Церковь Святого Сатаны и Всех Демонов
![[]](/img/b/bertrand/devidson_avram_-_tserkov_svyatogo_satanyesterhazy-7/devidson_avram_-_tserkov_svyatogo_satanyesterhazy-7-1.jpg)
- Церковь Святого Сатаны и Всех Демонов Примечания
Аврам Дэвидсон
— Вы уже видели это, Энгельберт? — спросил судья Бальтазаро Гампертс, развернув газету — одну из дюжины или двух, ежедневно поставляемых заботливыми владельцами кофейни “Коронованная голова“.
— Что это, „Вестник“? — не читал его сегодня.
Юрист, с наполовину фыркающим, наполовину хихикающим звуком, проговорил: — А вы знаете, что в американской провинции Фар-вест есть женщина — газетный редактор?
— Не знал и не удивляюсь.
— Неслыханная провинциальность. — Судья всосал кофе, покачал головой.
— Что там про это? — и про неё?
Судья Гампертс передал газету, быть может, в упрёк за стремление к лёгкому чтиву: — Она говорит, что тамошние фермеры должны взращивать поменьше кукурузы и побольше злости; фактически, так и говорит: «Взращивайте поменьше кукурузы и побольше злости»[1] — как вы думаете, что это значит?
Доктор Энгельберт Эстерхази наблюдал, как официант с равной ловкостью наливает ему в чашку кипячённое молоко из одной посудины и горячий кофе — из другой: половина на половину. — Ну… подозреваю, что это призыв к вечно борющимся американским фермерам уделять меньше сил культивированию кукурузы, чтобы посвятить больше сил политико-экономической агитации. — Он заметил, что молоко образовало пенку, удовлетворённо кивнул. Официант ушёл. Эстерхази поднял чашку, вернулся к моменту, когда следовал за мыслью: — Кажется, припоминаю — что-то, связанное с железнодорожными тарифами. Наши железные дороги принадлежат Короне, но, поскольку никакой Короны в Америке нет, их железные дороги принадлежат тем, кого называют инвесторами. — Он наклонил голову и отхлебнул.
Судья Гампертс произнёс: — Ахаа!
— Что «ахаа!»?
И член Суда Второго Округа сказал, что, возможно, поэтому на американские железные дороги иногда отправлялось работать множество крестьян из Триединой Монархии. — Вот ведь странные типы. Подавай им свободную страну и всё тут. Как бишь их? Те странные малые, которым нельзя голосовать или идти на военную службу, ах да: меннониты. Уверен — уж они-то не занимаются политико-экономической агитацией. У них, в Америке, есть все виды различных религий, Энгельберт. Факт. Почитайте это в „Вестнике“. Все частные, да: как и их железные дороги. Все равны, да, знаете ли. Факт. Никакой официальной церкви и никаких Конкордатов, знаете ли. И, как видно, женщины могут быть редакторами, да. Ну, они могут там голосовать, знаете ли, в провинции Фар-вест. — Он ещё раз отхлебнул, облизал усы. — Не-слы-хан-но, — произнёс он.
Тем же утром поздней весны, граф Владек, Министр Религий Скифии-Паннонии-Трансбалкании, раскладывал пасьянс на своём инкрустированном эбеновом столе, когда тихий двойной стук, сопровождаемый столь же тихим покашливанием, возвестил о появлении Брно, Главного секретаря Министерства.
— Войдите, Достойнейший Служитель, — пригласил Министр, его брови слегка поднялись в удивлении. Брно, сторонник этикета во всех его самых старинных формах, как правило не посещал своего начальника, не отправив прежде сообщения, начинающегося с "Досточтимейший и Благороднорождённый" и завершающегося "Припадаю к вашим ногам" и так далее. В связи с этим граф Владек не просто оторвался от карт, он вовсе их отбросил.
Вошёл Брно, высокий, тонкий, одетый в чёрное, восково-бледный: безупречный чиновник, ступавший почти на цыпочках. Поджав губы он положил на стол Министра документ, озаглавленный очень крупным шрифтом на готском, глаголицком и латинском алфавитах, как "Разрешение На Официальное Признание Тайного Вероисповедания, Описанного Ниже". Граф Владек определённо не вздрогнул, определённо не состроил гримасу, конечно же, он не скрипнул зубами: но его зубы сомкнулись с заметным щелчком. И Брно, с неким выражением, сочетавшим удовлетворение и уныние, заявил: — Именно так, Достойнейший и Благороднорождённый господин министр и граф.
Если тайное вероисповедание (описанное ниже) было конгрегацией Святой Православной церкви, не возникло бы необходимости обращаться с таким разрешением в Министерство Религий, подобные вопросы относились исключительно к Митрополии Паннонии и Скифии и/или Священному Синоду Трансбалкании. Если же это был римско-католический или греко-католический вопрос, предварительную документацию вручили бы Папскому Делегату с рассмотрения и согласия Примаса Паннонии, Этнарха Скифии или византийского Экзиларха Балкании. А поскольку граф Владек не удостоился ни предварительного визита Главного Раввина, ни шкатулки с мускусом от Великого Ходжи, ясно, что ни недавно запланированная синагога, ни мечеть тоже ни причём.
Более того — и, достигнув этого пункта своих размышлений, Министр Религий вздохнул и потянулся к табакерке — более того: если бы это был просто вопрос конгрегации новолютеранской или реформатской церкви, не только Брно не явился бы проконсультироваться с графом Владеком, но и Региональный секретарь Министерства не потрудился бы обращать внимание Брно на этот вопрос.
Всё это складывалось в перспективу ещё одного Евангелического Неортодоксального Движения. И, кроме этого пункта, ничего больше не было известно.
Когда такое произошло в прошлый раз, в Прибалкании вспыхнуло восстание, византийские делегаты в парламенте проголосовали против Бюджета, гиперборейцы отказались платить свой подушный налог, а Папский Делегат, монсеньор Пиноккио, ссылаясь на серьёзное недомогание, отменил собрания, проводимые дважды в месяц, на которых он и граф Владек (плюс фельдмаршал Дракула-Хуньяди и профессор Плоц с медицинского факультета) играли в покер — игру, которой монсеньор Пиноккио научился, будучи приходским священником в Бруклине, провинциальном городке на Большом Острове в американской провинции Нев-Джорк.
Конечно, всё это очень тревожно.
Граф Владек уныло втянул понюшку.
— Что на сей раз, Брно? — вопросил он со вздохом и сопением. — Дважды-Потомственные-В-Духе Предестринарианские Баптисты? Или Антиномисты Седьмого Дня?
Брно молча указал на строчку, гласящую: НАЗВАНИЕ ТАЙНОГО ВЕРОИСПОВЕДАНИЯ, КОТОРОМУ ТРЕБУЕТСЯ ОФИЦИАЛЬНОЕ ПРИЗНАНИЕ и где чётким и разборчивым почерком, не выдававшим ни одного из чувств, которые мог испытывать переписывающий клерк, было выведено: Церковь Святого Сатаны и Всех Демонов.
