Предисловие
Как и почему я взялся за "Сказание Большого Луга"? Какое он имеет отношение к тому, чем я живу сегодня? Есть обстоятельства, которые сильней человека. Иные приходят незаметно, и обязывают поступать так, а не иначе. И ты начинаешь подчиняться требованию. Но бывают обстоятельства, вихрем врывающиеся в твои планы и поступки, и ты, помимо воли, попадаешь под их властное влияние. Случай с информацией об Абазинской коммуне и ее людях - один из таких. Все началось с того, в начале восьмидесятых годов ко мне, репортеру городской газеты "Кузнецкий рабочий", обратились руководители производственного объединения "Сибруда". Приближалось пятидесятилетие объединения и им хотелось бы издать книгу о людях, об очень интересной истории возникновения рудников в Сибири.
Иные мои коллеги относились к такого рода литературе с долей брезгливости. Дескать, только художественная литература имеет право на существование. Я не разделял эту точку зрения, поскольку знал, как много интересного таит история отдельных предприятий. Пожалуй, не слабее самых талантливых вымыслов, например, строительство Кузнецкого металлургического комбината, или освоение на этом предприятии выплавки броневой стали во время Отечественной войны... Максим Горький проявлял интерес к истории фабрик и заводов. Он, как никто другой, понимал, что история предприятий это - история страны, ее народов. Но одно дело, когда за реализацию идеи берется свободный художник, и совсем иное дело, когда она обуревает сознанием некоего партийного работника, который непременно хочет "отобразить" работу партийных комитетов и бюро, профсоюзных организаций.
Он платит деньги, значит, он и заказывает музыку. Все это я хорошо понимал, ибо уже наработал некоторый опыт выпуска заказных книг. Но надеялся на себя, к тому же и финансовое состояние семьи толкало к этой работе.
Нет худа без добра. Я объехал почти все рудники Западной и Центральной Сибири, изучил их истории, написал несколько солидных очерков. Побывал в Ирбе и Абазе. И маленький посе-лок, и небольшой городок оставили неизгладимые впечатления.
Я увидел, почти явственно, какая яростная борьба шла здесь за технический прогресс в течение последних двух веков. Почти живыми представали передо мной исторические лица, участвовавшие в ней. Про Абазу я писал не однажды. Были очерки. Но всякий раз я оставался неудовлетворенным. А тема не отпускала. Пришлось взяться за роман "Сказание Большого Луга".
В нем действует много подлинных героев абазинской истории, но есть и вымышленные имена. Ибо я писал не фотографический портрет времени и событий, пытался представить себе, как люди жили, и через что им приходилось пройти, чтобы не только выстоять, но и заниматься тем делом, которое для большинства из них стало единственным на всю жизнь. Что из этого получилось - судить не мне.
Михаил Беркович.
Сказание Большого луга
роман
У Абакана характер крутой, сибирский. Даже в межень, в самую жаркую пору, кипит он на порогах, взбрыкивает белыми бурунами, крутит прозрачные, слегка зеленоватые струи в омутах с такой неуемной силищей, что поднимает со дна песок и мелкий гравий. И не дай бог тебе, путник, попасть в этот, не знающий пощады, водоворот.
В полую воду река вырывается из берегов, словно зверь из клетки, и набрасывается на пойму - огромные пространства Большого луга, все сокрушая на своем пути. И зверь, и человек ранней весной уходили подальше от реки. Где-нибудь на Таштыпе или Чалпане пережидали, когда свирепый Абакан вновь вернется в берега.
Но не только у главной реки этого края норов крут, - у всей природы здешней: зимой морозы - под шестьдесят, метели, вьюги, да еще и пространства неоглядные, и зверье лютое... Сколько путников неосторожных нашло здесь вечный покой - про то разве что один Абакан знает. Но у него разве ж спросишь? Ведомо, что на Большом лугу стояло по лету три-четыре хакасских юрты - вот и все человеческое жилье. Но и юрты к осени убирались - куда подальше. От стужи лютой, от буранов заунывных, от смертной беды.
И кто знает, сколько бы еще веков продолжалось здесь безлю-дье сие, не найди рудознатцы-землепроходцы Абаканскую Бла-годать - великую гору, сплошь состоящую из тас-темира (же-лезного камня). Издревле известно, человеков всегда тянуло не только к воде, но и к железу не меньше. Вода жизнь дает, же-лезо - силу. Без силы же какая жизнь на земле? Ни вспахать по-лоску, ни посеять, ни сжать. Без нее и ворога не одолеть. А во-рогов-то тут со всех сторон столько, что и счета нет. Сколько их, желающих обогатиться за чужой-то кошт!
Отнять нажитое, угнать в рабство самих хозяев, их жен, детей...
Потому человек не жалел ни времени, ни труда, чтобы воору-жить себя ладом. Не случайно ведь первое железо дороже золо-та ценилось. И то сказать, попробуй его сделать! Только очень крепкому и умному человеку давалось тяжкое ремесло. Посу-дите сами, во сколько труда обходилось владение железом.
Где-нибудь высоко, в горах отыскивал сибиряк тяжелый камень, десятки верст тащил в заплечной суме к своему жилищу. Наг-ревал добела и ковал, выбивая шлак и все лишнее. До тех пор ковал, покуда не получалась крица - этакий пористый чугун. И снова - в огонь, и опять долгая ковка. Работы - море, металла - чуть.
Делать железо и ныне тяжело. Но на то и голова дана, чтоб рукам облегчение придумывала. Появились железоделательные заводы. Стали люди ковать много кос, лопат, пушки научились отливать, снаряды всякие, мечи да щиты... Почти две тысячи лет маялся человек, пока до заводов додумался.
Первый на Руси железоделательный завод встал на реке Вага, в Шекунском уезда Тульской губернии. По той причине губерния сия стала зыбкой российского оружии. Построил тот завод голландец Андрей Денисович Винниус, чем заслужил столь великую милость государя российского, что был жалован дворянским титулом. А его сына, Андрея, сам Петр Алексеич Великий возвел в ранг государева думного дьяка. Воинственному императору требовалось много железа.
Это он - царь Петр - потом сподвиг кузнеца Никиту Антуфьева ставить такой же завод на Урале. Это с его монаршей воли расплодились заводы династии потомков Никиты - Демидовых. Иноземные мастера по государевой воле приезжали к русичам, привычным к крестьянскому труду, чтобы обучить их железному делу,
И лапотные мужики оказывались столь старательными и способными учениками, что нередко превосходили в умении учителей. Русские крестьяне овладевали сложным и тяжким ремеслом сами, тому ж обучали чад своих. Опыт многих поколений помаленьку откладывался, как круги в стволе древа - один к одному, как год, так и круг - не раньше и не позже.
В глухоманной и огромной российской провинции - Сибири железоделательных заводов не было долго. Да и откуда им было взяться, ежели оборудование - неподъемной тяжести. И везти его приходилось в те края - ближний свет - c Урала, что ближе других российских земель к Сибири стоял. Да и людишек, способных к такому сложному ремеслу, не имелось. Опять же - надо из центра России везти или с того же Урала. А чтобы привезти поселенца нового, следовало избу соорудить, да позаботиться, чтобы прокормиться с семьей ему было чем. Иначе - какой он работник!
Первый железоделательный завод появился в Сибири в восемнадцатом столетии на реке Ирба, в Енисейской губернии. Начало тому заводу положил случай, сведший в Красноярске одного из представителей кочевого племени тубинцев - Курагу с воеводой Яковом Никитичем Римским-Корсаковым, сосланным сюда за грехи перед государством Российским. Сказывали, будто липкая ладонь была у воеводы. Но это - к слову присказка. Курага же прискакал в Красноярск то ли на ярманку, то ли по каким другим надобностям. А заодно побывал у русского вельможи и показал ему невидаль великую - выкованный хакасскими умельцами нож, рукоять которого серебром и свинцом инкрустирована была.
С великим интересом рассматривал воевода охотничий нож. И чем дольше смотрел, тем больше убеждался, что делали его мастера искусные. Такой точной работы он и у петербургских умельцев не видывал. Но не само изделие волновало Якова Никитича, а тот факт, что сделано сие из того самого тас-темира, коего, по словам Кураги, в окрестностях речки Ирба премного имеется.
Увидел воевода и для себя возможность отличиться перед государем, давным-давно мечтавшим поставить в этих краях железоделательный завод. Ссыльных в Сибирь гнали много, всех кормить надо, а дела-то большого за Уралом нет, чтоб людишкам прокорм давало. Только что - на золотых да серебряных рудниках. Вот завод бы поставить - даровое железо пошло б. Государю легко думалось: не ему ставить...
Послал воевода рудознатца в Курагинский уезд, чтобы вызнал, правду ли говорил тубинец и сколько там того железного камня, который хакас называл по-своему - "тас-темир"? Рудознатец поехал, все лето бродил по уезду, особливо - вдоль речки Ирба, и жил в деревне с тем же названием. Выбрался в долину ручья Железного, и увидел там выходы на дневную поверхность огромного количества железной руды - магнетита, - 55-60 процентов чистого железа.
Выведал посланец воеводы, что в уезде сем живет много кузнецов, что кузнецы оные вкапывают в землю домны-горны и выковывают железо, из коего делают топоры, лопаты и все прочее. И что торговля железом здесь известна не один уж век, даже местные жители продают его соседям из Канского уезда. Рудознатец сделал вывод, что железоделательный завод здесь должон быть прибыльным и потому желателен.
С сим и бил челом государю енисейский воевода Римский-Кор-саков. А дальше события развивались уже в строгом соответ-ствии с монаршею волей. В 1734 году было начато строи-тельство Ирбинского железоделательного завода. А еще через шесть лет дал он первую продукцию. И строительство, и эксплу-атация завода основывались на рабском труде, потому он и не мог долго протянуть. То закрывался, то открывался снова, пере-ходил от одного хозяина к другому, но задолго до начала сле-дующего века все же прекратил существование.
И сегодня остался в раскопках и в некоторых архивных доку-ментах Красноярского краеведческого музея. История его Инте-ресна и увлекательна. Но мы ведем речь совсем о другом заводе.
* * *
Легкий июльский ветерок ласкал лепестки желтых ромашек, чуть раскачивал кроны черных пихт и белоствольных берез. Кланялись земле обремененные крупными плодами бурые смородинные ветки. Пахло мятой, душничкой, хвоей и медом. Даже здесь, на пепелище, не слышно было запаха гари. Этот признак недавнего пожара улетучился, исчез, как исчезает в вечности все, абсолютно все сущее, все живое и неживое. Так устроен этот мир, на что сетовать?
Скорбные мысли терзали душу Петра Павловича Косованова, пришедшего на пепелище после ночной рыбалки на тайменя. Рыбалка порадовала: взял за ночь на "мышь" четырех столь крупных рыб, что еле до дому дотащил. Но с той поры, как сгорел завод, что бы ни делал бывший бухгалтер, чем бы ни занимался, а все думы, вся боль души были обращены именно к этой территории. Боль не давала ему покоя. Не ведал, как от нее избавиться, и безнадега, словно подталкивала его коленом под зад к месту недавнего пожара. Будто там он сможет найти ответ на все вопросы, разрешить сложнейшие житейские задачи.
В который раз оглядывал Петр Павлович территорию завода, ставшую мертвым полем. Возле доменных фабрик валялись обуглившиеся бревна, обгорелые засовы, замки, какие-то другие железные изделия. Вот ведь завал какой сами себе подкинули - не разгрести и за год! Но кто ж мог подумать, что таким лихом все обернется! Всего-то и делов - хотели попужать хозяйку. А теперь, что делать'? Ведь не город же это, где можно пойти к другому хозяину, пусть и на меньший кошт. Куда пойдешь, ежели кругом тайга сплошная, да реки, да поляны? Негде робить, кроме этого завода.
Оставался лишь один резон - уезжать. На Урал ли - к Демидову, на Алтай ли, в Читу - на золотые прииски? Только легко сказать, а каково добираться в этакую даль по сибирским трактам, по таежным тропам, на скрипучем тележном ходу? Вот и думай, голова, как жизнью распорядиться. Двинешься в путь - дотянешь ли до места? Не рискнешь - издохнешь здесь сам и семью загубишь. В общем, выбор не велик. Прошлым вечером Анна все причитала:
- Ой, лишеньки, чего жа ето буди-и-т, ой, да как жа мы жить-то буди-им?"
Взвинтился, гаркнул:
- Цыц, стерьва, без тебя тошнехонько! Воем делу не помочь...
- Ой, Петенька, - не унималась Анна, - куда же нам с детками малыми подеваться теперича? Как жить-то будем, Петенька?
Тут и без того - хоть в петлю полезай, а она еще пуще донимает.
- Не ной, сказал! - строжился Косованов. - Бог не выдаст, свинья не съест.
Но, что бы он ни говорил жене, как бы ни старался утешить, окриком ли, грубым ли словом или ласковым, а от воя ее и сам становился слабже. Ибо давно замечено, сколь велико влияние жены на мужа. Хоть он и назвал себя "сильным полом", а в минуты роковые баба покрепче мужика оказывается. И все он делает с оглядкой на нее. Более всего этот Аннин вой толкал его к пепелищу. Хотя он и без того бывал тут не единожды. Да разве ж одна Анна ревет? Да разве ж он один сюда ходит? Вон и Степанов передвигает ноги. Ровно на кладбище, низко опустив голову. Может, надеется, что оживет покойничек-то? Или еще чего...
- Здравствуй, Димитрий Степаныч! - поклонился Косованов.
- И ты здесь, Пет Палыч. Вроде бы нас с тобой одни думки гложут, - сказал Степанов.
Он отвернулся от бухгалтера, окинул территорию, прошелся к доменной фабрике, вернулся.
- Гляди-ка, как мало нужно, чтобы завод пустить! Я тут все обошел, пересмотрел на пять раз, - бросил он мучавшую его мысль в явной надежде на поддержку. - Вот бы в аренду взять...
Больно было инженеру смотреть наслоняющихся без дела горновых, котельщиков, кузнецов - целая армия их. Но более всего страдал Степанов от собственных неурядиц. Ну что ему теперь делать в Абазе? Да и кроме Абазы, где искать приют? Почти на три тысячи верст вокруг нет железоделательного завода! Куда ж ему податься? Хоть в петлю полезай.
- Да кто ж возьмет-то? - с тайной надеждой возразил Косованов. - Хозяин нужен.
- Можно и без хозяина.
- Где ты видел, чтобы завод без хозяина работал? Что-то я такого не припомню.
- А я дак помню, Пет Палыч, - рассудительно говорил Степанов - был у нас на Урале такой случай. Завод - и без хозяина. Еще как хорошо! И мы б так смогли. Вот только б узнать, сдадут ли нам завод в аренду. А коли сдадут, сколь денег потребуют? ..
- Чтоб узнать, - надо к самому господину Кизялину поехать, - со знанием дела сказал Косованов. - Кроме него, кто скажет?.. - Ты погляди, Пет Палыч, на вагранку, - хоть сейчас пускай - пропустил Степанов слова бухгалтера мимо ушей. - И не нужен никакой хозяин. Рази мы с тобой, Пет Палыч, хуже Пермитиных с делами управимся? Или не на нас они катались все годы?
- Так-то оно так, да токо боязно без хозяина...
- Господи, Пет Палыч, тебе ли бояться? Подумай сам: много ли корысти в хозяине?
Так они поговорили, погутарили и сошлись на том, что надо все ладом разузнать.
Вернувшись в избу, Косованов сразу же сказал безутешной Анне:
- В субботу поеду в Минусинск-город!
- Чего тебя понесло в таку даль-то? Ай, дома делать неча? - не поняла сперва мужа Анна.
- Ну, едрена мать! - возмутился Косованов. - То ноет, куды с детками малыми, то на руках виснет. Дома есть че делать, а там тоже надобно быть. Так что - готовь какой харч, хлебов испеки свежих, в субботу рано заседлаю Гнедка и поеду. Поживешь с недельку без меня.
- Петь, - взмолилась Анна, - не томи душу, ай не жалко тебе меня? Што ж ты не скажешь, зачем едешь, ровно совсем чужой.
- Поеду разведать, можа, дадут нам завод в аренду, - помягчел Косованов.
- Ой, Петя, боюся я!
- Дак и я ж боюсь, Аннушка, - хохотнул Петр Павлович, - да ведь не с доброй воли - от нужды еду.
Петр Павлович Косованов Аннушку свою любил и берег. И она о том знала. Ну, не без того, чтоб изредка голос повысить, а иной раз и прикрикнуть, но всегда считался с нею, ее волю прежде своей чтил. И потому она терпела иные его грубости, что знала: они не со зла. В Минусинск-город Анна отпустила мужа, трижды перекрестив ему лоб, а еще руку поцеловала.
* * *
- Гриня, Гринь! - кричала в окошко сына Авдотья Пермитина, дородная супружница гранильных дел мастера Матвея, - будя по двору-от шаландатца, подь в избу - ужин на столе.
Двенадцатилетний Гришка Пермитин играл во дворе в бабки с соседским одногодком Данилкой, сыном чугунщика с доменной фабрики Афанасия Оманова, Данилка жил в семье баловнем. Мать берегла его, поскольку хил здоровьицем был Данилка. В школу ходить не заставляла. А отцу не до того было. На фабрике, - у горячего чугуна по четырнадцать часов без выхо-дных. Так науродуется, что дома хватает сил только поесть. И сразу валится в постелю, спит беспробудно. Но зато деньжонок на жизнь хватает - не бедствуют.
Матвей Пермитин жил побогаче Оманова, но вида не подавал. Ничего лишнего в дом не покупал, сам одевался скромно и семью раздольем не жаловал. Прижимистый мужик знал цену копейке, умел ее в руках держать. И его понять можно: сына надумал выучить, чтоб в большие люди вышел, а на то большая деньга надобна.
Услышав голос матери, Гринька свернул игрища, подался в избу. В горнице, за большим обеденным столом собралась уже вся семья: отец с матерью, младшие братья - Никита и Фадюха. В центре стола дымилась большая и глубокая чугунная сковорода с жареной картохой - самым любимым семейным блюдом. Гринька, перво-наперво ткнул ладонью носок урыльника, сбрызнул студеной водицей ладони, потер их черным мылом, снова сбрызнул водой, помял в пальцах утирку и быстро юркнул к столу.
Матвей строго глянул на старшого, мол, не гоже опаздывать к столу. Деловито оглядел собравшихся, взял деревянную ложку и аккуратно разделил ею содержимое сковороды на шесть равных частей, по числу едоков. Каждому из сынов указал его часть и, строго предупредив, чтобы за границу лезть не смели, ударил ложкой по борту сковороды. Без этого сигнала никто не смел есть. Семейная традиция. Семья дружно набросилась на картоху. В избе установилась полная тишина. Все блюли отцову дисциплину, кроме плутоватого последыша - Фадейки. Скосит хитрюшие свои глазищи на тятеньку, а сам ложкой - шасть на Никитину "территорию".
- Ну, ты че! - завопил от такой наглости Никита.
Отец тут же навел порядок - щелкнул младшего ложкой по лбу. Не то чтоб уж больно, а так - для острастки. Фадейка же скукожился, захныкал, заверещал, заморгал зелеными своими зенками.
- Не лезь в чужой огород! - строго сказал отец.
- Да будя тебе! - взяла под защиту последыша своего Домна, - окромя ложкой по лбу ниче и не знаш!
- Пущай не ворует! - отрезал Матвей. Далее трапеза продолжалась без столкновений на рубежах. После ужина, осенив себя святым крестом, Матвей принялся, по привычке, за старшого. Он любил первенца чуть больше, чем Никиту с Фадейкой. А выделял потому, что видел в нем не только одну из ветвей родового древа, но - надежду и опору семьи. Ибо Гришка был склонен к учебе, то есть талант имел, а коли так, то есть у Матвея Пермитина все основания надеяться, что сынок выбьется в люди.
Сам Пермитин-старший на Чусовой сызмальства слыл правильным человеком. К зелью пристрастия не имел, курением не увлекался, да и до чужих баб не был охоч. Деньги на жизнь зарабатывал только собственным горбом. Ни в каких темных делишках замечен не был. Только гранильным трудом на Руси разбогатеть льзя ли? А ничего другого он делать не умел, и потому держал в темнорусой своей башке одну надежу. И не таил, а частенько высказывал вслух. Уж, коль ему не удалось, то пусть Гринька разбогатеет. Огранщик не жалел денег на образование старшого и все; твердил ему, чтоб не учился транжирству. Воспитывал грубо. Вот и сейчас безо всякой надобности щелкнул по загривку пятерней:
- Не ленись, Гринька, учись уму разуму.
- Ну, че, тять! - вжал голову в плечи малец.
- А ты терпи отцову трепку, - строжился Матвей, - потому как для дела она, - и подставил тыльную сторону ладони. Гринька смолк и - чмокнул отцову руку.
Рос он послушным. Отца любил и верил ему, ибо видел неподдельную заботу. Головенка Гришкина была хорошо насажена на шею, Все смекал, все схватывал налету и не досаждал отцу. Учителя в гимнасии его хвалили.
А отец все твердил свое:
- Учись, сынок, учись! Можа, розмыслом станешь, а коли подфартит, и свое дело заведешь. Можа, выведешь из нишшеты род Пермитинский?
И эта сверхзадача медленно входила в сознание молодого Пермитина, воспитывала в нем чувство ответственности.
* * *
К рудознатцу Афоньке Ширяеву, жившему на окраине Златоуста, пожаловал большой человек, известный в Московии купец первой гильдии мильенщик Козьма Кольчугин. Дело было осенью, купец прибыл в Златоуст для закупок утвари на железоделательном заводе. Большую выгоду он имел от продажи в Зауралье чугунков, лопат, топоров, кос и прочих железных изделий.
Был сей богатый купчина в делах ловок и везуч. Его посланцы проникали вглубь Сибири, торговали текстилем и пряжею, скорняжиной, обуткой валяной, шубами овчинными и всем прочим. И докладывали продавцы хозяину, что в Сибири уж больно ходко железо всякое идет - от гвоздей, до утюгов, вил, лопат... С того и задумался купчина: что, ежели не возить с Уралу железы, а заместо того, поставить железоделательный завод там? Ить не зря ж говорят, что за морем телушка- полушка, да рупь - перевоз! А? Золотишко-то рекой потекет! Мысль сия запала в душу, - ни днем ни ночью покою не давала. Богатство сулила и славу великую....
Гость снял с плеча заячью шубейку, шапку из дорогого черного бобра, хозяин поставил на стол четверть самогону, сели рядом, выпили по махонькой, и сказал Афоня гостю:
- Ну, выкладывай, барин, кака нужда привела в мою и?збу. Козьма помолчал для приличия, набил трубку табаком, прикурил, разогнал ладонью дым перед лицом и повел такую речь:
- А нужда вот кака будет. Хочу я в Енисейской губерне, завод такой поставить, штоба не возить с Уралу чугунки по всей тайге. Вот в том-то и нужда в тебе выпала. Хочу, чтоб ты вызнал, каки горы в Западном Саяне - велики ли, малые ли, каки реки текут. Сколь в тех горах железных руд? На сколь лет хватит, ежели, к примеру, поставить завод, штоб плавил по пятисот пудов чугуна в день, а також, где люд брать для стройки и заводу.
Щупленький, невысокого росточка, Афонька Ширяев с жадностью слушал богатого гостя. Речь его - бальзам на душу проливала, ибо знал он, сколь богата земля российская и сколь нищ человек, живущий на ней. Не берет богатства земли своей русский человек, не умеет брать. И не про железный камень разговор! Куда ж его девать, коли заводов таких нет? А ведь, почитай, поболе ста лет назад нашел Михайло Волков уголье каменное в суровой стране, где зимой мороз до шестидесяти градусов накаляется. Нет, не берут люди сие добро. Почему не берут? От богатства? Так ведь небогаты. То-то и оно, что из лени великой не берут. Сколь годов сам Афонька бродягой блудил по затерянным местам Центральной Сибири! Сколько вызнал мест, где есть золото, серебро, медь и железо - хоть бы кто копейкой одарил! А тут, гляди-ка, - сидит в твоей избе богатый купец и такие разговоры разговаривает! Но не ухватился Афонька за купца обеими руками, а голову опустил и сказал такие слова:
- И до тебя, барин, многие о том мечтали. Случалось, и заводы затевали. Да вот ведь беда-то кака: мечта светла, да быль чёрна. И уральских, и московских, и тульских купцов издавна Сибирь к себе манила: руда тут богата. Поставь на таких рудах завод, и - потекут денежки в карман.
- Чего ж не потекли? - перебил Козьма.
- А не потекли, oттoгo, барин, что совсем это не шутейное дело, - ташшить в те края с Уралу валы плющильные, котлы, всякие огромные машины. Не месяцы - жись ухлопашь, пока завезешь все. Местное тама што - токмо руда. Остатнее вези. Ить и мастеровых людишек тоже надо из Уралу звать. Вот прибудут богаты мужики, вроде тебя, барин, поглядят - близок локоток, а не лезет в роток. Так что, вот ведь оно, како дело, барин, тронешь рукой - жжется он, стерьва - завод-от!
- Ладно, - сказал Кольчугин, - попужал ты меня шибко, токо меня не так пужать надоть.
- А как? - поднял веселые глаза Афонька. - Как тебя пужать, надоть, барин?
- Шибче! - захохотал дородный купец. - Ну, к делу! Положу тебе, мил человек, двести рублев окладу жалованья и дорога за мой кошт, ехай в Саяны и все разузнай ладом. Поедешь? Афонька встал из-за стола, уставился посоловевшими глазами на купца и молча кивнул. Еще бы не согласиться! Он таких денег отродясь в руках не держал.
- Тогда поезжай, мил человек. Когда вернешься?
- Поеду ранней весной, вернусь поздней осенью, о таку пору, как щас.
Купец отсчитал сто рублей на дорогу, остальное выдаст, как вернется рудознатец, зависимо, с чем воротится. На том и разошлись.
* * *
Косованов мчал в Минусинск на своем Гнедке ходкой рысью. Расстояние для коня немалое - около двухсот верст. Какой ни быстрый конь под седлом, а за день не одолеть. Однако, впервой ли Петру Павловичу ночевать в пути! Все нужное у него имеется. К седлу приторочено полмешка овса, за плечами - сума переметная, да ружье - берданка. В суме три десятка яиц, чеснок да три ковриги хлеба.
Дорога шла по долине Абакана. Погода стояла ясная, но не жаркая, будто сам бог благословлял Петра Павловича на этот трудный шаг. Тайга в то время кишела зверьем. И волки выходили на Большой луг, и рыси, и росомахи, и медведи паслись в малинниках. И хотя летом зверь на человека нападает редко, но все равно, путник, - гляди в оба! Такая она - таежная жизнь. Кто рот раззявил, того и съели.
До обеда Петр Павлович с седла не вставал. Только изредка менял ход коня - то подхлестнет слегка, то попридержит, чтобы поберечь его силы, не позволить переутомиться. В полдень отыскал пологий бережок на Абакане, спешился, стреножил Гнедка, отпустил на поляну с буйным таежным разнотравьем. Гнедко принялся за еду, а хозяин развел небольшой костерок, вскипятил в кружке водицы, заправил ее зверобоем, перечной мятой да листьями смородины, и - получился отменный таежный чай. Косованов достал из сумы провиант и плотно пообедал. Посидел, отдохнул немного, дозволил попастись коню, потом отсыпал из мешка овса - задал Гнедку. Когда тот управился с овсом, пустил еще малость погулять, и только после этого подвел к реке. Горячего коня поить нельзя. Можно загубить.
Вода была не холодная, конь успел хорошо отдохнуть от скачки и теперь пил много и с удовольствием. Косованов вскочил в седло и помчал дальше. Мимо проплывали привычные пейзажи. Горы остались далеко позади. А тут под копытами стелется пойма, ровная, зеленая, наполненная различными цветами. Погода выдалась, словно по заказу. Над головой плывут могучие кучевые облака, белые, как только что выпавший снег и плотные, как хорошо слежавшийся наст. Иногда дорога ныряет в лесок и петляет между могучими стволами, потом снова вырывается на волю... И тогда настроение всадника и коня улучшается. Потому что так устроены живые существа: им необходимо видеть солнце.
Вечером, еще засветло, Петр Павлович так же отыскал на берегу удобное место и стал готовиться к ночлегу. Натаскал хворосту, сушнины. Гнедка на ночь привязал к стволу молодой березки, поужинал, еще раз попил таежного чаю и улегся спать. Спал он спокойно, потому что к огню зверь не рискует подходить, к тому же конь хищника чует издали и обязательно даст знать о его приближении - заржет...
...Через два дня Косованов привязал Гнедка у коновязи долгового управления, за которым числился Абаканский железоделательный завод. Столоначальник Антон Антонович Кизялин, человек уже не первой молодости, старательно оправил густые гуцульские усы и вежливо поинтересовался, что надобно господину. Господин представился:
- Бухгалтер бывшего Абаканского завода Петр Павлович Косованов. Желаю знать, каков долг за бывшим хозяином и мочно ли взять завод в аренду. А ежели мочно, то на каких условиях.
Старик неторопливо, степенно достал папку с делами Абаканского завода и буквально в полчаса вооружил посетителя всеми требуемыми знаниями. Бухгалтер старательно записывал на бумажку все, что говорил столоначальник, а как завершил, вскочил в седло и помчался на рынок, чтобы пополнить переметную суму и мешок, заметно полегчавший за дорогу.
* * *
Афонька Ширяев родился на Оренбуржье, в деревне, примостившейся на берегу небольшой речки Кумак.
Стояла на краю деревни изба Степана Ширяева - кузнеца и плотника. Был отец Афоньки крепок в руках, любое дело мог сладить, а семью сберечь не сумел. Не там гнездо свил, где надо бы свить. Места эти находились в опасной близи от джунгарского ханства. Любил сей кочевой народец грабежами промышлять. Ни тебе пахать, ни боронить, ни скот пасти - налетел, хозяев поубивал, все добро забрал - и был таков, ищи ветра в поле!
После одного из таких набегов и остался Афонька Ширяев круглым сиротой. На его глазах джунгарский татарин полоснул ятаганом отца по груди. Мать татарская стрела настигла - убечь пыталась... Изба вспыхнула от смоляной стрелы. Была жизнь - не стало. И пошел Афонька бродить по печальной земле - от деревни к деревне. И шел ему пятнадцатый год от, роду. Где-то жили дядья. А где - ему не известно. Известно же было, что подальше надо уходить от Оренбуржской степи, чтобы жить в местах, недоступных жестоким татарам.
Как же он рудознатцем-то стал? Видно, бог на нем метку поставил... Шел как-то летнею порою Афонька по берегу реки. Берег пологий был и гравийный. Тяжко в лаптях по гравию ходить, но молодые ноги терпели. Сел на камень напротив большого валуна и стал в тот валун гальки кидать. Иные рикошетом отлетали, иные раскалывались. Занятно было глядеть, как отлетают гальки от валуна. Но и это надоело. Посидел, отдохнул маненько, и тут на глаза попался окатыш фунтов пять-шесть весом. Поднял его Афонька и кинул в валун. Окатыш тут же раскололся на четыре части, и на солнце заблестели его рубиновые грани.
Малец едва не вскрикнул от удивления. Взял один кусок и стал вертеть в руках, поворачивая разными сторонами к солнцу. Игра лучей поразила его. Он собрал все осколки и понес в приют, где жил в то время. Показал пацанам находку свою, а те смотрят, ровно на полоумного: эка невидаль! Добра такого на земле - ого сколь! Видно, бог на тех пацанах метки не ставил.
С того дня Афонька словно захворал. Как увидит какой камень, тут же давай его разглядывать, старался раскалывать все окатыши, крупные гальки, что попадались на пути. И все тащил в свою приютскую каморку. На подоконнике, на полу, у порога и под кроватью - все камни валялись разноцветные. И бранили его за них и крали (на зло) пацаны... А он - все за свое дело.
- Приведу я к тебе, однако, мужа свово, Василь Иваныча, - сказала как-то толстушка-нянька. - Он у меня ученый, в гимнасии барчат учит гиграфии.
Сказано - сделано. Пришел к Афоньке в каморку учитель геог-рафии. Высокий, рыжебородый в черном костюме-тройке. Та-кой холеный, ладный мужик. Присел на табуретку у подокон-ника, достал увеличительное стекло и стал пристально разгля-дывать Афонькину коллекцию. Смотрит, а сам приговаривает:
- Это кварц с золотыми прожилками. А се агат - натечна форма. Oгo, яшма кака красива!..
Целый день просидел Василь Иваныч. И все рассказывал про камни Афонькины. А тот смотрел на него, ровно на некоего таинственного мудреца, глаз оторвать не мог, старался запомнить не только каждое слово, но и каждую черточку лица. Сей добровольный просветитель особенным ничем не отличался - типичный российский дьяк: окладистая темно-русая борода, толстогубый рот, нос - картошкой и синие, как ясное небо, глаза. Они светились добротой - глаза Василия Ивановича. Иначе бы не стал его слушать нахлебавшийся людского зла беспризорник. Он был чуток к добру.
Долго сидел со своим новым юным знакомцем географ. И хотя тот ничего не говорил - только слушал да спрашивал, - понравился учителю. Уходя, сказал, что надоба Афоньке грамоту познать. И с той поры стал приходить в каморку. Учил Афоньку грамоте. Года три ходил.
Как вырос Афонька - убег из приюта. Пришел робить на завод. Землю копал, тачки катал. А сам все про камни думал, про уголье, про железо, про яшму, серебро и золото. Шел Афоньке двадцатый год, когда он весенней порой бросил постылую работу и ушел в горы.
Василь Иваныч научил его отличать полудрагоценные и драгоценные каменья, рассказал, как золото моют. Афонька запомнил и теперь все это делал, чем и жил. Даже на избенку дешевенькую накопил деньжат. Так он и стал рудознатцем. И поскольку вел кочевую жизнь, а дома все время разглядывал все растущую и растущую коллекцию, - семьей не обзавелся. Жил один. В армию его не взяли по причине подагры, да и хил был Афонька. И теперь он себя чувствовал вольным казаком...
* * *
Домой Петр Павлович возвращался ободренным. Что там ни говори, а по его выкладкам получалось, - не токмо мочно завод пустить, но и - жить не бедно. Хотя оно и не ясно пока, где деньги брать в уплату долговому управлению за аренду. Деньги, надо прямо сказать, не малые, даже очень огромадные... И все же на душе было легко, и он старался не гнать Гнедка. Пусть идет, как ему лучше. Гнедко был жеребцом ретивым, шаг не признавал, а больше шел ходкой рысью. И потому дорога до дому укорачивалась быстро. И чем она становилась короче, тем увереннее Косованов думал о том, что не так уж оно и безна-дежно - их дело абазинское. Представлял, как встретит его Дми-трий Степанович, как отзовется на вести из долгового управ-ления. С доброй вестью путь не тяжкий. Да и давно примечено: дорога домой завсегда и короче, и легче, чем из дому.
Все повторилось почти так же, как по пути в Мннусинск, но вот верстах в десяти от Абазы, из благодушия что ли, черт дернул Петра Павловича малинки детишкам нарвать. По берегу малинник густой, рясный стоял и ягода на нем спелая, сладкая - сам мед. И - напоролся на бурого.
