Безрук Игорь Анатольевич : другие произведения.

Блудный сын

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    2020 год. Вечные проблемы отцов и детей на фоне нарастающей пандемии
  
   []
  
  
  
  БЛУДНЫЙ СЫН
  
  Читатель, я мукам был подвержен, занявшись этой повестью,
  провел множество тягостных дней и бессонных ночей, размышляя над судьбой каждого, даже самого незначительного персонажа. Помучься вместе со мной.
  
  
  "Был человек в земле Уц".
  Иов. 1, 1
  
  
  1
  
  Выпроводив жену и дочь из квартиры (короткий чмок в щеку жены, легкое похлопывание по хрупкому плечику дочери), Коломольцев вернулся в свой "кабинет", вернее, в закуток, который он после длительных препираний супруги выделил себе в спальной комнате. Где же еще: гостиная - для общих посиделок и приема гостей; третья комнатка - светелка дочери, только спальня и остается, - на кабинет, в будущем бесспорно признанному ученому, как он себя считал, пока не разжились.
  Лера категорически запретила ему размещать свои книги у дочери, вот он и соорудил себе нечто вроде кабинета, отгородив часть спальни высоким (до потолка) книжным стеллажом, фронтальной частью повернутым к боку письменного стола, тылом - внутрь спальни.
  Оклеив заднюю стенку стеллажа такими же обоями, какими они оклеили стены спальни, Коломольцев нашел (и жена согласилась с ним), что спальня ничуть не потеряла своего прежнего вида, даже, может, приобрела бóльшую интимность.
  Впрочем, небольшое изменение размеров спальни за счет создания своеобразной ниши для его повседневных и досуговых дел совсем почти не отразилось на величине спального места: супружеская кровать два на метр шестьдесят, изголовьем придвинутая к стеллажу, в ногах оставляла еще место для платяного шкафа с проходом к нему и комода с зеркалом, по-соседски прислоненным к шкафу левым боком.
  Возникло, правда, одно неудобство (на которое с самого начала перепланировки сетовала жена): нехватка естественного освещения. Окно было хоть и широкое, но единственное, на две трети скрытое ныне стеллажом кабинетной зоны. Вечером с таким положением еще можно было мириться, но днем Лера удрученно бродила среди скученной мебели и чувствовала себя не совсем уютно, немного жалея, что пошла у мужа на поводу.
  - Мне даже теперь отдохнуть в спальне нормально нельзя, - говорила она не то с сожалением, не то с упреком, на что Коломольцев сразу парировал:
  - Но ты спокойно можешь лечь в гостиной - там роскошный угловой диван, огромный настенный телевизор, летом всегда прохладней, чем здесь... - сказал и тут же подкрепил весомым аргументом:
  - Ну, не перебираться же мне туда для работы?
  - Тебя с твоими папками только в гостиной не хватало, забудь! Ты и так, помнится, в доме матери все комнаты книгами завалил, никому проходу не было. Дай хоть тут свободно подышать!
  Спорить не приходилось: их прежнее жилье в доме его матери Раисы, где они ютились до этого, было до того тесно (две комнатушки, в одной из которых размещалась мать, кухонка - не развернешься - и чуланчик), что масса книг его просто теснилась в углах, дремала под кроватями, пылилась в кладовке и даже на чердаке на самодельных дощатых полках, в мешках и архаичных чемоданах.
  Новая квартира, которую они купили большей частью за счет денег родителей Леры и кредита, погашенного впоследствии продажей дома бабушки Раи после ее отъезда на Украину к сестре, позволяла выставить некоторые из книг (от не особо нужных Коломольцев по жесткому настоянию жены все-таки избавился), что тешило, ибо даже праздное созерцание их, немножко подзабытых, читанных в детстве и юности, насыщало его до сих пор.
  Обустроенная как кабинет ниша Коломольцева по ширине получилась в аккурат размером с письменный стол, столешница позволяла разместить на ней ноутбук, три в одном-центр (печать, скан и ксерокс), а также вертикальный лоток для дежурных папок справа от МФУ. У стены, нисколько не мешая, небрежно разместились пластмассовые подставки для перекидного календаря, канцелярских принадлежностей и бумажных блоков для заметок; передвижное офисное кресло на колесиках позволяло легко отъехать от стола и дотянуться до любой из нужных книг на стеллаже.
  Как давно он мечтал о собственном кабинете! Пусть и в таком - скукоженном - варианте. Он теперь не будет, как раньше, писать на кухне или на коленке, задерживаться на кафедре, где он преподавал и оставался немного дольше только из необходимости, из-за того, что дома у него не было своего полноценного рабочего места.
  Сегодня ему к двум, у него всего две пары лекций и один семинар, с утра можно без суеты покопаться в бумагах и папках, выудить наконец из коробок нужные, расставить их по полкам, чтобы в дальнейшем они всегда были под рукой, чего он никак не мог сделать после переезда, случившегося всего год назад.
  Лера наконец-то забрала из ремонта машину, отвезет Дашу в школу, а он спокойно разберется с бумагами, пообедает и после обеда отправится в вуз.
  Как он любил эти небольшие неспешные часы досуга, когда мог остаться наедине с собой и своими мыслями в окружении мыслей других! Хоть они и были упакованы в обложки, скрыты от глаз, все равно всегда находились рядом, насыщали, подпитывали.
  Коломольцев опустился на колени, одной рукой приподнял деревянную кровать, а другой вытащил из-под нее очередную не разобранную картонную коробку. Поднявшись на ноги, подхватил ее и понес на стол, где раскрыл и стал перебирать папки и бумаги, решая сразу, куда их разместить.
  Недолго покопавшись, он с сожалением нашел всего лишь несколько необходимых ему в ближайшее время папок, остальные за ненадобностью можно было вернуть на место.
  Черкнув сбоку черным маркером размашистое с наклоном "архив", Коломольцев попытался вспомнить, что там еще могло находиться под кроватью (совсем не помнил), вернулся, запихнул просмотренную коробку обратно, а наружу вытащил другую, не менее объемнее и увесистей предыдущей.
  Как всегда бывает при переезде, набив мешки, коробки и чемоданы, долго потом вспоминаешь, если сразу не подписал или не раскрыл, каким добром ты их наполнил. Вот и сейчас, раскупорив оклеенную скотчем следующую коробку, Коломольцев обнаружил в ней свои старые альбомы с фотографиями (отроческий, армейский, студенческий, фото от первого брака в большом бумажном конверте), письма из армии к первой жене Тамаре, которые он как всякий дотошный архивист так и не решился выбросить, юношеские заметки, общие тетрадки с песнями и гитарными аккордами. Аккорды он точно бог знает когда позабыл, так как практиковаться больше было не на чем (на его гитару в общаге как-то сел, не заметив, полупьяный приятель, а новую купить он отчего-то так и не удосужился). И как обычно, обнаружив что-то давно, казалось, выпавшее из памяти, но близкое, Коломольцев, оставив всё, стал тут же на полу перелистывать альбомы, рассматривать фотографии, вспоминать "дела давно минувших дней". И хотя, упиваясь прежними чувствами детства и молодости, альбомы он мог листать до бесконечности, взгляд его то и дело косился на бумажный конверт с фотографиями первого брака, от которого, на удивление, у него не осталось никаких светлых воспоминаний: только что-то натужное, неуютное, происходившее по обязанности, не по его натуре.
  После развода он даже удивлялся, как вообще они с Тамарой сошлись, да еще и жили вместе, и зачали сына, как две капли воды похожего на него самого, хотя он до последнего себе в этом не признавался, считая, что она подгуляла мальца на стороне, когда он тянул лямку в армии. И все же чем-то при знакомстве она его зацепила, чем-то заинтересовала ("Тебя всегда тянуло на малолеток", - любила иногда подначить его Лера). Тем интереснее снова взглянуть, каким он был тогда, какой она, та, про которую он больше не хотел вспоминать. Было и прошло, стерто и забыто...
  Коломольцев взял в руки конверт с фотографиями от первого брака, вытряхнул их на колени. Фотографии веером рассыпались перед ним, открывая пропасть знакомых лиц, множество его обликов до женитьбы и после.
  Он только кончил школу, поступил в вуз, зашел как-то по старой памяти в школьный спортзал, узнав, что на выходные там будут проводиться городские соревнования по волейболу, который он всегда обожал.
  Некоторых из играющих он еще помнил: они были всего на год или два младше его. Среди зрителей заметил худощавую школьницу с косами до середины спины и черными, пронзительными глазами, живо болеющую за родную сборную.
  Коломольцев стал расспрашивать знакомых, что за девчата стоят неподалеку от них. "Так это старшеклассницы", - ответили ему. Не всех, оказывается, сохранила память.
  Он остановил курносую девчонку, которая знала его и только отделилась от заинтересовавшей его группки.
  - Что за чернявая с косами с вами стоит, не подскажешь?
  - С косами? Так это ж Томка Сермяжная, забыл, что ли?
  - Запомнишь вас, как же - вы за каникулы из утят в настоящих гагарочек превращаетесь, а тут сколько времени прошло!
  - Прям таки в гагарочек! - сверкнула улыбкой курносая и выскочила из спортивного зала.
  Коломольцев до конца матча глаз не мог оторвать от Тамары. Еще год назад он бы и не взглянул на нее, но школьницы младших классов так быстро взрослеют, что порой удивляешься: еще вчера что-то на переменах путалось под ногами, а сегодня мимо него не пройдешь - гадкий утенок превратился в белого лебедя.
  Курносая, вернувшись, весь их беглый разговор, видно, передала потом ей, потому что Тамара тоже, как он заметил, изредка нет-нет, да и бросала на Коломольцева любопытные взгляды.
  После матча он сразу же напросился проводить ее. Они стали встречаться, несмотря разницу в возрасте. Но ведь в следующем году она закончит школу! Он подождет, он упрямый. Лишь бы она не разочаровалась в нем...
  Коломольцев вытащил фотографию Тамары того времени. Те самые насмешливо-блестящие глаза, чувственный рот, высокий лоб, длинные косы с бантами. Ей всего семнадцать, но им так хорошо вместе. И плевать, что о них подумают - Гумилев закрутил с Ахматовой, когда ей было всего четырнадцать...
  Но вскоре его призвали в армию - был недобор, и вуз не отмазал.
  Коломольцев нашел себя с Тамарой на проводах. На желтом, поблекшем снимке он длинный, костлявый, с худой шеей и несоразмерной головой. Она тоже какая-то несуразная, скуластая, с тяжелым подбородком и черными кругами под глазами. Но он смотрит в даль гоголем, с уверенностью в свое будущее (армия его нисколько не пугает), она растерянно, словно мир для нее рухнул в одночасье. Он не понимал подобных вспышек, никогда не хотел воспринимать ее такой потерянной, не считал себя виновником ее нередких, особенно в последние годы их совместной жизни, подавленных состояний.
  К концу первого года службы он узнал, что у него родился сын, которого Тамара назвала Павлом. Вот зараза! Подобного поворота он точно не ожидал. Как и не был готов к нему, считая, что только наука являлась приоритетом его жизни, его будущим.
  Сослуживцы подначивали, мол, не может этот сосунок быть твоим сыном, наверняка зазноба нагуляла его на стороне, а тебе лапши на уши вешает.
  Такое мнение кому угодно могло вынести мозг, потому что подобных случаев было полно не только в их полку, но и во всей армии. Однако когда Коломольцев вернулся домой, нечего было и тест на отцовство проводить: малыш оказался точной его копией: глаза, губы, уши, длинный нос с горбинкой, завитки черных волос.
  Его мать давно и безоговорочно приняла вчерашнюю выпускницу школы (а теперь сноху) с младенцем. Коломольцеву осталось только узаконить отношения и жить со своей семьей дальше. Что он благоразумно и сделал. Только нормальной жизни, как выяснилось впоследствии, у молодых супругов совсем не получилось. Всё сразу после его возвращения из армии как-то пошло наперекосяк: Тамара оказалась не его половинкой, не его мечтой о супруге-друге, супруге-товарище, супруге-соратнице. В мечтах его супруга стояла на одной ступени с ним, понимала его с полуслова, думала его категориями и дефинициями и вместе с тем если не боготворила, то восхищалась им, жизнь свою, выражаясь фигурально, положив на алтарь исключительно его будущего. Она, однако, закомуристая эта жизнь, всё расставила на свои места: Тамара не оправдала его надежд. Не приблизилась к ним, как он иногда сетовал, и Лера, но с Лерой всё сложилось совершенно по-другому; она как-то, посчитал он, смогла его понять, оценить и притереться к его честолюбивой натуре, - поначалу он даже не понял как. Сам угодил в ловко расставленные сети, но угодив, неожиданно обнаружил, что ему в них достаточно комфортно, и удовлетворился этим. Может, пообтерся, или повзрослел, со временем набрался ума или стал более снисходительным? Сам для себя эти вопросы решить он так и не смог.
  Коломольцев вздохнул, словно стряхнул с себя бремя тягостных воспоминаний. Некогда нюни разводить: это было так давно, что и в сердце ничего не сохранилось. Бывает так: проживешь с человеком несколько лет, расстанешься с ним, а потом и тени от него не обнаружишь, только какая-то дымка, призрак, изредка врывающийся кошмаром в настоящее...
  Коломольцев сгреб в руки пачку, стал ровнять края фотографий, чтобы запихнуть обратно в узкий конверт, но несколько снимков выскользнули, а с ними выпал и небольшой клочок бумаги в клеточку с номером какого-то сотового. Странно, он вроде никакого телефона не записывал, но на клочке рядом с номером стояло знакомое имя: Павел, имя данное его сыну при рождении. Он так и подумал. Другого Павла он не знал.
  Кто засунул в пачку фотографий эту записку? Кто продиктовал телефон? Кому?
  Коломольцев не помнил, чтобы его писал. Может, мать? Или Лера? С ней связывалась Тамара? - чего представить было невозможно, потому что Лера слишком болезненно воспринимала всё, что касалось его прошлого (он и сам неохотно вспоминал о нем). Но даже если и так, если Тамара все-таки каким-то образом связалась с ней, почему Лера ничего не сказала об этом? Не хотела, чтобы он как-то отреагировал на сообщение? Но, так или иначе, записка перед ним и она заставила его заколебаться.
  Последний раз, как ему казалось, он видел сына лет шесть назад, случайно столкнулся на улице. Они гуляли с Лерой и маленькой Дашей в парке на Харинке. Было солнечно, листья только начинали желтеть, птицы гомонили еще по-летнему, сосны гасили кронами ветер, и тот, в некоторых местах прорываясь сквозь их плотный заслон, веял прежним теплом и свежестью. Душа еще не чувствовала наступления осени, Лера улыбалась, он сам весь лучился, глядя на нее и маленькую (всего два года) дочку Дашу в коляске.
  Они шли по тротуару, а неподалеку, в стороне, у одной из парковых скамеек, гомонила стайка, пять или шесть юнцов, среди которых выделялся один, рослый, худой, нескладный, с черными кудрявыми волосами и длинными, чуть ли не до колен, руками.
  Коломольцев мельком глянув на юношу, поначалу решил, что тот напоминает ему кого-то родного, знакомого, близкого (ёкнуло где-то под ложечкой), но он и мысли тогда не допустил, что высокорослый подросток его сын. Теперь, посмотрев несколько фотографий, уже не был так твердо уверен. А тогда, врезалось, он внезапно чего-то испугался: а вдруг подросток на самом деле окажется его сыном, а если это его сын, как он его представит своей новой семье, что скажет? Даже думать о том не хотелось! Поэтому, он, не дойдя нескольких метров до злополучной скамейки, резко свернул на другую тропу, а на удивленное лицо жены отозвался сымпровизированным: "Налево пошли, налево. Пройдем вдоль берега реки, а обратно вернемся по центральной аллее".
  Впрочем, ему можно было не опасаться стать непонятым: Лера давно привыкла к подобным чудачествам мужа, и этот эпизод отнесла к той же опере. Даже, как уверил себя Коломольцев, и не заметила тогда его растерянности и замешательства, свернула, как он хотел, прямиком к реке.
  Коломольцев еще несколько раз скосил взгляд в сторону скамейки с юнцами и больше не оборачивался - ему показалось, что юноша (Павел это был или не Павел) ни на секунду не отрывал своего взгляда от него и его окружения.
  "Нет, не может быть, это не он", - несколько раз убеждал себя впоследствии Коломольцев, хотя на все сто не мог быть уверенным. Теперь эта записка. Чего судьба от него хочет? Чтобы он отреагировал на находку? Надо ли? Ну, наберет он этот злополучный номер, дозвонится кому-нибудь (не факт, что это будет Павел, тот самый Павел, его сын). А хоть и Павел? Что он скажет ему: здравствуй, Паша, это я, твой пропавший, бросивший тебя когда-то отец?
  Коломольцев смутно помнил свой первый брак. От Тамары сохранилось тягостное впечатление, вся их супружеская жизнь вспоминалась только в блеклом свете. Тамара постоянно переваривала все в себе, ходила темнее тучи, вечно была какая-то болезненная, мнительная, несмотря на молодость, даже его шутки ее не смешили, ни одной улыбки от нее не сохранилось. Не то нынешняя жена, Лера: ей, кажется, палец покажи, она тут же рассмеется, защебечет звонко, а ему это по сердцу, любо. Веселая жена, как говорится, - и жизнь весела, но, может, так потому, что Лера гораздо младше его, чем была Тамара, простодушнее, душа ее более открыта. Да и встретил он ее, когда ему было за тридцать, а ей едва исполнилось семнадцать, - совсем еще девушка, в жизнь, можно сказать, только вступала, да и родителями-учителями была обласкана в границах старых понятий о воспитании. Не то Тамара: и росла без отца, и с мужем не прижилась. Что он теперь знает о ней? Может, она давно живет с кем, еще детей наплодила, - ему ведь не докладывали... Хотя это давно уже его не касается. Другой мир, параллельная реальность...
  Коломольцев еще раз посмотрел на записку. И где-то в сердце все-таки кольнуло. Предательски. Надо бы, наверное, все же набрать номер, спросить хотя бы, как живет сын, чем занимается...
  Мать, которая не прерывала связи с внуком, в свое время рассказывала, что Павел с трудом учился в школе. Но и ему школьные предметы давались нелегко. И тем не менее, школу он окончил, поступил в вуз... Год Павел провел рядовым в армии. Это хорошо. Он сам два года отбарабанил в стройбате, не понаслышке знает, по чем фунт лиха в войсках, какова на вкус гороховая и ячневая каша... Нет, все-таки надо позвонить и, может даже, пригласить на ужин, познакомить со своей нынешней семьей, с родной сестрой, пусть и от другой матери, - разве ему не будет интересно? (Коломольцев воодушевился.) Найдется им о чем поговорить: о той же армии, об учебе. Наверняка Павлу захочется пойти дальше и, как ему в свое время, заняться науками? Он сможет ему что-то подсказать, посоветовать.
  "Только с чего начать разговор? Как все-таки представиться? - рассуждал Коломольцев. - Отец или папа? Папа, кажется, мягко, не солидно; отец, несомненно, - самое то. И его, наверное, не Пашей надо звать, а по-взрослому - Павлом, раз прошел армию, возмужал"...
  "Какого же он года?" - спохватился Коломольцев. Совсем не помнит. Сейчас должно быть чуть за двадцать: двадцать один или двадцать два, если он не ошибается. Лере двадцать шесть, они с Павлом почти ровесники, значит, тоже смогут найти точки соприкосновения, хотя необычно, конечно, иметь мачеху почти себе ровесницей, однако вместе им не жить, тут и говорить нечего, познакомились и разбежались, - делов-то!
  Коломольцев в который раз посмотрел на листок с номером. А с другой стороны: нужно ли ему вообще встречаться с сыном? Столько лет прошло...
  В свое время он запретил матери даже упоминать о прежнем браке, заткнул ее несколько раз, когда она пыталась затеять об этом разговор в присутствии внучки. И все-таки...
  "Это же мой сын!" - снова резануло Коломольцева, он набрался смелости и позвонил.
  Ответили не сразу. Коломольцев было подумал, что записанный номер совсем не Павла, но вскоре в трубке что-то зашуршало, зашевелилось, раздался глухой невыразительный голос:
  - Да.
  - Паша? - спросил Коломольцев. - Павел?
  - Да, - ответили с другого конца.
  - Это отец, здравствуй, - сказал Коломольцев.
  - Здрасьте, - сухо, как показалось Коломольцеву, и совсем без выражения ответил Павел.
  - Нашел твой номер, решил позвонить. Ты не против, сын? - все же с оживлением выпалил Коломольцев.
  - Нет, не против.
  - Вот и хорошо. Как живешь? Чем занимаешься? Как мать? (Не слишком ли много вопросов для начала?)
  - Мама умерла, - так же сдержанно произнес сын.
  Коломольцев опешил. Может, не надо было вообще упоминать о ней?
  - Очень жаль. Я не знал. Давно? - после небольшой паузы выдавил он из себя.
  - Шесть лет назад.
  Шесть лет?! Вот, черт! А он ни слухом ни духом. Мать, наверное, знала, но ему ничего не сказала. Но если Лера еще слышала о его первом браке и сыне от этого брака (как же утаить?), то Даше они никогда не рассказывали о существовании брата - будет ей сюрприз.
  Коломольцев стряхнул остатки смущения и пробормотал в трубку:
  - Мне жаль.
  На том конце трубки никто не ответил.
  - А ты? - спросил Коломольцев, не затягивая паузы, - не хотел, чтобы жалость дошла до самого сердца. - Ты - как? - И сразу: - Слушай, знаешь, - вдруг загорелся он, - а давай мы как-нибудь встретимся. Лучше у нас. Ты сможешь, скажем, на выходные подъехать к нам в гости? Выкроишь часик?
  - Ладно, - сказал отстраненно Павел - он до сих пор никак не мог собраться с мыслями.
  - Тогда давай еще созвонимся, ближе к выходным. Решено?
  - Как скажете, только я работаю посменно, сторожем. В воскресенье утром только сменяюсь.
  - Не страшно. Пусть на воскресенье, часа, скажем, на три-четыре. Успеешь вернуться после работы, отдохнуть, потом добраться до нас. Ты так с бабушкой Люсей и живешь?
  - Да, - также без всяких эмоций сказал Павел.
  - Хорошо, договорились. Выедешь, сделай мне дозвон, я встречу тебя на остановке.
  - Ладно.
  - Тогда до воскресенья?
  - До воскресенья.
  Коломольцев выключил сотовый. В голове зазвучала бравурная мелодия. Под нее он даже забарабанил длинными пальцами по столешнице, устремил взгляд в окно выше крыш приземистых домов частного сектора, за горизонт. Он всё правильно сделал. Давно должен был это сделать. Это, как ни крути, его сын, его кровь, - нельзя оставлять мальчишку без внимания, нельзя позволять тому чувствовать себя одиноким, пусть знает, что у него все-таки есть отец, родной отец, ближе которого после смерти матери никого нет.
  Коломольцев, довольный собой, продолжая напевать веселенький мотивчик, стал собираться на работу.
  Сейчас не будет, а вечером обязательно скажет жене, что пригласил сына в гости. Лера, скорее всего, его поймет. Постарается хотя бы понять, он же делает это из самых благих побуждений. Она ведь сама всегда требовала от него достойных поступков, а этот поступок можно ли назвать иным? И потом, в конце концов, Павел его сын, как же его не познакомить со своей родней, пусть и прошло столько времени? Как-то это нечестно, неправильно.
  
  
  2
  
  Павел, выключив телефон, растерянно посмотрел вокруг. Недопитый стакан молока перед ним, как прозрачное стекло. Отец. Неожиданно как-то... Никогда вообще не отзывался, а тут вдруг появился неизвестно откуда и сразу же - давай встретимся, как будто расстались только на днях.
  Из своей комнатки отозвалась баба Люся, собиравшаяся к сестре на похороны по телеграмме:
  - Кто звонил?
  - Отец, - негромко, но внятно произнес Павел.
  Баба Люся, бросив укладывать вещи, выросла в проеме двери большой комнаты, где он обитал.
  - Ой ли! Сто лет в обед! Чего ему от тебя вдруг понадобилось?
  Она не скрывала своей нелюбви к бывшему зятю, Павлу это было как никому известно.
  - Пригласил меня к себе в воскресенье.
  - Совесть, что ли, замучила? Двенадцать лет не отзывался - и на тебе! А ты что? - спросила, не уходя, буравя его своими колючими глазами.
  - Схожу, наверное, - тихо произнес Павел, хотя еще не был уверен, поедет ли вообще. Надо ли?
  Но баба Люся была категорична:
  - Сходи, сходи, умоешься, может. Думаешь, за столько лет его отношение к тебе изменилось? Не разевай роток. Ему как было на тебя наплевать, так и осталось. На твоем месте я бы вообще не ходила - чего ты там не видел? Лишний раз убедишься, что никому, кроме меня, не нужен, и вернешься не солоно хлебавши...
  Баба Люся вернулась обратно в свою комнатушку.
  Павел проводил ее долгим задумчивым взглядом. Опять это бормотание и недовольство! Ну почему надо сразу воспринимать всё в штыки? Может, отец на самом деле хочет увидеться. Ему, может, надо в чем-то помочь. Кто ж первый поможет, как не сын? И почему бы ему не позвонить, он ведь все-таки ему отец, хотя и возникал на горизонте раз в три или четыре года и то по обращению матери, а скорее по настоянию бабы Люси.
  "Не будь дурой, позвони своему бывшему, пусть даст денег ребенку на школьную форму. Пусть хоть раз разорится, алименты все одно не платит!" (Это в девять лет.) "Оторви задницу от дивана, набери его - у ребенка совсем прохудились зимние сапоги, и куртку сколько можно штопать?" (В тринадцать.) Но мать не всегда звонила, не хотела лишний раз тревожить отца, а уж на алименты подавать - не приставай, сама сына подниму, сама поставлю на ноги! Но разве одна поднимешь пацана на зарплату уборщицы?
  "Опустилась ниже плинтуса, а все потому, что с детства меня не слушала, чем только думала!" - заводилась пуще прежнего бабушка.
  Павел с детства слышал бабушкины упреки, но мальцом не понимал еще, в чем она упрекает мать. Да и семья для Павла всегда была мать и бабушка. Бабушка сама дедушку потеряла в молодости и больше замуж не выходила. Мама после развода тоже больше никого не искала и об отце вспоминала редко, даже когда приходила в гости бабушка Рая, мать отца.
  Бабушка Рая всегда была добра к нему, обязательно гостинцев каких-нибудь принесет, конфет или печенья, игрушку подарит на день рожденья. Но баба Люся и на нее фыркала, а в последнее время, перед отъездом бабы Раи на Украину, при ее появлении и вовсе или просто уходила из дома или скрывалась в своей комнате, оставляя наедине маму, бабушку Раю и маленького Павлика. Но это было так давно, что образ бабушки Раи уже почти стерся, остался какой-то размытый образ сердобольной женщины, глядящей на Павлика, с наслаждением уплетающего принесенные ею конфеты, с бледной потерянной улыбкой...
  Конечно, было бы лучше, если бы отец отозвался, когда умерла мама или потом, когда он учился в школе, а потом долго не мог найти работу и сам напросился в армию, хотя ему как сироте было предоставлено освобождение. И после армии, может, помог бы где-нибудь устроиться, - наверняка у отца полно знакомых в разных отраслях, чего-нибудь присмотрели бы. Но тогда отца не было, и работу ему пришлось искать самому. Не имея никакой специальности и образования, кроме того, что освоил в армии, не так-то легко это сделать в наше время, когда каждый сам за себя и по части собственной жизни и трудоустройства отпущен на все четыре стороны без гарантии и обязательств. Потом уже его пристроил к себе на фирму сосед по коммуналке Иван Егорыч, который всегда, даже имея собственного взрослого сына, относился к нему по-отцовски, с большим вниманием, чем другие.
  Иван Егорыч Павлу нравился. Фамилия ему была Золотов. Обличьем он один в один походил на известного голливудского актера Томми Ли Джонса.
  Поначалу он был схож с матерым террористом из классического "Захвата"; постепенно, по мере старения, превратился в персонажа последних фильмов "Людей в черном": те же крепкие скулы, те же чуть утопленные маленькие глаза и однобокая улыбка, особенно, когда Иван Егорыч иронизировал или язвил, препираясь с бабой Люсей.
  Язвил Иван Егорыч бабе Люсе довольно часто. Ни он, ни она не могли, завидев, чем-нибудь не задеть друг друга. А так как по-соседски они виделись неоднократно, ехидный вариант общения постепенно перерос у них в своеобразные приветствия.
  К слову сказать, уже давно, незаметно как, баба Люся перестала звать Иван Егорыча по имени-отчеству. Когда была в хорошем настроении, звала соседом, а если что не по ней, тут уж Иван Егорыч выступал у нее то холерой, то бандитской рожей, то домовым. Незлобно, правда, по-соседски.
  Особенно участились подобные прозвища после смерти жены Ивана Егорыча, не особенно горевавшего о том событии, так как всю жизнь с супругой они прожили как кошка с собакой и всю жизнь она ревновала его ко всякой юбке. Что говорить про их полдома, где из мужиков остались только Иван Егорыч и Павел, а баб трое: жена Ивана Егорыча, баба Люся и мать Павла, Тамара, вернувшаяся к своей матери после развода.
  К последней жена Ивана Егорыча ревновала больше всех, хотя Тамара Сермяжная годилась ему в дочери и была ровесницей их сына. Но даже и в пятьдесят, и в шестьдесят, и теперь, почти под семьдесят, Иван Егорыч бодрости духа и оптимизма не терял, ходил бодрячком, частенько что-то напевал про себя даже в туалете. Балагур, весельчак, он умел рассмешить, когда хотел, кого угодно (мать постоянно смеялась от его сальных шуток, баба Люся стыдила, недовольно качая маленькой головой). Анекдотов Иван Егорыч знал - не счесть какую уйму, но не разбрасывался ими по пустякам, они всегда возникали у него по делу, при подходящем случае. Острослов, хохмач, Иван Егорыч тонко подначивал окружающих, но те на него никак не обижались, потому что знали, что Егорыч многое умеет и ни в чем никогда никому не отказывает: хоть сантехнику посмотреть, хоть в электрике разобраться, на улице водителям что-нибудь толковое подсказать, ведь до пенсии почти всю свою сознательную жизнь он просидел за баранкой рейсового автобуса, хорошо разбирался в автомобилях и до сих пор держит у себя "проверенную" "четверку", мотаясь на ней с работы на работу или по каким-нибудь хозяйственным делам; иногда к сыну в соседний город.
  С отцовской теплотой и заботой относился Иван Егорыч и к Павлу, и ему привил любовь к машинам, научил водить, разбираться в различных мелких мужских премудростях: пайке, чинке бытовых приборов, слесарных и немножко в столярных делах. И именно Иван Егорыч, видя, что юноша пытается стать на ноги, не дает себе опуститься, хватается за все, что угодно, - когда освободилось место, уговорил директора фирмы, где сам работал сторожем, взять Павла к себе сменщиком.
  - Мальчишка толковый, - сказал он директору, - я за него ручаюсь. И отвечать за него буду, как за собственного сына.
  Директор дал добро. Иван Егорыч обрадовал парня. Только мог ли он полностью поручиться за него, обладая существенным недостатком: как всякий мастеровой русский мужик Иван Егорыч крепко дружил с бутылкой?
  Конечно, это намного лучше, чем если бы он был какой-нибудь маргинал или бывший зэк, а так всего лишь тихий пьяница, "труженик", по определению Набокова, который предпочитал пить один или, по-соседски, с бабой Люсей или мамой, никогда не буянил и не водил к себе посторонних.
  Со смертью жены, казалось, он одумается, перестанет так много и часто пить, но все равно, частенько от него несло дешевым вином, которое помогало ему расслабиться или забыться.
  В последнее время, раз в полгода, Иван Егорыч уходил, что называется, в запой, потом недельку лежал на капельнице, выхаживался, поправлялся и продолжал радоваться жизни.
  Сейчас пошел четвертый день его "отдыха" в "санатории". Если баба Люся уедет, Павел останется совсем один. Однако его это нисколько не пугало: он давно стал самостоятельным, сумеет и сготовить себе, если надо чего-нибудь, и не проспать утром на работу.
  Жили они в одноэтажном почерневшем от времени бревенчатом приземистом бараке тридцатых годов прошлого века. Вытянутый вдоль улицы барак на четыре семьи разделялся на две половины с двумя независимыми выходами во двор. Павел с бабой Люсей в двух раздельных комнатушках с прихожей, и Иван Егорыч в однушке - занимали левое крыло барака. У них были совместный коридор, общая кухня, санузел.
  Жильцам двор нравился: широкий, просторный, много зелени; деревья - несколько остролистых кленов, пара-другая берез и роскошная липа - прятались за кособокими сараями, окружали барак с торцов. В бараке было по-семейному уютно, с комфортом и в согласии жили и они в своей половине.
  Тамара, мать Павла, когда еще была жива, не скрывала своей благодарности Ивану Егорычу, ведь Павел, даже после армии, жил так, как будто был чужой в этом мире: замкнуто, отрешенно, что былинка на ветру.
  Она и сама в какой-то мере была такой: могла шинковать капусту и внезапно замереть на несколько секунд, уставившись в окно, задумавшись, словно в трансе; могла собраться в магазин, выйти в общий коридор, чтобы обуться, и там услышать от Ивана Егорыча, что она не сняла фартук и идет, словно за водой на колонку, по-домашнему.
  Таким же - немного рассеянным и забывчивым - вырос и Павел, хотя, чем-нибудь увлекшись, становился необычайно сосредоточенным и дотошным, как никто другой. Иван Егорыч видел в этом только положительное.
  В этом году Павлу исполнилось двадцать два - вся жизнь была у него, казалось, впереди.
  - Главное - не суетись, - наставлял его как всегда Иван Егорыч. - Жизнь не терпит суеты. Оглянись вокруг, приглядись к себе, профессия сама тебя найдет, - говорил он как обычно с улыбкой, но уже без иронии. - Посмотри хоть на нашу фирму, сейчас ты посторожишь немного, а там познакомишься с техникой, освоишь. Чай не глупый, школу более-менее закончил, армию прошел, потенциал, как говорится, имеешь. Надумаешь, поговорим с директором и определим тебя в ученики к монтажникам, а это уже целая профессия.
  Павел слушал Иван Егорыча и верил ему, но до конца не понимал, почему никак не налаживается его жизнь, не везет как-то: определенной профессии нет, - соответственно нет и хорошей работы, денег. В бараке вдвоем с бабушкой они еще кое-как сводят концы с концами, но что дальше будет - одному богу известно.
  "Вот, может, отец чем поможет", - мелькнуло в который раз, как всполох, у Павла, - он все еще надеялся на лучшее.
  На его мысль бабушка только покачала головой:
  - Не знаю, чего от тебя он хочет, но если бы захотел, связался с тобой раньше, раньше бы похлопотал о твоей судьбе. А то - он может! Что может-то? Сам, помню, нигде долго удержаться не мог: неуживчивый больно с людьми, чересчур много о себе мнит. "Уче-ный" - едрит-Мадрид! Видали мы эту его ученость - дутость одна да болтовня!
  Павел, услышав такое мнение об отце, даже несколько возмутился:
  - Ты совсем не знаешь, как он теперь живет, зачем наговариваешь на него?
  - Я знаю, какой он есть, вряд ли что в его натуре поменялось! Черного кобеля не отмоешь добела!
  Павел не согласился с ней, ее мнение для него понятно: она до сих пор не могла простить бывшему зятю развод, который подкосил ее дочь и оставил родного внука без отца. Но так в жизни случается у многих: сблизятся по молодости, женятся, потом в какую-то минуту понимают, что не сошлись характерами, разочаровались друг в друге, перестали находить общие скрепы. Что ж им тогда - всю жизнь и дальше маяться, как маялись их родители, а до этого родители родителей? Сейчас другие времена: сегодня разводы происходят легче, чем раньше, а многие, особенно молодежь, вообще живут, не расписываясь, потом расстаются без упреков и сожалений.
  - Ну, это у тебя какие-то надуманные представления, - ворчала свое баба Люся. - Как это можно, прожив несколько лет вместе, расстаться потом, ничего в душе не нарушив? Все равно что-то да остается: горечь, боль, разочарование, даже, может быть, какие-никакие ошметки счастья. Ты слишком хорошо думаешь о людях, совсем их не знаешь.
  Павел не стал спорил с ней и остался при своем мнении: если между супругами больше ничего нет, жить вместе дальше - только губить себя и детей, которые появляются в таком браке. Хотя соглашался в другом: если бы он рос с отцом, был бы, наверное, совершенно другим, гораздо более удачливым, счастливым, что ли.
  - ...И раз родной отец не дал тебе такой возможности, как вообще его можно называть родным отцом? Не понимаю, - закончила, как всякий раз заканчивала баба Люся.
  - И что мне теперь? Не ехать к нему? - спросил Павел.
  - Отчего не ехать? Поедь, посмотри, раз надумал. Ты уже достаточно взрослый, сам все можешь решить. Но я, зная твоего отца как облупленного, сильно сомневаюсь, что из этого выйдет что-нибудь толковое - одно расстройство будет, вот увидишь.
  Павел ушел к себе. Не хотелось, чтобы бабушкина обида довлела над ним. Отец мог вообще не позвонить, как не звонил до этого, но он вспомнил о нем, значит, не такой уж и плохой, зря бабушка так думает.
  И все же какие-то мелкие зерна сомнения она зародила в нем. Может, все-таки не ехать никуда, не встречаться с отцом и его семьей? Надо это ему? Жил ведь как-то до этого, никто душу не тревожил...
  Павел, как воду, допил свое молоко, прилег на кровать. Пружины натужно скрипнули, потолок словно придавил своей тяжестью.
  Как тяжело делать выбор. Подсказал бы кто незаинтересованный. Баба Люся, как ни крути, тянет одеяло на себя. На его стороне вообще никого нет. Был бы дома хоть Егорыч, может, поддержал, посоветовал бы что-нибудь.
  Павел повернулся набок, уставился в стену, но видеть не видел ее.
  Наведаться к Егорычу, что ли? Наверняка он оклемался немного, найдет минутку выйти, поговорить. С ним он наверняка найдет нужный язык.
  Баба Люся уезжала почти на неделю: полтора дня туда, полтора обратно, и там после похорон надо будет с родственниками посидеть: тоже года четыре не была, тяжело теперь стало по электричкам да поездам старушке ездить.
  Павлу на смену послезавтра. После того, как Егорыч слег в больницу, им со сменщиком пришлось его сутки делить между собой. Договорились, что будут дежурить два по два, тем более фирму в связи с ковидом на неопределенное время прикрыли, ни работяг, ни дальнобойщиков еще долго не будет, сильно не перетрудишься, - знай себе, лежи на топчане, телек смотри или читай, а краем глаза поглядывай на мониторы охраны. При таком положении и бродить по территории часто не нужно: все заперто, опечатано, верные друзья и помощники охранника - собаки - всегда предупредят о появлении незнакомца, тот не успеет даже к забору приблизиться.
  Баба Люся оставила Павлу большую кастрюлю борща, нажарила сковородку котлет. Картошки или макарон сам сумеет отварить, - дело нехитрое, а для человека, прошедшего армию, так и вообще плевое, - он, когда, бывало, в наряде по кухне, целыми ваннами картошку чистил, почти на весь взвод.
  Баба Рая говорила как-то, что у отца в новом браке родилась дочь, значит, у него есть сестра, но он не видел ее никогда и представить себе не мог. Спроси его, он даже не скажет, сколько ей лет, ходит ли она в сад или доросла до школы. Было бы любопытно на нее взглянуть и может даже подружиться, - все в наших руках.
  