Молчание нарушил всего лишь Брно, но граф всё равно судорожно дёрнулся. — Это прошение, — произнёс секретарь, так же тихо, как обычно, — подписано требуемыми Девятнадцатью Добропорядочными и Верноподданными Лицами, все из которых зарегистрированы в последней Переписи, все из которых предыдущие пять лет платили подушный налог, все из которых состояли на военной службе и никто из которых никогда не был под арестом. Требуемые нотариальный сбор был уплачен золотом, а также гербовый сбор за квитанцию на годовую аренду помещения, выделенного для вероисповедания.
Вкратце — всё было в порядке, в полном порядке. Министр Религий не находил никаких законных оснований для отказа поставить свои печать и подпись. И, конечно, если он приложит их, то последствия… последствия…
— Я подам в отставку, — произнёс он срывающимся голосом. — Подам — и сложу свои обязанности как Смотрителя Охотничьих Псов в дальней пограничной провинции Птуш, что автоматически положено делать после отставки, без необходимости спрашивать у Трона. Подам… и лишусь моей удобной десятикомнатной квартирки на Корсо, моей такой миленькой пухленькой любовницы, которая поёт в Опере колоратурным сопрано, моего электрического ландо, моего членства в Клубе Конного Спорта и моего английского лакея… — Он закусил кулак, чтобы удержать рвущийся всхлип. Невозможно было даже представить прилично отапливаемую комнату в Замке Птуш и Министра терзал озноб.
К бесконечному удивлению начальника, Брно тихо, но твёрдо заявил: — Досточтимейшему и Благороднорождённому господину министру и графу не следует этого делать.
Надежда ещё не посетила его разум. Но даже одно лишь изумление остановило единственную слезу, выступившую в глазу графа Владека. — Тогда что же мне делать? — прошептал он.
Брно отвечал: — Вам нужно проконсультироваться с доктором Эстерхази.
Энгельберт Эстерхази, доктор юриспр., доктор филос., доктор мед., доктор литер., созерцал кедровую шкатулку перед собой. Наконец он открыл её, извлёк панателлу[2] Каоба Гранда, втянул её запах, приблизил её к уху и послушал. Затем он отрезал её кончик ножичком с ручкой из слоновой кости (подарок последнего Хаджи Типпу Тибба, из Занзибара и Пембы). Затем он поместил этот кончик в рот, а другой — в маленький газовый огонёк. Он выдохнул через рот клуб дыма; потом некоторое время позволял дыму медленно просачиваться наружу; сделал ещё затяжку, поглубже и удерживал её дольше. Затем он скривил губы и, словно едва понимая, что делает, выпустил дымное колечко. Колечко поплыло в воздухе и наделось на палец в перчатке, торчащий из сжатых на золотом набалдашнике трости рук его гостя.
— Это очень хорошая Гавана, — заметил он. — И это очень трудная вещь, о которой вы меня просите. Вы действительно просите меня распустить слухи об официальном разрешении, слухи, которые сейчас и несколько прошлых лет распространяются среди самых невежественных, а именно: «Эстерхази сносится с дьяволом». Зачем мне делать это?
Граф Владек моргнул и отвёл взгляд от ярко раскрашенной фарфоровой френологической головы, которая, казалось, плавала в воздухе, равноудалённая на пять футов от пола и потолка. — Патриотизм, — ответил он через мгновение. И закашлялся.
Слабое движение, которое могло быть намёком на подмигивание или же незавершённым тиком, на мгновение передёрнуло уголок левого глаза доктора Эстерхази и ещё одна тонкая лента сигарного дыма хлынула из левого угла его рта. Он ничего не сказал.
— Не патриотизм? — спросил граф Владек.
— Самым патриотичным человеком, которого я когда-либо встречал, — заметил доктор Эстерхази, — был сержант-майор Мумкоч, серийный убийца. Замечательная голова была у этого человека. Замечательная. Вы, конечно, помните голову Мумкоча.
Возможно, слегка нервозно, возможно, слегка раздражённо, граф Владек ответил: — Нет, я не помню голову сержант-майора Мумкоча!
— Действительно? — слегка удивился хозяин. — Ну, она находится почти прямо позади вас, в большом сосуде с формальдегидом. — Граф Владек, испустив звук, приводящий на ум здоровенную летучую мышь во время брачного сезона, вскочил со стула, создав впечатление, будто пытается одновременно направиться в две разных стороны. Потом он медленно уселся и бросил полный холодного недовольства взгляд на человека, который всё ещё спокойно и с безмятежным наслаждением курил подаренную им сигару.
— Эстерхази…
— Да, Владек?
Их взгляды встретились, упёрлись друг в друга.
Мгновением позже: — В самом деле, Эстерхази, вы не должны забывать, что обращаетесь к Королевскому и Имперскому Министру…
— Я ни на миг не забываю этого и при этом не жду, что Королевский и Имперский Министр сочтёт неподобающим, что, когда человек награждён семью докторскими степенями, к нему следует обращаться, как минимум, по одной из них…
Но граф Владек больше не мог сдерживаться. Со звуком не громче, чем невольное фырканье, он развернулся на стуле. И воскликнул, — Иисус, Мария и Иосиф!
— Нет, нет, нет. Монош Мумкоч, сержант-майор, Первые Паннонийские Гусары (Звезда Доблести 5-го Класса, за Карпатскую Кампанию, С Лентой). Приговорён семнадцатью пунктами обвинения за Позорное Убийство. Отправился на плаху, распевая Государственный гимн. Бугор Патриотизма очень силён… как может видеть Ваше Превосходительство… — Он помахал своей сигарой.
— По мне, смахивает на бородавку.
Доктор Эстерхази глянул на свои руки, потом на аккуратно подстриженный и охваченный жёстким воротничком затылок его гостя, раз-другой шевельнул всеми пальцами, будто собирающийся броситься паук: затем, очень, очень слабо вздохнул.
— Это и есть бородавка, Ваше Превосходительство, — сказал он. — Бугор Патриотизма — приблизительно четыре с половиной сантиметра, слева по диагонали. — Он засунул руки в карманы и, снова откинувшись на стуле, поднял сигару и всмотрелся в дым.
— Очень хорошая Гавана…
Наконец граф Владек повернулся. — Гнетущее зрелище, — пробормотал он. — Да-да: уверен, оно ещё и поучающее. Хорошо. Хватит всего такого… такого… — Он избегал встречаться глазами с хозяином, когда развернулся обратно,
— Хорошо, хорошо. Доктор Эстерхази. Вполне довольно. Вы знаете суть этой проблемы. Вы возьмётесь за это дело?
Ещё одно кольцо сигарного дыма. Ещё одно. И ещё.
