Умираешь, когда тебя перестают любить. Когда перестают. Умираешь. Об этом многие писали. Вечно одно и то же. Один философ сказал, другой поэт повторил, третий писатель передал. Кому передал и зачем? А кто пережил нечто в реальности? Наверное, все сразу. Или ни один из них. Ведь если ты мёртв, ты уже больше не можешь писать.
Однажды мы с Луизой проводили очередной отпуск в Париже. Бродили по узким переулкам, улочкам, подворотням. Заблудились вообще-то немного, искали дорогу наугад. Но было очень весело. И забавно. Не мне. Луизе. Она не любила заранее намеченные маршруты. Она вообще не любила ничего определённого, конкретного, запланированного. Ей нравилось плутать по неизведанным лабиринтам. Её привлекала неизвестность, манила таинственность, внезапность, неожиданность. Когда не знаешь заранее, что с тобой произойдёт, кого встретишь на своём пути и куда потом попадёшь. В жизни всегда должно оставаться место для какой-нибудь тайны, для неопределённости, - так она часто любила говорить. Ох, уж этот пресловутый принцип неопределённости! Мне больше по душе, если всё жёстко регламентировано, чётко запрограммировано и строго определено. Я во всём люблю порядок. А впрочем, впрочем... Не будем, пожалуй, действительно советовать богу, куда ему кидать костяшки. Он и сам отлично справляется. Или нет. В любом случае. Не нашего ума дело.
Не то чтобы я совсем не разделял бесшабашного, детского даже какого-то, и едва ли уместного веселья Луизы, но желудок мой начало потихоньку сводить от зудящего чувства постепенно нарастающего голода, да и ноги гудели нестерпимо, тошнота подкатывала к горлу. Ох, уж эти мне ранние весенние прогулки по чужим городам и странам! Сколько они таят в себе открытий чудных и не очень. А жизнь полна сюрпризов и неожиданностей. Сидишь в ней, как в каменном мешке, и не знаешь, кто ждёт тебя за поворотом. Нечто. Нечто всегда ожидает. В общем. Мрачные мысли стали мало-помалу вползать в башку, заполнять и одолевать моё и без того ослабевшее от голода брюхо. Луиза же, напротив, веселилась и забавлялась от души. Время от времени она делала снимки домов, цветочных горшков на чужих подоконниках, витринных вывесок, чего-то ещё. Она не очень любила фотографировать людей. Крайне редко, с большой неохотой соглашалась на 'нелепые' (как сама же их и называла) затеи. Ей казалось, будто снимок делает людей какими-то безжизненными, невыразительными, чужими; превращает в марионеток, в мертвецов. 'Человека надо только рисовать. Живыми красками, понимаешь, Ги. Его лицо нужно преображать, а не механически копировать. Но такое по силам лишь настоящему художнику. А фотография - просто бледная копия. Тень от тени. Пещерный человек Платона. Она делает человеческое лицо мёртвым, убивает его', - так мне жена объясняла. Я однако продолжал удивляться, почему Луиза упорно отказывается фотографировать меня. Удивлялся, не особенно желая того (скорее нет, чем да: ненавижу фотографироваться! позировать. я не фотогигиеничен!), просто самый факт казался мне весьма странным. Но Луиза всё твердила и твердила одно и то же: 'Истинное доказательство любви не в том, чтобы множить мёртвые образы, но создать лишь один, зато совершенный...' Вот почему она вскоре после нашего знакомства взялась писать масляными красками мой портрет (хоть я и, повторюсь, терпеть не мог позировать!), который, кстати, так и не закончила. Себя Луиза, правда, художницей не считала. Я очень далёк от искусства. И мне не дано понимать простые истины. А вам?
День уже клонился к закату. Сгущались сумерки. В воздухе запахло грозой. Нам вот ещё дождя не хватало. Внезапно мы услышали громкий визг тормозов и почти сразу вслед за ним - чей-то визгливый истерический крик. Потом страшный гул, стук, скрежет, лязг. Так обычно бывает, когда тихой, неспешной походкой из-за угла, из-за спины к вам подкрадывается Смерть. Её шаркающие, неторопливые, но уверенные шаги легко можно распознать среди тысяч других чужеродных звуков земли. (Уж я-то всегда узнаю поступь Костлявой - мы с ней давние друзья!) Шум нарастал. Мы с Луизой, крепко схватившись за руки, инстинктивно бросились на звуки улицы. Слишком поздно. На проезжей части лежала девочка лет восьми. Машина, сбившая её, слегка заехала правым колесом на тротуар. Водитель, видимо, не справился с управлением, когда девочка неожиданно выскочила на дорогу. Он между прочим стоял здесь же, неподалёку. Обычный парень в деревенской рубахе навыпуск, с крупными шершавыми ладонями и честным удивлённым лицом. Возможно, он просто случайно заехал в город из глубинки по каким-то своим незначительным делам, не подозревая даже: а здесь его - в полном обмундировании, блестящих доспехах и с карающей секирой в руке - уже поджидает Смерть. Зараза костлявая.
Мы осторожно подошли поближе. Вместе с нами (или вслед за нами?) начала собираться толпа уличных зевак. Стекались, сбегались, сползались отовсюду муравьи на чёрствую корку хлеба, густо обмазанную засохшим вонючим мёдом. Рядом вдруг пронзительно завизжала какая-то дородная дамочка. Улица удивлённо гудела и бормотала, недовольно нашёптывая какие-то зловещие мантры себе под нос. Мёртвая девочка лежала на спине, раскинув руки и устремив взгляд своего единственного уцелевшего глаза в пасмурное парижское небо. Половины лица у неё просто не стало. На его месте теперь зияло сплошное кровавое месиво. Зрелище и без того довольно устрашающее. А при данных обстоятельствах... Вдруг Луиза сделала нечто совершенно немыслимое (нелепое? бессмысленное?). Она склонилась над девочкой и быстро сфотографировала её. Где-то вдали раздался мощный вой сирен: очевидно, уже приближались машины то ли скорой помощи, то ли полиции. Затрудняюсь сказать, сколько вообще прошло времени (с момента обнаружения нами трупа). Жизнь будто замерла. Время остановилось, застыло. Убивало всё вокруг. Парень, сидевший за рулём злополучной машины-убийцы, по-прежнему стоял и молча смотрел на убитую им девочку. Взгляд у него был какой-то бессмысленный, остекленевший, точно у мертвеца. Его девушка, - судя по всему, она ехала вместе с ним на пассажирском сидении, - истерически кричала что-то ему в лицо и била его кулаками в грудь. Парень не двигался, не шевелился. Лишь слегка покачивался. Ничто больше не выдавало жизни в потухших пустых глазах. Живой покойник. Потом девица вдруг начала царапать когтями парню лицо до крови, продолжая орать, как полоумная. Бессмысленные крики и пронзительные визги оглушали меня и лишали возможности адекватно воспринимать происходившее. Я едва-едва мог сосредоточиться лишь на одной мысли: надо поскорее увести отсюда Луизу, которая теперь больно сжимала мою руку и с ужасом разглядывала мёртвого водителя. А истеричная девушка всё царапала и кричала, кричала и царапала. Брызги крови разлетались в стороны, часть из них попала парню на воротник. А он стоял не шевелясь, как будто его происходящее не касалось вовсе. Лицо несчастного уже совершенно забрызгалось кровью. И рубашка, кстати, тоже. (Я заметил, правда, она заляпана была ещё какими-то масляными пятнами. Неудивительно. Он же водитель.)
