Аннотация: написанное автор услышал от своего знакомого, чуть-чуть переработал, дополнил и представил на суд читателей
Судьба
Судьба забросила Андрея Сумского в этот забытый Богом и властью поселок с геологической партией, в кою попал он, движимый обстоятельствами не столь корыстного, сколь личного характера. Семейная жизнь Андрея давала трещину и плюнув на все, он уматнул с такими же, как и сам, бродягами подальше от остывающего очага полечить и развеять душу.
- Поезжай, - советовал брат Павел, провожая в дорогу, - время, оно, говорят лучший лекарь. Глядишь, порознь стоскуетесь, может что да и переменится. А нет - и разойтись легче станет.
И, глядя в след уходящему брату, добавил:
- Пил бы меньше, Андрюха, оно и жизнь друга была бы, а так семью измаял, да и сам что стебель на ветру. Храни тя Господи, братец!
Андрей, уезжая, втайне и сам надеялся, что за несколько месяцев разлуки что-нибудь произойдет, изменит опостылевшую неопределенность. Трясясь в перекошенном облезлом вагончике, он подолгу смотрел в окно, мысленно час за часом перебирая последние предотъездные дни, утонувшие в тяжком угаре нескончаемого похмелья да постылых склок и скандалов. А за окном в зыбкой дымке тумана тянулся серый безрадостный пейзаж, непролазной грязью, трупным запахом гниющего леса теребя душу, наполняя ее холодом и тоской, залить которую Андрею не удавалось даже вонючей сивухой, литрами поглощаемой в пересменах вахт.
Вышку поставили на краю брошенного поля, все еще покрытого черным умирающим снегом, недалеко от маленькой скудной деревеньки, лаем собак да голодным мычанием коров по утрам напоминающей о себе.
- Как там дома?- думал Сумской, сидя на пригорке, хмуро поглядывая в даль и полной грудью вдыхая густой смолистый воздух, настоянный на терпких запахах прелой травы, рыжими клочьями торчащей на прогалинах. Весна хмелем ударяла в голову ломотой в суставы и ленью. Медленно накатывался вечер, маревом багряных облаков застилая небо и предвещая на утро ветер. Сердце колотилось в груди, разгоняя кровь и передовая телу то необъяснимо - возбуждающее состояние присущее только этому времени года.
- Скучаешь паря?! – вывел его из охватившего оцепления насмешливый голос. Андрей обернулся. Перед ним, обняв за талию двух незнакомых баб, стоял Жорка Голубь как всегда пьяненький и веселый.
- Чего нюни распустил? Погляди, какой товар вокруг ходит сам в руки просится, - он ущипнул за ягодицу чернявую толстуху, неожиданно прыснувшую дурашливым лающим смехом и добавил, - пойдем, что ль?
- Куда? – Удивился Андрей.
- К лесочку погребем песочку, - заржал Жорка довольный удачным каламбуром, - Забыл, как вчера сговаривались? А вот и бутылочка для сугреву, - хлопая по карману, весело балагурил он, - девки закусь приготовили. Вставай.
Андрей с трудом припомнил, как намедни, едва ворочая языком, уговаривал Жорку найти ему бабу. Неказистый с виду Голубь знал толк в этих делах. Хрен его знает, чем он, стервец, брал их, но бабы липли к Голубю, словно мухи на мед, шрамами на теле оставляя следы обильной любви. Вот и теперь, не успели еще геологи как следует освоиться на новом месте, а Жорка уже умудрился завести себе среди деревенских незамужних молодух «походную жену», в скорости даже намереваясь перебраться к ней на постой и кормежку.
- Слышь, Андрюха, погодка сегодня, правда, что-то не больно летная, земля сырая, так что запросто кокушки отморозить можно. Гляди не передумай! – Он ухмыльнулся, скаля щербатый рот и шепелявя добавил:
-Да не робей ты, мужчина, девка гарная, не даст замерзнуть! – Голубь легонько подтолкнул к Андрею грудастую русую бабу и добавил:
- Знакомьтесь, Марья.
На мгновенье Андрей увидел, как по лицу женщины промелькнула едва заметная тень смущения и стыда тут же спрятанная, загнанная куда-то внутрь. И в тот же миг перед ним уже стояла развязная бабенка, с вызовом поглядывая, как Сумской неловко протягивает ее руку и называет свое имя.