  
  3
  
  Подобная бабе Люсе реакция случилась вечером у Леры.
  Когда Коломольцев рассказал ей о своем звонке и о предложении встретиться у них воскресным днем за чашкой чая, Лера вспыхнула, резко хлопнула шумовкой по столу:
  - Ты почему никогда со мной не советуешься? - она стояла у мойки, где собиралась мыть посуду. Глаза ее в мгновенье налились кровью. Такой Коломольцев давно ее не видел. Даже Даша заглянула на кухню:
  - Мам, что случилось? - спросила испуганно.
  - Ничего, дорогая, иди занимайся, мы с папой разговариваем.
  Даша ушла. Лера закрыла дверь на кухню, вернулась к мойке, стала яростно намыливать посуду, не поворачивая головы. Пряди волнистых волос сбились на ее влажном лбу, и так острые, как у кошечки, черты лица еще больше обострились.
  Коломольцев неуклюже приблизился к ней, попытался обнять, но она хрупким плечом сдернула его руки.
  - Тебе обязательно каждый раз доводить меня до белого каления? Мы сколько раз говорили о твоем сыне. Встречайся с ним, сколько хочешь. Пожалуйста. Только не в моем доме.
  - В твоем доме? - ухмыльнулся Коломольцев.
  - Да, в моем доме, в моей квартире, купленной на мои деньги и деньги моих родителей; квартире, которая останется, надеюсь, только нашей дочери... Я не хочу, чтобы кто-то еще претендовал на это жилье.
  - О чем ты говоришь, у меня и в мыслях такого не было!
  - Ты никогда ни о чем не думаешь! - снова вспылила Лера. - Иногда складывается впечатление, что в этой семье обо всем думаю только я.
  - Почему только ты? Все время ты! - завелся и Коломольцев. Он всегда легко заводился, буквально, с полуоборота.
  - Да потому что тех грошей, которые ты получаешь, едва хватает на прожитье, разве не так?
  - Опять за свое! А деньги, которые мы выручили от продажи моего родительского дома, - куда они делись, не сюда же вложены?
  - От дома? Ты сказал от дома? Может, от халупы, которая продувалась семью ветрами? Тех денег, если ты помнишь, едва хватило бы на однушку в хрущевке, а остальное откуда взялось? Мы ведь в трешке живем, как видишь? А машину на что купили?!
  - Ну, знаешь! - буркнул Коломольцев, опрометью вылетел из кухни и громко хлопнул дверью. Метнувшись в спальню, он и дверь спальни плотно закрыл за собой.
  Даша растерянно стояла посреди своей комнаты, прислушиваясь к происходящему на кухне. Не в первый раз она была свидетелем ссоры родителей, но никак не могла к ним привыкнуть. И теперь ей было неловко, больно и обидно за всех: что же они так?
  Когда отец скрылся в родительской спальне, Даша прошла на кухню, стала на пороге.
  - Мам, что случилось?
  Лера вставила в решетку над мойкой очередную вымытую тарелку, повернула голову к дочери:
  - Ничего, родная, не волнуйся, папа опять чудит. Первый раз, что ли? Ты все уроки сделала?
  - Осталась только математика. Но я не знаю... Может, ты мне поможешь? Посмотрим вместе?
  - Конечно посмотрим, только домою все.
  - Я могу помочь тебе чашки помыть.
  - Хорошо, иди помой, а я пока с папой договорю.
  Даша взялась мыть чашки и блюдца. Лера вытерла руки о висящее рядом с мойкой небольшое вафельное полотенце и прошла к мужу.
  Коломольцев отрешенно сидел перед раскрытым конспектом и пытался сосредоточиться, но в голову ничего не лезло. Лера стала спиной к окну, оперлась на подоконник, сложила руки на груди. Раздражение ее никак не уходило, она сверлила мужа пристальным взглядом. Он не поднимал головы, пытался не обращать на нее внимания. Лера давно привыкла к подобной форме выражения. Он часто к ней прибегал, когда был недоволен. В свете ночника черты лица его казались особо тусклыми, как будто ему было не сорок с хвостиком, а намного больше, но Лера за время их супружеской жизни видела уже не один десяток его лиц.
  - И чего ты убежал? Вспыхнул, как порох, и умчался. Что не так? Ты же знаешь, как я отношусь к подобным сюрпризам. И потом, вспомни, как доставала нас твоя первая жена, приходила стекла в доме бить. Я тогда испугалась дальше некуда, думала, молоко в груди пропадет. Слава богу, не случилось. Забыл уже? А у меня осадок на всю жизнь. Но разговор не об этом. Чего взбеленился, чуть из себя не вышел? От моего недовольства? Но сколько раз говорили: решать подобные вопросы мы должны исключительно вместе. Тебе это так трудно?
  - Не трудно, - Коломольцев повернул голову. - Но я не думал, что мое приглашение так тебя заведет. Прости, не злись, пожалуйста, - попытался примириться он. - Ну, хочешь, я встречусь с ним где-нибудь на стороне, в кафе или в городе?
  Лера опять насупила выщипанные брови, сжала тонкие губы.
  - Ты хочешь, чтобы меня потом все принимали за монстра? Ты хоть слышишь, о чем я говорю? Я возмущена не тем, что ты пригласил своего сына в гости, а тем, что прежде всего не посоветовался со мной.
  - Но это было совершенно спонтанное решение. Не знаю, что на меня нашло. Ну, прости меня, родная, прости, прости, прости, - залепетал Коломольцев, нескладно поднялся, приблизился к жене. Она отвернулась к окну, но Коломольцев знал, она уже остывает, - он давно научился чутко распознавать ее настроение. Он обнял жену двумя руками, крепко прижался к ней, губами коснулся тонкой синей жилки на шее, которую он так обожал целовать. Леру прошиб легкий озноб, она передернула хрупкими плечами и снова вскинула на мужа глаза, но во взгляде ее больше не было негодования.
  - Так, прекрати немедленно, сядь за стол, не беси меня! - уже деланно бросила она.
  - Не буду, не буду, лапуля, смотри, я уже за столом, - как обезьяна, отпрыгнул от нее Коломольцев, юркнул за стол и принял позу готового к ответу школьника за партой, сложив перед собой руки.
  Лера искоса взглянула на него, дурашливо задравшего подбородок (и это взрослый мужчина, без пяти минут профессор), усмехнулась краем губ, почувствовав прежнюю власть над ним, потом сказала:
  - Надо будет купить чего-нибудь вкусненького.
  - Да, моя радость, как скажешь, - не выходя из роли, продолжал гаерничать Коломольцев.
  - Салатов каких-нибудь приготовить. Может, торт взять.
  - Все возьмем. Сходим вдвоем в магазин, сама выберешь, чего твоя душенька пожелает.
  - И чтобы это было в последний раз: не надо мне больше никаких сюрпризов!
  - Больше никаких сюрпризов!
  Коломольцев светился. Как и не было никаких вспышек до этого.
  - Смотри у меня!
  Удовлетворенная (все стало на свои места), Лера покинула спальню - она совсем не любила подобных неожиданностей. Возле кухни встретилась с дочерью.
  - Ну что, ты все закончила?
  - Все помыла.
  - Умница. Тогда пойдем посмотрим, что тебе не ясно, - увлекла она дочь в ее комнату.
  Коломольцев остался один. Тишина заполнила небольшое пространство. Тени преломились. Раздражение исчезло. Как будто его и не было. Как будто Лера сняла, вытянула из него черную слизь, унесла с собой и выбросила на помойку. Как это ей удавалось? Успокоить его, снять негатив, придать бодрости, хорошего настроения? Может, ее молодость так на него действует? Все-таки пятнадцать лет разницы... А может, она обладает какой-то защитной оболочкой от всей этой грязи, от его внезапных вспышек, его неудовлетворенности окружающим, которое так или иначе отражается и на ней?
  За предыдущей женой Тамарой такой способности он не замечал, предыдущая жена была почти его ровесницей, но он совсем ее не распознал. После знакомства сразу ушел в армию, два года не видел, вернулся, - она, казалось, превратилась совершенно в другую женщину. И только сын на первых порах был скрепой их жизни, где заново пришлось привыкать друг к другу, заново учиться жить вместе. Не то Лера. С самого начала знакомства и по сей день она всегда была вместе с ним. Если и менялась, то менялась на глазах, он мог под нее как-то подладиться. С Тамарой и притереться не получалось. Та была, как камень, упорно не хотела принимать его таким, как есть, со всеми его недостатками. Раздражала и она его многим, он часто, бывало, выйдя из себя, посылал ее подальше. Чего ей не хватало? Говорила, что тяжело с ним. А ему? С Лерой сразу стало всё по-другому. С Лерой пришла к нему какая-то необычайная легкость, наполненность, радость. Эта порхающая стрекоза - никто его не переубедит - на своих ажурных хрустальных крылышках принесла ему счастье. Наверняка наладится все и у Павла. Теперь он будет рядом с ним, сможет, если понадобится, помочь. По крайней мере, постарается, - все-таки это его сын, его гены, его кровь.
  
  
  4
  
  На следующий день, проводив бабу Люсю, Павел все-таки решил поначалу поговорить с Санькой Скворцовым, своим близким другом еще по школе, бывшим одноклассником, с которым он и до сих пор не потерял связи, а уж потом съездить к Иван Егорычу в больницу.
  Санька как чувствовал его звонок.
  - Ты дома?
  - Пока дома. Первую пару заколол.
  Санька учился в промышленном колледже на программиста, хотя любого препода мог за пояс в этом деле заткнуть, так как с детства был помешан на компах, но чтобы двигаться дальше ("Гребаная бюрократия", - возмущался он), нужна была соответствующая бумажка. Пришлось уступить матери (Санька тоже рос без родителя) и отнести документы хотя бы в колледж.
  - Загляну?
  - Давай, только не тяни, а то не застанешь.
  Павлу что было собираться: куртку поверх спортивного костюма, ноги в кроссовки, - и готов. Два шага, - и он уже у Скворцова.
  - Привет, проходи, - впустил он Павла. - Что-то случилось?
  - С чего ты взял?
  Санька улыбнулся:
  - Да я тебя как облупленного знаю, колись, просто так не пришел бы.
  - Иногда лень задницу от дивана оторвать, ты прав.
  - Что ж в этот раз?
  Скворцов упал в высокое черное кожаное кресло перед включенным компьютером, смахнул со столешницы джойстик, воткнулся в экран, где взад-вперед по ночному мегаполису мотался его герой, фактурой больше похожий на Павла - длинный, сухощавый, - чем на него самого, коротышку с намечающимся брюшком - следствием фастфуда.
  - Да тут возникла одна фигня, не знаю, как на нее реагировать.
  - Что за фигня?
  Скворцов рьяно защелкал кнопками джойстика: его герой полез в рукопашную.
  - Батяня вдруг объявился, зовет встретиться.
  - Ох ни! А ты чё?
  - Вчера вроде хотел, сегодня уже засомневался.
  - Сомневаешься, - забей. Ты ему что-то должен?
  - Ничего вроде, но неловко как-то.
  - Тогда в чем проблема? Хочешь - езжай, не хочешь, не едь.
  - Я думал, ты мне что посоветуешь.
  - А что я тебе посоветую: ты со своим хоть несколько лет прожил, а я своего и знать не знаю. Хотя, если бы он объявился, я бы, наверное, спросил его о чем-нибудь.
  - Например?
  - Ну, чё ему вдруг от меня понадобилось?
  - Думаешь, моему от меня чего-то нужно?
  - Не знаю. Чё ж не спросил? Я б у своего поинтересовался. Наверное.
  Павел задумался. Может, Санька и прав: надо было узнать, когда еще по телефону говорили. Только ответил бы отец так сразу?
  - Ладно, проехали. Ну а у тебя что с распределением, есть ли какие предложения, как ты говорил. Рванешь куда?
  - Да какие предложения? Сам с усам. Ищите самостоятельно, сказали.
  - А ты?
  - Еще не решил. Да особо пока и не парюсь, - не найду ничего, рвану, может, на Донбасс, вступлю в ополчение. Сколько их там уже, лет шесть долбят без передыху?
  - Думаешь, там будет лучше?
  - Не знаю. Не поедешь, не узнаешь.
  - У меня там баба Рая. Уехала, сказали, когда у отца появилась другая семья и он надумал продать дом, в котором мы жили сначала.
  - Вот, можем рвануть вместе, будет, где остановиться.
  - Наговоришь тоже. Обратно можешь и в цинке вернуться или вообще без вести пропасть.
  - Ты так этого боишься?
  - Не знаю, не задумывался как-то.
  - Но вот ты говоришь, у тебя там баба Рая, - как-то она там живет, если сюда не возвращается?
  - Не знаю, может, ее уже и в живых нет. Можно спросить у отца.
  - Видишь, выходит, у тебя масса поводов, чтобы встретиться с родаком.
  - Может, и так. Хотя бы ради этого вопроса: зачем?
  - Вот-вот.
  - Тогда давай, я пошел.
  - Покедова. Хлопнешь дверью? - Санька так и не оторвал взгляда от монитора.
  Павел спустился вниз, вышел из подъезда пятиэтажки Скворцова. Вроде, все прояснилось, а вроде, и нет. По большому счету, ничем ему старый друг не помог, добавил только сомнений. И с Донбассом Саньку как перемкнуло. Совсем, что ли, заняться нечем? Но с отцом... Наверное, все-таки придется съездить к Егорычу, может, тот с высоты своего житейского опыта еще что подскажет?
  Павел свернул к продуктовому, в магазине купил несколько яблок, апельсинового сока, - как же проведывать человека с пустыми руками? Так научила его баба Рая. Она и к нему всегда приезжала с кулечком гостинцев, как и положено всякой нормальной бабушке. Была бы она рядом, наверняка он обратился бы к ней. Она была добра по натуре, хоть и малоулыбчивая. Так на нее подействовала ее непримечательная жизнь матери-одиночки (отец ведь, как и Санька Скворцов, совсем не знал своего родителя). Сознательное затворничество в конце концов привело ее в один из ближайших храмов, где она, как говорится, нашла себя, став одной из работниц, и все у нее всегда было в полном порядке: к богослужениям и таинствам нужное подготовлено вовремя, иконы протерты, подсвечники начищены, полы вымыты. Даже в комнатке ее в прежнем дому, он помнит, всегда пахло ладаном и травами, висело много разных икон, с которых на Павла в дрожащем пламени свечи глядели безмятежные бледные лики. Потом уже, когда отец развелся с матерью, баба Рая сама ездила его проведывать, так как новая жена отца ни в какую не желала видеть отпрыска мужа от первого брака. Никто не понимал подобной неприязни мачехи к Павлу, может, ее просто страшила разница в возрасте, ведь когда отец привел в дом матери свою вторую новоиспеченную жену, ей недавно только стукнуло восемнадцать, она закончила первый курс университета, а Павлу к тому времени уже исполнилось тринадцать. Они скорее почувствовали бы себя братом и сестрой, чем пасынком и мачехой. Как бы то ни было, до настоящего времени Павел не особо задумывался об этом - мир отца не был больше его миром, и бабушка Рая, когда появлялась, возникала будто из ниоткуда, была как бы сама по себе, из пространства, никак теперь не связанного с отцом, а потом и вовсе канула в безвестность...
  Маршрутка миновала промышленную зону, за поворотом нужно было встать и еще минут пять пройти прямо к лесной зоне, на окраине которой среди мачтовых сосен и высоких лип ютилась небольшая двухэтажная больница в виде буквы "П", в которой ныне и выхаживали Иван Егорыча.
  После прохладного марта солнце прямо радовало, даже слепило, отражаясь в подтаявших лужах, согревало душу.
  В небольшом холле Павла заставили надеть на лицо медицинскую маску (возьми в коробочке возле окошка регистратуры) и попросили немного подождать, пока Иван Егорычу не передадут о его визите.
  Павел сел на одну из кожаных скамеек у стены и стал терпеливо дожидаться соседа. Вскоре тот и сам появился в высоких двустворчатых дверях.
  - Это ты... - немного разочаровано протянул он для пожатия свою вялую старческую руку. - Я думал, сын.
  - А это я. Привет! - горячим рукопожатием ответил Павел. - Я вам тут гостинцев привез. Как вы?
  - Нормально, не впервой поди. Ты чего приехал? Случилось что?
  Павел не стал тянуть резину, рассказал обо всем сразу, без обиняков: и про указ Президента о нерабочем месяце, и о закрытии на карантин фирмы, и главное, о неожиданном звонке отца.
  Егорыч выслушал внимательно, насколько мог: после утренних процедур он еще чувствовал слабость.
  - Ну, указ Президента... Их было столько... Кабы все исполнялись. Тут скорее подфартило монтажникам, - сиди дома, в ус не дуй, зарплата капает, а нам, сторожам, от этого указа никакого проку: территорию и имущество все одно кому-то охранять надо, не то разворуют, черти, как пить дать. Известное дело - Русь-матушка. Что касается твоего отца... Понимаю твои сомнения. Сам удивлен не меньше. Сто лет, можно сказать, не виделись, и на тебе - явился не запылился... Но что тебе сказать? Признаться честно, в этом вопросе я плохой советчик. Иногда задумаешься: времена какие-то стали непонятные, всё как будто с ног на голову перевернулось. Раньше, вроде, дети родителям всегда помогали, а теперь чадо выросло, а все одно в рот состарившемуся родителю заглядывает. У тебя немножко другое, ты больше сам с детства, но не знаю...
  Егорыч посмотрел в окно, задумался. Павел не стал его теребить, Егорыч сам продолжил:
  - Не знаю... У вас, наверное, всяко было: не лучшее по себе он оставил, но каким бы ни был, - он остается твоим родным отцом. Понимаешь меня? Как ни крути. Поэтому, думаю, если можешь лишний раз увидеться с ним, - не упускай возможности. В жизни ведь многое меняется; чем черт не шутит, может, вы когда-нибудь и жить будете вместе, воссоединитесь, так сказать, условно говоря.
  Павел словно только этих слов и ждал, и хотя про воссоединение с отцом верилось с трудом и отчасти, как показалось Павлу, Егорыч говорил о себе, о своих отношениях с сыном, на душе снова просветлело, и сомнения окончательно оставили его.
  Они проболтали еще с четверть часа о том о сем, но Егорычу нужно было на очередные процедуры, и Павел попрощался с ним.
  - Надеюсь, вы скоро выйдете.
  - Да как обычно. Пройду курс, и выгонят, тут больно не залежишься, не надейся.
  Павел возвращался домой, не чуя под собой ног, как будто перед ним в жизни развернулась новая дорога, которую открыл ему отец.
  В голове закрутилась одна из его обожаемых мелодий, чуть не толкнувшая в пляс. Грудь распирало. И он бы, наверное, так и заплясал, если бы навстречу ему не попадались прохожие. Но и то, пропустив мимо себя какую-нибудь старушку, он тут же ребячливо выделывал какое-нибудь па. А если та ненароком оборачивалась и окидывала его недовольным взглядом, мол, юноша, ты дурачок или как, он кивал ей: чего не так - и шел дальше, пританцовывая в такт звучащей в голове песне. Ему уже не терпелось поскорее увидеться с отцом. Когда уже наконец наступит воскресенье!
  
