Конечным и вожделенным итогом маниакального напрекращающегося забытья, в котором я упорствовал со дня обретения гражданства, стало для меня прикосновение ко дну своего Я. Я искал исток - Её - самое низменное, самое глубоко запрятанное, самое болезненное и изнеженное, прикоснуться к которому означало умереть в сладчайшей истоме - воскреснуть и, наконец, - СУМЕТЬ.
Я спустился вниз. На заляпанной густыми холодными тенями улице старуха-дворничиха в чёрном трико разгоняла ленивые ночные лужи. Высокомерный широкий рот с пухлым сгущением губ посередине и двумя плотными складками по краям говорили о том, что в жизни её было только два несбывшихся каприза, каждый из которых намертво притянул уголки губ к краям подбородка. Я подтянул свой рот к её и жадно чмокнул.
-Вопросы? - скривилась бескровная щель под её носом.
-Вы не видели Госпожу? - Вскричал я.
Мимо нас быстро прошагал невысокий молодой человек в стоптанных ботинках с торчащим в разные стороны чёрным ёжиком на голове. Сколько раз я услаждал себя уничижительным желанием: сделать это так, чтобы никто не заметил - разбитый, взывающий к жалости, даже не опустошенный, а просто пустой, ибо опустошить можно только то, что наполнено, расплываясь по вечерам по кровати мягким и липким еледышащим тестом, силясь уснуть, откреститься от вечной головной боли, я ненавидел себя в эти минуты, потому что через все эти сотни каждодневных прожорливых взглядов с ужасающим простодушием лупивших меня электричеством, незыблемой оставалась единственная чудовищная уверенность - мне по силам это терпеть! Я со злости топнул ногой и состроил бескомпромиссное лицо. Парень оглядел меня и улыбнулся.
-Косточка далеко? - вновь спросил я у старухи, провожая взглядом незнакомца.
Размахивая мохнатой метлой, она, казалось, вся ушла в работу.
Тогда, миновав по пустынной улице три тихих перекрёстка, я спустился на театральную площадь, разлинованную шеренгами накрытых столов, готовых к похоронному торжеству. Молочного цвета скатерти своим умертвляющим неторопливым свечением - единственное, что здесь напоминало о чём-то загробном. Звучало радио; площадь лопалась от обилия народа. Тёплые воздушные струи, напитанные алкоголем, метались в воздухе подобно летучим змеям.
Морщинистый, как сухофрукт, конферансье, тыкая в листок розово-фиолетовой конечностью, опутанной сетью бирюзовых вен, напоминал о " Правилах принятия и передачи сливовой косточки - Символа укрепления и усиления дружбы и солидарности между знакомыми и незнакомыми гражданами Нашего Общего Города." "...при принятии Символа даме дозволено находиться в сидячем положении и иметь накрашенные губы... формально акт способен длиться не более двух секунд. Господин по средством языка располагает Символ между зубами, прихватив его примерно по середине, при приблежении к нему дамы он должен ослабить челюсти, а дама втягивающим движением губ перенять Символ, заключив его за зубами или за щекой..."
Однажды этот мифический обряд уже дал мне повод участвовать в Её омертвевшей ночной комнате с завораживающим , почти "бодлеровским" трупом на кровати (позволяющим или приказывающим касаться его?): я ещё помнил, как опустился на колени, стянул одеяло - мутную глазную пелену, раскрывая Её животное совершенство. Безмолвная медовая нагота, залитая маслянистым лунным светом, истомлённая, исполненная, затаившаяся в ожидании обещенного. Чистый и всёнарушающий, целомудренный и преступный жест - я коснулся простыни, потянулся вперёд к тёмному лону меж раскрытых бёдер. Вспышка, агония мгновенного смыкания и вытянутое сквозь сон ленивое движение Твоих век огранило нашу причастность - мучительную, сладостную.
Удачно маневрируя меж столов и людишек я пытался отыскать Её место, что мне не удалось. Тогда я направился к конферансье, уже закончившему оглашение правил. Фонарь высвечивал его тусклое лицо с тёмными веками и округлёнными глазами, застывшими в состоянии вечного испуга и отхватывал у тьмы воротник, напоминающий белую чайку, замеревшую в танце и обнимающую крыльями его шею. Двигаясь в мою сторону на полусогнутых ногах, он разглядывал меня так, будто я его собственная фотография пять лет пролежавшая в пыли за диваном.