Улица с неким животным интересом наблюдала фееричный спектакль. Толпа напирала и надвигалась отовсюду. Нас толкали в бока и пинали со всех сторон разом. Кто-то больно отдавил мне ногу. Я начал задыхаться. Особенно выделился 'из народа' один примечательный старичок в старом потёртом пальто, с зелёным галстуком и с козлиной, несколько даже, как мне тогда почему-то показалось, весёлой бородкой. Он довольно быстро начал собирать вокруг себя публику, лопотал какую-то французскую тарабарщину, всё время указывая пальцем в сторону мёртвого водителя-убийцы. Бородка его весело подпрыгивала в такт каждому слову хозяина, жиденько развеваясь на ветру, а сам он словно бы весь уже с ног до головы превратился в перст указующий или глас божий, рупор самого господа бога на земле нашей грешной, или же в какого-то Мессию, Пророка, Верховного Жреца, Великого Инквизитора, ну никак не менее. Улица с почтительным интересом и глубочайшим вниманием кивала в тон его священным увещеваниям. Толпа приглядывалась, принюхивалась, прислушивалась, буквально затаив дыхание, покачивая своей огромной, стозевной головой в такт божественно-нелепому бормотанью весёлой бородки. Рядом с нами вновь пронзительно закричала, запричитала и заголосила какая-то чувствительная женщина. Но никто уже больше не обращал ни на что внимания: все смотрели только на весёлую бородку, все слушали только весёлую бородку, сотни глаз и ушей устремились к весёлой бородке. А весёлая бородка между тем всё продолжал вещать восторженно-бессмысленно-проникновенно, попеременно указывая пальцем ввысь - в далёкое хмурое небо - и снова на парня в деревенской рубахе навыпуск. Потом он зачем-то подошёл к убийце поближе и сунул свой маленький кулачок ему под нос, продолжая выкрикивать свои устрашающие заклинания (лично мне они тогда казались устрашающими, поскольку я не говорю по-французски, а когда совершенно ничего не смыслишь, воображаешь обычно всякие ужасы). Потрясал и потрясал кулачком. Выкрикивал и выкрикивал. Парень, правда, никак не отреагировал на странный жест козлиного старичка-обвинителя. Улица благоговейно внимала. А бесноватая девушка водителя по-прежнему кричала и царапала ему лицо. Всё кричала и кричала. В ушах у меня звенело от её пронзительно-нелепого визга. И тут внезапно парень выпрямился во весь свой недюжинный рост, расправил широченные плечи, взглянул ей в глаза на мгновение, дёрнулся, будто от удара током, и с размаху ударил девушку огромным кулаком в челюсть. Она упала на землю и затихла. Весёлая бородка от неожиданности даже рот разинула, подпрыгнула было от удивления последний раз вверх, затем как-то вся разом сникла, и её указующий перст обречённо опустился-таки наконец вниз. Да, нелёгкий сегодня денёк выдался для козлинобородого сатира-весельчака. Что поделать. Трудные дни достаются лишь на долю глашатаям Истины! ...
Кто-то из толпы стремительно подбежал и начал выкручивать парню руки, но в том уже не виделось мне совершенно никакой необходимости. Убийца вновь застыл восковой фигурой в музее ужасов. Ладони его состарились лет на двадцать. Глаза в последнем прыжке остекленели и замерли. Взгляд покрылся дымкой, мертвецки заледенел. Да он и был мертвецом. 'Мы все уже трупы, - подумал я тогда почему-то. - Предоставим другим покойникам нас хоронить'. (Но почему же мёртвые так не любят посещать собственные похороны?!) Девушка осталась лежать на земле без движения. Никто к ней не подошёл. Улица ожесточённо и злобно затопала, захлопала, заревела, загремела, завизжала. Я ждал, когда же наконец разнузданная пляска ума - чудовищная по своей абсурдности пантомима - закончится, чтобы поскорее увести отсюда Луизу. Но она не заканчивалась. И, похоже, не закончится. Никогда. Вой полицейских сирен, стремительно приближаясь, становился всё громче и пронзительнее. Противные, царапающие и терзающие душу звуки уже просто напрочь оглушили меня, лишив разом, казалось, зрения, слуха и осязания. Оставили бы хоть разум. Где там. А внимательная публика продолжала угрожающе надвигаться со всех сторон разом. Кто-то опять больно отдавил мне ногу. Луиза ещё больнее вцепилась в мою руку. Нас постепенно оттесняла быстро растущая, размножающаяся тараканья толпа. Поналезло столько народу, что и для блохи места не осталось.
- Если ты меня когда-нибудь ударишь, я уйду от тебя, - тихо шепнула Луиза мне в ухо. Мы крепко держались за руки и медленно продирались сквозь всё надвигающуюся бессмысленную, тупую мутновато-серую массу людей.
- Я никогда тебя не ударю.
- Я знаю.
