Солнечные лучи покидали залу. И чем темнее становилось гулкая пустота, рассеявшаяся между мраморных колонн, тем ярче, казалось, горел бирюзовый взгляд раскинувшегося на шахматной доске пола полуобнаженного юноши. Его кожа, всегда бледная, ныне потеряла последние признаки тепла так что казалось, что и сам он изваян из камня. Возможно, на первый взгляд, Микеланжело посчитал бы молодого человека объектом, недостойным внимания. Его фигура была слишком тонка, а руки чересчур изящны. Кудри, свалявшись от пота, стали походить по цвету на грязную солому, хотя на самом деле наверняка могли бы посоперничать в блеске с церковной позолотой. Но все это были лишь мелочи, которые немедленно бросались в глаза, как будто стараясь отвлечь внимание случайного свидетеля от детали куда более важной. От детали, по сути дела, настолько неожиданной, чудовищной и гротескной, что с первого взгляда трудно было поверить в нее. Видимо, поэтому прячущийся за колонной мужчина - тот самый случайный свидетель - замер, пристально вглядываясь в сгущающиеся сумерки и пару раз, для верности, перекрестился. Он даже закрыла глаза, снова открыл их, недоуменно улыбнулся и, наконец, решился выйти из своего убежища и осторожно подойти к умирающему. Тот продолжал смотреть куда-то вверх. По горящему взгляду юноши можно было решить, что он молится, но его побелевшие губы не шевелились. Вблизи, его плоть еще более напоминала мрамор, и от всего существа его веяло холодом. Он лежал на спине, слегка запрокинув голову, а под ним роскошным ковром раскинулись гигантские черные крылья.
Приблизившийся к нему мужчина был одет в простую монашескую рясу. Он опустился на колени и осторожно дотронулся до черного великолепия. Крылья оказались неожиданно горячими. Монах оглянулся в поисках чего-то, но под сводами огромной церкви царили потемки, нарушаемые лишь светом одинокой свечи. Свет этот выхватывал из темноты седовласого архангела в латах с огромным пылающим мечом и со злым неожиданно молодым лицом. Лицо это казалось странно знакомым и монах загляделся на него, пытаясь припомнить, откуда. Где-то зазвонил колокол. Вырванный из оцепенения монах опустил глаза и понял, что крылья перестали существовать, обернулись ворохом черного пуха и серебристых перьев. Двери церкви с грохотом распахнулись и ворвавшийся ветер разметал пушистую груду подобно вороху сухих осенних листьев. С третьим ударом колокола пол под ногами монаха задрожал и с выгнутого свода посыпались камни. Мужчина бросился вперед, стремясь закрыть своим телом мраморную фигурку юноши, закрыл голову руками и... проснулся.
Колокол звонил к заутрене. Брат Франсуа поднялся с узкого ложа, поспешно накинул рясу, одел поношенные сандалии и поспешил во двор. Там он с удовольствием вдохнул свежий утренний воздух и наскоро умылся, а затем влился в поток полусонных братьев, также направлявшихся на утреннюю службу. Небольшая церковь была уютно освещена. Приор уже стоял на своем месте и переводил цепкий взор с одного вновь пришедшего на другого. Франсуа вопреки обыкновению даже не обратил на это внимания. На душе было так тяжело, что придирки чересчур строгого приора казались незначительной мелочью.