  
  5
  
  Фирма, в которую Иван Егорыч в свое время пристроил Павла и в которой он теперь работал, находилась в одной из промышленных зон на окраине города. От дома Павла минут пятьдесят неторопливым шагом, нога за ногу, с возможностью поглазеть на частные дома вокруг, полуразрушенные строения бывшего машзавода, на совсем недавно заполонившие промзону небольшие частные магазинчики с яркими, броскими рекламами.
  Предприятие (а точнее филиал одной из московских частных фирм) занималось протяжкой высоковольтных кабелей, монтажом линий электропередач, установкой и подключением ТП небольших мощностей.
  На фирме числилось десятка полтора постоянных работников, исполнительный директор Сергей Степанович Белолобов - низкорослый, пузатый, с кустистыми бровями, главбух Амалия Львовна - человек-невидимка, доступная только по телефону и то в редких случаях, механик - бледный отголосок советского высшего образования; секретарь (чуть постарше самого Павла, немножко потрепанная жизнью, но еще хорошенькая Лили), два водителя, три охранника (осталось два) и Роман Петрович, так называемый начальник охраны, который, как Павлу по секрету поведал Иван Егорыч, на самом деле был одним из "смотрящих", который приглядывал за фирмой со стороны блатного мира (как же без этих пиявок на Руси?) и улаживал спорные вопросы с инстанциями различного рода.
  За высоким, с витками колючей проволоки по верху, бетонным забором с северной стороны вплоть до самого леса раскинулись дачные коробки шестисотников кооператива "Новые липки". Летом домушки утопали в густой зелени, зимой щетинились окружением голых стволов и ветвей. К дачам выходила и задняя решетчатая калитка забора с небольшим навесным замком, которую Павел или его напарники регулярно открывали в семь утра и запирали в восемь вечера, когда двор покидал последний рабочий или водитель, оставлявший на открытой стоянке предприятия свой грузовик до следующего рейса.
  Через эту калитку, закончив свое дежурство, обычно уходил и теперешний сменщик Павла - Миха Стополь, сухощавый сорокалетний франтик с амбициями, в прошлом - несостоявшийся инженер-механик.
  В дебрях "Новых липок" у него тоже была обитая выцветшей вагонкой хибарка.
  Павел был как-то у него в гостях на даче по случаю, заглянул после своей смены (тот иногда по доброте души подгонял ему сочных яблок белого налива, слив, иногда зелени: петрушки и укропа). Внутри, как оказалось, дачная лачуга Михаила ничем почти не отличалась от их будки охраны: три на три, однотумбовый стол у окна, топчан на одного полувысохшего чела, платяной шкаф с облупленным зеркалом на двери и голая лампа на потолке - точь в точь ихнее логово, только окон у них было поболее и справа от стола громоздилась еще масляная батарея из крашенных в зеленое железных труб, которую они включали для обогрева ночью, в межсезонье и зимой. Дачки же "Новых липок" на зиму запирались, отапливать их никто не собирался.
  Главный въезд на фирму с двухэтажной будкой охраны располагался на противоположной стороне. Из центрального окна будки (а их было целых три: на улицу, во двор и на ворота) охранники следили за массивной выдвижной железной створкой. Кнопкой из будки автоматически открывали, кнопкой закрывали (как и калитку рядом), а когда двигатель ломался, они, бурча и чертыхаясь, выползали наружу и выдвигали массивную воротину вручную: до самого конца - если сунулась фура, до середины - если истерично визжала легковушка какого-нибудь работника, пыхтел кроссовер директора или издавал короткий гуд маленький "танчик" - "бэха" начальника охраны.
  По большому счету, охранники чаще всего только открывали-закрывали воротину, чем ходили и осматривали территорию. Иногда для обычного прохода они оставляли небольшую щель, так как автоматическая калитка справа от ворот не всегда открывалась - частенько электронный замок барахлил, а поменять его начальству было лень (или жаль денег).
  В будке охраны, на столе перед Павлом - чуть сбоку, не посредине, - иссеченный четырьмя квадратами монитор видеонаблюдения.
  Роман Петрович обещал в дальнейшем превратить этот глаз гигантской охранной мухи в восемь, а то и в двенадцать квадратов, но "Батя", как все его здесь называли, отец Сергея Степановича, основатель фирмы, головной, которая в Москве, денег на закупку камер, хоть и обещал, так и не выделил. "Пусть охранники больше по территории ходят, - бросил недовольно в свой очередной приезд, - а то привыкли только спать и на дармовщинку деньги получать". (Иногда, раз-два в полгода, Батя лично объезжал с инспекцией свои филиалы, чтобы быть в курсе всех дел.)
  Сергей Степанович соглашался с ним (как не согласиться с отцом и вышестоящим начальством по совместительству?), и пока средства на добавочные камеры не выделены (босс, как поговаривали, скорее всего сейчас где-нибудь на одной из своих дач в Подмосковье, в Сочи или на Байкале, и на фирму в Иванове вряд ли заглянет, ведь тут, пишут, очередной всплеск смертности от ковида (от чего ж еще!), - зачем ему рисковать), в общем, пока средств на всякую херню нет, охранникам приходится брать, как говорится, ноги в руки и дополнительно по несколько раз выбираться из своей берлоги на свежий воздух, чтобы обойти периметр вечером перед сном или утром по пробуждении.
  Ночью, как правило, они смотрели седьмые сны, но там уже выручали верные собаки - щенячий патруль в четыре-пять голов, голосящих на всю округу когда надо и не надо, если кто-то подходил к воротам или даже проходил мимо.
  Роман Петрович завел себе привычку просматривать недельные записи видеокамер, на которых четко фиксировалось все происходящее: кто куда пошел, что взял, когда и на чем выехал. В них Павел, как заправская голливудская звезда, в шесть утра сдобной булкой кормил собак, в обед подливал им в плошку воды, дергал в восемь вечера ручки дверей конторы, склада и раздевалки рабочих, - не оставил ли кто их ненароком незапертыми (бывали случаи).
  Сторожа быстро освоились с камерами охраны и уже по инерции проходили именно в тех местах, где их хорошо видно, мол, они полны бдительности и заботы о сохранности вверенного им имущества, оборудования и транспорта их родного предприятия.
  Все эти "Мазы" и "Камазы", разбитые "Волги" и "УАЗы", массивные бухты с многокилометровыми кабелями и металлические опоры, сваленные вдоль забора, им и на дух не нужны, но они и вокруг них, как положено по должностной, обойдут и на них для приличия поглазеют, а заодно, если приспичит, в местах, где нет обзора, и нужду справят (а что, - толчок только в конторе или в раздевалке рабочих, которые на ночь или на выходные закрыты и опечатаны).
  Раньше Павел иногда, когда никого нет, погоняет консервную банку вместо футбольного мяча (по приколу - шуму на всю округу!). Собачий молодняк присоединится к нему, тоже поносится в радость, полает, чтобы он сыграл с ними во что-нибудь и для них удобоваримое, тогда Павел пожонглирует палкой, метнет ее метров на двадцать, - палка в одно мгновение возвращается.
  В детстве Павел очень любил играть в подвижные игры: в городки, выбивание водруженных друг на друга пустых консервных банок, в метание камней на дальность и точность. Жаль, что у матери не было возможности отдать его в какую-нибудь секцию, а к тому времени, когда он подрос и окреп, интерес к спорту у него совсем пропал. Зато Павел стал ненасытно поглощать книги (беспорядочно, впрочем, и без разбора). Аристотель сменялся у него Брэмом, Светоний - математическими или физическими головоломками Перельмана, Покрышкин и Кожедуб - Бокаччо, Швейцер - Артуром Шницлером. В общем, все, что он находил на книжных полках матери, Ивана Егорыча, школьных товарищей или в библиотеках.
  Хорошо, что у него сохранилась страсть к чтению, иногда ловил себя на мысли Павел, пусть и разнообразному, потому что теперь в будке охраны он не скучает, так как покидать ее во время работы предприятия (такая установка) им никак нельзя: почти раз за разом в ворота въезжали, из ворот выезжали, что-нибудь вывозили, что-то привозили, пополняя склад или загромождая металлическим профилем стоянку.
  Сторожа должны были находиться или в домике охраны, или неподалеку от ворот, подметая асфальт и краем глаза наблюдая, как грузятся машины (ворота склада хорошо просматривались с этого места).
  Бывало, правда, напротив склада водители копаются в чревах своих машин, охранник подойдет к ним, не выпуская из виду ворот, и чем-нибудь поможет: поддержит уголок, подаст гаечный ключ, подложит доску, а то и просто поболтает - это не возбранялось, лишь бы ворота были в поле зрения. Ну, а на выходные на территории делай, что хочешь (если нет авральных работ), все в распоряжении сторожей, и то, если монтажники вышли в субботу, пошатаются для вида до обеда - и разбегаются, и ты снова один, как пень, сохнешь от тоски и скуки.
  Сергей Степанович на выходные тоже редко когда заглядывал, разве что взять что-нибудь из конторы или заправиться, если не успел сделать это накануне (у фирмы был свой топливозаправочный пункт).
  Теперь же, когда всех отправили на карантин, никого, кроме охранников, на базе и близко нет. Хочешь, читай, хочешь, смотри телевизор или слушай радио; надоело, ляг и спи, - бдительные собаки предупредят, если кто подъедет. Чем не лафа! Раздолье! Денежки на счет охранников все равно текут, вкалывают монтажники или дома сидят, - базу так или иначе, а охранять надо. И не только у нас. Натура такая бесовская у человека: что плохо или без охраны лежит - обязательно надо прихватизировать (прихватить, по-простому).
  В общем, карантин охраннику только впрок. Не то было до карантина. Там директор мог и не доплатить чего-то в месяц. Как жаловался Миха, по целому кварталу мог не возвращать долгов. А теперь? Попробовал бы не заплатить - сам бы сторожил, делаварь!
  Как всегда в начале восьмого утра Павел уложил в небольшой рюкзак банки с едой, бутерброды, сваренный бабушкой компот, несколько яблок, укутал плотнее шею мохеровым шарфом (к сожалению, носоглотка была одним из самых уязвимых его мест), закрыл входную дверь барака и отправился на работу.
  С рассветом апрельский холодный ветер крепчал (по старому календарю еще март), щеки горели, идти приходилось чуть согнувшись.
  До промышленного района нужно было миновать открытое поле, а уж там ветер терялся в проулках, застревал в подворотнях, разбивался о высокие кирпичные заборы и металлические ворота. Но уже недолго до настоящей весны, за ней, не заметишь как, и лето придет. Летом сторожить вообще в кайф, особенно на выходные: успеешь и позагорать, и выспаться, телик поглядеть или почитать без дерготни, не отвлекаясь каждый раз на постороннее.
  Сегодня пятница, послезавтра Павел встречается с отцом.
  "Интересно, как бы отреагировала на это мама, - подумал Павел, переходя рельсы железной дороги. - Что сказала бы ему? Одобрила ли его решение?" Хотя под конец жизни она была, как ему казалось, ко всему безразлична. Одно беспокоило больше всего: чтобы рюмка ее не оставалась пустой. Питье и сгубило. Слава богу, хоть не тянула за собой домой приблудных алкашей.
  Баба Люся пару раз отчихвостила ее за это, да Иван Егорыч вытолкал взашей нескольких особо наглых репейников. Но это Павел был еще мал. Потом мать остепенилась, перестала приводить в дом чужаков, пила втихаря, пока в конце концов не спилась.
  Павел навсегда запомнил ее последний день. Он как обычно часа в два вернулся из школы, прошел общим коридором (на кухне никого не было), вошел в квартиру. Тишина. Значит, мать с бабушкой, куда-то ушли, но почему тогда не заперли входную дверь? Странно. Выходит, они у Егорыча или где-то во дворе и скоро появятся.
  Павел разулся и прошел в свою комнату (когда была жива мама, он спал в маленькой комнате, где теперь обитает баба Люся). Все-таки здорово иметь свою отдельную комнату, вдобавок с запирающейся дверью. Не многие его одноклассники могли этим похвастаться, некоторые ютились в гостиных со старшими или младшими сестрами или братьями. А у Васьки Демичева вообще была одна комната, огромная, правда, но - отец, мать, он и бабушка в придачу под одной крышей. Какое тут уединение, не говоря уже о личном пространстве? Поэтому Демичев все больше и пропадал на улице - загнать его домой было целое дело. Не то у Павла: захотел - почитал, захотел - в планшете по сайтам прошвырнулся.
  Планшетник ему на день рождения купила мать, на четырнадцать лет, уж очень просил, выклянчил. Мать с бабушкой сложились и обрадовали его. Интернет Павел ловил по беспроводной сети (вай-фаю) от соседа. Иван Егорыч дал свой пароль без колебаний. Теперь Павел мог не только в игры, которые одноклассники нахваливают, поиграть, но и в запретную зону забраться, полюбоваться голыми девками, когда дома не было матери и бабушки.
  Павел бросил портфель на стул, опять прислушался. Тишина стояла непривычная. Ну и ладно, пока мама с бабушкой вернутся, он может поиграть во что-нибудь на планшете, не хотелось ни уроки делать, ни на улицу идти. Можно было бы чего-нибудь грызнуть. Павел поплелся в большую комнату, но только переступил ее порог - обомлел. На сложенном диване, запрокинув голову, с раскрытым ртом, неподвижно полусидела мать. Перед ней на табурете стояла недопитая чекушка водки и лежало несколько бутербродов на блюдце, один из которых был слегка надкусан.
  Павел ничуть не удивился такому зрелищу. Он частенько заставал мать в подобном состоянии. Когда она отрубалась, рот ее так же был широко раскрыт, а халат на коленях нараспашку...
  Павел смахнул с блюдца бутерброд, откусил кусок, стал пережевывать. Снова посмотрел на мать. Вроде все как всегда, но чего-то не то. Лицо ее как будто никогда не было таким бледным: как восковое, кукольное, глаза закатились куда-то под веки, зрачки совсем исчезли, - жуть!
  Павел запихнул остатки бутерброда в рот, слегка онемевший подошел к дивану, тронул мать за руку. Рука оказалась холоднее льда.
  - Ма-а-м, - сказал растерянно, не понимая, что произошло. - Ма-м, - затряс мать за плечо, но она не очнулась, голова ее клюнула набок, а тело тяжело сползло на диван.
  От страха и недоумения Павел заревел, но продолжил трясти мать.
  - Мам, мам!
  Но мать все равно не отзывалась. Павел не знал, что делать. Продолжая хлюпать носом, как сомнамбула, вышел в коридор, толкнул дверь в комнату соседа.
  Иван Егорыч, увидев заплаканное, обескровленное лицо Павла, сразу же поднялся с кресла:
  - Ты чего, сынок? Тебя кто-то обидел?
  - Там... - рыдал Павел. - Там... Мама...
  - Что? - Иван Егорыч не понимал. - Что "мама"?
  - Там, - не мог ничего объяснить Павел.
  Иван Егорыч поспешил в квартиру Сермяжных.
  - Ну нихрена себе, - пробормотал, остолбенев. - Не смотри, не смотри, сынок, - стал тут же выталкивать Павла вон, - пойди лучше ко мне, телевизор погляди, а я тут разберусь.
  Он силой увел мальчишку в свою комнату, посадил в кресло перед телевизором и сразу же бросился вызывать скорую, хотя догадывался, что скорой, скорее всего, делать тут будет нечего. Скорой быстрее пришлось откачивать бабу Люсю, которая вернулась из пенсионного чуть раньше ее приезда. Тамаре больше никто не мог помочь.
  - Преставилась, представилась, - забормотала баба Люся, когда немного отошла от вколотого лекарства. - Господи, я так и думала, что этим все закончится.
  Павел проревел в подушку всю ночь и неделю ходил как потерянный. Теперь вспоминать тошно, а тогда у него было настоящее потрясение...
  
  Павел прошел мимо продуктового ларька, до его базы осталось совсем немного. Ветер дул в лицо, студил грудь. Сейчас самый разгул вирусов, тут еще и ковид гребаный. Не заболеть бы. Павел с детства был склонен к простудам.
  Непонятно, думал он, отчего ему вдруг вспомнилась смерть матери. И стоит ли об этом подробно рассказывать отцу? Будет ли тому интересно? Павел и так не помнил между родителями особой теплоты, а уж со дня смерти столько лет прошло...
  Но вот и база. Перед воротами грязи с подтаявшим снегом чуть ли не по щиколотку. Миха расчистку, видно, оставил ему, - он всегда перекладывал возникшие проблемы на других - слишком хитровыделанный.
  Павел нажал кнопку звонка на калитке. Замок щелкнул, калитка открылась. Павел протопал на базу, доводчик вернул калитку на место.
  Навстречу выскочило несколько собак, завиляли хвостами. Павел потрепал некоторых по загривку. Гаркнул из клетки, приветствуя его, пес Лапиф. Его выпускали по особым случаям; в основном, когда на территории никого не было (что было редкость), потому что он стал слишком дурным, ожидать от него в любую минуту можно было чего угодно.
  - Сейчас покормлю вас, погодите, - кинул Павел, - освобожусь только.
  В будке охраны Миха уже стоял в полностью застегнутом полушубке, - готов был уходить.
  - Привет, - сказал Павел, распуская шарф. - Как прошло дежурство?
  - Да как оно могло пройти, когда никто не работает, а ночью вокруг хоть глаз выколи? У соседей опять потухли фонари на столбах. Закроешь за мной?
  Павел кивнул. Оставив свой рюкзак, вышел за сменщиком во двор. Увидев, что и тропинка к задней калитке занесена, спросил:
  - Ты и тропинку не чистил? Как домой пойдешь?
  - Как-нибудь проберусь, - бросил он. - Не сегодня-завтра всё растает, на следующей неделе обещали вообще до четырнадцати.
  - Во-та! И все же шел бы лучше промзоной, там хоть бульдозер прошел.
  - Мне сюда надо, - буркнул Миха.
  - Как знаешь.
  Павел выпустил его через заднюю калитку и запер ее на замок. Двое суток он будет один, сюда можно и не заглядывать. Со стороны дач никто не сунется. Уж там точно снега по самое колено. Чего Миха поперся той степью, одному богу известно. Хотя Павел мог и догадаться: Миха частенько шастал по соседним дворам дачников, прибирая железо и все, что неправильно лежит, потому что в такую пору никакой хозяин на дачу не сунется.
  Павел вернулся в будку охраны, скинул куртку, шарф, повесил их в платяной шкаф, затем выложил из рюкзака банки с едой, бутерброды, бутылку молока и убрал все в небольшой старенький холодильник, который привез сюда Иван Егорыч, когда купил себе новый (зимой и осенью на базе без него еще можно было обойтись, а вот летом он здорово выручал). Добавив в сваренную дома и еще не остывшую похлебку для собак белого и черного хлеба, натянув общую для всех сторожей телогрейку, отправился кормить своих помощников, без которых сторожить было бы не так, наверное, и беззаботно. Да и собак он любил, не отнимешь. Может, в будущем, когда у него появится семья и дети, он и сам заведет себе собаку, - животные в доме всегда должны быть. Дело осталось за малым...
  Быстро ссыпав в алюминиевую миску баланду, Павел направился в клетке с Лапифом.
  Лапиф, твердолобый американский бандог с купированными ушами, - особая статья. Люди так зыбки, непостоянны; совсем другое дело животные. Иные - преданнее собаки...
  "Вот умора!" - Павел усмехнулся про себя: он про собаку подумал, что нет ее преданнее, чем собака. Но тут даже не в преданности дело. Иным животным глянешь в глаза - тигру в зоопарке или слону в стойле; проходя мимо березы, заметишь острый глаз пристально глядящего на тебя черного ворона, - и подумаешь: а не скрывается ли под их оболочкой чья-то (в прошлой жизни) душа человечья, - уж так бывает осмыслен взгляд животного, так похож на человеческий, особенно, когда животное умирает, как умирал когда-то их старый кот, по человеческим меркам дотянувший почти до восьмидесяти. Сколько печали было в его взгляде, сколько уныния, жажды жизни! А все говорят: животное...
  Лапиф не был псом Павла, он не растил его со щенячества; то был пес Роман Петровича, начальника охраны, верный пес, несший службу рьяно и покладисто, состарившийся на своем боевом посту, одряхлевший и от этого ставший совсем непредсказуемым, ну, прямо как какая-нибудь ветхая, выжившая из ума старушка, ушедшая в лютый холод на рынок в одном халате и комнатных тапочках. Пес, ставший неадекватным после того, как у Роман Петровича появилась новая жена (с прежней он ладил безусловно), а вслед за тем и маленькая дочь. Лапиф не принял ни одну, ни другую: постоянно скалился на молодую жену, а однажды чуть ли не до смерти напугал едва ставшую на ноги малышку. Это стало пределом терпения новой супруги Роман Петровича. После этого он и привез Лапифа на фирму, - все-таки жалко было усыплять старого друга, но и оставлять такого непредсказуемого приятеля дома нельзя, как и выпускать одного бродить по базе - мало чего перемкнет у обиженного дряхлого зверя в голове, - а то, что его обидели, лишив дома и семьи и посадив под замок, ни у кого не вызывало сомнений.
  Специально для Лапифа сварганили железную клетку, вольер, в аккурат напротив будки охраны, прямо на въезде, справа от ворот. Загрызть никого не загрызет, а лаем своим, рыком отпугнет любого чужака. Лаял Лапиф не как бестолковая шавка: лишь бы полаять да напомнить о себе; лаял отрывисто, гулко, когда чувствовал пришельца или кто-то ему не нравился; незнакомец не мог так просто пройти мимо его клетки. Обычно охранники успокаивали пса: - Лапиф, нельзя! - чтобы какой-нибудь туполобый, направляясь в контору, не наложил в штаны. Но он редко их слушал.
  Рычал Лапиф грозно и на приблизившуюся случайно к его клетке дворнягу, коих на каждой базе развелось тьма-тьмущая и которые сбивались в стаи, чтобы утром подкрепиться у одной сторожки, а ночь перекантовать возле другой.
  До Лапифа таких пришельцев было четверо, любили они полаяться с дружками из соседних баз, где тявкнет одна, тут же завторит ей другая; на краю промзоны подхватит третья, потом все дальше идет по кругу, пока само по себе, как ветер в густой чаще, не утихнет.
  Лапифу, видно, в конце концов надоедало слушать братьев-пустобрехов. Когда на их базе псы подключались к общей перекличке, он неторопливо поднимался на ноги, подходил к решетке и, зарычав, угрожающе выплескивал пару гневных лаев на расходившихся дворняг. Те сразу же умолкали и больше не отвечали на посторонние звуки.
  Было удивительно на это глядеть. Что Лапиф мог им сделать - из вольера его не выпускали ни ночью, ни днем? Но, думалось, выпусти, он разорвет всю эту снующую без дела по базе ораву в клочья. Да не только этих, а и любого, кто ему окажется не по нраву.
  Он и Павла сперва не воспринимал, как и любого охранника, впрочем. Поначалу Роман Петрович сам подавал своему псу плошку с едой, подсовывал под прутья решетки (так специально сварили ее, как в зоопарке, чтобы не открывать каждый раз дверцу). Но постепенно он стал приезжать реже, Лапифу волей-неволей пришлось обвыкаться и принимать еду от других, но и в этом случае только от тех, кого он выбрал сам.
  Первые дни, как только Павел подходил на два-три шага к клетке, Лапиф поднимался на ноги, супил брови, скалил зубы, приглушенно рычал. Павел отступал, но не сдавался, стал заговаривать с ним издали, хотя где это "издали" - между будкой охраны и клеткой Лапифа чуть больше ширины въездных ворот.
  Павел выйдет из будки охраны, уловит его пристальный взгляд и что-нибудь буркнет. Приходит на работу - обязательно, как ритуал, "Привет, Лапиф" или "Лапиф, как дела? Как прошла ночка?"
  В конце концов грозный пес перестал на него рычать, но еще не отвечал, только провожал взглядом. Но Павел все свое, по-прежнему пытается войти в доверие.
  Миху Лапиф так и не принял, хотя уже и не реагировал на него агрессивно, когда тот выходил наружу и шел осматривать территорию. Но к клетке - ни-ни, не подходи, - Миху он отчего-то сразу невзлюбил.
  Павел поначалу тоже осторожничал, не сразу добрался до клетки. Когда Лапиф привык к его обращениям, стал выносить из будки охраны табурет и садиться напротив; на первых порах - на удалении. Только после третьей недели приблизился к клетке до трех шагов. Рык, но уже лежа, - достижение. И опять долгие беседы, точнее, монологи, чтобы пес окончательно привык к Павлу и его голосу.
  Чтобы как можно больше узнать о Лапифе, Павел, едва заметив Роман Петровича, приставал к нему с одними и теми же вопросами: чему еще обучен Лапиф, какие команды может исполнять, как с ним найти общий язык и прочее в том же духе. Через месяц-полтора Павел уже садился боком к клетке и снова говорил, не позволяя себе пока глядеть Лапифу прямо в глаза. И вот в один из дней он впервые просунул плошку с едой под прутья.
  Как Павел был доволен, что ему удалось это сделать! И хотя Лапиф никак не отреагировал на плошку, даже, кажется, бровью не повел, но на ноги не вскочил, не зарычал, значит, принял его, значит, все хорошо, ладно.
  К концу третьего месяца (а время - сутки через трое - летит вихрем) Павел вовсю пялился в его глаза, подсыпал в плошку еды и больше не находил своего сердца в пятках.
  Так, раз за разом Павел стал ему ближе и родней других. Уже и начальник охраны вынужден был отступить.
  В один из своих приездов (в смену Павла), Роман Петрович, чуть подшофе, по старой памяти, по-свойски, непринужденно приблизился к клетке бывшего питомца с плошкой отборных костей в руке, но был остановлен угрожающим рыком злобного зверя, выгнувшегося дугой и чуть не проломившего пол своими мощными конечностями.
  Роман Петрович очумел.
  - Да ты что, Лапиф? Ты что? Это же я, твой папа, Лапиф!
  Лапиф еще агрессивнее. Глаза - что металл в раскаленном горне.
  - Лапиф, гаденыш! - Роман Петрович не переваривал, когда ему перечили, шли против него. - Убью, заразу! Ты что!
  Он сам по-звериному оскалился, набычился, заиграл желваками. И кто кого?
  Казалось, будь сейчас у него в руках винтовка, он, не сходя с места, пристрелил бы своего любимца. Но Лапифа тоже не так-то просто взять: от подобной реакции бывшего хозяина он завелся еще пуще: оскалился, бросился мощной грудью на клетку, залаял что есть мочи.
  Роман Петрович шарахнулся, ничего не понимая:
  - Ты что, Лапиф, сучий сын!
  Тогда к клетке приблизился Павел.
  - Лапиф, фу, - сказал, даже не повысив голоса. - Нельзя. Иди к себе.
  Лапиф глянул на Павла осмысленными, хоть еще и расширенными зрачками, вновь перевел хмурый взгляд на Роман Петровича, и снова, но уже тише, зарычал, показывая белые, крепкие еще клыки.
  - Лапиф, к себе! - уже тверже повторил Павел, и пес отступил.
  Теперь Роман Петрович взглянул с удивлением на Павла.
  - Не понял: ты чего, малец? Чего это? Типа, ты его укротил?
  Павел поплелся к будке охраны.
  - Вам лучше к нему сейчас не подходить, не злить. У него и так крышу сносит. Не видите разве?
  - Но я же его вырастил, я же его с малолетства... Нет, ты как это, малец? Тебя он слушается, а меня нет?
  - Не знаю, - Павел безразлично пожал плечами. - Он зверь, выбирает сам.
  - Ну ты даешь.
  Роман Петрович, поникнув, побрел в сторону конторы. Несколько раз, озадаченный, оборачивался, что-то бормотал; обратно из конторы шел онемевший, но уже без злобы в глазах, скорее с недоумением: как так, родной пес больше не считает его своим хозяином! Так и уехал не солоно хлебавши.
  Признаться честно, Павлу и самому было невдомек, почему Лапиф из всех вокруг для общения выбрал именно его. Павел льстил себе: скорее всего оттого, что Лапиф и он чем-то похожи, в чем-то близки: оба брошены отцами (в случае с Лапифом - хозяином), оба изгои, оба живут как в клетке (Лапиф - натурально, он - образно говоря); оба озлоблены на мир (Лапиф не скажет, а Павел так уж точно), оба не сложились (ну разве участь Лапифа на старости лет подыхать оставленным хозяином, в мерзком вольере, а Павла - быть тупым охранником?). Но факт остается фактом: Лапиф теперь подчинялся только ему, только он один мог его как успокоить, так и с полуоборота завести. И вот как-то настал день, когда Павел выпустил Лапифа из клетки, не боясь, что тот на него набросится. А хоть и набросится!
  - Пойдем со мной, - сказал он ему. - Осмотрим территорию.
  Это был вечер его смены; дворняги ночевали на других базах, а две оставшиеся шавки забились в свои будки (Иван Егорыч в свое время слепил их у склада) и не показывались, поэтому Лапифу и не надо было лаять и рычать, он мирно брел рядом с Павлом, краем уха прислушивался к его болтовне и звукам вокруг и вскидывался только, когда что-нибудь шуршало или скрипело на краю базы, где был свален металлолом и остовы разбитых автомобилей.
  Павел сам с интересом вглядывался в недра железного свала и изредка бросал приятелю:
  - Лапиф, ну-ка погляди.
  И пес трусил покорно, шарил глазами пристально, втягивал носом воздух, лаял отрывисто, если чуял что-то подозрительное, пусть хоть кошка там шуршала, хоть крыса.
  С каждым днем Павел все больше был доволен Лапифом, и тот отвечал взаимностью. Павел не стремился стать его хозяином, но стал, как ему показалось, другом. Близким другом. А это дорогого стоило.
  
  
  6
  
  Разбросав грязный снег у воротины и за ней на дорогу (обещали до девяти тепла), Павел вернулся в будку охраны и, решив попить чаю, включил электрический чайник, скинул с себя телогрейку и сел возле стола передохнуть.
  Отец. Павел снова и снова мысленно возвращался к нему. Что осталось в его памяти об отце? Яркие, светлые моменты не всплывали точно. Но ведь их не могло не быть! Наверняка, он вспомнит о таких, если поднатужится. Но вот так сразу на ум ничего не приходило, только туман да мрак серого мутного дня, почти такого же, как сегодня перед рассветом, без солнца. Но, может, он надумывает?
  Чайник щелкнул, огонек на его выключателе погас. Павел поднялся, снял чайник с подставки, налил в чашку кипяченой воды, опустил в нее пакетик с чаем.
  Интересно, узнает ли он отца при встрече, ведь, по сути, от него сохранилась только одна фотография - девять на двенадцать, - на которую он случайно наткнулся в одном из семейных альбомов?
  Изредка Павел доставал ее и долго рассматривал, стоя перед зеркалом и сравнивая себя, подрастающего, с отцом на фото, с каждым разом находя все больше и больше сходства в разрезе глаз, форме носа, оттопыренности ушей, заостренности подбородка. Даже улыбка его и та казалась отцовской: слегка ироничной, насмешливой...
  Сказать, что он сравнивал себя с отцом часто, было бы не совсем верно. Последний раз он извлекал на свет фото отца года четыре назад, может, чуть раньше - он уже не помнил в точности, но определенно до армии. А впервые сравнил еще при жизни матери, когда в очередной раз баба Люся отчитывала его в какой-то провинности и вскользь обронила, мол, она с каждым днем убеждается, что Пашка все более становится похожим на своего лоботряса-отца. В чём, хотелось бы спросить бабушку? И почему лоботряса? Но разве он смел тогда вмешиваться в разговоры старших, тем более, вслед за этим услышал раздраженный ответ матери: "Ты снова за свое, мама, сколько можно! Когда уже прекратишь? Надоело!" Но бабушкина фраза про его сходство с отцом толкнула его к семейному альбому и единственной сохранившейся фотографии отца. Может, их было и больше, наверняка должно было быть. И где он, и где они вдвоем, втроем с мамой, - как же без этого, они ведь прожили столько лет! Но почему-то осталась одна единственная карточка. Смешалась с другими, которым не нашлось места на альбомной странице, или была нарочно запихнута в пачку, которую редко когда извлекают на свет, в пачку, засунутую в давно пожелтевший, закрытый, законсервированный конверт, который нужно было забыть. А остальные, где также был запечатлен отец? Изорваны в клочья в порыве гнева матерью или нарочно выброшены на помойку бабой Люсей, когда они с Павлом вернулись к ней? - неизвестно. Да суть, может быть, и не в этом, хотя и прояснило бы кой-какие отношения матери с отцом или бабушки с зятем. Но Павлу тогда еще не приходило в голову это выяснять, он просто вытаскивал из альбома сохранившуюся фотографию отца, глядел на нее, потом на себя в зеркале и соглашался с бабушкой лишь в одном: с годами он на самом деле чертами все более становился похож на родителя. Однако как же иначе, если человек на снимке был его настоящим, генетическим отцом?
  Раздался низкий гуд. Павел оторвался от размышлений, выглянул в окно. Внизу у ворот черным глянцем блестела "бэха" начальника охраны.
  Павел нажал кнопку пульта, открыл большую воротину. Чего ему еще нужно? Всех же разогнали...
  Поднялся, вышел из будки, спустился по ступеням вниз.
  - Приветствую, Петрович, - сказал, со ступенек заглядывая в открытый багажник автомобиля начальника охраны.
  - Здорóво! Давай подмогни малёхо.
  Роман Петрович уже вытащил одну бухту с многожильным проводом в упаковке, передал ее Павлу.
  - Батя все-таки услышал мои просьбы, выделил денег на аппаратуру. Тащи наверх, найди там где-нибудь место.
  Павел подхватил небольшую бухту в полиэтиленовой упаковке и поднялся в будку охраны. Бросив ее под стол, вернулся за следующей. Петрович выуживал из багажника картонные коробки с оборудованием.
  - Это тоже наверх. У тебя всё нормально?
  - Нормально.
  - Тогда, значит, расклад такой, - выдохнул мощной грудью Петрович. - За всё это отвечаешь головой, а завтра я приеду со спецами, кинем, как и говорил, дополнительно по территории камеры. Если б не чертовый ковид, не видали бы мы этого добра. Спецы будут работать несколько дней, список их я тебе дам, откроешь им подсобку возле раздевалки. Работать будут с утра до восьми вечера, тянуть нечего. Тебя кто меняет? Михаил? Почему Михаил? А Егорыч где? Опять на капельнице? Ну, хмырь! Ладно, разберусь с ним позже. Вы как решили? Два по два? Добро, тут все равно всё закупорено. Но ты смотри, если что, звони мне сразу. Хоть днем, хоть ночью. Даже если камеры стоять будут. Третьего дня неподалеку очистили один склад, сторожа связали. Слава богу, тому хватило ума не брыкаться. Ты и сам, смотри, не дуркуй, неизвестно на кого нарвешься. Но мы с ребятами подъедем по первому звонку. Не думал на ночь Лапифа выпускать? Может, цепь ему длинную купить?
  - Да нет, разберемся.
  - Ну, добро. Давай тогда до завтра.
  Роман Петрович закрыл багажник, сел за руль, сдал назад, за территорией развернулся, выжал газ. Павел закрыл воротину, поднял наверх оставшиеся коробки и снова включил чайник.
  Всплыло, как в первый день его дежурства Роман Петрович приехал на него посмотреть. И хотя Егорыч за него поручился, Петрович предпочел лично переговорить с новым сотрудником. Однако Павел, предупрежденный соседом, страха перед этой грудой мышц и каменной физиономией, буравящей его насквозь, совсем не испытал. С чего он должен был его бояться? Оттого, что тот, будучи начальником охраны, связан с криминальным миром? Так у нас это сплошь и всюду. Рома Харя... Да пусть он хоть десять раз сидел, Павел ему ничего не должен и тянуть из фирмы ничего не собирается - это его меньше всего интересовало, поэтому даже на самые каверзные вопросы Павел отвечал непринужденно и расслабленно.
  Петрович, как показалось, уехал от него вполне удовлетворенный. "Ладно, - сказал, спустившись вниз, Егорычу, - пусть пацан пока работает, а там глянем". Что он еще мог сказать? Только Павлу было все равно, что тот о нем подумает, - не взяли бы его на работу, ну и черт с ней, с этой работой, нашел бы себе другую, терять ему особо было нечего, он давно уже плыл по течению, особо не заморачиваясь. И вот прошло уже полгода, как он здесь, а оглянуться - будто один день...
  
  Ночь Павел провел спокойно, воспоминания об отце больше не тревожили, а утром снова появился Роман Петрович, теперь уже с установщиками видеокамер, и дело завертелось. Павел только бродил по территории руки в брюки и смотрел, где вешались камеры. После их установки не останется, наверное, ни метра неохваченной наблюдением площади, заскулят тогда, выйдя на работу, монтажники: уж теперь ни через забор ничего не перекинешь, ни под забором не протащишь. Но им, охранникам, дополнительные камеры только впрок: на мониторе охраны будет просматриваться весь периметр, а это значит, меньше придется ходить, особенно в проливной дождь или жуткие морозы.
  Второй день дежурства из-за установок видеокамер пролетел как один миг, Павел был даже рад этому - ему не терпелось встретиться с отцом и его новой семьей. Может, все-таки она станет и его семьей тоже. Хотелось бы в это верить.
  
  
  7
  
  На удивление, на следующее утро Миха явился на работу вовремя, но Павел не стал при пересменке, как обычно, задерживаться и точить с ним лясы - фирма все равно не работала, все помещения были под замком и опечатаны, никаких фур не ожидалось.
  - Собак я с утра кормил, сухого корма для Лапифа хватит дня на три, а там Петрович еще подвезет, - почти на одном дыхании выпалил он. - Вчера устанавливали дополнительные камеры, может, сегодня тоже приедут налаживать, но с ними будет сам Петрович, он тебе обо всем и расскажет. Короче, я побежал.
  Миха осклабил свои буро-желтые от табака щербатые зубы:
  - Свиданка, что ли, наклевывается?
  - Да есть дела. - Павел не особо хотел вдаваться в подробности. - Пока!
  Миха проводил его до калитки.
  - Давай, давай! - бросил вдогонку. - Оторвись там по полной.
  Павел не стал оборачиваться, прибавил только шагу.
  Почву слегка прихватило. Кое-где на прогалинах блестела изморозь, слегка пощипывало нос, но, слава богу, было не зябко.
  Павел еще вчера решил: отдохнет немного, пообедает, а там рванет к отцу. На маршрутке, если нет пробок, минут двадцать ходу. И Павел надеялся, что долго у отца не задержится, - не хотелось быть обузой ему и его семье. Он вообще никому не хотел быть обузой в жизни, никого не хотел обременять. Взять хотя бы эту ситуацию: отец сам позвонил, сам предложил встретиться, Павел ему не навязывался, понимая, что у отца своя семья и он будет в ней лишним, поэтому, решил, заберет только обещанные фото и исчезнет из его жизни на неопределенный срок вместе со своими воспоминаниями. Так, наверное, будет правильно, так будет, наверное, лучше всего. Да он и сам привык жить сам по себе, даже баба Люся давно его не теребила, предоставляя жизни самой расставить все по своим местам. Пыталась она как-то после смерти матери учить Павла уму-разуму, но быстро поняла, что бесполезно: ему в одно ухо влетало, из другого вылетало. Он вроде бы и соглашался с ней, кивая, но выходил из комнаты и тут же забывал обо всех наставлениях. "Хоть кол на голове теши!" - возмущалась поначалу баба Люся, но потом махнула на внука рукой: горбатого только могила исправит. Павел жил своей жизнью, неторопливой, несуетной, будто плыл по вялому течению реки, не удосуживаясь даже повернуть головы. Несет тебя река и несет, - что еще безмятежному человеку надо? Даже улица и армия ничуть, казалось, не изменили его характера. Он и там умудрился не попасть в водоворот, не свернуть в сторону стремнины, миновать пороги. Такая жизнь пришлась ему по душе, ничего другого больше и не хотелось. Он жил как птичка божья: о будущем не задумывался, будущее мало его беспокоило. Солнце встало, солнце зашло. За зимой всегда приходила весна, за весной лето... Так было из века в век - стоило ли что-либо менять?
  