Наконец мы добрались до гостиницы. Плутали в тот раз слава богу недолго. Ветер разбрызгивал наши мысли. Мало-помалу начал накрапывать мелкий дождик. А ночью на Город обрушился уже довольно сильный ливень. Потопывал и похлопывал по крышам. Притопывал, пританцовывал. Мы тихо лежали в кровати гостиничного номера, обнявшись и предаваясь каждый своим мрачным мыслям. Мысли Луизы, впрочем, мрачными никогда не бывали. Хотя в её голову очень тяжело залезть. Вечно что-нибудь не договаривает! Ни разу ведь не ответила прямо ни на один мой вопрос. Какая-то загадочная недосказанность, невысказанность присуща всем её словам и взглядам. Молчаливые взгляды. Немногословные слова. Многомысленные мысли.
Окно в нашем номере слегка приоткрылось. Но и того оказалось вполне достаточно. Дождь уже буквально заливал нас и постель. Мы тихонько лежали и мёрзли, мокрые с ног до головы, голые, посиневшие. Одеяла и подушки тоже, правда, намокли. А потому совсем не грели. Мне хватило бы пары секунд - просто протянуть руку и поплотнее прикрыть окно, но я почему-то никак не мог заставить себя это сделать. Что-то мешало. Что-то давило. Какой-то леденящий душу мороз сковал изнутри, лишив возможности двигаться, чувствовать, обонять, осязать, осмысливать. Я больше не ощущал ног. Руки мои давно уже посинели от холода. Луиза дрожала, тесно прижавшись ко мне. Меня тоже била довольно крупная конвульсивная дрожь. Время ползло медленно. Время застыло мухой в янтаре. Время шипело ядовитой змеёй. Время стучало колотушкой Сторожа по голове.
- Зачем ты сделала тот снимок?
- Фотография станет напоминанием.
- Напоминанием о чём?
- О том, что жизнь быстротечна.
- 'Царит над нами рок бесчеловечный. И радости земные быстротечны...'??? Глупенькая, ты полагаешь, о таком необходимо постоянно напоминать. Да ещё столь чудовищным способом?! Выглядит просто ужасно.
- ... - Она молчала.
- Ты сумасшедшая?
- А ты как думаешь.
- Отдай мне плёнку.
- Отдам, когда ты забудешь о ней.
- Ты точно сумасшедшая! И я, похоже, тоже. Потому что безумно люблю тебя.
- Я тоже. Всегда.
В дальнейших беседах мы больше никогда не возвращались к тому жуткому происшествию и не вспоминали про снимок.
Это случилось за два месяца до её ухода. Исчезновения.
А вот как всё произошло на самом деле. Или по крайней мере, как всё помнится мне. (Память в последнее время часто подводит меня, и я двигаюсь наугад, по абрису.)
В тот вечер я вернулся с работы довольно поздно. Луизы уже не было. Ни в моей квартире, ни в моей жизни. Я не нашёл ни её, ни каких-либо вещей, связанных с ней, ей принадлежащих. Она забрала всё. Она забрала свою одежду, книги, мольберты. Она забрала кисточки, фотографии, плёнки. Все наши с ней фотографии. Все сделанные ею фотографии. Она удалила с компьютера и ноутбука всё, что могло напомнить о ней. Она забрала и сам ноутбук. Она забрала подарки, которые я дарил ей, и подарки, которые она дарила мне. Она забрала зубную щётку, мочалку, шампуни, мыло, фен. Она забрала расчёску, гребешок, заколки, булавки, шпильки. Она забрала браслеты, кольца, серьги, цепочки. Она забрала кофеварку, которую мы вместе покупали. Она забрала и суповарку, которую покупал для неё я один. Она забрала косметику, тампоны, ватные палочки, туалетную бумагу, бинты. Она забрала все свои любимые игрушки. Она забрала и все мои любимые игрушки: моего плюшевого медвежонка с грустным глазом (не помню, куда девался второй глаз) на огромной печальной морде, моего стойкого оловянного солдатика на одной ноге. Она забрала все рисунки, все наброски, все черновики, все бумаги. Все 'важные' бумаги. Она не оставила даже ни одной зарисовки на холодильнике под магнитом. (Ни одного 'этюда экспромтом'. Увижу ли я когда-нибудь ещё хоть один её милый рисунок?) Она забрала и сам магнит в виде чудовищно-уродливого зеленовато-мутного голландского башмака, купленный нами в Амстердаме. Зачем купили. Не помню. Наверное, он ей тогда чем-то приглянулся. Я всегда покупал то, что хоть сколько-нибудь привлекало её внимание. Любую мелочь. Она забрала все туфли с пряжками. Она забрала и все туфли без пряжек. Хотя бы мою обувь оставила, и то хорошо. Забрала ещё зачем-то мой зелёный галстук-бабочку (под цвет её глаз), который сама же мне и подарила на день рожденья. (А это, между прочим, был мой самый любимый галстук! Должен признать: гардероб я никогда особенно не умел себе подбирать. Им всегда занималась жена с особым тщанием, усердием и утончённым вкусом; одним словом, с любовью. Зачем понадобилось отнимать у меня галстук. И кто теперь будет помогать мне выбирать новую одежду. Я ведь не умею! Невнятные мысли вдруг полезли в голову. Чувства и эмоции скачут наперегонки с собственными тенями. С тенями прошлого. О чём я вообще сейчас думаю?! Какой к чёртовой матери гардероб. С-ног-сшибающий солипсизм! от меня ведь жена ушла.) Незабудки, правда, оставила. А лютики завяли.
