безвестный солдатик бездыханный лежит, глазки свои оловянные навечно закатив.
Комиссия, естественно, в шоке и, полагая некую свою вину в происшедшем, которой, естественно, не было, тут же распоряжение отдаёт - скатить по документам безвременно павшего десантника на Асадабад плюс посмертно орден Красной Звезды выписать.
Ну что тут скажешь - московские пижоны они и есть пижоны: если в бане париться - так с обязательно с бабами, а если награду государственную дарить, то исключительно орден. Были бы мы на их месте, то горе-банщику даже обязательный бесплатный комсомольский значок не перепал.
Возвращаемся, значит, мы с боевых, и узнаём, что Аверкин уже отчалил ногами вперёд.
А ещё погодя письмо к нам прилетает, где его батя, который ещё не знает о неудачном заходе сына в баню, от всей души благодарит командира за орден и просит в виде особого секретного исключения этот самый орден сыну на руки выдать, мол, не доживёт он, батя, до смерти сына и реликвию такую дорогую не увидит, а очень и очень хочется. После письма нам понятно стало, в кого таким дурачиной Аверкин пошёл, было на кого равняться.
Вот вам и хомо квисквэ фортунэ фабэр во всей своей фронтовой красе. Чего желали батя с сыном, то они, в итоге, и получили.
У нас убыло, в семье Аверкиных - прибыло, в том числе и взаправдашний орден.
Теперь о Славике-артиллеристе, старшем лейтенанте, стоит рассказать.
Росточком старлей не вышел и когда наши гвардейцы строем несгибаемым на плацу стоят, привычной матерщиной комполка ласкаемые, то в первой шеренге явно образуется щербатость. Представьте себе забор такой ровный, крепкий, ладный, прямо-таки загляденье, а в одном месте доска на треть выломана. Вот это и есть наш Славик-артиллерист.
Картина с точки зрения нашей крылатой пехоты настолько противоестественная и неэстетичная, что комполка в сторону артиллериста даже не смотрит, чтобы душу себе лишний раз не рвать подобным недоразумением в тельнике, нагло разрушающим воздушно-десантный фэншуй.
Наверное, именно поэтому, торопясь побыстрее в заборе новую доску приладить, исправить ошибку неизвестного кадровика-лопуха, командир полка и определил старлея в вечные артиллерийские корректировщики, а, проще говоря, - в смертники.
Есть у нас в Афгане две устоявшиеся группы смертников - авианаводчики и арткорректировщики.
Смысл их работы прост. Допустим, командование операцию планирует - во вражескую долину, со всех сторон окружённую горами, войти, потому что там масса всяких вредных кишлачков, где вооружённые бородатые мужики, враги Апрельской революции, окопались и нам постоянно гадят.
И, вот, перед самой операцией в горы тайно небольшая группка забрасывается, которая ножками, а где и с помощью ручек, на вершину подходящую скрытно взбирается, залегает там незаметно, маскируется, всю долину словно рентгеном просвечивает, а потом по радиостанции наводку на духовские силы и средства даёт; авианаводчики - авиации, арткорректировщики - артиллерии.
Вы думаете в той долине дураки обитают? Когда душары видят, что их начинают кромсать не по-детски, а главное - очень точно и прицельно, они тут же понимают, что где-то на вершинах русские гады затаились, которые постоянный шурави-контрол производят.
И начинается у духов смертельная охота за нашими глазастыми и очень храбрыми ребятами, чтобы из них тос-кебоб побыстрее сварганить, причём в буквальном смысле этого слова. Бывало, и кожу с живых сдирали, а, порой, и на части живыми мелко-мелко шинковали.
Так что смертникам нашим в горах приходилось рассчитывать исключительно на себя. И здесь только два варианта, или они всё-таки смотаются от разозлённых духов и до точки подскока вертолётов выберутся, выползут, таща на себе раненных и убитых, или - вызывать огонь на себя.
Славик дважды на себя родную артиллерию наводил.
И что вы думаете - ни единой царапины у старлея, только головой трясёт, заикается и не слышит ничего поначалу.
Думаете артиллерист за героизм такой беспримерный хоть медальку какую-нибудь завалящую получил? Как же. Сами посудите, ну как может недоразумение это, ошибка природы, ещё и с медалькой в полку обитать. Глаз будет резать, как непотребное слово, на заборе выведенное.
Обычно корректировщики через пару-тройку выходов в горы менялись: по ранению, смерти или тому, что любой нормальный командир понимал - больше трёх таких выходов судьбу искушать не следует. Славик же постоянно ходил на корректировку. И сколько у него подобных выходов было - он и сам уже со счёта сбился. И вот что интересно - с каждой корректировки то ли раненных, то ли убитых волокут, а у Славика, по-прежнему, ни царапины. Верите? Ни единой.