  - Нет, все-таки здорово, что мы нашлись. Через столько лет...
  От остановки на проспекте Строителей до поворота на Хлебникова, где находился дом отца, они шли вдоль аллеи с пожарной техникой. Автолестница и гусеничные тягачи, различные пожарные установки и БТР-ы растянулись вдоль аллеи, как на параде. Павел давно не был в этом районе и столько пожарной техники в жизни не встречал. Появилось много новых машин, поэтому ему было интересно и любопытно. Вместе с тем он не хотел пропустить ни слова отца, который летел вперед как на крыльях, нисколько не обращая внимания ни на тяжелые, набухшие тучи над головой, ни на выставленные экспонаты, - он проходил мимо них каждый день, для него они были только фоном, пейзажем, таким же, как аллея с березами, осинами и остролистыми кленами вдоль тротуара, с крошечными ларьками и небольшими магазинчиками вдоль дороги.
  Отец был в восторге, захлебывался волнением. Восторг его естественно передался и сыну, Павел тоже неподдельно радовался этому событию, этой встрече.
  ... - И здорово, что ты объявился именно сейчас, когда я хоть как-то определился, устроился, могу тебе чем-нибудь помочь, - продолжал отец, шагая пружинящей походкой.
  Павел всё впитывал и невольно сравнивал себя с родителем. Когда он куда-нибудь спешил, то шел так же пружиняще, на полусогнутых, - ясно теперь в кого. Такой же долговязый, ноги-ходули, руки почти до колен. И такой же чернявый, с длинным, с горбинкой, носом и черными выразительными глазами. Поставь рядом - не отличишь. Только у отца в волосы уже закралась седина, уголки губ сползли, глаза потускнели, а так всё то же: слегка сутулится, до лоска не выбривается, улыбается одной половиной лица...
  Даже забавно, что они так детально схожи, совсем как близнецы, только разведенные во времени.
  Павел шел за отцом, стараясь попасть с ним ногу, и чувство легкости во всем теле ни на секунду не покидало его. Они двигались, словно спаянные друг с другом, будто в одной упряжке, и это тоже радовало.
  Было бы чудесно вот так иногда встречаться им, бродить по городу или парку, разговаривать, что-нибудь обсуждать, - разве не нашлись бы у них общие темы для бесед?
  Отец, как иногда вспоминала мать, всю жизнь интересовался историей, Павлу она тоже любопытна, а в одной только истории такая уйма тем, разбираться с которыми можно хоть всю жизнь.
  У Павла интерес к мировому прошлому еще не пропал, наверняка и отец к нему еще не охладел.
  Павел представил, как они с отцом бредут по осеннему парку (непременно осеннему, чтобы бабье лето и яркие - на контрасте - краски, и пьянящий запах чуть подопревшей листвы), все вокруг усыпано листьями, которые шелестят под ногами при ходьбе; деревья стоят не шелохнувшись, небо чистое до голубизны, а они с отцом обсуждают, скажем, переход Суворова через Альпы или предательство Мазепы...
  Отец будто уловил ход его мыслей и снова произнес:
  - Нет, так здорово! Теперь, когда мы вновь, можно сказать, обрели друг друга, нам непременно надо встречаться чаще, не находишь? - он неожиданно остановился и в упор посмотрел на сына.
  "Да-да", - медным звонким колокольчиком отозвалось сердце Павла, и он улыбнулся, словно почувствовал себя ребенком рядом с большим, сильным отцом, который всегда подскажет, поможет, защитит.
  - Вот закончится вся эта белиберда с ковидом и Донбассом...
  Отец пошел дальше.
  - Кстати, как ты себя чувствуешь в этих условиях? В смысле, в сложившихся обстоятельствах, в эпицентре обострившейся пандемии?
  Павел пожал плечами:
  - Не знаю, не задумывался как-то. Наверное, нормально: меня никто не беспокоит, на работу я хожу, деньги перечисляют...
  - А я вот не понимаю. Как можно при таких ограничениях и запретах чувствовать себя нормально? Ты не можешь выйти из дома, не опасаясь подхватить какую-нибудь заразу, тебя дергают на улице, в общественных местах без маски штрафуют без зазрения совести; ты не можешь покинуть пределы области, а если выбрался, - не факт, что пустят обратно, оставят на карантине, а кончится отпуск, легко можешь потерять работу. Масса всяческих нюансов!
  Павел пожал плечами:
  - Может быть, но от меня все это так далеко: я никуда практически не езжу, на работу добираюсь дворами-помойками, со мной книги, работает интернет. Я не отрезан от мира, да и потерял не так чтобы много, больше, наверное, приобрел: некоторый комфорт, безмятежность... Я, может быть, только сейчас начинаю жить.
  - Ты прям философ. Хорошо, когда так себя чувствуешь. А я вот никак не подстроюсь. Может, потом попривыкну. Хотя все это не по мне. Не знаю, - как-то сник отец, но потом снова засиял: - А вот и наша пятиэтажка. Не эта, где магазин, а следующая, в прямоугольниках. Мы живем на втором этаже, но окна выходят на обе стороны.
  Это хорошо, подумал Павел. Значит, их пока не видно и еще немного они побудут вместе, пусть даже и поднялся сильный ветер и стало слегка моросить. Все-таки там, впереди, за бетонными стенами их встретит совершенно незнакомый Павлу человек - жена отца, будет ли ему легко с ней так же, как сейчас с отцом? Ему бы проще, наверное, несмотря на непогоду, еще квартал прошагать с родной душой, чем оказаться на пороге неизвестности.
  Но вот и пришли. Кодовый замок в подъезде оказался сломан, отец выругался:
  - Который раз ломают черти. Никакого сладу с ними нет.
  Поднялись на второй этаж, отец замер на секунду у двери.
  - Ну что, готов? Познакомишься наконец со своей новой семьей, увидишь сестру.
  Он нажал кнопку звонка, из-за двери донеслась мелодичная трель. Сердце Павла напомнило о себе, но он не понимал, почему так разволновался, как будто ему предстояла встреча с близкими, давно не виденными людьми. Нынешнюю жену отца (как-то не ассоциировалась она у него с мачехой) Павел совсем не знал, а сестра... Сестра только понятием определялась родной, в его душе места для нее еще не находилось.
  - А вот и мы, - громко сказал Коломольцев, переступая порог квартиры. - Заходи, заходи, не стесняйся, - засуетился он, взмахнул длинной рукой, закруглил ее, втягивая Павла в образовавшуюся воронку. - Проходи, проходи, я закрою.
  Отец подтолкнул сына в прихожую, щелкнул замком.
  - Ну вот, - обернулся к выглянувшей жене, - знакомьтесь: это Паша, мой сын. А это Лера, моя жена. Прошу, как говорится, любить и жаловать, - блеснул он неестественно белозубым ртом. - А где Даша? Дашенька, Дашуня, лапочка моя, подь, родная сюда, познакомься со своим старшим братом!
  Павел нерешительно замер у порога, вскользь глянул на Леру и тут же отвел взгляд, смутившись, - на вид ей было не больше тридцати, а может, и того меньше.
  К слову сказать, Павел никогда не задумывался, какая новая жена у отца, должно быть, не моложе матери, но увидеть еще достаточно молодую женщину, почти его возраста, было для него несколько неожиданно. Но Лера, казалось, совсем не обратила внимания на эту разницу и сразу повела себя с ним, как ровесница отца, мать. Она улыбнулась:
  - Ну, разувайся, не стесняйся, проходи, все давно стынет, - и к отцу: - Дорогой, несу картошку.
  - Да погоди пока с картошкой, дай пусть дети сначала познакомятся.
  - Знаешь что, хватит командовать, - урезонила она мужа. - Паша, может, проголодался. Правда, Паш? А ты его сказками потчуешь.
  - Да нет, - снова смутившись, пролепетал Павел. - Я не голодный.
  - Даша, Дашуня, ты где, родная? - отец снова громко крикнул дочь. - Поди познакомься с братом!
  Из боковой комнаты вышла невысокая веснушчатая девочка лет восьми в фланелевом бледно-фиолетовом платье. Глянув на Павла так же, как он перед этим на Леру - вскользь, - она потупилась.
  - Ну, пошли, дорогой на кухню, не будем детям мешать, сами разберутся, - Лера подтолкнула мужа на кухню. Коломольцев, перехватив растерянный взгляд сына, бросил:
  - Знакомьтесь, знакомьтесь, что же вы.
  Павел окинул девочку с головы до тонких ног. "Сестра", - возникло у него. Больше ничего не приходило - затмевало вскользь брошенное Лерой "детям", - какой я ей, к чертям собачьим, ребенок, она на самом деле видит во мне ребенка?
  Даша продолжала изучать разноцветные квадраты плитки на полу.
  - Я Павел, Паша, - наконец сказал он неловко. - А ты Даша?
  Даша, не поднимая головы, кивнула.
  Павел не знал больше, что сказать.
  - Ну, здравствуй, - выдавил спустя несколько секунд.
  - Здрасьте, - сказала Даша.
  - Ну что, познакомились? Замечательно, - с тарелкой парящей картошки вышел из кухни отец. - Тогда двигаемся мало-помалу к столу и продолжаем знакомство.
  Вышедшая за ним Лера поддержала его:
  - Ну, молодежь, чего застыли? Все готово. Даша, будь умницей, проводи своего брата в ванную, покажи, где помыть руки, и вымой потом сама, глянь, даже на запястьях осталась краска, а потом без задержек за стол, пока ничего не остыло.
  Она скрылась вслед за мужем в гостиной. Даша прошла вперед по направлению к кухне. Ванная комната - с левой стороны. Даша открыла ее, включила свет. Павел пустил воду, взял в руки мыло.
  - Правая - горячая, - подсказала Даша.
  - Да ничего, я так, - сказал Павел.
  - Можешь вытереться этим, - Даша показала на висящее слева на крючке небольшое махровое полотенце.
  - Хорошо, - сказал Павел и подумал: "Еще одна командирша. Они тут все такие?"
  - Пойдем? - спросил, когда Даша тоже вымыла и вытерла руки. Даша кивнула.
  Он пока еще не понял, на кого она похожа, да и присматриваться совсем не было времени.
  В гостиной накрыли на журнальном столике возле углового дивана, меньшая часть которого приютилась прямо под окном, выходившем на застекленный балкон. Даша села за один стол со всеми. Павла снова резануло. Из прошлого, будто со сквозняком, принеслось: ему отец категорически запрещал делать это, а если он ненароком забывался, выдергивал из-за стола, где сидели гости, и силой выталкивал, рыдающего, в другую комнату: "Нечего тебе делать за столом со взрослыми!" Несомненно, тот человек и этот были одним и тем же лицом, но, может, со временем в характере отца что-то поменялось в лучшую сторону и он уже не так придирчив к детям, как раньше?
  Последняя мысль, однако, не прибавила Павлу настроения. В противоположном углу комнаты осьминожьими щупальцами в разные стороны стало расползаться чернильное пятно, Павел сник, что не укрылось от взгляда Леры.
  - Паша, ты что приуныл? Давай я наложу тебе картошки.
  - Дорогая, учитывай, что Павел только утром вернулся с работы, - сказал отец. - Вряд ли он нормально отдохнул. Правда, сын?
  Павел кивнул и протянул мачехе свою тарелку.
  На столе особых изысканностей не наблюдалось, - Лера, надо сказать, не больно любила возиться на кухне, предпочитая купить готовое и не особо заморачиваться. Иногда, правда, могла отварить пельменей или сварить какой-нибудь каши. Раз в две-три недели, по просьбе мужа, жарила картошку, - и то, если он ее начистит. Сегодня она натушила картошки с мясом. Салаты - один морской, другой, традиционный для гостей - оливье - приобрела в кулинарии. Небольшой тортик к чаю и фрукты купил накануне глава семейства. Стол был сервирован серебром, но скорее всего только ради его визита.
  - Да, не удивляйся (словно прочитал его мысли отец), так получилось, что недавно Лера заглянула в антикварный и наткнулась на набор старинных серебряных приборов, - как же их не опробовать по такому случаю? Кстати, канделябр, который над нами, я увидал в том же антикварном. Знаешь, на склоне лет как-то начинает тянуть к изысканному, - с каким-то одушевлением вымолвил отец. - И еще я думаю, по этому поводу, если не возражаешь, мы откроем настоящее французское вино. Я даже пыль с бутылки не стирал, чтобы не походило на современное, пусть будет, как в настоящих винных погребах. Я приобрел его с оказией, когда был на одном из европейских симпозиумов.
  Лера повернула к мужу голову:
  - Ты же говорил, дорогой, что тебе его подарили? Вряд ли бы твоих командировочных хватило на такое вино.
  - Ну да, я хотел сказать, что подарили, французские коллеги, но сути это не меняет, - улыбнулся отец. - Но - чего говорить, давайте наконец попробуем, посмакуем, - стал откупоривать он бутылку. - Настоящее бордо, - произнес с пафосом, разливая по бокалам. - Пить надо всегда натуральное вино, один раз в жизни живем. Правда, лапуля? - кинул он жене. Она улыбнулась, глаза ее залучились, выказывая одобрение, лицо просветлело. Это оторвало Павла от внезапно налетевшего грустного воспоминания, темное пятно в углу растворилось, вернув обоям прежний вид.
  Коломольцев чуть взболтал в своем бокале вино, поглядел на цвет, потом поднес бокал к ноздрям:
  - Вдохни. А? Чувствуешь аромат? Вначале надо обязательно ощутить аромат, потом только пробовать.
  Пригубил.
  - Эх, - песня! Пробуй. Как тебе? - не отрывая взгляда от лица сына, ждал его реакции Коломольцев.
  Павел тоже пригубил.
  - Ну как? Чувствуешь аромат густых виноградников Бургундии?
  Бургундии Павел не почувствовал, да и вино показалось ему слегка кисловатым, он больше любил полусладкие вина. Впрочем, гурманом винных напитков он себя никогда не считал, а может, чего-то недопонимал.
  - Винопитие - это, я скажу тебе, брат, настоящее искусство. Ин вино веритас - истина в вине, как говорил великий Вергилий.
  "Не Плиний ли Старший"? - мелькнуло у Павла, но он не стал поправлять воодушевленного родителя - "Почитай отца твоего..."
  - Теперь выпьем, дорогие мои, за прекрасный наш союз!
  Чокнулись, Павел и Лера пригубили, отец выпил полностью, жадно набросился на еду, в процессе трапезы и поглощения вина не забывая задавать Павлу вопросы: чем тот занимается, как работает, учится ли, чем увлекается в свободное время. При этом каждый свой вопрос между очередными возлияниями отец назидательно, как показалось Павлу, заканчивал какой-нибудь сентенцией:
  - "Ничто в жизни не достается без большого труда".
  - "Учиться никогда не поздно".
  - "Досуг - время формирования себя, ему надо посвящать большую часть своей жизни, взращивать себя духовно".
  - Ладно тебе, Андрей, - притормаживала его Лера. - Павел достаточно взрослый молодой человек, сам, наверное, давно разобрался, что ему важно, а что нет.
  Павел вздрогнул - теперь он для нее уже взрослый.
  - Ну, тут ты, дорогая, не совсем права, - Коломольцев оторвался от еды. - Молодежь надо наставлять, направлять и воспитывать, а то ее знаешь, куда может занести!
  - Куда же тебя занесло, дорогой, в его возрасте? - заметила с усмешкой Лера. - И кто тебя воспитывал, если ты вообще отца не знал?
  Павел вслед за Лерой тоже вопросительно посмотрел на отца. Тот слегка тряхнул головой, но нашелся быстро:
  - Ну, знаешь. К вашему сведению, я воспитывал себя сам! Са-ам!
  Этим бы ответом все и удовлетворились, но Коломольцев неожиданно бросил вилку на стол и отвернулся от Леры. Даша вздрогнула. Павел перевел взгляд на нее. Что-то знакомое промелькнуло в ее испуганных чертах лица, до боли знакомое.
  - Дорогой, ты пугаешь ребенка, - сказала Лера.
  - Кто тут ребенок? - отец осоловело посмотрел сначала на Павла, потом на Дашу:
  - А, Дашенька, доченька моя милая, ты прости своего дурного папку, - он немножко выпил; поди, родная, к себе, поиграй во что-нибудь или порисуй.
  - Дашенька, солнышко, ты наелась? Пойди, правда, к себе. Я как сделаю чай, тебя позову, - сказала Лера.
  Даша вышла. Коломольцев набрал в легкие воздуха.
  - Так о чем это мы? Да, как я говорил, себя самого я сделал сам, сам добился всего, что есть, в том числе и того, что видите вокруг.
  - Конечно, дорогой. Знаем, знаем, ты у нас настоящий сэлфмэйдмэн, - ухмыльнулась Лера и с улыбкой глянула на Павла, словно искала в его лице поддержку. Павлу снова стало неловко, но теперь он почувствовал себя заговорщиком. Брут против Цезаря... Имел ли он, однако, на это право?
  Павел оторвался от Леры и втупился в свое блюдо. Несмотря на предыдущее впечатление, Лера все больше и больше начинала ему нравиться. Но только ли оттого, что приняла его сторону?
  Меж тем отец не успокаивался:
  - Но это я к чему? А к тому, что, заметьте, у Павла есть отец (он выпятил грудь и, расплывшись в улыбке, погладил себя по груди ладонями), достаточно опытный и, без хвастовства, грамотный товарищ. Имярек, всегда готовый поделиться с ним не только своим жизненным, но и духовным опытом. Разве это не пригодиться ему в дальнейшем? А, Павел, скажи!
  - Наверное, - сказал Павел.
  - Что значит: "наверное"? Ты что, не согласен с родным отцом?
  Коломольцев сдвинул брови. Лера попыталась разрядить обстановку.
  - Все он понял, дорогой, он же твой сын, как же ему тебя не понять?
  - Вот-вот, - поостыл Коломольцев. - К умным советам всегда надо прислушиваться. Особенно, когда их дают умные люди. Как там у кого-то сказано? Э-э... Ага, вот: "Тот, кто не прислушивается к дружеским советам..." Не помню дословно, но, кажется, так: "сам себя наказывает".
  - Ну, - поднялась Лера из-за стола, - ты еще, пожалуй, сыну не дал ни одного практического совета. Пойду поставлю чайник. Придешь разрезать торт?
  - Конечно, лапуля.
  Лера вышла. Коломольцев взял вилку, стал ковыряться в своей тарелке.
  - Черт! - резко положил ее обратно на стол. - Что-то мы с тобой куда-то не туда забрели. Ты лучше скажи, может, тебе, правда, надо чем-нибудь помочь? Деньгами там или еще чем? Дать много не дам, сам понимаешь, но хоть чего-нибудь выделить смогу.
  Коломольцев поднял глаза на сына. Павел сказал:
  - Не знаю, вроде, всего хватает.
  - Ну, смотри.
  - Но...
  - Да?
  - Ты по телефону говорил, что у тебя остались фото мамы и меня в детстве. Если они тебе не сильно нужны, может, отдашь мне?
  - А, эти фото! Да пожалуйста, не жалко. Только можно не сейчас, ладно? Их еще найти надо. Давай, может, завтра. Я сегодня разыщу, а ты заберешь. Часиков, скажем, в пять. Ты ведь завтра, как я понял, тоже не работаешь?
  - Нет.
  - Вот и чудесно. А я после четырех, надеюсь, уже буду дома, что тебе надо, все приготовлю.
  Коломольцев поднялся.
  - Хочешь, пока заваривается чай, сходи посмотри, как живет твоя сестра. Мы ей сделали интересный интерактивный потолок с планетами и звездами. Правда, он не совсем как бы интерактивный, только называется так. На самом деле, иллюзию вращения создает крутящаяся люстра, но все равно, детям забавно. И не темно вроде, и ночное небо над головой. Пойди глянь.
  Коломольцев поднялся, встал и Павел; вместе они вышли в прихожую, где Павел постучал в комнату сестры, приоткрыл дверь, спросил: "Можно?" - и скрылся за ней. Коломольцев прошел на кухню. Лера в желтых резиновых перчатках домывала тарелки.
  - Ну что, пообщался с сыном? Где его оставил? - спросила, не глядя в его сторону.
  - Отправил к Даше. Чай не заварился еще?
  - Скоро будет готов, режь торт.
  Коломольцев вытащил из холодильника торт.
  - Не скажешь, что это был за концерт?
  - Какой концерт?
  - Который ты устроил за столом. Кому чего хотел доказать? Дашу напугал, сына едва не замучил нравоучениями.
  Коломольцев, не поднимая глаз, буркнул:
  - А он чего? Тупит, как в детстве. Вроде армию прошел, под два метра вымахал, а мозгов ни на грош.
  - А у тебя, значит, в его возрасте была ума палата. Ты не думал, что, может, он еще в поиске. Не многого от него требуешь?
  - Чего я от него требовал? Ничего не требовал! Всего лишь немного уважения, я все-таки его отец.
  - Так и веди себя как отец. Что на тебя нашло?
  - Не знаю. Что ты ко мне пристала? Давай уже чай пить.
  - Неси торт, зови детей. И будь добр, давай, пожалуйста, больше без вспышек, ты же знаешь: терпеть не могу, - Лера стянула с рук перчатки и бросила их на столешницу. Она давно поняла: с ним нельзя по-другому. Иногда даже необходимо, не то вспыхнет пламя.
  "Что же будет на старости-то лет?" - все чаще в таких случаях у Леры возникала подобная мысль. Представить было трудно, да и не хотелось.
  
  Когда Павел вошел в комнату сестры, Даша сидела за маленьким столиком у стены и что-то рисовала цветными фломастерами на бумаге. Он посмотрел вокруг. У него в детстве отдельной комнаты не было. Не было письменного стола, не было столько игрушек, интерактивного потолка. Все уроки в начальных классах он делал на кухне, так как большую комнату в деревянном доме бабы Раи, где они тогда ютились, почти целиком занимала супружеская кровать родителей, а клетушка самой бабы Раи была без окон.
  Он снова взглянул на Дашу. Все еще не верилось, что у него есть сестра, но вот она здесь, рядом.
  - Что рисуешь?
  - Разукрашиваю, - сказала Даша.
  - Нравится?
  Даша кивнула.
  - Хорошо у тебя тут, - Павел подошел к окну, за окном уже темнело. - Уютно. Сколько тебе лет?
  - Восемь.
  "Восемь", - подумал Павел. Когда ему было восемь с небольшим, отец ушел от них. Мама так и не объяснила ему внятно, куда и почему. Потом они перебрались к бабе Люсе и началась новая жизнь, без отца, в которой Павел был больше предоставлен сам себе. Сам должен был искать себе занятие, сам играть, взрослеть, разбираться с вопросами бытия. Отец, может, в чем-то бы помог, подсказал, но он их бросил. Этих, наверное, не бросит. По крайней мере, дочку, да и жену, кажется, любит. По-настоящему. Хочется верить...
  
  После торта Павлу стало уже малоинтересно, да и отец, сославшись на подготовку к завтрашней лекции, поспешил скрыться в своем кабинете - ушел, можно сказать, по-английски.
  Павел, почувствовав себя не в своей тарелке, вслед за отцом поднялся из-за стола и сказал Лере:
  - Я тоже, наверное, пойду.
  - Как хочешь, - сказала Лера и улыбнулась.
  - До свиданья, - только и сказал напоследок Павел.
  - Всего хорошего, - сказала Лера, но Павел так и не понял, с каким чувством: искренности или безразличия.
  До остановки Павел добрался незаметно как. На остановке ни души. Отец сказал, маршрутки ходят долго. До полуночи точно. Значит, он уедет наверняка. Выйти только на свет, а то его не заметят, пронесутся мимо. Так хоть притормозят, подберут.
  Павел поискал глазами отцовские окна. На эту сторону должны выходить комната Даши и спальня, преобразованная в кабинет отца. Но почему-то нигде нет света. Может, все снова собрались в гостиной, только уже без него? А отец говорил - у него важная лекция, надо все основательно продумать. Лгал или не лгал? Мутно как-то всё. Противно.
  Павел уже немного пожалел, что согласился на ужин в семье отца. Он приехал к ним, но частью новой семьи совсем не стал. Новой семьи? Почему новой? Его мать с отцом прожили вместе от силы лет десять. Мать Павла уверяла, что семь или восемь, бабушка Люся отрицала. При упоминании матери об отце (особенно, когда выпьют вдвоем) вспыхивала гневно: "Никогда у тебя по-настоящему мужа-то и не было, ты просто нагуляла сына, по глупости своей, по недомыслию"... Нагуляла! Бросала, как припечатывала. Но матери ли родной не знать всего?
  Павел побоялся спросить про это у отца, неловко было в присутствии его нынешней жены, по сути, чужого для него человека. Может, поэтому и особого комфорта не испытал. На мгновенье возникло даже ощущение, что все были как бы сами по себе, хоть и под одной крышей, не живые какие-то, трафаретные. От этого и атмосфера образовалась удушливая, неуютная. Или так ему только показалось?
  Маршрутки все не было. Сколько он уже стоит? Ветрá здесь не подарок. Озноб пробрался до спины.
  Павел стал размахивать руками, ходить от одного края остановки к другому.
  До дома далековато, пешком уж точно не дойдешь. Махнуть пару кварталов по диагонали - будет поближе, и там ходят троллейбусы, но как всегда: сорвешься - тут же пролетит маршрутка; тоже - журавль в небе.
  Отец говорил, пятнадцать-двадцать минут разрыва, однако прошло минут сорок, и хоть бы какая-нибудь колымага появилась на горизонте. Надо полагать, в этот тупиковый район маршрутки после восьми вообще не заглядывают. Да и отец, может, в такое время вряд ли куда ездит, не знает. Но от этого не легче. Ждать еще? Но сколько? Наверное, все-таки троллейбус будет вернее.
  В конце концов Павел решился, скользнул в проулок и дворами-помойками семимильными шагами добрался до нужной остановки. К счастью, вовремя: на переднем стекле троллейбуса торчала выцветшая табличка "в депо", последний маршрут.
  Павел поднялся в салон и бухнулся на сиденье рядом с печкой. Озноб так и не проходил. Павел сжался, закрыл глаза и попытался согреться.
  
  
  8
  
   Павел так надеялся на предстоящий день, но тот сразу как-то не задался: проспал он почти до обеда, проснулся с дикой головной болью и почти с таким же ознобом, какой испытал накануне в троллейбусе.
  Была бы бабушка, что-нибудь придумала, растерла бы бараньим жиром в конце концов - у нее масса готовых рецептов на всякий день, но ее нет, неуж не нагостилась?
  Приятного было мало, потому что завтра на работу, а сегодня Павел все-таки надеялся еще раз доехать к отцу, забрать фотографии. Отец обещал их приготовить. Значит, надо подниматься, разгуливаться. Может, выпить чего-нибудь от простуды, для профилактики, - хуже не будет. Только, а если это не простуда, а что-то посерьезнее: грипп какой-нибудь или - Павел боялся произнести это слово вслух - ковид? Ему никак нельзя сидеть дома, тем более валяться в больнице. Нет, дурные мысли прочь, молодое тело пусть борется, нельзя сдаваться.
  Павел встал, умылся. Ехать к отцу, вроде, еще рано - тот говорил, будет не раньше четырех. Павел пообедал, но ел без желания, просто потому, что надо поесть. Совсем пропал аппетит? Может, он на самом деле заболевает?
  Кто-то говорил, что при ковиде теряют обоняние. Он тоже его потерял?
  Павел вдохнул бабушкину герань. До чего ж вонючая! Бабушка утверждает, - полезная. Может, и так, но нюхать ее не очень приятно, даже противно. Но раз противно, значит, запахи он все-таки чует и никакого ковида у него нет, - обычная простуда, а это не так уж и страшно, - пилюлю парацетамола на ночь, и утром как огурчик.
  
  Почти всю дорогу к отцу Павел анализировал, что ему не понравилось у него вчера, почему он уехал не в настроении - не в фотографиях же дело? Вроде и отец искренне радовался вначале, и жена его Лера была достаточно любезна. Даша только сидела какая-то зажатая, понурая, как будто отец ее, как его в детстве, укладывая на ночь, пугал бабаями или цыганами. Мог ли он помнить это в три или четыре года? В пять лет? Но, помнит, если мама была чем-то занята, укладывал в полутемной комнате отец, стращая: "Спи, а то придет бабай и утащит тебя!" или "Быстро не заснешь, позову черных цыган с железными зубами, и они заберут тебя к себе". Это было, как Павел теперь понимает, его обожаемое "спокойной ночи". Неужели баба Рая его самого так укладывала в детстве? Вряд ли - Павел хорошо знал бабушку Раю, она была совсем другой, во многом добрее отца. Откуда тогда тот такого набрался? Но додумать Павлу не дали: маршрутку остановили за два квартала от дома отца. Проверяющие осмотрели салон и попросили его и еще одну женщину надеть маски. Женщина покопалась в своей сумке и живо, с испугом, натянула на лицо защитный лоскут. У Павла маски с собой не оказалось, - зачем, он же не болеет!
  Павел даже усмехнулся и глазами поискал среди пассажиров поддержки, но никто его не поддержал, даже, кажется, отгородились от него невидимой стеной, и тогда Павла заставили выйти, не то маршрутка дальше не пойдет.
  Сопровождающий группу проверяющих полицейский втиснулся в салон и, крепко вцепившись в плечо, почти выволок Павла наружу, потом подтолкнул вперед.
  - Иди, иди и сильно не бузи, - бросил, - не то в отделение загремишь.
  До самого дома отца Павел шел как заведенный. Раздражало не столько то, что высадили из маршрутки, раздражали стыд и бессилие - он ничего не мог ни доказать, ни сделать: высадившие его - правы они или не правы - были защищены буквой закона, закона, как считали многие из его друзей и знакомых, сфабрикованного впопыхах, а может даже, и не закона, а какого-то постановления, указа, распоряжения, государственного либо местечкового, о котором большинство обычных граждан и не ведает, но который все должны неукоснительно исполнять.
  "Незнание закона..." - как удобно властям удачно найденным шаблоном прикрывать собственное всевластие и беззаконие (народ для власти, а не власть для народа), а бездушным фискалам проявлять гибкость: есть буква - ее надо исполнить, да еще и выполнить план, а лучше перевыполнить - перестраховаться.
  "Скажи спасибо, что тебя еще не оштрафовали", - полетело вдогонку Павлу в спину. А ведь наверняка могли бы. Им теперь всё позволено. Теперь? Или всегда на Руси власть имущим было всё позволено? Сами себе позволили, когда к власти пришли. Всё под себя и "вас и не спросили"...
  "Черт, черт, черт!" - чертыхался всю оставшуюся дорогу Павел и никак не мог успокоиться.
  