Не новичок ведь, мог и предположить встречу. Что медведи малинку любят, - для него - не тайна. Но ведь и на старуху бывает проруха. Сначала Гнедко заржал, заметался в страхе. Петр Павлович насторожился, прислушался. Вроде тихо все. И, попервости, не поверил коню. Все же на всякий случай суму заплечную скинул. Ружье наизготовку взял. Стоит - ждет. Услышал в кустах ворчанье. Вышел на тропу, и в это время он рявкнул. Теперь сомнения не оставалось. Хотел, было, уйти от греха подальше, но это ведь надо, чтобы медведь дал тебе уйти. А он встал на тропе между Гнедком и Петром Павловичем, поднялся на задние лапы и ревет ревмя, неторопко перебирая задними лапами, подступая все ближе и ближе.
Косованов в тайге вырос и знал, что, коли встретились вот так, на тропе, медведь и человек, то по-доброму разойтись край как редко удается. Тут, коли жить хочешь, человек - убей зверя, другого выбора он тебе не оставляет. Но легко сказать, убей медведя, когда ты с ним один на один!
Можно было стрелять, но велик риск: заряд всего один, не свалишь сразу - пощады не жди. А убежать от косолапого зверя еще никому не удалось. Косованов вспомнил, как поступают с хозяином тайги хакасы. Решил действовать, как они - надежнее. Стоит - ждет, нервы - струны. А тот все перебирает задними лапами. Когда приблизился метров на пять, Петр Павлович швырнул ему свою суму переметную. Тот поймал в лапы нежданный "подарок" и стал с любопытством его разглядывать, рвать когтями: что там, внутри. Вот это и есть те несколько мгновений, которые дают человеку шанс победить.
Петр Павлович выхватил нож, тремя длинными шагами нырнул к медведю и ударил в не защищенное шерстью коричневое пятно, под левой лопаткой. В тот же момент нырнул зверю между ног и оказался у него за спиной. Но этот шаг был излишним. Медведь как-то резко крякнул и сел на зад, слегка покачался и рухнул. Все произошло в какие-то считанные секунды. Теперь Косованов, стоял над поверженным зверем и вытирал со лба холодный пот. Еще бы, зверина был раза в три больше его.
Хакасы поступают несколько иначе. Их охотничьи ножи, как бритвы. И метод расправы с медведем, поднявшимся на дыбы, у них такой же. Разница в том, что, они не бьют в коричневое пятно, а вспарывают живот. Одним махом, да так ловко, что зверь не понимает, что произошло. Только видит, что кишки выпадают. И начинает сам их выдирать из себя. А охотник, тем временем, за его спиной наблюдает, пока медведь не упадет, выдрав все внутренности.
День - к вечеру, а возвращение домой откладывалось. Петр Павлович, для верности, ударил медведя ножом в шею, но тот и не шевельнулся. Косованов вырезал половые органы (так делают всегда, убивая самца, чтобы мясо не обрело неприятный запах) и стал обдирать шкуру. Гнедко, привязанный к березе, смотрел на хозяина дикими глазами и тихонько тревожно ржал.
Уже темнело, когда Петр Павлович освежевал зверя и, сложив мясо на шкуру, спрятал у ствола могучей пихты. Большой кусок взял с собой. Конь вставал на дыбы, ржал и метался в испуге: мясо пахло медведем, смертью пахло. Пришлось прибегнуть к плети, но он все же успокоил Гнедка, вскочил в седло и помчался в Абазу...
* * *
Чиновники промышленного департамента России едва ли не с объятиями приняли у себя купца первой гильдии Козьму Кольчугина. Еще бы: царский дом со времен Петра Первого мечтал о постройке железоделательного завода в Енисейской губернии. А тут - вот он - сам в руки идет. Да с какими деньжищами! Ну, как же не порадеть за человека?
И уехал Козьма из стольного города Санкт-Петербург к себе в Московию, полностью вооруженный всеми документами. С ними поехал в Красноярск, к генерал-губернатору Енисейской губернии. Тот дал согласие на отвод земель и сулил всякую прочую помощь...
Еще совсем молодой Антон Антонович Кизялин долго вертел в руках бумаги, изучал все подписи, печати и удовлетворенно улыбался. Ему нравился этот хваткий, самодовольный купчина, рискнувший вложить в Абаканский завод немалые средства. Наконец, столоначальник, глянул испытующе в глаза челобитчика и сказал строго:
- Земля та имеет принадлежность ко княжествам хакасским. Потому надлежит согласие на отвод взять у князей ихних. Ноне буде послано за имя, чтоба завтра апосля обеду прибыли. Вот и ты, купец, завтра приходь.
На следующий день семнадцать хакасских князей - старейшин сагайского, качинского, кизильского, кивинского, тубинского, и других родов - расселись полукругом в горном департаменте Минусинска, вокруг сановитого Антона Антоновича и подозрительно поглядывали на чернявого купца, не понимая еще, по какой такой надобе оторваны от дел своих.
Но вот Антон Антонович заговорил про Абаканскую Благодать, про то, что по высочайшей воле на краю Большого луга надлежит поставить железоделательный завод, который обеспечит хакасские племена хорошим железом. Ублажал старый чиновник князей посулами. Будут, мол, у хакасов лучшие ножи в Сибири, будет из чего и пищали робить. Знал, на что упирать старый лис.
Кизялин зачитал указ его величества царя Александра Второго. Согласно воле императора следовало передать бесплатно на вечное пользование купцу Кольчугину земли Большого луга вместе с лесами, горами и речками, к нему прилегающими.
Князья деловито восседали на стульях, дымили своими трубками, думали, совещались. Когда услышали про лучшие ножи, про ружья, то есть, про то, о чем мечтали деды, лица их просветлели, в глазах замелькали искорки интереса: каждый понимал, что иметь рядом такой завод - большая выгода. И потому, не сказав ни слова, первым встал, дымя смрадной трубкой, колченогий старейшина рода бельтыров, князь Асачаков. Подошел к державной бумаге и скрепил сделку личной печаткой на серебряном кольце - родовом старейшинском перстне. Его примеру последовали остальные не менее важные князья и - дело было сделано.
А на дворе стоял 1856 год от рождества Христова.
* * *
- Ну, докладай, что разведал-распознал в сибирском краю? - спросил Козьма, год спустя своего посланца.
Афонька время зря не тратил. Вызнал все и даже больше, чем все, что необходимо было для начала работ. Он попросил Козьму Кольчугина запастись терпением и прочитал целую лекцию на тему, сочтя нужным заглянуть в историю.
- Железной руды в том краю, барин, - начал рудознатец, - хватит на пять таких заводов. Потому что нашинские, уральские рудознатцы, нашли в Саянах гору, сплошь сложенную из тас-темира. Так хакасы называют железный камень. Гору ту они назвали Абаканской Благодатью, Как у нас, на Урале. Камень лежит на поверхности - нагнись и - возьми сколь надо. Это ли не благодать, барин!
Кольчугин неторопливо посасывал черную трубку и молча слушал, лишь изредка кивая.
- Гора та стоит на правом берегу бурной реки Абакан. Еще в прошлом веке жил в долине реки, в своей юрте знаменитый охотник-хакас. Звали его Саяном.
Охотился Саян везде, где зверь водился, ног не жалел, хаживал и далеко в горы. Однажды он шел по притоку Абакана - маленькой речушки Кении, и наткнулся на темно-бурую скалу. У подножья той скалы валялись камни такого же цвета. Поднял, подбросил на ладони - шибко тяжел. Набрал Саян тех камней в переметную суму, привез к хакасам, показал старому Хойджи из рода бельтыров, слывшему великим знатоком в таких делах. Тот покачал на ладони камень, подбросил его, поглядел, ногтем поцарапал и подтвердил: "Тас-темир".
Скоро о той скале узнали поселенцы Арбатов, Таштыпа, Аскиза. Весть о ней дошла до Минусинска-города, до горного надзора Енисейского гражданского губернатора. Узнал про то и промышленный департамент России. А, узнав, послал в те края рудознатца Алексея.
Кольчугин устройся поудобней на табуретке и - слушал, слушал.
- Ну, рудознатец тот. - продолжал Афонька, - объездил всю середню Сибирь, добрался до Ирбы, где уже стоял железодела-тельный завод. Оттуда его дорога пролегла к Большому лугу, Сыскал он там того Саяна. Охотник показал ему камни, а потом и саму гору. Увидел рудознатец, что гора та шибко богата, тут же подал заявку на месторождение, которое от той поры стало прозываться Алексеевским.
- А есть ли тамо работные людишки? - после долгого молчания вымолвил слово купец.
- А нащет людишков, барин, я повызнал, что их в тех краях имеется премного. Народ все из бывших каторжных, из местных, которы в старину бежали сюда. Потомки разинцев, пугачевцев, и хакасы. Токмо нету ни доменных, ни пудлинговых дел мастеров, ровно, как и плющильных. Энтих, барин, из наших краев везти придетца.
Чернобровый и черноглазый же красавец Кольчугин в Афонькиной избе слов не тратил. Сидел себе, раскидав кулаки по столу, - слушал рудознатца и оценивал, как заплатить ему за труды немалые. Думал и про то, как приступить к делу. И, словно чуя его мысли, Афонька сказал:
- Ой, барин, большу обузу берешь. Но уж коли берешь, то зови-кося розмыслов, пущай все пошшытают, пораскинут, чтоб за здря капитал не пропал.
Но Афонька совсем не понимал, с кем имеет дело. Иначе бы и не влез со своим простоватым советом. Козьма Кольчугаин знал себе цену. И цена та велика была.
- Да на хрена они сдалися, твои розмыслы? - весело спросил он. - Ты вон гляди на их, вроде башковиты, а чуть не нагишом ходют. Эт как так? Нету, Афонька! Кто капитал сам скопил - не дурнея твоих розмыслов буде. Сам управлюся!
С этими словами он поднялся из-за стола, достал из бокового кармана бумажник, отсчитал две сотни целковых.
- Вот тебе за труды твои, и благодарствуй! А будя дорога в в те края - милости просим. Завсегда радый буду встретить и принять достойно.
* * *
Косованов ввалился в избу к соседу, плющильщику Тихонову
- Запрягай, Емелька, кобылу, за мясом поедем!
- Како ишо мясо на ночь-то глядючи, Пет Палыч? - удивился сосед.
- Запрягай, говорю, после разговоры будут. Медведя я убил.
- Ты што, Пет Палыч! Какой медведь? - недоумевал Емельян, и в то же время нахлобучивал картуз, натягивал обутку.
Знающему человеку заложить лошадь - пара пустяков. И хотя темно уж на дворе, соседи погнали кобылу в тайгу.
- Ну, че выездил-то, Пет Палыч? - свербило у Тихонова под ложечкой.
Как-никак пятеро по лавкам, а робить негде. Косованова ждал с нетерпением не один Емелька - вся Абаза. Всем хотелось узнать поскорей, чего он там привез, А тут - вот он сам перед тобой, как же не расспросить?!
- О том завтра поговорим, - ответил Косованов.
- Можа, и возьмем завод в аренду? - настаивал Емельян.
- Да не знаю я того! Понимаешь, не знаю! О том завтра поговорим.
Не пожелал Петр Павлович рассказывать соседу обо всем, что выведал. И не потому, что скуп был на слово, а по той лишь причине, что сам еще не успел толком разобраться в арифметике предстоящего дела, да и слишком был возбужден неожиданной встречей с медведем. Так они и не проронили больше ни слова. До самого места. А было более часа езды.
Клад свой Косованов отыскал быстро. Он и прятал его с таким расчетом, чтобы место можно было определить по какому-либо крупному ориентиру. Огромная пихта в этом месте одна стояла... Мясо соседи разделили пополам, а как привезли дамой - тут же посолили ладом, чтобы не испортилось.
Петр Павлович лег поздно, хотя спать ему совсем не хотелось: мучило нетерпенье - поведать все Степанову. Хоть ночью беги к нему, так припекало. Но все же ночью не пошел. А утром, едва глаза продрал, от завтрака отказался - побежал на завод.
Как чувствовал, встретит на пепелище инженера. Тот появился возле доменной фабрики чуть позднее Косованова.
- Ну, что скажешь, Пет Палыч? - сразу брал быка за рога Степанов.
- Что мне сказали, то и я скажу, - жеманничал Косованов.
- А что ж тебе сказали?
- За аренду надо платить сорок тысяч, да еще пять процентов в год арендной платы, а как завод пустим - дополнительно к тому - по гривеннику с пуда чугуна...
Дмитрий Степанович, прикрыл веки, прикидывая в уме расклад расходов и доходов, и вскоре сказал:
- А ить можно брать, Пет Палыч, а?
- Можно-то оно - можно, но где они - сорок-то тысяч?
- Нам с тобой таких денег не наскрести, Петр Павлыч, а вот собрание бы скликнуть, а?
Договорились обойти избы и вечером собрать всех рабочих завода...
На том и порешили: оба пройдут по дворам, чтоб возле той же доменной фабрики весь люд работный собрать, как вече, и решить свою судьбу. Иначе хоть в петлю полезай. И когда собрались триста восемьдесят душ - рабочие завода - горновые, мастера пудлингования, плющильщики, котельщики, слесаря, огнеупорщики, кузнецы и прочие, - так и излагал им Дмитрий Степаныч - единственный розмысел среди них.
А они в тот день шли к заводоуправлению, ровно на гулянье. Разнаряженные дамы шагали рядышком, иные - так и с детишками. Семечки полузгивали, разговоры разговаривали. И все об одном и том же, о заводе, о том, что, кажись, нашли мужички выход из положения. И хотя страшновато без хозяина дело открывать, да авось кривая вывезет. Вот они стали сбираться в кучки. Нехотя заходили на широкое крыльцо, проникали, словно просачивались, в двери. И сквозь эту толпу пронырнул иголкой Дмитрий Степаныч Степанов, человек в Абазе уважаемый. Слава за ним шла добрая. Дело свое знал отлично, работных людишек зазря не забижал. А это не так уж и мало!
Инженер Степанов много дней обдумывал проблему, свалившуюся на поселок, на завод и на каждого, кто имел к тому заводу отношение. Он был уверен в успехе задуманного дела, но все-таки риск оставался. Не сказать о том, утаить от людей все, что ждет их, считал себя не вправе.
- Что робить будем, люди добрые? - Обратился он к собравшимся. - Ить, знамо дело, пока мертвый завод, и мы все вроде не живы. И потому нет у нас другого пути, как пускать все цеха, все производства. Дело сулит удачу, поскольку не будет над нами Пермитиных. Все, что заробим, - нам же и останется. Но вот что привез из Минусинска-города Пет Палыч Косованов.
Он пристально оглядел мужиков, ловивших каждое его слово, и продолжил:
- Завод нам в аренду сдать могут. Только ставят условие, чтоб ныне же пустили хоть одну доменную фабрику. Как фабрика станет давать чугун, то надо платить с каждого пуда по гривеннику.
Среди слушателей поднялся легкий шумок. Рассказ сразу привлек их внимание. А инженер продолжал:
- Но это не самое главное. Все мы можем сделать - и фабрики, и вагранки пустить, и плющильные валы, и кузни. И гривенник - не велика плата. А главное то, что требует долговое управление за аренду откуп - сорок тыщ рублев. Таких денег у нас нету, господа работные. Мы с Петром Палычем наскребли всего четырнадцать тыщ. Больше и взять негде.
- Что ж робить, господин анжинер? - крикнул кто-то из молодых мужчин?
Дмитрий Степанович оглядел народ долгим испытующим взглядом и лишь после этого сказал:
- Похоже, что и у вас ни у кого денег в запасе нет. А не робить ни мне, ни вам нельзя. Остается только один выход: отдать в заклад все движимое и недвижимое имущество. Тогда хватит с лихвою.
- А как прогоришь, ваш благородь, куды нам прикажешь бегти? - крикнул из первых рядов котельщик Федька Долинин, ладно скроенный уралец с черной бородой, в сером армяке и солдатском картузе. - Тогда ить и захочешь сбегти, да не смогешь?
- Да ить не должен прогореть - ответил Степанов. - Не сдуру жа десять тыщ своих даю. - и, помолчав немного, добавил: - Не должны прогореть. Посчитали, мы, поприкинули с Петром Палычем - все складывается к нашей выгоде. Но риск есть. А без риска и жизни нету, господа народ.
Люди, загудели, ровно улей растревоженный. Степанов понимал и эту тревогу, и ту великую ответственность, которую взваливают они: с Косовановым на свои плечи. Эти люди должны отдать в залог все движимое и недвижимое имущество, только для того, чтобы получить право работать. А ну, как не пойдет дело по каким-либо непредвиденным причинам - все прапало, остались без скота, без жилья. А ведь за каждым семья стоит.
И все-таки он счел себя вправе успокоить народ: - "Залог" - слово страшное, а на самом деле, все обойдется. Не на десять лет будете отдавать, а лишь до того времени, как завод станет прибыль давать. Опять же двадцать шесть тыщ - не слишком великие деньги, При хорошем раскладе в первый же год вернем...
- А кто ж хозяином-то будет? - послышался из зала вопрос.
- Вот мы все и будем хозяевами, - сказал Косованов.
- Коли все хозявы, - возразил Федька Долинин, - то хозяв нетути.
- Да как ты не понимаешь, Федор, - возмутился Степанов. - Нет у нас хозяина. Дак что теперь - ложись и помирай. Или ты знаешь, как сделать иначе, чтобы завод работал?
- Ни хрена он не знат, - закричал кто-то с задних рядов, Токо воду мутит.
- Коли будем робить добре, мужики, - вставил слово Косованов, - то и жить хорошо станем. Вам робить, вам и решать. Не согласные, - стало быть, уезжать надо, штоб с голодухи не загинуть.
Народ умолк на некоторое время. И тут снова заговорил Степанов:
- Гляньте, люди добрые, завод-то почти што на ходу. Литейку дак хочь завтра пускай. А цеха-то - ай не поставим?
- Поставим! - кричал кто-то зычным басом с задних рядов. - Берем аренду, ваш благородь!
- Берем?- подхватил Косованов. И усышал в ответ дружное:
- Бер-ре-ом!
- А коли так, - не упустил момента Степанов, - жить будем артелью, править артелью же. Давайте сразу выбирать председателя и казначея. Завтра казначей соберет залоговые расписки, и поедем в Минусинск-город.
Он предложил поставить председателем артели литейных дел мастера Николку Салова, а казначеем Косованова. Народ встретил предложение одобрительным гиком. Но неуемный Федька Долинин с этим не согласился:
- Не можно Николку ставить, - рассудительно сказал он. - Николка в литейке председатель. А тута друга голова надобна. Вот тебе бы и стать головою, господин анжинер. Люди одобрительно зашумели. Но Степанов остановил их:
- Я, господа работные, - на такое дело не сподоблюсь. Буду я у вас в наймах инженером. А коли уж решили, что артель, то и правит пусть - из ваших. Лучше Салова не придумать. Так что прошу поверить и назначить Николку Салова председателем. Тут люди опять зашумели и - стало посему.
Некультурно выбирали: ни тебе урн, ни поднятых рук. Ничего этого они не знали. А и на том собрании и на всех последующих все решали только криком. За какой вопрос больше орут - тот и проходит.
За то, чтобы взять завод, кричали все. Против никто и не пискнул. Так было положено начало Абазинской коммуне, которая решилась жить по таким правилам, коих в России пока еще не знавали.
* * *
Вечером Матвей Пермитин устроил праздник. Авдотья выставила четверть самогона, четверть медовухи,
нацедила из дежки хлебного квасу кринку. А в центре - все та же глубокая чугунная сковорода с традиционной картохой, жареной на свином сале. Правда, к ней ради красного дня доложили буженины да копченой колбасы круг. Гулять, дак гулять - еще на копейку квасу! Хотя копченое мясо предназначалось не для ртов работного люда, потому и стоило дорого. Траты, для семейства, конечно же, были немалые, но ведь и повод - не пустячный.
Радовались Матвей с Авдотьей, гордились: Гринька окончил гимнасию, почитай грамотным стал. И, наливая в кружки беловатый самогон (себе, Авдотье и Гриньке - для виду, маненько), Матвей, как всегда, любя щелкнул первенца по загривку. - Ну че, тять! - опять, по привычке хмыкнул Гринька. Но на сей раз улыбнулся - от души, широко. - А ты терпи! - сказал, нарочито строжась, Пермитин старший, - отцова трепка - ласкова.
И он подставил тыльную сторону ладони. Гринька привычно поцеловал ее. Братья, изрядно повзрослевшие, весело рассмеялись, Авдотья смахнула с глаз непрошенные слезы. Душа Авдотьи ликовала. Да и какая мать не возрадуется такому! - Ну што жа, спасибо тебе, сынок - сказал Матвей, што не посрамил фамильи! За тебя хочу выпить, за твою жисть молоду, и штоба все в ей ладно было!
Они выпили и активно принялись за закуску. На некоторое время в избе установилась тишина. Пока все ели, Матвей снова наполнил кружки, погладил перстами усы-бороду. Лицо его сделалось серьезнее, строже. И он стал говорить второй тост:
- А таперя, сынок, скажу табе главное слово мое. Коль уж сердце стариковское порадовал, то поедешь ты, Григорий Матвеич, учиться дальше, в Сан-Петербурх, в сам царев град, чтобы школу дали - не хуже господской. Дворянской, слышь, штоб не хуже была. Смогешь?
Гринька на радостях засуетился на скамейке, заерзал, поймал отцову руку и второй раз смачно поцеловал ее мокрыми губами. - Смогу, тятя, коли ты велишь!
- Вел-лю, - замотал темно-русой головою отец. - Велю, штоб ты, Григорий Матвеич Пермитнн, анжинером стал, штоба ты завел свое дело, штоба богатым стал, едрена вошь, Для того и отправляю тебя, Григорий Матвеич, в Сан-Петербурх.
И любящий сын Гришка картинно вышел из-за стола, отвесил поясной поклон старику со словами: "Исполать тебе, тятенька!" Отец прижал голову сына к груди, а Авдотья снова всплакнула, и, утерев уголки рта концами черного, с яркими розами, кашемирового платка, положила ладонь на плечо сына, сказала: - Можа, и мы с тобой, чадушко, из лаптей-то повыберемся.
- Не ври, баба! - ударил кулаком по столу грозный глава семьи. - Которы из лаптей ишо не выбилися, те чад в Сан-Петербурх не шлют, едрена вошь...
Авдотья трижды перекрестила лоб и сказала чуть слышно:
- Подай тебе бог, чадо мое, родимое!
Гришка Пермитин в тот день на коне сидел. Седло золотом шито. И все дело состояло в том, что отцовы мечты целиком совпадали с его мечтами. И в думах, и во снах Гриня никогда не видел себя бедняком, с хлеба на квас перебивающимся. Зато часто снились ему добрые кони, с красными парчовыми попонами, запряженные в белые кареты с кучерами на облучках. На дверцах карет - золоченые ручки. Сиденья в них выстланы кумачовым бархатом, к тому же покрыты собольими шкурками. А он - Гринька Пермитин - в тех каретах не на облучке - на барском сиденье восседал.
И виделись ему богатые хоромы со слугами. У слуг, что в ливреях, на подносах зелено вино, яства изысканные. А он - за большим столом. Перед ним - серебряный колоколец. Звонит Григорий Матвеич Пермитин в тот колоколец - слуги сбегаются: "Чего желаете, ваш сиятельство?" И приносят ему пенящееся, искристое шампанское на серебре в бокалах хрустальных. Григорий Матвеич выпивает, закусывает ананасами, мармеладом и отряхивает сахарные крошки с черного фрака - тонкого заморского сукна...
И когда утрами вспоминал он свои шикарные сны, - искренне верил, что они сбудутся. Неспроста же приходят! Никому такое не снится - токмо ему! Но понимал парень, что для того, чтобы сбылись сны, учиться надо. Не тому учиться, что отец делает, а тому, что может принести настоящее богатство.
Он еще не знал, что оно такое - богатство, но очень хотел стать богатым. И сегодня ему показалось, не так уж оно и далеко то время, когда он станет розмыслом, коли тятя в стольный град шлет. Словом, Гринька Пермитин готовил себя только к богатой жизни. О другой и мыслить не желал. На хрена она нужная - другая жизнь! Она совсем не для него.
* * *
Крику на Абазе было - хоть отбавляй. Глупые бабы повисали на руках у мужиков: не хотели закладывать избы, боясь остаться без крова. Иные ревели на весь базар, иные хватались за коромысла - в драку кидались, а те, что нравом помягше, безутешно и бесшумно плакали в избах. Мужики - всяк по-своему - втолковывали дурам, что не останутся без крова, а наоборот, жить будут хорошо. Кто-то внушал с помощью кулака, кто подобрей, тот обходился словом... Как бы там ни было, а уже через три дня были готовые все долговые расписки.
Подсчитали - получилось раза в три больше требуемой суммы. Приехал залоговый чиновник из Минусинска-города, оформил документы, и - Косованов снова подался в долговой и промышленный департаменты. Жил он в Минусинске три дня. Ходил в присутствие, считал, уточнял, выспрашивал и все аккуратно записывал, чтобы в Абазе не потерять вызнанное, не позабыть.
В последний день чванливый Кизялин собрал все бумаги, дал Косованову на подпись, а после встал из-за стола и вручил казначею Абазинской артели документ, устанавливающий, что завод передается ей в пользование сроком на десять лет. Что артель обязуется запустить чугунную доменную фабрику, пудлинговые печи и плющильные валы. А також николи не допускать задержки выплаты долговому управлению пяти процентов арендной платы и по десяти копеек с каждого пуда чугуна.
Как только Петр Павлович вернулся из Минусинска, опять было созвано общее собрание. Слово взял Степанов.
- С завтрева, - сказал инженер, - начнем робить. Надо наперед убрать вокруг фабрик остатки пожара, починить, что можно, а после спробуем задуть доменную фабрику. Сперва же надо установить, кто сколько робить будет и кому сколь деньжонок давать. Пусть Петр Павлыч скажет про то, а мы послушаем.
Петр Павлович не заставил себя ждать. Он давно уже все рассчитал, сверил. Упор делал не только на экономический эффект производства, а и на то, чтобы обеспечить людям хороший прожиток, чтоб был лучше, чем при хозяине.
- Значит, так надо нам делать, - сказал Косованов. - На доменной фабрике робить восемь часов. На пудлинговой печи - девять. На плющильных валах и других по - десять часов. Горновые мастера будут получать рупь и сорок копеек на день, мастера же пудлинговой и плющильных валов - по рублю и шестнадцать копеек, а все помощники - по семьдесят копеек.
Тут Косованов остановился, оглядел публику, повернул лицо к Степанову и сказал:
- Дмитрий Степаныч просит платить ему по гривеннику за пуд чугуна.
Установилась тишина. С тревогой ждал решения собрания инженер Степанов. Люди молчали, не ведая, как следует поступить, потому как денег инженер требовал огромных. Но в то же время не было в их распоряжении другого инженера, а без него никакой завод работать не сможет. Кроме того, не возьмись за дело Дмитрий Степанович, - не состоялось бы и это собрание. Не все, но многие члены артели это отчетливо понимали.
- Уважим? - настороженно спросил Косованов, Люди еще некоторое время молчали. Наконец, словно вздох прокатилось по рядам: "Ува-а-жим!" И Степанов облегченно вздохнул.
Казалось, все сделали на собрании, но инженер потребовал избрать правление из двенадцати человек, чтобы люди эти могли решать задачи, не созывая всякий раз собрание, ибо собрание созывать часто - шибко накладно будет. Само собой разумеется, в правление вошли инженер, казначей и председатель артели. К ним добавили с каждого производства мастеров - токаря Ваську Осанова, вальцовщика Степку Акимова, котельщика Федьку Долинина, горнового Ваньку Орлова... На другой день вся артель вышла на работу.
* * *
В тот день Гаврила Кузьмич Рогов домой шел неровно. Не шибко-то великий любитель зелья хмельного, после разговора с приказчиком пошел в кабак и слегка надрался.
Приказчик, может, и не виноват, потому как на него хозяин - Пашка Демидов - давил. Горит завод-то, стар стал. Вот и выжимает дворянин последние соки из работного люда.
Заводу тому уж второй век пошел давно. Счет ведется от той поры, когда царь-Петр аловал их предка землями в уральских краях и велел железоделательные заводы ставить. Предок только и успел, что заложил завод. В 1725 годе бог призвал к себе заводчика, и дело евойное продолжил отпрыск - Акинфий. Почитай, уж пятое поколение Демидовых во власть вступает, все новые заводы ставят на Урале, а про Нижнетагильский и думать забыли совсем. Состарился, прибылей не дает, а на обновку-то фабрик денег жалко. Где ж брать деньги? У работных, вестимо! Вчера еще котельщику давали на день 60 копеек плакату, а завтра уж по полтине сулят давать. Мелочишка? Это как посмотреть. По гривеннику в день с человека - на месяц три рубли. На год - тридцать шесть. Работных же на заводе сотни. Вот и посчитай, сколько заводчик в карман положил. А что работному мужику жить невпродых стало - ну, дак то дело не господское.
Как жить котельных дел мастеру с четырьмя-то чадами? Тут шестьдесяти копеек едва на харч хватает, а за полтину и не проживешь даже. Вот и идет Гаврила Кузьмич к своей Домнушке Никитишне, пошатываясь не то от водки выпитой, не то от горя-горького.
Домна Никитишна Рогова на своем веку хлебнула всякого. Родом она из крепостных крестьян, как и Гаврилка ее. В достатке-то жить, почитай, и не доводилось. Все более - хлеб да картоха, овчины да чуни.
Одна утеха: с мужиком Домне повезло. Вышла замуж за соседского парня, с которым росла вместе.
Был, правда, Гаврила годов на пять старше. Он к Домнушке своей давненько приглядывался: красива и крепка здоровьем. К тому же, грудаста, светлолица, с двумя темнорусыми косами за спиной. Но более всего Гаврилу покорила улыбка девичья. Ну, такая она у нее была чистая! Как растянет губы свои алые, чуть приоткроет белоснежные зубы, да сложит на щеках ямочки - шалел Гаврила. И когда повел ее под венец, в церковь божию, еще и не верил, что судьба к нему столь щедра.
В то время Гаврила уже робил мастером в котельном цехе. Потому и отдал за него свою любимую дочку Никита Силин. Свадебка была скромной - по достатку, но веселая, шумная и счастливая. И жили они себе - душа в душу, любили друг дружку, чад рожали и не думали совсем, что так не бывает, чтобы всю жизнь - без сучка да задоринки. Нет не бывает! Иначе бы и не говорили, что жизнь прожить - не поле перейти. Ибо живой человек на земле живет, а не в раю божьем. А кто по ней пешком-то хаживает - пусть от сумы да тюрьмы не зарекается. Старая поговорка, да верная.
Как завидела Домна Никитична за углы цепляющегося Гаврилу - руками всплеснула:
- Че эт ты так, горюшко мое?!
А он правой рукой убрал ее с дороги, ровно табуретку, и - прошел в сенцы, в избу. И там упал на пол. Встала над ним жена, и сердечко болью зашлось. Нет, не пьянь голая - ее Гаврила. И коли пришел такой - неспроста! Скинула с него лапти, раздела до исподнего и уложила в постелю. Встревоженная до глубины души, вышла во двор, кликнула ребятишек в избу и их уложила. Сама прилегла рядом с мужем. Только уснуть не могла, все думал, что там приключилося с ним на заводе.
Он проснулся среди ночи. Голова раскалывалась. Сжал виски ладонями и лишь после того заметил, что и Домна не спит.
- Че стряслось-то? - спросила тревожно. - Не пужай, говори ладом!
- А то и стряслось, Домнушка, што опеть плакат урезали, С завтрева дня по полтине плакат будет. Не проживем мы с тобой, Домнушка.
- Чо робить-то? - чуть слышно обронила она в страхе.
- А надоть нам долю лучшую искать! - твердо сказал он. - Хватит, пожили здеся, пора и честь знать.
- Иде ж ты ее найдешь - под лавкой?!
Рогов не принял вопрос за издевку. В самом деле, где ее искать - лучшую долю, ежели на весь поселок - один завод? Нигде больше робить нельзя: все и железоделательный завод, и поселок при нем принадлежат одному хозяину и называются обобщенно Нижнетагильский завод. Много воды утечет, пока поселок этот городом станет, но не будет в нем уже ни Гаврилы, ни Домны Роговых, ни их детей, ни внуков.
Сильной женщиной была Домна Никитишна. Мужу своему верила, как самой себе. И когда он сказал ей, что слышал о царевом прииске "Неожиданный", что в Томской губернии, на Алтае, что там плакат сдельный, потому мужики живут сносно, а кому фарт пойдет - богато. Говорил он також, что на Нижнетагильский завод надежды нету, а чады растут, кормить-поить надо, и потому зовет он свою Домнушку в путь-дорогу, в сибирские края, к новой жизни.
Долго слушала Домна Никитишна мужа, ногти покусывала, всплакивала тихонько и все молчала. Потому молчала, что видела вокруг много бедного люда, да и знала, что хорошо только там, где ее с муженьком да чадами нету, а все ж перечить не решалась. Раз уж он так решил, знать, надо ехать в путь- дорогу. А когда, уж под утро, он поставил вопрос ребром: готова ли она поехать с ним, - не колебалась ни минуты, одно только и сказала:
- Ты хозяин, Гаврюша, как иголка, а я - нитка твоя. Куды ты, туды и я.
Ткнулся Гаврила в пышную женину грудь лицом, стал ее и ласкать, и целовать до той поры, пока не приняла она его, как мужа. А уж рассвет забрезжил в окошке, пора ему и на работу идти, ей - корову доить. Все, как вчера, но только сегодня знал Рогов, что подаст челобитную на расчет.
И стало по сему. Расчет Рогов выхлопотал, избу, скотину, скарб домашний продал, а взамен купил пегую кобыленку, новую телегу, покидал в нее чад с Домнушкой, и в первых числах июня подался в далекую Сибирь, искать лучшую долю. Перед тем, как тронуть поводья, обошел старый мастер избу свою, постоял у порога, подумал-помечтал. Сколь она коротка и сколь тяжела жизнь его рабочая. И что же это за доля такая, что гонит человека с насиженного места, толкает его в даль неведомую, и ничего не обещает. И что ждет его в том сибирском краю? Ответа на тот вопрос никто не знает. То есть, что покидал - знал Рогов, знал и что ищет, а вот к чему привезет семью пегая кобылка - кто же это мог предугадать? Не за семью печатями тайна, что путь лежит в полную неизвестность. И он сам, и жена его верная хорошо сие понимали. Шел Гавриле Рогову сорок первый год от рождения.
* * *
Лето в тот год стояло сухое и жаркое. В горах зверье жалось к многочисленным родникам и речушкам. В тайге от жары шла душная испарина, тропы и торные дороги покрылись желто-серой пылью. Только ночами природа давала зверью возмож-ность подышать духмяной прохладой. Где-то, за большими перевалами остался сенокосный июль. Туда же устремлялся и ягодный да грибной август. Щедра тайга об эту пору. Только вот дождей ей не хватает. Но тот, кто приходит к ней не от случая к случаю, а как старый знакомый, тот и в зной найдет в сырых падях и грибов любых, и ягод. А нужда припрет, так и рябка можно поймать силками, и зайчишку тоже.