Я не нашёл совершенно никаких следов её былого присутствия в нашей квартире. Чисто всё, стерильно, как в хирургической операционной; даже мусор вынесен. Ничего не понимаю. И когда она успела всё это проделать? Одного дня маловато. Недели бы не хватило. И к тому же. Уборка - и без того довольно бессмысленное занятие, - но абсолютно не в её духе. Луиза терпеть не могла порядок. Она умудрялась сотворять беспорядок не только в своих вещах, но даже и в моих. Поскольку обладала поразительной способностью превращать в хаос любое подобие порядка, - буквально всё, попадавшееся ей на пути. В хаос, с коим просто не в силах справиться моя основанная только на фактах мужская логика. Сознание буквально на куски разваливалось. Я вечно ничего не мог найти на собственном своём рабочем столе. И не только на столе. Но и в столе, и под столом. Иногда, правда, находил кое-что. В столе и под столом. Но совсем не то, что ожидал. Сюрприз. И вдруг... Да! Тут явно какая-то чертовщина. Без Дьявола не обошлось. Чёрт запрыгал на скакалке. Завертелся юлой. Где же логика. Предположим. Если бы даже Луиза куда-то ушла. Ушла куда. Ушла от меня. Она не оставила бы в доме такую идеальную чистоту. Невозможно! Что происходит? Да не во сне ли всё. Мне вспомнилась фраза из какого-то старого полузабытого фильма: 'Вас только что стёрли'. Кто-то начисто стёр Луизу. Из. Моей? Жизни. А потом разобрал на части и саму жизнь, уложил в картонные коробки и вывез на помойку. Была ли у меня вообще жена? Я ходил по комнатам, оглушённый, потерянный, молчаливый. Заглянул зачем-то ещё в чулан, словно надеялся найти там хоть что-нибудь среди вёдер и швабр, хоть какие-нибудь ответы. Должны же наконец и швабры что-то знать, чёрт побери. О запрятанных в шкафу скелетах, громко клацающих огромными дырявыми челюстями. Однако же ни один нормальный человек не станет искать у себя в чулане скелеты, да ещё и после ужина! Теряясь в догадках, я остолбенело сел на диван и крепко призадумался. Почему Луиза не оставила хотя бы записку? Потому что она терпеть не могла писать записки. Бред! Бредь. Звездь. Известь? Лунь. Шмунь. Начинается безумие. Хорошо. Допустим. Здесь непременно кроется некая тайна. Загадка. Мистика. И я обязательно докопаюсь до правды. Я найду жену. Найду и верну.
Уже стемнело. Зазвенело. Зазвенело в ушах. Луна преследовала меня, своим огромным жёлтым глазом внимательно следила за всеми моими хаотичными передвижениями по квартире. На две секунды даже показалось, будто комната начала резко менять свои очертания. Стены сходились и расходились, потолок дрожал и падал, пол проваливался. Квартира, мгновенно наполнившись чьим-то чужим сознанием, ловила каждый звук, всхлип, вздрог, вздрызг. Время-пространство взметнулось в воздух и повесилось там, как дохлый голодный мышонок в пустынном холодильнике. Комната словно бы распадалась на части - и они вот-вот начнут обрушиваться мне на голову. А тут ещё что-то проползло по лицу. Наверное, мерзкая навозная муха. Гадость! Зло поселилось в доме. Зло пришло в мой мир с уходом Луизы. О чём я? Где я вообще? В голове зашумело: там бесновалась целая свора крыс. Ужас. Мысли мои обрывались, стремительно перескакивая с одного на другое. Их развелось слишком много. Они размножались в голове роковыми самками богомола в брачный период, безжалостно пожирая свои половинки, и их становилось всё труднее поймать, ухватить, удержать, проанализировать. Я никак не мог сконцентрироваться. В мозгу остались лишь какие-то пробелы, обрывки, лоскуты, ошмётки былой осмысленности, и в итоге - страшная, чёрная, грозная, всепоглощающая Пустота; ничего цельного, вменяемого, адекватного. Так обычно бывает, когда вокруг сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов, всякую осмысленность любых мыслей, действий, поступков, слов, прикосновений, взглядов, событий, etc. (найдите лишнее слово в ряду). Как же собрать воедино свою жизнь, свою голову, своё тело обратно из осколков. На мгновение моё восприятие реальности сдвинулось, завертелось и полетело куда-то в сторону. Я не в состоянии был понять, где нахожусь и что происходит со мной. Боялся даже взглянуть на себя в зеркало: мало ли кого я там увижу. Мои мысли уже не мои мысли, и я уже не я. Кто я. И кто Не-я. Новый страшный не-я. На две секунды вдруг почудилось: квартира наполнилась бесчисленными призрачными людьми, тенями прошлого. То были Луиза и я, но только незнакомые, неведомые, страшные, умноженные и преображённые зеркальными отражениями, другими временными измерениями, спроецированные в иные пространственные плоскости. Жутковатый кастанедовский 'мескалито-кошмарито' мучил меня, наверное, часа четыре, никак не менее. Время расплющилось в узбекскую лепёшку. Хорошо пропечённую. Славно прожаренную. Вкусно.
Будучи не в силах больше терпеть, я просто закрыл глаза. Просто и без затей. А когда вновь открыл их - бесплотный кошмар наконец-то рассеялся. Кое-как смог уснуть. Но сна больше не было - одни сновидения. Опять какие-то ошмётки, обрывки, лоскуты, из которых никак не складывалась хоть сколько-нибудь цельная, вменяемая, адекватная картина происходящего. Даже непонятно, где сон, а где явь.
Утром я не пошёл на работу. Бродил по квартире тенью отца Гамлета и ждал каких-либо известий от Луизы. Обзвонил всех, чьи телефоны у меня затерялись и окопались в памяти. Но нашу общую записную книжку с номерами своих знакомых и коллег Луиза тоже забрала, а никакие, хоть немного конкретные или полезные имена (тем более адреса!) мне почему-то не вспоминались. Я не мог ни есть, ни думать. Не мог даже пить. А уж это вообще ни в какие ворота. Телефон молчал: дохлая церковная мышь, но я, между прочим, где-то слышал: церковные мыши очень жирные и упитанные (в отличие от их менее удачливых соплеменников - тощих и, как правило, всегда крайне мёртвых от голода обитателей пустых домашних холодильников). Безумие подкрадывалось со всех четырёх сторон разом: падало с потолка на голову майской сосулькой, пинало по ногам, дубасило кулаками в бока, пересчитывало рёбра, зубы, сделало флейту из позвоночника. Оставалось лишь одно: поехать к Луизиной матери. Вот будет действительно кошмар. А Кастанеде такое не снилось. Никому не снилось. Даже Хаксли.