Вы, конечно, уже догадались, что от смерти наш Славик заговорённый, потому что в его жизни чёткое равновесие существует: если бессмертие артиллериста с каждым выходом в горы прибывает, то, следовательно, у него где-то очень сильно убывает, где-то чёрная дыра образовалась, которая всё в себя втягивает.
И правда. Стоило только нашему Славику в Афган отчалить, как его молодая супружница тут же обратилась в весёлую разбитную бабёнку, радостную давалку, причём сначала с солдатиками резвилась, а потом на армяно-азербайджанские диаспоры славного города Кировобад переключилась.
Вы думаете Славик об этом не знал? Конечно, знал.
Все мы с замиранием сердца ждали, когда старлей в отпуск отправится, полагая, что добром эта поездка явно не закончится и надеялись на лучшее - быстрый и тихий развод, думая всё-таки, что закончится это дело смертоубийством, так как чему-чему, а искусству убивать за истекший год наш Славик обучился в совершенстве.
И что вы думаете?
Наш артиллерист умнее и мудрее всех нас, вместе взятых, оказался.
Это мы, дураки, главный закон войны только-только осваивать начали, доходить до нас он только-только стал, а старший лейтенант, оказывается, его уже давным-давно наизусть выучил.
Отблагоденствовал Славик, вида ни в чём не подавая, положенные денёчки в отпуске с неверной супругой, которая по случаю приезда мужа в идеальную жену оборотилась, да и вернулся в часть.
А из кировобадской дивизии жены офицеров тут же письмами и доносят мужьям, мол, славкина то шлёндра вновь за старое взялась, да пуще прежнего, хабалка привокзальная.
Вот дуры бабы. А то мы и без них этого не знаем.
На первой же корректировке после отпуска из группы старлея в семь человек - один убитый, двое раненных, а на Славке, как водится, ни царапинки. Хоть бы нога где-нибудь для приличия подвернулась, так и этого не случилось.
Что вы думаете? Второй, третий, четвёртый, пятый, шестой, седьмой выход в горы, артиллерист по-прежнему заговорённый, только и делает, что наградные на погибших-раненных, который вместе с ним были, строчит.
Мы подсчитали, за два последних месяца рядом со Славкой два человека погибло, одиннадцать ранено было, причём трое из них так, что в полк уже не вернутся, а станут кочевать по госпиталям.
Тут уже и нас чёрные сомнения разбирать стали, ну не может такого на войне быть. Не может - и точка.
Бойцов потихоньку опрашиваем, а те, как сговорившись, прямо-таки благоговея перед нашим невзрачным на вид Славкой, докладывают, что товарищ гвардии старший лейтенант очень храбрый и грамотный, ничего не боится, за нами не прячется, не шкалит нас зазря, всё свои тяжеленные килограммы оружия, боеприпасов, хавчика и прочих необходимых на выходе вещей, товарищ старший лейтенант сами на себе тащат, ни разу ничего на нас не скидывали, а, порой, ещё и у нас что-то брали, чтобы, значит, пацаны не сдохли в горах.
Тут дело вообще запуталось, и мы окончательно в недоумение впали, потому что ну никак такого быть не может, не существует такой заговорённости от смерти, не слышали мы ни разу о таком.
Но, как это обычно бывает, дело само собой внезапно и разрешилось.
Сидим, значит, мы как-то поздним вечером у артиллеристов и в преферанс играем, безнадёжно проигрывая, потому что они, наши Боги войны, поголовно, математики, нашпигованные всеми этими коэффициентами удаления по отношению полученных углов, дальностью наблюдения, шагами угломера, углами при цели и тому подобными исключительно тригонометрическими знаниями.
И тут в комнатуху старшина батареи влетает.
- Где комбат, - заполошенно спрашивает.
- А то не знаешь, - отвечаем, - у жены своей законной - медсестры инфекционного госпиталя, то есть, заразке. У них медовый месяц в разгаре. Сейчас, наверное, активно приводят в негодность казённую кровать.
Старшина чуть не зарыдал от отчаяния и говорит: "Комбат без разрешения ускользнул. Никто его никуда не отпускал, даже к своей молодой жене. Какая-то падла стуканула. Только-только начальник артиллерии звонил, приказал, чтобы, значит, комбат через двадцать минут у командира полка был".
Славка тут же карты бросил и из-за стола вскочил, так как за товарищей своих он первым горой стоял. Я - немедленно за Славкой, потому что был он моим лучшим другом.
Побежали мы к оперативному дежурному, чтобы, значит, через него по телефону засекреченной связи до дежурного по заразке дозвониться.
Дозваниваемся и объясняем, что так, мол, и так, немедленно из такого-то модуля, такой-то комнаты распаренного комбата выволоките и пинком его в полк немедленно отправляйте.
А дежурный, которого мы прекрасно слышим, собака такая, отвечает, что слова наши он абсолютно не разберёт и трубку швыряет, ленивая скотина.