— Вы назовёте ваш… ваш гонорар, доктор Эстерхази? Доктор доктор Эстерхази? Доктор доктор доктор Эстерхази? Доктор доктор доктор доктор Эстерхази? Док…”
Но хозяин отмахнулся от дальнейших повторений: — Этого достаточно. Три прочие — почётные. «Гонорар»? Да. Что ж… — Он сел прямо. Вся скука, вся насмешливость, всё безразличие теперь пропали. Он наклонился вперёд.
Рыночная площадь в Попошки-Георгиу пахла, будто сарай — то есть, если бы сарай, вдобавок к обычным запахам сена, навоза и скотины, источал бы ещё сильный запах зрелых фруктов, дешёвых благовоний, керосина, горящего жира, жареного мяса и свежей выпечки.
Допустим, это весьма маловероятная комбинация для сарая. Но вы там. А мы тут. На рыночной площади Попошки-Георгиу. По вторникам, с незапамятных времён (то есть уже лет семнадцать-восемнадцать), проходил Маленький Базарный День. Большой Базарный День — пятница. Маленький Базарный День в основном отводится под торговлю мулами, волами и козлами; только мужчины приходят на Маленький Базарный День. Маленький Базарный День действительно пахнет, как сарай — то есть, как сарай, в котором кто-то пролил уйму пива и огромное количество самого дешёвого очищенного спирта (называемого на местном диалекте „Девичьим Вздохом“). Во вторник выставляется немного снеди или выпечки, мужчины приносят свой собственный обед, а «обед» селян Попошки-Георгиу традиционно состоит из куска козьей колбасы, куска козьего сыра, куска хлеба (не совсем чёрного, скорее серого) и горстки сушёных вишен. Считается, что вишни помогают при плохом пищеварении. В Попошки-Георгиу кишечник считается местом самых глубоких чувств. Когда говорят, что: “Мой лучший мул сломал левую переднюю ногу”, то можно услышать, что при этом добавляют: “Это, словно турецкий нож у меня в кишках”.
А ещё они рассказывают такую историю:
Первый Крестьянин: Вчера я пришёл домой и застал свою жену в постели с козопасом.
Второй Крестьянин: Что же ты сделал?
Первый Крестьянин: Объелся вишен.
Выслушав эту историю, особенно после первой половины второй бутылки «Девичьего Вздоха», наш крестьянин из Попошки-Георгиу обеими руками схватится за свой вышитый жилет, обольёт свои бриджи, корчась от смеха свалится и закатится в навозную кучу.
Но в пятницу в городе появляется не только крестьянин, но и жена крестьянина, дочери крестьянина, мать крестьянина и тёща крестьянина. Поэтому всё немного отличается. К вышеупомянутым героям прибавляется изрядное количество лавчонок с лентами, свистками, оставшимися пряниками, козьим молоком, религиозными принадлежностями из золота, чистого золота, настоящего золота; а также оживлённая торговля травами, одни для любовных зелий, другие для слабительных.
У палатки травника переминается дряхлая бабулька в шестнадцати юбках и двадцати семи платках, все ржаво-чёрные.
Травник: Чем могу услужить Благородной Даме?
Бабулька: (Стонет, прижимая к спине иссохшие кулачки.) Что-нибудь для пищеварения?
Травник: У меня есть именно то, что нужно.
После этого подходит правнучка бабульки.
Травник: Чем могу услужить Благородной и Прекрасной Даме? Парле ву итальяно, маддам?
Девушка: (Покраснев) (Шёпотом.) Что-нибудь для пищеварения?
Травник: У меня есть то, что вам нужно.
А потом, следом за ней, подходит отец девушки.
Крестьянин: Скажи-ка, ты ведь тут новый? Что случилось со Стариной Йокумом, который раньше держал это место, хах? (Сплёвывает мокроту и слюну.)
Травник: Йокума забодал кабан в Гиперборее.
Крестьянин: Пусть Воскресший Иисус Христос и Все Святые смилуются над его душой, забодать — слишком уж хорошо для него, сукиного сына. Есть что-нибудь для пищеварения?
Ох уж эти лукавые селяне Попошки-Георгиу!
Между тем, только лишь, чтобы показать, что Машина символизирует (a) узкоколейную железную дорогу от (а в этом вопросе и к) Столице Округа, (b) двигатель с одним котлом на местной фабрике, который перемалывает гравий и козье мясо и (c) — но никакого (c) нет — Просто, чтобы показать, что здесь Машина не уничтожила Сельский Дух, традиционную музыку исполняют старик на волынке с одной трубкой, хромой мальчик, который бьёт в цимбалы, не попадая в такт и подвыпившая толстуха с тамбурином. Крестьяне выражают свою острую признательность этой старинной традиции, отплясывая традиционные джиги, портя воздух во время перерывов в музыке и, когда хромой мальчик протягивает руку, награждая его фальшивыми монетами или плюя в его грязную лапку.
И каждый раз, когда исполняется последняя часть этого гвоздя программы, о, взгляните на крестьян — то есть, на прочих крестьян — обеими руками ухватывающихся за свои расшитые жилеты, обливающих свои бриджи, корчащихся от смеха и закатывающихся в навозные кучи.
Также в Обычае, хотя уже много лет не появлявшийся на местной сцене: фигляр в вишнёвом мундире, синих брюках, прикреплённых к башмакам и огромном ветхом сером цилиндре — старики, заметив его, тычут друг друга и говорят: — А-ха-ха, Русский Балагур! Теперь-то мы услышим что-нибудь забавное! — и они ускоряют шаг и теснятся поближе — фигляр жонглирует тремя плодами граната, которые он потом продаст, не прекращая быстрой скороговорки, полной грубых шуток… так или иначе, фрукты оборачиваются кипой буклетов, альманахов, которые он распродаёт, по несколько грошеков за каждый…
— Все Святые Дни, на германском, глаголицком и латыни, с верными Лунными Знаками и сроками посадки репы, вдобавок уйма выдержек из Священных Псалмов — и здесь он что-то произносит с набожным взглядом и учёным видом, что-то, что крестьяне принимают за Старославянский или Верхненемецкий церковный; затем он подзывает маленького мальчика и достаёт из его уха голубиное яйцо; теперь он жонглирует двумя шарами, теперь только одним.
"Русский Балагур": — Забавно, в начале у меня их было два. (Стучит по себе).
И крестьяне ухватываются за свои расшитые жилеты и…
После всего фигляр удаляется в укромный уголок, в его огромной шляпе — нераспроданные альманахи, на коленях — развёрнутый красный шарф, пересчитывает горсть медяков. Большая часть толпы наблюдает незапланированную часть развлечения, с остроумием собачьей своры. По крайней мере, это так же забавно, как и что-нибудь другое, и имеет дополнительное преимущество, что никто потом не станет собирать пожертвования.
— Приветствую, чистейший, — говорит кто-то жонглёру. Жонглёр медленно оглядывается, одна рука на медяках, не произносит ни слова.
Вновь прибывший — желтолицый мужчина, мужчина с морщинистым безволосым лицом; он облачён в шильдиц, усеянный каплями свиного навоза. — Приветствую, чистейший, — повторяет он.
