Казалось, на этот раз Шардану, привратнику имения семейства Барка в Бизацене, не суждено было первым встретить посланников Гамилькара - Ашерат из-за его спины незаметно выскочила за ворота. Вот проказница! Не сидится ей дома! Не видишь: нет еще никого! Тебя кто послал узнать? Как приедут, я отправлю сообщить Фрасимеда. Ты не видела, кстати, его? Заснул где-то, что ли? Иди, иди домой, нечего тебе на улице делать. Ишь, соскучилась. Сядешь у дверей? Садись. Только сколько сидеть придется?
Шардан присел рядом с ней на широкую каменную скамью у ворот. Ашерат примостилась рядом.
- Соскучилась, значит? Ждешь весточку от отца? - спросил, улыбаясь. - Я тоже соскучился. Как будто чего-то не хватает в доме.
Из калитки вышел Фрасимед, шестилетний сын кухарки. Видно было, что мать его только растолкала, он глаз еще не мог открыть, брел, как во сне.
- Фрасимед, бездельник! Мне за тобой еще посылать? А вдруг надо будет что сообщить, я что, оставлю ворота без присмотра? Раньше надо вставать, сколько раз тебе говорил? Вот пожалуюсь матушке, выпорет она тебя как следует. А если не она, то я, дождешься.
Фрасимед как и не слышал, устало прислонился к теплой стене и снова низко опустил голову, задремывая.
- Вот бестолковый.
Вышла Нааме.
- Я так и знала, что ты здесь, - обратилась она к Ашерат. - Тебя мама везде обыскалась, ей нужно помочь свернуть шерсть. Все заняты, тебя не найдешь.
Ашерат тяжело вздохнула, но поднялась с лавки, сказала:
- Как только увидишь дядю, пришлешь Фрасимеда, я хочу встретить его первой.
- Ладно, пришлю, - пообещал Шардан.
- Идем. - Нааме увлекла за собой Ашерат.
Шардан снова уставился на дорогу, но чем сильнее он напрягал зрение, тем больше по старой привычке сон одолевал и его. Нельзя ему долго сидеть на солнце, ох, нельзя...
Бомилькар издали увидел Шардана и маленького Фрасимеда. Оба безмятежно дремали, упираясь спинами в стену, изредка только Фрасимед отмахивался от назойливых мух. Как все это было знакомо, как это все было по-семейному. Киликс, превратник Баркидов в Мегаре, старый хрыч, вечно был такой же сонной мухой. Видно, это общая черта всех привратников: засыпать на своем месте. Но с другой стороны, Бомилькару дремота привратника и мальчишки только на руку: не хотелось лишнего шума. Спят себе и спят. А то заметят невзначай, признают, поднимут гвалт, растревожат все семейство. Нет, лучше так: подойти спокойно, тронуть старика за плечо, улыбнуться, мол, Шардан, родной, как я рад снова тебя видеть. Ничего не меняется...
Но вдруг шальная мысль овладела им, он подстегнул своего коня и в два счета оказался рядом с Шарданом, не сбавив, впрочем, движения, проскакал чуть дальше, развернулся и с улыбкой во весь рот, довольный, стал смотреть, как медленно опадает завеса пыли перед привратником и Фрасимедом, который проснулся от топота чуть раньше.
- Да чтоб вас! - выругался Шардан, вскочил с лавки и сгоряча набросился на маленького Фрасимеда, который не растолкал его вовремя: - Ты чего вылупился? Беги, предупреди хозяйку, что гости подъехали.
Сам же немного откашлялся и с таким же недовольством набросился на Бомилькара:
- Э-э! Тебе бы все глупостями заниматься, хватит над бедным стариком измываться.
- Это ты, Шардан, старик? Да на тебе еще пахать и пахать, - продолжая улыбаться, подъехал к нему Бомилькар и соскочил с коня. - Ну, здравствуй, дружище, не обижайся, я же не со зла.