Я видел ту ужасную женщину лишь раз в своей жизни. Спустя примерно месяца два после нашей с Луизой свадьбы (на которую она, кстати сказать, и не подумала даже явиться, сославшись на 'слабое' здоровье) мы нанесли ей так называемый визит вежливости. Визит в общем и целом получился, а вот с вежливостью возникли некоторые трудности... Впечатление мамаша произвела, прямо скажем, самое, что ни на есть, отвратительное. Про таких какой-нибудь поэт, наверное, сказал бы: она принадлежала к тем женщинам, для которых вся жизнь укладывается в несколько тщательно отобранных косолапых утверждений - причём все они до единого ошибочные. Довольно вульгарная, засаленная, дурно пахнущая, с дурно пахнущими мыслями, местами даже весьма и весьма грубая, дородная дама (крупная, одним словом! и, между делом, буквально пышущая здоровьем!), с первого взгляда невзлюбившая меня; особенно не затруднялась она скрывать свою антипатию, - что и стало в высшей степени взаимным чувством. Её главная примечательность заключалась между прочим в удивительной способности упрощать все мыслимые и немыслимые вещи на земле, притом на самый идиотический манер; всё равно как если бы университетский профессор-физик очень долго чертил на доске какое-нибудь уравнение Эйнштейна в системе теории общей относительности, разъясняя его студентам трудно перевариваемым, 'несъедобным' языком, а потом вдруг сделал следующий вывод: 'Теперь наконец-то мы с вами поняли: дважды два равняется четырём! Что и требовалось доказать'. К слову сказать, математика у той волкодавоподобной и бульдогообразной дамы была в школе, по всей видимости, именно предметом, вызывавшим наибольшие трудности в усвоении. Я и сам, по правде говоря, никогда не дружил с математикой: не умею решать жизненные уравнения. Никак не получается подвести разрозненные детали в общему знаменателю. Но дамочка (Луизина мамочка) производила впечатление человека, и до десяти-то считать не умевшего... Как бы там ни было, после первого жуткого, мучительного 'визита невежливости' я поклялся себе по возможности реже встречаться с матерью Луизы. А Луиза никогда не клялась. Она промолчала.
Я знаю, почему та несносная женщина так презирала меня. Она ненавидела слабость. В любом её проявлении. Мои увечья, полученные в результате давнишней автокатастрофы, вызывали у неё искреннее, неподдельное отвращение. Тёще сразу сделалась неприятной даже сама мысль о том, что Луиза делит свою постель с 'ущербным', 'убогим' человечком вроде меня. А уж идея родить ребёнка от 'неполноценного', 'неудачника', 'юродивого' бедолаги казалась ей вообще чуть ли не апокалиптической. Мы с женой крайне редко обсуждали вопрос о детях, но я знаю: она очень хотела сына. Я же, напротив, мечтал о дочке, - маленькой голубоглазой девочке, - маленькой совершенной копии любимой жены. Но кто бы ни родился - я бы любил ребёнка, может, даже больше, чем себя или Луизу. Малютку сыночка или лапочку дочку. Правда, каким отцом бы я стал. Теперь уже, наверное, и не узнаю никогда. Никто не узнает. Для начала необходимо всё-таки собраться с мыслями. А как?
Я нехотя, с большим трудом, тараканом в голове и камнем в сердце выполз на улицу, чтобы поехать к тёще. И сразу оглох и ослеп. Вокруг стремительно проносилось огромное множество звуков. Мои глаза стали вдруг сверхчувствительны к свету; слух обострился, как у волков-оборотней. Моё тело тоже будто изменилось вместе со зрением и слухом. Я начал раздваиваться. Дьявол, что ли, какой-то разрезал меня пополам. Да уж. Зарезал как свинью. Чёрт любит поиграть с ножичком! Мне приходилось всё время останавливаться и проверять, моя ли это вообще рука в кармане или нет. Я не понимал происходившего. Где кончается моё тело и начинается остальной мир. Что-то внутри меня пыталось прорваться, пробиться наружу через чужое непонятное состояние, существующее благодаря какой-то посторонней силе, но то жуткое зеркальное пугало обязано своим появлением силам явно потусторонним. Звуки улицы безжалостно оглушали, а её цвета ослепляли. Солнечные лучи испепеляли. Какофония биллионов и триллионов различных шумов и мрачная световая гамма буквально сводили с ума. То казалось: дома вокруг начинали угрожающе расти и как бы с грохотом надвигаться на меня, то - наоборот - они стояли неподвижно, но почему-то крышами вниз. Асфальт проваливался под ногами. Бессмысленный шум улицы, похожий на звук работающей бензопилы или тоскливое завывание нашего сурового северного ветра, вторгся в мой и без того ослабевший разум, и я на мгновение почувствовал себя безвозвратно потерянным для мира. А мир вокруг внезапно сделался чёрным и пустым. Время рассыпалось, расплылось перед глазами: прошлое, настоящее, будущее слились в одну бесформенную бесконечность, безвечность, безвременность. Пейзаж, вроде бы яркий и красочный вблизи, показался мне серым и тусклым у горизонта. Люди тоже превратились в одну большую мутно-серую массу. А где же люди? И я сам. Существую ли я вообще. Где существую и какое место сейчас занимаю в этой неевклидовой системе координат. И что, собственно говоря, исчисляет такая система. Числовые ряды лишь множатся и множатся. Калькулятор не поможет упорядочить бессмысленные цифры и нелепые математические формулы в голове. Вся душа у меня в ссадинах и кровоподтёках. Потерян и избит до полусмерти. И все люди вокруг стали вдруг беспомощными жертвами игры случайностей, игры без правил, а реальность - страшным, сумрачным, пустым и непредсказуемым местом. Одиночество оскалило наконец с величайшим воодушевлением и явным, нескрываемым наслаждением свои жёлто-никотиновые пенистые <как от внезапного приступа волчьего бешенства> клыки и набросилось на меня двухголовым Цербером. А почему он двухголовый? Куда делась третья голова? И всегда ли должен быть кто-то третий. Чертовщина. Бешеная пляска бесов и чертей. О чём я только думаю. Не нравится мне всё. Впереди проблемы. Нервный срыв обеспечен.
Я прибыл к тёще уже затемно. Не помню даже, каким образом (способом?) добрался туда. Сюрприза не случилось. Как и следовало ожидать, она встретила меня неласково. Даже не пустила в дом. Загородила дородным животом вход. Остался сиротливо стоять на пороге и молча слушал её торжественно-приветственную речь.
- Моя дочь не желает больше иметь с вами никаких общих дел??!! Как же я рада, что она наконец поумнела!! Нет ума, считай - калека!! И я тоже не хочу вас видеть!! - проревела белугой любезная 'матушка', да таким брюзгливо-визгливым, противным, леденящим кровь голосом, от которого у меня сразу мороз по коже пробежал, хотя на улице жара стояла пожалуй уже градусов сорок (если не больше). - Вы меня слышите?! Вы не только тупой, но и глухой?! Убирайтесь немедленно!! Вон отсюда!! И не вздумайте ещё хоть раз появиться на пороге моего дома!! Чёртов калека безродный... бездарный и никчемный!! У-у-у!!!