Тогда мы через парк боевой техники артиллерийского полка к комендатуре выскакиваем, чтобы, значит, через неё на аэродром проскочить, а там, по взлётке, до инфекционки добежать.
Часовой упёрся и не пускает. Я говорит, товарищи офицеры, вас пропущу, но на первом же посту на аэродроме вас и пристрелят, пугливые там все очень, позавчера, вот, ночью прапора какого-то из Шинданта завалили. Он с самолёта выскочил, не в ту сторону по ошибке пошёл и тут же пулю получил. Как говорится, не успел прилететь, тут же обратно на небеса навечно и отбыл.
Делать нечего. Мы тогда в дыру в заборе нырнули и с внешней стороны аэродрома в заразку то и попёрли.
А тьма вокруг - глаз выколи, небо тёмное и туман по земле стелется.
- Дорогу хоть знаешь, - у Славки спрашиваю.
- А то, - отвечает, - первый раз что ли за комбатом хожу. Я по огням аэродрома ориентируюсь, но близко подходить нельзя, чтобы свои не завалили. И шуметь не следует. Наши и на звук очередью засадить могут.
А как тут не шуметь, когда грязь по щиколотку и такое ощущение, что тебе на ноги по гире приклеили. Такое чавканье стоит, словно стадо свиней к корыту припало. Благо, туман звуки глушит.
- А мины, - спрашиваю, - разве минных полей здесь нет?
- Сняли, - отвечает наш неутомимый вездеход, - Три месяца назад и сняли. Помнишь, вертушка до взлётки не дотянула, на брюхо со внешней стороны аэродрома плюхнулась. Так она на минное поле шмякнулась. Пока с сапёрами до них добрались, два лётчика умерло от травм и потери крови. После этого минные поля и сняли. Сигналок понатыкали. Ты меня держись, след в след иди, я растяжки смотрю, чтобы значит, не зацепить, а то, если заденем и ракета взлетит, нас точно со всех постов изрешетят.
Ну, значит, прём мы вперёд, я - за Славкой, через проволоку перешагивая и грязь тоннами на ноги наматывая, задыхаемся, лица мокрые рукавами трём и в таком виде комбата ненасытного от молодой жены и отрываем.
Слава Богу его жена расторопная санитарную машинку нам мгновенно организовала, и мы в ней под видом больных через все КПП проскочили и в полк заехали.
А теперь возвращаемся к главному закону войны и старлею нашему бессмертному.
На следующий день, в обед, Славик меня без слов к себе в комнату утаскивает.
Садимся, артиллерист бутылку водки из-под подушки достаёт и по стаканам молча разливает.
- Выпьем, - говорит, - потом тебе всё объясню.
Славка слов на ветер не бросает, поэтому пью без всяких объяснений, время придёт - он всё расскажет.
Сидим, молчим, курим.
- Пробрало, - спрашивает Славка, - помягчало?
- Нет, - отвечаю.
Стаканы наполнены, и мы снова пьём.
- А теперь, - спрашивает Славка заботливо.
- Пробирает потихоньку, - отвечаю.
- Встретил я Вовку из сапёрного батальона, - говорит Славка, - оказывается вчера до темноты они минные поля вдоль всего аэродрома со стороны заразки выставили, а флажки предупреждающие, чтобы афганцы и наши там днём не бродили, выставить не успели. Сегодня с рассветом выставляли.
- Не может быть, - говорю, толком ещё сказанное не осознавая, только чувствуя, как водка приятным теплом по телу пульсирует.
- Может, - говорит Славик, - я у него специально формуляры этих полей посмотрел. Мы по этим полям и пёрли всё время.
- Давай, - говорю, - по третьей, за наших погибших товарищей
Встали мы молча, выпили не чокаясь, постояли так немножечко, сели и закурили.
- Странно, - говорит Славка, - по моим расчётам метров через пять мы должны были подорваться, а мы полкилометра по полям отмахали. Фантастика какая-то
- Нет, метров через семь, - отвечаю и чувствую, как у меня ноги-руки на время то и отнялись.
Не ощущаю их совсем. Дым глаза ест, пепел на грудь летит, а сигарету схватить пальцами не могу.
Потом, вроде бы, прошло, отпустило.
Сидим, курим, молчим.
- Как жена, - спрашиваю.
- А что жена? Хорошо жена, - отвечает Славка, - Я здесь, она - там. Живём тихо, мирно, и спокойно. Я деньги ей на книжку каждый месяц перевожу. Мне то здесь деньги без надобности.
- Молодец, Славка, - говорю, - какой же ты молодец!!! Ты даже не представляешь, какой ты молодчина!!!!
Ведь главный закон войны очень прост - никогда не нарушай установленное равновесие всей своей жизни, так как если в одном месте прибывает, то в другом - непременно убудет.