Фигляр улыбается слабейшей из улыбок. — Положим, — произносит он, — Вы смотритесь гораздо чище меня.
Шильдиц кланяется. — Я — белый голубь, — говорит он, — источник беспокойства удалили, когда я был ещё мальчиком. Тогда не было закона против этого… Но вы — нет, вы — чистейший. Вы знаете Старый Язык. Я слышал, как вы говорили на нём, когда произносили их ложные псалмы, да, я слышал. Но я не знаю.
Эти двое быстро оглядываются вокруг, их руки встречаются под красным платком. Платок двигается от ветра? Их пальцы движутся под платком? — пальцы касаются пальцев в какой-то ритуальной игре? Через мгновение всё это проходит.
— Вокруг больше наших, чем прежде, не так ли? — замечает «Русский Балагур».
Белый голубь кивает, поглаживает свой длинный подбородок: — Да, больше. Больше. Не много. Никогда не было много. Нигде не было много. Никогда с былых времён. Но всё это изменится. Скоро. Изменения начинаются. Понимаете?
Балагур пожимает плечами, приставляет руки чашками к ушам: — Я слышу. Я просто… слышу. Но я действительно не знаю.
Шильдиц (он называется именем Яанек), придвигается и приближает рот к уху фигляра. Потом он, видимо, передумывает. — Посмотрите, что я хочу показать вам… тебе… Смотри сюда. Смотри вниз. Смотри… — И он начинает что-то чертить своей длинной тростью. Что-то, похожее на карту. — …и мы увидимся потом, сегодня вечером, — завершает он. И уходит прочь.
— Подходите, братцы, всего два грошека, всего два за этот альманах, — призывает фигляр позади него, держа один из них, будто всё ещё пытаясь торговать. На лицах обоих слабые улыбки.
Такова особенность Триединой Монархии, что действительно, по самой своей сути, Его Самое Благостное и Святейшее Величество, Игнац Луи, одновременно является Королём Паннонии, Императором Скифии и Башою Трансбалкании. Но, тем не менее. Как зачастую говаривает сам Энгельберт Эстерхази: «Простых вещей не бывает». Не в таких делах. Сама по себе Трансбалкания — член Конфедерации, состоящей из Малого Влоха, Великого Влоха, Попошек и Гипербореи. Поэтому Е. С. Б. С. В. Игнац Луи, как известно каждому школьнику, является Верховным Герцогом Обоих Влохов, Князем Попошек и Великим Гетманом Гипербореи: Населен. (1901) 132756. Основной экспорт: Овчины, свиная щетина, сушёные артишоки, окрашенное стекло и мускус. Столица: Аполлоград (бывший Аполлополис).
Аполлоград — самая маленькая Национальная Столица Триединой Монархии. Статистик доктор Эйнхардт в один из своих редких приступов юмора вычислил, что нечто новое появляется в ней в среднем раз в 17,5 лет, пройдя путь в 700 миль между Имперской столицей Беллой и Аполлоградом. (« — То есть, — добавил он с неким мерцанием в добрых, близоруких глазах, — если оно вообще появляется!») — Даже сейчас можно увидеть свиные стада, мечущиеся от ужаса при виде «самовара на колёсах», как называют аполлоградский паровой трамвай; так случилось, что последний паровой трамвай в Белле был упразднён более семнадцати лет назад. Провинциальные дворяне всё ещё считают необходимым предупреждать слуг ни в коем случае не задувать газовые светильники в „Гранд Отель Аполлон и Игнац Луи“. Даже в саксонском и армянском кварталах большинство домов освещается керосиновыми лампами, тогда как большинство татар пользуется камышовыми лучинами. Засыпанные гравием улицы этого последнего участка, раньше вошедшие в поговорку, теперь, при благожелательно строгом и прогрессивном управлении Градоначальника, графа Блопца, полностью ушли в прошлое.
В старейших районах города газопроводы только ещё планировалось дотянуть до большинства улиц. Граф Блопц, в начале своего пребывания на должности, в виде эксперимента пробовал ставить уличные фонари с горящим рапсовым маслом; но обнаружилось, что татары сливали масло и использовали его для кулинарных целей. За небольшую плату посетители могут воспользоваться услугами лицензионного муниципального носильщика с фонарём.
— Я тебя здесь прежде не видел, земляк, — отметил носильщик Карпош однажды ночью в дрожащем свете фонаря.
— Дела в торговле щетиной не те, что раньше, — уныло заметил его наниматель. — Нужно стать ближе к источникам поставок. — Он мог бы считаться высоким, если бы так не сутулился. Возможно, его тяготили дела в торговле щетиной.
— Так они и говорят мне, земляк. Скажи, земляк, как насчёт капли бренди, прежде чем мы углубимся в Татарский Городок? Никакого бренди там, знаешь, все они мусульмены, — и он сплюнул, pro forma[3], на разъезженную, покрытую колдобинами дорогу.
Путешественник пробормотал что-то насчёт того, что бренди не испарится, прежде, чем они вернутся; и этим намёком на грядущее вознаграждение Карпошу пришлось удовольствоваться. Дома грудились вдалеке от дороги, низкие, с соломенными крышами. Время от времени собака, прикованная цепью на клочке земли с дынями, просыпалась и облаивала лимонно-жёлтую луну. Наконец они достигли своей цели.
— Смотри, земляк, этот склад? — спросил гид, подняв фонарь, будто выгоднее показывая облезлую штукатурку и бутовую кладку стены под ней. — Использовался под, как они говорят караван-сарай, в старые времена при турках. Тогда у них здесь были верблюды. Факт! Мой старый дедуля, он рассказывал…
Но что рассказывал дедуля Карпоша, никогда не узнает ни одна живая душа, поскольку в тот момент маленькая дверь, вделанная в большую, открылась, путешественник произнёс несколько слов в щель, дверь открылась немного шире, путешественник вошёл, дверь со скрипом закрылась. Карпош крякнул, поставил фонарь в нишу, убавил фитиль, опустился на землю и, размышляя о бренди, приготовился ждать.
Великое множество верблюдов действительно могло надолго разместиться в караван-сарае; если поразмыслить, в основном бактрианы, торчащая огромными клоками шерсть, ожерелья больших синих бусин на толстых, искривлённых шеях, навьюченные, качающиеся и подгоняемые, сотни лиг за лигами, весь путь от Двора Великого Хана до может-даже-Каракорума — а, может и дальше. Там были дворики за двориками и склады, способные вместить щетину всех боровов Гипербореи: и товары, более драгоценные из-за дальности: китайский калган и бензойная смола, рулоны шёлка, тонкий, будто дымка, индийский тюль: но теперь — ничего, кроме нескольких обшарпанных залов, содержащих щетину вонючих свиней с гиперборейских пастбищ, идущую на изготовление кистей для побелки стен в христианском мире.
У привратника имеется факел.