-Вы не скажите, где Госпожа? - Спросил я.
-Это ваше желание? - Поинтересовался он.
-Да.
-Ну так...у-у-у-ф...- он недоговорил, изящно махнул рукой и угас в толпе.
Дырявя подошвы на обочине бурлящей в огнях площади, я чувствовал себя чужаком, даже начавшийся дождь кусал, как дворовая сабака. Тёмно-синее полотно надо мной стягивалось мгновенными и ослепляюще белыми морщинами. Сколько раз бывало так же! Я просил, умолял, в дорогах жизни я извивался, как насекомое, попавшее в паутину, и не напрасно - однажды Она обратилась ко мне, нырнула в мою ладонь - Последняя женщина - в пушистом облаке вишнёво-шоколадных волос - она не произнесла: я хочу, но чуть дрогнули ресницы в безмолвном согласии, лёгким колыханием отозвался свитер на груди, упала кисть, перебрав пальцами брючный шов и рассыпала по полу пять беззвучных искр: да, да, да, да, да.
Над разложившейся в звуках площадью часы отбили двенадцать раз. Она должна быть дома, решил я, поймал такси и приказал вести меня к Шару.
Веки сомкнулись и я увидел Тебя. Ты лежала на кровати, поглощенная простынями, сомкнутая густыми бездонными сновидениями. Теперь я боюсь дать тебе другое имя, боюсь определить, запачкать тебя этим пошлым "лесбийское". Отдавшаяся, захваченная, завоёванная эфемерной сумеречной вселенной - беспомощная, безмятежная. Я касаюсь твоих волос. Густая тёмно-рыжая змея рассыпалась по одеялу живым, бликующим полотном. Левая кисть сжала простынь, складки исходят из кулака образовывая подобие лучистого нимба. Ты лежишь на животе, блёклый профиль, облечённый естественным и обезоруживающим притворством спящего - приоткрытый рот, слегка подрагивают ресницы. Что-то болезненно- притягательное есть в твоём теле, высеченом нескромным рельефом из простыни - отдающим дефективностью, нарочитой заброшенностью, возводимой тобой в ранг истиной свободы. Крупный, отнюдь не девичий живот, широкие сильные бёдра с естественно мощным продолжением - две круто обтёсанные ноги, одна из них (левая) подтянута к животу. Правая рука согнута в локте, кисть пропадает под подушкой. Наполненная и успокоенная тугими ленивыми тенями ты взываешь во мне к нитям какого-то дальнего родства, не кровного, конечно, родства как будто бы кем то обещенного, обронённого... Пребывая в этих видениях я достиг Шара.
* * *
Представьте себе огромную, переливающуюся светом стеклянную сферу, сплющенную по оси, перпендикулярной к земле, неподвижным глобусоподобным сталагмитом застывшую в зарослях махровых иззелена-синих туевых деревьев. К прозрачно-призрачной оболочке, сияющей в ночи, как второе солнце, рассечённой шестью круглыми уровнями, подводят пропитанные бумажной белизной, степенные и умудрённые долгим верным служением, ступени. Разлитая в округе ночь бодрится гудками и сиренами своих торопливых спутников, устремлённая и вытянутая светом фар, светофорами и окнами подмигивает она бесконечным и тощим облакам. Единственный освещённый в доме подъезд врезается в асфальт упрямым желтым треугольником. Воздух, высвеченный неоном многочисленных реклам, наполнен пронзительными и чистыми запахами мокрого дерева и хвои. Я явился на зов.
Поднимаясь на верх я представил как Ты посмотришь на меня - ни кротким, ни смиренным, ни бескорысным - упорным в своём доверии взглядом, жадно ожидающим нежности и одобрения.
* * *
За редкими полосками металлических рам кривится прыщавое небо. Пол - блестящий и чёрный, будто за него упрятали ночь, разрезан на квадраты, со всех сторон сжимающие наши нечёткие кляксообразные отражения. У единственной в помещении стены, вмещающей в себя центральную ось шара, находится барная стойка.
-Вопросы? - спросила Она через плечо.
-Значит, все мои желания способны сбыться в сию же минуту? - Решил проверить её я.