Разговор не клеился. Несколько минут все топтались на месте, пока Жорка, суетясь от нетерпения, не предложил:
- Так это, пойдем, что ли куда? Слышь, Тось, где тут у вас есть подходящее местечко? Чтобы это тихо не мешал никто.
Толстуха с надеждой покосилась на Марью. И та, опустив голову и махнув рукой, словно принимая какое то нелегкое, но окончательное решение, произнесла:
- Ко мне. Стол накроем, что бы по-людски, значит.
- Вот это другое дело. Земля, она, родимая, конечное, ничего, но кровать сподручней будет. Правильно я говорю, а, Тось?
Но прежде, чем компания тронулась в путь, из вагончика вывалился Груздень, тощий сорокалетний мужик, и, поднимая упавшую кепку, прохрипел:
- Эй, меня с собой возьмите. Чай не оскудеете? Бог делиться велел, и не только хлебом.
Женщины переглянулись, недовольно косясь на Жорку. И тогда, видя, что тот не собирается вмешиваться, Тоська, сплевывая в сторону незваного гостя, возмутилась:
- Третий лишний! – при этом больно пнув Голубя бок.
- Ничего от вас не убудет, - уверенно и нагло ответил Груздень, прибавляя шаг. Злость накатилась на Андрея, бросая на Голубя косые взгляды, он уже подумывал, не вернуться ли назад, но Жорка, неожиданно весело глядя в глаза Сумского, произнес:
- Ладно, хрен с ним, пусть идет. Грех товарища обижать.
Андрей смутился, но злость уже отступила, оставляя место тупому безразличию и сознанию того, что и сам он в этой нечаянной компании на таких же птичьих правах, как и случайно подвернувшийся Груздень.
- Ладно, пусть идет, - подумал Андрей, - а там видно будет.
За болтовней путь оказался близок, и вскоре компания подошла к крепкой бревенчатой избе, враз охватившей вошедших теплом и каким-то особым необъяснимым уютом. Чем-то родным до боли знакомым повеяло на Сумского, нагоняя нежданную и совсем неуместную грусть. Широкий тесаный стол посреди горницы, вылинявшие занавески на окнах, огромная русская печь, словно вышедшая из детских сказок, все это сильно отличалось от его городской квартиры с вечно сырыми бетонными стенами, угрюмой стандартной мебелью и газовой печкой. Чем-то манила его эта изба, то ли непривычным пряным запахом старины, то ли каким-то особым бабьим духом, без которого любая комната кажется неживой, замшелой пустынной.
- Присаживайтесь, - пригласила Марья, сразу засуетившись у плиты. Тоська топталась рядом, метая на стол закуску, расставляя тарелки. Андрей косился на крупные Марьины бедра, понемногу возгораясь желанием, попутно прикидывая, где им пристроиться и как выпереть Грузденя. Тот молча курил, изредка босая волчий взгляд на Андрея и думая, видимо, о том же самом. И лишь Жорка весело балагурил, зная, что делить ему нечего, все его при нем же и останется. Сели за стол, за знакомство открыли бутылку купленной в магазине водки, самогон оставив на потом. Выпили. Водка резко ударила Андрею в виски, огнем разливаясь по телу. Смачно хрустели грибы, плохо промытые, перемешанные с песком. Понемногу развязался язык, душа оттаяла, отмерзла, охваченная истомой. Разговор, как обычно, витал вокруг да около, о деревенском житье, погоде, работе, видах на урожай. Жорка бесстыдно лапал охающую и повизгивающую Тоську, запуская мохнатые, в крупных рыжих веснушках руки под подол, за лифчик, колыхая тяжелые обвислые груди, целуя шею, противно испуская пьяную слюну, при всем при этом умудряясь еще грызть огурцы и плести похабщину.
«Дай волю» - думал Андрей – « И на столе разложит посреди тарелок и хлеба».