  Домофон в подъезде отца так и не починили, Павел в доли секунды взлетел на второй этаж, позвонил в дверь знакомой квартиры.
  - А, это ты, заходи, - Коломольцев пропустил Павла вперед, закрыл за ним. - Друзья, прошу любить и жаловать - мой сын от Тамары, - представил Павла товарищам отец.
  Павел остановился на пороге кухни. Кухня - большой семье не развернуться, но друзья отца - один круглолицый, широкоплечий, отчего-то в синей майке, другой - худощавый, но жилистый, в байковой рубахе в клеточку - смогли воткнуться в угол, чуть выдвинув небольшой кухонный столик ближе к середине. Перед ними возвышалась почти наполовину опорожненная поллитровка "Шуйской", стояла раскупоренная консервная банка бычков в томате, развалом на бумаге розовело, как на полотне импрессиониста, нарезанное кусками сало, тут же - дешевая варенка, черный хлеб; на тарелках - недоеденные жареные яйца - нехитрая закуска чисто мужской компании.
  Павлу стало неловко - он не ожидал увидеть у отца посторонних.
  - Не стесняйся, проходи, - сказал круглолицый, окинув Павла оценивающим взглядом. Очевидно, среди них он считался признанным авторитетом. - Андрюха, яйца у тебя еще остались? Сварганишь и сыну по-быстрому?
  - Есть еще, - откликнулся Коломольцев.
  - Да нет, не надо, я ел, - смутился Павел пуще прежнего.
  - Какой он у тебя скромный, - круглолицый все не сводил с Павла своих прищуренных глаз. - Как звать?
  - Павел.
  - Э-ка! Святой, не иначе. Чем занимаешься, Павел? Новую церковь создаешь? - вдруг захохотал круглолицый, и все остальные рассмеялись вместе с ним.
  На сковороде зашипели яйца.
  - Никакой церкви я не создаю. Сторожу. В частной фирме.
  - Ну, про церковь я пошутил, не обижайся, - остепенился круглолицый. - А почему не учишься? Батя у тебя уже кандидат, а ты всё сторожишь.
  - Да он сам не захотел, - ответил за Павла отец.
  - Самостоятельный значит, независимый? Это хорошо. Давай тогда к нам, - тут все самостоятельные и независимые.
  - Насколько позволительно, - брякнул худощавый.
  - Да ладно, - снова усмехнулся круглолицый и стал разливать по стопкам водку. - Андрюха, еще одну поставишь?
  - Да нет, я не буду, - покачал головой Павел.
  - С чего же?
  - Да он не пьет. Не тянет, говорит, - опять сказал за него отец.
  "Он так все время будет за меня отвечать?" - Павел недовольно посмотрел на отца.
  - Мы тоже не пьем. Гляди, - тут и пить нечего. Но - хозяин-барин. Не настаиваем, - мы люди понятливые, демократичные. Федор Васильевич, - круглолицый толкнул соседа, - хватит клевать носом!
  - Я с вами, - встряхнулся худощавый и улыбнулся.
  - Пьем.
  Коломольцев поставил перед сыном тарелку с яичницей.
  - Бери, что глянется.
  Павел кивнул. Троица выпила.
  - Так о чем это я? - произнес Коломольцев, отдышавшись после глотка и закусив наскоро. Очевидно, Павел своим появлением прервал какой-то важный их разговор.
  - Ты говорил про ковидный госпиталь, что деньги на его постройку давно кончились.
  - Да, испарились, как всё, что у нас целенаправленно выделяется.
  Павел стал ковырять вилкой в своей тарелке - не хотелось прерывать отца, но и есть не больно хотелось. Да, собственно говоря, он и не за этим приехал, не было никакого желания слушать байки подвыпивших. Только как теперь спросить насчет обещанного? Отец совсем не обращает на него внимания.
  - И главное, заикнуться об этом теперь нельзя. Официально запрещено охаивать власть. А чё ее охаивать? Она сама себя охаивает. Сама себя позорит. Но с нее как с гуся вода. И что интересно - парадокс: держится эта власть ни на чем, никто ничего нынче не поднимает на знамя. Мы живем в безыдейном мире, плывем по каналу, прорытому для нас власть предержащими и даже не пытаемся из него выбраться и голову поднять.
  - Ты всё чему-то удивляешься? - сказал Федор Васильевич. - У нас давно многое под запретом. Нельзя то, нельзя это, об этом не говори, того не тронь. Штрафы, дамоклов меч правосудия. Не знаешь даже, за что тебя могут арестовать, стоит только рот раскрыть или косо посмотреть в сторону власть предержащих. Страх подспудно проник до кишок, а потому все и обозлились дальше некуда. Жизнь дорожает, верхи врут, человек обесценивается. Бомжей боярышником вытравили, взялись теперь за нас, простых смертных - ковид ввели. Мы им тоже, что кость в горле: взятки с нас гладки, взять нечего, а кормить надо, чтобы не дай бог, за рогатины не взялись. Вон как предыдущий губер: только пришел, собрал прессу и выдал без всяких обиняков: писать будете только то, что будет вам позволено. Сказано - сделано. Где сегодня альтернативные издания? Что-то ни одного не наблюдаю. Одни суды да пересмотры. Один ляпнул не то, другой не на того тень навел. Да удручает уже одно то, что мы, как наши отцы и деды, обсуждаем насущные проблемы снова на кухне, вы не заметили?
  - Не преувеличивай, - замахал указательным пальцем круглолицый. - Есть и те, кто до сих пор высказывается свободно.
  - Может, где-то в Москве, Питере или Екатеринбурге, допускаю, такие уникумы и есть, а у нас в провинции давно перевелись. Их выморили, как тараканов. Да и кому захочется судиться с чиновником? Чиновник - человек государственный, значит, и судиться ты будешь, собственно говоря, с государством. Потянешь? Сомневаюсь что-то.
  - Да с ними не судиться надо, с этими чинушами, их давно всех перестрелять надо. Или на Донбасс отправить. Сколько кровушки людской попили и до сих пор пьют вампиры хреновы. Не напились вдоволь, - рявкнул Коломольцев.
  - Вот ты опять, дуралей, в крайности лезешь, все у тебя не так, все вокруг казнокрады, кровопийцы и взяточники, честных государственных служителей ты в упор не видишь.
  - Ты про себя, что ли, Сергей Валентинович? Ты, что ли, честный служитель? - набычился Коломольцев. - А собственную тещу в отдел кадров одного из Департаментов кто пристроил? А зятя? В каком кресле он у тебя теперь сидит? Не попахивают ли ваши деяния на посту, милый батенька, коррупцией - а?
  - Ну, понеслось! Попридержи коней! Сам-то ты, не устроил бы родню, будь у тебя такие связи и возможности? В наше время ...
  - Я из другого теста. Вот и сын мой пробивает себе дорогу в жизни сам, я и подсказать ничего не смею. И не буду, потому что тоже так начинал, - был помладше его, но пробился. Без поддержки отца, матери, тестя или тещи. И он пробивается. И наверняка пробьется. Уважаю.
  - Дак, может, ему одного твоего уважения мало, может, ему посерьезнее помощь нужна? - встрял Федор Васильевич.
  - Все у него есть, ничем он не обделен. Правда, сын? А теперь и я у него есть.
  - Так-таки не надо? Давай у него спросим: Паша, тебе на самом деле ничего не надо? Ты где, сказал, работаешь? В частной фирме? Пешком добираешься? Почти час? Пятки, значит, стираешь? Хорошо это при живом-то отце, а, батяня? Купил бы сыну мало-мальски пригодную тачку, он бы башмаки свои не разбивал каждый день. У тебя, кстати, права есть ли?
  - Есть.
  - Вот и чудесно.
  - А что, замечательная мысль! - загорелся в свою очередь Сергей Валентинович. - Могу посодействовать - у меня есть знакомый в автосалоне, можно будет подобрать что-нибудь приемлемое и недорогое.
  - Ну, это мы и сами способны решить. Без всяких там доброжелателей. Правда, сын? - выпрямился на табурете и расправил плечи Коломольцев. - Решим.
  - Тогда за успех будущего предприятия! - поднял свою стопку Сергей Валентинович.
  - Успех нам всегда надобен, - поддержал его Федор Васильевич.
  Чокнулись. Налегли на закусь. Коломольцев глянул на сына.
  - А ты чего? Ешь, не стесняйся, здесь все свои. А, ты, собственно, зачем приехал? Просто так или мы о чем-то договаривались?
  - Ты обещал вчера разыскать альбом с моими детскими фотками.
  - Ах да, альбом.... Ты не ошибся? Может, в какой другой день?
  - Что у вас там? - вклинился Сергей Валентинович.
  - Да вот, говорит, я пообещал ему альбом с детскими фотками, только где его сейчас искать, ума не приложу, с ними еще разобраться надо. Может, в какой другой раз, а? Видишь, какие у меня друзья: вздохнуть не дают, закрутили совсем.
  - Но ты же обещал, - посмотрел на него Павел. - Сегодня.
  - Ну, понял я, понял. Что ты мне все время об этом напоминаешь? Обещал, значит, найду. Не выводи меня почем зря. Решим этот вопрос. Только позже. Ешь лучше!
  Павел побагровел. Снова словно откуда-то потянуло сквозняком и небольшое чернильное пятно, как и вчера, щупальцами спрута стало расползаться в углу кухни. У Павла сразу потемнело в глазах. Так было как-то в его далеком детстве, и он, оказывается, до сих пор не может об этом забыть (может, и забыл бы, если бы не объявился отец). Но зачем ему это снова?
  Павел открыл глаза, пришел в себя, мысленно рассеяв тьму, потом, не долго думая, подорвался, бросил: "Да не хочу я есть! Сам ешь!", выскочил из кухни, буквально впрыгнул в свои кроссовки, открыл дверь и стремглав понесся вниз, чуть не сбив на ступенях Леру и Дашу.
  - Паша? - вспыхнула ошарашенная Лера. - Ты чего? - но Павла уже и след простыл.
  - Вот оно - растерянное поколение, - то ли с утверждением, то ли с сожалением произнес Сергей Валентинович. - Они совсем не знают, куда себя приложить.
  - Это они растерянное поколение? - хмыкнул Федор Васильевич. - Скорее, мы, как ты выразился, растерянное поколение - они-то знают, чего хотят, а мы уже давно все желания подрастеряли, поистрепались под гнетом действительности.
  - По себе не судят, дорогой, - бросил Сергей Валентинович.
  Лера с Дашей поднялись в квартиру.
  - Что у вас тут такое? - спросила Лера. - Ничего не понимаю.
  - А вот и хозяйка, - расплылся в слащавой улыбке Сергей Валентинович. - Лерочка, Дашенька, как говорится, милости прошу к нашему шалашу.
  Лера недовольно глянула на осоловелого Коломольцева.
  - Что случилось? И откуда опять взялся Павел?
  - Дорогая, не заводись, я всё объясню, - коверкая слова, с трудом произнес Коломольцев.
  - Конечно, объяснишь. А вам не пора ли заканчивать, друзья? Давно сидите? - Лера окинула взглядом дружную компанию.
  - До чего ж у тебя жена строга, Андрюха, - расплылся в слащавой улыбке Сергей Валентинович. - Лер, ну не ругайся, пожалуйста, ты же такая душка. И мужа своего не ругай, мы уже уходим, - поднялся он с табуретки. - Федор Васильевич, пошли, дорогой, на выход, - толкнул он худощавого. - Где твой пиджак?
  Лера проводила Дашу в ее комнату, сама пошла в спальню и закрыла за собой дверь.
  - Разбегаемся, - сказал Сергей Валентинович, натягивая на себя теплый вязаный свитер. - А насчет машины я позвоню.
  - Ладно, ладно, чешите уже, - Коломольцев стал подталкивать друзей в прихожую. - Созвонимся.
  
  
  9
  
  От дома отца Павел летел как угорелый, проскочил даже остановку маршрутки, побежал частным сектором к троллейбусу - чего еще ждать: проверено. Ждал недолго, забрался в салон, приткнулся поближе к печке, в истоме прислонился к окну.
  Обида жгла. Раздражало не то, как отец с ним обошелся, а то, что отец пообещал и не сделал, даже как будто забыл об обещании. Слушал ли вообще тогда его? Может, пригласил в гости, принял, выполнил таким образом свой отцовский долг, успокоился, а потом опять забудет лет на десять? Зачем тогда звал? Лучше бы не теребил и не вызывал призраков из прошлого, которые до сих пор не оставляют Павла в покое и которые он хотел бы навсегда забыть, как хоть тот давний эпизод, при воспоминании которого иногда углы в комнате превращаются в зловещее черное пятно.
  В тот памятный день отец решил ему, тогда еще совсем мальцу, показать в глухой окраине парка, неподалеку от того места, где они тогда жили у бабы Раи, старинный заколоченный деревянный дом каких-то местных, из прошлого столетия, купцов. Дом постепенно разрушался, громадные сосны сплошь окружили его, густыми лапами нависли над черепичной, замшелой, провалившейся в нескольких местах, крышей, навсегда, казалось, заслонив собой солнце. Высокие травы, папоротники и дикие кустарники вплотную подступили к стенам, забили некогда ухоженные тропы.
  Что побудило отца показать ему этот заброшенный дом? Поначалу, скорее всего, желание удивить маленького сына чем-то необычным, экзотическим. Какой ребенок не захочет, познавая мир, нырнуть в темный подвал, забраться на вершину самого высокого дерева в округе или проникнуть через чердак на крышу высотки, и еще многое и многое другое?
  Почти в сумерках он подвел маленького Павлика к полуразрушенному дому, вскинул на одно из заколоченных широкими досками окон и произнес:
  - Гляди внутрь, что ты там видишь?
  - Темно.
  - Да что темно! Я был внутри, когда все здесь еще было открыто, там еще интереснее, чем снаружи. Там огромная лестница на второй этаж. Видишь?
  - Нет, темно.
  - Погоди, вон верх соседнего окна, оно, кажется, открыто, и доска не плотно прибита.
  Отец опустил Павла на землю, ловко взобрался на другое окно, с силой рванул на себя верхнюю доску и, оторвав ее, откинул в сторону. Форточка здесь на самом деле была приоткрыта. Он распахнул ее полностью.
  - Давай сюда, - спрыгнул вниз. - Забирайся, отсюда лучше видно, там через обрушенный потолок немного падает света.
  Он схватил сына за талию, чтобы подсадить на подоконник, но Павел напрягся, уперся ногами в стену дома:
  - Не хочу.
  - Что значит "не хочу"! Что ты за хлюпик! Ну-ка стой ровно, не гни колени, хватайся за среднюю доску! Хватайся, я сказал!
  - Папа, па-а-п! - захныкал Павел. - Я боюсь.
  - Чего бояться? Там никого нет, пустой дом, чего ревешь? Хватайся за доску, сказал, я подниму тебя!
  - Все равно боюсь.
  - Хватайся, хватит реветь, будь, наконец, уже мужчиной!
  Павел одной рукой ухватился за прибитую доску, другую, с маленькой машинкой в руке, перекинул через раму.
  - Гляди внутрь! Видишь лестницу на второй этаж?
  - Темно, - не переставая хныкать, пробубнил Павел.
  - Да что у тебя всё темно да темно!
  - Пап, - еще сильнее зарыдал Павел и задрожал. - Я боюсь.
  - Что ты заладил одно и то же: боюсь, боюсь... Ты уже большой мальчик, а большие мальчики не должны ничего бояться. Тем более, ты мой сын, значит, должен быть сильным и бесстрашным. Хватит ныть! Хватит, я сказал! Так ты никогда не станешь смелым, загляни внутрь. Я сказал, внутрь загляни! - гаркнул отец и надавил Павлу на шею, утопив его в фортке окна.
  - Па-а-ап! - пуще прежнего заревел Павел.
  - Во-от, досталось на мою голову наследство! - Коломольцев отпустил шею сына. - Давай спускайся, слазь, иди на крыльцо, - сорвал Павла с подоконника и потянул за собой.
  - Пап, не надо, я не хочу! - чуть не закричал Павел, и отца словно что-то остановило. Он налился гневом, повернулся к сыну и ладонью наотмашь так шмякнул его по затылку, что у Павла аж потемнело в глазах.
  - Размазня! Вали сейчас же домой. Видеть тебя не могу. Марш, кому сказал!..
  Чуть позже, будучи выгнанным в другую комнату, Павел услышал, как отец недовольно бросил матери:
  - Я думал, у меня растет сын, а не рохля! А он как был размазней и хлюпиком, так им и остался.
  - Но ему всего лишь шесть лет! Как ты мог так поступить с ним? - не скрывала возмущения Тамара.
  - Я хотел сделать из него настоящего мужчину!
  - В шесть лет! Есть ли у тебя соображение?
  - Если хочешь знать, в шесть лет мне удаляли гланды и полипы. Без наркоза! Как тебе, а? И я тогда не проронил ни слезинки. А этот...
  - Ну, насчет того, что не проронил ни слезинки, это вряд ли. А гланды в то время всем, включая детей, как ты знаешь, удаляли без наркоза. Слава богу, от этой процедуры потом вообще отказались. Но ты не имел никакого права так издеваться над ребенком.
  - Ребенком? Да какой он ребенок - слюнтяй!
  
  Павел очнулся. Почти пустой троллейбус, сумерки за окном. Всплывшее воспоминание, как очередной кошмар, навсегда теперь связанный с отцом. Но разве такое можно назвать заботой, отцовским воспитанием?
  Перефразируя Чехова, писавшего брату Александру, что в детстве у него не было детства, Павел и сам мог бы определенно сказать: "В детстве у меня не было настоящего отца". К сожалению, не было. Грустноватая мудрость.
  Павел снова закрыл глаза, съежился, но согреться никак не мог - все не выходил из головы отец. Но дорога не близкая, и тепло от печки мало-помалу добралось и к груди, стало комфортнее. Постепенно проявились и окружающие звуки.
  Через несколько остановок до него донесся чей-то горячий шепот. Павел приоткрыл глаза. Впереди две девицы, крашеные брюнетки без шапочек, в черных кожаных куртках, с глазами, подведенными фиолетовым и синим. Шептала сидящая справа, с челкой лазурного цвета и пирсингом на нижней губе:
  - Я не поверю, что ты трусиха. Только в фильмах мертвые встают из могил, на самом деле, кладбище - осушающая тишина, покой, энергетика потустороннего! Ты сразу ее почувствуешь.
  Павел даже обрадовался услышанному: ну, хоть что-то отвлечет его от навязчивых видений.
  Чтобы не спугнуть девчат, он снова прикинулся спящим, а про себя ухмыльнулся - девицам нет и четырнадцати, а они уже оболванены до мозга костей: энергетика, сверхъестественное, потустороннее, уникальность... Дальше - "меня никто не понимает", "я не нужна этому миру", "никто меня не любит", сообщества самоубийц, "эффект Вертера" и нелепая, никому не нужная смерть у подножья высотки. Безмозглые пичужки, одурманенные сферой мистики, магии и колдовства. Явно девочкам нечем заняться; не наигрались, видно, в детстве, а в жизни, как им кажется, разочаровались. Не рановато? Или просто с жиру бесятся?
  Тут он поймал себя на мысли, что конечная троллейбуса лежит совсем неподалеку от старого городского кладбища. Выходит, размалеванные девицы двигаются в сторону погоста. Может, они на самом деле направляются на кладбище?
  Ему стало любопытно и даже интересно: неужели у девчат сорвало крышу? Молодые, смазливые, с приятными чертами лица, не безобразными фигурками подростков, без видимых уродств и физических отклонений калечат свои души всяческой дребеденью? Чего не хватает? Хотя разбитной, отъявленной хулиганкой выступает больше шепчущая; ее подруга сидит съежившись, как загнанный в угол испуганный крольчонок. Чего хочет добиться от нее разбитная? Смелости? Проявится ли она под ажурным хитросплетением слов? Бесстрашия? Можно подумать, что, вырядившись готом или другим каким супергероем, ты в одночасье обретешь иные, не свойственные тебе черты характера, поменяешь, как змея, кожу. Шарахались сумеречных теней, избегали глухих углов и подворотен и вдруг в один присест ощутили себя уютно и безмятежно уверенными в гудящей густоте мрака. В чем хочет убедить разбитная свою хрупкую подружку? В том, что сама перестала страшиться мрака и рожденных в его чреве химерных созданий?
  Меж тем разбитная заводилась все больше и больше, словно актриса, вошедшая в роль. Все у нее радужно, чудесно, обворожительно, как будто кладбище было не кладбищем, местом захоронения и горя, а каким-то фееричным цирком-шапито, где все искрит и сверкает, веселит и восхищает, где все забавно и потешно, а сам мертвец - живому брат, товарищ, с которым так же комфортно, как с близким другом. Сможет ли таким макаром разбитная переломить сознание и робость своей подруги (может, проще было перед поездкой ее напоить или выкурить с ней на пару косяк?), но первый шаг она сделала: уговорила ее отправиться на кладбище (а то она там никогда не была!), но теперь уже с другим намерением: свыкнуться со смертью, с небытием. Взять - и свыкнуться, принять ее не просто как должное, а как повседневное и обычное, как стол, стул, тумбочку в комнате, снег зимой или листопад осенью.
  До чего ж наивны попытки подобных особей таким образом расцветить свой мир, сделать его разнообразнее, интереснее! Мир и без смерти интересен, зачем отворачиваться от жизни?
  Но тут Павла как переклинило: неужели разбитная совсем не чувствует страха? Не чувствовала никогда? У многих солдат в окопе на передовой - и тех трясутся поджилки перед первым боем. Неужели она так переполнена духом, что полностью убедила себя в отсутствии всяческого страха? Разве можно в это поверить! Напугать бы этих безмозглых клуш, да так, чтобы пятки их сверкали в отражении кладбищенских фонарей, чтоб неслись они от крайних оградок до самой далекой окраины города не разбирая дороги, не чувствуя ног, забыв обо всем на свете.
  Павел загорелся. Даже остановку свою пропустил. Он нисколько не сомневался, - в сознании до сих пор сохранилось ощущение того, что он сможет это сделать, даже больше, чем напугать, но он давно об этом не вспоминал и не думал, даже в армии. Теперь вот всплыло: старое подростковое ощущение, и виной тому сидящие впереди две сикухи, беззаботно рассуждающие о загробной жизни и мертвяках. Он потешается над ними, понимая, что с такими вещами так просто жить нельзя, только они этого еще не осознают, а должны бы уже. Вот почему и бесит, и хочется предостеречь. Но если безмозглые, - что толку объяснять, лучше проучить, чтоб потом неповадно было, чтоб на всю жизнь запомнилось, впечаталось до конца дней их бренных.
  Павел добрался с ними до конечной. Чтоб не вызвать подозрений, быстро пошел в противоположную сторону, нырнул в ближайшую тень, слился с густыми зарослями, хотя ни на секунду не упускал из виду - он знал здесь все тропки, а девушки вряд ли были местные.
  Девчушки беспечно направились, как он и предполагал, в сторону кладбища, - ну, не идиотки ли! Разумеется, не к центральным воротам - там свет, сторож, который, увидав в такой час, в таком месте придурошных, сам гаркнет, как пес, на чужака, покрыв вдогонку несусветным матом.
  Они свернули на аллею в обход кладбища, там есть места, где железная ограда давно рухнула (решетчатые секции по пояс) и в проемы ее можно беспрепятственно попасть к захоронениям, благо снег давно сошел. В тех закутах лет пятьдесят никто не хоронил, там пали наземь кресты, с землей сравнялись могильные холмы, дикой порослью папоротника и валежником покрылись тропинки в междурядьях; тут покоятся те, про кого давно забыли, и те, которые их еще когда-то помнили, но сами уже упокоились. Здесь тьма сгущается после полудня, а ночью - ни зги не видать. Луна даже сквозь кроны высоченных сосен и осин не везде пробиться может. Но разбитная предусмотрительна: прихватила с собой крохотный фонарик. С маленьким лучиком, едва освещающим перед ними шаг, они все больше удаляются от привычного света городских фонарей. Павла, крадущегося следом, совсем не видно. Но все равно он старается прятаться в самых темных местах и поменьше издавать шума; передвигаясь чуть ли не на цыпочках, останавливаясь, когда они замирают; почти не дышит, когда они, остановившись, прислушиваются. Ему еще рано себя выдавать, хочется посмотреть, что они станут делать. Неужели хватит ума свернуть с тропы в глубь кладбища? Может, разбитная ограничится только тропой? Дойдут по асфальту до конца погоста и вернутся обратно? Асфальт - не кладбище, асфальт - опора, живая поверхность под ногами. Живая! - одно это слово придает в темноте сил.
  Но нет, дуры тупые, они все-таки сворачивают в заросли заглохших кустов, что топорщатся чрез ограду, ныряют, неугомонные, в прогал, хорошо знакомый, видно, разбитной (может, там какая-то метка их или тряпка, небрежно, чтобы не обращать особого внимания, завязанная узлом на решетке?).
  Становится интереснее и любопытнее. Павел не пытается прибавить шагу - пятно фонаря в темноте видно отчетливо; просто бредет за ними, а там что-нибудь придумается... Что? Да что угодно! Уверен, даже зашурши он ветвями или звякни по оградке, пустоголовые девицы в колготки наделают, ломанут врассыпную, как цыплята от коршуна. Но хватит ли ему того, чтобы насытиться в полной мере?
  Павел ощутил жгучее желание идти до конца: не просто напугать самонадеянных сикух, а испугать их до смерти (даже самому понравилось сравнение), напасть исподтишка, схватить самую бойкую, цепкой хваткой сдавить горло, чтобы аж зенки вылупились, волосы встали дыбом, обмочилась чтоб вся, покрылась холодным потом. Только тогда он ухмыльнулся бы довольно, спросил торжествующе: "Ну что, бесстрашная, куда твоя смелость поисчезла-то? В пятки ушла?" И шмякнул бы головой об осину, чтобы и мозги вразлет! Не сиделось дуре дома-то, не радовалось жизни и свету...
  Павел, может, так и сделал бы, мог так сделать - он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы кому-то, если придется, башку свернуть. Но неожиданно для себя так же внезапно остыл, как и завелся. Чего он, собственно говоря, парится? Чужим умом жить не будешь. Шуганет он дурех с этого кладбища, через неделю, поостыв, успокоившись, они попрутся на другое, а это будут вспоминать, как забавное приключение, легкое щекотание нервов. Не хватает, видно, в жизни острых ощущений, чего-то побойчее хочется, экстремальнее. И эта мысль словно высосала из Павла весь запал, он разом сник, остановился, потом наступил на хворостину, треснувшую под ногой так громко, как только может громко разнестись звук в кладбищенской вечерней тишине.
  Не дожидаясь следующего звука, девушки рванули наутек, бросив даже фонарь. Хорошо, хоть углубились в заросли недалеко, выскочили за ограду и - стремглав к остановке, Павел даже опомниться не успел. Потом рассмеялся и обратно с кладбища шел с приподнятым настроением. И уже не ужасала мысль, что он не задумываясь смог бы наброситься на этих пигалиц и сотворить с ними что угодно; с восторгом Павел почувствовал в себе способность сделать то, что не всякому простому, может быть, под силу: неудержимую тягу к преступлению, жажду его совершить, но вместе с тем и огромную волю, способную эту тягу в любую минуту погасить.
  Да, если придется, он, как ему кажется, сможет преступить любой закон без всяких угрызений совести, из одного только порыва - такова в нем огромная невостребованная мощь внутри сидит, злость на себя и все человечество, черное пятно его души.
  Сейчас он сдержался (и это замечательно), но когда-то (всё может случиться) эта злость выплеснется из него, как вода из переполненной посуды. И когда это произойдет, думается, он не определит, что ему больше будет по нраву: радость от проявления этой силы или от осознания существования этой силы внутри него.
  Павел пошел домой, по пути подобрал маску с черепом, потерянную, видно, заводной. Прикольно, пригодится. Но на сегодня приключений с него, как ему кажется, достаточно. Пропади оно все пропадом. Вместе с отцом. Горячий чай, аспирин, постель, - больше ничего не хотелось.
  
  
  
  
  
  
  10
  
  На следующее утро Павел стал собираться на смену. Под действием лекарства, а может, просто от усталости и пережитых волнений, он спал как убитый, даже не помнит, снились ли ему сны, но встал, как разбитый, - наверное все-таки хорошо озяб, простыл.
  Выбирать, однако, не приходилось - надо было идти на работу, отлежится там, благо, никто дергать не будет. Тем более, сегодня Благовещение, уже с утра бьет колокол, и в этот день, по русскому поверью, "девица косу не плетет, а птица гнезда не вьет", даже грешников в аду черти не мучают.
  Когда собираешься, главное - ничего не забыть. Хорошо, остался борщ. Как раз на два дня. Ничего нет на вечер, но неподалеку от базы магазин, купит каких-нибудь сосисок, сварит гречки - электрическая плитка на работе есть.
  Егорыч так и делал: никогда на вечер ничего с собой не брал, готовил на месте, специально держал крупы в банках в шкафу. Ими Павел и воспользуется. С Егорычем как-нибудь по-соседски разберутся.
  Отец его все-таки расстроил: пообещал и не сделал. Как вот к нему относиться? Стоит ли вообще считать его надежным человеком? Может, правильно баба Люся никогда ему не доверяла? А мама? Мама ему верила?
  Раньше он еще пытался понять, как они, такие разные, сошлись, что могло их сблизить? И пришел к выводу, что только наивность (невинность) матери и фанфаронство (бравада) отца, ведь уже тогда, по словам бабы Люси, он о себе много мнил, отталкивая (или пугая) своим честолюбием молодых девушек, а эта не отвернулась, а может, клюнула на блеск, мишуру, а по сути пыль (фальшь), которую пускал отец в глаза в те годы. Клюнула по наивности, неопытности, а может (или скорее всего), по глупости. Неприятный осадок, как будто съел чего-нибудь неудобоваримого. Поэтому Павел больше и думать об этом не хотел, даже убедил себя впоследствии, что нет никакого смысла и пользы в том, что он узнал бы. Это знание все равно не изменило бы его нынешнюю жизнь в лучшую сторону. Но, может, он ошибается, надо только загадать, ведь, говорят, все, что пожелаешь в Благовещение, обязательно исполнится. Баба Рая верила в это, почему бы и ему не поверить? Наверняка он так и сделает: загадает что-нибудь желанное, а пока...
  Павел перед зеркалом натянул на себя найденную маску-череп, надвинул темную спортивную шапочку на самые глаза - отгородился от мира. Пускай теперь хоть кто к нему придерется! Маска-череп оберегает его, - отныне он всему миру показывает зубы!
  Так в маске-черепе Павел и пришел на работу. Но Миха Стополь, увидев его, только рассмеялся:
  - И чего это ты нацепил? В зеркало хоть себя видел?
  - Вали уже, чего ржешь? - буркнул Павел в ответ.
  - Да ладно, не злись, я уж так, без всякого.
  - Знаю тебя: всё по доброте душевной. Что тут: закончили с установкой?
  - Говорят, закончили. Во-на теперь, гляди: не монитор, а муха-цокотуха.
  Павел стянул маску на шею, подошел к системе охраны. Сколько теперь крохотных экранов на мониторе: девять, двенадцать?
  - Зачем столько?
  - Начальству виднее, а ты теперь глаза напрасно не напрягай и знай, где впредь ходить. Кстати, я тут прикинул: ситуация в стране и мире, как принято нынче говорить, неоднозначная; что завтра будет, одному Богу известно. Задумка есть у меня одна, но, покумекав, прикинул, что самому не справиться, и кроме тебя больше никому и предложить не могу.
  - Ты о чем?
  - Ну, помнишь, как всё началось с пандемией, шеф с Харей стали частить в контору, что-то привозить-увозить втихаря, когда все уже покидали базу.
  - И что?
  - Думаю, сейф баблом набивали.
  - А тебе-то что?
  - Не догоняешь разве? Жизнь она такая сложная штука. И в будущем - нашем будущем - совсем никакой уверенности нет. А тут клондайк, сам просится в руки, лежит и ждет своего часа. Прикинь, если нам его прихзватизировать. Нашим горбом нажитое. План верный, несмотря даже на то, что повсюду навтыкали камер. Несколько даже скрытых смонтировали, я приметил, меня так просто не проведешь. Решайся, другой такой возможности, думаю, больше никогда не представится.
  Павел кисло посмотрел на сменщика:
  - Тебе мало того, что ты и так день через день железо на металл с базы таскаешь, хочешь, чтобы вообще голову свинтили?
  Миха поджал губы.
  - Ну, нет так нет. Забыли. Эт я по приколу, не сболтни только кому.
  - Чего мне болтать?
  Павел стал выкладывать продукты из рюкзака. У Михи совсем крышу сорвало?
  - О, а это еще кто к нам с утра пораньше? - Миха подошел к монитору, Павел повернулся. Миха щелкнул на один из крохотных прямоугольников, и тот на глазах заполнил собой весь экран. Павел сразу узнал "Ниссан" Леры. А вот и сама она, едва дотягивающая до верха машины, простоволосая, в белом коротком полушубке и черных лосинах в обтяжку выбралась наружу. Этого только не хватало. Зачем приехала?
  - Это ко мне, - бросил Михе.
  - Да ладно, в жисть не поверю. С такой тачкой, в такой упаковке...
  - Отстань, это жена моего отца, я был недавно у них в гостях, наверное, что-то понадобилось.
  Миха чуть не присвистнул:
  - Крутой бабáсик. Я б такой долго не сопротивлялся. Да и ты, смотрю, неровно к ней дышишь. Никак тут чем-то запретным попахивает, а? Или я чего-то не догоняю?
  - Да пошел ты! Вали уж домой! Больше делать нечего, как языком чесать?
  - Ладно, ладно, не пыли, я не со зла, без всяких намеков. Ну так что, ты, может, все-таки покумекаешь над моим предложением? В связи с возникшими обстоятельствами, - Миха кивнул в сторону монитора. - Такая штучка потребует особых расходов, и, заметь, немалых, а у шефа в сейфе, как пить дать, бабла куры не клюют. Я уж прикинул, как все провернуть, за тобой только решение, кататься потом будешь, как сыр в масле. А с этой если не задастся, десяток других заведешь таких же при желании.
  - Да иди ты! - буркнул Павел. - Нечего тут решать, оставь меня!
  - Ладно, ладно, не кипятись, время еще есть. Немного однако. Сам понимаешь: карантин не бесконечен, народу такая лажа скоро надоест, он поймет, что неспроста всё, что его в очередной раз верхи обувают. Да и буржуи вечно оплачивать работягам простои не будут, хоть какой указ власть ни издай. Для них карантин - сплошные убытки. Кстати, ты не знал, наверно, что тебя хотели уволить, - не особо ценный, как оказывается, работник. Если бы Егорыч не ушел в запой, так бы оно и случилось. Ничего личного, просто бизнес. Кумекай, я просто один не потяну. В таком деле позарез кореш нужен. (Миха взял свою сумку-портфель.) Ладно, давай, до послезавтра, - вышел он, плотно прикрыв за собой дверь.
  На экране промелькнула его сгорбленная фигура, сегодня он вышел через центральные ворота.
  Лера слегка кивнула на его приветствие. Павел не заставил себя долго ждать, спустился вслед за сменщиком.
  - Привет, - улыбнулась ему Лера.
  - Здрасьте, - бросил он в ответ. - Что-то случилось?
  - Случилось. Ты вчера, промчавшись по лестнице, чуть не сбил нас с Дашей. Не объяснил даже, почему. Но потом я узнала, что да как, отругала отца и решила сама привезти обещанные тебе фотографии. Прости, что так вышло, знать бы сразу. Возьми их, здесь, я думаю, всё, что осталось у нас от твоей мамы.
  Павел взял небольшой конверт с фотографиями и пробормотал:
  - Спасибо.
  - Ну, - снова широко улыбнулась Лера и пожала хрупкими плечами, - я поехала, а то опоздаю на работу. Увидимся еще. - Она повернулась, чтобы открыть дверцу машины, но он неожиданно обнял ее сзади, крепко обхватил руками и положил голову на ее плечо.
  Ее аромат слегка опьянил его, и он еще крепче прижался к ней. Лера враз как будто превратилась в камень.
  - А вот это уже лишнее, - произнесла она. - Отпускай, мне надо ехать, я и так подзадержалась у тебя.
  Он отпустил ее. Она, не оборачиваясь, села в машину, завелась и только потом посмотрела на него через стекло. Павел стоял, как сирота казанская, с поникшими кудрями, потерянным взглядом и безвольно опущенными длинными руками. Она опять улыбнулась, но не стала дожидаться ответной реакции, развернулась и уехала.
  Павел вернулся в сторожевую будку, упал на диван, положил конверт с фотографиями себе на грудь, но пока не стал их доставать. Вот так неожиданность: Лера, приехала перед работой, привезла фотографии. Неуж Богородица на самом деле услышала его просьбу, помогла? Теперь у него хоть какая-то реальная память останется от матери. Но Миха: "Ну ни фига себе, какую телку себе отхватил! Я б такой тоже не отказал", - зарделся похотливо. Но - нет, нет, Павел даже думать об этом не смеет - табу. Но какая у нее улыбка, какие глаза!
  Павел стряхнул наваждение. Прочь, прочь, прочь!
  Вытащил несколько фото из конверта. Вот она, родная. Мама. На этой фотке, наверное, еще моложе его сегодняшнего, но узнаваема: тот же пытливый взгляд, слегка нахмуренный высокий лоб, немного длинный нос. Красавица? Не сказал бы. Мама. Для любого ребенка она образец красоты. Как Елена Спартанская для греков. А Лера? Гораздо красивее матери, не поспоришь, но может ли он сравнивать их? Должен ли?
  Опять Лера! Да что ж такое! Выбросить ее из головы напрочь! Больше думать не о чем? Собакам надо приготовить еды, обойти, как положено, территорию, проверить замки и печати на дверцах машин. В конце концов, заняться чем-нибудь, иначе мысли сожрут без остатка.
  Павел поднялся с дивана, включил плитку, поставил на нее глубокую металлическую миску, влил суп, стал крошить в него хлеб. И тут его словно обожгло: "Ты не знал, наверно, что тебя хотели уволить. Если бы Егорыч не ушел в запой, так оно и было бы". Что Миха имел в виду? Неужели правда? Неужели его просто так выкинули бы на улицу, из экономии? Как это сейчас называется? Кажется, оптимизация. По факту - сокращение, увольнение. Нет, трудно поверить. Миха мог нарочно соврать, чтобы разозлить его и использовать. График - сутки - трое - никто не отменял, значит, по этой схеме по-любому необходимо три охранника. Карантин закончится, и все вернется на круги своя. Ну и что, что их предприятие - частная фирма, разве государственные законы и нормы на них не распространяются?
  Миха - гад. Ни Петрович, ни Егорыч ни словом об этом не обмолвились, даже не намекали. С чего он взял? А это предложение? Чего он от него ждет? Что Павел соблазнится конторскими деньгами? Не факт еще, что они в сейфе есть. Михе, может, так только кажется. Да если бы и были - стоило ли ради них ломать собственную жизнь, она и так почти каждый день преподносит сюрпризы.
  Накормив шавок, Павел понес еду и Лапифу, вызвал его, сунул миску в лоток, стал смотреть, как Лапиф ест, но долго простоять не смог: клюнул носом, потом еще.
  - Извини, дорогой, сегодня мне что-то не по себе, - погуляем, наверное, позже.
  Павел на автомате вернулся в домик охраны, опустился на диван. Плечи тут же обмякли, голова упала на грудь, глаза закрылись. "Все равно, наверное, никого не будет, можно маленько вздремнуть. Если приедет начальство, посигналят. Мало где я могу быть: территорию обхожу!"
  Павел через силу поднялся, вытащил из шкафа подушку, кинул в изголовье дивана и сам упал вслед за ней. Может, сон снимет с него усталость и выгонит остатки простуды? Однако сон, наоборот, облегчения ему не принес. В этом сне он ласкал Леру, и она, на удивление, отвечала ему взаимностью.
  Проснулся Павел весь мокрый, в окно сторожки пялилась щекастая луна. Полнолуние? В полнолуние он отчего-то всегда плохо спит, как какой-то паршивый оборотень.
  Сколько же он проспал? Не иначе весь день. Чем теперь будет ночью заниматься?
  