В каждом углу каждого помещения в огромном караван-сарае, ещё по одному факелу.
В комнате, такой большой, что даже её ближние части скрывались в тенях, две линии мужчин, стоявших на расстоянии вытянутой руки и каждый из них с факелом.
Голос: — Это был последний. Никто больше не войдёт.
Последний, пройдя между рядами факелоносцев, останавливается в шаге за ними.
Собравшихся не очень много и все они в комнате. В одной половине находится стол с расшитой скатертью, всеми виденной на кухнях зажиточных сельских домов по торжественным случаям, а на ней стоит современная керосиновая лампа, с матовым колпаком, наполовину закрытым ярко-розовым абажуром. За столом восседают трое почтенных мужчин с бакенбардами и каждый выглядит вдвойне почтенным из-за очков с очень маленькими овальными стёклами. За маленькой фисгармонией сидит полная женщина, вся в чёрном; если она сама и не является вдовой состоятельного мясника, то, безусловно, у неё имеется таковая сестра. Эстерхази усаживается в насколько возможно заднем ряду довольно малочисленной конгрегации, диаконически выглядящий человек в очках кивает женщине, она расправляет полные плечи и начинает играть, довольно мало фальшивя, то, что можно было бы машинально посчитать гимном: но что Эстерхази моментально распознаёт, как Триумфальный Марш из Аиды[4].
Большую его часть она пропускает.
Фисгармония стихает, испустив что-то вроде вздоха, воздвигается диакон, вытаскивает из рукава носовой платок и, полным чувства голосом, произносит: — Возлюбленные братия, дражайшие праведники, сохранившие Веру, я прибыл, чтобы доставить вам радостную и столь долгожданную весть: Святой Сатана наконец-то освободился из Ада и, со всеми его Благими Демонами, уже сейчас начинает готовиться к правлению над всеми Небесам и всей землёй…
Конгрегация взрывается рыданиями, возгласами, криками экстаза, воздевая руки, пожимая руки, бия себя в грудь, теснясь по двое на передних местах и, через мгновение, сперва по одному, затем парами, потом по трое и четверо, вскакивая на ноги. Седовласый мужчина в одежде чёрного сукна, с видом и запахом захолустного аптекаря, оборачивается к Эстерхази и, с бегущими по морщинистому лицу слезами, обнимает его и кричит: — Сатана воскресе! Сатана воскресе!
И Эстерхази, отчасти возвращая объятие, говорит, самым близким к энтузиазму тоном, на который способен в данный момент: — Он и правда воскрес?
Не самая малая из интересных особенностей Паннонийской Пресвитерианской церкви — то, что она содержит семнадцать епископов, пятнадцать из которых находятся в самой Паннонии и два, что называется — in partibus infidelibus[5], — председательствуют в Синодах Скифии и Трансбалкании. Как известно, недоверчивые кальвинисты проделали весь путь из Шотландии (особенно из Шотландии), чтобы это проверить; и учёные теологи Протестантизма объяснили им, что — Первое: этот институт был отчасти навязан им Капитуляцией 1593 года, Второе: эти епископы выбираются жребием, после поста, раздумий и молитвы, и без какого-либо намёка на передачу апостольской благодати[6], епископ, будучи в синоде — просто Первый Среди Равных среди прочего кальвинистского духовенства и, Третье…
Но эти визитёры вряд ли желали услышать Третье. Они сказали: — Тьфу! — и воскликнули: — Цыц! — И они бормотали: — Епиископы, скажи на милость! — воздев глаза и руки.
Епископ Андреас Хогивод бродил по своему саду в окрестностях Великой Старореформатской Церкви в Аполлограде. Он был человеком грандиозных размеров и объёмов, в одеянии кальвинистского священника, необъятном накрахмаленном воротнике и треугольной шляпе; и производил впечатление некоего катафалка, стоящего на торце и движимого своей собственной силой. В одной руке он держал, почти охватывая целиком, том XXII Наставлений Кальвина[7] in octavo[8]; вместе с крошечной агатовой табакеркой, прижатой к сафьяновому переплёту; другая рука, или, во всяком случае, два её пальца, была прижата к его носу. Нос епископа, можно сказать, являл определённое благородство. Некая грандиозность, архитектурный размах рококо… или, возможно, барокко. Живописец, нанятый комитетом Пресвитерии, чтобы маслом запечатлеть епископский портрет, один-единственный раз, совершенно неблагоразумно, обозвал этот нос «римским». Разумеется, настолько нехристианская эмоция, как гнев, не могла исказить епископский лик; однако, он позволил себе заметить, что не согласен. И, по этой причине, позвольте нам оставить его таким, какой есть. Нос кальвинистского епископа Аполлограда и всей Трансбалкании не был римским. И уж, разумеется, не был и римско-католическим.
Расхаживая по саду и, несомненно, размышляя о доктрине Избранности, Предопределения и Греховности, он с немигающей торжественностью взирал на приближающегося посетителя. Этот посетитель был высокого роста и шёл отчасти торжественным манером, немного заведя одну руку за спину. Его сюртук был безупречен, что само по себе довольно необычно для Аполлограда, который епископ несколько раз в шутку называл “Пыльным Аполлоградом”. Когда же он снял свой не менее безупречный цилиндр и поклонился, то обнажил впечатляющую голову, серебристые волосы которой поредели достаточно, чтобы напомнить одно из примечаний Гоголя в другом контексте: “За мудрость Бог лба прибавил”[9]. Голова посетителя заметно выдавалась с обеих сторон, указывая, что, по крайней мере, его шляпник несомненно должен быть осведомлён о необычном качестве и количестве мозгового вещества, содержащегося под лобными и затылочными костями.
Епископ, опытный в физиономической оценке и других вопросах, выдающих профессию, позволил руке у носа упасть, а понюшке — развеяться на ветру (а если нет, то присоединиться к другим пятнышкам аполлоградовской пыли, где они едва ли будут заметны), переложил в неё книгу и шкатулку и протянул свежеосвобождённую руку гостю, заметив, что он сделал так же: — Господин Адвокат.
— Энгельберт Эстерхази, с юридического факультета и к услугам Вашего Преподобия… Но как… как Ваше Преподобие узнали?
Его Преподобие отмахнулся от вопроса. — Каждый поймёт, — прогрохотал он. — Каждый поймёт. — Он ещё раз сжал руку посетителя. — Отлично. Доктор Эстерхази. Так. Отлично. Из Беллы? Разумеется. Из Беллы. Вот видите. Каждый поймёт. — Он слегка пожал плечами.
Будь он просто провинциальным епископом, то лишь пожал бы плечами, но он отлично осознавал одну-две вещи, а именно: Первое — этот посетитель был из Коллегии Адвокатов, Второе — как таковой, он носил звание доктора юриспруденции, Третье — подобное щеголеватое платье было из того вида щеголеватых платьев, которые носили исключительно члены Общества Адвокатов Имперской столицы и, в конце концов, Четвёртое — таким образом бесполезно было пытаться заморочить епископа и даже стараться надуть его насчёт Первых Плодов, Десятин, Аннатов[10] и/или других пресвитериальных доходов: бесполезно даже пробовать.