Афонька Ширяев в то лето шастал по Запаному Саяну - огромной горной системе, протянувшейся из Центральной в Восточную Сибирь на многие сотни верст. Рудознатец нутром чуял, что Саян богат минеральным добром. Не раз находил он в тех местах и кусочки мрамора и обломки магнетита - самой богатой железной руды, и золото намывал по руслам рек, натыкался и на серебро, и на медь.
В который раз, куда б он ни шел в тех краях, обязательно выходил к Абаканской Благодати. Как привораживала она его к себе. Придет - поглядит на бурый камень, проследит за выходами на поверхность коренных отложений, обойдет гору со всех сторон, прикинет на глаз, сколько в ней железа есть и снова уходит. И вот что его манило-то, оказывается. Каждый раз больше, по его подсчетам, получалось железа в горе. А ему хотелось, чтобы еще больше и больше было. Вот и теперь бредет он по распадку к Благодати. Время к обеду катится. Надо бы и о еде позаботиться. Проблем тут немного. Зайди в густой пихтач в низине, у ручья - наберешь сыроежек. Насади на прут - шашлык получится. А шел он с верхов через густые калинники, где ягоды чуть тронуты краснотой - не созрели пока. Но для рябка калина - что мед для медведя. Потому и наломал ее Афонька.
Выбрал место, где по берегу ручья мелкого гравия много, а калинника рядом нет, да там решил поставить петлю на рябка. Срубил тонкую пихточку, очистил от веток, оставил две посередине. Заплел их в кольцо. К кольцу привязал петлю из тонкой дратвы. Затем нашел стоящие рядом осинки, сделал в стволах затеси и положил на них срубленную пихточку. Получилась перекладина - метра полтора длинной. По обоим концам перекладины привязал по грозди калины. Достал манок, сделанный из заячьей кости, два раза свистнул: "Ти-ти, ти-у-ти", и, услышав в ответ: "Тит-тит, тиутит, ти ти", пошел к ручью разводить костер.
Молодой женишок с красным гребешком, услышал зов неведомой "подруги", прислушался - не повторит ли чудесную песню. Но барышня молчала. Женишок поднялся на крыло и полетел, Сел на густую пихту, рядом с Афонькиной ловушкой. Поогляделся вокруг - где же она? Что-то не видно! И тут заметил две гроздки калины. Сошел на перекладину. Поклевал ягоды, крикнул подружке - не отзывается.
Направился к другой грозди. Путь лежал через кольцо, свитое Афонькой. Тут его голова попала в петлю. Дернулся, пытаясь одолеть странное сопротивление, петля затянулась на шее. Рябчик сорвался с перекладины и пытался лететь, но только бил в отчаянье крыльями.
Афонька еще не успел натаскать сушняка для костра, как услышал шум крыльев. Тут же все бросил, подался к ловушке. Рябчик еще трепыхался, когда Афонька снял его. Сразу же убрал и петлю, чтобы в нее не угодила другая птица. В тайге надо беречь все живое, губить никого зазря. Только - ради пропитания.
- Ну вот, - сказал сам себе рудознатец, - обед будет сытным. А это значит, что костер надо разводить большой. Он выдернул из рябчика самые крупные перья, разрезал гузку, вынул потроха, всыпал внутрь соли. Тушку, вместе с перьями, закатал в глину, а как костер разгорелся, этот глиняный шар осмотрел, замазал щели и бросил в самую середину костра.
И пока дровишки разгорались во всю свою мощь, Афонька нарвал перечной мяты, смородинных листьев, цвет белоголовника, чтобы заварить таежный чай. И все это время старый рудознатец, мечтал, фантазировал. Он, может быть, больше всего и любил таежную тропу за то, что давала ему возможность помечтать. А мечтал он, чаще всего, о том, что вот откроет он какое-нибудь большое месторождение меди, или железа, а лучше - золота. И на этом месторождении построят люди большой поселок (лучше город) и заживут богато, и будут поминать добрым словом Афоньку Ширяева - знаменитого уральского рудознатца. А он опять уйдет в горы, и будет снова искать руду, яшмы, алмазы... Чтобы еще один город построили.
Вспоминал он и самонадеянного купца Козьму Кольчугина, так хорошо заплатившего ему за работу пять лет назад. На сей раз надумал Афонька навестить заводчика. Как он там живет? Много ль чугуна плавит, железа плющит?
И он удумал спуститься с rop на Большой луг, заглянуть в Абазу, поглядеть на завод, потолковать с заводчиком Козьмой Кольчугиным. Все же рудознатец затем и ходит всю жизнь по горам, чтобы было чем кормить такие заводы.
От самой мысли побывать в Абазе, на душе рудознатца стало теплее. Хотя и понимал, что великий крюк предстоит осилить, но о том не жалел, столь велика охота была.
Когда глиняный шар обуглился настолько, что некоторые выступы покраснели словно горящие угли, Ширяев веткой выкатил его из костра, расколол и достал свой обед. Все перья, пух остались в глине, и в нос ударил запах свежей дичины. Попробовал - мясо мягкое. Стал есть. Добавил к столу хорошую луковицу, получилось два шампура грибного шашлыка. Ну и чай духмяный вскипел. В общем, обед удался на славу. Поел и - тронулся одолевать свой крюк.
А крюк-то в два ночных привала - не комар начхал! Конечно, Афонька привычный к ночевьям в тайге, но все одно дома спать сподручней. Хотя под иным кедром перина не хуже гусиной будет. Афонька из всех деревьев более всего уважал кедр. И всякий раз, устраивая в тайге ночлег, искал старое дерево, чтоб годов этак двести-триста и более. Под таким исполином опадь иной раз и до метра доходит. Спать на ней и мягко и тепло. А, главное, сухо.
Шел Афонька с верховьев Саянского хребта - малой толики одноименной горной системы, перебрался вброд через речку Кантегир - самую крупную и самую опасную на пути. Речка от бездожья помельчала, норов крутой поуняла. Потому и одолел ее Афонька без особого напряжения по длинному и отлогому перекату. Шел, опираясь на большую березовую палку, чтоб течение с ног не сбило. Камни в реках больно скользкие.
Рек переходить много привелось, но те - невелички, хотя и бурны отменно. Там за Кантегиром - Абаканская Благодать, мимо которой Афонька пройти не может. А от нее до реки Абакан, на берегу которой примостилась Абаза, - рукой подать.
Купец Кольчугин не мудрствовал лукаво по части названия нового населенного пункта, появившегося в Енисейской губернии по его купеческой воле. А сделал так, как делали знаменитые железозаводчики Демидовы. Вон на Урале- Нижнетагильский завод - названо поселение. А тут решено из двух слов одно составить. Раз Абакан, значит, Аба, А добавить к ней первый слог из слова "завод" - получится Абаза,
Козьма работу начал с размахом. В одно и то же время привезенные с Урала людишки ставили доменную фабрику. Возле нее верховодил доменный самородок Иван Мирской. Все тут делалось только по его указке, Ходил старый уральский мастер с метром и ватерпасом. Все вымерял, и проверял - и размер шахты, и летку, и литейный двор и все прочее. Намаялись с ним каменщики, но что делать: мастер строил доменную фабрику, на которой ему же и робить.
Плотники, каменщики, печники ставили агрегаты, а заодно и - избы для семей своих. Дом для хозяина заложили подальше от завода, чтоб шумом и вонью не донимал, под горой, рядом со старым кедром, на котором в тот год висели огромные шишки. Потому и решили ввести великана в хозяйскую усадебку. Чтоб свой собственный был.
Пришлые с Урала мастеровые людишки избы ставили, кому где приглянулось. Собирались в артели, Одному ставили, после другому. И так пока остатний не справлял новоселья. Избенки старались ставить невелички, чтобы зимой на отоп много дров не шло, да и скорей надо было строить, чтобы успеть за короткое сибирское лето не остаться в недостройке на зиму.
И только один Козьма Кольчугин затрат не считал. Дом поставил с купеческим размахом. На пять комнат с террасой и мансардою. В большой зале велел хозяин бильярд поставить. Жил он о ту пору один, хотя и при живой жене. Ладу с ней купец найти не умел, и потому оставлял ее в Московии, в Сибирь не брал никогда. Тут же, в Абазе, взял молодую горничную Анастасею, служившую хозяину и душой, и телом. Варила, стирала, убирала и хозяйство вела. Все это было весьма удобно купцу. А, главное, что все вроде, как у бабы устроено, а ни во что не встревает, ничего не требует. Удобственная, одним словом, была Анастасея. Да и сама она на живот не жалилась. Кто б ее лососиной да лосятиной молодой кормил, кто бы шампанскими винами упаивал, кроме купца Козьмы Кольчугина?
До него-то она прислугой у лавочника служила, Молодухой совсем взял ее лавочник - бородач сибирский. Звали бородача Евлогием Столетовым. Крепок был в кости, затем и бивал нередко. Лихость кержацкая давала ему все права над рабынею. Все терпела молча, но молилась украдкой в мокрый подол, чтоб избавил ее господь-бог от ирода. Видимо, дошли молитвы. Случилось, под осень пошел лавочник душу потешити на хозяина тайги, Да, видно, неловок оказался Евлогушка, задрал его медведь недалеко от Большого луга. Сломал зверь рогатину и - остались от купца одни косточки. А тут как раз и Козьма подвернулся. Увидел молодуху - кровь с молоком - и статна, и подвижна, и глянет голубыми своими глазищами - ровно рублем одарит. Круглощека, румяна и пышнотела была Анастасея!
То есть, в Абазе жилось купцу лучше, чем в Московии. Вот только дела совсем не радовали удалую душу купецкую. Выправляя документы на отвод земли, надеялся Козьма в два года управиться. А потом - только деньги качать. Не вышло так: уж пять годов миновало, а завода все нету. Да и неведомо, когда будет. Оказалось, что не все способен сделать человек, сумевший капитал сколотить. Ибо одно дело пушниной и гвоздями торговать, да совсем другое - завод ставить в глухоманной Сибири. Не будь дурак - найми Козьма розмыслов, - может, все у него по-иному бы пошло. Но он деньжонок пожалел. Все сам делал. И все не так делал, как надо бы.
Шибко широкая душа была у Козьмы Кольчугина, привыкшая к размаху купеческому. В трактир пришел - деньги не считай. Он и завод ставил, ровно в трактир пришел. Заказал уральским заводчикам оборудование - заплатил наперед. Ну, а кто ж будет спешить с поставками, коли деньги давно получены, может, даже и пропиты? И таскается Козьма по судам, по присутс-твиям, челобитные сочиняет. Заводчики находят отговорки, все тянут и тянут. Изворотливый купчина по каким-то странным причинам оказался простодырым в производственных делах. Договоры с поставщиками, что твои щели в заборе, сквозь которые уползали от судебных исков хитрые заводчики. И на сей раз, привезли вал плющильный, да не тот, что хозяин заказывал, а ровно наполовину слабее. Значит, и дешевле должен быть, а деньги-то плачены, как за мощный. Уехал Козьма Кольчугин на очередное разбирательство.
По той самой причине и не застал купца дома Афонька Ширяев. Потолокся возле купецкого дворца, побродил по мрачноватой Абазе, около цехов поогляделся. И увидел Афонька, что все купец делает не так, как делал бы розмысел. Тот не стал бы завод по земле размазывать, как Козьма - заложил все фундаменты в одночасье, деньгу в них вогнал, а отдачи - никакой. Инженер бы сперва доменную фабрику поставил с литейкой. И стал бы чугунную утварь отливать, да по городам-весям возить. Он ведь в Сибири - любой чугунок, утюг какой - на вес золота. Глядишь бы, и свои кровные сохранил, и людишки при деле оказалися. А так жди, сколь годов пройдет, пока в одночасье все цеха из земли вырастут. Дали то сказать, хозяин - барин, только не всякий барин-то умишком наделен.
- Эх, барин барин, - махнул рукой Афонька, - добрый ты человек, И голова у тебя умна, да дураку досталася.
Поохал-повздыхал, да с тем и подался в Минусинск-город, а оттуда - домой, на Урал. Только через неделю после того вернулся Кольчугин в Абазу. Теперь он уж понял, что во многом Ваньку свалял, что одному не справиться ему с заводом, что дело, за которое он взялся, не столько купецкой сноровки требует, сколько науки инженерной в зодческом мастерстве, а более того - в железоделательном. Ну, есть у него великий мастер доменного дела Иван Мирской, ну Николка Салов... Да на каждом переделе имеются крепкие людишки. А такого, чтобы насквозь все производство видел, чтобы все связки между переделами в своих руках держал - такого человека нет у купца. На это розмысел требуется! Тут ведь все должно быть рассчитано, все предусмотрено такое, про что купец и о семи пядей во лбу не дойдет. И как додумался до того ухарь-купец, сразу и нанял приказчика, управляющего, да уж больно поздно: шибко много рублев на ветер выбросил, а лучше сказать, в землю-матушку вогнал. К тому же приказчик - не розмысел.
Но марку купец держал! И жить продолжал мечтой о том часе, когда задымит весело его - Кольчугинский - завод, когда потекут денежки в его казну, а вместе с ними придет слава единственного в Сибири железного заводчика...
* * *
На Урале жизнь текла своим чередом. Кучевыми облаками по небу уплывали годы. И не заметил Матвей Пермитин, как пять лет пролетело. Хотя все эти годы довелось ему не солоно хлебать. Лишней копейки не сберег, на еде экономил, но все, что мог Гриньке в Санкт-Петербург отправлял. И вот настал тот счастливый день. Вернулся Григорий Матвеич из стольного города с дипломом институтским, званием инженерским. По этой причине летней порою у Матвея Пермитина сызнова праздник разгорелся.
Опять пили-гуляли, опять нагадывали Гриньке богатство, свое дело и все такое прочее. После гульбы Гриньке было велено отдыхать, а Матвей тем временем промышлял сыну достойную невесту. Не то, чтоб при талии и прочих таких делах. Кого этим удивишь! Но чтоб при капитале состояла обязательно! Тут Матвей вариантов не допускал: зря что ли он такие деньжищи в сына вкладывал, едрена вошь!
И разведал старик, что на Чусовой, у купца первой гильдии, мильенщика Фомы Евдокимыча Гордеева, уж пять годов как дочка на выданье, да не берет никто. Получилось вроде, как на ловца и - зверь. А дочку купеческую Марию Фоминишну не брали по причине, пусть и не полной, но все же глухоты на оба yхa. То ли от кори, то ли от какой другой хворости, но оглохла в детстве.
А так девка - и курноса, и длиннокоса, и лицом бела, и умом взяла. Красивой родилась Мария и богатой. И кабы не болесть злая - не видать бы ее Гриньке Пермитину - голи перекатной, - как своих ушей. Даже при всех его ученостях. А так увидал, Падкий на деньгу Гринька вроде и не заметил невестиной глухоты. Научился разговаривать с Марией Фоминичной, голос напрягая до жил, а когда так и на пальцах изъяснялся. В общем заторопился Григорий Матвеич под венец.
Обрадованный фома Гордеев свадьбу на всю Чусовую закатил. Неделю гуляли, неделю водка с пивом, самогонка с бражкой рекой лились, пьяные глотки песни орали. А сколько было выпито, сколько съедено - того никто не считал. Любил дочку Фома Гордеев, нежил с мал-мала и ничегошеньки для нее не жалел.
Горевал Гордеев, что не мог дочку пристроить. А тут счастье подвалило. Видел, опытный человек, что жениха больше приданое волнует, чем сама невеста, да ведь куда денешься? Но все равно Гринька тестю пришелся по нраву. Не глуп, образован и не нахален. Фома нахалов терпеть не мог. И все же боязнь за дочкину судьбу змеей шевелилась в душе. А ну, как деспотом муженек окажется?! И потому в разгар свадьбы, поднабравшись изрядно, обнял за шею зятька и заплакал хмельными слезами в белую его рубашку:
- Об одном тебя прошу, Христом-богом умоляю: не забижай Марьюшку! Нету у меня никого дороже, и я того не переживу.
- Да с чего же вы, тять, разговор такой затеяли? Или бандит я какой? Не стану забижать. Вот - хрест святой! - И трижды при том перекрестился.
- Коли так, - ниче не пожалею. И друг ты мне будешь любезный - по самый гроб жизни!
Приданое Гриньке досталось огромное: половину всего своего состояния отдал Фома за дочкой. Огромные деньги. Худая примета, ежели молодому человеку богатство приходит не по труду, а падает манной с неба. От этого ведь может характер испортиться, разум помутиться, ибо большие деньги к пустой голове не прикладываются бальзамом, а кирпичом бьют. Ибо избавляют от необходимости думать, бороться за существование. Денег-то ведь и без того - куры не клюют! Ах, сколько народу на этом шею себе посворачивало! Поживем да поглядим, как Григорий Матвеич с этой нагрузкой управится...
У молодого супруга было, на что развернуть свое дело. И он не замедлил воспользоваться возможностью. Уже через три месяца после свадьбы купил Олекминские золотые прииски. Прииски те давали хороший навар. Молодой розмысел быстро богател. Цвел старик-Пермитин. Сбылась его мечта: "Сын не токмо розмыслом стал, не токмо дело свое завел, но и прибился к миллионщикам, едрена вошь!" Да и тесть с тещею радовались: такой зятек не пустит прахом нажитое! Даже фабрику, на которой Матвей всю жизнь отработал, купил Гришка. Знай наших! Старик и младших сыновей стал учить в столице: не гоже иначе отцу миллионщика! Да что там - сынов учить! Григорий Матвеич новую избу родителям построил, большой пятистенник поставил в Златоусте из пихты и лиственницы... Совсем другая жизнь началась у Матвея Пермитина.
* * *
Весенней порой, вскоре после свадьбы дочери, засобирался Фома Евдокимович Гордеев навестить сестру супруги своей Дарьи Васильевны. Василиса Васильевна была младшей в семье родителей и жила в Лысьве, за крупным лесозаводчиком. От Лысьвы до Чусового путь не так уж и далек, а виделись сестры нечасто. Все дела да заботы - попробуй выберись! А тут - свадьба. Василиса Васильевна не могла устоять - приехала племянницу замуж выдавать. Правда, одна приехала, без мужа. Женщина широкой души, - не могла она остаться в Лысьве, когда в Чусовом такое содеялось. Приехала, гостила несколько дней, подарила племяннице двух серых, в яблоках, кобылиц и карету. Уезжая же, взяла слово с Фомы Евдокимовича, что он непременно приедет в Лысьву и привезет Дарьюшку.
Супруги Гордеевы собирались долго, но все же собрались... Фома Евдокимович велел заложить в карету тройку лучших своих коней, посадил на облучок, конюха Степана Завозина - детину крупных форм и силы незаурядной, и - чуть свет тронулись супруги в путь-дорогу, Чтобы засветло до места добраться и не ползти тайгою в сумерках.
Возок легонький, кони молодые, хорошо кормленные, бегут рысцой по колдобинной таежной дороге, поскрипывает карета рессорами. Супруги в оконца поглядывают. Вот возок в кедрач въехал, завиляли кони между вековыми стволами. Вроде, как день потемнее стал. Это кроны великанов сомкнулись и не пропускают лучи солнца. А дорожка бежит дальше. Вот уже в березнячек въезжает, а там пихтач пошел, а за ним опушка небольшая.
- Глянь-ка, Фома! - едва не вскрикнула Дарья Васильевна.
Фома Евдокимович склонился к ее окну, и тут же увидел диво - свадебный танец журавлей. Длинноногие и длинноклювые птицы кружились друг около друга. Журавль клювом гладил перья журавушки и подпрыгивал то и дело, и расправлял могучие крылья, чуть отрываясь от земли. И она следовала за ним, пританцовывала, отбегала в сторону и возвращалась снова; серые, чуть вытянутые головки царственных птиц соприкасались... Их нельзя было хорошо разглядеть, но даже на большом расстоянии от них самих, от их танца, от их движений, казалось, исходила какая-то воздушная, неземная музыка любви. И во всем этом было столько трогательной, изысканной неги, столько сказочного романтизма, что невозможно было не наслаждаться редчайшим зрелищем. Журавлиная пара находилась на расстоянии полусотни шагов от дороги и в отдалении от густого леса. Это чтобы не застал врасплох какой-нибудь таежный хищник, способных в один миг перечеркнуть жизнь этих прекрасных существ. Они не сразу заметили карету. Степан попридержал коней, перевел их на шаг, чтобы не вспугнуть, не мешать журавушкам. Но птицы все равно испугались. Не будь на облучке человека, они бы не обратили внимания на карету. Но человек сидел на облучке, и они неторопливо взмыли в небо и полетели над тайгой - подальше от опасности... И Степан, и супруги Гордеевы долго глядели им вслед.
- А еще говорят, что любви нет, - задумчиво сказала Дарья Васильевна. - А то, что мы с тобой видели сейчас, разве не любовь?
- Да-а, пожалуй ты права, - согласился Фома Евдокимович. - Это и в самом деле удивительная картина. И ведь не ищут они себе других партнеров, а держатся друг друга, как у людей - муж и жена. Говорят, что журавли и лебеди убивают себя, если погибли их супруги...
- Правда? - воскликнула Дарья Васильевна. - Вот чудо-то. Ты знаешь, это ведь романтичнее, чем у людей.
Может быть, зависит от того, какие люди. Что правда, то не грех. Всякие люди бывают. Оттого она и жизнь - всякая.
Ах, если бы люди жили, как птицы! Может, и умирать было б жальчее. Да ведь так не бывало никогда. И быть не могло. Журавли живут, не страшась других журавлей. У человека все иначе. Не потому ли, сбираясь в дальнюю дорогу, Фома Евдокимович сунул за пояс два двухствольных пистолета, а третий вручил Степану Завозину. Мало ли всяких татей по тайге шастает!.. И не ошибся ведь.
Так они сидели рядышком, Фома Евдокимович да Дарья Васильевна, про журавушек говорили, про дочку свою, про дела купеческие. И время текло незаметно. Уж полпути проехали. А по полудни резкий свист прорезал таежную тишину. Сердце Фомы Евдокимовича екнуло: это - беда! И как подтверждение догадки прозвучал разбойный крик. Потом еще и еще, стук копыт, выстрел с облучка - Степан стрелял.
Выскочил Фома Евдокимович из кареты, увидел несколько бородатых всадников в лохмотьях, Завозина на земле, насаженным на копье. Подумал: "Живым не дамся!" Поднял пистолет, выстрелил в ближнего татя - упал с седла вражина, на второго нацелил, снова выстрелил - второй упал... Но где ж ты такой ловкости наберешься, чтобы одному против банды устоять!
Услышал крик жены, глянул - тащит ее разбойник из кареты за руку. Опять вскинул пистолет, но выстрелить не пришлось: шашкой полоснули по голове, и - упал Фома Евдокимович. Последний раз качнулось в глазах синее уральское небо, застыл в ушах истерический крик Дарьи Васильевны, и все было кончено и для них обоих, и для их верного слуги Степана Завозина.
Их тела нашел на другой день ямщик почтовый. Доложил Лысьвенской полиции. Та устроила облаву в тайге. Банду нашли, заковали в цепи разбойников, да только для загубленных душ в том уже не было никакого проку.
Привезли тела погибших в Чусовой, схоронили по- христиански. Марея долго скорбила, и Гринька лоб морщил, хотя в душе радовался: Марея - единственная наследница отцова капитала.
Отметил Пермитин сороковины, а потом поехал в Казахстан, купил там медный рудник и стал строить медеплавильный завод, Все делал, как должно: нанял инженеров, управляющего, работных людишек, всем плакат установил и лишь после этого возвернулся на Урал, под теплое женино крылышко. Хорошо начинал Гринька Пермитин. Все у него шло, как по маслу. Богат стал несметно и голова оттого вроде бы не кружилась.
* * *
Козьма Кольчугин сидел в кабинете хмурее тучи. Кулаки по столу разбросал, темно-русую бороду на грудь свесил. Глядит, набычась, куда-то под потолок. Зашел управляющий заводом Афонька Белоглазов с подносом из чистого серебра. Поклонился положил поднос на стол и говорит:
- Опеть, барин, шшета пришли.
Козьма встал, подтянул к себе поднос, взял бумаги, разглядел и побледнел весь. Хватил подносом об стол, матерно выругался, крикнул, что есть мочи своим могучим басом:
- Пошел вон!
- Дак я-то чем виноват? - сгорбился Афонька и попятился задом из кабинета.
- Пош-ше-ол во-о-нн! - выпучив бешеные глаза, истошно орал Кольчугин уже и после того, как дверь за управляющим стремительно захлопнулось.
Это был крик души. Души обезумевшей от полного бессилия и страшной беды. Такое бывает, когда не видят выхода из положения, когда небо с овчину кажется... Только в прошлом месяце купец оплатил счета поставщиков на 300 тысяч, а тут снова 250 тысяч требуют. Где ж брать-то - тысячи? Завод работает плохо. Почему? В том он разобраться не может. Как будто место это проклято кем. Ведь все же есть: и руда богата и флюсов - сколь хошь, и березняков - океан, и извести сколько надо, и мастера ладны. Чего ж ему не хватат, штоб робил хорошо? Ровно в пропасть ушло все состояние. Восемь годов потратил только на то, чтобы пустить в действие доменную фабрику. Ну и пустил. А что теперь? Он схватился за колокольчик, судорожно зазвенел, явился швейцар с поклоном. - Афоньку! - зло крикнул заводчик.
Швейцар нырнул в дверь, и - едва ли не в тот же миг, появился на пopoге управляющий - глазенки бегают испуганно, голова лысая в плечи втянута. Боится Белоглазов хозяина: крут необычайно Козьма Кольчугин. Коли что не так - может и в морду заехать. А в последнее время "так" почти не бывает. И потому всякий раз наперед подумай, а уж потом рот раскрывай... А лучше вообще старайся на глаза не попадаться.
- Слушаюсь и повинуюсь, - подобострастно сказал Афонька.
- Садись! - прорычал Кольчугин, показывая на стул рядом. - Скажи, Афанасий, будет завод прибыль давать, ай нет?
- Не знаю я, барин! Отпустил бы ты душу мою на покаяние!
- Да ты не кайся, хвост лошадиный! - не пытаясь сдерживать себя, орал Кольчугин, - Ты скажи, што делать, штоб прибыля пошли?
- Ах, барин, барин! - взмолился Белоглазов, - да рази ж я анжанер? Откель мне знать, чего ей надоба - доменной фабрике? Вроде б и руда хороша и топлива в достатке, а чугуна мало получатса. - Он вздохнул глубоко, часто замигал ресницами, опасаясь говорить правду заводчику, но все же решился: - Каб ваш благродь послухал меня - дурака, може, и лучше ба стало. Говорил же я вашему благородию, что на тако дело анженер ученый нужон,
Кольчугин задумался. Не эти ли слова говорил ему когда-то златоустовский рудрзнатец Афонька Ширяев? Но сейчас ему не слова нужны были. Единственное, чего он ждал от управляющего - ответа на вопрос, что делать, как спасти ка- питал? Однако Белоглазов был не тем человеком, который знал, как и чем исправлять, самодурство заводчика.
- Я токмо деньги шшитать могу, поставки умею наладить, железо продавать, - продолжал Белоглазов чуть не плача, - а што тама - в доменной фабрике, в нутре - того я, барин, не ведаю, не учен, потому как...
Нет, не поверил ни Ширяеву, ни Белоглазову Кольчугин, что так много зависит от инженера. Не мог он понять, чем же этот самый инженер от него отличается. Руками не робит, а командовать Козьма и сам горазд. Не понимал инженерии купец, зато теперь с полной ясностью осознал, что денег на оплату последних счетов у него нет, в долг взять негде, на отсрочку же надежд мало. А потому скоро объявят его банкротом. Все, что собирал всю жизнь по крохе, прахом пошло.
Выгнал опять Козьма Белоглазова, закрылся в кабинете и надрался до чертиков, до умопомрачения. Ажно в присутствии и спал. Утром ушел домой и там надрался сызнова. Неделю пил Козьма беспробудно, и ни одна душа не осмеливалась потревожить заводчика... Пока не появились чиновники из долгового управления. Да и они не шибко беспокоили, только объявили, что завод его и все прочее имущество переходят во владение долгового управления и может быть продано, по усмотрению долгового управления. Это уже был приговор судьбы. Ни отложить, ни уклониться от него невозможно. Козьма не представлял себя в роли банкрота, не готовил себя к тому. Но явь неотвратима, и почти никогда не зависит от человеческой воли. Хочет того купец Кольчугин или не хочет, а минет срок, и - явится в Абазу новый хозяин завода.
Не было для Козьмы большей боли, чем знать все это, чем понимать собственное бессилие. Жил он на свете не только тем, что умел делать деньги, а и самими деньгами. Их у него всегда было много, и они обеспечивали ему и самоуважение, и уважение окружающих. Благодаря им он всегда чувствовал себя сильным и умным. А это не так уж и мало. И до той поры, пока не взялся за строительство завода, жизнь казалась козырным тузом, которого ничем не побить. Вера эта и лишила его способности думать, наделила спесивой самоуверенностью, которая и оказалась тем самым жокером, коему козырный туз - не указ. Лишился незадачливый заводчик всего нажитого. Что же впереди? Начинать сызнова с мелкой торговлишки, как в далекие юношеские годы? На то ни сил, ни желания не осталось. Поздней ночью в пьяном угаре добрался Козьма до стены, на которой висела его новенькая берданка, зарядил ее и выстрелил себе в рот.
Жена Колъчугина не больно скорбила по мужу, потому как супругами они лишь числились. Она и видела его от случая к случаю, отвыкла от него, и сам он давно уж не считал ее женой. Схоронила неподалеку от завода, всплакнула для приличия, устроила поминки и - уехала, чтобы никогда больше тут не появляться. Еще месячишка полтора каждодневно ходила на могилку Анастасея. Плыл по Абазе черный плат, покрывавший ее холопскую головенку, да вскоре после сороковин и Анастасеи не стало в Абазе.
Если бы долговое управление продало завод, то наследники (вдова и два сына) получили бы до двухсот тысяч рублей. Но покупателя найти не могли, торги откладывались. Однако и управление, и наследники упорно искали купца.
* * *
После гибели стариков молодая чета Пермитиных перебралась на житие в молодой же город Челябинск, Оренбургской губернии. Гринька носом чуял: скоро тут пойдут новые заводы, не то, что теперь - кожевенные, да скорняжные, а будут и железные. Так оно потом и получилось. Поставил Гринька не шибко богатый дом, не каменный - деревянный, но добротный, достойный купца. Вселил туда свою полуглухую красавицу, к тому времени родившую ему двух парнишек, а сам подался искать фарту на разбитых дорогах Сибири.
Григорию Матвеичу с женой, надо сказать, повезло не только по части приданого. Марея Фоминична оказалась женщиной преданной мужу своему душою и телом. Любила не по обязанности супружеской, а всем сердцем своим. Во всем ему потакала, никогда Григорий Матвеич нс знал, что такое семейный скандал, даже ругань обычная. Марея Фоминична больше занималась детьми, в мужние дела нос никогда не совала, во всем полагаясь на инженерный талант Пермитина.
И это окрыляло деловитого инженера. Утром он проснулся с легким сердцем. В окно спальни заглядывало улыбчивое весеннее солнце. Из раскрытой дубовой двери доносился серебряный голосок Марии Фоминишны:
- Гришенька! Вставай, родной, завтракать пора!
Григорий Матвеевич улыбнулся добродушно и позвал жену:
- Иди ко мне, Машенька, посиди рядком, не хочу пока завтракать,
Она подошла к широкой деревянной кровати. Он взял ее за руку и потянул к себе.
- Ой! - вскрикнула Мария Фоминична, - я же одета, Гриша!
- Не беда! Полежи со мной, поговорим.
- Встал бы ты, завтрак простынет!
- Пусть стынет.
-Ты мне лучше скажи, покупать Абаканский завод ай нет?
- Ой, - замахал онаруками, - тут во мне проку мало, Гришенька, Я тут ниче не понимаю. Ты - муж, ты - инженер, тебе и решать, что надо, а что нельзя, А я тебе всегда буду помогать. Ладно?
- Ладно! - согласился Григорий Матвеевич и тут же вскочил с постели, надел пижаму и пошел умываться.
Про Абаканский завод, про то, как застрелися некогда богатый человек Козьма Кольчугин, как купца на завод ищут, прос-лышал Григорий Матвеевич несколько дней назад. И сразу взы-грало в нем ретивое. Что у купца не вышло - у инженера полу-чится! По старой русской поговорке "Ты неловок, дай-ка я!"
Поняв, что жена ему в делах не советчица, он почуял вроде бы прилив сил, и решил попытать счастья. Мысль его строилась на предположении, что есть у него свободные деньги, которые надобно пустить в дело. К тому же железоделательный завод даст ему не только большие дивиденды, но и уважение в обществе, почет.
Эта дорожка и привела его в Минусинск-город, в присутствие господина Кизялина. Столоначальник обрадовался визиту, не знал, куда гостя посадить. Так хотелось ему положить в казну четыреста тысяч целковых. Именно в такую сумму оценило управление завод Абаканский.
Гринька поехал на место, оглядел его со всех сторон предс-тоящую покупку, с работными людишками потолковал и при-шел к выводу, что такой завод стоит гораздо больших денег. Не торгуясь, он заплатил управлению всю сумму сразу, и взялся за работу, засучив рукава. Порукой тому, что у него она получится, показались слова приказчика Кольчугинского Афоньки Белогла-зова про то, как бывший хозяин отказался от "анжинеров".
Не-ет! У Григория Матвеича все не так будет. Григорий Матвеич знает, где у того завода прибыль искать. У него в Олекминском прииске молодой инженер-доменщик робит горным мастером. Заберет в Абазу. Чтобы дело спорилось, с Урала работных людишек добавит.
Так он и поступил. Энергии молодому заводчику не занимать. Работал дни и ночи. Но только не нужен был ему Абаканский железоделательный завод, а он того не понимал, потому что крылья за спиной требовали взлета на очень большую высоту. Все было у Грини - и деньги, и почет, и удачи, и семья, какой позавидовать можно. Другой бы жил припеваючи да радовался жизни, а этому всего того казалось мало. Большего хотел. Большего!
А разве грех - хотеть большего? Да кто ж сказал? Только вот ношу-то надо по силам выбирать, чтоб, килу не нажить. Мало человеков на земле, которые умеют эту самую ношу так выбрать, чтобы пупок не надорвать. Ой, как мало!
В Чусовой, в Нижнем Тагиле собрал Пермитин горновых, вагранщиков, вальцовщиков, кузнецов, пообещался давать до рубля и двадцати копеек в день плакату. И те с радостью пое-хали в Сибирь. Еще бы: плакат - в два с лишним раза больше, чем дают на Урале! Даже хитрая оговорка заводчика, про то, что так будет, лишь, когда завод наладят, не удержала мастеров.
И сорвались со своих мест шесть десятков семей, чтобы осесть на новом месте, где молодой купец-заводчик ставит железное дело по-молодому и по новой технологии. А главное, не жадный на плакат! Откуда им было знать, что Гринька Пермитин стелит мягко, а спать будет жестковато? Откуда им было знать, что жадность до чужого добра привила ему сноровку младшего брата Фаддейки - своей ложкой на чужую картоху зариться? И что привычка эта так въелась в душу, что мозги помутила, жить мешает?