- Шутник ты, однако, управы на тебя нет, - пробурчал в ответ Шардан, но все равно горячо прижался к Бомилькару. - Когда уже совсем вернетесь? А то расстройства одни.
- Вернемся, вернемся, не сомневайся, отец, - похлопал его по спине Бомилькар. - Со своими суффетами только разберемся. Как сам? Как здоровье?
Но договорить им не дали. Из ворот выскочили Ашерат, Фрасимед, Нааме и Йааэль, за ними трусцой выбежали маленькие Ганнибал и Фелис, оба уцепились за ноги Бомилькара. Ашерат и Нааме совсем превратились во взрослых девчонок.
- Какие вы стали большие, - удивился Бомилькар. - Что значит, долго не виделись! - а потом полуобнял жену:
- Ну, здравствуй, дорогая. Если б ты знала, как я по тебе соскучился.
Сказать, что Бомилькар уже к вечеру почувствовал себя счастливым, - значило, ничего не сказать. В кругу семьи, во внимании близких, в их заботе о нем он ощутил больше, чем счастье; он словно пребывал на островах блаженных. Нежность, которую дарила ему жена, была для него больше, чем нежность. Но ведь он и раньше здесь жил, общался с родней каждый день до отправления на войну, тогда не было такого упоения, неужели война так обострила чувства всех, а разлука усилила радость встречи?
Бомилькар каждый день наслаждался повседневной суетой Башни, хватался за любую, даже черную, работу, старался помочь семье, хотя вокруг было полно слуг и рабов. Но после того, что он видел и испытал на войне, какой отрадой было копошиться в саду или в поле, вечерами слушать болтовню женщин или воспоминания Ахирама. Не могло не удивить и то, что, несмотря на удаленность от Карфагена, обитатели Башни не оставались без новостей, и сами могли ему поведать, какие цены нынче на продукты в Городе, какие показывали представления на праздник сбора винограда, кто ославился в Утике и какую змею - футов десять, не меньше - выловили недавно в Баграде местные рыбаки. Чуть покороче той, что в прошлом выловил римский военачальник, но тоже внушительную.
Да ладно, Карфаген! В Башне обсуждали и то, что Арат взял Коринф, а египтяне обожествили Птолемея и его жену Беренику, ту самую, которая принесла в дар Афродите свои волосы, чтобы ее муж вернулся домой с Лаодикийской войны целым и невредимым.
Стоило только удивляться тому, что жизнь в Башне не замыкалась в своих стенах, она была открыта всему миру, и жителям Башни до всего было дело. И конечно же им было любопытно узнать о событиях на Сицилии из первых уст.
Бомилькар ничего от родных не скрывал: как им там нелегко, что их не понимает собственное правительство и вместо помощи кормит обещаниями, а то и вовсе отмалчиваются, словно война на острове совсем не их дело, а дело одного Барки, его личная инициатива.
- Вот, вот, об этом же и в Карфагене говорят. Народ тоже возмущается, - горячо поддержала зятя Батбаал. - Иногда народ прямо-таки негодует, но нашим старейшинам хоть кол на голове чеши!
- Нет, ну отправляют иногда корабли с грузом. Кто это отрицает? - вклинилась Парфенида.
- Отправляют, - ухмыльнулся Ахирам. - Когда народ возмутится.
Бомилькар нарадоваться не мог такой живой атмосфере в Башне. Расскажи Гамилькару, тот сам рассмеется, хотя и не удивится: в его семье живой интерес к событиям, как в Карфагене, так и за его пределами - обычное дело. Даже мальца, поди, спроси, где и с кем воюет Гамилькар, тот ответит: "На Сицилии, с римлянами".
Ганнибалу четыре, а он уже машет деревянным мечом, который ему выстругал Ахирам, и кричит во все горло:
- Впеёд, на химлян! - не выговаривая еще правильно "р".