— Ну и ну, Ваше Преподобие, конечно, совершенно правы. Я приехал сюда не покупать щетину!
— Хо-хо! — загремел епископ. — Ха-ха-ха. Щетину! Ха! Замечательно. Это забавно. Щетину, о нет. А как насчёт, э, хмм, мускуса? — Он вздёрнул брови, скривил рот. — Об этом смиренному пастырю лучше не спрашивать; он этого не хочет. Хо!
Поведение Эстерхази, слегка мотнувшего головой, показало что он был прекрасно осведомлён о репутации юридического факультета в амурных вопросах. Он ничего не сказал о том, что прошли десятилетия, с тех пор, как мускус считался подходящим подарком для дорогих куртизанок Имперской столицы…
— Что мне сообщить от вашего имени, епископ, пославшему меня высокочтимому и преподобному пастору Эккельхофту, когда я возвращусь?
— Экельхоффт, ах, Экельхоффт! — Епископ проворно задрал своё одеяние и запихнул табакерку в один карман, а книжечку — в другой. Затем он воздел руки, пальцы и глаза: — О, душа твоя! О, разум! Умён? Умнее шести иезуитов! Христианские души в сомнениях и опасениях, — он обращался им из своего сада, с розовыми кустами и липами, как к свидетелям, — те, кто подвергаются неисчислимым опасностям, искушениям и развратным учениям, которые можно найти в больших городах, прежде всего узнайте под солнцем: не бойтесь! Себастьян Экельхоффт непоколебим, словно маяк! Прислушайтесь к нему, обитатели великого имперского вышнего града! Сядьте у ног его в день воскресный! Бегите лютеранства во всех его видах, не говоря уж о худших грехах…
Учёный юрист потёр свой длинный нос, словно благодаря за эти увещевания. — Это настоящий учёный, пастор Экельхоффт, — сказал он.
— Лучшего нет. Цицерон в его пальцах, Эразм в его пустой руке… Я сам когда-то был немного учёным, — ответил епископ с налётом сожаления. — Хотя немного достойного изучения можно найти здесь, среди языческих орд Гипербореи.
— „Языческих“, о да. Такими Ваше Преподобие считает татар?
Его Преподобие был не так уж уверен. Татары, сказал он, татары всего лишь простые души, честные и трудолюбивые, обольщённые ложным, так называемым "верным", пророком. Но, безусловно, в Гиперборее можно было найти и похуже, чем татаризм. В конце концов, татарин — лишь тень турка, а турки, бесстыдные поборники Желания во всех его видах, тем не менее, даже турки признавали в Протестантстве Веру, лишённую идолопоклонничества во всех его формах…
— Несомненно, здесь есть и похуже татар, — мрачно повторил он.
Посетитель казался и обеспокоенным, и очарованным. — Я и не помышлял противоречить огромному богатству знаний и опыта, — заявил он, — на котором Ваше Преподобие основывает свои заявления. Несомненно, те исторические события, на которые один-два раза ссылался пастор Эккельхоффт, когда мы — он и я — обсуждали удивительное влияние, которое прежде оказывала манихейская ересь, столь долго, на столь многих жителей этой некогда процветающей (я говорю о дотурецких временах) области… э?
Но епископ Аполлограда не выглядел склонным соглашаться с э? — Исторические события? Столь долго? Оказывала влияние? Оказывала влияние? Дотурецкие времена? Ха, ха!
Конечно, ведь епископ Хогивод не имел в виду, именно?...
Епископ Хогивод действительно имел в виду. Именно.
Если бы доктор Эстерхази когда-нибудь бывал в Попошки-Георгиу.
Доктор Эстерхази задумчиво коснулся своего длинного носа. Да, он бывал.
А известны ли доктору Эстерхази знаменитые сыры Попошки-Георгиу? Да, доктору Эстерхази известны. А потому он должен знать способ, как вызревают эти сыры. Будучи тщательно завёрнуты в чистый свиной пузырь, а потом обёрнуты семью мешками и затем захоронены под навозной кучей на два месяца. — Разве два месяца? — усомнился епископ. — Ну, неважно, два месяца или около того. Навозная куча, хотя и омерзительная, производит равномерное и непрерывное тепло; факт, подмеченный и используемый старыми алхимиками. Хотя не для того, чтобы делать сыр. Неважно. Всё равно. Вы помещаете молодой сыр под навозную кучу и, если достаточно долго ждёте, что вы получаете? Зрелый сыр. Перезрелый, по моему мнению; волчья кровь, как же они воняют! Так что теперь вы понимаете. — Он важно кивнул и притопнул огромной ножищей по окаймлённым травой каменным плитам садовой дорожки.
Видимо, посетителю потребовалось время, чтобы прочистить горло и собраться с духом для признания, что он не понимает…
— Как! Не понимаете? Как, не — Задняя дверь в горнее место[11] открылась и вышла пожилая, но бойкая женщина, оглаживая свой передник. — Что тут можно не понимать? Вы берёте молодой сыр, иначе говоря, манихейскую или дуалистическую ересь, окаянную доктрину так называемых катаров или Чистых, отвратительное учение и практики болгарских демонопоклонников — вы берёте это и хороните под навозной кучей: то есть, очевидно, долгим-предолгим господством православных, римских католиков и турков: веками сокрытые под поверхностью мира, словно черви, словно аспиды были они. И что же вы получаете? Что же вы можете получить, человече? Вы можете получить зловонный сыр и ничего другого… Или, другими словами, христианский дьяволизм. Что же ещё?
Старуха подошла поближе и сделала реверанс в возвышенном старинном стиле: — Добрый вечер, господин епископ, повар говорит, что ужин готов и останется ли джентльмен?...
Угрюмый вид епископа при упоминании слова Ужин, испарился, как лёд в горячем самоваре. — Конечно, джентльмен останется, госпожа Метафония или вы считаете его дурнем, который станет поглощать жирные яства в Гранд Отель, когда можно откушать здесь?
Джентльмен пробормотал что-то насчёт Сожаления и уже вытащил часы; но епископ махнул, чтобы он убрал их назад в карман. — Как? Не откушать здесь? Не пообедать в горнем престоле епископа Аполлограда? Не… не… — здесь он приподнял свой напрактиковавшийся нос на несколько дюймов, раздул ноздри и испустил тренированное сопение… или два… — Не откушать супа из петуха-и-молодки со сметаной, укропом и свежим боснийским черносливом? Не откушать запечённых голубей, фаршированных растёртой куриной печёнкой и шалотом? Не поесть кисло-сладкой красной капусты с тмином? Жареной телячьей грудинки с хрустящими картофельными клёцками и квашеной капустой, домашней лапши и творога, сливовицы, свежесваренного кофе со свежемолотыми грецкими орехами, штруделя-с-изюмом-и-орехами? Как?