Она ещё долго что-то визжала и кричала в таком духе, обрушивая на меня яростные потоки иеремиад. (Не помню, правда, абсолютно ничего из её скрипично-страдальческого тремоло.) А я между тем всё-таки <по-прежнему> стоял на пороге её дома и пытался почувствовать: вот и она, сама, действительно находится здесь, в двух шагах от меня, - мерзкая вульгарная женщина, - живая и осязаемая. Но всё тщетно. Суетные, бесполезные попытки. Хоть я и узнал её сразу, она вдруг тоже показалась мне частью какого-то нереального мира, - мира, который больше не существует. Который уже не может существовать. (Ведь меня больше нет.) Я знал многое о ней, она ведь не совершенно чужая - всё-таки мать моей любимой женщины, любимой девочки моей; но всё равно она выглядела какой-то странной, старой, нереальной, похожей на статую из музея восковых фигур мадам Тюссо. Я напряжённо уставился в её бесстыжие мутные глаза, внимательно разглядывал её нос с горбинкой, лошадиный подбородок, видел, как шевелились её безобразно-мясистые, сальные губы, слышал её противный голос, раздражённо и злобно выкрикивающий самые отвратительные вещи и гнусные оскорбления в мой адрес, какие только можно услышать, и прекрасно понимал значение каждого слова, но всё равно у меня появилось стойкое ощущение: я нахожусь рядом с незнакомой женщиной. Её не существует. В чужом, незнакомом мире. Его не существует. Кто же ты такая? Что за мир? Я предпринимал отчаянные попытки пробиться сквозь разделявшую нас железобетонную стену, но безуспешно. Откуда стена. Откуда столько ненависти? И как вообще у такой женщины могла родиться и вырасти моя Луиза?! Твоя ли. Да брось! И вот я уже начинаю разговаривать сам с собой... Кошмар. Бес, что ли, какой и вправду вздумал позабавиться со мной. Черти любят веселиться. Просто обожают над нами посмеяться. В 'войнушку' решили поиграть или ещё во что поинтереснее? Ну давайте сыграем. Давненько-давненько я с Чёртом в шашки не играл. В 'войнушку'-то уж точно. Нет. Хотя, может быть, во всём происходящем и была доля правды. Не совсем понятной. Не слишком приятный то ли сон, то ли явь творится в моей жизни, вам не кажется?
Не могу припомнить своё возвращение домой. Домой я, впрочем, и не собирался. Решил заглянуть сначала в местный бар. Давно туда не заходил. (После свадьбы бросил пить.) Там было, между прочим, довольно многолюдно. Играла тихая меланхолическая музыка, под стать моему раздумчивому, философскому умонастроению. Смело и весело подойдя к барной стойке, сразу и решительно, уверенным тоном заказал двойную порцию самого крепкого пойла, каковое имелось у них в наличии, и немедленно выпил. Мир тут же перестал казаться мне бессмысленным. И хотя я по-прежнему мало что понимал из происходившего в моей жизни, но на душе стало как-то спокойнее; неизбывная тоска (двоюродная сестра вселенской скорби) улетучилась куда-то в мгновение ока. В голове немного прояснилось. Безумный туман наконец-то рассеялся. Я всячески ;жил и от нечего делать принялся самозабвенно грызть ногти и глазеть по сторонам. Какой-то рыжий прыщавый парень с тупой ухмылкой на бессмысленном пустынном лице (похоже, он завсегдатай здешнего 'клуба неудачников') откровенно пялился на сидевшую рядом подшлюховатого вида блондинку. Она косилась в его сторону томным манящим взором, потом зачем-то в мою, затем снова в его - и! - стыдливо отворачивалась, пряча лукавые глазки, подобно скромным сельским барышням из какого-нибудь романа Джейн Остин. Скажите, какой водевиль! Неужто она и впрямь считает, якобы у неё на лбу не высечено крупным огненным шрифтом слово 'шлюха'? Буквы буквально пламенеют. И почему люди так любят вечно играть какие-то совершенно не свойственные им роли. Я с удивлением моргнул, значительно кивнул, громко и глубоко-смысленно икнул, выпил ещё и вновь осмотрелся.
Двое мужиков с каменными, холодными лицами сосредоточенно играли на бильярде. Один - бородатый, с толстым безучастным задом, а другой - жирный, по виду напоминавший Синюю Бороду. Игра шла полным ходом, но неторопливо. Усатый бармен ловкими вращательными движениями несколько женственной тонкой руки протирал бокалы. Во всём облике его, казалось, скрывались глубокое отвращение ко всему на свете и некая страшная бездна душевной катастрофы. Блондинка между тем начала всё чаще поглядывать в мою сторону. Что явно не понравилось Рыжему. Он засуетился, шумно подсел ко мне, свирепо уставился на мой бокал, лихорадочно вращая пьяными глазными белк;ми, и нагловато спросил:
- Как дела, братуха.
- Не жалуюсь.
- Чего невесёлый.
Я не ответил ему. Заказал ещё выпить. Какое-то смутное, суровое подозрение залезло ко мне в левый ботинок, затем переползло в правый и медленно начало подкрадываться, подкатываться, подниматься с самого дна моей души (то есть от потных носков) по штанине прямо к подбородку, и невозможно было понять, что это за подозрение, и откуда оно, и почему оно так таинственно и невнятно. И дурно пахнет. Вонючими носочками. Недоумение моё, казалось, разделяли все присутствующие. Никто из них не смотрел на меня.
- Ты, парень, я погляжу, тут нечастый гость и наших правил не знаешь. Давай-ка я тебе сейчас кое-что объясню... - дыхнул на меня Рыжий кровожадным перегаром. - У нас, между прочим, не принято пить в одиночку. Раз пришёл, угости других!
- Я не хочу неприятностей.
Рыжий вытаращил на меня свои по-поросячьи масленые пьяненькие глазки. Я спокойно принялся пить дальше, не обращая на него внимания. Трудно сказать, что он в данный момент испытывал. Хм. Чужая душа - потёмки!
- Ей, ребята, вы слыхали?! А пацан-то, оказывается, не хочет неприятностей, - вдруг весело выкрикнул Рыжий, обращаясь к мужикам на бильярде. Те невозмутимо продолжали свою игру и даже не глянули в его сторону. Рыжий опять повернулся ко мне. - Да ты хоть знаешь, что такое неприятности, козёл!! - И он снова злобно дыхнул мне в нос и в рот своим двухнедельным вонючим перегаром.