Взяли как-то с собой малышню в прежний лагерь Гамилькара на окраине усадьбы. И захочешь, с трудом найдешь. Площадка заросла травой, старые деревянные тренажеры потемнели от солнца, потрескались от перемены погоды. Никто больше не топчет ристалище, не натягивает палатки, не скачет на лошадях взапуски. А ведь было же: шумела округа от звона мечей и свиста пращи, ржания лошадей и людского гомона.
Хотя нет: вон завизжали Фелис и Фрасимед, побежали по кругу, преследуемые Ганнибалом, который несся за ними с криком и деревянным мечом на вытянутой руке.
Ахирам с Бомилькаром рассмеялись. Ладно Фелис, ровесник Ганнибала, но Фрасимед - на два года старше, а тоже убегает от него, как от дикого кабана.
- Я иногда привожу их сюда, - говорит Ахирам, - и обучаю, как правильно держать меч, рубить, колоть, пусть привыкают с малолетства. Натянуть стрелу еще не хватает силенок, а вот метнуть пращу или камень...
- Это хорошо, - сказал Бомилькар. - Лишь бы себе лбы не расшибли, не покалечились.
- Ну, мальчишкам не до этого, вспомни себя в детстве: сколько раз и нос в кровь разбивали и руки-ноги ломали.
- Не без этого.
- А с лошади кто слетел? Сколько тебе тогда было? Пять? Семь?
- До сих пор не могу забыть. Около семи, - улыбнулся Бомилькар.
- И я помню.
7
Пришел черед пентеры Родосца. Из остийской гавани ее вытащили на берег, отбуксировали в док, под контролем толковых греческих кораблестроителей разобрали.
Спасибо пунийским корабельщикам, которые расписали каждое ребро, шпангоут, доску обшивки или палубы, - сами того не понимая, предоставили соперникам уникальную возможность выведать свои секреты, разгадать тайны, которые столетиями скрывались от чужеземцев.
Пунийские корабельщики держали все секреты в голове, римские, с помощью италиков, аккуратно расчленили судно, скрупулезно выверили размеры, углы, взвесили каждую деталь, потом тщательно перенесли всё на пергамент. Теперь даже мало-мальски знакомый с кораблестроительством механик сможет легко собрать сложную конструкцию с уверенностью, что она с первым же спуском на воду не пойдет ко дну, поплывет. Только отныне на всякой деревянной детали будут выжигаться латинские буквы, бронзовые тараны станут не такими безликими, как у пунов, а с затейливой резьбой, с изображением римских богов, с надписями на латинском, и знаком качества выполненных работ станет римский орел, который распахнет свои крылья на форштевне или мачте.
К тому же вновь построенные корабли оказались гораздо легче тех судов, что римляне использовали до этого.
Цензоры Авл Атилий Калатин и Авл Манлий Торкват лично принимали у благотворителей деньги на постройку флота.
Некоторые толстосумы вскладчину или поодиночке самостоятельно заказывали корабельщикам квинкверемы , и когда те была полностью готовы, передавали их государству.
Ставку, как и предполагалось, теперь сделали в основном на флот, поэтому новоизбранные консулы следующего года Авл Постумий и Гай Лутаций все свои силы отдали на его формирование.
День через день то один консул, то другой пропадали в Остии, где строились суда, следили за поставками материалов, организовывали обучение матросов, набранных как из простых граждан, так и из вольноотпущенников или жителей союзных городов, рассылали гонцов в соседние портовые города, ведь не только на плечи Остии лег срочный заказ, римские консулы подключили к работе также верфи союзников: Неаполь, Локры, Пирги, даже далекий, казалось, Тарент, - все порты, где еще оставались мастера-корабельщики и склады. Надо было успеть построить флот, пока не закончился сезон плавания, - до ноября, чтобы благополучно добраться до Сицилии и не потерять в волнах ни одного корабля.