Брату Франсуа нередко снились кошмары, и обычно утренняя служба хотя бы немного облегчала непосильный груз греха, помогала обрести мир и покорность, необходимые для того, чтобы пережить еще один день. Но сегодня, ни пение братии, ни любящие наставления аббата Рене, не помогали. Монах смотрел на кроткое лицо мадонны, а видел лицо той, другой, девчонки без имени. Он не помнил ее имени, а можеть быть он никогда его и не знал. Она знала по-французски лишь пару слов. Он же приехал в Святую Землю так недавно, что и вовсе не понимал языческого наречия. Он так никогда и не понял, почему она пришла к нему. Почему сбежала из гарема какого-то знатного вельможи. Он не знал, была она тому дочерью, женой или рабыней. Она просто предстала перед ним как-то вечером, маленькая и гибкая и худосочная, как мальчишка. Он и принял ее за мальчишку, пока не увидел глаза - огромные и черные, как у испуганной лани. А она приложила палец к губам, взяла его за руку и увела в какую-то каморку. Франсуа до сих пор помнил, какой огромной казалась в ту ночь луна и как она серебрила черные жесткие волосы, которые рассыпались по плечам, когда "мальчишка" избавился от своего смешного головного убора. Потом она сняла и все остальное, шепча одно из немногих слов, которое знала - amour, любовь. А он, подобно изжаждавшемуся в пустыне страннику, принял ее, как дар, без вопросов и без раздумий. Она заснула у него на груди, а утром к ним ворвались здоровенные стражники и потащили обоих, как оказалось, в мерзкое зловонное подземелье. И вдруг выяснилось, что она - то ли дочь, то ли жена, то ли наложница какого-то вельможи и что теперь, согласно закону и обычаю, ее забьют камнями, а его оставят в живых, но позаботятся, чтобы он впредь не портил ничьей собственности. Только ему повезло, магистр вступился и пообещал, что рыцари ордена накажут своего согрешившего собрата сами. А девчонку без имени спасать было некому. Франсуа пришлось стоять и смотреть, как ее медленно убивают. И глаза его были воспалены и слезились от повисшей в воздухе песочной пыли.
А потом настала и его очередь. Только это было куда менее публично и уж вовсе не смертельно. Прикосновения гибкого кнута казались лаской по сравнению с острой безжалостностью камней, и Франсуа подавался на встречу каждому удару, как стремятся в объятья возлюбленной. Эта краткая боль, испытанная в сырой каменной келье, казалась мелочью по сравнению со смертью на раскаленной сковороде площади. Он хотел умереть тогда, но не желал брать на душу еще один непростительный грех, поэтому он остался жить и воевать с бесстрашием, присущим безумцам и жаждущим смерти. Но смерть, видать, не желала принять его.
Вернувшись же в Лангедок, Франсуа решил сделаться монахом. Но, видимо, его душе не суждено было обрести покой в этой жизни.
Что-то больно впилось в бок задумавшегося монаха. Брат Франсуа встрепенулся и понял, что служба окончена и что церковь пустеет. Он еще раз взглянул в лицо мадонны, направился было к выходу и застыл, как вкопанный, увидев в дверях знакомую фигуру.
- Ланжено... - он прошептал это необычное имя, не веря своим глазам.
Златовласый юноша не сдвинулся с места. Он стоял и ждал приближения монаха. Огромные бирюзовые глаза смотрели с неизбывной мукой.
- Ланжено, зачем ты здесь? - спросил брат Франсуа подходя к молодому человеку и протягивая руку к его плечу, как будто боясь, что перед ним лишь мираж, издевка пустыни над жаждущими.
- Попрощаться, - негромко сказал тот. Он всегда говорил тихо-тихо: так шелестит в роще летний ветер. И слова он выговаривал как-то странно: правильно и четко но так, как будто пробовал каждое на вкус, словно сомневался в его существовании. К тому же Ланжено был так немногословен, что его нередко можно было принять за немого. Впрочем, Франсуа любил это немногословие и этот полушепот. Любил до ужаса, до греха. И сейчас он закрыл глаза и взмолился о терпении и понимании.
- Попрощаться? - эхом повторил монах, обнимая юношу за плечи и ведя его в укромный уголок небольшого монастырского сада.
Тот вздрогнул, но не стал вырываться.
- Я не могу так больше, - сказал он тихо.
Монах настороженно молчал, ожидая пояснения.
- Я ухожу.
Несколько секунд Франсуа не мог подобрать слов от изумления.
- Ты не можешь уйти. Понимаешь? Не можешь.