- С-слушайте, а вы часом не голубой, а? - осторожным, вкрадчивым, вежливым тоном поинтересовался у него я. - Вы вдруг сели поближе и начали п-приставать ко мне, совершенно игнорируя ту симпатичную блондинистую девушку... Б-боитесь, пошлёт вас куда подальше, и решили попытать счастья со мной. Нельзя же так сразу на себе крест-то с-ставить, молодой человек. Не зд;рово. Очень нехорошо. Д-девушка, может, вас одного только и д-дожидается всю свою жизнь. С-самое время п-пересмотреть свою сексуальную ориентацию. Не следует б-бежать от Судьбы. Или играть с ней в п-прятки. Судьба не любит быть обманутой.
Рыжий вновь выпучил на меня мутненькие недоуменные глазёнки и слегка приоткрыл от удивления свой по-прежнему довольно зловонный пьяный рот. Разинул пасть, как жаба. Интересно. И откуда только взялась рыжая образина с жабьим ртом на севере, где все нормальные люди ходят с пепельно-седыми шевелюрами?! Смутное подозрение моё уползло уже куда-то. Мир снова сделался добрым и прекрасным. Ох, и повеселюсь я сегодня! (хорошенькое веселье: от меня всё-таки жена ушла - не переставать напоминать себе об этом!!).
- Ты меня сейчас что... гомиком обозвал? - по-женски плаксиво завопил вдруг прыщавый парень, опять возмущённо разевая свою рыжую жабообразную пасть: удивлённая рыба, случайно выброшенная на берег. Да. Сегодня явно не мой день. Опять, похоже, не с кем обсудить онтологические проблемы. Одни жабы кругом.
Меланхолическая музыка внезапно стихла (правильно: не время для меланхолии! не до неё сейчас будет), и последние слова Рыжего прозвучали слегка приглушённо, будто бы из-за гробовой доски. Смерть любит с нами поиграть! Двое на бильярде, правда, как раз сейчас перестали играть. Я ещё немного отхлебнул из бокала. Алкоголь мощной пенистой струёй сочно ударил в голову. В ушах зазвенело. Во рту пересохло. Пусть весь наш паршивый мир катится к чёртовой матери! Стоп. А почему вдруг паршивый. Он же только что был прекрасным. Нет, ничего не понимаю. Да и неважно. Жизнь продолжается.
- Я с тобой говорю, урод!! - визжал и пищал между тем Рыжий, брызгая слюной, наверное, на два метра впереди себя. Какая-то одна его малюсенькая слюнка незамедлительно и нагловато запрыгнула мне в глаз. 'Надеюсь, он не заражён вирусом иммунодефицита или чем там ещё похуже? - медлительно, но сосредоточенно размышлял я, с каждым глотком всё больше и больше пьянея. - Хотя какая теперь разница. Сам-то я уже никого не заражу. И к чему сейчас опять вспоминать о кошках и мошках, о мышках и плошках. Чего-чего? Ты спятил. Опять начинаю говорить сам с собой. Плохой знак!' Время, как мне показалось, побежало быстрее. Потом, правда, немного замедлилось и снова бросилось вперёд. Часы тикали. Часов у меня почему-то не нашлось. Где же они. Ах, да.
Я продолжал молча и демонстративно пить. Усатый дородный бармен отвернулся, невозмутимо протирая стакан и не обращая на всё происходящее ровным счётом никакого внимания. Ничто его не заботило. Да таким оно и являлось по сути. Каким-каким? Что являлось? Только бы не потерять сюжетную нить повествования! Рыжий, похоже, всерьёз взбесился. Он по-прежнему кидал в разные стороны свои слова-слюни, как триумфатор червонцы, а мы с барменом и блондинистой шлюхой едва-едва успевали их подбирать своими удивлённо заинтересованными глазами. А потом этот грозный Терсит вдруг встал и начал медленно надвигаться на меня. Я спокойно заказал ещё выпить. 'Надо чтить, повторяю, глубинные потёмки чужой души, надо смело смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть там дрянь одна - всё равно: смотри и чти, смотри и не плюй', - вспомнились мне почему-то чьи-то мудрые слова. А то вон оно как получается: плюёшься-плюёшься, а гордые, воинствующие слюнки твои злобно прыгают по чужим бессовестным глазам. Безобразие! Прямо я даже не знаю, что тут хуже, господа, - когда тебя кулаком по морде бьют, всё лицо в кровь разбивая и зубы твои небрежно раскидывая по грязному полу, или когда ты чужие слюни ловишь своими печальными бессмысленными глазами. А их всё кидают и кидают, а ты всё ловишь и ловишь... Суета сует! Да что там суета! Какое-то прямо фатальное невезение! Плюются тут всякие... Нет, товарищи, так мы счастья не достигнем! А двое на бильярде между тем по-прежнему молча и с каким-то немым даже укором на огромных грустных мордах уставились на нас. И не было солнца в их глазах. И луна убывала. Бородатый, который с толстым задом, зачем-то сломал кий о бильярдный стол. Отбросил одну половинку. В руке у него остался кусок что потолще. Он стал как-то угрожающе поигрывать сим зловещим деревянным обрубком. А жирный, похожий на Синюю Бороду, - наоборот - аккуратно отложил свой кий в сторону и принялся внимательно меня разглядывать с каким-то, как мне показалось, даже со-чувственным, со-страдательным, со-переживающим интересом.
- Мужики, вы слышали. Чёртов заика, философ недовинченный... меня педиком обозвал!! Мудила!!! - всё не унимался плюющийся Рыжий.
Никто не произнёс ни слова. Никто не пошевелился. Все застыли, словно в ожидании беззвучной команды. Бесноватый постоял ещё некоторое время, удивлённо разевая свою рыжую, зловонную, обильно наполненную агрессивной слюной пасть, то и дело переводя взгляд с меня на невозмутимых и грустно-молчаливых бильярдных мужиков. Минуты две, наверное, прошло, а мне показалось - два часа.
- Так... Похоже, у нас тут партия, - со значительным видом прервал наконец я томительное молчание и немедленно отхлебнул из своего бокала.