-Да.
Она протянул мне бокал вина.
-А вы не боитесь, вдруг я пожелаю, чтоб ваш дом рухнул?
Она держала бокал в вытянутой руке. Я приближался в её сторону намеренно медленно.
-Ну, моментально сбываются не все ваши желания. Чтобы рухнул мой дом нужно пожелать этого очень сильно. - Тихо ответил она.
-А кто определяет эту силу?
Я взялся за бокал большим и указательным пальцами, подумав, что вино, по сути, подобно ночи за стеклянным шаром и ночи за стеклянным полом. В ответ неторопливым жестом, будто двигалась в воске, она дотронулась до моей груди.
-А если я пожелаю розу в руке, сейчас же, сбудется?
-Думаю да, - по-кошачьи улыбнулась она.
-А если ничто в мире не способно меня взволновать, то желать розу и крушение вашего дома я буду с одинаковой силой, - не унимался я.
-Давайте теперь поговорим о моих желаниях. - Она в отличие от меня, знала, что делать со своим могуществом. - У меня их тоже не мало. Я не слабже вас. Мои желания могут сбыться?
Она подошела вплотную и, приподняв, указательным пальцем мой подбородок, посмотрела сверху вниз. Подавляющее начало в ней явно главенствовало над всеми остальными. Но в тот момент я об этом не думал, я это чувствовал: во рту пересохло, горячая волна обдала меня жаром и, наверное отнесла бы к стене, если б в этот момент я не подавился: густое ядовитое облако вспыхнуло в области груди и направило свои частые длинные щупальца к затвердевшему и шероховатому, как камни, горлу, удушая и лишая возможности привычно дышать. Представляю сейчас, с каким по-цыплячьи беспомощным видом я испуганно откашливался, боясь поднять голову, чтоб не продолжить разговора.
"Ну, это касается не всех ваших желаний, - мог бы передразнить её я. - Для начала уберите палец с моего подбородка."
Вместо этого меня озарила всеспасительная и безумная, и поэтому не могущая не удасться мысль, ссимулировать приступ апендицита, для чего я заранее выпучил глаза, но поднося руку к животу, передумал, схватился за ремень и понёсся к выходу, торопливо сообщая, что меня ждут дома, вперемежку прощаясь, извиняясь и благодаря. На ходу я выронил наполовину опустошенный бокал, звонкая смерть которого ещё долго эхом блуждала в моей голове, так что в дверях я извинялся уже и за него.
Я бежал по набережной. Я весь дрожал. Я болен? Боль? Что за сладкая болезнь? Сердце металось в груди, затем переместилось в голову и стало грохотать в ушах, а после вообще выскочило и больше я не слышал ничего. Оно было везде. Я стал сердцем.
Небеса в унисон разорвались снегом. Я замедлял бег, падал, поднимался, сплёвывал, обессиленный передвигался дальше, оставляя мокрому задумчивому песку отпечатки коленей, рук, ног. Над призраками домов в клубах пепельного дыма - смущённый и разбитый собственным величием - я растянулся над стареющим городом сплошным колючим ветром. Надежда, вначале всколыхнувшая лёгким, трепетным волнением, осталась ощущением бесплотной всепрощающей любви и гармонии ко всему творящемуся в окружающем мире. Я готов был дарить себя. Кружась по синусойде в снежном вихре, который приближаясь к земле оборачивался крупно смятой бумагой, я обнаружил два пластилиновых жгута, готовых заменить мне руки, и удачно зацепился ими за снежный выступ, вблизи оказавшийся воротником конферансье, разлетевшимся на перья в разные стороны.
-Ах. - рассмеялся старик.
Раскидав руки я откинулся на спину. Сквозь разбелённую сонную пелену мне привидилось лицо таксиста. Я заметил бледные верхние веки с мягкими морщинками по ободку, почти нависающими над его совиными глазами. Чёрные жеские волосы торчали в разные стороны. Уперевшись ладонью в спинку кресла, он приблизил ко мне своё лицо с широкой улыбкой, зимними ватными облаками расплылись перед глазами его зубы, я почувствовал быстрый ёжик его колючих усов в изгибе рта, и только когда раскрученной улиткой его горячее дыхание стало покидать меня, я окончательно проснулся.