Так, по пирмитпнскому слову, появились в Абазе железных дел мастера Тихонов, Оманов, Салов, Бороздин, братья Семирановы, Виноградов и другие уральцы. Гринька привез из Олекминских приисков своего инженера - тогда еще довольно молодого Димитрия Степанова. Было ему в ту пору тридцать годов с небольшим гаком. Хваткий, въедливый, талановитый. Зазвал его Григорий Матвеич и так сказал:
- Хочу дать тебе полную власть на зоводе, Димитрий. - Роби што хошь - слова поперек не скажу, а штоба завод прибыль давал, штоба вторая доменная фабрика заработала, штоба вагранка железо плавила, а плющильные валы робили.
Дмитрий Степановыч слушал хозяина молча, только кивал в знак согласия, как бы подтверждая, что задача ему ясна и очень даже подходяща.
- Ну, как? - Победно вскинув голову, спросил Пермитин, - берешься?
- Чего ж не взяться? - ответил инженер.
- А плакату тебе положу двести Рублев, - торжественно произнес заводчик. - Прибыль дашь - добавлю!
- Спасибо, - сказал Степанов.
Пермитпн радовался: сам бог помогал ему дело вершить. Никаких тебе строек, никаких ожиданий! Вот он - месяц- другой, и - греби денежки, заводчик!
Не-ет, Григорий Матвеевич Пермитин - не Козьма Кольчугин, не зря он в Санкт-Петербурге учился. Не зря! И все-то у него получается добротно. В Казахстане завод строится споро, прииски дают золотишко. И не шибко много, но капитал копится - копейка к копейке, рупь - к рублю.
От широты души приказал хозяин не брать денег с уральцев за лес, который на избы пойдет, за дрова на отоп зимний. Работ-ные людишки с радостью взялись за дела и шибко хвалили хозяина. В том же 1875 году запустили вторую доменную фаб-рику, варочные пудлинговые печи, прокатные и другие станы. Поскольку прибывшие мастера имели великий опыт, то и желе-зо делали не хуже уральского. Потому и пошло оно по городам и деревням сибирским - полным ходом. И прибыль пошла.
Вот только Григорий-то Матвеич не шибко спешил держать слово, данное работным людишкам по части плакату. Все они сделали, как обещались, а плакату получали по семь гривен на день. То бишь, по полтине в день на каждом из шестидесяти мастеров Григорий Матвеич себе на чаишко оставлял. И чаишко тот казался ему зело сладким. О том, что обидел работных людишек, молодой заводчик и думать не желал. Да какой же заводчик о том думает, когда у него дело на лад идет! И не слышит он ни ропота людского, ни голоса совести своей, не видит и причин для людского недовольства. Тем более все это трудно увидеть и понять, когда приближенные слуги говорят такие слова, которые так мило слушать!
Сидит в кабинете своем Григорий Матвеич, заходит Данила Волохов - управяющий, с докладом, мол, негоже, барин, штоба работные людишки задарма лес твой валили, дрова брали. Это, мол, баловство сплошное, разврат получается. Этак попривык-нут к дармовщине-то - беды не оберешься. И Григорий Матвеич согласно закивал:
- Негоже! Надо, Данилка, торговать лесом, все прибыльнее будет.
Заторопился заводчик. Уже на другой день объявили всем, что полагается за сажень дров платить по два рубля, за сажень строевого леса - пять рублев. Вроде бы и не шибко великие деньги, а все из кармана мужика и все в карман заводчика. Но тогда почти сразу же и донесся до ушей Григория Матвеича первый по-настоящему громкий ропот работных людишек. Правда, он его к сердцу не допустил, а уехал в Нижний Тагил закупать оборудование, будто ничего и не слыхал. Не слабый он был духом - Григорий Матвеевич. Вернулся, довольный собой, все удалось сделать, даже нанял нового управляющего мастер-скими... А что касается уральцев - пусть поворчат, злей рабо-тать будут. Словом, ничто не тревожило крепко стоящего на ногах Пермитина.
* * *
Два месяца Рогов добирался до прииска "Неожиданный". Ох, и мытарская дорога была! Все тайгой, все полями да горами. И редко где встречались жилища человеков. Только речки, да озерки, да пади. Ладно хоть взял в путь два куля картохи, да муки куль - на лепешки. А то б и не дотянул до места. Правда, мясом тайга недурно кормила бывалого охотника. Редкий день оставался для Гаврилы без добычи. То глухаря подстрелит, то рябков с дюжину возьмет на манок, а, по счастью, и дикую козу завалит. Крупного зверя не трогал, потому что все равно его не съесть, шибко много мяса в отход уйдет. Гаврила же мужик береженный, цену добру знал.
В горных речках лавливал Рогов с сыновьями стремительных хариусов, окуней, плотву... А как выходил на крупные омута за перекатами, то и нельма попадалась в его ловушки и царь сибирских рек - таймень.
Нет, не голодали Роговы в дороге. Только устали от таежных колдобинных дорог, от ночевий у костра, от безлюдья и от вечной опаски. О том, чтобы пореже хожалых людишек встречать, все время заботился Гаврила. Не зверя боялся - человека лихого. Ибо от зверя не бог, дак ружье обережет, а от разбойного мужика в тайге спасения нет. Жалости же он не ведает. И потому, ни слова не говоря Домнушке, старался Гаврила держать путь подале от трактов, от шумных сибирских дорог: уж больно опасны они в любую пору. хотя и ничем не мог порадовать грабителей воз семейный, но ведь и за картоху могли живота лишить... Дорога же долга - две тысячи верст. Всякий народ можно встретить, а у главы семьи одна задача - довезти свой возок до места без потерь.
Как бы там ни было, а обошлось. Добрались. В управлении прииском глянули на уральского котельщика - жилист, здоров, хребтом крепок, стало быть, по всем статьям пригож для старательского дела. Приняли и направили на дальнюю речку Разгонную. Там пустовала старенькая избенка. Отдали ее в полное Роговское владение. А уже на другой день взял Гаврила лоток и подался берега обхаживать, глядеть, где бы поудобней да с толком пристроиться на промыв песку,
Быстра речка Разгонная, пениста на перекатах, глубока в омутах. И вода в ней - слезы чище. Избенка стояла прямо у излучины. Правый берег - крут, левый - отлог. На нем лежал ствол кедра, вынесенного весенним половодьем. Кора на том кедре водою поободрана, ветки пообломаны. Словно бы для Гаврилы специально река его на этом месте выбросила на берег: дров в кедре этом куба три было. Сел на ствол Гаврила, лоток рядом положил и задумался о жизни своей. Чего ему, старому котельщику за надоба выпала здеся? Смогет ли он робить на сибирской сей речке, как робят те, кто родился на ней и с молоком материнским впитал ремесло старательское? Тут двух ответов не было. Да только не своею волей выбрал сию тропу. Стало быть, делать нечего - бери, Гаврилушка, лоток, зачерпывай песочку с мелким гравием пополам и погружай в чистую стремнину Разгонной.
Встал он со ствола, подошел к берегу, поковырял палкой грунт, ямку сделал, начерпал из нее песка на лоток и пошел к концу переката. Подставил лоток под струю, набрал водицы, подергал его из стороны в сторону, пригляделся и сразу же заметил несколько знаков, Снял их с лотка, положил в носовой плат, и опять стал качать лоток. Снова увидел несколько знаков. С того и началась работа Гаврилы Рогова на новом месте. Освоил промывку, научился определять знаки, складывать крупинку к крупинке, но большого фарту так и не дождался. А уж год миновал, другой - за ним...
Ночью как-то Домнушка шепнула - Гаврюш, а Гаврющ, опеть я тяжела изделась, - и вздохнула, вроде виноватая перед мужем.
А он обнял ее, крепко к себе прижал и долго ничего не говорил. Потом вроде бы очнулся:
- Тесновато будет семерым-от в избенке, да што делать - не выкинем: своя кровь. Тем паче, што будет, как господь велел - семь я.
Домнушка ткнулась лицом в широкую его грудь и он почувствовал на груди сырость.
- Ну, будя реветь! - сказал строго, а сам легонько гладил ее голову, плечи, руки - успокаивал, голубил огромными своими ручищами...
Жили Роговы все в той же старой избенке. Новая бы в самый раз пришлась, да золота на нее не намыл Гаврила, даже со старшими сыновьями работая, На харч хватало, на одежонку какую - не нагишом хаживали, а более ни на что деньги не было. Но старатель - он чем живет? Правильно: надеждой - не сегодня так завтра самородок объявится. А то, глядишь, на жилу напорешься. Тогда и жизнь другой станет. Однако дни бегут, месяцы летят, а фарту все нет, надежда тает, но куды денешься - живи и не ропщи, сын божий. Не ропщет Гаврила, не ропщет. Молча тянет старательскую лямку, да благодарит бога за харч каждодневный. А по вольным таежным дорогам молва разносит новости - одна другой чуднее. Говорят, будто в тайге, от Кузнецкого ocrpory недалече, купцы Томский железоделательны завод поставили. Что на завод тот мужиков из губернских деревень силком сгоняют. Дают барщину: сено косить, лес валить, дрова заготовлять, а которые пограмотнее - тех в самый завод загоняют, На все лето забирают мужиков от баб, вместе с тяглом. А что такое баба без тягла в страду - пустое место - ни вспахать, ни разборонить, ни навоз по полю разбросать, ни дров на зиму привезти...
Значит, зимой голодуха задавит. Но кто ж на то смотрит, коль царев указ дан, на сем заводе робить? Сказывают, будто некие мужики сожгли себя, только чтобы не покидать баб и чад своих, не обрекать на голод семью, на заводе том не робить. Но и то не помогло.
Дивился Гаврила россказням сим: чего ж силком люд гонять, коли в городе рук лихва огромная? Собери их, царь-государь, да плакату маненько дай, глядишь, и - завод робить зачнет. Дивился и тому, что будто в Томском заводе домны топят не дровами березовыми, угольем каменным. Будто бы в десяти верстах от завода есть гора горелая, из нее завсегда дым идет. Оттуда и возят уголье, которое лучше березовых дров для доменной фабрики годится,
И еще говорили, будто в Енисейской губернии такой же завод поставили, токмо робят без приписных крестьян. Однако жадныц хозяин был, плакату мало давал. За то мужики и подожгли завод... А потом случилось совсем чудо неведомое: взяли работные мужички завод в аренду и робят без хозяина. живут коммунией...
Сперва-то Рогов и не верил сказкам. Мало ли какая фантазия у бродячего люда! Но еще приходили людишкц, да то же повторяли - почти слово в слово. После случилось видеть чугунки на телегах, да молота с косами и лопатами. Потом на прииск приехали торговые людишки. Спрошали приискатели, откуда товар, а хозяева говорят, мол Абаканского железоделате-льного заводу сии отливки и поковки. Тогда уж и поверили многие. Слушал про то Гаврила Рогов и жалел себя, ибо имел тягу великую к своему котельному делу. Не по той ли причине к старательству никак не может попривыкнуть, хоть уж и времени прошло немало? Вечером придет домой, и за столом все новости Домнушке своей перескажет. Та слушает и всем сердцем понимает, что у мужа на душе творится, ибо она ему - жена сдиноутробная. Но чем могла помочь, что советовать? Нет, не имела такой смелости Домнушка...
* * *
Григорий Матвеич принимал доклад заводского инженера Дмитрия Степаныча Степанова. Каждое слово доставляло большое приятство заводчику. Еще бы, ведь инженер говорил, что за три года на заводе введены вторая доменная фабрика, дополнительные вараганка, плющильный вал и два кузнечных горна. Теперь на хозяина работают две доменные фабрики, дающие в сутки до тысячи пудов чугуна, две пудлинговые печи, три вагранки, два плющильных стана и шестнадцать станков, металл обрабатывающих, а так же две толчеи для флюсов и двое ножниц для резки металла.
Главное же в докладе заключалось в том, что за эти самые три года инженер Степанов увеличил производство продукции в пять раз, а за последний год прибыль заводчика достигла 18 с половиной тысяч рублей.
Сдобренный такой пнформацией Григорий Матвеич душевно улыбался. И было видно, что он своему работнику благодарен. Чего ж ему еще? Но Степанов не уходил, закончив доклад, чего-то переминался с ноги на ногу. Многие из названных им цифр он мог бы и не говорить, ибо есть у хозяина доверенный человек, поставленный специально на учет - Петр Павлович Косованов.
Однако все свои слова Степанов произносил с умыслом. Ведь обещал же хозяин ровысить оклад жалованья, как только дела на лад пойдут. Разве ж не самый момент напомнить заводчику о долге?! К тому же, работные людишки уже давно ропщут, тоже уж три года обещанного ждут. Может, вспомнит хозяин про слово свое, да добавит плакату?
И думал при том инженер, может, сам заводчик поймет без намеков, что от него хотят, не дурак ведь отроду! Все, конечно, понималГригорий Матвеич и без намеков, а все прикидывался, будто не понимает ничего. Молчал упорно. Ровно все это к нему не имеет никакого касательства. Нейдут на ум в данный конкретный момент ничьи интересы, акромя своих собственных. Хорош припек от завода, а он желает, чтоб еще лучшим был. Аппетит-то - он, знамо дело, во время еды полнится! И стоят в Пермитинском кабинете один против другого не два человека, а два противоположных интереса. Каждый тянет в свою сторону и нам остается только посмотреть: чья возьмет?
- Дмитрий Степаныч, - промолвил, наконец, долго молчавший хозяин. - Давай-ка с нового месяца увеличь на час работу во всех цexax.
"Вот он удобный момент", - подумал Степанов.
- Григорий Матвеич, - осторожно, чтобы не обидеть хозяина, начал он, - вы когда-то обещались и мне оклад жалования добавить, и заводским работным людишкам плакату боле рубля давать в день...
Григорий Матвеевич слушал инженера, оборотясь к нему правым боком, давая тем самым понять, что не интересен ему сей разговор. Да хозяин и не любил, когда его, ровно Гимназишку какого, подталкивали к принятию решения. Сам - с усам - инженер-технолог, и знает, когда, кому и чего добавлять надо, а когда и резон повременить. Тем паче, что повременить всегда резонов боле: благо бы из казны добавка, а то ведь из собственного карману...
- He время сейчас для того, - отстраненно сказал он инженеру, погодим еще.
- Да как же я людишкам-то скажу, что робить надо больше, а добавки за то не будет? - попытался возразить Степанов.
- А вот так и скажешь! - резко оборвал Пермитин. - Объявишь хозяйскую валю. А более ничего и не говори. Час придет - сам велю добавить.
Степанов вежливо поклонился и огорченный вышел из кабинета. Бунтарского нрава он не имел, почувствовал себя лишь обманутым, и потому - оскорбленным, но не в его правилах было требовать, возмущаться, протестовать, тем паче. Только чуяло сердце инженера: не к добру сия хозяйская воля. Ой, не к добру!
Григорий же Матвеевич живал на взлете. И ему не шли на ум такие невеселые мысли. Молодой был, богатство великое, успехи... И вскружилась буйная головушка, Чванлив сделался, независим ни от кого и ни от чего. Земля же не любит людей независимых, ибо человек, будь он десять раз мильенщиком, среди людей живет. нельзя злить людей. Обманывать их - великий грех, за который иной раз и самой жизнью расплачиваться приходится. А чтоб сие понимать, надо родиться с очень светлой головой. Ни в каких ннститутах тому научить не могут. Не могут сказать будущему розмыслу, что есть на земле два зла великих: водка да спесь. Oх, сколько они голов своротили! Да только не впрок наука-то - вот в чем беда. Нет, не понимал Григорий Матвеич Пермитин, что, обманывая работных людишек, верного ему инженера, он себе вреда больше приносит, нежели пользы. Понеже нет у него такой силы, которая могла быть способной унять обиду, нанесенную сотням работных людей - молодых, норовистых, решительных.
Ах, ежели б поумней был Григорий Матвеевич Пермитин! Если бы да кабы...
В тот же день молодой инженер объявил народу хозяйскую волю. Едва умолк, как сразу же встал вопрос о плакате. Узнав, что хозяин не желает держать свое слово, люди сами решили поговорить с ним. Вечером у заводоуправления собрались горновые, литейщики, котельщики, вальцовщики, кузнецы, помощники, чтобы напомнить хозяину о его обещании.
Oни дождались, когда, закончив труды праведные, довольный собой хозяин вышел из заводоуправления, обступили его и мастер Салов сказал:
- Ваш благородь, обещались давать уральским работным по рублю двадцать плакату на день. Чай забыли, ваш благородь?
- Ничего не забыл, господа работные, - сказал хитромудрый Пермитин, стараясь выглядеть этаким добрячком.
- А что сказал - сполню, - срок настанет, а пока что рано. Надо ищо повременить. Вы - народ с умом, должны знать, что денег в завод ухлопаны сотни тыщ, а ворочено пока самая малость. Расчет на сознательность иной раз и выручал хозяев. А тут перегруз допустил большой - лопнула тонкая веревочка. - Сколь же временить-то, хозяин? - загудел народ.
- А как приспеет, так и скажу! - отрезал Пермитин. Людишки смолкли, стали расходиться. Медленно, неторопко. Хозяин понял, что убедил их. Так оно и вышло. Действительно, убедил! В том, что надул уральцев. Они ушли, не сказав ему больше ни слова, но то был последний день, когда его агрегаты работали с полной отдачей.
Доменные фабрики уже через неделю наполовину уменьшили выплавку чугуна. Шихтовщики так загружали в них сырье и топливо, что было в нутре фабрик больше пустой породы, чем богатой руды. Топлива стали жечь больше, а металла получалось меньше. Шлаку тоже стало в два раза больше, чем прежде. Хозяин хватился через несколько недель. Прибежал на литейный двор во время выпуска, раскричался:
- Бунтовать?!
Работные людишки не стали ему возражать, только плечами пожимали, мол, кто знат, отчего так получатца? Хозяин обложил доменщиков штрафом, но на следующий день на второй фабрике горновые посадили "козла" (этим термином обозначается не расплавляемая часть шихты внутри доменной печи, что равносильно крупной аварии). Пришлось домну останавливать, разбирать... На разве дело в одних только домнах? Все агрегаты стали работать значительно хуже. Заметался Пермитин, заерзал. Хоть теперь бы понять про оплошку свою! Собери народ повинись-покайся, назначь обещанный плакат... Все бы обернулось. Но где ж богатому человеку перед бедными гордыню свою смирить? Где ему ума такого набраться? И пошел Гришка Пермитин напролом, ровно лось в октябре, в разгар гона на соперника идет - бурелом кругом трещит, а он не слышит!
Григорий Матвенч штрафовал, удлинял рабочий день, но не сумел сломить волю мастеровых. А когда его средства не помогли - обратился к полиции, мол, бунт на заводе идет. Только ведь, о каком бунте могла идти речь, коли горновые и помощники их, вагранщики и вальцовщики робили ровно столько, сколько заводчик велел? При этом вели себя покорно. А что не получается много чугуна и железа, так они не знают отчего? Надо инженерам разбираться. Уразумев, что силою ничего не добьется, стал Пермитин на время уповать: все пройдет, забудут люди про обиду. По его раскладу получалось так: не могут работные людишки долго зло на хозяина держать. Все же он - хозяин. Держит завод, значит, худо-бедно, а жить дает. Месяц пройдет, два, да все и вернется на свои места. Переломит хозяин непокорство. Так он думал-мечтал и упрямо стоял на своем. Никому ломаной копейки не добавил.
Только получилось совсем не по-пермитински. Видно, плохо голова хозяйская мудроствовала про работных людишек. Не смогли, не захотели забыть обиду хозяйскую. Со временем она не только не уменьшилась, а и усилилась. Никто точно сказать не мог, чьих рук то дело. Кто грешил на Митьку - старшего сына Николки Салова, кто - на молодого котельщика Федьку Клепанова, хаживал в подозреваемых Иван Твердохлебов. Доказать никто ничего не мог, а факт остался фактом: как-то ночью загорелся завод.
Мастера были те, что поджог сотворили. Время выбрали ночное, когда вся Абаза спать улеглась, ветер добрый дул от поселка, чтоб избы не вспыхнули. Первыми пожар увидели горновые второй доменной фабрики. Выбежали, тревогу подняли, да толку мало: ни насосами, ни брандспойтами хозяин не обзавелся, пожарного отряда тоже не имел. Сбежался народ к великому кострищу, поохали, повздыхали, а погасить не смогли. Так - самую малость отобрали у огня, но заводоуправление уцелело.
Пожар подвел итог Пермитинскому благоденствию. С пожара и началось падение всего того, что звал Григорий Матвеич собственным делом. И беда еще в том, что сам он этого явственно не увидел, только почувствовал. Зато увидел в лицо людскую злобу к себе, как к мироеду. Испугался ее, да что он мог уже поделать? Рад был теперь и добавить плакат, так ведь завода не стало. Вот печаль-то какая! Все время он вынужден был отдавать попыткам, справиться с последствиями пожара. Надеялся восстановить цехи. Пытался с добрым словом к работным людишкам обратиться, мол, не гневайтесь, начнем по-новому работать, все изменится. Да только, не зря говорят, единожды солгав, кто тебе поверит?! Не вспомнилась мудрость сия хозяину. Не заметил Григорий Матвеевич, как упустил из виду Алёкминские прииски, Казахстанский медеплавильный завод, медные рудники. А без хозяйского мудрого догляду, какое дело жить может?
Куда девался прежний напор в работе инженера Пермитина! Неуверенным стал, затравленным каким-то, а как прознал, что банкротом сделался, совсем заболел, а там вскоре и помер.
Перед смертью призвал своего инженера и сказал ему слова, которых не дождался от него Дмитрий Степанович в тот день, когда хозяин наотрез отказался выполнить обещание свое перед рабочими людьми. Он еще ходил по своей избе, но уж чуял конец близкий, Сидел за столом в халате, исхудалый, с потухшим взглядом. Видел инженер, что не одну бессонную ночь провел Григорий Матвеич:
- Можно ль быстро восстановить завод? - спросил глухо.
- Можно, - ответил Степанов, - только надо, чтобы работные людишки того захотели...
Пермитин умолк, прикрыл усталые веки ладонью. Видно, тяжело далось ему решение повиниться перед инженером, признать неправоту свою перед обманутыми людьми.
- Ты прости меня, господин Степанов, - негромко сказал хозяин. Виноватый я перед тобой. И перед уральцами виноватый. Да только што теперь говорить? Сделанного не воротишь, только слово и остается. А у него уж и силы нету.
Не нашел в себе ответных слов Дмитрий Степанович. Только вздохнул и опустил голову.
- Все я теперь понимаю, - продолжил хозяин. - И хотя уж ничего не исправить, не хочу, чтоб зло на меня держали...
Это был последний раз, когда Степанов видел хозяина. Пермитин сгорел за неделю.
Завод попал в руки долгового управления. Видя, что дело совсем никуда не годится, что работным людишкам деваться некуда, явился к полуглухой хозяйке инженер Степанов да .стал убеждать ее выкупить мужнин завод и начать дело по-
Новому. С выкладками в руках он доказывал, что завод может давать прибыль. В доказательство приводил последние слова Григория Матвеевича.
И доказал: Мария Фоминична Пермитина выкупила завод. Но она оказалась такой же прижимистой, как покойник Гриша. Что ни делали железных дел мастера, чтобы уговорить хозяйку прибавить плакату - уперлась на своем: не может завод, что попал в банкроты, пускать много денег на плакат, И потому завод был подожжен во второй раз.
Если говорят, что два раза переехать, все равно, что один раз погореть, то, что означает два раза погореть? Да еще и почти подряд! Такой мудрости народ не наработал за свою историю, но, сами понимаете, - ничего хорошего.
* * *
Дмитрий Степанович Степанов был сыном купца третьей гильдии Степана Гордеевича - человека крутого нрава и горячей крови. В купцы он выбился собственным талантом. Родился в семье крепостного крестьянина в Тульской губернии. И сам был крепостным у помещика Петра Сидорыча Угорьева. Помещик слыл человеком не злого нрава. Крестьян своих шибко не бил и не грабил. Брал умеренный оброк, не допуская полного обнищания. Крепостные крестьяне на него не жаловались.
Степан Степанов удался парнем плотным и крепким в руках. Считался одним их лучших пловцов в деревне. И повезло ему по этой части несказанно. Как-то барин с семьей на речке купались. И дочка, двенадцатилетняя Дуняша, зашла в воду по самый подбородок, а плавать не умела. Да и сам Петр Сидорыч плавал не лучше топора. Девочка попала в стремнину, та и потащила ее от берега. Она - в крик:
- Спасите, тону! А кто спасет?
Народу на берегу - никого. Кинулся Петр Сидорыч, да как потащило его течение - еле выкарабкался. Бегает вдоль берега, шлепает по воде босыми ногами и кричит, руками машет. Совсем уж, было, потерял надежду дочку живой увидеть. А тут, откуда ни возьмись, Степан на крутом берегу нарисовался. Увидел барина в несчастье и Дуняшу, теряющую силы в воде - то нырнет, то снова покажется над водой - кричит. Кинулся Степан прямо с берега, не раздеваясь, доплыл до Дуняши, уж когда скрылась под водой, нашел ее, за косы голову поднял над водой и в три четыре взмаха попал на мелкое место. Встал на ноги, девочку - на плечо. На берегу положил ее на спину, сделал искуственное дыхание и отошла, задышала Дуняша.
Петр Сидорыч не знал, как благодарить своего крепостного. До сердцов пронял! И под горячую руку даровал барин Степану вольную. А тот, губа не дура, возьми да и попроси за Наталью Сивкову, невесту свою. И ей дал вольную барин. Даже свадьбу за свой кошт им справил. Но в деревне молодые не остались, а занялись торговлишкой. Возили по деревням всякие товары, тем и кормились.
Когда Дмитрий Степанович родился, у них уж изба своя стояла на окраине Тулы. Следом за Дмитрием еще двое сынов родилось и дочка одна. Жили Степановы дружно. Торговлю вели умело, Даже хватило средств, чтобы отправить первенца в Москву, учиться инженерному делу.
Но тут к Степану водка прицепилась. К картам пристрастился. Как ни просила Наталья мужа, как ни умоляла бросить дурное дело - ничего добиться не смогла. Проиграл в карты купец все свое состояние вместе с избой. Проиграл по пьянке. А как протрезвел, накинул на шею петлю и повесился, Оставил женушку с тремя малыми детками, Правда, старший уже заканчивал учебу в Москве. И когда Дмитрий Степанов получил инженерное звание, надеяться приходилось только на самого себя. Отца он не ругал, а принял на себя его долги, стал работать сперва в Туле. На железоделательном заводе. Помог матери поставить на ноги остальных детей. Сам успел обзавестись семьей. Позднее уехал в Сибирь, искать свое место в жизни... Место это оказалось на Олекминском прииске. Там высмотрел его Григорий Матвеевич Пермитин и перетащил в Абазу...
* * *
Короткое сибирское лето катилось к концу, когда Карл Янович Фокт явился к воротам Абазинского завода. Пришел не из любви к железу и чугуну, не из соображений, как бы подзаработать, встал пред строгие очи инженера Степанова по той лишь причине, что некуда было деваться. Более восьми лет бродяжил Карл Янович Фокт - недавний политкаторжанин, освободившийся из знаменитого на всю матушку-Русь Александровского централа, за забором которого прирожденный поляк двадцать девять лет тачку катал.
Биография этого могучего человека сложилась на удивление катастрофично. Хотя, есть ли на Руси такие катаклизмы, которым можно удивляться? Карлу только исполнилось 16, у него были довольно зажиточные родители. Сам он готовился поступать в университет. Все имелось, что необходимо для нормальной жизни.
Все складывалось так хорошо, что он и думать не мог ни о чем плохом. Но вдруг вспыхнуло последнее, из трех в истории, польское восстание против русского императора. И не принимал в нем активного участия юноша, но жандармы гребли всех, без разбору: кто под руку попался, тот и бунтарь. Густа жандармская гребенка. Бунт начался зимой 1863 года, а ранней весной1864-го Карл, вместе с тысячей других повстанцев, шагал в кандалах по, казавшейся бесконечной, дороге Варшава - Александровский централ, построенный в семидесяти верстах от губернского города Иркутска.
Длинную колонну гнали через города и веси. И везде ее встречали русские националисты, плевавшие закованным повстанцам в лицо, кричавшие оскорбительные слова, а нередко и выливавшие им на головы помои и испражнения. Необъяснимая ненависть породила и достойную реакцию. Многие поляки в том походе на всю жизнь возненавидели русских, позабыв даже тот факт, что немалое число русичей стало участниками польского восстания, и значительная часть русской интеллигенции поддерживала мятежников.
Возненавидел русских и Карл Фокт, Когда он слышал разговоры отом, что не все русские плохи, в ушах стоял истерический вопль праздных бабенок "На дыбу поганых шляхтичей! На дыбу!" Перед глазами стояли искаженные ненавистью толстомясые хари. Но самой большой обидой был для него выплеснутый в лицо на окраине Тобольска горшок с дерьмом и мочой. Какая-то купчиха изловчилась, точно попала в лицо. А он в кандалах - ни утереться, ни, тем более, умыться!
Таким издевательствам поляки подвергались всю дорогу. А когда добрались до самого Александровского централа, всех мятежников приковали цепями к тачкам, не объявив о сроке наказания. Так и работали в кандалах. И хотя среди них большинство были людьми молодыми, некоторые не выдержали - умерли.
Четыре года спустя всех, оставшихся к тому времени в живых, мятежников вывели на плац возле самого централа. Выхаживал генерал-губернатор Иркутской губернии, окруженный знатной свитой. Улыбающийся начальник централа выстроил узников, предварительно приказав снять с них кандалы. Oн улыбался оттого, что предстояло доброе дело исполнить: освободить поляков, даже предоставить им возможность вернуться домой. На поляне разместился военный духовой оркестр. Все было сделано так, как и приличествует столь торжественному делу.
Слухи о том по Александровскому централу поползли недели за три до того дня, но сами каторжане в царскую милость не верили. Вот и сейчас озирались вокруг опасливо да потирали уставшие от железа запястья.
- Господа каторжане! - обратился к ним чиновник. - Вы совершили великий грех противу государя нашего императора. Однако государь наш батюшка всемилостивейше даровал вам прощение.
Он взмахнул рукой, и оркестр заиграл "Боже царя храни". Чиновник вскрикнул:
- Пойте, и - пойдете на свободу!
Начальник централа умолк в ожидании. Но, что это? Что за черная неблагодарность! Он ждет пять, десять минут, но ни один из поляков не запел. Раз, второй, третий играл оркестр вступление, но колонна каторжан молчала, ибо совсем не желала, чтобы бог хранил русского императора - палача и угнетателя польского народа.
Отказ исполнить российский гимн был расценен как новое преступление против государя и государства российского. Всемилостивейшее прощение было немедленно отменено. И тут же, не сходя с места, было отмеряно (всем, поголовно!) новое наказание двадцать пять лет каторжных работ. Итого получалось двадцать девять.
Мало кто из тех поляков дотянул до дня освобождения: слишком комфортны условия в централе для перехода в мир иной. Карл Янович дотянул, ибо он обладал железным здоровьем. Природа дала ему силы не только выдержать муки Александровского централа, но и сохранить энергетику для долгой жизни. В день освобождения его вызвали в управление централа и сказали, что отныне он свободен, как птица, может направляться, куда каторжная душа пожелает, но не западнее Минусинска и не в губернские города. Ну, так кто же возьмется предугадать, какой будет жизнь этого человека?
И вот он стоит перед одним из руководителей коммуны. Тот смотрит на высокого и широкоплечего, темно-русого, лишь слегка тронутого сединой, поляка. Что у него за душой? Не вор ли, не бандит, не бунтарь прирожденный, или просто лодырь? Степанов колебался. На то у него имелись основания, но какая-то внутренняя аура шла от стоявшего перед ним, немолодого уже человека, и - Дмитрий Степанович рискнул взять его учеником в литейку. Карл Янович с радостью согласился: еще бы - работа без кандалов, да еще и за деньги!
У Степанова же осталось некое сомнение: сможет ли этот поляк обрести себя в коммуне? Что он за человек? Чем жить намерен на земле? И он сказал напоследок:
- Послушай меня, Карл. Не знаю, что там у тебя было прежде - не моего ума дело. А тут ты должен робить хорошо. Тогда и тебе самому будет хорошо. Коли пришел с миром - мир тебе, как и всякому, а коли робить не станешь, не взыщи - вот бог, а вот и порог!
Карл слушал сие напутствие молча и неприязненно. Он видел в Степанове не почтенного человека, главного инженера завода, а русского, ненавистного ему с отрочества русского. Русский же всегда ассоциировался или с жандармом, во рту у которого свисток, в руках плеть погонщика, или с тем мещанином, который плевал в лицо, когда его гнали этапом в Сибирь, или с тем надзирателем, что закрывал его кандалы на замки... Боже, как он ненавидел их всех! И ненависть эта оборачивалась против него самого, мешала жить. Неглупый Фокт все понимал, как и то, что избавиться от этого непосильного груза ему вряд ли удастся когда-либо. Но сейчас выбора у него не было, он должен был сказать инженеру такие слова, чтобы тот не прогнал от порога. Ибо Абаза виделась ему единственным пристанищем в этом жестоком мире.
- Не тать я, не с большой дороги, хотя и каторжный. Работы никакой не боюсь. Ты меня, господин, не гони. А ежели возьмешь - не пожалеешь.
За этими простыми, такими безыскусными словами сумел услышать чуткий инженер великую человеческую трагедию. И хотя какая-то опаска зудила в голове, а все же не смог Степанов отказать, взял...
* * *
Вот и подошли мы, читатель, к тому самому месту, от которого началась жизнь знаменитой Абазинской коммуны, одного из первых опытов общественного самоуправления на Руси, а может быть, и в целом мире. И было всего два человека в Абазе, без которых никто бы и не додумался до такой великой дерзости: взять в свои руки завод и заставить его работать так, чтобы не только железо давать, но и хорошо кормить-поить самих заводчиков.
Людьми этими были Петр Павлович Косованов и Дмитрий Степанович Степанов, вставшие во главе коммуны в самое тяжкое для рабочей Абазы время. Ну, кто бы взял на себя технические и бухгалтерские расчеты, кроме этих двоих? Кто бы смог убедить безграмотных (в массе своей) или малограмотных мужиков, в том, что смогут они сами вести сложнейшее железоделательное производство? И кто бы еще смог правильно распорядиться результатами труда, продать все, что сделано на заводе с максимальной выгодой? Не для себя - для артели.
Как только пустили доменную фабрику, Косованов запряг кобыленку в двуколку и поехал по городам и весям, узнавать, какое железо надобно сибирякам, сколько чего можно сбыть в городах и по какой цене. Целый месяц носила его кобыленка по тореным и нетореным дорогам, по долам и лесам. И вернулся он, имея в голове точную программу для завода.
Уже стояла холодная осень, когда заводчики собрались чтобы решить свои главные задачи: на что настраивать завод, как и сколько робить, а, главное, как оплачивать труд каждого члена Абазинской рабочей артели.
- Господа, - начал свой доклад Петр Павлович, - надобно нам запустить, наперед всего, плющильни и молотовые кузни, потому как чугунолитейки, хотя и пошли в дело, но одними чугунками, сковородами да утюгами не продержимся. Мужик он што - купил чугунок, ему по гроб жизни хватит. Также и утюг. Другое дело - лопаты да заступы, сохи да грабли, топоры да молота, косы - хочь сколь давай - все возьмет сибирский мужик.