  Дубль номер два: на плитке миска, собачья баланда, он крошит в нее хлеб. Шавки вьюном вертятся у его ног, он кладет перед ними миску, они остервенело набрасываются на похлебку (неуж проголодались?). Миска Лапифу.
  Вернулся обратно, озяб (минусовая не иначе), попробовал сам поесть, - ничего в рот не лезет. Заварил чаю, хлебнул горячего, и снова потянуло на сон (с ума сойдешь!).
  И в этот раз Павел не стал сопротивляться, плюхнулся на диван и уснул в мгновение ока.
  На следующее утро поднялся, на удивление, выспавшимся. Даже если где и гомонили собаки, они не смогли прервать его крепкий сон. Ничего больше и не снилось. Но беспокойство по поводу Мишкиных слов про его, якобы, увольнение, никуда не делось.
  Набрать начальника охраны или даже самого директора Павел не решался. Что он спросит: "Вы на самом деле решили меня уволить?" Дурак только так сразу тебе и ответит: "Конечно, дорогой, как только появлюсь, сразу же тебе об этом и сообщу: ты уволен!"
  Павел хмыкнул, - никто в открытую ничего не скажет. Лили, а уж тем более Иван Егорыч об этом вовсе могут не знать. Если бы фирма работала, Лили, может, еще и услышала бы чего краем уха, а так...
  Нет, конечно, если кто из начальства появится, он наберется смелости, спросит. Почему бы не спросить? За спрос денег не берут. Так, наверное, и будет. Но не факт, что сегодня кто-то вообще сюда заглянет. И все же: чем черт не шутит? Этим себя и успокоил.
  Накормив шавок, Павел приблизился к клетке Лапифа. Тот уже смотрел на него не спуская глаз. Несколько раз гавкнул и заскреб мощными лапами пол.
  - Иду, иду, нетерпеливец, - сказал Павел, откидывая щеколду клетки. - Сидеть!
  Павел вошел внутрь.
  - Поешь, пойдем прогуляемся. И я тебя наконец вычешу, не нравишься ты мне. - Павел вылил остатки супа в миску Лапифа. - Есть!
  Лапиф послушно потрусил к своей миске, зачавкал громко. Павел дождался, пока Лапиф закончит, потом распахнул дверцу клетки:
  - Пойдем пройдемся.
  Лапиф вышел вслед за Павлом, потянулся.
  - Обойдем периметр, идем.
  Прошли вдоль оставленных на временное хранение длинномеров, вдоль высокого бетонного забора с колючей проволокой наверху, мимо мастерской.
  У конторы Павел чуть задержался, дернул по привычке дверь, убедился, что заперта (мало ли что), поднял голову. Одна из камер смотрела прямо на него. Еще одна висела на столбе напротив. Как Миха собирался лезть в контору? Или он потом надеялся добраться до сервера? Но не факт, что видеокамеры не выведены для просмотра и на мобильные телефоны директора и начальника охраны ("Дом-2" у нас никто не отменял). Попытайся даже остановиться у входной двери, а уж тем более начать что-то с ней делать, ты сразу высветишься на экранах всех подключенных к системе наблюдения гаджетов. Лишний раз убеждаешься, что Миха - недалекого ума кадр. На что только рассчитывает?
  Зазвонил телефон. Отец. С чего вдруг, - нет еще и девяти утра.
  - Да, - сказал Павел.
  - Привет, - донеслось из трубки. - Как дела?
  - Обхожу территорию. Спасибо за фотографии.
  - Да ерунда. Я тебе по другому поводу звоню. Сергей Валентинович, помнишь, предлагал подобрать для тебя авто? Так вот, вчера он мне отзвонился, завтра едем уже забирать. Чего молчишь? Не рад?
  - Рад, - сухо ответил Павел.
  - Чё тогда смурной? Мне б кто в твоем возрасте предложил машину, я б улетел на седьмое небо. Тебе что, не нужна машина?
  - Нужна. Почему не нужна? - сказал Павел.
  - Так в чем дело? В общем, завтра утром, часиков, скажем, в полдесятого... Ты уже будешь дома?
  - Да.
  - Тогда, значит, в полдесятого встречаемся в автосалоне на Н-ской, за мостом, знаешь?
  - Да.
  - Валентинович все документы подготовит, тебе только останется подписать. Там же оформим страховку, - и в путь! Лучшего и представить нельзя, а?
  - Да, - сказал Павел.
  - Тогда до завтра?
  - До завтра.
  Отец отключился. Павел прислонился к стенке. Что-то никакой особой радости от этой новости он не испытал. И даже не спросил, какой марки машина. Перегорел? Или опять засомневался в отце? Но если сложится, если отец не наврал, у него будут свои колеса, и он в любую минуту поедет, куда захочет, не будет ни от кого зависеть, да и просто будет получать удовольствие от самой езды, - разве это не здорово!
  - Разве не здорово, Лапиф! - воскликнул он и энергично потрепал Лапифа по загривку.
  - Давно мы с тобой не гоняли мяч, а, друг? Ну-ка, где твой крутой мяч? Ищи, где оставил его в прошлый раз?
  Лапиф поначалу будто не понял, о чем сказал Павел, но потом покрутил головой влево-вправо, сорвался с места и понесся к фурам. Павел рванул за ним.
  За одной из фур Лапиф разыскал детский, сделанный из твердой резины небольшой мяч.
  - Нашел? Нашел? Молодец, давай сюда.
  Павел схватил зажатый Лапифом в зубах мяч, но тот не отпускал его, наоборот, стал махать головой из стороны в сторону, предлагая поиграть.
  - Э, нет, шалун, давай отпускай, отпускай, знаю твои острые зубы: палец откусишь в два счета. Отпускай! - Павел вырвал изо рта Лапифа мяч и швырнул его в сторону конторы:
  - Взять!
  
  Набегавшись вдоволь и заперев Лапифа в вольере, Павел вернулся в домик охраны весь сырой, проголодавшийся, но счастливый, с полной уверенностью, что уже завтра после обеда из автосалона он поедет домой на собственных колесах.
  
  
  11
  
  Утром появился Миха, глянул на Павла и будто не узнал.
  - Чего эт ты какой-то вялый. Не подхватил ли где вирусняк?
  - Да нет, скорее промерз немного, когда возвращался от отца, но уже проходит.
  - Домой-то хоть дойдешь?
  - Дойду, чего тут идти.
  Миха поставил свою сумку-портфель на стол.
  - Как прошла смена? Все нормально?
  - Все тихо. Никто не приезжал, не беспокоил. А ты скажи, - не стал тянуть резину Павел, - про увольнение мое - правду сказал или наврал?
  Миха ухмыльнулся.
  - Ты из-за этого, что ли, такой? Забей. Эт я спецом ляпнул, чтобы тебя завести. И насчет сейфа шутканул, тебя проверял. Какой дурак будет бабло на работе держать, хоть и в сейфе?
  Павел надел куртку, натянул на лицо маску-череп, опустил ее на шею. Миха хмыкнул:
  - Вчера местные новости не смотрел?
  - Нет, а что?
  - Малолетку одну разыскивают, пропала несколько дней назад. Из дома уходила, говорят, точно в такой же маске.
  Павел и глазом не моргнул.
  - И что? Такие маски продают на каждом углу.
  - Так и я о том же: разве это примета? Ты где себе такую оторвал?
  - Не помню, может, в магазине купил, может, на рынке.
  - Ну да, на рынке каких теперь только нет... И все же выглядишь, брат, ты погано. Домой придешь, хапни грамм сто с перцем да вались в постель, пропотей сколько можно.
  - Каких сто грамм? Сегодня с батей едем забирать машину, ни пить, ни валяться некогда.
  - Ну, ты теперь совсем крутой станешь. Батя расщедрился, что ли? А говорил: не сошлись.
  - Вот позвонил, сказал, что договорился обо всем с салоном; если глянется, сразу и возьмем.
  - Ну, на халяву и уксус сладкий. Пользуйся, пока есть возможность, завтра ее может и не быть.
  - Ладно, пошел.
  - Давай. Удачной покупки.
  - Спасибо.
  Павел вышел, спустился вниз. Полдня вчера горевал, что его уволят, теперь новая головная боль: пропавшая девица. Не одна ли из тех, которых он шуганул с погоста? Не должно бы. Наверно, просто совпадение.
  
  "ВАЗ (LADA) 2106", - значилось в документах, которые Павлу протянул улыбающийся Сергей Валентинович.
  "Шестерка"? У отца больше денег не насобиралось, чтобы купить что-нибудь посущественнее?
  Павел сник.
  - Ты чего? - заметил его настроение новый знакомый. - Расстроился? Для начинающего, малоопытного водителя - самое то: нетребовательна, проста в управлении и обслуживании, экономична. Зуб даю: поездишь на "шохè", справишься потом с любой иномаркой. И в машинах начнешь разбираться не хуже заправского автомеханика. Мне мой предок в юности вообще "копейку" подогнал, не жалко было и бить, зато практиковаться - лучше не придумаешь. Правда, Андрюха?
  - Полностью тебе доверяем, - сказал Коломольцев-старший.
  - Тогда пойдем на стоянку? (Снова к Павлу.) Сядешь за руль, прокатишься. Я первым делом лично ее опробовал, потом только показал твоему отцу.
  Вышли на задний двор. Салон оказался небольшим, в основном подержанных автомобилей. Во дворе в несколько рядов с одной стороны выстроились отечественные машины, с противоположной - иномарки.
  - Наша стоит возле двадцать четвертой "Волги", темно-синяя. Думаю, цвет тебе приглянется: ненавязчивый, спокойный, - индиго.
  Подошли ближе.
  - Ну-ка, сядь, садись. Раз есть права, ездил, значит. Я на пассажирское.
  Забрались внутрь.
  - Выжимай сцепление, запускай двигатель, первую передачу... Руль немного туговат, но привыкнешь, у них у всех такая фигня, - все трещал Сергей Валентинович. - Но тебе, я вижу, и рассказывать нечего. Трогай помаленьку!
  Отец отошел в сторону, отобранная "шестерка" выползла из своего ряда. Павел с непривычки с усилием выкрутил руль, проехал метров десять, остановился, сдал назад.
  - Ну как? - заулыбался Сергей Валентинович.
  - Вроде нормально.
  - Говорю тебе: тачка отличная, побегает еще, как пить дать. Оформите страховку и - вперед и с песней! Ну что, теперь рад?
  - Конечно, - сказал Павел, не отрывая горящих глаз от панели.
  - Андрюха, где ты там? - высунулся в свое окно Сергей Валентинович. - Поехали страховку оформлять. Прыгай назад!
  Коломольцев забрался на заднее сиденье, и Павел слегка надавил на газ.
  После получения страховки, Павел поблагодарил Сергея Валентиновича за помощь, отвез отца в университет и поехал колесить по городу.
  Съездить бы сейчас к Иван Егорычу в больницу, к Саньке Скворцову, за город... Посмотреть, сколько можно из нее выжать на трассе. Неужели он теперь не безлошадный? И плевать, что такое дешевое авто - дарёному коню в зубы не смотрят!
  Павел выскочил за город, выжал сотню, сто десять, почти сто двадцать. Вроде, не сопротивляется, после сотни только немного порычит, повозмущается, но потом соберется с силами и прет на всю катушку, - красавица! Больше Павел не стал ее напрягать, поберегся. Довольный, развернулся и, больше не испытывая, покатил обратно в город.
  Еще неделю назад мысли о его неприкаянности, как черви, разъедали изнутри. Мечталось, чтобы пришел к нему Господь и сказал, как Иеремии: "Я видел твою душу еще до утробы и назначил на великие дела", или пришли бы к нему, как к Илье Муромцу, старцы и призвали на великие дела, так как ничего у него в жизни стоящего, как он считал, не происходило, хотя он чувствовал в себе огромную мощь, силу, которую он мог бы где-нибудь применить, но не может. Но вот со звонком отца столько всего изменилось, он и думать о таком не мог, и сегодня он счастливее всех, радостнее всех, и ничто, мнилось, теперь не может испортить ему настроения.
  
  Сколько он так катался: час, два, три, в конце концов, удовлетворенный, дозаправившись, решил поехать домой. Но по дороге домой впереди неожиданно показался золотой купол храма Петра и Павла, возле которого был тот самый погост, и Павел вздрогнул, - утренний рассказ Стополя о недавно пропавшей девице снова обеспокоил его. Мало ему одного, так еще и другое. Неужели она все-таки была одной из тех двоих "готок", которых он, испугав, шуганул с кладбища? Но он же их прогнал! Он помнит, - они убежали.
  Павел свернул с трассы, подъехал к церкви. Народ тут бывает нечасто - слишком в стороне находится храм, не на перекрестке дорог. Но он... Нет, подумать страшно. Да и смог бы? Но, может, смог? Был же случай в прошлом, - никаким ластиком не стереть! Сколько ему тогда было? Наверное, как тем беспечным дурочкам: двенадцать-тринадцать...
  Как сейчас помнит - на всю жизнь отложилось, - он с огромным удовольствием сделал глубокую затяжку и с блаженством оперся спиной о крепкий ствол невысокой осины. Из пальцев рук молниеносно выдрал "травку" кто-то следующий, но Павел не обиделся (таков был порядок), закрыл глаза и словно ощутил, как вверху над ним убаюкивающе зашевелилась крона.
  Он, кажется, во второй или третий раз с этой компанией, но тот вечер был особенным: его должны были представить вожаку. До того Павел как-то не попадал на него, но теперь все изменилось. Он чувствовал, что принят, что станет среди них своим.
  А ведь был еще и ранний опыт общения с этими мальчуганами. Тогда по дороге в парк, где обычно собиралась их компания, Санька Скворцов, с которым они только недавно близко сошлись, играя в настольный теннис, менторски наставлял:
  - Ты, Пашка, главное, не дрейфь. Пацаны все из нашего района, понятливые, за своих - горой. Для других мы - сила. Против нас - никто. Даже старшеклассники нас боятся.
  Они легким торопливым шагом двигались в один из парков на окраине города. Со стороны было, наверное, любопытно наблюдать за этой комичной парой. Худосочный сутулый Павел с длинными, почти до колен свисающими руками, с рассеянным, ни на чем долго не останавливающимся взглядом, слушал не доходящего ему и до плеча коротышку Скворцова, казалось, вполуха. Но суетливый, весьма эмоциональный Скворцов впихивал имеющийся объем информации ему в оба уха, за два-три Пашкины шага успевая очутиться как с левого, так и с правого бока.
  - Вот ты недавно говорил, что по дороге из школы какие-то хмыри отобрали у тебя часы. Был бы ты с нами, поверь, никто бы тебя и пальцем не тронул. Мы бы их, знаешь, как отметелили! Век не забыли!
  Массивная аркада сталинских времен свободно пропустила внутрь. Каждая из трех входных арок разветвлялась в глубь парка в трех разных направлениях. Скворцов свернул налево, а метров через пятьдесят и вовсе сошел с тротуара и пошел по извилистой тропинке, скрывающейся в густых зарослях жимолости. Всю дорогу он тараторил, как заведенный:
  - Ребята тебе понравятся, вот увидишь. Один Холера чего стоит. Настоящий пацан! Он у нас как бы за главного.
  Тогда Павел не задавал никаких вопросов. В его жизни наконец наступило время, когда нужно было окончательно определиться, кто ты: сопливый недоросток, шкет или юнец, вступающий во взрослую жизнь. Это было не так-то легко. Только вчера он сломя голову носился с маломерками в индейцев, воображал себя Росомахой из мультфильма "Люди-Х", с глубоким нескрываемым интересом следил за приключениями Черепашек-ниндзя, но сегодня ему стало скучно слушать писклявый лепет десяти - двенадцатилетних приятелей, с непередаваемым увлечением обсуждающих, кто из покемонов сильнее: клонированный Мьюто или четверорукий Мэчамп.
  На то, что он не по возрасту якшается с малолетками, первым как раз и обратил внимание Скворцов. Он-то и предложил свести "переросшего детский сад" Коломольцева с "настоящими, взрослыми пацанами".
  Скучающему все свободное время Павлу предложение товарища пришлось по душе. В "Денди" играть давно надоело, спортивные секции он не посещал, читать тогда читал еще не так, как сейчас.
  - Сюда, - слегка потянул его за рукав Скворцов, и ему, высокорослому, невольно пришлось пригнуться, так как толстая суковатая ветка клена нависала над сплошной стеной кустарника слишком низко. Дальше заросли жимолости немного расступались и открывали небольшую вытоптанную поляну, на которой, образуя полукруг, лежало несколько темных трухлявых бревен. На бревнах плечом к плечу, тупо уставившись в центр поляны, молча сидело пятеро или шестеро мальчишек. Один из них жадно затягивался плотно набитой цигаркой, затем передавал другому, который, ожидая очереди, неотрывно смотрел ему в рот и потом так же жадно и ненасытно втягивал в себя дым.
  Появление гостей их, видно, ничуть не встревожило. Только двое или трое из них тяжело подняли головы и осоловело окинули пришельцев пустым равнодушным взглядом.
  - Привет, быки! - поприветствовал товарищей Скворцов и, обратившись к безликой толпе, сказал:
  - Вот я к вам Пашу привел, как и обещал. Иди, Паша, падай рядом, - приблизился он к компании и плюхнулся на свободное место.
  Павел присел рядом.
  - А где Холера? - спросил тут же Скворцов и, не получив внятного ответа, уверил товарища, что главарь будет чуть позже. Впрочем, ни в первый, ни во второй раз его общения с новой компанией Холера так и не появился. Первый раз для Павла был разом приобщения к новому коллективу, табаку и "травке".
  Пока сигарета с набитой "травой" из рук в руки неторопливо переходила по кругу, Скворцов предложил Павлу затянутся обычной.
  Чтобы не выглядеть в глазах других простаком, Павел согласился, взял простую сигарету, слегка затянулся и закашлялся: у него вообще это был первый опыт курения, мать запрещала ему даже думать о табаке.
  Узнай сейчас, что ее обожаемое чадо закурило, она, наверное, разорвала бы его на части. Но он ведь не должен показать себя слабаком. В первый раз? Кто тогда станет считаться с ним?
  Павел закашлялся, и сразу вызвал у курильщиков смех. Незлобный, легкий, товарищеский. Они все прошли через первую затяжку, все начинали с глубокого, выворачивающего наизнанку внутренности кашля.
  Но вот и к нему подошла набитая "травой" сигарета.
  - Давай! - Скворцов толкнул своего товарища в бок, и Павел, чтобы и дальше не упасть в глазах других, осторожно взял пальцами тлеющий серый цилиндр и бережно поднес ко рту.
  Несколько затуманенных пар глаз голодными зверьками проследили за неторопливым движением его руки.
  Павел глубоко затянулся и этим дымом, но сперва никак на него не отреагировал, даже голова не пошла кругом. Тем не менее, Скворцов похвалил его и сказал:
  - Тяни еще, с первого раза кайфа не поймаешь.
  Затянулся еще раз, и все сразу одобряюще загудели. Он был принят в их среду, сделался своим.
  Окурок пошел по кругу дальше, и вслед за ним полетели байки о первых курительных опытах каждого. Кто, как, где и сколько.
  Стало весело, легкое головокружение не снимало хорошего настроения. Все для Павла сразу стали, как родные, добрые и старые приятели.
  - Как тебе? - спросил Павла развеселившийся Скворцов, передавая ему сигарету на следующем кругу.
  - Класс! - отвечал Павел и затягивался по-новому, еще не понимая полностью, что ему больше понравилось: сам процесс курения, непритязательное общение или то, что он не был отвергнут обществом тех, кто был чуть, может, старше его.
  И вот он в третий раз среди них, и в третий раз среди них он, как среди своих.
  Наконец-то познакомился и с самим Холерой. В конце концов, только Холера окончательно решал, примут или не примут новичка в их компанию.
  Холера, однако, проявил к Павлу неподдельный интерес. Быстро окинул новоприбывшего острым пронизывающим взглядом и тут же предложил сесть рядом.
  Худощавый, не развившийся полностью Павел возле старшего по возрасту и коренастого Холеры выглядел тонкой веточкой на крупном стволе. Тем не менее не чувствовал себя ущербным: Холера был к нему внимателен и прост.
  - Курнешь? - протянул ему "травку".
  Павел, чтобы не ударить лицом в грязь, и в этот раз не отказался: так же глубоко затянулся, как и в прошлые разы.
  Холера одобрительно хмыкнул и мягко похлопал Павла по спине:
  - А ты, я вижу, - молодца! - сказал, тяжело ворочая языком. - Наш пацан.
  Его все поддержали.
  Холера стал расспрашивать Павла о житье-бытье: где живет, где учится, чем увлекается.
  Такое внимание к себе польстило Павлу, и он отвечал без обиняков, тоже просто и открыто. Рассказал и про часы, которые у него отобрали по возвращении из школы какие-то сволочи, и про задиристого Мухина, старшеклассника, который ему проходу в школе не давал: то сильно к стене отпихнет, то больно даст щелчка.
  - За это не переживай: теперь ты с нами. А твоего Мухина, если хочешь, мы за углом подстережем и отделаем по первое число. И козлов тех, что у тебя часы отобрали, найдем. Гадом буду, если не найдем! Мы за своих знаешь как!
  - Мне Санька говорил.
  - Вот именно.
  Холера вытащил из кармана куртки еще один небольшой бумажный цилиндр, вроде тоже набитый "травкой", закурил неторопливо и снова первым после себя дал затянуться Павлу. В этот раз Павел сразу почувствовал слабое головокружение, и какое-то необычное, ранее не ведомое состояние "кайфа".
  Новую сигарету так же, как и в прошлые разы, кто-то быстро выдернул из рук. Она снова пошла по кругу, бережно, мучительно, сладко. Но, к сожалению, эта сигарета была не столь длинной, и вот кто-то решил догнаться "Моментом", уткнулся в полиэтиленовый пакет и затих.
  Незаметно как стемнело. Нужно было расходиться, но Павлу ни за что не хотелось расставаться с новыми добрыми приятелями. Он все больше, не понимая отчего, входил в раж и уже, не замечая как, стал просто бахвалиться тем, какой он "классный" пацан, что они не пожалеют, что приняли его в компанию и что он сделает всё, чтобы оправдать их доверие.
  - Так-таки всё? - подзуживал, подыгрывая ему, Холера.
  - А чё! - одурманенный "травой", кичился Павел.
  - А клей слабо нюхнуть? - Холера сунул ему насыщенный парами клея пакет.
  - Кому слабо, а кому нет, - Павел решительно взял у Холеры полиэтилен и глубоко затянулся. В голове опять все закружилось, но настроение удвоилось, он почувствовал себя раскованнее, с этими ребятами было просто хорошо. Уже и сам Холера был ему как брат, и, кажется, любую гору он мог свернуть. Ничего неосуществимого в ту минуту для него не было, ничего непреодолимого не существовало, эйфория полностью захлестнула его. Но сквозь угар помутненного сознания остро кольнула одна фраза: "Могу и убить". Это он сказал? Кто-то спросил: "Слабо убить?" - "Могу и убить". Это он ответил? Убить. Разве он какой-то сопляк? Настоящий пацан! Кто сомневается? "Ну, на нож". - "Давай".
  Стальное лезвие будто светится в темноте. Даже Маугли нужен был нож. Маугли был добрым, но ему все равно нужен был нож.
  Рукоять как присосалась к руке.
  "Раз такой храбрый, убей кого-нибудь, докажи, что ты на что-то способен".
  И докажу! Докажу!
  Туман замутненного сознания все не рассеивался.
  - На, затянись еще.
  Еще затянулся.
  - Вон там наверху кто-то идет. Слабо его?
  - Раз плюнуть! - рука сильнее сжала нож, и он двинулся, слегка покачиваясь, по направлению к смутному силуэту, который медленно спускался к нему навстречу по аллее.
  Поступь тяжела. Как будто кто-то сдерживает, будто свинцом наполняет ступни.
  Павел двигался, втупившись в землю, чувствуя себя каменной глыбой. Крепко сжатый в руке нож словно прибавлял сил. Но вдруг знакомый женский голос заставил его остановиться.
  - Пашенька, сынок, я тебя везде ищу. Давно стемнело, а тебя все нет и нет... - произнесла женщина и осеклась, не понимая, что происходит с сыном, с ее милым Пашенькой.
  Павел с трудом поднял глаза. Мама. Расплывчатым облаком в свете луны показалось ее лицо.
  - Я тебя везде ищу. Зову, зову...
  Что-то словно щелкнуло внутри, но он не мог ни осознать, ни воспринять еще ничего. Слово "мама" будто ворвалось извне.
  "Мама?" - подумал он. Недоуменно и вопросительно. Почему мама?
  Он обернулся, но темные зловещие силуэты позади не ушли. Он должен что-то сделать, он обещал, и он - человек слова.
  - Идем домой, сынок, пойдем, - как сквозь пелену медленно дошло до него.
  Но силуэты позади мрачно ждали. И голова шла кругом.
  "Ты можешь убить?" - "Убить?" - "Да, - убить? Ты можешь убить?"
  - Да, мамочка, - едва ворочая языком, пробормотал Павел, тяжело закрыл глаза и почувствовал, как вспотела рука, сжимающая горячую рукоять ножа...
  
  Как ему было стыдно и мучительно после протрезвления. Как Павел не пустил тогда в ход нож, что спасло его от безумного поступка, до сих пор не понимает.
  Мать, однако, не ругала его, не набросилась с возмущением, даже голос, как баба Люся, не повысила, может, это и сыграло свою главную роль. Она заплакала, и только тогда Павел словно очнулся, узнал мать, выронил из рук нож и сам заплакал, уткнувшись ей в плечо.
  Подстрекатели в тот вечер так его и не дождались. Но Павел на всю жизнь запомнил ощущение легкости, с которой он мог совершить любое преступление, даже, может, и человека убить. За просто так. Просто так? Так просто? Нет, просто так не бывает, в чем он еще раз убедился несколько дней назад, когда желание придушить беспечных бестолковок поначалу граничило только с желанием проучить их, но он вовремя остановился и не сделал этого. Не сделал ведь? Нет. Не смог. Не мог. Он ясно помнит. Почему тогда сомневается до сих пор, мучится?
  
  "Шестерку" Павел пристроил в своем дворе рядом с "четверкой" Иван Егорыча.
  Никакого сравнения: его "шестерка" словно вылизанная, блестящая; "четверка" Иван Егорыча, как и он сам, потрепанная долгой ездой, авариями, скисшая, - нечего и сравнивать.
  "Завтра надо хотя бы Саньке показать, - мелькнуло у Павла, когда он стал закрывать машину, - а то и похвастать некому".
  Баба Люся, вернувшись от родни, наверняка всплеснет руками и как всегда отчебучит: в коем-то веке дрянной отец на родного сына раскошелился; не иначе что-то в лесу сдохло. А Иван Егорыч тоже поначалу удивится, а потом скажет: все, что ни делается, к лучшему. И будет, наверное, прав.
  