Сурово Средиземное море, суров и хозяин его, властитель всех морских богов и колебатель земли Нептун; не любит, когда самонадеянные человеки бросают ему вызов. Но здесь уже и забота мудрых жрецов: задобрить сурового бога, ублажить его всяческими дарами и молитвами.
У праздной толпы в Остии теперь появилось новое развлечение: они спускались в свою гавань, бродили вдоль берега, наблюдали, как будущие матросы на берегу, сидя на специально сооруженных для них скамьях, точных копиях корабельных банок трирем или пентер, учились орудовать веслами, вырабатывали синхронность, слаженность действий, привыкали к указаниям келевстов, звукам флейтиста, набирались сноровки.
То и дело звучали распоряжения келевста: "вперед - назад", "вперед - назад", - когда еще учились без весел, чтобы привыкали руки и плечи, ноги и спина. Потом, уже с веслами, но еще на берегу, доводили до автоматизма команды для разворота: "левый борт - поднять весла, правый - налегай!" или "правый борт - навались, левый - послабь!"
Спустили на воду первую пентеру, - вышколенная группа свежеиспеченных матросов погрузилась на ее борт, пошла нарезать круги по гавани. И те же команды с веслами: "вперед - назад", "вперед - назад", теперь уже ощущая сопротивление воды, упорство стихии. Покружили день, другой, третий, вышли из гавани, продрейфовали вдоль побережья до Анций или Кум, обогнули Питекуссы, вернулись обратно. А то взяли в Остии свежий экипаж, дошли до Неаполя, на верфях которого также собирались пентеры, укомплектовали новый готовый корабль и снова домой в Остию. Когда шли под парусом, но чаще работали веслами - перед боем парус сворачивался первым, потом демонтировалась мачта, убиралась рея... И этому быстрому приему приходилось учиться заново - от подобной сноровки перед боем тоже зависело многое. Вовремя заметив неприятеля, можно было опередить его: первым разобрать рангоут, перестроиться или окружить, первым напасть...
Дело ладилось, корабли росли на глазах, у матросов появился осмысленный взгляд, келевст грамотно стал отдавать команды, флейтист умело, если было нужно, заменял его. Матросы научились грести одним рядом, двумя, разворачивать судно, ускорять для таранного удара.
Легионерам тоже некогда было расслабляться: они оттачивали собственные навыки, которые позволяли морскую битву превратить в сухопутную: ловко по двое пробежать по "ворону", стремительно ворваться в гущу неприятеля и пока за тобой не переместятся остальные товарищи, стойко отражать вражеский натиск. Неловкий шаг - и ты за бортом, малейшее сомнение - и ты обречен, в этой битве на палубе вражеского корабля подмоги тебе не будет, на море триарии спину не защитят. Да и десантников на борту будет от силы человек тридцать, надеяться придется только на себя и свои собственные силы и сноровку.
К концу весны римский флот был полностью готов и укомплектован всем необходимым. Консулы предвкушали сладость предстоящих битв, но неожиданно Великий понтифик запретил Авлу Постумию покидать пределы Рима, так как тот являлся фламином Марса и по должности должен был исполнять все положенные жреческие обязанности: негоже жрецу бога войны оставлять его святыни.
Авл Постумий был возмущен: он не один фламиний Марса в городе, к тому же бурлила и его патрицианская кровь - что себе эти плебеи позволяют!
Его предок Авл Постумий, в бытность свою консулом, у Регильского озера сражался против Тарквиния плечом к плечу с самими братьями Диоскурами и победил его - это всякому известно. Поэтому он теперь, Авл Постумий, должен возглавить римскую армию и флот, а не какой-то безвестный Лутаций Катул!
Так и подмывало Постумия бросить в толпу сидящих на задних скамьях сенаторов гневное "плебей!" Никому до этого неизвестный плебей Катул!