Доктор Эстерхази вздохнул: — Ах, Ваше Преподобие умеет убедительно представлять вещи.
Его Преподобие сказал: — Хо-хо! — и, положив руку между лопатками своего гостя, дружески пихнул его, что могло свалить с ног кого-нибудь, не столь твёрдо держащегося на ногах. — Да, — продолжил епископ, — Хрис-ти-ан-ский Дья-во-лизм… Верьте или не верьте: излишества Египта (то есть Беллы) вам известны, но именно об этой язве вы ничего не знаете и не поверите. Но мы знаем и мы верим! Да! Эти мерзавцы зашевелились после их недостаточно долгого оцепенения и сна. Да, эти разбойники действительно шепчутся о выходе из подполья! Ну, пусть только попробуют! Мы можем быть терпимыми, но даже у Терпимости есть свои пределы и, в конце концов, мы же не потомки мышей или овец, расскажи я вам историю-другую о том благочестивом человеке, князе Владимире Колосажателе, ррррррр!
Но к тому времени они вымыли руки и епископу подошло время читать молитву.
Бюро Королевской и Имперской Почты и Посылок (Отдел Семафоров и Телеграфов) было закрыто на ночь, но открылось из любезности к Факультетам Юриспруденции, Литературы и Медицины; плюс небольшое вознаграждение.
— Вы не возражаете против использования американского стандартного торгового кода? — спросил Эстерхази.
— Доктор, — отвечал Королевский и Имперский Телеграфист, усаживаясь к аппарату, — за такую сумму вы, пожалуй, можете переслать полное собрание "Сказаний о Святых" на глаголицком.
Но Эстерхази сказал, что лучше отправит подготовленное краткое сообщение. В этот момент разразилось громыханием входящее сообщение.
— «Самое важное» — перевёл клерк и, просияв, предположил, что это результаты футбольного турнира, прошедшего тем днём в Белле: но нет.
— «Болгария вторглась в Турцию» — догадался Эстерхази.
— «Самое важное»! — саркастически пожал плечами телеграфист и, откашлявшись, начал отстукивать исходящее сообщение.
Той ночью конгрегация запрещённого вероисповедания в Татарском Городке возросла на несколько дюжин. — Возлюбленные братия, — приступает диакон, — благая весть начала распространяться. Наш долг — помочь её распространению. И, как и всегда, наш долг — принять мученичество и я столь же уверен, что притеснение неизбежно, как — на этот раз — что оно пройдёт. Ибо разве истина, сказанная местными жителями: «Наш долг перед барскими управителями — по самые брови потеть», не верна так же, как и всегда? Кто-нибудь из нас действительно владеет полями, которые возделывает, лавками, где горбатится? Навряд ли. Если монахи, епископы и архимандриты не признают состояние нашего прозябания, то некоторые дворяне — да. Это в их злобных интересах — бросать вызов Всевышнему Святому Сатане и ополчаться на его святых, но…
Его голос стихает на передышку, а в следующую секунду этот голос, словно отражаясь ото всех, возносится и падает до низкого О, которое тянется само по себе.
Слева от него, в верхнем углу комнаты, там, где до этого момента были лишь темнота и полумрак — появляется голова и лицо. Внешностью это походит на один из портретов в Королевском Имперском Художественном музее в Белле, под названием „Боярин Богданович, После Долгого Сопротивления Влоху, Ведомый К Посажению На Кол На Стене Его Замка“ — такое же впечатление павшего величия и непокорного благородства — но это более, чем вдвое превышает размер обычной человеческой головы или лица; кровавые слёзы сбегают из пылающих жёлтых глаз и беззвучно падают во тьму. Конгрегация в едином порыве преклоняет колени; губы размыкаются и начинают говорить.
— Дети Света, ложно именуемого Тьмою — говорит голова, звучным и отдающимся эхом голосом, — путь, который предназначен вам, не этот путь. Не… не… этот… этот… путь… путь…
Диакон нарушает сверхъестественную тишину. — О Благой Святой Сатана, — умоляюще вопрошает он, — каков же этот путь?
Губы корчатся, будто от муки, золотые пылающие глаза закатываются; наконец голос произносит: — Я пришлю вам посланца и символ будет стихом прошлого священного писания о земле, простёртой, будто крыла…[12]
И, пока последние слова ещё стучат в ушах, видение и личина начинают блекнуть и снова шум конгрегации вздымается и падает, и сам собой продолжается низким звуком О.
Главная Центральная Платформа железнодорожной станции в Авар-Истре, столице Паннонии, редко бывала непереполненной. Сюда и отсюда прибывали и отбывали основные экспрессы в и из Беллы, практически на последнюю их остановку до Константинополя, многие светские путешественники спускались размять ноги во время получасовой стоянки, пройтись туда-сюда и купить знаменитые розы и знаменитые конфеты Co-Столицы (как зачастую называют Авар-Истр и, реже, Беллу). Здесь пересаживаются со всех железнодорожных веток, соединяющих второй город Триединой Монархии со всеми местами востока и юга (включая Аполлоград). Здесь можно увидеть Яноша, когда-то известного цыганского танцора — то есть, всё ещё известного, но больше не танцора, после утраты двух пальцев на ноге в результате укуса, совершённого ревнивой любовницей во время ссоры — и его, к настоящему времени почти столь же известную, танцующую медведицу Яношку. Есть поговорка: «Кто бы ни сидел на средней скамье главной Центральной Платформы железнодорожной станции в Авар-Истре, если он будет сидеть достаточно долго, то увидит, как перед ним пройдут все знакомые»; по крайней мере, так говорят о впечатлении, создаваемом Авар-Истром… иногда называемом “Балканским Парижем”.
Иногда.
В данный момент (этим моментом была полночь) было трудно разглядеть, кто сидел на средней скамье, поскольку вокруг толпились путешественники, наблюдая, как Янош, хрипло покрикивая, бьёт в цыганский тамбурин, как Яношка кивает, шаркая подошвами своих громадных лап. Худой джентльмен в высоком накрахмаленном воротнике с закруглёнными концами бесцельно озирался вокруг. В этот момент кто-то поднялся со средней скамьи и приблизился к нему.
— Мистер Абернети?
Худой джентльмен вытащил палец из-за воротника, поправил очки и сказал: — Сэр, я Сайлас Абернети, единственный представитель Атлантических, Тихоокеанских и Юго-западных Железных Дорог Небраски в Скифии-Паннонии-Трансбалкании; являетесь ли вы доктором Эстерхази? О, да! Ладно, ну, я хочу поблагодарить вас за вашу депешу и, ну, на самом деле вы — доктор медицины, доктор философии или доктор юриспруденции?
— Да, — ответил Эстерхази.