  12
  
  На тумбочке, как оглашенный, затрещал телефон. В замешательстве Павел не мог даже понять, наяву это или продолжение сна. Но телефон не смолкал, и Павел потянулся к нему, нажал на прием.
  - Да?
  - Извини, это Лили.
  - Да.
  - Привет. Михаил сказал, у тебя появилась машина?
  - Когда успел? Привет.
  - Да виделись как-то, заезжала по делам на фирму. Ну, так что?
  - Что?
  - Насчет машины.
  - Он не соврал. А что?
  - Ну, не заберешь меня с вечеринки, надоело тут всё? Сама, боюсь, не доберусь домой, а на такси денег совсем не осталось. Будь другом.
  - Ладно, - не стал противиться Павел.
  - Чернышевского, 23, - все неслось из трубки. - Это где...
  - Найду.
  На электронных часах с подсветкой два часа ночи. Не дурдом ли? Хотя, что Лили, - на работу идти с утра ей не надо. Но раз уж брякнул...
  Павел поднялся, на автопилоте оделся; не глядя, смахнул с тумбочки ключи от машины.
  Миха всем уже растрезвонил про его покупку? Вертит языком, что корова хвостом.
  "Шестерка" завелась с полуоборота, как догадалась, что надо срочно ехать.
  Ночной город безмолвен, на перекрестках мелькают желтые огни, в горящих гирляндах витрины магазинов и кафе.
  Лили. Особая статья. Такой фифочки поискать. Вот кто на самом деле по жизни плывет, особо не задумываясь, как по течению, - порхающий с цветка на цветок мотылек. Есть такой тип женщин. И они, на удивление, очень притягательны для нас, мужчин, может быть, именно этой своей легковесностью (или безмозглостью), кажущейся наивностью. Они непосредственны в общении, с ними легко на посиделках, они зажигают на танцполах, визжат до одури в караоке. Они всегда с тобой покурят, душевно перебросятся парой слов, в общем, - свои в доску.
  Как правило, такие - почти всегда с недоразвитыми, чуть ли не детскими формами тела, улыбка на крошечной головке шире лица, а глаза кажутся навыкате. Они и щебечут, как малые дети, голоском тонким, писклявым; накурившись, говорят с придыханием, а в экстазе сразу уходят в себя и больше просят не беспокоить. И ты для них в лучшем случае друг (даже если случайно и переспишь с ней), а так - такой же, как все, не ярче и не хуже; пройдет мимо - не заметит, а скажешь "привет", в ответ получишь нейтральное "здравствуй", как само собой разумеющееся. А если возмутился... Ты, что ли, обиделся? Я даже не думала тебя обидеть. Мне, может, и думать-то нечем. Мозги, как у курочки, у цесарки. Что-то на язык близкое царственному. Это у венценосного журавля, кажется, нечто вроде короны на голове? Я где-то видела на картинке в энциклопедии. Энциклопедия? Это такая толстая-претолстая книга. Еще корона на голове есть у мухоеда? Желтый хохолок с пятнышками черного и голубого цвета у самочек? Нет, нет, у этих птичек какая-то слишком уж глупая физиономия, они не могут быть королевских кровей. Хотя, кто знает? Я не знаю...
  Обижаться на нее грех, влюбляться - бесполезно, как и чего-то требовать.
  "А что, разве у нас что-то было?" - могла такая бросить без всякой задней мысли, зайти за угол и тут же о тебе забыть.
  На ее стройную фигурку любой из мужиков обернется и присвистнет вдогонку. Присвистнул Лили в спину и Павел, когда увидел первый раз. Но она увидев Павла, застывшим с миской корма для собак и отвалившейся челюстью, слегка улыбнулась, но не остановилась, прошла дальше мимо него в контору, кинув небрежное "здравствуй", как будто они были знакомы сто лет, хотя он тогда оттарабанил всего лишь две смены, да и те пришлись на выходные, когда во дворе лишь шавки купаются в пыли и от тишины гудит в ушах.
  - Лили, привет! - кричали ей водители из гаража.
  - Привет, красотка! - монтажники и сборщики.
  - Здравствуйте, мальчики! - лучилась она в ответ.
  Обычно Лили подвозил Сергей Степаныч, босс, но в тот день он был в отъезде, и ей пришлось добираться на работу на такси. Потом она принесла Павлу график дежурств под роспись (она, оказывается, вела еще и табель), стала приносить различные распоряжения ("Могла бы тебя вызвать в контору, но тошно сиднем сидеть весь день, надо бы немного и размяться, а?").
  Когда она поступила на водительские курсы (по ее словам, настоял Сергей Степанович, - разве могла она отказать?), Павел потешался, как она водила директорский "аутлендер", училась трогаться и рулить. Монтажники соорудили ей даже нечто вроде мини-автодрома, набросав использованных шин и установив сваренные из проволоки флагштоки, после того, как она раз, сдавая назад, ускорилась и врезалась в электроопору. Слез было - не остановить, но Сергей Степанович утешил ее, успокоил, а через два дня приехал с новым бампером.
  Как-то Лили спросила Павла:
  - Чем занимаешься вечерами?
  - Да, собственно, ничем, - ответил он.
  - На вечеринку не хочешь сходить?
  - Можно и сходить. Почему нельзя?
  Павел был рад такому предложению. Но она так и не уточнила куда, по окончании рабочего дня напрочь забыв о его существовании.
  Павел, впрочем, не очень-то рассчитывал, что вечером она отзовется, - он уже понял ее непостоянную натуру. Но сегодняшний ночной звонок несколько удивил, хотя, что он раньше мог ей предложить: колес-то у него не было?
  По навигатору Павел без проблем нашел нужный дом, набрал по телефону Лили:
  - Это я, подъехал, стою у подъезда.
  - Кто я? - ответил ему заплетающийся голос.
  - Павел.
  - А, Пашенька, Паша? Как хорошо... Слушай, поднимайся наверх, я что-то совсем встать не могу... Квартира... Тася, какая квартира? Тридцать два? Слышал? Третий этаж, там открыто.
  Разъединила.
  - Вот, блин, - скривился Павел. Выдалась ночка. Вылез из машины, поднялся в квартиру. Дверь и впрямь была незаперта. Тусклый свет, приглушенная музыка, - видно, соседи когда-то уже серьезно тревожили. От дыма хоть топор вешай. В некоторых углах скрюченные или на корточках фигуры. В большой комнате, на широком диване, перед которым маленький заставленный спиртным и заваленный бычками столик, осоловелые тела друзей и подруг Лили. Среди них она, как цветок шиповника среди листьев.
  Павел подошел, тронул девушку за плечо:
  - Лили.
  Она подняла голову, растянулась в улыбке. Рядом с ней какой-то дрищ тоже глянул на Павла мутным взглядом, протянул "А ты кто?" и попытался было подняться, но Павел вдавил его обратно:
  - Сиди уже. - И снова к Лили: - Пойдем, что ли?
  Спустились вниз. Лили лыка не вязала, едва держалась на ногах, плюхнулась на сиденье и расплылась в приторной улыбке.
  - Домой? - спросил только Павел.
  - Угу, - кивнула она и прислонилась головой к дверце.
  Тепло еще не ушло (он посильнее прогрел салон, когда ехал, - за окном упало почти до нуля), и ее снова разморило. Разморило настолько, что она, пробудившись у собственного дома, не могла даже понять, что делает в его машине.
  - Тебя проводить?
  - Сама. Могу еще, - сказала Лили и опять попыталась улыбнуться, но получилось криво. - Прости, что не смогу тебя сегодня отблагодарить, видишь, я немножко выпимши, не обижайся. На друзей ведь не обижаются?
  - А мы друзья?
  - Ты сомневаешься? - глянула она на него непосредственно.
  - Конечно, нет, - сказал Павел.
  Лили хмыкнула, а потом попыталась самостоятельно выбраться из салона, но чего-то не учла, поскользнулась, упала на одно колено, матюгнулась. Павел вышел, подхватил ее за подмышку, довел до подъезда.
  - Дальше я сама, спасибо, - пролепетала, как смогла, Лили. - Моя территория.
  - Как скажешь.
  - Ну, на прощание можешь меня поцеловать, ты заслужил это, - Лили свернула в дудочку свои пухлые губки и вытянула их вперед.
  Павел, однако, делать этого не стал, ухмыльнулся только, взглянув на полуприкрытые глаза Лили и ее нелепую гримаску.
  - Ладно, - сказал, - увидимся.
  - Пока, - расплылась в желейной улыбке Лили, так и не поняв, целовал он ее или нет.
  - Пока, - сказал Павел и закрыл за ней дверь подъезда, вернулся за руль.
  "Не хряпнется ли эта дуреха на ступеньках?" - подумал, хотя совсем не знал, на каком этаже она живет. Хорошо, хоть завтра не на работу и он сможет немного отлежаться.
  Завелся, покатил домой, приняв сегодняшнее приключение Лили за чудачество и уже немножко считая ее своей подругой. Может, она на самом деле станет его подругой, - в жизни всякое бывает? Надо бы звякнуть ей завтра (эх, ё-моё, уже сегодня!), сказать: "Дорогая, помнишь, - за тобой должок? Я так и не поцеловал тебя, как ты хотела. Может, повторим?"
  Эта мысль даже развеселила Павла, и он прибавил газу и полетел домой с ветерком, не сбрасывая скорости даже на перекрестках, - вокруг ни души, все светофоры горят желтым - красота!
  
  
  13
  
  Утром Павел проснулся с ощущением триумфатора. Столько всего произошло за последние дни: обнаружился отец, у него появилась машина, а может быть (он так надеялся теперь) и девушка в придачу, что захотелось срочно всей этой радостью с кем-то поделиться.
  Павел дождаться не мог наступления утра. В восемь набрал Скворцова, - кого ж еще первого?
  - Спишь?
  - Конечно, сплю, дебил. Ты на время смотрел? Мне сегодня к одиннадцати.
  - Небось, всю ночь за компом просидел.
  - А ты чего?
  - Заеду?
  - Заезжай, только учитывай: в начале одиннадцатого мне выходить.
  - Да я тебя подброшу.
  - На чем? Опять на машине Егорыча рассекаешь? А он знает?
  - Да нет, у меня теперь своя.
  - Хорош трандеть!
  - Мне чего трандеть? Говорю, как есть. Батяня подогнал. Не ахти какая, но теперь своя, куда хошь смотаешься. И тебя подкину, если захочешь.
  - Чего нет?
  - Тогда жди.
  Павел в считанные секунды натянул спортивный костюм, накинул куртку, смахнул с тумбочки кошелек и права и выскочил во двор.
  - Кофе будешь? - Скворцов только умылся, ходил еще непричесанный. Впрочем, вихры у него топорщились еще со школы, и так же вечно со школы он был несобранным.
  - Как же это твоего угораздило? - Скворцов стал наливать кипяток в чашки с растворимым кофе. - Ты вроде говорил, что разочаровался в нем, жалел, что встретился.
  - Так оно и было. А он видишь как? Подмазать, наверное, решил.
  - И где она?
  - Под окном припарковал.
  Скворцов выглянул во двор. Перед домом - три машины: "шестерка" и две иномарки.
  - И какая из них твоя?
  - Ну понятно, что не аудюха или рено.
  - "Лада", что ли? Так ей, с виду, сто лет в обед. И жрет, наверное, немерено. На одном бензине разоришься. Ты ему ничего об этом не сказал?
  - Жрет, как все "Лады", - ни больше ни меньше. А потом: дареному коню в зубы не заглядывают, что ты меня так сразу обламываешь?
  - Что подумал, то и сказал. С другой стороны, - не пешком ходить.
  - Вот именно. Вчера даже Лильку с тусни подвез.
  - Секретаршу вашу, что ли? Ту самую, которая тебя ни в грош не ставит?
  - Что значит "не ставит"?
  - Сам говорил: директорская подстилка, чего тогда прогнулся? Думаешь, снизойдет до тебя?
  - Уже снизошла.
  - Да брось! Заливать ты любишь, соврешь не моргнешь. Ты для нее, что пыль под ногами, губу сверни.
  - А вчера вот позвонила. Мишка, наверное, сболтнул ей сдуру про машину.
  - И она прям сразу к тебе. И тут же ножки развела!
  Павел вспыхнул, подорвался со стула.
  - Что ты все ерничаешь? Надоел хуже некуда! Да, - и ножки развела, и не отфутболила. И я теперь настоящий мужик, а не мешок с дерьмом, как некоторые. Думаешь, раз тебе никто не дает, значит, и у всех так?
  - Что ты лепечешь? Распетушился. Крылышки-то сверни. Ты как был для нее нулем, так нулем и остался, ловелас хренов.
  Павел позеленел.
  - Заткнись, не то я не знаю, что тебе сделаю!
  - Попробуй.
  Павла два раза просить не надо, он размахнулся и врезал Скворцову прямо в челюсть. Скворцов онемел: что это было? Он даже не встал, только поднял на Павла удивленные глаза.
  - Ты меня ударил? Ты ударил меня, друг?
  - Какой ты мне, к черту, друг? Нет у меня друзей! А теперь, как я понимаю, и не было никогда!
  Павел развернулся и, не задерживаясь более, вышел. Скворцов так и остался сидеть на месте. В происшедшее поверить не мог. Неужели его закадычный друг так внезапно мог измениться? Променять мимолетную юбку на годы дружбы? Перестав быть девственником, возомнить себя мужиком, которому все нипочем? Даже руку поднять на близкого товарища?
  Санька тоже мог за себя постоять, они с Павлом с детства не раз ввязывались в мелкие стычки с мальчишками из других районов, но в этой ситуации, в этом непредвиденном случае, он не знал, что делать. И даже не пытался отвечать: настолько все показалось нелепым. И ныла не челюсть, ныла душа: что же дальше? Дальше-то что?
  
  Павел выскочил из подъезда раздраженный донельзя. Нет, про случившееся нечего и жалеть. Он стал другим, отрицать невозможно. И судьба ему благоволит. Вот нежданно-негаданно позвонил отец, и вся его прежде размеренная жизнь изменилась чуть ли не коренным образом. Несмотря на внешние обстоятельства, до оскомины надоевший всем ковид, его жизнь, наоборот, стала лучше: и с работы его не уволили, и худо-бедную машиненку батя подогнал, и Лили, недотрога Лили, на удивление, обратила на него внимание. А всякие там Саньки Скворцовы просто путаются под ногами и только мешают наслаждаться новой жизнью. Но таких Саньков Скворцовых в его судьбе, он уверен, будет еще хоть пруд пруди, чего их жалеть, только нервы себе портить!
  Павел, даже не взглянув на окна Скворцова, выехал со двора. Побольше поездить, привыкнуть к машине, слиться с нею в одно целое. Теперь машина его друг, других пока и не надо!
  Он снова рванул за город, врубил на полную катушку радио и полетел вперед опять на бешеной скорости без всякой цели, и только когда, как показалось ему, пришло успокоение, развернулся и направился домой, стараясь больше ни о чем не думать. Выбросить все из головы, не забивать голову ерундой (а для него инцидент со Скворцовым показался просто ерундой), вернуться к себе, очиститься... И потом, - завтра на работу, надо бы немного отдохнуть.
  Незаметно как, Павел вырулил на улицу, где проживал отец. Из-за большого потока машин пришлось сбавить скорость. Решил срезать путь, ушел вправо и, проезжая мимо двора отца, увидел в глубине его "Ниссан" Леры. Наверное, она дома. Может, дома и отец, надо бы из приличия заглянуть, сказать спасибо, а то всё как-то в прошлый раз получилось сумбурно, нелепо. Толком он не поблагодарил ни отца, ни Леру. Наверняка они приняли решение обоюдно, большую сумму ведь не утаишь. Хотя кто знает, у кого какие заначки. Темный лес.
  Павел развернулся и зарулил во двор отца.
  Домофон так и не работал. Павел взлетел на второй этаж, несколько раз нажал на кнопку звонка.
  Распаренная - только из ванны - Лера глянула в глазок и удивленно спросила:
  - Паша?
  - Да, - радостно ответил Павел.
  Лера приоткрыла щелкой дверь.
  - Что-то случилось?
  - Случилось? Конечно, случилось? Я на новой машине, спасибо вам. (Лера удивилась.) Проезжал мимо, увидел ваш "Ниссан" и подумал, не заскочить ли поблагодарить.
  - Но, твоего папы... отца... нет дома, он на занятиях.
  - Да я, собственно, хотел только на минуту, думал, он уже вернулся, вы все здесь, - затараторил Павел, и Лера даже не заметила, как он переступил порог и оказался прямо перед ней. - Если б ты знала, как это здорово, здорово! - прямо весь светился Павел и неожиданно сграбастал Леру в охапку и закружил на месте. - Здорово!
  - Ой, ты что делаешь, дурачок, отпусти меня, отпусти, - залепетала ошеломленная Лера, и Павел остановился, стал опускать ее на пол, но из объятий не выпустил.
  - Пусти, я только из душа, не видишь разве, а ты с улицы, холодный весь, - попыталась отстраниться она от него, но Павел, не разжимая рук, посмотрел на нее уже другими - затуманившимися - глазами (не этот ли случай ему приснился?), наклонился к ее шее и глубоко вдохнул пьянящий запах ее свежести.
  
  "Ее тяжелый странный аромат
  Сочился, и тревожил, и смущал,
  Мутя рассудок..."
  
  - Ты что? Ты чего надумал? Не сметь! - зашипела Лера, но Павел будто не слышал, ком подступил к его горлу.
  Лера округлила глаза, сжалась в один комок и обеими руками уперлась ему в грудь.
  - Ты с ума сошел? Даже не думай, не думай! Пусти, не то закричу! - с трудом выдавила из себя, пытаясь вывернуться из цепких объятий, но не закричала, надеясь, что Павел одумается, и сам отпустит ее. - Не вздумай! - Но он еще крепче сжал ее, так крепко, словно хотел раздавить. - Пусти, Павел! - вспыхнула тогда Лера. Но он будто захмелел, какая-то безудержная волна, как в штормовом море, подхватила его и заставила забыть обо всем на свете.
  Павел придавил Леру к дверному косяку, стал осыпать поцелуями. И куда только тыкались его губы - в шею, ключицу, в ушко, висок, подбородок, - всюду жгли, как раскаленным углем. Но тут, как гром среди ясного неба, позади них раздалось:
  - Мама, мам...
  Павел встрепенулся, оторвался от Леры и обернулся. В дверях своей комнаты стояла маленькая Даша и распахнутыми глазами смотрела на них в упор.
  Лера оттолкнула Павла, но он словно в трансе, продолжал глядеть на сестру, потом резко, как вспугнутый зверек, бросился вон и выскочил за дверь.
  - Мам, - все еще удивленно сказала Даша.
  - Иди ко мне, родная, иди, - Лера протянула к дочке руки и, когда Даша подошла, крепко прижала ее к своей груди. - Не бойся, всё хорошо, мама просто поскользнулась на мокром полу и чуть не упала, а Паша подхватил меня и тоже чуть не упал, а потом испугался и убежал. Ты ведь тоже раньше пугалась, когда падала.
  Даша кивнула.
  - Вот видишь?
  - Папе только ничего не говори, а то он испугается за нас и больше братика твоего в гости не пригласит. Ладно?
  - Ладно.
  - Вот и умница. Пойдем, я покажу тебе, какую купила вкусняшку.
  Лера повела дочку на кухню. Скоро вернется с работы Андрей, надо бы ему рассказать о случившемся, только как объяснить неожиданное появление Павла и его такую же непредсказуемую вспышку? Впрочем, о последнем можно и умолчать, Даша наверняка ничего не поняла. Хотя и она сама до конца не осознает, что это было. Знает только, что все закружилось как в вихре, едва Павел переступил порог квартиры. Но о какой машине он говорил? Неужели Андрей, не сказав ей ничего, купил ему какую-то машину? С этим прежде всего надо разобраться.
  Лера как в трансе приблизилась к окну, выглянула из-за занавески во двор. Внизу, однако, никого не было.
  - Кушай родная, кушай, - только и сказала она.
  
  14
  
  От дома отца Павел летел как угорелый, на перекрестке, увидав желтый, поддал газу и чуть ли не на красный проскочил его.
  Что это было? Что за наваждение? Всё перемешалось в голове.
  Ошарашенная Лера в распахнутом халате, озадаченная Даша с глазами чуть ли не на выкате весь вечер стояли перед его взором, не давая ни нормально поесть, ни заснуть. А когда он промаялся несколько часов кряду и все-таки заснул, приснилось ему, что он огромный, как одинокий дуб на поляне, у него густые, покрытые кожистыми листьями, ветви-руки, которыми он обволакивает маленькую, хрупкую Леру. Она улыбается ему тихой очаровательной улыбкой, а от этого его еще больше распирает, и он уже боится ее раздавить, прижимает к себе бережно, нежно, радуясь, что его женщина может быть так счастлива. Но тут, откуда ни возьмись, набежали серые тучи, светлый силуэт Леры потускнел, раздался неприятный скрип, отворилась дверь в комнату, на пороге появилась Даша и нахмурилась. Лицо ее на глазах стало превращаться в физиономию одной из готок в маске-черепе, разбитной. Не успел Павел и глазом моргнуть, как готка переместилась к их кровати, налилась злобой горгоны-медузы и, выпучив глаза, закричала истошно:
  - Ты злой, злой, зло-ой!
  Огромная черная дыра ее рта жутко напугала Павла, он шарахнулся от готки в сторону и... проснулся. Ночь пролетела, как один миг.
  Чумной, как после глубокого похмелья, раздраженный оттого, что кошмары не оставляют его, Павел поднялся, понял, что встал поздно, стал суматошно собираться на работу. О вчерашнем старался не думать, но оно никак не выходило из головы. Зачем он набросился на мачеху, что хотел с ней сделать, как теперь смотреть в глаза отцу? И почему Даша назвала его злым, - разве он злой? И откуда только она, эта козявка, может знать, что такое зло? Тоже мне всезнающий библейский Адам. Да уже одно то, что он так дотошно разбирает проявление зла, не дает ему развиться в себе, доказывает, что он априори не может стать злым. Да, многое в нем бунтует, иногда проливается гневом. На очерняющие душу, убивающие ее несправедливости вокруг, на откровенную, ничем не прикрытую глупость, а то и дурость людей, на явное равнодушие власти к людям и прочее. Но разве это зло?
  
  По улицам Павел гнал с превышением, не скинул скорости даже на железнодорожном переезде, - гаишников, вроде, нигде не видел.
  Проскочив рельсы, подпрыгнул и, резко приземлившись, услышал какой-то стук, но не придал значения, однако когда въехал в промзону и затрясся на ухабах, стук зачастил, а на резком повороте и вовсе превратился в хруст. Хрясь! Машина клюнула в бок, Павел быстро сбросил газ и нажал на тормоз. Машину еще немного протащило вперед, и она окончательно замерла.
  У Павла потемнело в глазах. Нет, он не ударился, не ранился, - потемнело от злости, вспыхнувшей мгновенно. Он открыл глаза, чертыхаясь (не доехал до работы какой-то сотни метров!), выбрался из салона. Правое переднее колесо оказалось свернутым набок, - вот хрень! И что теперь? Только этого не хватало!
  Павел недовольно хлопнул передней дверцей, щелкнул сигнализацией и, не прихватив с собой даже рюкзак с едой, понуро побрел к базе.
  Миха заметил его издали, вышел навстречу.
  - Чего у тебя там? Твоя новая тачка?
  - Новее не придумаешь. Не знаю даже, что теперь делать.
  - Пошли глянем.
  Они вернулись к машине.
  - Как пить дать, шаровая, - констатировал Миха. - Жаль не работаем, кто-нибудь из наших водил помог бы. И Егорыча нет, - тот сразу бы чего-нибудь сообразил. А так... Чё тебе сказать: гони в автосервис. Он неподалеку, за складом сантехники, где мне на дачу трубы брали, помнишь? Пешком дойдешь. Он должен уже открыться. Ну что, добежишь? Я подожду еще немного, пока разберешься или хотя бы подтащишь машину поближе к базе.
  Павла долго убеждать не пришлось, вскоре с одним из мастеров на его транспорте он подъехал к своей "шестерке". Тут и гадать было нечего: конечно же шаровая. Машина явно не первой свежести, да и пробег скорее всего скрученный.
  - Но она только пару дней как из салона.
  - Так такие и сдают в салон, чтоб подмарафетить и продать. Не мог найти что-нибудь получше? - вылез из-под "шестерки" мастер.
  - Да я не выбирал, мне подарили.
  - Понятно. В общем, страшного ничего не случилось, шаровые у нас на складе для твоей модели, по-моему, есть, и я смогу поменять тебе ее прямо здесь. Бабками располагаешь?
  - Найду, - вздохнув, сказал Павел.
  Мастер оказался опытным механиком, к обеду все заменил, Павел уже на собственном ходу заехал на базу. Миха ушел, как только стало понятно, что он больше не понадобится. Павел отдал почти все свои оставшиеся до зарплаты деньги в надежде, что зарплата, как обычно, поступит завтра. Только что теперь делать с машиной, нужна ли ему такая, чего от нее ожидать дальше?
  Павел сел на скамейку напротив своей "шестерки". Лучше бы отец ничего ему не дарил, чем дарил такую туфту! Груда металлолома. К тому же, как сказал мастер, еще и битая, профессионально зашпаклевана и выкрашена.
  Павел поднялся наверх. Надо было бы поесть, но кусок в горло не лез, голова шла кругом. Плюнуть на всё, отогнать ее обратно отцу, пусть сам, что хочет, то и делает с ней!
  Уже было раз, он смог тогда, помнится, после эпизода с заброшенным купеческим домом показать отцу козью морду. Через неделю или две он все-таки вернулся в пустой дом и сумел преодолеть свой страх.
  Праздновали, кажется, день рождения отца, был небольшой круг близких семье друзей, человек шесть или семь, не считая родителей.
  Павла и тогда за один стол со взрослыми не посадили - отцом не велено. Павел тупо глядел в крошечный телевизор в клетушке бабы Раи, которую отец также спровадил после двух тостов:
  - Ладно, мама, идите к себе, отдыхайте, мы дальше сами.
  Никто из приятелей отца не возражал: они давно привыкли к подобным отношениям между Коломольцевым, его матерью и сыном.
  - Старушке надо отдыхать. Идите, мама, - безмятежным, не требующим возражения голосом выпроводил ее из комнаты отец.
  Когда Павлу надоело, он вышел к гостям и стал у порога. Отец недовольно обернулся:
  - А, наш герой. Чего тебе? Почему ты не с бабой Раей?
  Павел опустил глаза:
  - Можно погулять?
  - Погулять?
  - Пусть пойдет, - вклинилась мать Павла.
  Отец хмыкнул, был навеселе, добр.
  - Ладно, иди, только не до темна, потеряешься, искать тебя никто не будет.
  Павел развернулся и пошел обуваться, но у вешалки с одеждой до него донеслось:
  - Недавно ходили с ним в парк к заброшенному купеческому дому - знаете такой. Подвел его к одному из окон, подсадил и говорю: загляни, мол, внутрь, там так интересно, а он как заревет, забрыкается, насилу удержал; вырвался, чесанул из парка так, что аж пятки засверкали! Даже свою любимую машинку где-то выронил. Не иначе, внутрь дома уронил, когда за раму цеплялся. Вот герой! В кого только? Пить дать, в тебя, Тома, ты такая же ужасная трусиха, - засмеялся отец и все, кроме матери, дружно поддержали его.
  Павел натянул пальто, надел ботинки и вышел. Все смеялись. А что было смешного? Что он испугался? Да, испугался и очень сильно, но он не бежал, отец наврал, - зачем? Чтобы смешнее было?
  Герой... Отец хотел сделать из него героя? Но разве так делают героев? Да и делают ли их вообще? Героями становятся. Сами. Только как? Павел не знал. Да, наверное, никто этого и не знает, как из обычного, простого человека получается герой. Конечно же, он, Павел, не герой. А отец? Отец разве герой? Особенно после того случая, с заброшенным домом. Да, он, Павел, не герой, но он еще больно мал был, поэтому и не мог быть героем, разве отец не понимал этого? Не слишком ли многого от него требовал? Павел же не Геракл, про которого читала ему когда-то баба Рая, который голыми руками задушил в собственной колыбели двух змей; он просто маленький мальчик, которого утром родители уводят в детский сад, а вечером из него забирают, который радуется блестящему толстому жуку на стволе дерева, новой игрушке, карамели, качелям на детской площадке, мячу, который можно попинать во дворе, ручью, бегущему по весне по улице, выпавшему снегу, ледяной горке... От страха выронил машинку... "Вот возьму и найду", - как толкнуло тогда что-то Павла. И он на самом деле дошел потом до парка, - ходьбы-то было два шага, день, светло, - влез в пугающую открытую форточку, спрыгнул на пол и, когда глаза немного привыкли к полумраку, смог разглядеть и крутую лестницу на второй этаж по центру дома, и широкую дыру в потолке, через которую сквозь сосновые ветви в дом просачивался рассеянный свет, попытался отыскать свою игрушку, но у стены не нашел. Оглянулся вокруг и в нескольких метрах от себя, ближе к лестнице, но за пределом узкой полоски света увидел то, что могло быть игрушкой: маленький темный предмет. Скорее всего, упав с высоты, машинка ударилась об пол и отлетела, а теперь ждет, когда Паша ее заберет. Собственно, только для этого он и вернулся, но еще не решался приблизиться к своей игрушке, потому что чуть дальше, почти под лестницей, одна из комнат, без двери, зияла мрачной, пугающей чернотой.
  Некоторое время Павел глаз не мог от нее оторвать. А потом как сработало что-то, наваждение отступило, Павел снова ощутил свое тело, быстро подбежал к бледной полоске света, подхватил с пола игрушку, в доли секунды взобрался на подоконник, нырнул в проем окна и выбрался наружу.
  Гости еще не разошлись. Отец павлином с распущенным хвостом восседал во главе стола, острил, лучился по-прежнему, когда Павел вошел в дом и, не разуваясь и не сняв пальто, прошел в большую комнату и кинул найденную машинку перед отцом прямо на стол.
  - О-па! - воскликнул, не удержавшись, один из друзей отца. - По ходу, твой сын тебя обошел: вернул-таки свою игрушку!
  Коломольцев стал чернее тучи.
  - Иди к бабушке, - только и процедил сквозь зубы, - я с тобой потом поговорю!
  Павел вышел, но "потом" его уже не пугало, - черная дыра заброшенного дома все-таки что-то изменила в нем.
  Теперь, спустя несколько лет, Павел понимал это яснее, а тогда он только почувствовал, что больше не хочет выглядеть перед отцом героем и ему уже все равно, что отец или другие, такие же, как отец, про него подумают - он теперь сам по себе, они - сами по себе. Насколько можно... Никому не хочется услышать, что ты сам виноват в этом. (Правда, тем же вечером, когда гости разошлись, подвыпивший отец, все-таки отшлепал Павла и впихнул его в угол, накричав на свою мать и жену, но в сравнении с черной дырой в заброшенном доме это было уже не такое яркое впечатление...)
  
  Павел очнулся. Охранная будка, ослепший многоглазый аргус на залитом солнцем столе (метеорологи не угадали, обещая не больше четырех тепла). Давно перевалило за полдень. Как долго он пребывал во сне? Или в трансе. Он сидит на стуле, значит, не ложился, как обычно, после обеда. Но спал или не спал? Привидевшееся было словно сном, гадким сном, но ведь все, что сейчас всплыло у него в сознании было на самом деле, только давным-давно, Павел уже, казалось, и забыл об этом, но вот будто из ниоткуда явился отец и все прежние страхи разом пробудились с его появлением. Возможно ли? Ему было тогда всего пять или шесть лет, теперь двадцать два. Оказывается, прошлое никуда не ушло, только притаилось на время, чтобы вырваться на волю в самый неподходящий час.
  И все-таки что делать с "шестеркой"? Вернуть или не возвращать? Плюнуть отцу в лицо или притворяться и дальше, что все между ними замечательно?
  В думах и сомнениях Павел промаялся до вечера, но как стемнело, окончательно определился (Тварь я дрожащая или право имею?), выехал за ворота, выпустил из клетки Лапифа ("Охранять!") и рванул к отцу.
  Одна фальшь и притворство, подзуживал себя, одно враньё и лицемерие. Наверное, у нас по-другому и не умеют. Хоть в чем-то, хоть где-то, но соврём. Не здесь, так там. Хоть наверху, хоть внизу. Осточертело! Богу богово, кесарю кесарево. Не надо мне от вас ничего!
  Заметив впереди припаркованный у дома "Ниссан" Леры, направил свою машину прямо на него.
  Удар пришелся в переднюю - водительскую - дверь. Завыла сирена, но Павел, и глазом не моргнув, выбрался из "шестерки" и, не оборачиваясь, как ни в чем не бывало, поковылял со двора. Выйдя на дорогу, поймал такси и выключил свой сотовый. Тяжесть как будто спала с души. Что будет дальше, его уже мало волновало.
  
  Вернувшись на базу, Павел потрепал по загривку Лапифа:
  - Как у тебя дела, мой друг, никто вас не беспокоил? Вот и хорошо. Иди отдыхай, и я немного отдохну. Думаю, на завтра нам понадобится много свежих сил. Я, кажется, развязал войну. Не на жизнь, а на смерть. Надоело, понимаешь, унижаться!
  Павел поднялся наверх, упал на диван и тут же заснул беспробудным сном, словно накануне разгрузил целый вагон с влажным сахаром в мешках в одиночку.
  Но под утро - снова Лера, только накрашенная, как разбитная готка. Он душит ее, а она смеется, гримасничает, улыбка не сходит с ее лица, как будто навечно отпечаталась на коже. А неподалеку - Даша, пялится на них во все глаза и даже не пытается бежать.
  - Уйди, - бросает ей недовольно Павел. - Уходи! Не смотри!
  Но Даше хоть тресни.
  - Чего тебе надо? - хрипит Павел, и Даша вдруг подлетает к нему и начинает шелестеть в самое ухо:
  - Убей ее! Убей эту грязную мамочку, курву, каких свет ни видывал, - она ведь даже отцу ни в чем не призналась!
  Павел глянул на Леру, а та уже закатила глаза, но не от удушья: лицо ее пылало откровенным вожделением, на самом деле, как у последней потаскухи.
  Коварная улыбка сладострастия, она и Ставрогина довела до того, что из-за нее он готов был убить Матрешу...
  