Так и хотелось выкликнуть: "Отцы-патриции, да что же с нами стало? Мы что должны теперь каждый раз идти у черни на поводу? Как война, так плебеи - знай свое: толпой на Авентин, по щелям, по норам! Или палки в колеса, или себе впрок!" Но он сдержался, сказал только:
- Отцы-сенаторы, я, консул Авл Постумий Альбин, призываю вас в защиту. Каким бы ни было ваше решение, я подчинюсь ему полностью, подчинюсь вашей воле, как выражению воли всех квиритов.
Авл Постумий опустился в свое курульное кресло. По верхним рядам сенаторских скамей пронесся легкий шум. Владельцы курульных кресел, зашуршали тогами, также зашептались, поначалу с теми, кто сидел слева от них, потом с сидящими одесную. Могли бы перенести предложенное обсуждение на следующий день, но время не ждало, народ требовал, наконец, решения вопроса исхода войны. Сколько еще маяться квиритам? С каждым годом лишения их только увеличиваются. Где громкие победы и триумфальные шествия с богатствами, что пополняют казну и укрепляют Рим? Давно забыли и о земельных раздачах! Скажите, отцы-сенаторы, давно ли они были?
Метелл, однако, на поводу у амбициозного патриция не пошел, - не впервой ему бодаться с заносчивыми аристократами, все-таки за свои неполные пятьдесят он дважды был консулом, командовал и в должности проконсула и в должности начальника конницы. Он знает патрициев как облупленных и ясно видит, в отличие от своего родового имени , куда клонит гонористый Постумий. Но на это раз свои амбиции консулу придется умерить. Есть ценности поважнее амбициозных устремлений любого квирита. На этих незыблемых ценностях прежде всего и держится Рим и римская община.
Метелл выдержал паузу, неторопливо обвел глазами ближайших к нему сенаторов, скользнул взглядом по верхним рядам.
- Кому как не вам, первым из первых, это должно быть понятно и без слов. Это даже не знание, а чувство, которое живет внутри каждого из нас, внутри каждого истинного римлянина!
Метелл еще раз напомнил сенаторам о значимости данного вопроса, на пальцах разложил существенность священнодействий.
Фламин просто не может пренебречь своими непосредственными обязанностями, жреца как посредника между людьми и богами заменить никто не может, от его правильных действий и точности исполнения жертвоприношений прежде всего зависит милость богов. Кому еще подобное не очевидно?
Метелл мог всего несколькими аргументами склонить сенат на свою сторону, но ему даже не пришлось этого делать: важность проведения ритуалов была несомненна, тем более впереди было несколько марсовых праздников и подношений - Авлу просто необходимо присутствовать на них в Риме и проводить все положенные ритуалы. Никто из богов не потерпит к себе пренебрежения, тем более воинственный Марс. А мы сегодня после стольких лет тяжелой войны уповаем на него, как ни на кого другого.
Метелл закончил, но вернуться в курульное кресло не спешил. Решение было однозначным.
Возмущенному консулу ничего более не оставалось, как смириться с заключением сената: Авлу Постумию Альбину, фламину Марса, оставаться при его святынях в Городе, Гаю Лутацию Катулу возглавить поход римской армии и флота на Сицилию...
Но! Так уж сложилось - и традиции нарушать не в обычае римлян - командовать армиями все равно надо двум полководцам. И раз так совпало, что один консул остается в Риме, второму консулу надо придать товарища, не менее достойного, чем Авл Постумий. И есть предложение: раз Рим расширил свое влияние и за пределы италийского полуострова, образовать еще одну претуру, которая бы занималась делами иноземными. Этот претор и мог бы заменить Авла Постумия на его посту за пределами Рима.
Мысль всем понравилась. Тут же родилась и кандидатура будущего претора провинций, не так чтобы ярко проявившего себя ранее, но из известного и почитаемого рода - Квинта Валерия Фальтона. Как вам, сенаторы?