- Я не могу так больше, - упрямо повторил юноша, опуская голову. - Ты был прав, когда сказал, что я совершаю ошибку.
- Нет такой ошибки, которую нельзя было бы исправить, - с яростью в голосе отозвался монах. - Но не так! Ты не можешь уйти от него! Он не позволит этого. Я дал тебе уйти, а он не даст, понимаешь!?
Парень молча покачал головой.
На глаза Франсуа навернулись слезы беспомощности. Как тогда, много лет назад, на пыльной полуденной площади.
Ланжено... Он помнил, как пришел в монастырь после многолетней жизни воина, и нашел здесь его, потерянного мальчишку с глазами падшего ангела. Он помнил с каким благодарным удивлением смотрел в эти глаза, полные восхищения и любви. Он должен был понять уже тогда, к чему это приведет, но предпочел притвориться слепцом. А потом, безлунным вечером, Ланжено пришел к нему в келью, назвал его Учителем и поцеловал в губы, Поцелуй был долгий и дурманящий и зажег пламя в душе и в плоти Франсуа. Но зарывшись бессильными пальцами в золотистые кудри Ланжено, монах вспомнил жесткие черные волосы девчонки без имени и кровь на песке и отпрянул от возлюбленного, как от самого дьявола. А тот застыл на мгновение и щеки его воспылали как от пощечины, а во взгляде вспыхнула адская гордыня и смертельная обида.
Он исчез той же ночью, а на следующее утро его привез на монастырское подворье местный сеньор.
У Анри Бастарда были длинные светлые волосы, выжженные южным солнцем до неестественной белизны. Лицо его было бесстрастно, как скалистые приступы павшего тридцать лет назад Монсегюра, а сильные руки лежали на поводьях с уверенностью опытного наездника. Брат Франсуа всегда дивился тому, что темные глаза сеньора могут быть так обжигающе холодны, но сегодня он удивился еще больше, потому что Анри Бастард улыбался. Улыбка эта придавала лицу незаконорожденного потомка правителя Аквитании угрожающее выражение.
- Добрый день, брат, - прозвучал мелодичный голос сеньора. - Я привел вам вашего заблудшего агнца. Он, конечно, утверждает, что больше не вернется и все такое, но мы-то знаем, что не ему это решать.
Ланжено стоял, потупившись, и молчал. Пока Франсуа думал над ответом, во двор стеклась и другая братия, в их числе аббат Рене. Так что ответил уже он.
- Этот юноша и вправду живет с нами. И мы всегда надеялись, что со временем он станет послушником и одним из нас, но пока что он свободен в выборе. Святая церковь предлагает ему свою защиту, но не удерживает его, - мягко сказал аббат, подходя к беглецу поближе.
- Не вернусь, - пробурчал тот, не поднимая головы.
Франсуа показалось, что при этих словах сеньор Анри самодовольно улыбнулся, но у него не было времени размышлять над этим. Его слишком озаботили слова Ланжено. Он не заметил, как аббат пригласил высокого гостя отобедать, не заметил, как опустел двор. Он очнулся лишь тогда, когда понял, что стоит, не двигаясь, напротив понурого юноши, и что его снова сжигает неугасимое пламя запретной любви.
- Куда ты пойдешь, Ланжено?
Так странно, так глупо, так отчаянно... Он даже не попытался его удержать. Знал, что не сможет. Не сможет стать для Ланжено тем, чего тому хотелось. Но его не пугал огонь - он и так ежедневно сгорал в неугасимом пламени. Его не пугали ни хлеб, ни вода, ни плеть. Не пугал его даже укор в добрых глазах пожилого аббата. В него вселяла ужас пыльная площадь города в далекой стране.
- Я стану служить сеньору Анри, - тихо ответил юноша.
- Служить ему? - с горечью переспросил монах.
Ланжено не ответил. По правде говоря, обоим сказать было нечего. И когда светловолосый правитель с черными глазами покинул монастырь, юноша уехал тоже.