Мистер Абернети моргнул, неопределённо хихикнул, затем подался вперёд: — Ну, я не понимаю, как вы узнали, что те десять городков на линии с правом нашего преимущественного движения, наконец-то выиграли тяжбу, но вы на сто процентов правы, что первоклассная, пассажирская и номерная линии желают уладить её с Ю-ро-пенскими поселенцами по-деловому. Почва насыщена, сэр, почва плодо-родна, можно выращивать зерно (кукурузу, как вы его зовёте), можно выращивать картофель, можно выращивать зимнюю пшеницу, и первоклассная, пассажирская и номерная линии не только готовы продавать землю подходящими партиями, почти за бесценок, по три доллара за акр на двадцать пять лет, но мы также желаем и стремимся оплатить издержки за все перемещения и путешествия их персон и багажа. Ну, они сами в два счёта смогут стать землевладельцами, при обильном урожае-другом, а ещё они смогут наслаждаться свободой печати, если на досуге увлекаются литературой, а также свободой слова и даже не стоит упоминать о свободе руллигии…
— Не стоит, — согласился Эстерхази. — И, умоляю, не забудьте упомянуть, когда будете говорить с их предводителем, диаконом Филостром Гроцем, что, может быть, по мнению толкователей и учёных, Северная и Южная Америки, в едином виде соединённых континентов, упоминаются в Ветхом Завете, как «земля, простёртая, будто крыла…»
— Ну — сказал мистер Абернети, — Это верно. Нет, я не забуду, уверен. Они будут хорошими клиентами наших линий, доктор, в первую очередь мы предпочитаем другим типам поселенцев ваших Ю-ро-пенских, глубоко руллигиозных по сути. Ну, мы с вами непременно должны позавтракать когда-нибудь воскресным утром в Белле, миссис Абернети, она готовит вафли, сэр, она готовит блины…
Эстерхази, с извиняющимся видом, попросил согласия, вытянул правый указательный палец и ощупал часть черепа Абернети: — Как погляжу, вы имеете весьма плодовитую натуру.
— Справедливо, сэр (ну, почти время моего поезда), справедливо, сэр, моя миссис и я — оба дети великих и плодо-родных прерий (степей, как вы их зовёте) и я, пожалуй, скажу, что у нас есть пять малюток, которых я, да, очень обожаю, с перспективой шестого, без заминки, то есть, приблизительно через пять недель три дня, плюс-минус денёк-другой. Ну, эти гонги, в них бьют кондукторы? Ну, теперь мне действительно нужно идти. Ну, я, безусловно, передам ваш поклон в Аполлоград. Ну, я непременно обдумаю…
В кратком затишье, последовавшем за отъездом „Гиперборейского Ястреба“ можно было услышать Яноша, тщательно пересчитывающего свою выручку, а потом комментирующего её следующим образом: — Они называют это подаянием? Лисья кровь! Чтоб они холеру подхватили! Подаяние, так они это зовут? Чтоб их зубр забодал! — Проклятия Яноша были знамениты и заведомо образны настолько же, насколько архаичны.
На первый взгляд, бык углубился в лесистый откос и затерялся на всё оставшееся утро. Пожалуй, «углубился», слишком поспешное слово. Он ковылял. Во второй половине дня в бинокль можно было уловить краткие и отрывистые появления. В середине утра второго дня он медленно поднялся, сошёл с откоса и начал пастись. И на третье утро он подошёл, очень, очень застенчиво и принял комок соли.
Это был бык, и бык старый, действительно очень старый; и он был огромен, даже при том, что голова с громадными раскидистыми рогами редко поднималась даже до уровня плеч. И от него разило, Господи Боже, как же от него разило!
Когда, незадолго до полудня, приковылял старый Смотритель, бык признал его лишь взглядом и щелчком хвоста. — Я взял на себя смелость, Благородный Господин и Почтенный Доктор, принести вам кое-какой обед, такой же, как вчера, — пояснил старый Смотритель. — Поскольку он так понравился вам и вчера, и днём раньше. Сегодня у вас последний день, — произнёс он с почтительной и сочувственной непреклонностью. — Срок, указанный в вашем уважаемом пропуске, составлял три дня.
— Да, да, — отвечал Эстерхази. — Огромное вам спасибо. Не беспокойтесь. Я уеду на закате. Я вполне осознаю эту привилегию. — Огромный древний зверь ткнулся носом в его руку и был вознаграждён несколькими тонкими кусочками яблока.
— Это старый зверь, господин, — сказал Смотритель. — Ему больше тридцати лет. Было полдюжины, когда я впервые приехал сюда, но, так или иначе, все остальные вымерли. Не знаю, есть ли где-нибудь ещё, не знаю.
— Теперь нет, — ответил Эстерхази. Он не отводил от быка взгляда.
Старик шумно дышал несколько минут. Потом кивнул. — Единственный другой посетитель, когда-либо допущенный сюда, — сказал он, —король Иллирии. Оставался недолго, обнаружив, что наш Государь Король-император не позволит ему выстрелить; да уж!... А теперь он подошёл ко мне. «Старый Мафусаил» — так его зовут, конечно, это только наша кличка для его. Этот вид животного, — пояснил он, — называется зубр.
Эстерхази не отводил от зубра глаз. — Да, — сказал он через минуту; — Я знаю.
Перевод: BertranD, 2023 г.
Примечания
1
"Взращивайте поменьше кукурузы и побольше злости" - фраза, приписываемая Мэри Элизабет Лиз (11 сентября 1850 – 29 октября 1933), американской писательницы и политической активистки, якобы произнесённая ей на выступлении перед канзасскими фермерами, протестующими против строительства новых железных дорог
2
Панателла - тонкий, небольшого диаметра, формат сигар
4
«Аида» — опера Джузеппе Верди по сценарию египтолога Ф. О. Ф. Мариетта
5
in partibus infidelibus - "В странах неверных", т. е. в чужих краях; в расширенном смысле - в чужой среде. Выражение возникло, как добавление к титулу церковных
6
Епископ является правопреемником по благодати апостолов. Апостолы, возлагая руки на человека, давали ему дар апостольского служения епископской благодати
7
"Наставления в христианской вере" — богословский трактат французского протестанта Жана Кальвина (1509—1564)
8
in octavo — группа книжных форматов, 17-25 см в длину и 11-16 см в ширину
9
Здесь автор немного путает - цитата не из Гоголя, а из Чехова, рассказ "Мечты"
10
Первые плоды - религиозное подношение первых сельскохозяйственных продуктов урожая.
Десятина — это слово наиболее употребимо применительно к практике собирания десятой части дохода прихожанина в пользу религиозной общины в иудаизме, христианстве и других религиозных традициях.
Аннаты — сбор в пользу папской казны, взимавшийся с тех лиц, которые получали от папы пребенду (то есть право на доход с церковной должности).
11
Горнее место — часть православного храма, располагается у центральной части восточной стены алтаря прямо против престола
12
Отсылка на Первую Книгу Царств 8:7
"Ибо херувимы простирали крылья над местом ковчега, и покрывали херувимы сверху ковчег и шесты его"
|