Аннотация: - А кстати, помнит кто-нибудь инвалидов той войны в их беспросветной неприкаянности, безногих и безруких побирушек в трамваях, рыночных рядах, возле гастрономов и у пивнушек, одурманенных алкоголем ?
Вот и знакомый с детства террикон показался. Даже он постарел. Раньше голубел в сизей дымке, а теперь выгорел. Бурые складки от дождевых промоин спадают с вершины конуса, расширяясь к подножию, озелененному чахлыми акациевыми посадками.
...К родному порогу возвращаются со склоненной головой и в рубище... Откуда это? Почему, собственно, в рубище? Интересно, соответствуют ли моменту его джинсы и модная рубашка из некрашенного грубого льняного полотна?
Вот и двор. Боже, какой маленький стал! Соседи на скамьях у подъездов... не узнали, смотрят подозрително и недоброжелательно. Надо улыбнуться.
- Славка, привет! Как жизнь молодая?
- Алик! С приездом! Ну, как там жизнь в парижах? Получше, чем у нас?
- Да чем она может быть лучше? Я вот смотрю, в Донецке жизнь направляется,
центр не узнать.
- Не знаю, не знаю. Цены ползут вверх, народ не доволен правительстом.
- А где народ доволен правительством? Везде одно и то же.
- Да ладно, сравнил! Быдлюги... нахапали, а народу как жить?
- Кого из наших видел?
- Да все здесь. Как раз и Серега приехал, и Вовчик
- Собраться бы.
- А ты знаешь, что Самсон приезжал в том году?
- Да. Он писал мне, я в курсе.
- Самсон когда приехал, ящик пива и пару поллитровок поставил.
Я говорю ему, мол, зачем...
- Ладно, будет тебе пиво, ты дай знать нашим, соберемся, потолкуем,
я ведь ненадолго.
Детство! Летними вечерами, после длиного и полного событий дня, собиралась у костра на пустыре для обсуждения новостей, пересказывания придуманных и правдивых историй наша местная разномастная пацанва.
Однажды была затронута тема, спровоцированная Женькой, о давних, казавшихся нам нереальными дореволюционных временах.
Рассказчиком Женька был неважным, непоследовательным и сбивчивым, поэтому на правах друга я приходил ему на помощь. К тому же, относился он к тем, кого в таких сборищах считали "маменьким сынком", но не прогоняли, потому что его мама и папа работали в школе.
Учителей в то время уважали и побаивались даже двоешники и хулиганы, а о Женькиных родителях вообще отзывались с почитанием присущим шпане, почти как об авторитетных урках.
Кроме этого, у Женьки были покровители из старших классов, с которыми он менялся марками из коллекции, доставшейся ему по какому-то наследству.
Началось с того, что Павка Сажин снова расхвастался, что его отец пообещал ему купить с будущей получки новый велосипед. Павкин отец еще с начала весны обещал ему его купить, но в дни получек не удерживался и пропивал, если не все деньги, то, по крайней мере, ту часть, которая предназначалась для покупки велосипеда.
Павка хоть и страдал от ущемленного самолюбия, состоя в положении "безлошадного", вынужденного клянчить у товарищей "дать прокатнуться", относился к происходившему с его родителем с должным пониманием и, как чему-то вполне предсказуемому.
Он так и говорил: "обязательно купит, если снова не пропьет".
Тема родителей всегда была важной, потому что среди пацанов, те, кто не в состоянии был собственными кулаками или "настырностью" добыть себе авторитет, могли за счет авторитета их родителей и старших братьев держаться на уровне. Именно поэтому пересказывались, ставшими легендами истории отцов, дядей, и свежие "подвиги" старших братьев.
- А у меня дед получал ассигнациями и мог за одну получку купить целое
стадо коров.
- Да ладно тебе брехать, Женька! Целое стадо! Он что у тебя конюх?
- Причем здесь конюх, придурок? Мой дедушка еще до революции был
горным инженером.
Тут Павка Сажин встрепенулся:
- Мне батя рассказывал, что и мой дед был на шахте коногоном.
- Конюх и коногон, это не одно и тоже, - вмешался я, - коногон в шахте
лошадей погонял. Сейчас подземные электровозы, а тогда уголь лошадьми
на повозках перевозили.