И в жизни Франсуа наступил покой, нарушаемый лишь воскресными службами, когда церковь наполнялась прихожанами из близлежащего городка и окрестных деревень, а в отдельной, отгороженной деревянной вязью, ложе появлялись сеньор Анри и Ланжено. И в черных глазах одного было мрачное удовлетворение, а другой никогда не поднимал головы.
И теперь этот юноша с отчаянными глазами стоял перед братом Франсуа в уголке монастырского сада и говорил, что снова уходит.
- Он не даст тебе уйти, - растерянно повторил монах. - Не даст.
- Я знаю, что он попытается меня удержать. Но я уйду.
Юным свойственна вера в невозможное. Несколько безумная улыбка на губах Ланжено напомнила Франсуа улыбку той, безымянной, много лет назад, в сумраке чужеземной ночи.
- Но почему!?
Вопрос, на который не будет ответа.
Неловкое молчание.
А потом их нашел сеньор Анри. Ланжено пора было ехать. И они расстались так ни в чем и не признавшись друг другу.
На следующий день Франсуа собирал травы в лесу. Это занятие успокаивало его мятущуюся душу. Он давно заприметил отличную тенистую лужайку, где произрастала просто целая аптечка. Было солнечно и по-августовски тепло. Пахло сосновой смолой. Пение птиц изредка перебивалось отдаленным лаем собак. Видимо, сеньор охотился. Внезапно за спиной послышался треск ломаемых веток и монах вскочил, опасаясь столкнуться чуть ли не с разъяренным вепрем. Но то, что он увидел, обернувшись, оказалось страшнее.
Ланжено, с безумным взглядом и исцарапанным лицом. Видимо, он давно уже бежал вот так. напролом, не обращая внимания на колючки и хлесткие ветки.Он был босиком и без рубашки. Золотистые волосы взмокли от пота и сделались цвета прелой соломы. Юноша буквально налетел на испуганного монаха и тот осел под неожиданной тяжестью.
- Учитель, - прошептал Ланжено с усталым удовлетворением.
- Ланжено... Ланжено! В чем дело!? Что случилось!?
Излишние вопросы, Франсуа все было понятно и без объяснений.
- Ты был прав, от него не уйти! Он не отпустит.
Шепот ветра в летней роще. Лай собак уже не так далеко, как прежде.
- Но почему...
Лицо возлюбленного оказалось ближе, пальцы Франсуа зарылись в светлых волосах, скользнули по щеке, по изгибу тонкой шеи, по мускулистому по-юношески плечу,и дальше, назад, к острой лопатке. Слова замерли на губах. Монах отдернул руку и осторожно взглянул на спину юноши. Она была кошмаром из рваных ран, кровоподтеков, свежих зарубцевавшихся и старых, уже побелевших, шрамов.
- Боже милостивый! - в глазах Франсуа отразилось непонимание.
- Ты был прав, когда сказал, что я совершаю ошибку. - Теперь даже шелест ветер казался громче, уверенней этого шопота. - Я увидел в его глазах желание и решил отомстить. Тебе. Я не знаю, какие демоны терзают твою душу, Учитель. Но ты любил меня. А он... он просто хотел... И демоны у него такие... Ему так нравится...А идти некуда...
В глазах защипало, к горлу подступил ком. Франсуа все пытался подобрать слова, прервать это ужасное признание, но в итоге выдавил только одно слово, от которого на губах остался соленый вкус.
- Люблю...
Он скинул с плеч старый потрепанный плащ, прихваченный на случай дождя и расстелив его на траве, бережно опустил на него бредящего Ланжено. Кожа юноши, всегда бледная, ныне потеряла последние признаки тепла так что казалось, что и сам он изваян из камня. По горящему взгляду можно было решить, что он молится, но побелевшие губы не шевелились. Он лежал на спине, слегка запрокинув голову, а склонившийся над ним монах слушал, как приближается лай почуявших свежую кровь гончих.