Косованов был в добротном кафтане из темно-серого сукна, отороченного по полам белой овчиной, в богатых юфтевых сапогах-вытяжках. И выглядел он солидно - не какая-то голь перекатная. Но не в одежке все дело, а в самой природе человеческой. Знали его работные людишки давно. И уважали. Не за красивые глаза, не за богатую одежку. На то имелись причины иного склада.
Петр Павлович Косованов - сын поляка и русской, сибирячки. Родился он в Минусинске, куда сослали отца за вольнодумство и неблагонадежность. И поскольку, по царскому уложению, сыну ссыльного гимнасии не полагались, то и учился Петя Косованов у польских и русских революционеров. Так что систематического образования он не получил. Однако, читать-писать умел и в арифметике тако ж толк знал.
На Абаканский железоделательный завод Петр Косованов был принят рабочим доменной фабрики. Если быть еще точнее - помощником горнового. В обязанности входило делать из глины канавы для выпуска чугуна из летки и разрушение этих канав после определенного количества выпусков. Работал Петр среди абсолютно неграмотных людей. По той причине и не мог он остаться в безвестности. Как-то Григорий Матвеевич Пермитин шел по литейному двору и заметил новенького рабочего. Белобрысый парень в зипуне из домотканного сукна, в каких-то немыслимых шароварах домотканной же льняной пряжи да в лаптях и малахае. Мало ль их таких по цехам пермитинским разбросано, а этот внимание заводчика привлек тем, что какие-то циферки писал в тетрадку. Григорий Матвеич остановился, подозвал Паренька:
- Кто такой будешь? - спросил строго.
- Петька Косованов, канавщик, - отозвался парень.
- Чего пишешь?
- Щитаю, сколь заробил.
- Грамоту знаешь?
Парень боднул лбом воздух: "знаю".
- Сможешь посчитать, сколь слитков за месяц налили? - спросил хозяин. Он уже приспосабливал грамотея к своему, хозяйскому интересу.
Парень снова кивнул, потому что рот раззявить боялся: это ж сам хозяин!
- Вот и считай, - приказал Григорий Матвеевич. - Как посчиташь, приноси в контору.
Пермитин пошел к мастеровому, велел, чтобы не заставляли Петра делать канавы. А через час юный арифметик принес ему счет слиткам. С той поры хозяин стал частенько отвлекать канавщика от основной работы. Поняв, что имеет дело с умным и честным парнем, стал поручать ему работу посложнее, а после вообще перевел в контору.
Нет, наверное, надобности объяснять, что работа счетовода легче, чем канавщика. И Петя Косованов сразу же почувствовал облегчение. И был бы он по-настоящему счастлив, если бы не одна его характерная особенность. Петя мог себя чувствовать своим только в рабочей среде. Здесь он иной раз даже разговорчивым бывал. А как попадал к служащим - боялся рта раскрыть. Все ему казалось, что это шибко ученый народ - не ему чета. Насмешек боялся. Это ему еще отец говаривал:
- Старайся, Петька много не болтать. Понеже, чем больше человек говорит, тем боле глупостев скажет!
Это запомнилось на всю жизнь. Петр Косованов стал по роду занятий служащим, но до конца своих дней оставался по своей сути рабочим. Столь сильно в нем жило воспитание отца и русских революционеров. Все конторские считали его замкнутым и диковатым парнем. Рабочие же этого мнения не разделяли, ибо с ними он был совсем другим человеком.
Вот почему сейчас, сидя на полу, стоя по углам просторного Пермитинского кабинета, они слушали его с полным доверием. Да и Петр Павлович чувствовал себя здесь, словно рыба вводе: свой он здесь, среди своих. Вон они - котельщик Федька Долинин, токарь Васька Осанов, литейщик Колька Салов, хлебавшие с ним кашу из одной чашки, успевшие постареть за годы работы на Кольчугина и Пермитиных. Слушают они своего бухгалтера и верят каждому его слову.
Артель порешила взяться за плющильные валы и молотовые кузни, чтобы товар шел такой, какой нужен сибиряку - и в поле, и на подворье.
Колька Салов один из тех немногих работных людишек, которые отменно грамотой владели. Не зазря же его выбрали председателем артели. Вот он слушал Петра Павловича, а сам все прикидывал в уме, из чего что складывается. А как Косованов кончил докладать, - встал с полу и сказал:
- Вот мы тута про железо говорим, про то, што в деревня возить, а што в города. А я дак скажу, что след нам покалякать и про плакат - кому чаво.
Он оглядел сидящих и стоящих внимательным взглядом, чтобы убедиться: они понимают его. И увидев, что понимают, заговорил дальше:
- Вот чево хочу сказать я тебе, господин наш хороший Димитрий Степаныч. При наших делах не будет у обчества многих денег. А траты будут многия: 144 тышшы пудов чугуна дадут наши фабрики. Значитса, по гривне за пуд управлению отдай, да ты стоко ж требуешь за свой капитал. Шибко накладно. Ты уж извиняй меня, но давай мы вернем твои десять тышш, уже в казне есть деньга, а установим тебе твердый плакат-жалованье - сто рублев серебром на месяц.
Дмитрий Степанович слушал председателя с нескрываемым неприятием. Еще бы, если принять предложение Салова, то прибыль его от завода уменьшится более чем в восемь раз. Однако переть на рожон инженер не захотел, ибо понимал, что рабочая коммуна и в самом деле оказалась в нелегком положении. К тому же сто рублей серебром в месяц - в три с лишним раза больше, чем плакат горнового доменной фабрики. Да и не хотелось ему выглядеть перед людьми рвачом. И он согласился.
* * *
Еще только закладывали на малом Абакане фундаменты завода, а весть о нем разлетелась по всем ближним и дальним деревням, по казачьим селам, по хакасским улусам. Про него говорили и в Арбатах, и в Таштыпе, и в Минусинске, и в Бискамже, и в Аскезе, и в Чалпане... И потянулись к этому золотому ручейку жизни все, кто искал и не нашел на Земле пристанища... Шли по одному, группами, иные - семьями... А когда узнал народ, что организовалась в Абазе коммуна, - поток людей усилился. Надо ли объяснять, читатель, что далеко не все, кто шел сюда, нужны были рабочей Абазе. Народ в тех краях жил разношерстный. В основе своей это были потомки разинской и пугачевской вольниц, для которых кистень был самым уважаемым орудием труда. К примеру, жандармы по всей окружной тайге искали татя, выходца из сагайского рода Ивана Ливанова. А взять его довелось в Абазе. Как он прошел сквозь сито инженера Степанова - никто понять не мог, но робить он и не собирался, На допросе Иван сказал:
- Я - вор, царь - вор и его чиновники - воры!..
Какой же из него работник?
И все-таки, если бы не Дмитрий Степанович, Абазу бы задавили разбойники и злодеи всяких мастей. Артель потому и доверила ему отбор кадров, что уповала на его опыт и прозорливость. К тому же он руководил производством, ему и карты в руки. Хотя и ему не хватало ума всех распознать. Дело это хлопотное. Придет иной - плачет, умоляет: "Возьми, начальник, на работу!" А на самом - пробы негде ставить. Возьми такого - беды не оберешься. И таких было больше, чем нормальных людей, готовых работать с пользой для себя и артели...
Прибывали и коренные жители - хакасы. Это были прирожденные охотники. Сызмала они умели тропить любого зверя, добывать пушнину, кедровые орехи, живицу. Конечно, можно научить их любому ремеслу. Но был у них один общий недостаток. В урожайный год к первому сентября их невозможно удержать на заводе. Все бросали и уходили в тайгу - на шишкобой. И пока есть в тайге кедровый орех, никто из них на заводе не появится. Тут нечему удивляться, во-первых, такова природа этих мужественных людей. Многими веками их предки занимались сбором кедрового ореха, да и сами они с молоком матери впитали это занятие. Во-вторых, какой плакат мог сравниться с заработком шишкобоя в урожайный год!
Поэтому Степанов брал одного из сотни хакасов. Да и то- только молодых, которых еще можно приучить к другой жизни.
Как и почему он взял молодую хакаску Степаниду Соргову, - никто не ответит. Но вот привлекла она внимание инженера спокойным нравом, уверенностью в себе, молодостью. Спросил:
- В тайгу не убежишь осенью?
- Не-а!
Одно-единственное слово, но сказала так, что Дмитрий Степанович поверил. Он направил ее в литейку уборщицей. Там ее и увидел впервые Карл Янович Фокт. А увидел и глаз оторвать не смог - красивая была Степанидушка. Волосы смоляные - крупными кольцами вокруг головы и шеи. Глаза - чернее угля, щеки пухлые с ямочками, белозуба и всегда улыбается - открыто, широко.
Нравилась Карлу Яновичу эта девушка, оттого и страдал. Не видел себя рядом с нею - слишком велика разница в годах.
Ему - пятьдесят четвертый, а ей - двадцать семь.
Был у Степаниды парень в улусе, Ильясом звали. Веселый добрый охотник. Давно дело было - лет девять назад. Встречались они месяца три, а он уж пришел к отцу просить дочку в жены. Отец, слова не сказал, только Степаниду спросил: - Пойдешь?
Она молча кивнула.
Свадьбу назначили на середину октября. Самое подходящее время: шишкобой уже закончится, а охота на пушного зверя еще не начнется. На том н сошлись. Дня через три подался Ильяс с братьями в тайгу, добывать кедровый орешек и живицу. А в середине сентября схоронили Ильяса. Типичная для шишкобоев смерть. Полез на кедр, сучок под ногой сломался, а второй, что был чуть повыше вошел ему в живот. Так он и повис на нем. Братья были вдали, стона не услышали. А когда увидели - он уже остыл. Надела Степанида вместо белого платья черное, вместо фаты - черную косынку. Горе для нее было великое. Многие годы никого не хотела знать, ни с кем не роднилась. Находились молодые хакасы, звали замуж - не пошла.
Так и ушла в Абазу из своего улуса одинокой и скорбной. Ей давно уже казалось, что жизнь зашла в тупик. Со смертью Ильяса померкли все яркие краски. Не нашлось рядом с нею человека, который бы объяснил, что в таком возрасте обрекать себя на вечное уныние нельзя.
Дмитрий Степанович определил Степаниду в заезжий дом. Там отвели ей комнату. В комнате - кровать, стол две табуретки, и тумбочка. Стеша никуда не ходила, сидела в своем жилище и пела, как ей казалось, грустные русские песни:
И еще Стеша была способной рукодельницей. Вечно спицы мелькали в ловких пальцах. Все, что-то вязала, вышивала, шло на собственные нужды: этими рукоделиями украшала комнату. Людей Степанида чуралась, зато любила летом и осенью ходить в тайгу. И зимой ходила. У нее были для этой цели обшитые камусом лыжи, но охотиться она не хотела, а для зимних прогулок времени не было. И вообще таежный народ признает походы в тайгу только по делу.
В Абазе и кроме Сорговой жили хакасы, но она ни с кем не общалась. И ей казалось, что никому она тут не нужна. И по простоте душевной даже не догадывалась, что за нею установлен ежедневный, строгий догляд.
* * *
Cтарый поляк, еще более одинокий, чем она, куда бы ни шел, а все старался пройти мимо заезжего дома, в надежде, хоть мельком повидать свою недосягаемую звезду. Ему мало ежедневно видеть ее на работе. Но приблизиться, заговорить не решался.
Карл Янович уже освоился на новом месте, работал на очистке литья от песка, на набивке опок. Нехитрой специальностью овладел. Только не приносила она никакой радости. Попробуй поворочать тяжелые опоки, порубить зубилом горячий еще металл, подраить его каменьями да подпилками! Да и новую канаву выкладывать на литейном дворе - не самое большое удовольствие. Все чаще он думал, как уйти из литейки. Тем паче, хотел он взяться за свое, совсем иное дело. Еще в детстве отец приучил к колбасному ремеслу. Отец в молодости колбасником был. Любил колбасное производство, потому и передавал навыки, рецепты, секреты сыну. Карл умел фаршировать свиные кишки, коптить сырые колбасы, окорока, делать корейки, начинять мясом свиные желудки. Но все это было так давно! Вспомнит ли?..
Надо вспомнить! Потому что совсем ему не по сердцу цеховая обстановка и работа в ней. Стал он бродить вдоль берега Абакана, искать место, где можно поставить небольшую коптильно. Место такое нашлось быстро. Гравийная отмель шла от реки к невысокому обрыву, Там он смастерил кирпичную печку. От нее прокопал в земле неглубокую канаву, перекрыл ее горбылями и засыпал землей. Получилась труба метров десять длиной. На выходе из нее Фокт установил дымовой шкаф.
Первую пробу коптильни устроил на таймене. Пришли рыбаки с большого Абакана, принесли несколько крупных тайменей. Карлу Яновичу отдали на эксперимент самого большого - около двадцати килограммов весом. Фокт колдовал над ним неделю. Сначала развел соломур, бросил в него яйцо. Оно не утонуло. Значит, соломур хорош. В долбленом деревянном корыте уложил тайменя, залил соломуром и держал трое суток. Убедившись, что рыба просолилась, принес ее к коптильне и, подвесив в дымовой шкаф, наносил тонких талиновых веток и зажег печку. Когда дым появился в шкафу, Фокт прошелся вдоль трубы, увидел утечки, засыпал их землей. Коптил вечерами, с перерывами, а закончил в свой выходной, целые сутки держа тайменя в дымовом шкафу. Рыбаки попробовали - вкус получился отличный. На радостях отдали поляку полрыбины. И он угощал ею хозяйку своего дома, рабочих литейки. К Степаниде подошел:
- Стеша , а Стеш, поешь балычка? Хороший получился.
Она, стесняясь, взяла кусочек.
- Да ты больше бери! У меня его много! Бери, ешь, Стеша!
Она улыбнулась, взяла еще. Фокт счастлив был.
Случилось так, что у Ивана Твердохлебова заболел кабанчик. Ему и без того жить оставалось всего три месяца, до первых заморозков, но не дотянул. Стал сперва прихрамывать, потом и вовсе обезножил. Иван затужил: остается на зиму без сала. Что делать - заколол. Кабанчик был уже рослый - больше трех пудов чистого мяса, Но попробуй - сохрани его летом. И пошел Иван за помощью к поляку, мол, выручай, Карла Яныч, сделай колбас, окорока, а остальное под засол пойдет. Фокт заказ принял. Но попросил, чтобы Твердохлебова промыла кишки кабанчика, обработала желудок, а все остальное он сделает сам. И еще просил, чтобы помогли коптить, потому что во время смены у печки находиться, естественно, не может,
Целый вечер стоял Карл Янович во дворе у Твердохлебовых, готовил фарш для колбас, делал соломур для окороков, размешивал селитру. На следующий день, перед самой сменой разжег печку на берегу, повесил колбасы и оставил у дымового шкафа Ивана:
- Смотри, чтоб огонь не был большим. Пущай дыму поболее. В копчении дым огня важнее будет...
Твердохлебов кивнул, и отпустил поляка на работу. Через два дня Иван сказал Карлу Яновичу:
- Спасибо, друг! Выручил ты меня. Скажи, сколь я тебе должон?
- Ни сколь, - махнул рукой Карл Янович. - Сказал "спасибо" и - будя.
- Не-ет, растянул слово Иван, - эдак я не хочу, - полез в карман за деньгами.
- Не надо денег! - отрезал Карл Янович. - Давай два кило колбасы, и - ступай с миром.
На следующий день Карл Янович угощал свою зазнобу:
- Откушай, Степанидушка, колбаски. Только вчерась скоптил...
Стеша дичилась, как всегда, но взяла. Ей почему-то был симпатичен этот старый поляк.
Вскоре купец Антон Никифорович Кипреев, владелец единственного в поселке каменного дома и торгующий в Абазе продуктами, товарами хозяйственного обихода, попробовав колбас Карла Яновича, явился к Степанову с нижайшей просьбой:
- Отдай мне поляка, Димитрий Степаныч. Такого литейщика ты найдешь без труда, а мне колбасник позарез нужон. Я же колбасы за сотни верст в Абазу вожу. Потому и народ свежей колбаски годами не видит. А тут, прям, находка - свой колбасник в поселке. Седни сделал, седни ж и продавай!
- А ты с ним говорил? - спросил Степанов.
- Да он-то радехонек, как ты?
- Ну, ежели радехонек, - пусть идет!
На следующий день литейщик Фокт официально сделался колбасником. И с той поры появились в Абазе копчености своего производства.
* * *
Ранним августовским утром, когда дни еще пылали зноем, а ночи уже напоминали о приближении стылой сибирской осени, в свой выходной день собралась Степанида в тайгу, по грибы. Как по заказу, перед тем три дня шли хорошие, теплые дожди. Надела холстяную мужскую рубаху, рукава повязала тонким шнурком, ворот наглухо застегнула, чтоб гнус не так шибко донимал. Натянула хакасские сапоги из кожи северного оленя - защита от змей. Взяла лукошко, острый охотничий нож и вышла на главную улицу Абазы. Народ еще не весь пробудился, но уже по всему поселку орали петухи, горланили вороватые сороки, кое-где поскрипывали открываемые на день ставни. Травушка сочной росой приятно студила ноги, так и брызгавшей с округлых листьев клевера.
Все ее радовало в это легкое, приветливое утро. И эти милые сороки-белобоки, и роса, и медленно плывущие по, еще не до конца проснувшемуся, небу стаи кучевых облаков, и пахнувший смолой таежный воздух, и эти влажные от росы крыши изб, и тонкие хвостики серого дыма над некоторыми трубами. Это жизнь Абазы, ее - Степаниды Сорговой - жизнь. И ей - молодой женщине, нельзя было не радоваться суровой и в то же время разнообразной красоте. Стеша очень любила тайгу. Особенно в такое время года. Уже сметано в стога тучное таежное разнотравье, но еще пылают в неудобицах оранжевые огоньки - типично сибирские цветы, ромашки - белые и желтые, полыхают пышноголовые Марьины коренья, фиолетовыми точками рассыпалась дущничка, раскачивается под дуновением легкого ветерка луговой мятлик. Еще полны сочных ягод высокие деревья черемухи, и бурые кусты смородины, еще в зарослях малинников голосисто поют серые соловушки. А грибов по лесным распадкам - прорва.
Нет, невозможно не ходить в тайгу в августе! Она это знала сызмальства. Знание передается хакасам от отцов детям из поколения к поколению... Только вот Карл Янович Фокт понятия не имел о такого рода переживаниях. Что ему тайга? - Прибежище диких зверей! Ему, рожденному урбанисту, около трех десятков лет откатавшему катаржанскую тачку, такие радости были неведомы и потому недоступны.
Он в то утро тоже поднялся - ни свет, ни заря, но никуда не собирался идти. У него были свои заботы. Посадил малый огородишко: картошечка, морковка, подсолнухи по межам посеял. Они поднялись, уже его роста достигли, вот-вот должны головки раскрыться. Значит, надо пугала поставить пострашнее, чтобы воробьев да клестов отпугивало. Вот он и копошился на огороде, сколачивал деревянные кресты, обвешивал их всякими старыми тряпками. Не за горами ведь сентябрь - месяц сбора урожая.
Огород - дело хлопотное. Каждый день дает работу. А кто к земле привычный - тот о ней и ночью думает. Поставил Карл Янович одно пугало, глянул через забор и - увидел Степаниду. Идет с лукошком на локотке. Вышагивает павушкой. Такая молодая, такая красивая, что показалось, будто само солнце сибирское только ей одной и улыбается. Все бросил Карл Янович, ухватился за доски забора - глаз не оторвет.
- Далеко ль путь держишь, Стеша? - спросил, искрясь радостью оттого, что увидел ее с ранья. - Никак по ягоды?
- Не-а, - кокетливо улыбнулась, - не по ягоды, а по грибы.
- А есть щас грибы в тайге?
- Много. Грибные дожди прошли...
- Возьми и меня с собою, Стешенька?
- Чего ж не взять? Ай места в тайге мало - пошли, коль охота.
- Я щас! - крикнул Карл Янович и нырнул в избу.
Спустя несколько минут, он появился, обутый в лапти, одетый в домотканные рубаху и штаны с берестяным ведерком в руке. Степанида оглядела его придирчиво, прыснула.
- Ты че? - удивился Карл Янович.
- Не таежный ты мушик, Карел. А ношик взял? - И увидев отрицательное движение головы, сказала решительно:
- Возьми ношик, Карел.
Вернулся в избу, взял кухонный нож, и - они пошли. Степанида - впереди, Карл Янович - чуть поодаль, по правую сторону улицы. Он шагал довольный удачей, даже и не думал, что вот так близко сведет его судьба с этой удивительно милой его сердцу девушкой. Он так много думал о своем отношении к ней, точнее о самой природе этого отношения. Ну, что общего могло быть между ними? Он - душой и телом поляк, почти забывший в каторжной Сибири родной язык, католик, отвыкший от обычаев своего народа, но так и не признавший челдонских правил жизни, чувствующий себя не просто чужаком на этой земле, но враждебно настроенным к ней человеком.
Степанида тоже не своя здесь, считал Карл Янович. Но она еще дальше от него, чем русские люди. По образу жизни. Ведь он даже понять не сможет уклада хакасского племени, члены которого ничего не знают, кроме охоты. Более того, не хотят знать. И что он может понимать о них вообще? Да ничего абсолютно! Но почему так властно вошла в его жизнь представительница хакасского народа? Как это происходит? По каким правилам? И что это за странные изгибы судьбы? Карл Янович понимал, что к нему на шестом десятке лет пришла любовь. Но боже! Какой же она была неожиданной и не похожей на все, что он слышал прежде об этом чувстве. Мало того, что Степанида годится ему в дочери, но она еще и так далека от него по своим обычаям, привычкам. Целая пропасть между ними! И потому старый каторжанин не верил в реальность своих чувств, тем более - даже в какое-то подобие взаимности.
Он с каждым днем все больше осознавал, что надо уйти с ее дороги, не мешать ей жить по-своему, среди привычных ей людей. Вот только бы чуть больше силы воли! А пока он идет следом за ней ранним августовским утром. Идет в тайгу... Загрибами? Да на кой черт они ему сдались! Он идет, чтобы побыть с нею наедине, поговорить... Это ведь так для него много!
И пусть они идут себе по росной тропе в горы, не станем им мешать, читатель. Лучше спустимся на несколько сотен метров вниз, к Абакану, посмотрим, что там происходит...
* * *
У берега стремительной и холодной реки, стояла избитая на сибирских дорогах телега. Рядом с нею паслась пегая кобылёнка, а в водах Абакана купались и мылись, шумно пофыркивая и кряхтя, Гаврила и Домна Роговы со всеми своими чадами. Закаленные сибиряки весело разговаривали, вырвавшись на берег, до красна растирали тела утирками. Старые Роговы любовались детьми. Антону уже шел двадцать третий год, скоро уж свою семью заведет, Анисиму восемнадцать исполнилось. Анне и Домнушке двенадцать и десять годов, а самому младшему Гавриле Гаврилычу - всего-то два годка. Потому он и не купался в реке. Мать только умыла его да причесала.
После купания Роговы развели костер на берегу, чай вскипятили, позавтракали. Анисим поймал кобыленку, запряг ее в телегу. Семья погрузилась и тронулась в путь. Лишь трое мужчин шли пешком за возом.
- Ну вот, - с облегчением сказал Гаврила, - наконец, прибыли. Может, на том и кончатся мытарства наши ?
- Дай-то бог, - вздохнула Домна и трижды осенила себя крестным знамением.
Роговская повозка подкатила к заводоуправлению к началу рабочего дня. И сам котельщик, и Домна, и дети глазели на раскинувшиеся неподалеку заводские цехи, на людей, всяк в свой цех спешащих.
Они остановились у специально отведенного для этой цели места, кобыленку привязали к коновязи. Гаврила попросил всех побыть у телеги, сам пошел искать "главного".
- Кто, откуда? - первым делом поинтересовался инженер. И, услышав не слишком долгий рассказ, потребовал, чтобы Рогов привел к нему всю семью. И вот они выстроились перед ним - старый котельщик и двое его сильных, способных к любой работе, сыновей, трое младших. Еще не старая жена. Такие кадры артели нужны. Особенно нужен был Степанову опытный котельщик. Работы такой становилось все больше, а молодь учить некому. Потому он расценивал появление Роговых в его кабинете, как подарок судьбы. И не скрывал этого от них, сразу поняв, что это за люди.
- На работу я вас возьму, - сказал, немного подумав. - Всех. Но ведь семья большая, надо строить избу. Деньги-то хоть есть? - Мало денег, - сказал Гаврила. - На избу не хватит.
- Все понятно, - прервал его Степанов, - но избу строить надо все равно. А деньжонок нету - дадим ссуду, поможем свалить и привезти лес, дадим кирпичей на печку, а там уж постарайтесь сами. Пока же будете жить в заезжем доме.
- Ссуду брать я боюся, - робко возразил Гаврила. - Это ж кабала.
- Нечего бояться! - в душе обрадовался этой боязни инженер. - Ежели хорошо будете робить, - хватит деньжонок вернуть ссуду, А коли у завода дела будут хороши, - можем и скостить малость...
Гаврила не верил ушам. Он ведь и мечтать о таком не мог. Тут же в памяти встали картины из той жизни, когда он работал на заводчика Демидова. Там не то, чтобы ссуду котельщику посулили - последнюю копейку норовили отнять! А тут - поди-ка ты! Думал только об одном, чтоб его самого на работу взяли. А берут вместе с сыновьями, да еще и помогают избу строить!
- Тянуть не надо, - прервал его размышления Степанов. - Выгружайтесь и - во вторую смену на работу. А завтра оформим ссуду и станем лес валить.
Инженер определил Рогова-старшего в котельный цех, Анисима поставил к нему учеником, Антона послал на вторую доменную фабрику учиться иа горнового...
А пока вызвал начальника заезжего дома и велел выделить семье Роговых большую комнату и помочь устроиться. Домна смотрела на свое новое жилье и таяла от радости, крестилась, била поклоны "матери святой богородице". Комната в заезжем доме была довольно просторная, хотя и не для такой семьи. Роговым в ней было тесновато, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде.
* * *
Николка Салов явился в кабинет Косованова в рабочем фартуке и в рукавицах, Лицо его выражало тревогу:
- Пет Павлыч, у мово подмастерья дочка шибко хворая. Дохтур сказал, заразна болесть, кабы всю семью не заразила.
Этот визит и эти слова старого литейщика послужили сигналом к действию. Косованов давно уж подумывал об образовании небольшой больнички в Абазе, куда можно будет помещать особо тяжелых и инфекционных больных. Да только казны такой у артели не имелось. А тут дела в гору пошли, на счету уже за сто тысяч рублей перевалило. Можно и взять малость на пользу общества.
Косованов встал из-за стола и сказал:
- Пошли, Николка, к доктору.
Они явились в лекарню, попросили врача пойти осмотреть комнату в заезжей, чтобы там организовать больничку.
- Пока на три койки - сказал Косованов. - Оно, конешно, мало, но по бедности пока сойдет, а станем побогаче - добавим.
Старый врач Иннокентий Власович Баянов - из политкаторжан - идею создания больнички принял восторженно.
- Давно пора, Петар Павлыч! - обрадовался "дохтур". - Сможем теперь изолировать инфекционных больных. Да и неинфекционных лечить станет сподручней.
Тут же, не откладывая в долгий ящик, нашли три койки, матрасы и все остальное. С этого момента в Абазе появилась своя больница. Восьмилетнюю дочку Василия Казенного, того самого подручного Николая Салова, в тот же день привезли в больницу и стали лечить. Да только больничка не помогла ей. Как ни бился Иннокентий Власович, а спасти це сумел. Девочка умерла от тяжелейшей формы дифтерии, но если бы дома лежала - могла бы и сестренку с братишкой за собой увести...
В эту больничку Петр Павлович Косованов пристроил санитаркой Домну Рогову. Объяснил это тем, что артель дала семье большую ссуду, надо, чтоб и плакат был не маленький. Работа не тяжелая, и всего на пять часов в день, а все мужу и сыновьям - помощь.
* * *
Роговых на новом подворье вечерами мужики шкурили свезенные лиственницы да пихты, складывали в тенечке для просушки: на солнце сырое дерево не сушат - трескается. А чуть подсохнут бревна, вязали венцы, ставили срубы; один большой под избу, другой - помене - под стайку для скотины, третий - под баню, самый маленький. Труд тяжкий, но ни сам Гаврила, ни сыновья его не стонали, не жаловались, а все работали и работали. Вставали с первыми петухами, ложились за полночь, и не чувствовали большой усталости. Известно, своя ноша плечи не тянет. Роговы торопились. Такая задача: до белых мух уйти из заезжей в свою избу. На воскресный день перед копкой картошки на новом роговским подворье собрался мужской народ рабочей Абазы. Человек двадцать пришло работных людишек - с доменных фабрик, из литейки. Никто не звал, сами явились. Со своим "струментом". Первым показался канавщик с доменной фабрики Иван Твердохлебов, здоровенный детина - под два метра ростом, широкоплеч и мускулист, аки Ильи Муромец, под восемь пудов весу. Стоял, вертя соломенной башкой по сторонам. В зубах дымила толстая самокрутка из самодельной махры. У могучих, обутых в лапти, ног стоял деревянный инструментальный ящик. В нем - ножовка, долотья, два ручника, клинья березовые и острый плотничий топор. Ванька Твердохлебов по заслуге считался в коммунии лучшим плотником, можно даже сказать, асом. Только до любой работы был не слишком охоч по причине лени великой. Но шибко любил Ванька простой сибирский самогон. Настолько шибко, что ради него брался за всякий плотницкий подряд.
- Принимай, дядь Гаврила, батрака! - крикнул он Рогову, с самого ранья суетящемуся на площадке вместе с сынами и Домнушкой.
Было Твердохлебову в то время тридцать годов от роду. И имел он жену Анастасею, под стать себе - бабу крутых кровей и крупных форм. И росли у них трое сынков погодков Иван, Лука и Василь. Старшему девять годов стукнуло. Иван пацанов не баловал, но одевал и кормил справно. Денег на то артель давала сполна.
Знаменит же был Иван не женкой, не сынами (все трое - сорви-головы), не любовью к самогону и не ленью даже, а искусным своим топором. Он у него пел в руках, ровно скрипка. Любой узор, любой замок Иван делал лучше всех в Абазе. И всяк приезжий останавливался у его подворья, полюбоваться резными воротами, петухами на коньке крыши. Никто не сказал, мол, топорная работа! Иван Твердохлеб не понимал усталости, когда резал сложные замки, узоры на карнизах, когда делал из дерева фигуры. Зато от рядовой работы уставал быстро. Только самогоном и привязывали.
- Чего ты, Иван, на канавах торчишь? - удивлялись работные людишки Абазы, - при таких-то руках!
- Боюся, штоба топор не надоел, - отвечал Твердохлебов. Потому как, ежели надоесть, - жить не схочетца.
То есть, сложная плотницкая работа была для него чем-то наподобие изысканного дессерта для гурмана. И он работал на канавах в доменной фабрике, а сам все думал о деревянном зодчестве. Там он чувствовал себя и щукою в воде, и соколом в полете. Это ведь он раскалывал березовыми клиньями толстый, в два обхвата, кедр двенадцатиметровой длины - фундамент роговской избы. А ведь дело сие далеко не каждому по зубам.
Так и поныне принято в Сибири: вместо фундамента под сруб класть кедровые бревна, Правда, теперь их распиливают вдоль бензопилами, а в те времена раскалывали, если находились умельцы. Половинки устойчивей избу держат. Ежели умельцев нет - кругляк кладут, .
Следом за Иваном явились братья Зацепины. Эти работали споро, но без полета, не как Ванька Твердохлебов. Так, рядовые плотники. Не один сруб в Абазе поставили они. А еще могли ручные пильни ставить. Вот и у Роговых начали с ее сооружения, чтоб можно было напиловать досок для пола, дверей, косяков и всего прочего такого, без чего нет русской избы.
Андрей Долганов, Василько Хоменко да Рукосуев тоже явились подсобить Роговым избу ставить. Запричитала, заохала Домнушка, побегла в лавку за хлебом-солью, за водкой, чтоб не ударить в грязь лицом перед работным людом, а принять гостей-работников по-русски, по-христиански.
И стучали топоры день-деньской, и вставали срубы, а в самом центре будущей избы колдовал с кирпичами Николка Салон - не только литейных дел мастер, но и печник - куда с добром! Взялся он изладить Роговым русскую печь, чтоб и хлеб пекла и бока грела в лютые-то сибирские зимы. Саловские печки горели в половине изб большой Абазы. Тут ему авторитета не занимать - Андрюха, раствору! - кричал он своему подручному - молодому печнику Урманову. Андрюха не всегда поспевал за Саловым. Едва замесил раствор, а тот уж:
- Половинки давай!
Едва половинок наколол - цельный кирпич таскать нужно. Быстрые руки у Николая Салова.
Иван Твердохлебов принялся за подоконники, за облицовку окон в избе. Для подоконников он опять же нарезал метровой длины кедровых чурок, расколол их пополам, отесал, как полагается. Топором же сделал пазы, выемки, приладил по уровню на нужной высоте, ладом острогал рубаночком- двойничком, и стал мастерить оконные коробки, переплеты. Голосистые братья Зацепины песню завели про те самые челны, которые выплывают "из-за острова на стрежень". И такая она у них разливанная получается - заслушаешься. Один стоит вверху - на пильне, другой снизу пилу тянет, вроде и петь несподручно, а ведь поют:
"Мощным взмахом подыма-а-ит
Он краса-авицу кынижну-у
И за борт ие броса-аит,
В набежа-авшую-у ва-алну".
Летит песня, работа спорится, а на душе Домнушки маки цветут. Еще бы! И так ведь все у нее складывается как нельзя лучше, но чтоб вот так - всем миром пришли ей избу строить - о том и во сне не снилося!
Василько Хоменко работал в паре с Рукосуевым, Они мастера венцы вязать. Не в замок вязали, а по-сибирски - в лапу. Тут также острые топоры нужны да ножовки.
- Хозяин! - дурачился Рукосуев.
- Чего тебе? - отзывался Рогов.
- Поглянь-ка!
- Чего глядеть-то? - не понимал шутку Гаврила.
- А ты подь сюды!
- Ну, - подошел Рогов.
- Таки лапы, - продолжал Петр, - токо на царских палатах стоят.
- А ты откель знашь? - понял, наконец, розыгрыш Рогов.
- Дак я ж там тожа венцы вязал!
- Ну, и че?
- Как че, ядрена матерь? Плакат повышай!
- Буде тебе плакат! - смеялся Гаврила. - Токо б до дому дополоз.
- Ну, так-то оно повеселей робить буде! - сказал Петр. - А до дому доберуся! Василько доташыт... Погодь, не уходи, дядь Гаврил, - подсобишь венец поставить.
Они подозвали Ивана Твердохлебова и вчетвером принялись укладывать очередной венец. Сперва Петр разложил по нижнему венцу, в специально вырубленную для этого канавку, высушенный мох, а потом уж стали осторожно прилаживать сверху новый венец. Мох - он от стужи зимой и от жары - летом.
А вечером хозяева привечали гостей дорогих за большим столом, прямо тут же сколоченным наспех самим Гаврилой, Ванькой Твердохлебовым и Петром Рукосуевым. И все было за тем столом: и водка, и пиво, и бражка, и закуска - на любой вкус, начиная от колбас Карла Фокта, до тайменьих балыков, соленых желтых груздей и черной икры.