- Да знаем, видели в краеведческом музее, - раздались у костра
недовольные голоса.
Ходить по музеям и театрам считалось "западло", а школьные экскурсии - неизбежным принудиловом. Но это только так считалось: многие ребята просто скрывали для солидности свои "культурные" интересы, и разговоры велись в характерном "пацанском" стиле, чтобы не выделяться от остальных.
- Профессор! - подхватился снова со своего места Пашка, обратившись ко мне
по моей унизительной школьно-дворовой кличке.
Худой и длиный, сжимая для убедительности кулаки, Пашка аппелировал ко мне:
- Не бреши, зараза! Не знаешь, не бреши! У меня дед коногоном на шахтном
подъеме был. Там барабан с канатом таким, и лошадь, привязанную к барабану
по кругу гоняли. Она этот барабан крутит, а канат на него наматывается и
бадью с углем поднимает на гора. Взад-вперед, взад-вперед. Понял?!
- Правильно! А я чего говорю?! Я и говорю, что коногон - это погоняльщик.
- Какой он тебе погоняльщик! Мой дед коногоном был. Как дам сичас по морде,
чтоб знал! - ерепенился Пашка, непонятно чем задетый за живое.
Дело могло бы закончиться снова стычкой на кулаках, но в этот момент из сумерек возник дядя Боря, мой сосед, мужчина лет тридцати, тридцати пяти.
Дядя Боря на Беломор-канале оттянул срок по политической статье. Это все знали. Зато не все знали, что угодил он на зону по глупости, позволив себе вякать в группе, будучи студентом первого курса тогдашнего индустриального института, что из Одессы пароходами отправляют пшеницу в помощь братским народам.
В то послевоенное время, в конце сороковых, самим жрать было нечего.
Ночью после этого за ним приехали, и на долгие годы определили его дальнейшую судьбу в местах не столь отдаленных от болот Прибеломорья.
Человек дядя Боря был харизматичный, обладал большой притягательностью и даром убеждения.
Особенно нравился он нам, пацанам, и был для нас одним из самых подражаемых кумиров. В нем было многое, что соответствовало идеалу наших представлений о жизни. Ходил он на работу и в выходные всегда в форме служащего гражданской авиации: китель, рубашка с галстуком, форменная фуражка. Это был высший класс, мечта каждого из нас, вершина жизненного успеха! Он был одновременно недосягаемым, почти портретным идолом и доступным, понятным, просто в доску своим:
- Привет, братва! Чего шумим? - опускаясь на корточки обычно спрашивал он,
примащиваясь в наш круг.
Пламя костра отражалось золотыми бликами в коронке его зуба, приотрытой в характерной только ему улыбке. В следующий момент он прикусывал в уголке рта свой необычный, знакомый всем нам изогнутый наборной мундштук, на противоположном конце которого красовалась резная головка чертика с клинообразной бородкой и рожками, между которыми торчала вертикально воткнутая сигарета.
Чиркала спичка, на мгновение озаряя лицо дяди Бори, удивительно напоминавшее мундштучное изображение хозяина преисподней, и облачко синего табачного дыма взмывало над нашими головами.
Пока тлела сигарета, при каждой затяжке вспыхивая в сумерках слабым стоп-сигналом, дядя Боря успевал поведать нам пару интересных эпизодов из своей жизни, или рассудить спорную ситуацию в отношениях кого-либо из нас.
Мы часто обращались к нему, как арбитру, принимая безапеляционно его суждения, не сомневаясь в их сраведливости.
Каждый из нас с радостью мог исполнить любое его поручение или просьбу.
Вот и в этот раз, заговорщически подмигнув компании, он увлек с собой двоих, Пашку и Генку. Потом от них мы узнали по большому секрету, что в этот раз им было задание по быстрому "слазить" на стройку нового "Дома быта", со сторожем которой дядя Боря уже перетолковал, и притащить ему домой несколько связок облицовочной плитки, понадобившейся для ремонта ванны.
Самым большим впечатлением, произведенным дядей Борей, мощно подтвердившим его авторитет в наших глазах, был один случай.
Это был единственный раз, когда мы увидели его на улице в затасканом тренировочном костюме и домашних тапочках.
Передвигался он в несвойственной ему манере быстрой спортивной ходьбы, срываясь на трусцу, озираясь и вглядываясь в неплотную из-за рассеянного света уличных фонарей подворотнюю темень.