Блондинка весело хихикнула. Усатый бармен продолжал деловито протирать фужер, не глядя на нас. Просто я даже опять не знаю, господа, что за возмутительное спокойствие такое! Или наоборот невозмутимое. Ну и выдержка. Достойно восхищения! Рыжий вдруг замахнулся на меня кулаком. Я попытался нанести опережающий удар ему в ухо, но, кажется, промазал. Костяшки моих пальцев лишь слегка коснулись волос на его рыжем прыщавом виске. Он вежливо нанёс мне ответный аккуратный удар в челюсть. В ушах зазвенело чуть сильнее обычного, и помутилось слегка перед глазами. Или в голове помутилось. Какая разница. Рыжий тем временем нервно толкнул меня кулаком в грудь. Он слава богу больше не плевался. И то хорошо! Даже лучше, чем зима в год длиной. Я послушно свалился на пол. Бильярдные мужики, дождавшись наконец своей немой команды, внезапно тоже оказались рядом, услужливо поспешая Рыжему на помощь. В помощи их он, впрочем, особливо не нуждался. Втроём они выволокли меня на улицу под всё то же нервно-заливистое блондинистое хихиканье и невозмутимое сопение усатого дородного бармена, по-прежнему старательно протиравшего фужер. (Мне вдруг стало нестерпимо жаль несчастный фужер: до дыр ведь затрёт, окаянный!) Кто из них потом бил и куда бил, не могу припомнить. Бородач с толстым задом пару раз приложил меня по голове обломком кия, превратившимся в его умелых руках в заправски-лихую бейсбольную биту. (И тут опять завертелись в помятом мозгу шашлычные шампуры и бильярдные кии, бейсбольные биты и карандаши, как кошки и мошки в голове у Алисы. Что за идиот вкладывает нелепейшие мысли в мой разум? И почему вечно в мою жизнь врывается какая-то смехотворная мистика? Ничего не понимаю. Бесовщина продолжается.) А жирная Синяя Борода зачем-то дёрнул меня два раза за волосы и за нос. (Зачем. Какой ослепительно яркий и выразительный кадр. Чарли Чаплину очень бы понравился. Комизм ситуации очевиден, вне всяких сомнений. Нелепица, достигшая совершенства! Прелесть.) Потом они по очереди попинали меня слегка ногами в живот и в лицо, больше скорее в целях назидательных. Кровь хлынула на рубашку, испачкала воротник. Всё лицо моё было вообще-то в крови, и я почти ничего не видел. Да и на что там, собственно, смотреть. Почему-то сразу вспомнился русский император Павел: а он тоже, говорят, умер от апоплексического удара. И не от одного. А ещё один из героев писателя-бомжа: тот умер от тоски и от чрезмерной склонности к обобщениям. Но я всё могу простить и понять, если захочу. У меня ведь тоже есть душа, как у троянского коня - пузо. Уж его-то брюхо многое вместит. Даже юродивого плеваку Терсита. Вот только плевать в меня всё-таки не надо! Не нравится... Почему-то вызывает чувство лёгкого душевного дискомфорта. Да. Безумие часто катится на нас с горы ржавой визгливой тележкой неугомонного Мусорщика, громко скрипя рессорами и подшипниками. Вы не замечали?
Очнулся я уже дома глубокой ночью. Чем закончилось - не помню. Как оказался у себя в квартире - не знаю. И знать не хочу! Сохраним интригу. Рёбра сильно ныли. Сломаны, по всем вероятиям. Луна опять преследовала меня. Она сделалась какой-то неестественно туманной, огромной и откровенно пялилась, сверкая по углам сознания своей бесстыдно-любопытной жёлтой мордой. И кровожадно разевала пасть. И было всё как-то... Не знаю. Интригующе, что ли. Все предметы вокруг расплывались, двоились, меняли своё очертание, словно только что вылезли из густого, вязкого мутно-серого тумана. Как если бы я смотрел на них сквозь толщу воды или через треснутое пополам стекло. Разбитое зеркало. Приносит несчастье. В голове забегали, засуетились кроты, торопливо стремясь прорыть себе побольше уютных норок. Один крот задней лапой всё пытался выдавить мне левый глаз. Видимо, ему несколько тесновато и не очень удобно шнырять по моему мозгу. Мозг, что ли, у меня маленький, как у курицы. Не понимаю. Или какое-то зловещее чудище сейчас лезет из меня. Оно скрывалось долгое время где-то внутри, а вот теперь полезло. Основательно полезло. Что со мной. Откуда такая страшная боль? ... За стенкой почудился чей-то храп, но кто там может храпеть. Здесь ведь нет никого, кроме меня. Чёрт играет со мной. Разыгрался не на шутку. И скоро он нас всех убьёт. А потом сменит декорации и выпустит на сцену новых актёров, чтобы сыграть и с ними тоже, вдоволь позабавиться. И их тоже всех уничтожит. Что тут скажешь. Играй, гармонь!.. Мне вдруг смертельно наскучило думать. Перед тем как отключиться, я ещё немного выпил. Не помню, правда, что именно.
Жизнь продолжалась. Завтра будет действительно очень тяжёлый день.
***
Недели две спустя после всех описанных выше весёлых событий, я нашёл наконец совершенно случайно снимок мёртвой девочки из Парижа. Фотография была аккуратно приклеена скотчем ко внутренней стороне моего письменного стола. Качество, между прочим, оставляло желать лучшего. Видимо, у Луизы всё-таки дрогнула рука во время той памятной съёмки. Я долго разглядывал мёртвое окровавленное детское лицо. Во взгляде единственного уцелевшего глаза малышки, казалось, застыл немой вопрос. Хотя вопросов таких <и у неё, и у меня> могло возникнуть ещё бесконечное множество. Вот только... кого и о чём она вопрошала, понять было совершенно невозможно. Почему жена забрала с собой всё до мелочей и оставила мне лишь пугающий снимок. Пугающе бессмысленный. Я никак не мог уразуметь её фантастический замысел. Какие ещё извращённые способы бросить мужчину могут иметься в запасе у женщины. Некоторые просто уходят, не сказав ни слова на прощанье. Всего-то два года брака - не имеет никакого значения. А если бы десять, двадцать лет?.. Она бы так же ушла, ничего не объяснив. Почему ты оставила меня, Лу? ... Чтобы хоть на мгновение вырваться из заколдованного круга мучительных мыслей и призраков прошлого, я сначала хотел порвать фотографию и выбросить, но потом передумал и убрал её в ящик с носками. Пусть остаётся. На память.