И было все, как принято по русским обычаям: где много пива, там много песен, где много песен, там много веселья. И не беда, что расходились работнички ближе к полуночи, а по домам разбредались не на твердых ногах...
Сразу же, как проводила гостей, Домнушка вернулась со своими в заезжую. Встала в уголке своей комнатушки, перед образком и клала благодарственные поклоны. И молила матерь пресвятую богородицу, чтобы у тех добрых людей всегда хлеб-соль водились, чтоб здоровы сами были и детки тоже. И спасибо, спасибо, спасибо говорила за доброту ее плакала, переполненная чувствами.
* * *
Лес от Абазы недалече. Только за окраину выбрался уже и пошла она - черневая тайга. Пихты да сосны. Чуть поодаль березняки встречаются, осинники. И утро нежило прохладой. Воздух - озон чистый. Трава, где деревья пореже, невысокая, а где погуще, там едва ли не в рост человеческий. Ходить по такому лесу тяжко. Да и не нужно. Опытные грибники это знают. Они стараются бродить по тропам, по скошенным покосам, отыскивать места с редколесьем: где солнца больше, там и грибы встречаются чаще.
Поднялись Карл Янович со Степанидой по логу на вершину, а там дорога торная. По обе ее стороны - тайга. Вот и побрели по краю. Дичилась попервости Степанида, сторонилась Карла. Нет, в отличие от Фокта, она не испытывала к нему никаких чувств. Высокий и стройный, несмотря на годы, он был для нее ничем не примечательным мужчиной, каких в Абазе многие десятки. И все же чем-то, она сама бы не смогла объяснить, чем именно, он был ей симпатичен.
Совершенно бесхитростная и неискушенная в женских делах, она все же сумела заметить его особый интерес к себе, но не могла отнестись к этому интересу серьезно. О чем речь - старик! Но когда он подходил к ней в очередной раз с куском вкусно пахнувшей колбасы или корейки и говорил: "Отведай, Стеша, - только что из печки!" - она забывала о разнице в годах. Понимала, что это у него - от чистого сердца. Иначе просто не могло быть, ведь никто, кроме матери, не проявлял к ней такой доброты. А истинная доброта не бывает фальшивой.
Тут, в тайге, она старалась подальше от него держаться: мужик все же. Хоть и хороший, хоть и немолод уже, а все одно - мужик! А Фокт и не силился навязывать себя. Ходил себе с ведерком, кланялся землице сибирской. У грибников ведь сама жизнь из поклонов состоит: как поклон, так - грибок. А не кланялся - без грибков вернулся.
Так час они ходят, два часа, три... Карл Янович бродит по тайге, тросточкой самодельной травушку раздвигает, лапки пихтовые в сторону отводит, а сам не про грибки - про спутницу свою думает. Глаз с нее не спускает. Хотя и не приближается особенно. В ложок небольшой спустились, В ложке - и пихты, и березки стоят вековые, встречаются изредка и могучие кедры, и осинки молодые. Посреди ложка звонкоголосый ручей бежит с серебряной водицей. Воздух напоен непередаваемым таежным ароматом. Опьянеть можно! Под ложечкой посасывать стало - перекусить пора.
На берегу ручья они и сошлись поближе - старый уже поляк и молодая - кровь с молоком - хакаска, дочь сурового Сафрона - правнука того самого Саяна, который высмотрел когда-то Абаканскую Благодать. Водицы испить пришли. А водица такая, что не испить - грех великий! Прозрачна, клекотлива, студена - зубы ломит. Поставил Карл свое ведерко, срубил пучку тонкую на бережке, нагнулся над текущей гладью, потянул через пучку водицу - хар-рашо! Словно огнем по жилам прошлась. Степанида же ни с того, ни с сего, вдруг рассмеялась глухим своим грудным смехом:
- Ты чево ж ето насобирал, горе луково! - и хохочет, хохочет. - Как чево? - удивился Карл, оглядев сверху свою добычу - Грибы!
- Да рази ж то гриб? - взяла она в руки самый большой и самый красивый, - ето ж - мухомор. Его ись низя, помереть можно! А ну-кось высыпай все!
Послушал, вывалил. И давай она сортировать его добычу со смешком, с прибаутками. - Етот до тебя съись успели, - взяла она большой боровик, весь изъеденньш червями. - А ету не бери николи: самый худой гриб в тайге - бледна поганка. Ето - свинух, ето - груздь сырой...
Она срезала ножку сырого груздя и туг же выкинула его:
- Тожа уже съели...
- Как понять, "съели"? - спросил простодырый поляк.
- Да погляди! - разломила она шляпку большого боровика. И он увидел шевелящихся белых червячков на белой, слегка розоватой мякоти гриба.
- Вот они его и съели, - опять захохотала Степанида. - Тожа ведь ись хочут!
За три минуты от Карлового ведерка осталась лишь пятая часть. Остальное Степанида забраковала. Он глядел на нее завороженно. Чудо-человек! И черные ее уголья-глазищи светились, лучились искристо, насмешливо и в то же время такой добротой, какая бывает только у сильных, широкой души, женщин. И сама она, и ее смех, и грудной голос, и такая естественная уверенность в себе пробуждали в нем сложные чувства. Он радовался, что она идет рядом с ним, так щедро делится таежными познаниями. И в то же время, угнетала тоска: почему он всю жизнь был лишен этого, ничем не заменимого, богатства?
Лицо ее стало построже:
- Ходи рядом, раз такой, - приказала она.
- Какой, "такой"? - улыбнулся Карл Янович.
- А такой - не знашь ниче, - ответила она доброй усмешкой.
- Быть по сему! - с превеликим удовольствием согласился он.
Пока Карл собирал в ведерко грибы, она достала из нагрудного карманчика рубахи суровый шпагат. Взяла нож, выстругала сухую палочку, вставила ее в сухой сучок. Затем обвязала шпагатом и стала вращать. Из сучка сначала пошел легкий дымок, потом показался язычок пламени. Она поднесла к нему кусочек бересты и по ней мгновенно побежал, шаловливый огонек. Береста тут же заизгибалась, зашипела.
Степанида положила бересту на землю и стала набрасывать на нее сухую траву, опадь, пихтовые лапки и хворост. На глазах Карла вырисовывался маленький походный костер. Карл глядел на ее ловкие руки, на уверенные действия, и убеждался в ее силе, в ее удивительной приспособленности к тем суровым условиям, которые предоставляет человеку горная тайга Хакасии.
Степанида же не обращала на него внимания. Она срубила ножом несколько веточек калины, очистила их от листьев и сучков, заострила и стала насаживать на прутики самые крупные в ее лукошке сыроежки. Они были упругими и красивыми с красными, желтыми и зелеными шляпками. Она посыпала их солью и две веточки с таким грибным шашлыком поставила на огонь костра. Грибы слегка покрылись копотью и зашипели.
Десять минут спустя она протянула Фокту один такой шампур: - Ешь, Карел, - сказала, коверкая его имя. Она не понимала, как можно произносить два согласных звука, не разделяя их гласными.
Карл не возражал против такого искажения, оно даже веселило его. Они разложили на пеньке снедь и стали есть. Стол, по таежным меркам, богат: и колбаса, и хлеб, и соленые огурцы, и лук, и яйца. Ешь - не хочу! Но украшением стола-пня стал все-таки грибной шашлык. Такой ароматный, сочный. Сыроежка вообще - гриб удивительный. Его суть отражена в названии: можно есть сырым. Если уж больше нечего. А шашлык из сыроежек оказался таким вкусным, что колбасник восхищенно вскинул брови, и губы его расплылись в довольной улыбке: вот мастерица! Да, лучшего гриба в таком, слегка обжаренном виде, природа не придумала. Как говорят старые гурманы, объедение - у кого рот большой!
День выдался подстать утру - ясным, солнечным, хотя по небу густо шли взъерошенные кучевые облака, и земля слегка парила. Верный признак приближающегося дождя. Но ни Карл, ни Степанида о нем думать не хотели. Хорошо им было в этой щедрой июльской тайге. Оба переживали те редкие минуты человеческого счастья, которых так мало выпадает в жизни вообще, а у Карла Яновича совсем не было ни одного такого прекрасного дня.
Они бродили по логам и взгорьям, заглядьвали в пихтовые колки, где под густыми мохнатыми лапками брали ядреные желтые грузди. Конечно, Степанида больше набрала грибов. Ибо знала их "повадки". Но теперь, когда Карл следовал за нею, и в его ведерке появилась добыча.
- Ты, Карел, - поучала она своего партнера, - как увидишь в пихтаче березу - так к ей и ступай. Там завсегда грибки есть. Самы добры деревья в тайге - кедра да береза.
И он, следуя ее совету, ни разу не ошибся. Теперь дело освоено, надо только высматривать березы. Вот он увидел в ложке, неподалеку от небольшого ручейка стайку молодых пихт, а в середине стояла вековая береза. Сразу направился к ней. Глянул - ничего, вроде, нет. Только нижние лапки, как почти у старых всех пихт, прямо по земле стелятся. Хотел уж уходить Карл Янович, да в последний момент, что-то подтолкнуло: приподнял посошком лапу той, самой толстой пихты и ахнул от удивления. Земли под ней не было - сплошь желтизна - шляпки сырых груздей. Отошел, поднял лапку следующей пихты - та же картина. И он решил позвать Степаниду.
- Ого-го-о! - Крикнул - Стеша-а !
И где-то далеко, у самого подножия Благодати, отозвалось, будто ударилось в бубен неба и теперь летело обратно гулкое эхо: "Го-о-о еша-а-а-а". И покатилось, рассыпаясь налету.
Стеша появилась почти сразу же. Она и бродила-то совсем рядышком. Не хотела отпускать этого высокого могучего человека, боялась за него, чтоб не заблудился. Нравился он ей с каждым часом все больше, хотя и сама в том себе не признавалась. Но что-то теплое зарождалось в ней каждый раз, когда она ненароком думала о нем.
У Карла Яновича был высокий лоб, большие карие глаза, впалые щеки, он был высок, широк в плечах, крепок в руках. Несмотря на солидный возраст, каштановые волосы почти не имели седины. Но Степаниду он привлекал не столько внешним видом, сколько силой характера. Она это успела в нем разглядеть...
Увидела Степанида, сколько сырых груздей в одном месте отыскал ее компаньон, обрадовалась. Желтый груздь считается по ценности вторым, после боровика. А у нее в лукошке и сыроежки есть и лисички молодые совсем, и даже рядовки серые. Все выбросила моментально, оставила одни боровики.
Оба они склонились над "плантацией" и стали аккуратно резать грузди. Карл Янович следил за тем, как это делает Степанида. Не торопится, внимательно оглядывает каждый гриб. Шляпку обязательно очистит от посорки, росу с нее стряхет, поглядит на фиолетовьй срез ножки и кладет в корзину - обязательно шляпкой вниз, это признак человека, знающего толк в грибах.
Он подошел к ней поближе, встал рядом и начал резать. - Стеша - сказал, - мне много не надо, я полведра тебе отдам.
- А мне нашто много? Не семеро по лавкам! Одна ить я, как и ты жа!
- Ну, ты - женщина...
И эта неуклюжая его забота тоже каким-то теплым лучиком коснулась ее девичьей души. Захотелось как-то выразить благодарность, доброе слово сказать. Но не сказала ничего, только головой прикоснулась к плечу. И это для него было лучше всяких слов. Они стояли в этом маленьком колке - удачливые грибники, у обоих было праздничное настроение.
- Пошли, Карелушко, домой, - сказала она и потянула его за рукав.
Вышли из колка, неторопливо выбрались из ложка и направились к тропинке, что ведет на торную дорогу по хребту. Время уже катилось к вечеру. С Саяна ударил порывистый ветер, а над Благодатью посинели, почти до черноты, облака, и где-то, у самого горизонтах мелькнуло, лезвие молнии, прокатилось над отрогами ленивое ворчание грома. Вскоре запрыгали по таежной тропинке крупные капли дождя, взбивая желтую пыль. Дождь их накрыл обвальный, густой и щедрый, как сама осень. Попридержаться бы ему часок-другой!.. Но, может, оно и к лучшему, что не попридержался? Потому что тогда и рассказ наш ушел бы по другой дорожке...
- Бегим! - крикнула Степанида и схватила Карла за руку.
- Куды ж бетти?! - удивился Карл.
- Вона - к той большой кедре! - повлекла его за собой Степанида.
Огромный двухсотлетний исполин, приютивший под могучей кроной наших грибников, стоял неподалеку от торной дороги - один единственный вдали от пихт, от осин. На самом деле это была благородная сибирская кедровая сосна. Так официально называют это дерево. Но местным людям плевать на всякий официоз. Для них это - кедр. А хакасы и русские крестьяне, охотники называют дерево женским родом: "кедра"! Мы же станем называть дерево кедром. Как-то не идет ему название женского рода: слишком он велик и могуч. Этот кедр был как бы прибежищем, предусмотренным самой природой для попавших в невзгодье путников. За два века существования он сумел вымахать в высоту до тридцати метров, густая крона его раскинулась в окружности метров на десять. Могучие ветви держали на себе густую шапку - крону, начинавшуюся на высоте роста человеческого и устремившуюся в самое небо, к раздвоенной, словно рогатина, вершине.
Большинство нижних веток было обломано шишкобоями. Сучья хрупки, вес человека выдерживают только толстые. Встанет человек на ветку, надеясь на ее прочность, а она: ломается под ногой. Из-за того много шишкобоев нашло свою смерть на кедрах или под ними, Как он появился на этом месте? То ли суетливая кедровка спрятала в земную расщелину орехи, то ли ветер принес семя, давшее росток? Ничего о том неизвестно. Известно лишь, что природа одарила его богатырскими силами, позволившими выжить в условиях горной Хакасии с ее уничтожающими ураганами и обжигающими морозами, достигающими шестидесяти градусов по Цельсию.
Примерно до полусотни лет он - в своем детстве и отрочестве - гнулся и качался под ударами природы, с великим трудом выдерживая обрушивавшиеся на него стихии. Потом на нем впервые появились шишки. Кедр стал взрослым. И к нему потянулись белки и медведи, бурундуки и соболя, глухари и косачи, и, конечно, - люди. Всем им сладок кедровый орех. Магнитом притягивал к себе живые существа...
С той поры раз в пять лет, он одаривал зверье и человеков ничем не заменимыми своими плодами. А сам тем временем становился все сильнее, все могущественнее. Когда крона его достигла такой густоты, что сквозь нее не увидишь лучика света, стал он еще и прибежищем для зверей и птиц. В его кроне спасались от ураганов и проливных дождей рыси и росомахи, не говоря уже о мелком звере. У его полутораметрового ствола в непогодь терлись семьи лосей, а нередко укрывались люди.
Тот год был одним из пяти - урожайный. На очень многих ветвях исполина висели бочонкообразные шишки. Они еще были густо покрыты смолой, и скорлупа орешек имела цвет топленого молока. Пройдет всего месяц, и - орешки созреют. Снова прибегут звери и люди, чтобы забрать его богатство. Тем более, что это был лазовый кедр, то есть, такой, на который можно залезть человеку без особого труда...
Пока они бежали, ливень успел сделать свое дело. Зато под кедровой кроной - ни капли. Потому что не бывает такого дождя, который старый, могучий кедр пропустит под свою крону. Не крона - надежная крыша.
- Рясный какой! - подняла голову Степанида. - А шишки сколь на ем! Мешков десять поди?
Карл в этих делах совсем не разбирался, поэтому счел за благо промолчать. Он любовался своей спутницей и радовался каждому ее слову. А она, положив руки на грудь, воскликнула:
- Хочь выжимай! Отвернися, Карел, я кофту сыму - выкручу. Да и ты рубаху выкрути, глянь как мокра!
Но как ни выкручивай, а влажная одежда все ж останется влажной, а значит, и - холодной. Застучали зубы у Степаниды, продрог и Карл Янович. И это прибавило ему смелости. Приблизился, обнял свою спутницу. И сразу же тепло разлилось по жилам.
Она не отстранилась, наоборот, прижалась к упругому его телу, и на душе ее стало уютно, хотя и неспокойно. Какая-то магия, знакомая с первых встреч с Ильясом, охватила ее. Тело Карла Яновича было горячим и сильным. Дыхание Степаниды участилось, и она еще плотней прижалась к нему.
- Хорошая ты, Степанидушка, - глубоко вздохнув, сказал Карл Янович. - Больно хорошая.
Она подняла зеркальные угольки глаз, глянула снизу вверх, с улыбкой вздохнула:
- Кто знат, хороша ли, плоха ли?
- Хороша! - твердо сказал Карл Янович. Крепче прижал ее к груди и, неожиданно для себя, поцеловал в щеку.
- Ой, низя так! - встрепенулась Степанида.
- Отчего ж нельзя, Степанидушка? Люба ты мне.
- Все одно низя, - сказала она, но так мягко, что он понял: можно, и стал целовать ее часто, настойчиво.
Она трепетала в его могучих объятиях и повторяла, как заклинанье:
- Ой, низя! Ой, низя так, Карелушко! Ой, низя! - Сама же все тесней прижималась к нему.
Когда губы их слились, Степанида обожгла его ответным поцелуем. У нее не хватило сил, оттолкнуть его в этот момент. Карл Янович бережно положил ее на перину из кедровых иголок. Она не противилась его воле. Он трогал ее упругие груди, гладил колени, ягодицы...
Там, под кедром, стала Сгепанида женщиной, а Карл Янович - мужчиной. Скажем, что на его жизненном пути Степанида была и первой, и последней, к тому же, нежно любимой женщиной.
* * *
С поздней осени заработали над Абазой шаловливые метели, на большом тракте застыли лужи, затвердели ухабы. И к ноябрю на всю сибирскую землю лег пушистый, как сама перина, снег. И потянулись по зимникам с разных концов к рабочей Абазе конные караваны, одиночные дровни - за товаром.
Она теперь необычайно важна стала для всей ближней округи и на многие версты вдаль - Абаза. Потому что здесь уже несколько лет исправно работал железоделательный завод, снабжавший сибирского крестьянина и рабочего человека всем самым необходимым в хозяйстве - косами и вилами, граблями и топорами, молотами и долотами... Всем тем, без чего человеку-труженику не совладать с суровыми силами природы.
К тому же, абазинское железо добрую славу возымело, потому как хоть и было подороже уральского, но зато качеством получше. А причиной тому - все те же руки старых уральских умельцев, которые не на барина работают, а на себя. Надо им, чтоб по всем сибирским деревням да заимкам, по городам большим и малым шло в дело их железо. Затем и стараются.
Вон у заводских ворот топчут свежий снег сорок конских ног, запряженных в десять розвальней, что принадлежат Абакан-скому купцу третьей гильдии Мефодию Фокичу Заглядову. Дородный толстобрюх с рыжей окладистой бородой, в тулупе по самые пяты; лисой вьется вокруг Косованова, все выклян-чивает скидку да какой товаришко, чтоб, пусть сортом пониже, может, даже совсем бросовый - только, чтобы подешевле. Ку-пец Заглядов за него на рынке все равно цену возьмет, как за лучший.
Сам Мефодий Фокич по всем цехам лазит, во все щели нос сует, все выискивает, высматривает, вынюхивает. И с завода уезжает груженный донельзя. Сказывают мужики, что с тех пор, как прикипел он к рабочей Абазе, капитал его круто в гору полез.
Натурой Мефодий Фокич шибко пакостлив вышел, Видно, не зря про него худая слава по сибирским дорогам блуждала. Родился он на глухой заимке, что дед поставил, придя пешком в эти края из-под самого города Курска. Лет шестьдесят жили Заглядовы в условиях натурального хозяйства. Что сами сделали, то и ели.
Ох, тяжела жизнь заимковская, ох тяжела! Земля скудная, урожаями баловала редко. Только охота и спасала. Зимой сумел заготовить соболя - обменяешь на обутку-одежонку, на зерно или муку. Не заготовишь - на бедствие обречен. Правда, с мясом попроще было. Одного лося и одного медведя семье хватало на всю зиму. Но молодь вырастала - куда ее девать, коли вокруг на двадцать верст живой души не встретишь. Отправляли сынов и дочерей в села и города, пристраивали в обучение. Редко кто из них возвращался под кров родительский.
Фодька Заглядов сбежал от родителя на пятнадцатом году. Жес-ток был родитель. Бил отпрыска нещадено и с удовольствием. Бил за всякую мелкую провинность - добру учил.
Как-то в страду покосную, подустал Фодька и сбег домой. Забрался на сеновал и заснул безмятежно. Отец отыскал его вечером спяпшм, выволок во двор да вожжами так отходил, что вся спина полосатой сделалась. В ту же ночь малец убежал, куда глаза глядят. А они глядели на дальнюю казацкую деревню Арбаты. Отец искать не стал отпрыска: кроме него этого добра в избе хватало. А Мефодий батрачить пошел к богатым казакам.
Но в люди выбился не батрацким трудом. Говаривали знающие люди, будто хаживал Мефодий с кистенем на большую дорогу, грабил народ проезжий. Делал это с умом. Старался нападать лишь на тех, кто издалече едет. Этих приставы искать не станут. Мало ли что может с путником случиться в тайге!
Скопил немного деньжонок - занялся торговлишкой. И по молодости лет совмещал грабежи с купечеством. Хитрый, бес-тия. Ни разу не попался. А постарше стал - сделался побогаче, можно и кистень в стайку спрятать. Авось пригодится...
Человек так устроен, что род занятий у него на лице отражается. И Мефодий Фокич не ушел от этой участи. Как ни улыбался, как ни кланялся людям, а приятства к себе возбудить не мог. Вроде бы волчьи зубы виделись в его улыбке.
А он всю жизнь жил хитростью. Вот и в Абазе, как в заводскую контору войдет, - уста мед льют. Всех-то он нахваливает, всех уважает себя более, а как возворачивается в Абакан, да перепадает ему дорога в Минусинск-город, так не преминет заглянуть к столоначальнику долгового управления, старому сморчку Антону Антоновичу Кизялину. А заглянет и - шмелем жужжит, гадюкой извивается: - Не туды зришь, господин Антон ты наш Антоныч. Через твою доброту, через ротозейство твое небогоутодное, слышь, дело вершитса.
Столоначальник Кизялин знал, на что пеняет ему купец третьей гильдии, господин Заглядов. Уж и слушать обрыдло. А он все жужжит, да жужжит. Все ему не нравится, все ему не так.
- Эт с хрена ли, Антон Антоныч, - зудит купчина, - чтоба завод без хозяина обходилси? Ты хоть сам-от знашь, каку заразу сеешь? Стращает, дескать, до царя-батюшки весть дойдет - ой, не сдобровать тогда господину столоначальнику за тако попустительство, ой не сносить головы!
Антон-то Антоныч и сам не лыком шит. Сердцем чует: дело недоброе, ну дак, как же теперь из него выход-то найти? Договор подписан, плата от артели идет, ни к чему комар носа не подточит. Да и закону такого нету, чтобы льзя договор порушити. А уж ему и сам господин полицмейстер попрек говорил...
- Ничего - не на век договор составлен! Уж на второй-то срок Антон Антоныч примет меры, не допустит таку пакость. Не допустит!
- Нет, рабочий люд Абазы не чувствовал этого злобного дыхания над своей головой. Не принято у людей о плохом думать, когда все идет хорошо. Не принято! И, слава богу! Но Косованов и Степанов того не видеть не могли. Тот факт, что артельный народ стал жить безбедно, встревожил многих в кругах местной власти. По Европе смута пошла против господ разных. Никто в России не хочет смуты. А тут живой пример того, что без хозяев можно жить лучше, чем с хозяевами.
Учуяли смуту и полицейские чины. Неспроста ведь уже трижды конный наряд сюда жаловал. И когда Степанов спросил подполковника полицейской службы, зачем пожаловано, тот ответил, что, дескать, нету в Абазе полицейского участка, а порядок надо и тут блюсти. Но понимал Степанов, что не порядок охранять приезжают чиновники полицейского управления, а ищут антигосударственных людишек, вынюхивают, не случалось ли выступлений политических противу государя-императора.. Вот по осени школу бесплатную открыли, детей грамоте учат.
А в учителях кто ходит? Бывший политкаторжанин Иван Павлович Крепов. То-то ж и оно! Где ж она гарантия, что тот же Крепов не собирает работных людишек, не ведет агитацию против царя-батюшки, против господ министров? Да и чему бунтарь способен научить?
Даже если и нет никакой смуты в рабочей Абазе, все одно она сама - смута, потому что тянется к ней от хозяев люд работный. И слава про нее пошла не то, чтобы по всей Руси, но аж за кордоны российские. Летось из Англии принесло господ тред-юнионов. Из-за моря прибыли - чудо поглядеть. Невидаль такая получается: хозяина нету, а завод работает. Два дня ходили по цехам четверо сэров аглицких. В цехах побывали, с разными людишками разговоры говорили, как, мол, плакат идет, сколь часов робят и всякое такое выспрашивали. А более всего удивлялись на больничку для рабочего люда.
Словом, тучи сгущались вокруг Абазы. А в самой коммуне полный ажур происходил. Счет в общей кассе все время увеличивался. Теперь уже многое могли себе позволить железных дел мастера. Все, кто жилья не имел, получили ссуды и построились, кому хотелось скотину завести - помогли. Ну, а где ж вы на Руси видывали, чтоб за заводской кошт детей работных людишек в школе учили?
Так вот и живут артельцы, который год горя не ведая. В любую избу загляни - от нее, ровно от печки теплом, достатком веет. И мясо любое имеется на зиму, и картошки вдоволь накопано, и муки припасено, и пельменей накручено...
* * *
Уже в сентябре, что-то такое приключилось со Степанидою нехорошее. Вроде голова побаливать стала, аппетит испортился. Сказала про то Карлу своему, а тот вроде бы как насмешку сделал, мол, молодая да здоровая - справишься. И только как месяц-то прошел с того дождя под тем кедром, - так все и выяснилось. Зачала дочь качинского племени. Зачала от ей чужого, от польского политкаторжанина, а, главное - от человека чужой веры.
А он услышал из уст ее новость - аж засиял весь солнышком ясным. Целовать-миловать набросился:
- Степушка-а-а! - закричал, - родная ты моя! Кабы ты сама знала, каку радостну весть принесла!
Весть-то - она, может, и шибко хороша, да только наплачется со своим "Карелушкой" Степанида. Ой, как еще наплачется! Ей ведь хочется, чтоб все, как у людей, со свадебкой, с божьим благословением да под святым крестом. А он, как услышал про церкву-то, - белей известки сделался.
- Нога моя, - тихо сказал Карл Янович, - николи не переступит порог православного храма. И покуда жив буду, ни один русский не придет в мой дом.
Только теперь Степанида поняла, каким злом зарядили ее суженого 29 лет каторги. Злом, с которым не каждому дано справиться. И что же ей оставалось делать теперь? Как вернуть его к людям? А может, не надо и ворачивать? Пусть живет сам по себе? Но ведь не только она ему люба, а и он ей. Может, это сам бог свел их в Абазе, чтобы жили вместе и любили друг друга?
- По-нашему будем венчаться! - сказал Карл Янович.
- Не будем по-вашему, - отрезал а она.
- А как жа, Степушка?! - крикнул он. - Как жить-то нам?
- Коли не пойдешь в православну церковь - значит, стану невенчаной жить...
- Как невенчаной?
- А так! Раз связалась с басурманом, то и жить буду без божия благословенья.
Карл Янович заметил, что говорит она об этом спокойно, без трагических ноток в голосе, без надрыва. Значит, она уже обдумала все и приняла решение. Ему б помягшать, пойти ей навстречу - оно б лучше было, но не мог противу своей души пойти - бывалый каторжанин. Не мог!
Так и не нашли они выхода из положения, а просто, пошел Карл Янович в заводоуправление, заказал лес на избу, попросил суду, и стал строиться, никому ничего не сказав. Только после того, как стала Степанидушка ходить по Абазе большим животом напоказ, - все раскрылось само собой. И перешла под крышу его, и стали они жить, как муж и жена. Всю нерастраченную любовь, всю нежность нетронутую обрушил старый каторжанин на молодую жену. И холил он ее и нежил. Может быть, это каторга научила его так ценить единственную подругу, ее непередаваемую нежность и доброту? Кто же способен ответить на этот вопрос? Разве только бывшие каторжане жен своих любят себя не менее? Степанида каторги не знала, но платила ему тем же. И стала замечать, что теплеет сердце ее "Карелушки", все меньше говорит злых слов о русских людях, все чаще улыбается, и готов доброе дело делать. А уж к ней-то как добр бывает! Придет с работы, обнимет нежно и скажет - Пойдем, Степанидушка, на Абакан, посидим на бережку... И они шли в обнимку на Абакан - родные души, говорили о том о сем, шутили, смеялись. Одним словом, радовались жизни. Иногда он делал какое-нибудь новое изделие в своей колбасне. Придет, бывало, и скажет:
- Откушай, Степушка, оцени...
Блаженные для нее минуты. Она пробовала новое его изделие и радовалась, не колбасе той вкусной и ароматной, а тому, что есть у нее этот сильный душой и телом человек, умеющий любить и быть любимым.
Перед маем Степанида Карлу Яновичу дочку подарила. Вроде символа вышло: после долгой суровой зимы - весна-красна! Можно много говорить о его радости, о том, как нарушил Карл Янович свою злобную заповедь. А куда ж ему было деваться? Среди людей живет! Хотя бы и русских...
Пришла к нему женушка на сносях. Он и нарадоваться не может. А как приспел час рожать - сам побег к Дарье Саловой, мол, скажи, че делать-то? А она - руки в боки и говорит:
- Ниче тебе делать не надоть. Это все я стану делать.
- А мне што? - подивился Дарьиному приговору поляк.
- Ходи круг избы и моли бога, чтоба разродилася хорошо твоя Степанида, чтоба парня родила...
Он все сделал, как она велела. Только показал, где вода горяча, где - холодна, полотенца, тряпицы. И ходил, как велено, вокруг избы, молился, богу, чтоб вышла из родов Степушка его здоровой, чтоб сына ему принесла. Но бог не во всем его послушал. Роды прошли удачно, а родилась все же дочка.
Дарья (не первый раз!) помыла новорожденную, обтерла, аккуратно запеленала и только тогда крикнула из окна:
- Заходь, Карл в избу!
Он, осторожно ступая, перешагнул порог и растерянно глядел на белый сверток в руках соседки.
- Ну, че уставился? - грубо сказала Дарья. - Бери, качай! И она переложила ему в руки дитя.
Карл Янович был настолько потрясен событиями, что первое время не мог и слова вымолвить. Только глядел на Степаниду, на это маленькое розовое личико, выглядывающее из пеленок. Потом сел на маленькую табуретку, прижал к груди сверток и ошалело молчал. Степанида глядела на него и не могла понять: радуется он или печалится? И вообще, что делается в его душе? Даже ей не дано было понять, что переживал в эти минуты Карл Янович.
Он держал в огромных своих ладонях крошечное существо, от которого не мог оторвать глаз. Глядел и не верил тому, что произошло с ним в этот день. Столь сильно и глубоко было его переживание. Будто до сего дня его отношения со Степанидой были не то, чтобы несерьезными, а непрочными, ненадежными. Теперь же - совсем иное дело. Теперь он, Карл Янович Фокт, - семейный человек. Отец он, а Степанида - мать! Поглядите, не верящие в это люди, как нежно он держит в своих могучих ладонях это свое семейное счастье!
- Ты что, Карелушко? - первой нарушила молчание Степанида.
Он не ответил. Поднял лицо - и она без слов поняла "что он". По лицу его текли слезы, губы были плотно сжаты, но все равно слегка подрагивали, глаза глядели куда-то вдаль, сквозь стену. Она поднялась с ложа, подошла и нежно обняла его голову.
И призвал Карл Янович гостей, соседей своих. И было на столе все, что подобает в таких случаях. И лилась водка рекой, и звенели песни русские, и басили за тем столом Николка Салов и Гаврила Рогов, и выводил тенором рулады Петр Павлович Косованов... Но больше всех пел и веселился сам виновник торжества - Карл Янович Фокт. Никому из его гостей и в голову не приходило, что этот, так разудало пляшущий и поющий человек, мог быть столь жестоко заряжен испепеляющей ненавистью к русским людям.
* * *
Что было, то прошло, дни неслись, как вода на перекатах буйного Абакана, проплывали годы, словно взрыхленные кучевые облака над благословенной горой - Абаканской Благодатью. Люди рабочей Абазы уже редко вспоминали, что такое нужда, безработица. Все у них складывалось так, как и должно быть у людей, но, как почему-то редко бывает на самом деле. Вместе со временем истек и срок договора об аренде завода. Десять годов минуло - срок в человеческой жизни немалый. Никто и не думал, что может измениться на заводе жизнь. Работали, старались, а тем временем Петр Павлович Косованов засобирался в Минусинск-город, в долговое управление, к самому Антону Антонычу Кизялину: составлять новый договор. Царский чиновник времени даром не тратил, загодя заготовил документ, потому как ждал представителя рабочей Абазы.
Накануне у Антона Антоныча опять побывал купец третьей гильдии Мефодий Фокич Заглядов. Снова канючил, гнусавя, мол, не давай больше завод в аренду, как будто от него что-то зависело. Слушал его столоначальник, слушал и, наконец, не выдержав, вызлился:
- А с чего бы тебе, Мефодий Фокич, самому не купить Абаканский завод? А? Дело-то, глянь, како прибыльно!
Заглядов осекся на время, зажамкал от неожиданности толстыми губами и сказал:
- Дак я с радостью ба, да вот, понимашь, Антон Антоныч, кишка тонка!
- То-то ж, - злорадно ухмыльнулся Кизялин. - А коли тонка, то и нишкни, купчик захудалый, молчи в тряпочку, не нуди тута, потому как не с твоим носом в государевы дела соваться. Тем паче коммуния абазинская в государеву казну рубли кладет. И нету у меня правов таких, штоба государевой казне урон приносить. Наоборот, оклад-жалованье получаю за то, чтобы преумножать государево богатство.
- А ты найди богатого купца! - не сдавался Заглядов.
- Уж сколь годов ищем, а не находится. Память недобра у того завода: двое хозяв погорели, да оба умерли. Уж сколь купцов толкутся вокруг да около, токо видит око, да зуб неймет! Кто боится неустойку артели платить: велика больно, кто на себя не надеется. Вот она и живет артель-то. За последнее время дажа из Бельгии господа заводчики наезжали, из обчества "Кок-кериль". Токмо, чтой-то не пришлося по их заморской душе. Потом наши купцы приезжали... Особливо тут приглядываются два брата - уральские заводчики Ошурниковы. И у их, видать, как у тебя жа, - кишка тонка, - хихикнул Антон Антоныч.
И все-таки, в душе столоначальник полностью соглашался с раздобревшим на абазинском железе купчиком: нельзя, чтоб процветала рабочая Абаза, никак нельзя! Вот только вопрос: как сделать, чтоб и волки были сыты и овцы целы? И он нашел, как ему показалось, выход.
Когда Петр Павлович явился с готовым проектом нового дого-вора, Кизялин долго вертел его в руках, читал и перечитывал каждую страницу, вздыхал притворно... Наконец сказал:
Не могу я, господин хороший, такой договор подписать, потому как уж больно мало поступление выходит в государеву казну. Сплошной разор Государю-императору.