Заметив нас, он подошел к нашему укрытию в кустах цветущей желтой акации, где мы вымостили себе своеобразное гнездо, днем иногда перекидываясь в тени в картишки, а по вечерам, перед тем как идти домой спать, позволяя себе пообщаться напоследок и договориться о завтрашнем дне.
Дядя Боря только спросил не заметил ли кто из нас незнакомца.
Как ни странно, Петька видел. Показавшийся ему подозрительным мужичек, минуту-две назад спешно направлялся к остановке трамвая.
Сменив порывистый аллюр на расслабленную, вихляющую походку, приказав нам не высовываться, дядя Боря направился к тускло освещенной остановке, в темном углу которой угадывалась фигура преследуемого.
Держась на расстоянии, в густой темени, мы видели, как дядя Боря, приблизившись, в последний миг стремглав подскочил к незнакомцу, одной рукой вцепившись ему в ухо, сжав его в кулаке, другой навешивая резкими, короткими и сильными шлепками открытой ладони по лицу и голове, не зло и, может, даже ласково-поучительно приговаривая что-то в синхронном вращении, похожим на танец пчелы, протащил приседающего и коротко взвывающего от боли залетного незнакомца несколько раз по кругу.
До нас долетали только отдельные слова дяди Бори: приятель, дружок, фраерок...
Получив напоследок поджопник размашистым замахом длиной ноги, залетный исчез, растворившись в темноте.
Все еще тихонько поругиваясь и посмеиваясь, дядя Боря раскрыл ладонь и в ней блеснули женские часики с браслетом.
- Так, хлопчики, - обратился к нам дядя Боря, - глядите в оба, где-то
здесь этот хмырь сумочку бросил.
Сумочка действительно нашлась. А после мы узнали, что тот "хмырь" ограбил возвращавшуюся с работы домой жену дяди Бори, сорвав с ее руки часы и отобрав сумочку.
***
- Привет, старина!
- Привет!
- Ну, дружище, дай обниму тебя!
- Давай, ребята, вот столик неплохой, присаживаемся.
- Ром, а как там Оля Ивановна?
- Мать Женьки? Вот хитрая женщина! Когда Лев Петрович умер, звонит она
в синагогу раввину и говорит: "Лева умер, а нам здесь помочь некому,
я в Израиль дозвониться не могу".
- А кто же у нее там в Израиле?
- Да нету никого. Она Раю приплела зачем-то. Помнишь Вовку? Дальний родственик
по линии Оли, на Райке еврейке женился. Он ведь давно умер, а она с дочкой
в Израиль уехала. Ну, Райка - жена Вовки!
- Помню, помню. Ну, так что там раввин?
- Сказал Оле, чтоб пришла в синагогу. Ну, она сама почти не двигается, внука
послала, раввин две сотни баксов вынял и отдал.
- Что, так просто вынял и отдал, да, Ром?
- Я там знаю? Наверное! Не стал же проверять - обрезанный, или нет, а имечко
Лева Виденский говорит больше, чем запись в метрике.
- Это точно! Лева и по виду на еврея был похож.
- Мать моя рассказывала, что во время войны немецкие солдаты их дом заняли под
постой, а ее с бабкой на кухню выперли.
В свободное время солдаты от нечего делать рылись по всем углам и как-то,
найдя наш семейный альбом, давай фотографии разглядывать, пока не наткнулись
на портрет Левы. Ему на фото тогда всего лет восемнадцать было, перед самой
войной на память сфотографировали.
Немцы бабке альбом показывают, пальцами тычут в портрет - юдэ! юдэ!
А бабка возьми и ляпни - мол, это ее родной племяник. Что было!
На некоторое время в компании воцарилось молчание.
- Ром, так значит, мать Левы - родная сестра твоей бабки? - вырвалось у
Витяя.
- Ты на что намекаешь? У меня в роду только русские и украинцы. - Рома
выразительно обвел взглядом сидящих напротив него друзей.
- Ни на что я не намекаю. Хотя твоя фамилия - Шорн, на русскую не очень-то
тянет,- не сдавался Витяй.
- Так ведь настоящая наша фамилия Шорненко. Мой дед зачем-то документы
выправил, модно было в пору его революционной молодости партийные кликухи
иметь, или под иностранца косить.