Да и сам он, все более хмелея, мысленно раздевал зардевшуюся томную Марью. Все было при ней - грудь, не вмещавшаяся в халате и каждый раз норовящая вывалиться наружу, когда хозяйка зачем-нибудь наклонялась, полные крепкие бедра, неожиданно переходящие в тонкую девичью талию, непривычную и невозможную при подобной комплекции. Подперев ладонью подбородок и беспрестанно поправляя сбившиеся, непослушные волосы, раскрасневшаяся от выпитого спиртного Марья нехотя слушала глупые байки Грузденя, тоже подбивавшего клинья. Злость вновь охватила Андрея, готовая вылиться в мордобой, привычный и прочный придаток русского застолья. Все шло к тому, кабы не послышался Сумскому какой-то приглушенный, затравленный плач. Словно дитя малое шмурыгая и вздыхая, кто-то гундел на припечке.
- А ну-ка цыц, шалавы! – гаркнул Андрей, вслушиваясь – Плачет кто, что ль?
Плач оборвался, в избе затихло и только ровное тиканье ходиков глухо раздавалось в спертом, пронизанном дымом папирос, запахом солений и пота воздухе. Хмель неожиданно отступил, растаял. На припечке лежал человек. Копна спутавшихся пегих с проседью волос грязной мочалкой гнездилась на его высохшем черепе. На сером лице, избитом пучками такой же пегой щетины, чернели ввалившиеся глазницы, в которых застыли огромные серые глаза, сверкавшие ненавистью и болью. По впалым щекам незнакомца катились редкие слезы. Оторопь брала при виде всего этого. Казалось, сама смерть смотрит на них, шамкая перекошенным ртом, всех призывая к ответу. Марья вскочила, прикрывая грудь, и нервно задернула шторку, наглухо отделившую припечек.
- Кто это там за шторкой у тебя? – Спросил Груздень, и желваки заходили на его по-восточному узких скулах.
- Муж. – выдохнула женщина, тяжело рухнув на лавку.
- И ты, паскуда, при живом мужике блядством занимаешься? На его глазах? – Лицо Грузденя побелело, затряслись тяжелые руки:
- Много чего я в жизни видел, знал «петухов» на зоне, но такую мразь вижу впервые.
Он поднялся из за стола и, подойдя к Марье, стал тыкать ей рукою в лицо.
- Калека он! – закричала женщина, уворачиваясь от ударов – Не мужик, а одна обуза. Что ты тычешь мне кулаком в рожу? Его пожалел? Ты меня пожалей! Мне как жить? Ему что, ему уже ничего не надо, а мне двадцать было, когда вдовой при живом муже сделалась. Детей не нарожала, любви не напилась. Ты вот мужиков в зоне пользовал, когда бабы рядом не было. А мне как? Тоже живая, хочется. Прижмет - хоть в петлю лезь. Осуждаешь? Да для вас баба что кобыла - днем по дому паши, ночью в постели. Чего о ней думать, живая и ладно!
Слова оборвались бурным соленым, потоком, неведомо как умещавшемся в глазах до этого. Плечи женщины сотрясала мелкая дрожь. Все оцепенели. По шее Грузденя струился холодный пот. Хмель выветрился, тупой болью отдавая в затылок, сушило горло, хотелось пить. Марья, вздрагивая и глотая слезы, едва внятно шептала:
- Ты вот блядством меня попрекаешь, а сам чего шел? Не дрова же рубить? Худо без бабы? Да и новенькой хочется для гордости, для счета. Вы ведь сами нас шлюхами делаете, вовлекая в грех без любви лишь по скотскому вожделению. Глянь, дом у меня какой! Ему руки нужны, а как без мужика? Вот и приходится кого ни попадя звать, стол накрыть денег-то давать стыдно. Кто выпьет да тем и утешиться, а кто и под подол лезет. Как откажешь, жить то надо? Да и по какому праву ты меня судишь? Чай сам не Бог и даже не ангел.
Андрей несмело подошел к Марье:
- Успокойся, Мань, замолчи, что ли, ну чего ты?!
Впервые в жизни он успокаивал бабу не кулаком и матом, а простым человеческим словом. Женщина словно ребенок приникла к его дрожащей руке, в эту минуту такая похожая и непохожая не его, Андрееву, Нюру. Постепенно успокоившись и вытирая уголком халата последние проступившие слезы, она стыдливо отстранилась от Андрея, все еще вздрагивая и всхлипывая.