- А как же теперь, Антон Антоныч? - обеспокоился Косованов. - Неужли опять завод закрывать станем?
- Закрывать? Такой нужды нету, и приказу такого нету, а в казну отныне надо давать по двадцати копеек с пуда чугуна.
От этих слов у Петра Павловича перехватило дыхание. В два раза больше хочет брать с артели Кизялин, чем она платила по сию пору! И он стал возражать, приводить в свою пользу разумные аргументы... Ничего не желал слушать чиновник. Условие было одно: либо двадцать копеек с пуда, либо нет аренды. И никаких компромиссов!
Соглашаться, или отвергать такое предложение сам Косованов не имел права. Это должна коммуния решить. Но ей надо сперва дать все выкладки, чтоб было об чем думать. В подавленном состоянии он оставил департамент долгового управления и теперь бесцельно бродил по улицам Минусинска. Голову разрывали тревожные мысли. Он понимал, что происходит вокруг артели, да и не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить, что артель стараются удавить экономически. И есть один-единственный выход - не позволить себя удавить.
Петр Павлович анализировал состояние дел на заводе, снова прикидывал в уме статьи расходов и доходов, обращаясь к каждому переделу, к каждому, отдельно взятому звену, искал возможности для уменьшения затрат. В этих размышлениях забрел он в одну из шорных лавок, ходко торговавших также чугунными и железными изделиями Абазы.
На полках, на полу валялись чугунки, сковороды, утюги, косы, вилы и всякий прочий инструмент.
Как идет железный товар? - спросил Петр Павлович приземистого толстяка - хозяина лавки.
- А ты кто такой будешь, чтоб меня пытать? - вопросом на вопрос ответил чернобородый и круглоголовый хозяин, выглядывая из-за связки сыромятных ремней.
- Не пытать, поспрошать хочу - не обратил внимания на хамский вопрос Петр Павлович. - А есть я с Абазинского завода бухгалтер. Хочу знать, чего народу надобно.
- А-а, - недоверчиво поглядел на неожиданного гостя хозяин.
- Да все то же и надоть. Но вот ежелиф ба ты мине лемех для плугов дал - вот ба было дело! Мужики кажинный день спрошают - дай лемех. Землю нечем пахать. И кос, лопат поболе надоть...
Косованов поблагодарил хозяина за информацию, немного еще постоял в лавке, поразглядывал полки и - подался восвояси. Конец мая - самый разгар огородных работ. Надо спешить домой. Но главное-то состояло в том, чтобы спасти завод, не дать ему уйти в небытие. Значит, нужно немедленно собрать артель и все по-хозяйски обсудить. Он уж кое, что придумал по некоторым звеньям. Хотя и в дороге, не слишком подробно, да и не все производство перебрал, но появилась надежда, что и с такой кабальной арендой коммуния может справиться... Нет, Антон Антоныч, сын Кизялинский, силен ты, конечно, но не так-то просто и тебе расправиться с артелью...
* * *
Тревога за судьбу завода по рабочей Абазе разлилась, ровно Абакан в половодье. Засуетились мужики, запричитали бабы. По поселку всякие слухи поползли. Одни говорили, что завод велено закрыть, а людей выселить, другие утверждали, будто новый купец приехал в Минусинск-город и купил завод вместе с поселком и Абаканской Благодатью, Страсти-мордасти, одним словом. И когда правление объявило сбор артели, - у заводоуправления собралась почти вся Абаза. Все, кто мог ходить, кто не занят был в тот час на смене у доменных фабрик, у вагранки, прибыли сюда, Еще бы, ведь народ скликнули, чтобы решить судьбу завода, а, значит, - судьбу каждого жителя поселка. Вот как много ставилось в тот день на карту!
За большим столом стоял Николка Салов, соколиным оком оглядывавший всех, пришедших в заводоуправление.
- Господа народ! - обратился он к собравшимся, - Пет Палыч возвернулся из Минусинского и желает сказать нам, што он там выведал.
По вестибюлю волнами прокатился ропот. Косованов поднялся, помолчал для приличия, чтобы заставить всех слушать молча, и сказал:
- Господа, долговое управление Его Императорскаго Величес-тва не желают продлять нам договор на ранешних началах, а требует от нас плату за аренду в два раза большую - по двадцати копеек с пуда чугуна. Плата сия велика шибко, и потому нам седни надо решить, берем мы аренду, али нет.
-А како твое слово, булгахтер? - крикнули из зала.
- А мое слово такое, что аренду надо брать, потому как иначе нам совсем плохо станет. Пусть мене будет у нас денег на счету, но жить смогем, хотя и похуже прежнего. Я дак так скажу, господа, будем считать, будто платим Дмитрию Степановичу Степанову по десяти копеек за пуд.
Он умолк на некоторое время и продолжил: - Такая задумка, штобы чугуна плавить помене, а железа поболе делать. Был я в лавке, в Минусинске. Купец просил лемешной полосы, мол, нужда в ей великая у мужиков есть. Вот кабы наладить нам выделку лемехов, то и покроем удвоенную плату.
И он обратился к Степанову:
- Смогем, Степаныч?
Степанов ответил не сразу. Он думал. Хотя полоса и мало чем отличается в производстве от других форм проката, но все же дело новое и потому с кондачка отвечать не след.
- Я сразу сказать не могу, - начал он, - но коли шибко захотеть - все можно сробить. Ежели надо - будем думать, робить будем. А аренду брать надо. И снова над столом навис Николка Салов:
- Ну, что скажем, господа народ?
Громкий гул голосов ответил ему:
- Бер-рем!
- Только где-то с галерки донеслось несколько голосов:
- Ето жа грабеж! Не след брать!
- Салов повторно обратился к обществу:
- Вот тут кричат, што не надо. Дак што делать будем, господа народ?
Поднялся Гаврила Рогов:
- Ет легко сказать, "не брать"! А жить-то как? Опеть ехать по земле - искать работу. Дак оно ведь себе дороже станет. Мое слово: брать!
И сразу же, словно гром прогремел, грянули голоса:
- Бер-рем!
- Тогда, - опять взял слово Косованов, - завтра мне - в Минусинск.
На том оно и завершилось абазинское вече. Но долго еще по поселку густились кучки растревоженных людей. И все они говорили о том, как станут жить дальше. До поздней ночи было необычно людно на улице.
Через неделю Петр Павлович вернулся с подписанным договором еще на десять годов. Но была сделана в том документе одна существенная оговорка: договор об аренде может быть расторгнут в том случае, если найдется человек, который пожелает выкупить завод у долгового управления.
В прошлый раз Антон Антоныч до такой вставки не додумался. Теперь же, он заранее предупредил, что судьба артели поставлена в зависимость от воли случая. В любой момент она может прекратить существование. Но ничего тут нельзя было поделать. А это значит, что надо по-прежнему стараться получить, как можно больше от оборудования, дать людям заработать так, чтобы внезапная ликвидация артели не подкосила их.
Сложности прибавляли энергии руководителям артели. Недели через три после собрания Степанов добился выпуска лемешной полосы. Собрал мастеровых, умельцев по металлическому делу и поставил перед ними задачу: приступить к производству готовых одно и двухлемешных плугов.
Завод работал, народ жил. И производственные тяготы постепенно отвлекли людей от тревожных мыслей. Тем более, что в артельной кассе доход постепенно прибавлялся. В заработке никто не пострадал. Хотя на некоторых участках и пришлось сократить численность персонала. Сокращенных перевели на лемешный участок, на другие производства...
* * *
Ранней весной, едва своевольный Абакан расправился с ледяным панцирем, в Абазе появился сам полицейского управления голова. Прибыл он, как полагается его чину, в карете, под охраной конного кортежа с шашками наголо. Тучный, уже давно немолодой мужчина, с пышными ажурными усами, свисающими к подбородку, вышел из кареты и направился прямиком в кабинет Степанова.
По старческому возрасту, голова был одет с большим запасом, чтобы, не дай бог, не простудиться в пути, насморк какой не обрести. Днем во всю припекало горячее сибирское солнце, а чин вышел из кареты в собачьих унтах, в романовском полушубке, крест-накрест перетянутом новенькой портупеей. А в карете осталась волчья попона.
- Принимай гостей, хозяин! - войдя в кабинет без стука, сказал чин и представился:
- Начальник полицейского управления Минусинского уезда полковник Щербатов Николай Парфенович.
Такой визит, обычно, ничего хорошего не обещает, поэтому Степанова мгновенно обожгла тревога: уж, не смуту ли отыскал в Абазе господин полицейский начальник? Но вопроса задать Петр Дмитриевич не успел. Щербатов был человеком дела, не располагал избытком времени и потому сразу же приступил к разрешению своих проблем.
- Крупнеет Абаза, растет год от года, - начал он. - Народ прибывает. И не из института благородных девиц, а с приисков, из тюрем, с каторги. Воровать стали, прошлый год в тайге труп нашли. Кто знает, может ваших людей дело. Да и драк стало много. Вот и решили мы, господин Степанов, открыть тут полицейский участок. Небольшой пока, всего три человека. Но это на первый случай. Дальше - жизнь покажет.
- Нужен нам такой участок, господин полковник, пора уже - сказал Степанов, облегченно.
Он и сам давно пришел к такому выводу. Люди остаются людьми. И не все они законопослушны. Кто красть ловок, кто драчлив не в меру. До сих пор в Абазе была рабочая дружина, из молодежи составленная. Но могла дружина только что разнять, да поймать какого мелкого воришку, а на большее не годна.
- А коли нужен, то и помогай, хозяин! Мы бы и сами управилися, да нужно помещение под околоток. У нас его нету. А у вас должно быть такое помещение. Всего одна комната и нужна, да и та небольша, но чтобы можно было отгородить в ней арестантский уголок.
Степанов тут же стал соображать, где поместить полицейский околоток. Другого места, как в заезжей, найти трудно. Да и надо ли искать? Заезжая находится в центре Абазы, а это удобно и для полицейских и для артельных. Вот он сразу же и предложил Щербатову этот вариант. Полковник, вместе со Степановым, сходил на место, поглядел, и остался весьма доволен инженером.
- Ты, хозяин, не беспокойся, - сказал он, вернувшись в кабинет, - мы комнату не задарма берем - в аренду и временно, а бог поможет, дак построим в Абазе полицейский участок, чтоб на вырост был.
Не беспокоюсь я, - возразил Степанов, - дело государственное и Абазе нужное.
Но это не все, - сказал полковник. - Надо построить полицейским хороши избы. Деньги у нас имеются, а плотников печников нету. Так что пособляй, хозяин. Опять не задаром.
- Подсобим, - согласился Дмитрий Степанович. Пока пусть полицейские поживут в Новой избе, что под читальню построили, а за полгода построим три избы.
На том они и договорились. Вот так и появилось в Абазе новое учреждение. Но, как не трудно было догадаться, не ради интересов Абазы старался полковник Щербатов. Не воры и не хулиганы беспокоили его душу. Более всего душа его пеклась о том, чтоб та вольнодумская зараза, которая плодится в Абазе ежедневно, не расползлась по Енисейской губернии, чтоб не пришлось потом гасить пожары.
С того самого полковничьего визита началось в Абазу полицейское паломничество. Не бывало такой недели, чтобы не пожаловал из Минусинска или Абакана полицейский разъезд. Будто им тут медом намазано. И грамотные люди понимали: неспроста это. Не ведали за собой никакого греха абазинцы, но такие визиты их все равно нервировали. Особое внимание полиции кому нравится!
* * *
Ко всему притерпевается человек. Привыкли абазинцы и к полицейскому пристальному вниманию. Дело у них было в руках. На пустяки времени не отводилось. И они работали. Вот уж на исходе первый год на второй срок договора. Уж постареть успели многие коренные абазинцы, особливо те, кого некогда привел сюда с Урала купец Кольчугин. У Гаврилы Рогова все дети вырасти успели, кроме последыша. Старшие сыновья отслужили армию, вернулись и семьями обзавелись, четырех внуков нянчит теперь Домнушка и благодарит бога за судьбу свою абазинскую.
Старый Карл Янович Фокт тоже время даром не тратил. Хотя они со Степанидой и молились разным богам, но это не мешало им аккуратно, раз в два года рожать дочек. Все, как на одбор, высоки ростом - в отца, смуглы кожей - в мать. На сынов так и не хватило пороху. И никто из них не догадывается об огромной разнице в возрасте их родителей: великую силу дала природа организму Карла Яновича. Он по-прежнему занимался колбасным делом, но только теперь не работал у купца, а открыл свою лавку и она хорошо кормила его семью.
Уже передали свои дела в заводе сыновьям и Гаврила Рогов и Никола Салов, ушли на покой и многие другие. А завод все работал и снабжал сибирские города и веси. Но все это еще больше, чем прежде, раздражало и нервировало местные власти. Да и в Санкт-Петербурге Абазинской коммуне не слишком радовались.
А что собственно должно было раздражать? Разве не сами власти отдали завод в аренду? Что мешало им отказать, и тем самым не допускать столь опасного прецедента? Что мешало? Надежда. Ну, кому могло прийти в голову, что артель способна справиться с таким сложным делом, как производство металла и изделий из него? А, главное, кто же мог подумать, что коммуна совладеет со столь сложной коммерческой проблемой?! Все на-деялись, что через два-три года артель лопнет, словно мыльный пузырь, а деньги ее достанутся долговому управлению.
Не оправдала себя надежда. Не оправдала! И теперь власти му-чительно искали способ избавления от чужеродного тела в Рос-сийской империи. Первый путь избавления - вполне естествен-ный - продать завод. Но вот уже многие годы не находится ку-пец. Значит, и этот вариант отпадает. И тогда пошли другим путем...
В лето 1889 года Петр Павлович Косованов, главный бухгалтер Абазинского железоделательного завода, один из его руководи-телей - был приглашен в полицейский околоток и под распис-ку получил приглашение к самому начальнику Минусинского полицейского управления г-ну полковнику Щербатову. Весть эта мгновенно разлетелась по Абазе и вызвала нешутейное беспокойство среди артельных. Но беспокойства, как говорится, субстанция не материальная, крайне редко влияющая на исход событий. Поэтому, выслушав недоуменные вопросы и предпо-ложения членов правления и Дмитрия Степаныча Степанова, Косованов оседлал коня и подался исполнять приглашение.
* * *
Полковник Щербатов был человеком тонкой кости. Происходил из дворянского роду-племени, некогда богатого, но порастеряв-шего почти все свои материальные блага. Тем не менее, барс-кая суть высокопоставленного вельможи буквально выпирала из чресел Николая Парфеновича. По этой причине полковник имел характер уравновешенный и весьма мудро смотрел на окружаю-щую жизнь. Мудрость заключалась в том, чтобы служить государю-батюшке верою и правдою, но без ущерба здоровью. Не брать не себя много, а делать только то, что велено. Суть взаимоотношений с людьми сводилась к глубине поклонов, ко-торые должен он отвешивать всем, кто - над ним; ему - все, кто под ним. Естественно, что к смердам и прочим нетитуло-ванным особям рода людского никакого почтения Николай Парфеныч не испытывал. Смотрел на сию публику, как на рабо-чий скот, обязанный строго выполнять волю господ, поскольку для того и родились. Позиция не блистала оригинальностью, тем не менее, то была его позиция. И стоял он на ней так же твердо, как солдат на плацу.
У господина с таким мировоззрением от одного только слова "коммуна", проявлялось ощущение, похожее на изжогу. Надо ли при этом объяснять, с каким желанием он принялся за поручение вышестоящего начальства, принять все меры для ликвидации такого опасного социального гнойника, как Абазинская коммуна.
- Здравствуйте, ваше благородие! - сказал Петр Павлович, переступив порог щербатовского кабинета.
- А-а, бухгалтер! - воскликнул полковник. - Заходи, заходи. Милости прошу, присаживайся.
Косованов оглядывал просторный кабинет начальника уездной полиции, словно кунсткамеру. Над большим двухтумбовым пи-сьменным столом висел портрет государя-императора, его величества Александра Третьего. На огромных окнах висели массивные, вишневого цвета, бархатные занавеси. От дверей к столу шла широкая ковровая дорожка - зеленая, с красными по-лосами по краям. Стол начальника был покрыт зеленой сукон-ной скатертью. В правом углу возвышалась стопка каких-то папок.
Полковник сидел на углу стола вполоборота к Косованову, ноги его покоились на табурете. Николай Парфенович шумно нас-лаждался чаем. Пил из большой кружки по-русски - вприкуску, с фырканьем всасывая благородную жидкость. Холеное, сверх всякой меры, полковничье лицо от горячего чая разомлелось. Болезненную красноту его особенно подчеркивали широкие се-деющие бакенбарды и сливающиеся с бородой усы. Полковник сделал вид, что оставил на время своего посетителя, хотя на самом деле не спускал с него глаз.
Петр Павлович приблизился к столу, сел на указанный ему стул и стал ждать, когда хозяин кабинета перейдет от чаепития к делу. Ждать пришлось недолго. Николай Парфенович, кряхтя, встал со стола, поставив на него кружку и так же, кряхтя, уложил свое грузное тело в мягкое кресло.
- Ну-с, рассказывай, господин бухгалтер, как живешь-можешь?
Косованов уяснил, что такое начало ничего хорошего не сулит. Но он взял себя в руки и спросил
- Что вас интересует, господин полковник?
- Все меня интересует, - в тон Косованову сказал хозяин кабинета. - Как дома дела, как на заводе?..
Ну что ж, пришлось Косованову рассказывать про домашние и заводские дела. А они у него вот уж годов пятнадцать склады-ваются, как нельзя лучше. Вырастили они с женой двух дочек. Дождались внучат. И сын, уже собирается на царскую службу. Дома у него полный достаток, мир и покой и на заводе не хуже. Артель получает хорошие прибыли, народ живет, не сказать, чтобы богато, но вполне зажиточно. Железные изделия Абазы охотно раскупают все сибирские города и села. А это значит, что и металлургам хорошо и всем прочим возле них - не худо.
Понятно, рассказ старого бухгалтера не вызвал должного сочув-ствия в душе полицейского чина. До поры слушал Николай Па-рфенович, не перебивая, а потом поднялся из-за стола и стал хо-дить по кабинету из угла в угол, изображая глубокие раздумья.
- Ну, что ж, это хорошо, что все хорошо, - начал он. - Да только, пора бы прикрывать вашу лавочку. И без вас чернь на господ поднимается на Руси.
- Да мы ж ничего худого... - попытался было возразить Косованов.
Но его пригласили сюда не для этого. Щербатов поднятием руки приказал замолчать.
- Знаю. Все знаю, но политическая обстановка в России ныне такова, что надо завязывать вашу торбу.
Чего угодно ждал Петр Павлович от полицейского чина, но только не этого. Как это "завязывать торбу"? Что это значит? Ликвидировать артель? Закрыть завод? Но почему? На каком таком основании и чего ради? Неужели господин полковник не понимает, что это равносильно убийству, может быть - хуже убийства?
- Господин полковник, как же завязывать? С работными людьми-то што будет?
- Не пропадут, - уверенно сказал Щербатов и подтвердил: - Не пропадут! А тебе, господин Косованов, позволь дельный совет дать. Понимаешь, смутное время сейчас. Ой, смутное! Ты бы уехал из Абазы, от греха подале? А? Без тебя артельные быстрей закруглят. Так что ты уж будь добр, не мельтеши у властей под ногами, не мешай, чтоб худа не нажить. Не то ведь, не ровен час, такое приключится, что и я тебе помочь не сумею...
- Куда ж я уеду, господин полковник? - чуть не плача от досады сказал Косованов.
- Да куда удумаешь, - не заметил испуга полковник. - Хошь в Абакан, хошь - в Минусинск... Да разве мало городов в Сибири! Только уезжай из Абазы.
- Не могу я бросить людей, господин полковник, - взмолился Косованов.
- А ты смоги! Тебя ведь не дворник просит, господин
Косованов. Уразумел? Второй раз просить не стану. Ты - Человек грамотный и все понимать должон. Гляди кого притягивает к себе твоя Абаза. Все кандальников, да прочую нечисть. Кого ни копни - все с уголовным душком. Добро б только политические, а то и воры и разбойники у вас приют находят.
- Не надо нам такого гнезда в губернии. Не надо!
При этом серые глаза полковника смежились в узкие щелки и губы растянулись в дьявольскую усмешку. Нет, не оставалось выбора у Петра Павловича, потому что противу такой силы он слишком немощен... А ведь сильный и умный человек - Петр Павлович Косованов - лучше кого-нибудь другого понимал, насколько это унизительно - быть немощным, полностью зависеть от неких внешних, часто очень недобрых, сил. Воспи-танник политкаторжан, он понимал, что полковник без-застенчиво лжет, но этот кабинет - не место, где можно выяс-нить правду. И все же смолчать он не имеет права. Потому что молчание в данном случае оборачивается предательством по отношению к Николаю Салову, Дмитрию Степанову, по отно-шению ко всем труженикам коммуны, ибо ложь нельзя не опровергать. Ведь нет, ничего похожего на то, о чем расска-зывает Николай Парфенович Щербатов. Не знает этого рабочая Абаза.
- И откуда у вас такие неверные сведения про нас? - начал Петр Павлович осторожно. Неужто у нас хуже, нежели в любом селе, в любом малом городе, Николай Парфеныч?
- А ты думал, лучше? - Жестко оборвал полковник. У тебя есть сводки по селам и городам? Не много ли берешь на себя, бухгалтер?
- Ничего не беру на себя, господин полковник, - продолжал Петр Павлович. - Только уж больно мрачную Абазу вы рисуете. Да, прибыли несколько бывших политкатаржан, да приезжают и бывшие уголовники, но есть ли город в Сибири, куда бы они не приезжали? Да и ведут они себя совсем не так, как это представляете вы, господин полковник. Бывают, конечно, и кражи, и драки, и насилия случаются, но ничуть не больше, чем в любом ; большом селе или городе. Даже меньше, потому что в Абазе у людей достатка больше, семейных людей больше, бродяг нету.
- Ты мне, господин бухгалтер, соловьем здесь не заливайся. Властям лучше знать, где хорошо, где плохо. А потому давай договоримся так. Ты меня учить тут не будешь, а просьбу мою уважишь. Уж постарайся, от греха подалее!
Дальше разговор продолжать было полной бессмыслицей. Косованов дослушивал последние слова полковника, кивая в такт. А когда тот закончил, надел картуз и вышел из кабинета.
* * *
Гнедко бежал по тракту широкой рысью. И хотя постарел он за эти долгие годы, а все ж чувствовалась в нем лихая удаль жеребца, еще пригодного для дальней дороги и для работы по хозяйству. Мог, конечно, Петр Павлович сменить его, взять помоложе. Кобыла своя, жеребец тоже, да и жеребята появлялись - загляденье. Но нрав у Петра Павловича не тот, чтоб хорошего коня менять на еще лучшего. Ведь не только о себе думать надо, а и о коне тоже. Живое все же существо. Кроме того, - друг и помощник. Да еще какой!
Бежит конь. Мягко, не тряско, словно понимает седока. А тот и не думает ни о чем, кроме своей коммуны, кроме завода Абаканского, с которым так круто связала его судьба. В бога Петр Павлович не верил, но полагал, что есть какая-то сила над человеками, которая не то чтобы следит за каждым шагом, судит и милует - нет, конечно. Да и может ли быть? Но кто-то все-таки направляет человека, ставит его в то место, где он больше всего нужен. Говорят, судьба, а что это такое? Может, это и есть бог? Ну не судьба ли привела его на Абаканский завод в молодые годы? Не судьба столкнула с Пермитиным в цеху и избавила от тяжелой работы на доменной фабрике? А потом? Ведь то, что случилось потом - это и есть главное в его жизни. С той поры, как встал он во главе бухгалтерского и прочего учета артели, Абазинский завод заменил ему все. Он мотался по всем городам Сибири, налаживал отношения с купечеством, рекламировал продукцию, вызнавал погоду на рынках сбыта, определял, чего и сколько следует выпускать нынче, а чего и сколько - в будущем году. Откуда брать руду, какими пользоваться флюсами - все это и многое другое стало, наравне со Степановским, и его делом.
Он дневал и ночевал на заводе, когда не уезжал из Абазы... Как же теперь ему жить без нее? И есть ли она вообще для него - жизнь за пределами этого завода, этого поселка? Вот такие мысли обуревали седеющею голову Петра Павловича Косованова по дороге домой.
Путь долог и мыслей потому хватало с избытком. Раньше он ни-когда не задумывался о том, что такое счастье: некогда было, работа не оставляла на то времени. Вот теперь-то и самая пора поразмышлять, Благо - никто не мешает. Иные счастье в бога-тстве видят. Хоромы им подавай, злато да серебро, дохи собольи.
Косованов был счастлив, когда подсчитывал результаты труда всей артели. Ничто не доставляло ему такой радости, такого заряда бодрости, как успехи ее. Значит, все эти четырнадцать лет он был счастлив? На этот вопрос он бы ответил утвердительно, ни секунды не сомневаясь. Но где же ты, Петр Павлович, видел, чтобы счастье бесконечно длилось? Нет ведь ничего бесконечного в подлунном мире. Все преходяще, а счастье еще и - быстротечно!
Значит, и роптать нечего и жаловаться не на кого, потому что было оно у тебя - счастье. Да еще такое счастье, что может быть, что бы дальше ни стряслось с тобой, какая бы кручина не приключилась, - останется с тобой до конца дней твоих. Хотя кто знает, как теперь все обернется? Только кто бы сказал ему, где взять силы, чтобы не только с завода своего уйти, но и уехать из Абазы!?
Думай, Петр Павлович, думай! На то и родился человеком. Ах, если бы он обладал даром ясновидения, может, легче было бы перенести те события, в которые поставила его не признающая жалости жизнь. В самом деле, мог ли Косованов знать, что детище его - Абазинская коммуна - не долго продержится после него. Как будто и здесь решающее слово судьба сказала.
Но оставим, читатель, в покое коммуну. Живет пока завод. Будет жить и без Косованова, потому что всякий раз, когда уходит такой человек, - дело еще продолжает держаться на его таланте на гигантском заделе, им сработанном. До той поры, может быть, пока не заявится какой-нибудь "колун" и не наломает дров.
Трудно управлять людьми. На это особый дар нужен. Но и дар организатора ничего не стоит, если нет в тебе природного уважения к этим людям. Без него, как ни крути, ничего не получится. Жаль, что многие из тех, кто берется за такое трудное дело, часто не понимают этого. Но тут ведь ничего не попишешь. И надоумить нельзя.
* * *
Над Абазой висела божья благодать. Лето в тот год выдалось на редкость удачным. И солнце светило и грело хорошо, и дожди ко времени пролились, ровно по заказу. И потому сена накосили - всему скоту вдоволь, и пшеницы собрали больше, чем во все последние годы, и все прочее уродилось на славу.
Казалось, живи - не тужи. Но так не бывает, чтобы все шло без сучка и задоринки. Тем паче, что главным делом Абазы, за все годы ее существования, считалось железное. Именно железо кормило Абазу. А тут вот такие надвигались неприятности. Правда, работные людишки о том мало чего знали. А что и знали - от слуха до сплетни. Главную же нагрузку взяли на себя Косованов со Степановым.
Два таких разных по характеру человека, вряд ли когда бы смогли сойтись так близко, не будь Абазинской коммуны. Энергичный и темпераментный блондин Петр Павлович Косованов - эта живая вода артели - был подвижен, как ртуть. Он не имел специального образования, но именно он сыграл главную роль в становлении, а потом и в процветании коммуны, завода.
Дмитрий Степанович был человеком, менее разговорчивым, более уравновешенным. Кроме отличного инженерного образования он имел богатую практику, обретенную не только на всех переделах этого завода, но и на рудниках. Плотный темно-русый мужчина со шкиперской бородой, он ориентировался в технологии всех цехов, словно рыба в воде.
У каждого из них была семья. И у каждого было одинаковое количество детей. Причем набор тоже одинаков - две дочери и сын. С той лишь разницей, что у Степанова дети помоложе. Дмитрий Степанович свою Катерину отыскал на Олекминском руднике. Была она внучкой ссыльного, осевшего в Восточной Сибири. Дед ее, человек по своему времени хорошо образованный, рано спился и потому детей своих ничему не учил. Катин отец едва умел читать.
Семью отец завел большую. Сам работал на руднике горнорабочим, жена вела солидное домашнее хозяйство. Екатерина, сколько помнит, единственная забота родителей - прокормить детей, уберечь от болезней и прочих напастей. И когда старшую, шестнадцатилетнюю дочку запросил в жены сам инженер, родители взлетели на седьмое небо от радости. И в мыслях такое не держали. С первого слова отдали.
Через несколько лет после свадьбы инженера перевели с рудника. И молодожены уехали. Между супругами сразу же установились такие отношения, которые устраивали обоих. Катерина чувствовала себя счастливой, потому что дом ее, стараниями мужа, беды не ведал. Она ведь хорошо видела, что делается вокруг. И голод, и холод, и страдания...
У нее же все хорошо. Правда, Дима ее - молчаливый, ровно сыч, никогда ничего не рассказывает. Все-то он занят какими-то чертежами, расчетами, планами, в которых ничегошеньки она не понимает.
Да и сам Дмитрий Степанович чувствовал себя одиноким. И дома и на работе. Хотя всегда был окружен людьми. Такого склада человек. Много думал, мало говорил. Он чувствовал некую ущербность своей жизни. Получив инженерное образование, он, волею судьбы оказался навсегда оторванным не только от крупных культурных центров страны, но и от общения с людьми, ему подобными, с интеллигенцией. Жизнь постепенно как бы отнимала у него задатки интеллигентности, полученные в институте, и все настойчивее приземляла, делала мало чем отличимым от тех работных людишек, с которыми он ежедневно общался.
Он это понимал с каждым годом все отчетливей. И страдал от того. Когда Степанов отправлялся на Олекминский рудник, совсем не рассчитывал задержаться там надолго. Его манило в центр - в Москву, в Санкт-Петербург. И первые годы в Абазе мечта о столичной жизни не оставляла инженера.
Абазинская коммуна явилась ему счастливым случаем, давшим до селе не виданную возможность проявить себя, как организатора производства, инженера-технолога. И теперь он не променял бы Абазу ни на Москву, ни на Санкт-Петербург. Ибо знал: место его здесь - среди неграмотных этих людей, живущих тяжелым трудом.
Степанов не имел друзей. Вел затворнический образ жизни. Ни к кому не ходил в гости и к себе никого не приглашал. Никаких привязанностей не имел. Но жил в Абазе человек, которого он ценил больше, чем самого задушевного друга. Это Петр Павлович Косованов. Именно с ним он связывал все свои надежды на успешную работу завода, на то, что успех будет сопутствовать и ему, и всем прочим абазинцам. И когда Петр Павлович неожиданно появился в его избе, - он понял: произошло что-то очень плохое. Тревога кольнула сердце. Но вида инженер не подал. Чего там егозить? Запасись терпением, все узнаешь!
- Проходи, - сказал, - Пет Палыч, - гостем будешь.
Косованов помялся у порога и прошел к столу.
- Здрасте, соседушко, - учтиво сказала Екатерина.
- Ну, че выездил, Пет Палыч? - спросил Степанов, выставляя на стол четверть водки. И, обращаясь к жене: - Кать сделай закуску...
Мог бы и не говорить. И без того она быстренько обернулась, надела фартук и взялась за дело.
- Ничего хорошего, Дмитрий Степаныч, - поглядел на соседа Косованов. - Заставляют уезжать из Абазы.
Инженер буквально оторопел от этих слов.
- Как так?!
- Да так и заявил полковник Щербатов: "Уезжай, по добру по здорову, нето хуже будет!"
- Прав таких у них нету! - горячо возразил Степанов.
- А он и не говорит, что есть такие права, но уехать велит. И не скрывает: властям надобно, чтобы коммунии не стало. Время, говорит такое - смута кругом, а мы дурной пример подаем.
- Чем же?
- Показываем, что без хозяев жить лучше.
- И что же теперь?
- Уезжать надо, Дмитрий Степаныч. Нет у меня такой силы - с властями спорить. Все одно власти победят.
- А как же завод?
- Не надрывай душу. Не знаю я того. Сам день и ночь про то думаю...
Степанов поставил на стол два граненых стакана, наполнил их водкой, поднял свой и, чокнувшись о стакан Косованова, сказал: - За твое здоровье, Пет Палыч!
Выпили. Екатерина выставила на стол соленые грузди, сало соленое, яичницу, мелко нарезанный окорок и хлеб.
- Значит, петлю на горло надевают? - сказал Степанов.
- Ой, надевают Дмитрий Степаныч, - согласился бухгалтер.
- Жить-то чем будем?
- Не знаю! Велено уехать как можно скорее.
- Что делать, что делать, Пет Палыч? - Плетью обуха не перешибить. Но нам с тобой себя упрекнуть не в чем. Жили честно, больше людям давали, чем у них брали. На чужой беде не наживались. Жалко, что коротка слишком оказалась она - абазинская жизнь. Да ведь и вся-то жизнь не больно длинна. А, Пет Палыч?
- Так-то оно - так, а все одно больно.
- А что им наша боль? Они ее не понимают. А нам с тобой надо думать о том, чтобы и впредь не изменять себе. Мы жили не клопами, чужой крови не пили. Вот он - завод, который мы подняли из пепла и заставили работать на людей. Вот они - люди, которым мы помогли утвердиться на этой земле. Пока они живы - будут нас помнить добром. Щербатовых никто добрым словом не помянет. Ни при жизни, ни после нее. Уверяю тебя, Пет Палыч. Это они, Пет Палыч, отнимают у нас Абазу - жизнь нашу. Отнимают, творя зло, греша перед богом и людьми...
- Да, все я понимаю, тяжело вздохнул Косованов. - Нам с тобой, Дмитрий Степаныч от того не легше. Что мне за дело до того - грешит полковник Щербатов перед богом или нет? Я больше думаю про то, что никто - ни бог, ни люди - ему не помешает сотворить любое зло. Да разве в нем все дело. Кто-то наверху, может, сам государь хочет, чтобы было так, вот он так и делает.
- Что никто не указ, тут ты прав. Но нашей вины в том нету. Не все мы с тобой можем, Пет Палые. Не все. Человек слаб. Царь-батюшка силен. И нам осталось подчиниться...
- Не, не виноватые говоришь? Это ты Дмитрий Степаны людям можешь толковать - поверят. А себя не обманешь. То, что мы с тобой так слабы, что не можем противустоять щербатовым, рази ж не вина?
На этой минорной ноте закончился их разговор. Косованов, встал из-за стола, попрощался и ушел, слегка покачиваясь. Он был пьян. Дмитрий Степанович долго глядел ему в след. И было ему нестерпимо больно. Мысль о том, что не сегодня, так завтра закончится абазинская жизнь, была для него мучительна. Он пытался строить какие-то планы: переезжал на Урал, в Абакан, даже в Москву... Но ни одна из дорог не складывалась в его воображении. Клином, вбитым в белый свет, была для него рабочая Абаза. Не просто город, выросший у стен завода, не просто завод, а именно артель с ее странными методами управления, которых нет больше ни в одном уголке Земли...
* * *
Петра Павловича Косованова провожали всей артелью. Провожали с болью и нежностью. Потому что счастье состоит не столько в том, что ты получаешь удовлетворение от дела рук твоих, но более всего от того, насколько ты необходим людям, живущим рядом. Насколько любим этими людьми. Косованова нельзя было не любить. Ибо вся коммуна знала, что своими успехами она обязана, в первую очередь, именно ему.