- Пусть будет, - быстро прошелестело по рядам.
- Кандидатура приемлемая, - закивали как плебеи, так и патриции. Народ их решение наверняка поддержит. Валериям стыдиться нечего.
Когда все вынесенные вопросы были окончательно утверждены, тем же летом 512 года от основания Рима римский флот из двухсот судов с шестьюдесятью тысячами матросами на борту вышел в открытое море. Ветры благоприятствовали ему. Нептун не противился.
8
На всех парусах летели к берегам Сицилии римские корабли. На подходе к Эриксу разделились: Фальтон устремился к Лилибею, Лутаций с остальными квинкверемами, распугав несколько оставшихся карфагенских триер, сходу влетел в гавань Дрепаны и приказал остановиться против городских стен.
Чтобы доказать серьезность своих намерений, на всех кораблях на глазах у карфагенян были демонстративно свернуты паруса и демонтированы мачты.
Жители городов оказались окружены теперь как с суши, так и с моря. С десяток кораблей стали барражировать вдоль западного берега Сицилии, перекрыв подвоз продовольствия и Барке - неслыханная наглость. Свежими силами пополнились и римские сухопутные легионы, которые окружали Лилибей и Дрепаны, осаждали Эрикс. И если еще какой посудине удавалось вырваться из их гаваней, то войти в них обратно, даже если кто и захотел бы, никак не смог.
В стенах Лилибея и Дрепаны приуныли, хотя продовольствия, что у одних, что у других хватит еще на полгода, но что случится за эти полгода, можно было только догадываться. Опять же: кто сообщит об этом непредвиденном инциденте в Карфаген?
О прибытии римских кораблей было доложено Барке. Гамилькар поспешил подняться на крепостную стену, где уже десятки солдат не отрывались от горизонта. Гамилькар тут же разогнал их по своим палаткам (кроме караульных) - нечего зря болтаться на стене!
Утро было как никогда солнечное, Дрепаны лежали перед ними как на ладони. Туман, что обычно покрывал склоны скалы, рассеялся, и римские суда открылись защитникам Эрикса во всей своей угрожающей сущности.
Словно утиные выводки заполоняют затоку, так римские посудины заполонили побережье. И как чрезвычайно подвижная вереница маленьких утят засновали туда и обратно вдоль берегов.
Гамилькар слова не смог произнести. Откуда? Как? Прибытие римского флота для всех карфагенян стало полной неожиданностью. Не хотелось верить, что их предали. Немного отвлеклись, отвернулись, забылись в погоне за другим будущим, - но только не предали!
Гамилькар собрал своих командиров в ставке. Они тоже были ошеломлены. Еще ранней весной о флоте римлян не было ни слуху ни духу, ничего о постройках судов римлянами не сообщали и соглядатаи, хотя разве можно утаить шило в мешке? Но и из Карфагена Барку уверяли: с моря римлян ждать нечего. Что же оказывается на самом деле? Прямо перед ними - римские пентеры! И не один десяток!
Как долго они здесь простоят? Уйдут дальше или будут блокировать их крепости всю зиму до следующего благоприятного для плавания сезона?
Судя по голым палубам, осадной техники на судах нет, штурмовать города со стороны бухт римляне не собираются, но долго ли установить на них баллисты и онагры, долго ли снабдить их штурмовыми лестницами, прихватить на борт чуть больше солдат?
Как чувствовал Гамилькар, что отзыв карфагенского флота выйдет им боком. Но даже и тех кораблей, что были, вряд ли хватило, чтобы полноценно противостоять подобной римской эскадре.
Сколько пришло кораблей: сотня, полторы, две? Чуть ли не втрое больше того, что отозвали в Карфаген. Даже они не осмелились бы встретиться с врагом лицом к лицу.
Гамилькар еще раз обвел угрюмым взглядом своих товарищей.
- Что думаете, друзья?