А вообще-то родственники по отцовской линии - все Шорненко. А бабка, если
уж на то пошло, та вообще в девичестве - Герасимова.
- Лучше бы он вместо фамилии выправил себе национальность на еврея, или немца.
Сейчас бы ты в Нью-Йорке, или Берлине жил. - широко осклабился Витяй,
блаженно потягиваясь.
- Так ведь, конечно, лучше, если сейчас! - ухмыльнулся Рома, - А тогда, если
еврей, то фашисты шлепнули бы, а если немец - то энкаведэшники еще раньше в
Сибирь загнали бы.
Так что, мне в любом случае русским или украинцем рождаться пришлось бы.
- Думаешь, пришлось бы?
- Так ведь, чему быть - того не миновать!
Друзья весело рассмеялись и перешли незаметно к другим воспомнаниям.
Иван Григорьевич приходился Женьке, как он в свое время выразился - двоюродным дедушкой. То есть, был братом Петра Григорьевича, родного дедушки Женьки, которого уже тогда не было в живых.
Иван Григорьевич, вечный холостяк, не терпел, когда его называли дедушкой. Поэтому мы звали его, по его же просьбе, просто дядей Ваней.
От дяди Вани я знаю, как он еще до революции переехал с Петром Григорьевичем в Юзовку, нынешний Донецк.
Тогда же Петр Григорьевич, молодой выпускник Санкт-Петербуржского горного института, горный инженер, еще холостяк, получил от угольного, как тогда говорили "рудника", трехкомнатную просторную квартиру и оклад жалования, от которого голова шла кругом.
В то время корова стоила 25 рублей ассигнациями. Дядя Ваня так и сказал: "рубли ассигнациями".
Мы слушали его не перебивая, лишь догадываясь, что ассигнации - это бумажные деньги, заострив все наше внимание на размере оклада инженера, на который можно было приобрести в раз целое стадо коров.
Запомнились рассказы о их жизни в тогдашней юзовской глухомани, о рудниках, с прилепившимися к ним хаотичными застройками шахтерских поселков, утопающих в непролазной грязи.
Местный цвет общества собирался, на "тусовки", как сейчас говорят, в доме, окруженном парком. Принадлежал он то ли крупному помещику, то ли промышленнику.
Я хорошо помню этот дом и остатки парка. Я помню его, когда в нём располагалась районная администрация, а потом районный дворец пионеров, в котором мы подростками пропадали, увлекшись радиотехникой.
Здание было довольно изношенное, и о былой роскоши свидетельствовали только остатки старинной изразцовой плитки на облицовке отопительных печей, резко контрастируя с невзрачным советским кафелем и окрашеными в ядовито-зеленый цвет стенами корридоров. Снесли дом уже после перестройки и на его месте возвели безобразное здание банка, смахивающее на баню.
Мне было нелегко представить себе дядю Ваню молодым, на балу, скользящим по паркету в вальсе, хотя он, предавшись воспоминаниям, восхищенно, почти высокопарно описывал нам тогдашние свои увлечения.
Его крупная, грузная фигура, большая низкопосаженная голова с копной совершенно белых седых волос, почему-то сильно напоминала мне баснописца Ивана Крылова. Поэтому трудно было совместить его в своем воображении с той юной девушкой , которую он якобы боготворил, представлявшейся мне почему-то в образе хрупкой толстовской Наташи Ростовой.
Однажды, когда мы, повзрослев немного, небольшой компанией собрались у Женьки слушать магнитофонные записи модной по тем временам музыки, пришел Дядя Ваня.
Выпив предложенного ему красного болгарского вина, он разохотился почитать нам стихи его любимых поэтов.
Раньше мне уже приходилось слушать его. Знал он множество стихов наизусть, но декламировал их, на мой взгляд, несколько переигрывая, подражая ужимкам героев немого кино.
В этот раз он потребовал задвинуть шторы на окнах и зажечь свечи, и только после этого начал читать стихи неизвестных нам поэтов поры его молодости. Из того литературного периода мы проходили в школе только Блока, Маяковского и факультативно Есенина, а тут вдруг - Апухтин!
Зрелище было не для слабонервных. Девченки вначале вжались в кресла, а потом буквально вцепились нам в плечи от страха.