- Слышь, хозяйка, - окликнул ее Груздень – Ты того, сделай по божьи, что ли… Поднеси мужику своему, обмой его, остриги, побрей. Видать, не долго он еще протянет. Сними грех с души. Он ведь тоже человек, хотя и на половину. Жизнь такая, оно, конечно, гадкая штука, да перетерпи уж. А мы пойдем. Собирайтесь, мужики, что ли!
Груздень надел кепку и первый двинулся к выходу. За ним потянулся Андрей и лишь Жорка, тупо уставившись на пол, все еще сидел с сомкнутыми на коленях руками.
Обратная дорога оказалась длиннее, хрустел под ногами тоненький ледок, мерзлый воздух распирал легкие. Говорить не хотелось, но и молчать не было сил.
- Видишь, она, жизнь, какая? – первым начал Груздень – Как ее осудить? Десять лет мужик не топчет. И все -таки не так надо, у него ведь душа еще не атрофировалась!
- Все оно так, - ответил Андрей – Да коль самой жизнь в тягость, где уж о нем думать. Да и детишек нет, были бы дети…..
Этой ночью он впервые за много дней написал домой письмо, короткое, нескладное, оно тонкой нитью связало его с родным порогом, даруя надежду и придавая сил.
Минуло время, незаметно принеся изменения в природу, шелковой травой устилая землю, быстро позабывшую о холодной зиме. Теплым погожим днем к вышке пришла Марья в черном платке, осунувшаяся и постаревшая.
- Вот, мужики, - подозвав Андрея и Грузденя, сказала она – Помяните покойного.
Вытащив из сумки кулек с нехитрой снедью, они уселись на ближайший пригорок. Молча выпили за упокой.
- Значит, преставился, - не то спросил, не то подтвердил Груздень, хрустя редиской и теребя волосы. Слезы мелкими каплями оросили женское лицо. Дрожащие губы затрепетали, боясь остановиться, выбрасывая из горла скомканные слова, гонимые душой стремящейся освободиться от их тяжелого гнета:
- Василий был старше меня на восемь лет. Детдомовец откуда-то из-под Казани. Сюда приехал после армии, уж и не знаю, кто и надоумил.
Вытирая кончиком платка текущие слезы, женщина отрешенно смотрела вдаль, мысленно уносясь в ушедшие годы и сызнова переживая их.
- Парень он был не видный, но работящий. Слесарил на ЛЭП. Они-то его и сгубили, столбы окаянные. Прогнил один да по весне вместе с Василием и рухнул, еще снег лежал, а то бы сразу убило. А так позвоночник лопнул. Парализовало. Мне двадцать один всего было. Детей хотела, да он не хотел. Сначала, говорил, дом поставим… Дом срубили - сказал опять рано, обжить надо, денег скопить. Я ведь в семнадцать лет замуж вышла. Любила его, наверное, а может нет. Мужиков то у нас в деревне не густо, в девках многие бояться остаться, а он за мной хаживал, говорил, что всю жизнь меня искал. Да только детей, видать, не любил, боялся.
Она говорила, не замечая, слушают ее или нет. Говорила для себя, своей совести сердца.
- Был он невзрачный, худой, да и в любви не крепкий, сгорал быстро. Мать говорила, что это не главное, главное бережливый хозяин. А вот теперь помер. На что мне его дом, хозяйство, коль тепла в нем нету? Бабе ласка нужна, через нее она все простить может. Ну, прощайте, мужики пойду я.
Женщина встала:
- Уеду я отсюда. – И, подхватив опустевшую сумку, сгорбленная, ушла.
Андрей с Грузденем еще долго сидели, позабыв о на треть выпитой бутылке, сумрачно глядя в даль и покусывая травинки.
Пришло время уезжать. Все жили близостью дома. И вот уже медленно растворились за окном скучные домики, грибками торчащие на пригорках.
- Слышишь, Андрюха, - растолкал Сумского бригадир Пархом – Слышь, а Груздень - то наш в деревне остался. Чего это он, не знаешь?
- Совсем? – спросил Андрей.
- Совсем, - удивленно ответил Пархом.
Ветер, играя, гонял пыль по сухой, растрескавшейся земле небо, затягивали свинцовые тучи, готовые пролиться долгожданным дождем.
«Так-то оно лучше будет» – подумал Андрей и едва заметная улыбка засветилась на его загорелом лице.