Понятно, что для полного успеха необходима была отличная работа самой артели и каждого ее члена в отдельности, но попади на место Косованова человек не только непорядочный, а, может быть, не настолько делу и людям преданный, - никакой труд бы не помог. Потому что при всем при том, завод все-таки не давал таких прибылей, которые бы позволяли коммунарам жить на широкую ногу. Экономика его была слишком напряженной.
Нельзя, читатель, обойти молчанием тот факт, что среди рода человеческого почти не бывает особей, абсолютно бескорыст-ных. Зато так много лихоимцев, казнокрадов различных мастей. В коммуне имелись все условия для злоупотребления. Никто ведь не мог грамотно проверить ни учета готовой продукции, ни результатов сбыта ее. И окажись на месте Косованова человек менее порядочный, много бы общинных денег прилипло к его рукам. От людей ничего не скроешь. И это они тоже понимали. Вот главная причина того, что Петр Павлович Косованов стал гарантией успеха артельного труда. И жил у всех на виду, был открыт и доступен любому рабочему, любому жителю Абазы. Абазинцы видели в нем доброго товарища, рачительного хозяина. О том и выдали ему на прощание такой документ, за всеми подписями и печатью. И когда Косованов услышал эту справку (а ее зачитал сам Степанов), нервы не выдержали и - он заплакал.
Уезжал Косованов из Абазы в Абакан на трех подводах. И долго за ним шли люди - кто плакал, кто грустно улыбался. Народ провожал целую эпоху. Вон они стоят его товарищи - Николка Салов, Гаврила Рогов, Петр Степанов, Карл Фокт... Иные уж опираются на палочки, похудевшие, утратившие силу, некогда могучие мужчины, на чьих плечах держался Абазинский железоделательный завод. Невыносимо стало смотреть на них.
- Прощайте, друзья! - крикнул дрогнувшим голосом и хлестнул лошадей.
* * *
Что случилось, то и случилось. Жизнь шла, свершались собы-тия. Империя огромна, от края до края за лето на конях не одо-леть. Да и выходить стали из моды кони на больших путях. В 1891году началось строительство Великого Сибирского пути - от Челябинска до Владивостока. И пролег он через всю страну, от Москвы до самого Дальнего Востока, пересекая Уральские горы и всю великую Сибирь. А это значит, что сразу же у Аба-канского завода появились могучие уральские конкуренты, ко-торые уж не один век железо делают. Все течет, все меняется на этом свете.
Больше года уже работал завод без своего ангела-хранителя - Петра Павловича Косованова. Дела шли похуже, но жить можно было. На харчи, на одежонку зарабатывали металлурги. Может быть, еще бы продержались год-другой, но то ли неправедные мольбы купца, теперь уже второй гильдии, господина Заглядова Мефодия Фокича, дошли до бога, то ли по какой другой причине, но все же нашелся толстосум, сумевший на рысях перебежать дорогу братьям - уральским промыш-ленникам Ошурниковым. Ловким этаким человеком оказался не кто иной, как сам тайный советник царского двора Владимир Александрович Ратьков-Рожнов - человек богатый настолько, что в кои-то времена ссуживал деньжонками самого Григория Матвеевича Пермитина. Принадлежал сей дворянин к самым высоким кругам знати. Даже в течение пяти лет был Санкт-Петербургским дворянским головою. Род Ратьковых восходил к началу ХУП века и считался одним из древнейших. Впоследствии он присоединил к себе фамилию пошатнувшегося рода Рожковых. С той поры все его отпрыски стали значиться под двойной фамилией. Был Владимир Александрович высок и плотен, носил окладистую темно-русую бороду.
Про Абаканский железоделательный завод царский сановник знал, как ему казалось, все. Он последние годы не отводил от Абазы заинтересованных глаз. И когда узнал, как ловко управляется предприятие даже без хозяина, решил, что самое время брать юразды правления в свои руки. Вся история завода, как на ладони.
Овдовевший советник держал в своем ведении заводской учет. Знал, сколько чугуна в год выплавляют чугунные фабрики, как назывались в то время доменные печи, сколько стали вагранки дают, а плющильные валы - стального проката... С Пермитин-ских времен следил. Но если завод Григория Матвеевича его не слишком привлекал, то теперь, во времена коммуны, он ему нравился. Очень нравился!
Владимир Александрович разницу относил исключительно на счет неумения купца Пермитина управлять делами. Успехи коммуны лишний раз убеждали сановника в его правоте. Он видел, какие прибыли дает завод, смекал себе, что если даже только те двадцать копеек, что казна берет с пуда, потекут в его карман, то уже выгода есть. А ведь еще и поднажать можно.
Но не только о барышах речь. Из-за них вряд ли бы стоило старому дворянину ввязываться в столь обузное дело. Главную роль здесь сыграло все-таки честолюбие: больно почетным считалось в ту пору производство железа в Сибири. Сам император-батюшка поощрял всякими мерами делание железа в этих краях. Владеть таким заводом, значит всегда у самого государя на слуху быти... Не фунт изюму!
Однако, так ли легко добиться императорского внимания? Сколь их в столице вертится - богатейших мужей, способных скопом пять таких заводов купить. А не покупают. Даже ради государева благоволения. Не зря ведь самые богатые купцы с сибирскими железоделательными заводами совладать не могли. Первым в Сибири стал Ирбинский завод, тоже в Енисейской губернии. На реке Ирба поставлен был. Годов тридцать дымил, а все ж рухнул. Слишком велики затраты на производство ока-зались. В Государевой вотчине - Алтае поставили Томский за-вод. Силком заставляли мужиков робить на нем, но и это не по-могло: недолго протянул. В том же краю Гурьевский серебро-плавильный завод переделали под железо, и он вскоре закрылся.
Ничего этого царский сановник не ведал, ровно и не было того никогда. Богател в думках Владимир Александрович. А вскоре выпали ему неожиданные деньги: наследство хорошее от дядюшки получил. Тут уж совсем приспичило ему завладеть Абаканским заводом. И он решил взять это дело так, чтоб уж никакой департамент носа не подточил. Отыскал Владимир Александрович всех, до одного, Пермитинских кредиторов, и выкупил векселя. Деньжищи довелось ухлопать огромные: восемьсот тыщ серебром.
А как все стало готово, - пасмурным октябрьским днем 1890 года явился Ратьков-Рожнов в кабинет столоначальника долгового управления господина Кизялина с пакетом векселей, предъявил их, и - с того момента стал единовластным хозяином Абаканского завода.
Прошло еще несколько дней и новый хозяин, с полусотней ка-заков, прихваченных на случай бунта, явился во владение. Он пришел в завод с чиновником долгового управления, прибыв-шим сюда для составления соответствующего документа и но-вым управляющим, который должен был заменить опосты-левшего властям Степанова.
* * *
Казаки, вооруженные шашками и плетьми, оказались совсем не нужными. Волнения в Абазе, конечно, вспыхнули, но они не носили агрессивного характера. Люди не рвались на демонст-рацию, не кричали, не проявляли открытого недовольства. О том, что такое должно произойти заранее знали все абазинцы. К мысли такой привыкли. А коли так - какой резон бунтовать.
Вечером Дмитрий Степанович созвал в заводоуправление народ и официально объявил, что с сего дня артель прекращает существование. В зале установилась гнетущая тишина. Сидели, склонив головы, уже опирающийся на посох Николай Салов с сыновьями и женой, Гаврила Рогов с сыновьями и Домной, механик Иван Корякин, плотник Иван Твердохлебов... Народу собралось - яблоку не упасть. Все понимали, что пришел конец не только коммуне, но и их жизни в поселке... Скорбное их молчание было лучшим тому подтверждением.
Явился на сход и Владимир Александрович. Речь его не уходила к высотам ораторского искуства, была проста, как облупленное яйцо.
- Господа мастеровые - говорил он - слышу нездоровые разговоры в заводе. Бунтари убеждают работных людей, что с отменой коммуны все изменится. Но я вам так скажу: ничего менять не буду. Как работали, так и будете работать...
Ну, кто же не откликнется на добрые посулы! Поверили комму-нары новому хозяину, хотя многие сомневались в правдивости его слов. Полагали, что мягко хозяин стелет, а каково спать будет - не сегодня станет ясно.
На утро ни один цех не стоял. Все мастера и подмастерья вышли на смену. Хозяин цвел! Он не ожидал такого успеха. Про себя подумал, что с таким народом жить можно. И даже был благодарен Дмитрию Степановичу, что создал такой коллектив. Откуда было сановнику знать, что творится на душе инженера Степанова. Даже Екатерина его - и та ничего не знала. Только догадывалась. Дмитрий Степанович никак не мог примириться ни с ликвидацией коммуны, ни, тем более, с новым хозяином завода. Ратьков-Рожнов был ему ненавистен всем видом своим, ибо инженер, как никто другой, видел, чего хозяин хочет.
Нет, не мог он противиться, вступать в конфликт. А просто тихо мучился, ни с кем не делясь своей мукой. И потому только он один знал, какая буря бушевала в его душе... И днем и ночью не давала ему покоя горькая обида. Как же это? Почему, по какому такому праву результаты труда сотен человек, в том числе и его личного, вдруг, в одно мгновение присваивает себе какой-то толстосум! На том лишь основании, что у него нашлись лишние деньги на уплату долгов бывшего хозяина завода. Почему люди, отдававшие все силы сооружению и завода и города в течение многих лет, вдруг оказались оторванными от плодов труда своего и стали как бы придатком собственности Ратькова-Рожнова.
Откуда пришел этот самодовольный царский чиновник, и что ему надо от людей Абазы, от Дмитрия Степановича? Все происходящее в последнее время вызывало в душе инженера яростный протест, но не находило выхода. Ибо по внутреннему складу Дмитрий Степанович не был бунтарем. Это вам не Стенька Разин, готовый с саблей, с кистенем броситься на своих угнетателей. Степанов - тихий и мирный русский интеллигент, но в то же время он живой человек, как от физической боли страдающий от той несправедливости, что творят власти над Абазинской коммуной.
Дело было под вербное воскресенье. Еще весь снег в горах не растаял. Ближе к концу субботнего дня решил Дмитрий Степанович баньку истопить. Банька у него была по-черному, стояла на крутом берегу Малого Абакана. Париться он любил. Старательно и кропотливо готовил березовые веники. Каждое лето, после двадцатого июня выбирал день, чтобы нарезать в тайге добротных веников. Степановские веники были большими. Маленьких он не любил. Веточки подбирал - одну к одной. В каждый веник вставлял по два-три стебля душницы или перечной мяты и по одной-две веточки таволги, дававшей медвяный запах.
Только станет запаривать веник - дух от него разливается по всей парилке - не надышишься. Парился Дмитрий Степанович долго, пока тело не становилось пунцовым. Хлестал себя нещадно. И потом бежал к речке и окунался с головой. Зимой - в снег нырял, растирался и - снова в парнушку.
Вот и на сей раз, запарил два веника, все приготовил как надо. И вошел в парную. В ноздри шибанул обжигаюший воздух. А он плеснул на камни хлебного кваску. Квасок вскрикнул на камнях и подпрыгнув белым облачком тут же изчез под потолком. Стало еще жарче. Дмитрий Степанович стал хлестать себя массивным веником по спине, по бокам, по ногам. Тело моментально покрылось влагой, березовые листья мягко прилипали к нему. Степанов покрякивал от удовольствия. И вдруг почувствовал жгучую боль в груди. Толкнул дверь парилки. Вышел, боль усилилась. Хватился рукой за грудь и - упал на пороге.
Екатерина нашла его уже бездыханным.
* * *
Весть о кончине инженера Абаканского железоделательного за-вода Дмитрия Степановича Степанова в считанные минуты об-летела всю Абазу. В тот же день у Степановского дома собра-лись и стар и млад - все, кто был близок к нему по работе или просто знал знал этого человека. Потому что утрата касалась каждого абазинца. Не в том дело, что ушел из жизни не простой человек, а втом, что утратила рабочая Абаза последнюю опору в борьбе за выживание в этом суровом мире. Собирались в кучки, обсуждали, плакали.
Одной из первых оказалась здесь Домна Рогова. Еще бы! Она ведь души не чаяла в Степанове. Как она могла забыть то добро, которое он сделал для ее семьи! Ведь гол и бос приехал сюда ее муж. И привел за руки голодную семью. Ныне же у Гаврилы Рогова дом - полна чаша. И Домна видит в этом заслугу только Дмитрия Степановича. Все могло бы сложиться совершенно иначе, будь на заводе другой инженер.
Но разве не те же чувства испытывали к нему Стеша Саргова, Карл Янович Фокт, которого другой бы инженер и на порог не пустил. А этот поверил, пригрел, дал все, что можно дать чело-веку в тех условиях.
Гроб для Дмитрия Степановича делал сам Иван Твердохлебов. Никого не допустил. Как узнал о смерти инженера, полез на чердак, где у него годами сушились пиломатериалы. Нашел четыре длинных доски из лиственницы, в тот же день острогал их, сделал домовину. Покрасил и сам же привез Екатерине Степановой.
Алешка Рогов заложил в пролетку тройку коней и помчал, что было духу за двадцать верст с гаком, в казацкое село Таштып, за батюшкой. В Абазе церковь построить не удосужились. И пока он летел быстрее ветра, покойника обмыли, одели и уложили в домовину. Гроб поставили на стол. Люди нескончаемой вереницей заходили в дом, прощаться с Дмитрием Степановичем.
Хоронили, как и положено, по-христиански, на третий день. Погода выдалась солнечная, тихая. Народ уже к обеду собрался у дома покойника. Собиральщики притащили с прибрежного поля вороха подснежников и ирисов. А как настала пора вы-носа, люди подняли гроб на плечи и понесли. Впереди процесс-сии шли девушки и бросали под ноги цветы, за ними - батюшка, а за гробом - вся рабочая Абаза.
Дорога до кладбища недалекая. Цветов хватило на весь путь. Могилку вырыли у самых ворот, на видном месте. На закате солнца опустили гроб в могилку, стали подходить к краю, бросать по горсти сырой земли. Земля была влажной, да и не земля она - почти сплошь глина. Длинная очередь выстроилась. Первые комья глухо ударились о крышку гроба, а потом глина скрыла гроб. И так комья, брошенные людьми, заполнили почти всю могилу. Лопатами осталось добросать совсем немного. Сформировали холмик, поставили крест, и ушли понуро, простившись с добрым человеком.
* * *
Итак, тайный советник царского двора Владимир Александ-рович Ратьков-Рожнов подвел черту под жизнью знаменитой Абазинской коммуны, созданной по предложению русских интеллигентов Степанова и Косованова. Но в том уже не было такой беды, как в момент, когда рабочие последний раз подож-ли завод, превратив тем самым в дым остатки капиталов госпожи Пермитиной.
Люди, привезенные сюда Кольчугиным и Пермитиным, сумели достойно завершить жизненный путь, оставив после себя здоровое поколение. Они также оставили свой богатейший социальный опыт, как наследство отцов сыновьям. Задолго до октябрьской революции создали образец социалистического производства. На их счастье, еще никто в мире не знал, что такое партийное руководство производством. Они были свободны от всякого влияния со стороны. Не надо было ни у кого спрашивать разрешения, что производить, кому продавать и какие устанавливать цены. В Абазе люди жили по законам, продиктованным рынком.
И это явилось главным условием успешной работы коммуны. Той самой коммуны, которая обеспечила жизнь завода лучше, чем это могли сделать богатейшие купцы и даже царский сановник. Их опыт, как исключение из правил говорит о том, что люди могут обходиться без хозяев, что общественное производство может работать не только не хуже частного, но и значительно лучше его. Пройдет всего два-три десятка лет и на Руси появятся люди, которые докажут обратное, и так поведут дело, что само слово "коммуна" станет проклятием на долгие времена. Но вины Абазинской коммуны в том нет. Они ведь не помышляли не только о всемирной революции, но даже и на свою страну не замахивались. Их помыслами и делами двигало такое понятное человеческое желание - выжить в том диком, по сей день еще не обжитом, краю. Ни на что иное никто из них не претендовал.
...Первое время все так и шло, как обещал хозяин. Никто не покушался на зарплату рабочих, никто не вынуждал их увеличивать продолжительность смен. И завод работал в преж-нем режиме. Люди, было, успокоились: не так страшен Влади-мир Александрович, как его малюют. А ведь с первых дней к нему было очень даже настороженное отношение. Не ждали от него добра абазинцы. Все понимали, что богатые люди вкладывают капитал не баловства ради, а чтобы получить еще больший капитал. Однако, по прошествии времени разыгравшееся, было, беспокойство улеглось, утихомирилось. Ничто не нарушалось в привычном укладе жизни абазинцев.
Так прошел год, другой потянулся. Привыкла Абаза к Ратькову-Рожнову, да и он к Абазе привык. Никаких стычек, никакого недовольства никто не проявлял. И подумал тогда новый хозяин, а не пора ли напомнить о себе. Мало ему показалось того, что течет в копилку. Мало! Что ему те двадцать копеек с пуда чугуна, когда можно и по сорок получать! И надо-то для того такая малость. Чуть ужать плату за труд, чуть увеличить продолжительность рабочего времени. Вот из этих соображений и решил Владимир Александрович: пора действовать.
Он стал воплощать в жизнь давний замысел. Приказал управляющему увеличить рабочий день на два часа, сократив при этом почасовую ставку. Расчет был простым: заработок у людей останется прежним. Всего-то и делов, что за те же деньги придется больше работать!
Не лыком шитый Владимир Александрович предполагал волнения среди работного люда. Даже заведомо потребовал усиления полицейского надзора в Абазе.
Но все обошлось очень даже легко. Перед первой сменой собралась небольшая толпа у заводоуправления, пошумели, погутарили. Вышел к ним новый управляющий, выяснить, чем недовольно "обчество". Сын Гаврилы Рогова говорит ему:
- Нехорошо, господин управляющий, работный люд обманывать!
Новый управляющий, коренастый мужичок со шкиперской рыжей бородкой и гнутыми кавалерийскими ногами, заговорил об изменении экономической обстановки. А она изменилась оттого, что богатой руды не стало, а из бедной меньше чугуна получается, затраты, стало быть, увеличились.
Никто не пожелал вступить с управляющим в спор. Выслушали молча, также молча и разошлись. И хозяин поначалу это принял за покорность. Но уже на следующий день производственная сводка по заводу стала резко отличаться от той, которую держал в руках Дмитрий Степанович Степанов за день до появления в Абазе Ратькова-Рожнова. Опыт такой у рабочей Абазы имелся. Не первый же хозяин пытался прижать работный люд к стенке. Что ни день все хуже стали работать все агрегаты...
И только тут до нового хозяина дошло, что нет у него в руках такой силы, которая могла бы отстоять его интересы в борьбе с рабочими. Ну, что он мог поделать с резким увеличением сроков продолжения плавок в вагранках, с уменьшением числа выпусков чугуна из доменных фабрик? Какому начальнику полиции мог он пожаловаться? Люди работают, как они утверждают, по-прежнему, но вот - что-то разладилось в производстве, а что именно, они понять пока не могут. Как поймут, так сразу же и наладят...
Яви Владимир Александрович разум, да вернись к прежнему распорядку - глядишь, все бы и обошлось. Но он решил пойти другим путем: выявить злоумышленников. Ранним утром, только смена занялась, появился на литейный двор второй доменной фабрики при всем параде: в бурках фетровых, в мерлушковой черной папахе, полушубок расстегнут, на шее лорнетик болтается. А сам круглый со всех сторон. Сзади новый управляющий семенит, не решаясь вперед высунуться.
А тут как раз горновой мастер Антон Рогов длинным ломом летку пробивал, выпуск чугуна начинался. Дело горячее, проволочки совсем не терпит. И Антону, красавцу мужику годов тридцати от роду, не до хозяина в такую минуту.
Вот летка заискрила, засвистела, потом стала плеваться пучками искр. Наконец, показался солнечного цвета язык расплавленного чугуна, упал в горновую канаву, разбрызгав по литейному двору желтый, металлический свет. И побежал он по канаве, все больше заполняя ее.
- Митькя! - крикнул Антон подручному. - А ну подправь правый борт, да гляди, чтоб не прорвало.
Дмитрий ловко зачерпнул на большую совковую лопату огнеупорной смеси и положил в то место, куда указал горновой. Расправил смесь вдоль борта канавы и глянул на Антона. Тот удовлетворенно кивнул, мол, все как надо...
Ратьков-Рожнов стоял в сторонке, наблюдая за красивой работой двух сильных молодых мужчин. Смотрел и понимал, что нет у него такого знания, чтобы поймать их на нечестной работе. А на "нет" и суда нет. И все-таки он не хотел уходить отсюда, смирившись со своим проигрышем. Он просто обязан был хотя бы поговорить с ними.
Выпуск чугуна продолжался полчаса. Все это время хозяин стоял под стеной доменной фабрики и наблюдал за тем, как заполняется металлом разливной ковш. Когда поток стал иссякать, Дмитрий поднес к летке несколько лопат огнеупорной смеси. Антон набрал ее на свою лопату и могучим броском кинул в летку. Снова сноп крупных искр озарил литейный двор. Тут же полетела с лопаты Дмитрия вслед за первой, вторая порция смеси, третья, четвертая...
Летка закрыта. Горновые стоят рядом с нею, устало вытирают обильный пот. Оба они в брезентовых ботинках на деревянной подошве, в грубых суконных штанах и в фартуках на голое тело. на головах широкие войлочные шляпы. Белое дно горновой канавы постепенно обретает малиновый цвет, потом чернеет. И уже хозяин подзывает пальцем к себе.
- Скажи-ка, любезный, - начинает без подготовки Владимир Александрович, - почему это так мало фабрика чугуна дает?
- Да кто ж ее знат, хозяин! - совершенно искренне врет Антон Рогов, - кабы в ее заглянуть можно! А то ведь как скажешь?
Ратьков-Рожнов подбрасывает в ладошке лорнет, подносит его к глазам, пытается разглядеть лицо горнового, в глаза заглянуть. Но ничего не может увидеть. Ничего!
-М-да-с, - сказал огорченно, и направился к выходу...
Целыми днями ходил он теперь от доменных фабрик к вагран-кам, от них - к плющильным валам, кузнечным горнам, все норовил поймать супостатов. Но везде видел одну и ту же кар-тину: люди показывали старание, работали с полной нагрузкой и понятия не имели о том, что же случилось с заводом.
Технологическое расстройство продолжалось до тех пор, пока хозяин не вернулся к распорядку коммуны. Но Ратьков-Рожнов был капиталистом и монархистом по своей внутренней сути. Смириться с "недоброй" волей коммунаров было выше его сил. И он не оставлял попыток ужесточить дисциплину, получить больше за счет рабочих. Ни одна из этих попыток не принесла ему никаких дивидендов. Ибо уже на следующий день, после нововведения, он вынужден был его отменять.
Несколько лет воевал с рабочими тайный царский советник, но так и ничего не добился. Завод с каждым годом уменьшал прибыль, потом стал убыточным. Факт сей приносил хозяину сплошные расстройства. Владимир Александрович стал много нервничать. Его уже не молодой организм не выдержал столь великой нагрузки, и тайный советник приказал долго жить.
Завод по завещанию перешел в наследство родственнице Ра-тькова-Рожнова, генеральше Серебряковой. Но она не смогла наладить его работу, поскольку красивая головка ее много ин-ересовалась балами, нарядами, при этом, как вы, видимо, пони-аете, железо на ум не шло. Барыня стала искать, кому бы сбагрить сие беспокойное хозяйство, покупатель все не находился.
И тогда генеральша сдала завод в аренду бывшему механику Корякову - одному из наследников тех уральских рабочих, которые прибыли сюда с Пермитиным. Но Коряков, хоть и был воспитанником коммуны, все же не Косованов и не Степанов. Получив в аренду завод, он заважничал, стал корчить из себя заводчика и стал относиться к своим вчерашним коллегам ничуть не лучше господ-хозяев. Он быстро забыл о роде-племени своем, и как всякий нувориш, стал думать только о личной прибыли, забыв о том, что вокруг него живут люди. А результат стал для арендатора катастрофический. Завод хирел на глазах. Ни о какой прибыли уже не могло быть и речи.
Механик Коряков сидел в кабинете Ратькова-Рожнова и думал тяжелую думу о том, как жить завтра. Пригласил нового управляющего заводом, сына Николки Салова, Алексея:
- Ну, что скажешь?
- Что я тебе могу сказать, Фома Николаич, -- отвечал Салов. - Жись така пошла, што с кажным днем хуже становится.
- Ты зубы-то не заговаривай, скажи лучше, что делать?
- Не знаю, я того, Фома Николаич. Токо низя ни плакат урезать, ни заставлять людишек работать больше.
Однако управляющий ничего нового арендатору не сказал. Он и сам ясно видит, куда все катится. В любой лавке полно уральского железа. Оно и дешевле и лучше. И никак не может Абаза соперничать с Уралом. К тому же те лучшие кадры, которые раньше его поняли, что у их бывшего детища нет никакой перспективы, стали постепенно разъезжаться. Кто на Урал, кто на ближние прииски, кто на другие заводы...
К началу 1915 года погасли пудлинговые и доменные печи, осталась в действии лишь одна вагранка. Но даже в таком виде завод продолжал привлекать к себе внимание предпринимате-лей. Приезжали, приглядывались, принюхивались приценива-лись. Осторожничали, ибо завод уже не имел того значения, какое имел до ввода в эксплуатацию Великого Сибирского пути.
Теперь он влачил жалкое существование. То раздували его две доменные печи, то они снова угасали. То работали кузни и плющильни, то останавливались. Поубавилось в Абазе мастеро-вого народа, но поселок жил. Вчерашние доменщики и вагран-щики переквалифицировались в хлебопашцев, животноводов, пчеловодов...
* * *
Петр Павлович Косованов решил доживать остатки своих дней в Абакане. Купил дом на окраине города. Большой пятистенник с половиной гектара земли при нем. Имел коня, корову и всякую живность на хозяйстве. И кроме всего служил бухгалтером при богатом купце.
Жизнь у него складывалась, как нельзя лучше. Всего в доме хватало. Еды - до сыта, одевались не хуже других. Никакие сложности не донимали... И все-таки это была не его жизнь - чужая! Потому что его жизнь осталась в Абазе. Какая же она короткая - всего одиннадцать лет! Но только там, в Абазинской коммуне он чувствовал себя человеком в полном смысле этого слова. И потому, чем бы не занимался - пахал ли огород, заготавливал ли на зиму дрова, сводил ли для хозяина дебит с кредитом - всегда думал о той, прошлой жизни. Ах, что бы он только ни отдал, за возможность вновь вернуться в нее. Но с каждым днем все яснее понимал, что другая вода течет сегодня в Абакане-реке. Человек - существо и простое и сложное. Он ко всему способен привыкнуть, ко всему может притерпеться. Даже к этому. Только, кто способен вычислить, сколько мук, сколько страданий это требует? Хотя и внешне это никак не проявляется. С виду, спокойный пожилой человек живет себе на окраине столицы Хакассии, занимается своими делами. И кому надо знать о чем он думает, о чем переживает?
Однажды майским днем Петр Павлович вернулся из тайги. Заготавливал на зиму дрова. Платил лесничему за пять кубических сажен осины и за десять - березы. Ездил в тайгу дней пятнадцать подряд. Приедет - свалит осину или березу, распилит на поленья и везет домой. Гнедко постарел, поутратил былую свою красу, но силу еще сохранил. И как правильно говорит русская поговорка, старый конь борозды не портит.
Иной день два раза ездил Косованов в тайгу, а, случалось, и три. Жену с собой не брал: места на телеге жалко, а пеши идти - верст восемь. Да и сподручнее одному. В тайгу едет - подхлестнет Гнедка вожжами. И тот переменит шаг на рысь. Трясет телега, подтанцовывает на колдобинах, седок на ней подпрыгивает. Самому еще ничего, а жену было б жалко. Да и из тайги одному идти лучше. Бросит поводья на воз, руки - за спину и - вышагивает за возом неторопливо, думает о минувшем и о нынешнем дне...
Дело к закату шло, когда Петр Павлович вернулся со вторым возом. Скидал поленья, распряг Гнедка, стреножил и пустил попастись возле дома. А сам сел на скамейке у ворот - дух перевести. Глядь, со стороны тайги два воза с каким-то товаром идут. Каждый воз тянет конная пара - цугом. А сбоку на вороном коне гарцует старый знакомый - купец второй гильдии Заглядов, видимо, мотался по заимкам, шкуры, пушнину скупал. Увидел Косованова - удивился:
- О, Пет Палыч! Какими судьбами. Али к родне приехал?
- Да, нет, - ответил сухо Косованов, - живу тут.
- Как так? - деланно удивился рыжий плут. - Такой большой человек, такими делами заправлявший, вдруг живет, как будто он крестьянин?!
Глаза купчины сузились в щелочки, колючие сделались, насмешливые, издевательские глаза. Даже не старался скрыть свое недружелюбие к Косованову Купец.
- Да я ведь давно уж не бухгалтер завода, - не заметил издеквку Петр Павлович.
- Давно бы так - уже без усмешки сказал купец. - А то поразвели тута каки-то коммунии. Разбойников токо плодили.
- Да зачем же так, господин Заглядов? Никого мы не плодили. Трудились, как все люди, железо делали. Вы ж его и покупали... - А не надо было вашего железа. Без его б обошлись. Ишь нашлись хозявы бесштанные! Хорошо, что нашелся добрый человек, купил завод, а то ведь на всю Сибирь срамота!
Косованов умолк. Чем объяснить эту злобу? Как ее понять? А может быть, ни объяснять, ни понимать не надо. Может быть, полезней просто уйти подальше от ее источника, как грибник уходит в тайге от бледной поганки? Он ведь ее не уничтожает, ногами не топчет, - проходит мимо. Только и всего.
Именно эта мысль почему-то пришла на ум Косованову. Он вздохнул, глянул искоса на блюстителя старых устоев, сказал
- Всего хорошего, господин Заглядов.
И пошел к Гнедку, надо было загонять коня в стойло. Купец пришпорил коня и что-то бормотал недовольно себе под нос.
Петр Павлович вернулся к избе, сел на скамейку и долго глядел в след удаляющемуся человеку, который был так любезен с ним еще каких-нибудь пять лет назад. Что же с ним теперь-то стало? Ничего не стало. В том все и дело. Каким был, таким и остался. Просто тогда нужен был ему Косованов, чтоб отпустил товаришко подешевше, чтоб скидку сделал какую. А теперь что с ним - детей крестить?!
- Петь, Петя-а! - из глубины послышался голос Анны. - Пошли поужинам, да потом вместе сложим дрова...
Он улыбнулся, встал и пошел во двор... И в тот же миг исчез из его мыслей неприятный образ купца Заглядова. Исчез навсегда.
Вместо эпилога
В 1916 году Абаканский железоделательный завод прибрало к рукам акционерное общество "Небель и феникс". На что надеялись новые хозяева, ответа н такой вопрос найти трудно, но что-то же они имели в виду, покупая такой бесперспективный, со всех точек зрения, завод. Как бы там ни было, а ранней весной прискакал верхом, окруженный свитой помощников, управляющий новых хозяев по имени Хаим Шнеерзон. Ух, как он лихо взялся за дела! Заказал новейшее оборудование, приступил к перекладке доменных печей, в одной из которых был намертво посажен огромный козел. Все это открывало перед заводом новые горизонты, обещало невиданный доселе взлет. Ой, как хотели знать металлурги, какого успеха добьется Хаим. Но им в этом деле так же не повезло, как и акционерному обществу "Небель и феникс". Всякому овощу свое время. А время железоделательных заводов в Сибири уже быстро шло на закат. А тут еще и революция стряслась.
В конце 1917 года в кабинет Шнеерзона без стука вошел председатель революционного комитета Абазы Петр Акимов и объявил, что завод национализирован. А посему он просит господина управляющего очистить помещение от собственной персоны. Решительный и деятельный управляющий мог бы и не подчиниться насилию. В конце концов, за его спиной стоит мощное акционерное общество, но за спиной Петра Акимова стояли вооруженные винтовками солдаты... Шнеерзон принял визит главы бунтарей, как личное оскорбление, засел в собственной избе и стал ждать полицейского наряда, чтобы воздать сторицей наглецу Акимову. Он предвкушал, как минимум, порку Акимова на площади. А то, пожалуй, и расстрел: казаки таких шутников ой как не любили!
Но наряда управляющий так и не дождался. Неоткуда ему было явиться. Поэтому г-н Шнеерзон оседлал коня, и ускакал в Минусинск - жаловаться в полицию... Больше его в Абазе никто не видел.
После революции было несколько безуспешных попыток восстановить завод. Но, несмотря на все старания, на помощь со стороны местных властей, ничего из этого не получалось. Слишком дорогим выходило железо Абаканского завода.
Когда же, в конце двадцатых годов, началось строительство Кузнецкого металлургического комбината, Тот же Петр Акимов организовал отправку наиболее ценной части оборудования в Кузнецк. Абазинцы наивно полагали, что все это обязательно сгодится на новом заводе. Видимо, никто из них не понимал разницы между древним железоделательным заводом и тем новым, современным металлургическим гигантом, который закладывался на берегу реки Томь. Иначе не стали бы они тратить столько труда на демонтаж, на сооружение плотов, на доставку к берегу Абака. Старательно было погружено оборудование, увязано веревками, закреплено, как следовало. Но буйный Абакан опрокинул плоты, и оборудование до адресата не дошло. Так оно и покоится до сих пор где-то на дне спесивой сибирской реки.
Так печально завершилось существование одного из немногих железоделательных заводов Сибири. Кстати, ни один из них не смог выдержать тяжелейшей борьбы с силами природы, натиска конкурентов Урала. Исключение составил лишь Гурьевский завод, который находится неподалеку от могучей Новокузнец-кой металлургии и ей обязан тем, что дотянул до наших дней.
Тем не менее, Абаза живет. Она стала одним из городов Красноярского края уже в послевоенное время. Ровно через сто лет, после открытия месторождения магнетитовых руд Абаканской Благодати, то есть, в 1956 году, здесь начались добыча и обогащение железорудного сырья, для черной металлургии Западной Сибири. То есть, для Кузнецкого и Западносибирского металлургических комбинатов.
Люди Абазы занимаются, в основном, добычей железной руды. Среди горняков живут потомки Салова, Степанова, Косованова, Фокта - этого удивительного поляка, о котором следует сказать несколько слов.
Карл Янович, видимо получил от природы, не только могучее здоровье, но и великий заряд той нравственной силы, которая как никакая другая удерживает человека на земле. Никакое здоровье не помогло бы ему одолеть столь жестокие испытания, не будь в нем такого мощного заряда добра и доброты.
Он прожил со своей Степанидушкой 54 года. Ровно столько, сколько ему было, когда он женился на ней. У них со Степанидой родилось восемь дочерей. Все вышли замуж за русских парней, и он не возражал против этого. Ибо националистическая ограниченность не была в нем заложена с рождения, она была внушена ему силами зла. И потому не могла сохраниться за ним на всю жизнь... Вот почему горожане до сих пор вспоминают о нем, как об очень светлом, мужественном человеке.
Ноябрь 1996г. - 27 февраля 1997г.
Стайка - сибирское название сарая, хлева.