Что могут они думать? Что может сделать жалкая горстка защитников крепостей, брошенная на произвол судьбы? Срочно отправить донесение в Карфаген? Само собой разумеется. Собраться с духом и уповать только на себя и помощь богов? Что еще остается? Отчаянней не было положения.
Что-то нужно было делать. Может, хоть оттянуть на себя сухопутную армию римлян? Отвлечь их внимание от Лилибея и Дрепан? Такой же последний жест отчаяния.
И все же Гамилькар отдал приказ наступать на римский лагерь у подножья Эрикса, хоть как-то потеребить врагов, показать, что они не намерены сдаваться. Но завязавшийся бой больше походил на упражнение солдат с деревянным столбом, на тренировку: рубит солдат мечом деревяшку, а ей хоть бы хны! Казалось, у карфагенян совсем не осталось сил воевать. А римляне и не думали атаковать: забросали тех, кто наиболее вырвался, дротиками, обстреляли стрелами, - на том и успокоились, за ворота лагеря даже носа не высунули. Напрасно Гамилькарова фаланга простояла у его укрепленного палисада в ожидании, что враг выйдет из укрытия и развернется против него всем фронтом. Но он не вышел, а брать лагерь штурмом у Гамилькара не было ни намерения, ни сил.
Гамилькар приказал трубить отход и всем вернуться обратно в Эрикс. Он не понимал, что происходит, почему боги оставили их.
А следующим утром - Автарит, ты где, мой друг? - ему доложили, что небольшой отряд галлов (в ту ночь и в карауле стояли галлы) под покровом ночи покинул крепость и переметнулся к римлянам.
Автарит, Автарит, родной, ты мне что сказал? Ты отеческими богами клялся, что твои люди тебе верны, как родной матери. Но бежал от тебя кто?
Против подобных дезертиров снова пришлось применять старый проверенный в других местах прием: распространить слух, что дезертиры эти вовсе не дезертиры, а намеренно сколоченное подразделение, чтобы обманом проникнуть в стан врага. Коварные пуны!
На первых порах римляне слухам верили, перебежчиков-галлов встречали пилумами и стрелами, но слишком много их стало перебегать, слишком часто...
Гамилькар не был уверен, что кинь римляне кличь, и все галлы не попрут к ним с распростертыми объятьями, - уж так непостоянна была их порода, так непредсказуема. Гамилькар уже не верил пройдошливому племени.
Гискон, новый комендант гарнизона в Лилибее, с ужасом наблюдал, как на римские пентеры устанавливают штурмовые орудия, жестко закрепляют на палубах. Где только взять силы и средства, чтобы закрыть стены, которые выходят и на гавань - римские легионы с этой стороны никто ведь не отзывал.
Не легче было и Дрепанам, там Лутаций, не затягивая время, приказал долбить прибрежные городские башни, разбивать их также с помощью катапульт, которые установили на кораблях, только и жди, что начнут прорываться к портовым воротам - кто помешает им высадиться на берег?
Ни матросам своим, ни легионерам расслабляться в свободное время - если оно есть на войне свободное время - Лутаций не позволял. Если не было стычек, заставлял корабли ходить вдоль берегов. Как для дополнительной тренировки гребцов и матросов, так и для устрашения противника. Лучшего нет доказательства твердых намерений, чем наглядная демонстрация своей силы! Не удался штурм в одном месте, попытались взобраться на стену в другом; нет боя, лучники обстреливали дозорных. Не давать покоя осажденным ни днем, ни ночью - такая задача была поставлена Лутацием своим легионерам, и они с ней успешно справлялись.
Сколько будет длиться осада: месяц, два, три? На сколько хватит духа и продовольствия у защитников? На сколько упорства у осаждающих? Предпримет ли что-нибудь Карфаген, чтобы спасти свои армии на Сицилии? Барке хотелось верить, что родина не оставит их, пришлет подкрепление. Очень хотелось верить.