  
  15
  
  Утром Павел поднялся, как после глубокого похмелья, включил сотовый. Семь или восемь пропущенных звонков. Все от отца. Последний - в шесть утра. Надо готовиться к худшему. Но что он сделает? "Ниссан" точно не восстановит - денег таких не найдет, а "шестеркой" никто и заниматься не будет, - проще сдать в металлолом, поболее выйдет.
  Павел хмыкнул. Вот тебе и новая встреча, вот тебе и воссоединение семьи. Ты жаждал любви и понимания, отец? Зачем тогда терроризировал в детстве, хотел самоутвердиться? Ладно, бросил мать, это ваши, взрослые дела: понравились - сошлись, разочаровались - разошлись. Но ведь остался я. По кой черт меня зачали, произвели на свет и заставили страдать? Пока болтался у тебя под ногами, еще воспринимал, развелся - забыл. Живите, как хотите, сбрасываю с себя всякую ответственность, - как удобно! Теперь требуешь от меня понимания. О родительской любви вообще молчу. Как и об уважении и гордости за тебя. А я хотел бы тобой гордиться. Так, как гордился своим отцом хотя бы Васька Демичев, что вечно пропадал на улице. И не зря гордился. Весь район тогда славил Васькиного отца. Их, к тому времени десятилетних, Павла, Ваську Демичева и Саньку Скворцова черт понес в обычный выходной на стройку, в пятиэтажный дом без крыши, - дети есть дети. Не помнит, чего они искали там, но только наткнулись на двух переростков семнадцати или восемнадцати лет (для них, тогдашних шпингалетов, это были настоящие великовозрастные пацаны), которые на одном из этажей, сидя на деревянных ящиках, прямо из горла потягивали "три семерки".
  - А ну, мальцы, канайте сюда, - заметив их, крикнул тот, что помладше, белобрысый, словно вытравленный перекисью, хмырь. Мальчишки подошли. Белобрысый поднялся, окинул мальцов холодным взглядом, потом рявкнул:
  - Чего тут забыли? Спереть, что ли, чё пришли? Ну-ка отвечать! Ты! - ткнул пальцем в Павла.
  - Ничего мы не хотели спереть, просто полазить пришли.
  - На стройку? Лазить больше негде?
  - Есть, - сказал Павел.
  - Этот, видно, самый деловой, - ухмыльнулся белобрысый собутыльнику.
  Тот поднялся, приблизился, оказался кривым на один глаз, с лицом, изрытым оспинами, и тоже попытался в полтора глаза рассмотреть мальчишек.
  - А ты чего молчишь? - белобрысый схватил за ворот рубашки Саньку, на полголовы ниже его, и неожиданно врезал ему под дых. Санька упал, скрючился, стал задыхаться.
  - Один готов, - снова ухмыльнулся белобрысый. - Кто следующий?
  Кривой стиснул предплечье Павла, потянул в сторону, как на закланье.
  - А ты пока стой. Поговорим с этим, вернемся к тебе, - продолжая улыбаться, бросил Ваське белобрысый и потащился за кривым. Павла приткнули к стенке.
  - Значит, самый деловой? - пробубнел кривой. - Ну-ка, врежь мне!
  - Дай, я ему врежу, - стал подпрыгивать на месте и выбрасывать кулаки, как боксер, белобрысый, но тут, неожиданно для всех, Васька сорвался с места и стремглав понесся по ступенькам вниз.
  - Оба-на! - обронил белобрысый, остановившись.
  - Да-а, брат, друзья у тебя, - кинул кривой Павлу и сплюнул на пол. - Ну, извини, - выходит, тебе достанется больше, - сказал и попытался было садануть Павла по скуле, но тот интуитивно подставил плечо, и удар скользнул по уху. Кривой не ожидал такого от мальца.
  - Опа-на! - выдохнул белобрысый. - Борзой, что ли?
  Задуматься над поступком Васьки было некогда, Санька по-прежнему валялся на полу в ворохе строительной пыли, Павел, как мог, отбивал удары двух вошедших в раж алкашей. Вырубать они, однако, его не спешили, хотели, наверное, в полной мере упиться своей властью, но это оказалось их ошибкой: не прошло и пятнадцати минут, как на этаж взлетел отец Васьки Демичева. Недолго думая, с ходу отрубил одного, потом переключился на другого и стал метелить его по полной. Сам Васька уже поднимал с пола Саньку и усаживал его на ящик. Павел, опустившись на пол, с наслаждением глядел, как Васькин отец пинает их недавних глумителей. Если бы не ныло под ложечкой и не саднили скулы, он и сам бы присоединился к нему. Но сил больше не было (он и так удивительным образом продержался, сам от себя не ожидал). Вот каким должен быть настоящий отец: в любую минуту прийти на помощь. Павел и Санька были ему благодарны. Васька мог по праву гордиться своим отцом. Можно было только позавидовать.
  "Где же ты тогда был?" - думал Павел, мысленно возвращаясь в домик охраны и все еще не поднимаясь с дивана. Однако обязанности обходить территорию, так же, как и кормить собак никто не отменял. "Как будет, так будет. Что пошлет Бог, то и приму", - решил Павел.
  
  Отец появился в десять. Добрался, наверное, на такси. Собаки учуяли чужака метров за тридцать; когда отец приблизился к воротам, уже вовсю драли глотки. Отец снова набрал Павла по сотовому. Павел смотрел на оживший экран телефона и все еще не решался отвечать. В конце концов нажал на зеленый кружок и неопределенно сказал:
  - Да?
  - Павел? Паша? Ты?
  - Да, - снова сказал Павел.
  - Ты на работе?
  - Да.
  - Я заезжал к тебе домой, но никого не застал. Ты где сейчас? Я у ворот вашей фирмы, ты можешь выйти, если на месте?
  - Да, сейчас.
  Павел выключил сотовый. Отец вроде разговаривал спокойно. Перегорел или, может, поостыл? Но ему-то, Павлу, чего бояться? Отбоялся давно. Отец сам виноват: нечего было строить из себя родителя, когда столько лет о нем, собственном сыне, ничего и знать не хотел. Теперь решил подмазаться, старые грехи замолить. Не поздновато? Не получается у него что-то.
  Павел спустился вниз, шуганул собак, они сразу же скрылись в своей конуре. Умолк и Лапиф. Павел вышел за ворота, посмотрел на отца. Тот поздоровался, но отвернул лицо, как будто сам натворил бед, нашкодничал. Но видно было, что он недоволен и как может сдерживает себя, чтобы не вспылить.
  - Не пойму, зачем ты это сделал, что хотел этим доказать? Не понравился подарок, сказал бы просто: "не такая" или вообще бы не брал. А зачем разбил машину Леры? В голове не укладывается.
  Отец прервался, Павел втупился в землю; подошвы туфлей у отца испачкались грязью. "У нас тут всегда сплошная грязь", - мелькнуло у Павла.
  - Я думал, - продолжил отец, - мы все-таки сдружились с тобой и все, что нас разделяло, осталось в прошлом. Видно, ошибся, жаль. В общем, ты должен знать: мы с Лерой решили не подавать на тебя в суд. Но и на другую машину, ясное дело, больше не рассчитывай, - мы не настолько богаты, чтобы потакать твоим прихотям. И, наверное, больше не будем с тобой встречаться у нас дома, - ты слишком обидел Леру, сам понимаешь.
  Отец замолчал. В какую-то минуту Павел осознал, что дальше - тупик. Им больше не о чем говорить. Дальше они только закипят, как вода в кастрюле под крышкой, и вырвутся наружу фонтаном эмоций. Тогда они найдут уйму слов, только какие это будут слова, можно и не догадываться. Отцы, не раздражайте чад своих.
  К счастью, до крайностей не дошло - к базе подкатила "бэха" начальника охраны. Роман Петрович выбрался из машины, окинул отца оценивающим взглядом.
  - Ты еще что за хмырь?
  Потом к Павлу:
  - У тебя все в порядке?
  - Все нормально. Это мой отец, - ответил Павел, не глядя на отца.
  - Ладно, я подожду на базе. Есть разговор. Надеюсь, ты недолго.
  - Уже закончили, - бросил Павел.
  - Да, да, мы все выяснили. - Отец сразу как будто сник, постарел, расклеился.
  - Тогда счастливо, - сказал Петрович и грузно поковылял к калитке. Павел потянулся за ним, у калитки обернулся. Отец уходил, словно не видя дороги, будто придавленный тяжестью пиджака и горя.
  "Сам виноват, - подумал Павел, - нечего было строить из себя родителя, пожинай теперь горькие плоды своих стараний".
  
  - Что у тебя? - Петрович словно сканировал лицо Павла.
  - Да ничего. Так, давно не виделись, - пожал плечами Павел.
  - Ну ладно. Я чего приехал? Сможешь еще одни сутки отдежурить? Я сейчас поеду, заберу с больницы Егорыча, его вроде выходили. Послезавтра он сменит тебя на двое суток. Дальше снова ты, два по два, как со Стополем.
  - А он что?
  - Уволен. Степаныч давно хотел это сделать, - распоясался Мишка малость, обнаглел, стал железо с базы потаскивать. Не замечал никогда?
  - Не видел, - Павел и глазом не моргнул. - Дураком надо быть - кругом одни камеры.
  - И я о том же. Ну ладно. Вот тебе немного денег, дойдешь до камка, купишь себе на завтра чего-нибудь. И еще пачка чая и банка кофе.
  - Спасибо. Чай и кофе возьму, а денег не надо, сегодня должна прийти на карту зарплата.
  - Ну, как знаешь, - сказал Петрович, потом пристально посмотрел на Павла и сказал: - У тебя точно нет проблем?
  - Да нет, все нормально.
  - Добро. Тогда я поехал за Егорычем. Если что, - звони.
  - Ладно.
  Павел остался один. Неприятный осадок от появления отца не проходил. Как-то нелепо все произошло. Лучше бы отец накричал на него или залепил пощечину, он, может, почувствовал бы в нем отца, но отец и тут оплошал, облажался, не проявил себя мужиком, стоял и мялся, как тютя, нес что-то несуразное, как будто извинялся; будто сам разбил машину жены. Рохля, а все время выдавал себя за крутого. Может, где он и крутой, но тут повел себя не самым лучшим образом.
  Павел пошарил по полкам. Запаса круп для кормежки собак хватит дня на четыре, а там, Петрович сказал, подвезет. До обеда, Павел надеялся, зарплату перечислят, и он сможет пойти купить чего-нибудь себе на завтрашний день, хоть той же бэпэшки - китайской лапши, благо небольшой продуктовый магазинчик рядом.
  Миха. Доигрался-таки, не хватило ума сообразить, что раз начали лепить камеры, значит, есть тому причина: начальству надоело, что все тащат, тибрят, волокут. Хоть железо, хоть проволоку, кабеля, поддоны, стройматериалы, - кто что может по мере сил и возможностей.
  Опять телефон. Вот те на - на ловца, как говорится, и зверь бежит, - Миха. Как почуял, что он о нем думает.
  - Привет, как дела, сторожишь?
  - На работе. Петрович только уехал, сказал, что меня сменит Егорыч. Тебя, как я понял, сократили?
  - Сократили? Уволили нахрен без выходного пособия и возврата долгов! Харя сука! Приперся ко мне вчера, на разговор вызвал. Какую-то скрытую камеру я все-таки проморгал. С железом облажался.
  - Живой хоть?
  - Да так, немного расквасил губу, ухо зацепил, да правый глаз затек.
  - Ну, хоть не убил.
  - Сплюнь. Пусть радуется, что я его не убил. Было бы это не у меня дома, я ему, псу паршивому, пасть бы порвал.
  Павел не стал с ним спорить.
  - За вещами приедешь? Или мне увезти к себе домой, а ты потом заберешь? Петрович сказал, на территорию тебя не пускать.
  - Чихать на эту дрянь. Что там: задрипанная фуфайка, старые сапоги да посуда? Пускай подавится. Я к тебе по другому поводу. Обдумал мое предложение? Решил что? Тебе не сказали, что зарплата в этом месяце придет с задержкой? Но я думаю, ее вообще не будет, пока всё с ковидом не устаканится. Решайся.
  Павел заскрипел зубами.
  - Не приставай. Сказал тебе уже раз "нет", значит, - нет.
  - Ну и балда, придурок. Зассал, что ли? На что жить собираешься? Говорю тебе: в сейфе у Степаныча бабла немерено. И лазейка есть... К тому ж на тебя никто и не подумает. Что ты, как сосунок!
  - Нет, извини, - Павел выключил телефон. Только этого ему не хватало. И так жизнь не сахар, проблем полон рот. Да и какие там деньги? Держать на работе большие бабки только олух способен. Да и потом: заберись попробуй, рано или поздно все равно узнают, найдут. Куда скроешься?
  Павел включил греться плитку, варить кашу собакам. О Михаиле и думать не хотел, но отец не выходил из головы. Интересно, если бы у него самого был сын. Наверняка будет. Каким он был бы отцом? Правильным? Но что такое "правильный"? Любящий, заботливый, внимательный? Научить сына различать добро и зло, - сможет ли, он же не Честерфилд какой-то? Да и тот, наверное, своему отпрыску ничего не вдолбил, хоть и старался. Научить практичности? Но сам отец практичный ли? Вечно попадает в какие-то передряги, не может (а иногда и не хочет) уживаться с другими. Ему давно уже намного комфортнее существовать одному.
  Павел спустился вниз. Собаки вьюном закрутились у его ног.
  - Не наседайте, не наседайте, - вылил он похлебку в большое блюдо и прошел дальше к Лапифу.
  - Лапиф, Лапиф, иди сюда, дорогой, поешь! - позвал он своего четвероногого приятеля. Лапиф выбрался из конуры, засеменил к дверце.
  - Красавец, давай хлебай. Я, может, тебя еще и выпущу, разомнешься немного. Дай бог, сегодня больше гостей не будет, надоели.
  Павел влез в вольер, поставил миску на пол, опустился рядом, продолжая говорить и глядеть, как Лапиф ест, причмокивая и то и дело вскидывая на Павла глаза.
  - Один ты меня понимаешь, - закончил Павел, как заканчивал всякий раз, разговаривая с Лапифом.
  Когда собаки поели, он закрыл их в конуре, а сам выпустил Лапифа наружу, и они вдвоем пошли бродить по территории базы.
  Он бы научил своего сына, как его Егорыч, разбираться в технике, научил бы дружить с животными. Книги? К этому вряд ли приучишь, к этому должен появиться интерес, заставлять - только отвращать. Его никто не заставлял читать. Но это вопрос спорный.
  Обойдя территорию, Павел запер Лапифа, выпустил шавок и поднялся в будку охраны. После обеда, если никто не побеспокоит, можно и вздремнуть, как обычно дремал он в выходные дни на дежурстве. Частенько сон сглаживает проблемы или помогает найти их решение. Но разве у него проблемы? Он и Петровичу ответил отрицательно, себе-то зачем врать? Все у него хорошо. Он надеется, так будет и дальше. Пока судьба к нему благоволит. Ну, и слава Богу.
  
  
  
  16
  
  Наполнив желудок тарелкой борща (со свежим хлебом и чесноком вприкуску он и не заметил, как проглотил его), Павел сидел у монитора охраны - многоглазого Аргуса - в ожидании, когда закипит чайник, вяло рассматривал один за другим крохотные экранчики - живые пазлы их территории, когда неожиданно внизу залаяли шавки и, судя по удаляющемуся звуку, метнулись в сторону конторы.
  Павел пристальнее окинул взглядом каждый из экранчиков и на седьмом заметил какое-то движение, увеличил экран. Вот те на! Какой-то чел в бесформенных лохмотьях и черной шапочке по ливневому отводу под бетонным забором со стороны болотины прополз на территорию. Собаки неспроста галдели! Но в ту промоину легко пролазят только дворняжки, обыкновенный мужик не то что голову, зад не сможет втиснуть, а этот - глядите-ка! - на удивление проскользнул. Вот дрыщ безмозглый! И что теперь? О чём он думал? Что раз пандемия, все на самоизоляции, предприятия не работают, - охранять их тоже не будут? И, удивительно, собак совсем не боится. Или понадеялся, что они заперты, смотрел, быть может, из-за задней калитки, наблюдал, камеры видел, решил, что живого охранника нет? Но охранник, охранник-то по-любому должен быть на месте, - он совсем из ума выжил? На что только рассчитывает?
  Просто поражаешься на людей, - до чего некоторые могут быть беспечны. И куда же он направится? Стало даже интересно. И почему умолкли собаки? Лапиф, правда, отрывисто стал погавкивать.
  Тем временем мужик поднялся, но не в полный рост (жаль, Павлу не видно его физиономии. Бомж, явно бомж, не всех еще, видно, вытравили настойкой боярышника!), осмотрелся, насторожился, прислушался. Но это что? Шавки подбежали к нему и вьюном закружились вокруг, завиляли хвостами, повизгивая и подпрыгивая, чуть ли не просясь к нему на руки! Нападать, видно, совсем не собирались! Он как-то приручил их? Может даже, подкармливал некоторое время. Кто тогда он такой? Сторож одной из соседних баз? Может и так, - эти шавки бегают по всей территории промышленной зоны, где лучше прикормят, там и заночуют. Тогда точно неясно, на что он рассчитывает. И Лапиф не умолкает, но тому хоть бы что! Значит, знает он, что самый опасный зверь надежно заперт в клетке.
  Павлу даже стало интересно. Что же он задумал? Хочет поиграть в кошки-мышки? Всегда пожалуйста! К вашим услугам!
  Павла охватил азарт: только бы не спугнуть, а может, поймать. Хотя, выпусти он Лапифа, тот, и к гадалке не ходи, оставит мужичка без рук, без ног, а то и вовсе загрызет, - мужичок вряд ли пулей пролетит под забором, где-нибудь, да застрянет. Что тогда Павел будет делать? Нет уж, шугануть подобру-поздорову и не париться.
  Павел загудел центральными воротами, немного приоткрыв их, а потом закрыв кнопкой из будки - пусть лучше наложит в штаны, поняв, что сторож все-таки на месте (Павел аж расхохотался, представив себе эту картину), но мужичок и не думал бежать, цыкнул на шавок, чтоб отстали, нырнул в тень, прижался к стене конторы. Вот наглец! И камеры для него ничто, - он же видел камеры!
  Да, ситуация, можно сказать, обостряется. И как ни хотелось, но Лапифа все-таки придется выпустить. Жаль, нет автоматического открывания решетки вольера.
  Павел спустился вниз, позвал Лапифа, открыл его клетку, но к ошейнику прицепил поводок и только тогда выпустил.
  Лапиф тоже рванул за шавками, чуть ли не потащив за собой Павла. Но что это? Бомж поднял голову на рык Лапифа, и Павел остановился как вкопанный - Миха!
  - Лапиф, фу! - придержал собачий поводок Павел. - Миха, придурок, ты что тут делаешь? Я же мог выпустить Лапифа, и он загрыз бы тебя в два счета! Ты чего?
  - Послушай, Паша, друг, я понимаю, - тебе ни до чего, но лучше сделай так, как я прошу. Вскроем контору, удалим все записи. Кого ты из себя корчишь? Посмотри вокруг: неужели не понимаешь - всем насрать на тебя, а там, в сейфе, поверь, твоя мечта на лучшую жизнь.
  - Даже если и так. Но я сторож, а ты уволен, значит, тебя здесь не должно быть. А если уж пролез, я волен натравить на тебя собак, что и сделаю через пять минут.
  - Ну идиот! Послушай!
  - Нет, послушай ты! Я ухожу, дохожу до вольера и отпускаю Лапифа. Ты знаешь, как он тебя любит. Успеешь уйти обратным путем, - твое счастье; не успеешь, - никто меня за это не осудит: это моя прямая обязанность, - сказал Павел, цикнул на Лапифа, развернулся и направился за угол склада к вольерам.
  - Пашка, балда, остановись, одумайся, мы же столько с тобой проработали. Разве ты сможешь натравить на меня этого монстра!
  Но Павел был неумолим, и Миха благоразумно бросился обратно под забор, с разбегу нырнул в нее, не дожидаясь, пока разъяренный Лапиф выскочит из-за угла. Уж с кем, с кем, а с ним ему не тягаться - не та бойцовская категория. И сделал правильно: Павел, как и обещал, отстегнул Лапифа от поводка, бросил краткое "охранять" и поднялся в будку охраны. Миха ломанул подальше от забора базы, чтобы Лапиф не вздумал тоже нырнуть в ливневку и пообщаться с ним поближе.
  
  
  17
  
  На следующий день в семь утра новый сюрприз: за воротами просигналила машина. Павел давно не спал, с шести возился с собаками, потом пил кофе.
  Директор. Чего приперся? Ладно, работала бы фирма, и то - в такую ранищу!
  Павел глянул в окно. Кроссовер директора вплотную к воротам не подъехал, значит, на территорию въезжать пока не собирается.
  Степаныч выбрался из машины, вразвалку подошел к калитке, открыл ее своим магнитным ключом. Павел спустился к нему навстречу по ступеням, но директор, весь какой-то заспанный, озабоченный, прошлепал мимо, вскользь кивнув на его приветствие, не поинтересовавшись даже, как дела, не случилось ли чего-нибудь в его отсутствие, как будто Павла тут и не было, а была сплошная стена до самой конторы, которая его и поглотила.
  "Ну и ладно", - мелькнуло у Павла, и он вернулся к себе наверх, хотя у него к директору была масса вопросов насчет того же его предполагаемого увольнения, да и не поступившей до сих пор зарплаты, - жить-то на что? Надо все-таки расспросить, когда тот будет возвращаться обратно, не пропустить только, - раз приехал ни свет ни заря, машину не заглушил, значит, долго не задержится, впереди, скорее всего, дорога дальняя.
  Павел опустился на стул у монитора охраны, взял свою недопитую кружку кофе и тут ему показалось, что на экранчике с директорским кроссовером мелькнуло какое-то изображение, словно в машине на переднем пассажирском сиденье кто-то находился.
  Павел переключил этот экранчик на весь монитор, и теперь директорская машина высветилась четче.
  "Ёксель-моксель!" - чуть не вскрикнул Павел. На самом деле, на пассажирском месте впереди кто-то сидел, активно двигал пальцами, нажимая, очевидно, на кнопки своего сотового.
  Павел приблизил изображение на сколько можно. Вот-те раз - Лили! Чего она делает в семь утра в тачке директора? Если бы по работе, - то не в такую же рань! Хотя какая работа, если всё стоит, а сотрудники распущены?
  Пересилило любопытство. Павел спустился, выбрался за калитку. Лили - теперь уже можно было не сомневаться, - увидев Павла, ругнулась и попыталась соскользнуть с сиденья вниз, чтобы прикрыться передней панелью, но Павел уже приблизился к ее окну и постучал в него костяшками пальцев, потешаясь над ее наивной, детской выходкой: "я тебя не вижу, значит, и ты меня тоже".
  Лили поднялась и опустила стекло.
  - Привет, - сказал Павел, продолжая улыбаться.
  - Привет, - сказала Лили после того, как вытащила изо рта жвачку и прилепила на сотовый.
  - Ты чего здесь? Какие-то дела?
  - Дела, - ответила Лили, но как-то растерянно, испуганно, как будто ее застали на месте преступления. Но чтобы не превращать паузу в затянутое молчание (сразу видно, - тертая штучка), быстро переключилась:
  - У тебя не будет закурить? - спросила, как будто не знала, что он не курит. Прям своя в доску! - Ах да, ты же не куришь, - бросила. - Молодец, уважаю.
  Лили открыла дверь салона, повернулась к заднему сиденью, прогнулась, представляя Павлу во всей красе свой соблазнительный задок, взяла сумочку, выудила из нее длинную дамскую сигаретку и зажигалку, прикурила, убрала зажигалку в сумочку, препроводила ее обратно на заднее сиденье, потом глубоко затянулась, словно обдумывая, что сказать, и наконец произнесла:
  - А разве ты сегодня сторожишь? Егорыча же забрали с больницы, - спросила, как будто ничего особенного не случилось, как будто она постоянно приезжала на выходные с директором, как будто сейчас фирма тоже работала и сотрудники не находились дома. Прямо сама невинность! Но Павел ответил:
  - Он выйдет только завтра, а Миху уволили, не знала?
  - Почему не знала? Знала. Я и бумаги готовила, - выдохнула она вместе с сигаретным дымом.
  - Выходит, и про меня была в курсе? Что меня прежде Мишки хотели уволить?
  - Но не уволили же.
  - Обстоятельства, видать, поменялись.
  - Не знаю.
  Павел пальцами перебором простучал по крыше машины и вдруг заметил на заднем сиденье рядом с сумочкой небольшой малиновый чемоданчик, с которым Лили в прошлом году отправлялась в отпуск - он видел ее фото с этим чемоданчиком на страничке "вконтакте", видно, какая-то из подружек сняла, а Лили потом выставила. "Перед отлетом", - было подписано фото. Ах ты лживая сучка, вот как ты, оказывается, работаешь!
  - Значит, вы с директором дела решаете? И, видать, не в одной только конторе.
  - Ты на что намекаешь? Он лишь заберет документы.
  - И ты всегда так решаешь с ним дела? Не на работе, я имею ввиду?
  Лили вскинула на Павла округлившиеся глаза.
  - Слушай, ты чего ко мне прицепился? Чего тебе надо? Сторожишь, вот и иди себе сторожи, не надо мне мозг с утра выносить.
  - Да я и не выношу, просто хочется узнать, что да как. Как мы?
  - Что "мы"?
  - Ну, мы с тобой теперь как?
  - Что? Ты о чём? - Лили аж передернуло, лицо ее перекосила ухмылка, враз исчезла слегка перепуганная девчонка и на ее месте появился возмущенный монстр. - Какие "мы"? Ты чего себе такого навоображал?
  - Но позавчера...
  - Что позавчера? Я попросила тебя забрать меня с вечеринки, только и всего.
  - Но мы же... Ты меня...
  - Что? Не поблагодарила? Кажется, я сказала тебе спасибо. Чего еще ты ждал? Рассчитывал на большее? Не слишком многого захотел? Ты за кого меня вообще принимаешь? - нахмурила Лили выщипанные бровки.
  - За свою девушку.
  Лили взвизгнула:
  - За кого-кого? Твою девушку? У тебя совсем крышу снесло? Какая я твоя девушка? Посмотри на себя, голь лапотная, на свою тупую жизнь, которую и жизнью-то не назовешь. Ты мало-мальски себя не можешь обеспечить, разве сможешь обеспечить хоть какую-нибудь нормальную девушку? Окстись. Иди лучше сторожи, чего торчишь и пялишься?
  Павел побагровел.
  - Ну ты и дрянь. Сука!
  - Тебе то что? Отвянь!
  Лили швырнула недокуренную сигарету в сторону, сняла с мобильника жвачку, препроводила обратно в рот, захлопнула дверь машины, давая понять, что у нее с ним разговор закончен, и опять воткнулась в экран мобильного.
  У Павла не нашлось слов, чтобы ответить на такую выходку Лили. "Да пошла ты!" - только и прошипел он и как потерянный двинулся к базе.
  "И тут меня предали", - с горечью констатировал он.
  Ноги машинально привели его к конторе. Тишина наполняла длинный коридор с дверьми по обе стороны. Павел потянулся к кабинету директора мимо дверей с табличками справа и слева: "1-е отделение", "2-е отделение", "3-е отделение", "4-е отделение (Одитинг)". Эти специфические названия кабинетов всегда удивляли его. Как будто попал в какое-то искривленное Зазеркалье, в кафкианскую действительность заигравшегося в тайны и заговоры руководства.
  Дверь в приемную была раскрыта настежь, на диване в приемной - небрежно брошенная куртка директора, его кабинет полуприкрыт.
  Павел вошел. Директорская плешь чуть выглядывала из-за письменного стола. Сидя на корточках, Степаныч копошился в своем сейфе. Павел кашлянул. Показались удивленные глаза Степаныча.
  - Тебе чего? Почему не на месте?!
  - Ну, я это... - Павел не знал, с чего начать. - Сторожу. А зарплата, не знаю почему, не пришла. Должна была поступить сегодня.
  - Раз должна, значит, поступит, - раздалось уже из-под стола: директор снова закопался в своих залежах.
  Павел приблизился к столу, распахнутый зев сейфа раскрыл и ему все свои внутренности.
  "А ведь Миха был прав, - вспыхнуло у Павла, - "баксов" тут до чертовой матери!"
  Степаныч, краем глаза заметив появление Павла у стола, вскинулся:
  - Ты! Ну-ка, пошел вон! Чего всё заглядываешь? Марш на место!
  - Но ведь у вас тут столько денег, а у меня ни копейки нет...
  Степаныч резко закрыл дверцу сейфа и сверкнул глазами на Павла:
  - Я сказал тебе, пошел вон, пока я и тебя не уволил, говнюк! - заиграл он желваками.
  - Но это же нечестно, несправедливо, - забормотал Павел.
  - Пошел отсюда! Во-он! - побагровев, сжал кулаки Степаныч, но Павел уже как будто и не слышал его, поворотил к выходу и как сомнамбула, с пустыми глазами, побрел из кабинета.
  Вот всё и определилось.
  В приемной Павел машинально смахнул с дивана директорскую куртку, вышел из конторы, дошел до вольера с Лапифом и отворил его.
  "Член группы должен настаивать на своих правах и привилегиях и пользоваться ими. Четвертый пункт кодекса", - кровяным потоком стучало в висках. Иначе никак нельзя. Они же сами так говорили...
  - Лапиф, Лапиф, - позвал Павел своего единственного, как теперь оказалось, верного друга. - Нюхай, нюхай, - сунул в морду собаки куртку директора. - А теперь ищи, ищи... Фас!
  Когда Лапиф исчез за углом склада, Павел поднялся к себе наверх, переключил экранчик со входом в контору на весь монитор, пододвинул обеденный стол ближе к столу с монитором охраны, взгромоздился на него, поставив ноги на стул, натянул на себя маску-череп и стал ждать, когда Лапиф выплеснет наконец свой гнев (и гнев Павла) и, удовлетворенный, выйдет из конторы во двор. Тогда и его душа, Павел нисколько не сомневался, окончательно успокоится. А дальше - хоть потоп с небес, хоть земля разверзнись под ногами, ему будет все равно.
  Гераклит утверждал, что восприятие человека ограниченно, и мы не способны постичь все причины и следствия; некоторые считают, что то, что кажется нам дурным, может быть необходимым для вселенной. Может и он, думал Павел, призван в мир и в силу необходимости должен сотворить зло. Этого требует от него божий замысел. А раз так, это развязывает ему руки, он освобождается от человеческих законов, моральных, нравственных, общественных и дальше волен поступать, как вздумается, вернее, как угодно Богу. Он только проводник, добро и зло теперь не его поле деятельности, он освобожден от понятий добра и зла, человеческие ценности больше не должны его тревожить, отныне он не член группы, он - ОТСТРАНЕННЫЙ!
  В сердце ненависть и холод // Водворились!
  
  
  18
  
  "Ты прав оказался, отец, что не захотел меня ничему учить, ничего не открыл мне, ни в чем не помог в жизни, - продолжал думать Павел, ожидая возвращения Лапифа. - Ты словно хотел, чтобы этому всему я учился сам, на своих собственных ошибках. Ты не захотел брать ответственности на себя за мое будущее; наверное, хотел, чтобы я сам все постиг, сам стал сильным, крепким, - кремнем, а не пластилином. Это было твое новое видение, твое передовое убеждение вопреки устарелому, архаичному, которое подразумевает отцовскую заботу не только в том, чтобы поднять на ноги своего потомка, но и воспитать, насытить, наполнить личным опытом и знаниями, чтобы в дальнейшем он мог увереннее двигаться по жизни дальше. Но сделал ли ты лучше мне, с младенчества отпуская в утлом суденышке в свободное плавание, лишив этого судна не только паруса, но и весел? На своем опыте убеждаюсь, что ничуть не лучше. Чем я заслужил такое к себе отношение? Почему, будучи ребенком, самым, должно быть, счастливым существом на свете, я страдал? Был изначально грешен? Или сразу начал грешить еще в младенчестве? Хотя, судя по моей несостоявшейся жизни, грешили больше надо мной. В том числе и ты, отец, кровь от крови, плоть от плоти моя родня, заставляя меня страдать, сам не страдая. Как же тогда понимать библейскую дефиницию "раз страдаешь, значит грешен"? Кто прав? Бог не наказывает непорочных, значит, я порочен, раз наказан, и (по Лютеру) - добыча дьявола? Но если я страдаю за чужие грехи? Чьи? Матери, отца? Их родителей? Бабушка Рая тоже ведь страдала. Кто был виновником ее мытарств? Тоже ты, отец? Тогда почему ты не наказан дважды, а, наоборот, поощрен?
  Я мог бы сказать, как Лермонтов: "Не мне судить, виновен ты иль нет", но не могу. Другой жизни потому что не знаю. Я жил так, как отчасти ты построил мою жизнь. Ты даже внушил мне отвращение к отцовству, я раздумал заводить семью и рожать детей, испугался, что буду их воспитывать так же, отыгрываясь на них за свое унижение в детстве, поэтому и твои гены этой ветви твоими же стараниями прервутся навечно. В этом ты весь. Ты не прислушиваешься к голосу Бога в себе, ты слушаешь голос своего разума, а он у тебя насквозь прогнил. Но, может, ты никогда и не искал Бога внутри себя? Поэтому тебе и не у кого было спросить. А я после твоего ухода остался один, и матери, и бабушке тоже было на меня наплевать, особенно когда они все чаще и чаще замечали у меня, подрастающего, твои проступающие на моем обличии черты. Ты и их испоганил, неосознанно настроил против, превращая меня в изгоя.
  До того, как встретился с тобой, думал, что я самый обычный человек на свете. После встречи с тобой - что я урод. В этом ты убедил меня, показав, как счастливо ты живешь: имеешь молодую любящую жену, дочь, квартиру, машину, престижную работу. У меня этого ничего нет, и ты мне снова доказываешь, какой я ущемленный, а значит, ущербный. А я не хотел им быть никогда, поэтому искал в себе другого и, как мне кажется, нашел.
  В уме своем я создал мир иной // И образов иных существованье.
  Признаюсь честно, я до конца еще не понял, кого в себе отыскал, но то, что мой внутренний ОН открыл мне глаза, - об этом знаю наверняка. И в этих широко открытых глазах ты, отец, не предстал в лучшем виде, даже когда на короткий миг обернулся на меня. Не приглянулся мне и твой мир, с вашим плотоядным упоением рабского существования, которое вы сами для себя избрали, с вашей пошлой вежливостью червей, как выразился один классик, даже когда истребляете другу друга... Мне такой мир противен, меня блюет от него. Я лучше покончу с ним, как Артюр Рембо: молодым, насыщенным, недостижимым. Бог меня все равно примет: я пришел в этот мир едва наполненным, уйду - наполненным до краев, душа моя отныне - не пустая оболочка, но ампула с живительным раствором для будущего сосуда, возродившегося, может быть, где-то на просторах иной галактики..."
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"