...Васильки, васильки! ... Видишь, торчат на стене,
Слышишь, сбегают по крыше... Вот подползают ко мне,
Лезут всё выше и выше...
Голосом, пробиравшим до дрожи читал дядя Ваня апухтинского "Сумасшедшего".
Вставная челюсть мешала ему, выскакивала изо рта, он придерживал ее, засовывал обратно, седые патлы волос стояли дыбом над испещренным глубокими морщинами лбом, нависшим над взглядом голубых, полных ужаса старческих глаз.
Кто-то распахнул шторы, солнечный свет ворвался в помещение, и мы увидели искаженное болью лицо дяди Вани и катящиеся по щекам слезы.
В другой раз, воспользовавшись удобным случаем, я спросил у него, кто же была та его девушка, но он промолчал.
Я попытался поинтересоваться были ли у него еще любовные связи, но он меня то ли не понял, то ли, сочтя это вполне нормальным и логичным, ответил, что когда он нуждался в женском внимании, он посещал городской бордель.
Меня, недавно вступившего в ряды комсомола, это признание тогда неимоверно потрясло и расспрашивать дядю Ваню, как он компенсировал дефицит женского внимания при советской власти я уже не стал.
Во время немецкой оккупации, все Виденские, кроме Левы, который ушел на войну, остались в городе, не успев эвакуироваться. Работали, восстанавливали затопленные с их непосредственным участием при отступлении Красной армии шахты.
А куда денешься? Немцы тоже не очень церемонились - или работай, или к стенке. Да и жить на что-то надо было.
После освобождения нашими войсками, отца Левы, Петра Григорьевича, за пособничество оккупантам, как врага народа, арестовали.
Суд был не долгим. Где-то по этапу на сибирские рудники он и сгинул. Где похоронен, да и похоронен ли вообще, никто не знает.
Лева, который всю войну артиллеристом на фронте ордена заслуживал, о семье и отце узнал, только когда после Победы вернулся домой. Рыпаться с выяснениями обстоятельств по делу отца было бессмыссленно и опасно.Все что удалось - получить справку о смерти.
Таких осужденных на Донбассе не оставляли. Сюда загоняли на шахты и масштабные стройки простых уголовников, семьи сосланных из присоединенных западных территорий, подпадавших по определению в разряд "нелояльных", да мало ли кого еще.
А в основном, на Донбасс за заработками из всех усюд, как и до революции, стягивалась голь перекатная, роя по-первах на отведенных властями "планах" землянки, просуществававшие еще добрый десяток лет после оккупации. А затем, помалу стали рости разлапистые, собственной постройки дома.
Город и окрестности, по сложившейся еще с его основания традиции, как лоскутное одеяло состоял из так называемых поселков и кварталов, населенных кроме русских и украинцев, множеством других национальностей - татарами, греками, армянами, евреями, цыганами, немцами, поляками. Кого тут только не было!
Использовались аж до конца пятидесятых на застройках центральных улиц, восстановлении шахт и немецкие военопленные.
- Алик, а на чем сейчас основана национальная идея у немцев?
- А хрен его знает! У них социалисты с демократами у власти. Спроси лучше
у Коляна, он у нас специалист по этим делам.
- Национальная идея? Это понятие вообще вытащено из допартийного
общественного уклада. Общественую мысль до этого всегда возглавляли
интеллигенты-патриоты.
- Вонючие интеллигенты!
- Угомонись, Славка!
- А Славка прав. Хотя, у нас уже и вонючих нет. Ну, ну, Колян, поясняй дальше.
- А когда партии возникли, появилась партийная идеология. Сейчас эти слова у
нас прокляли и стали говорить о какой-то национальной идее.
На деле проявилось это пока только в мафиозно-клановом группировании,
национализме и футбольном патриотизме.
- А национализм, разве не идеология?
- Идеология. Где партия, там и иделогия. Какая партия - такая и идеология,
как была, так и есть, хотя и маскируется иногда под благозвучным названием.
- Надоели вы со своей философией! Вот американцы - патриоты! Они со школьной
скамьи с молоком матери патриотизм впитывают.
- Угомонись, Славка!
- А чего? Есть у них "американская мечта", они с этой мечтой готовы на все
что угодно.
- Вот именно! Да они в своей сытости... кроме своей свободы... ничего