Грязные тучи заволокли небосклон. В городе стояла тяжелая, смрадная духота. Наступающая ночь не приносила свежести. Всюду лежал сор и уже несколько лет люди его практически не убирали. Мусор копился, но он никого не интересовал, потому что в городе происходили другие, куда более захватывающие, события. Гремела во все концы революция! Все становилось революционным: и улицы, и дворы, и мусор, и дома с облупленной штукатуркой, разбитыми окнами, заколоченными парадными и открытыми черными дверьми, и жильцы в этих домах.
По почти пустым улицам грузовичок с мерзостно дребезжащим мотором вез полтора десятка работников самого революционного учреждения страны, вооруженных револьверами и винтовками, и последнего совершенно нереволюционного поэта. Грузовичок въехал на территорию полигона бывшего артиллерийского училища, а ныне очень загаженного пустыря, где производились расстрелы; проскочил ворота, прокатил еще несколько минут и, с утихающим тарахтением, встал.
Поэт был спокоен. Высокий, коротко стриженый, с ровными правильными чертами лица, но грузноватым носом, он был в той одежде, в которой среди ночи его взяли из дома три недели назад. Он был удивлен быстротой произведенного "следствия" и "суда", чудовищным и нелепым приговором, но вел себя все это время бестрепетно, ни перед кем не оправдывался и ни о чем не просил; он принял выпавший на его долю жребий и теперь знал, что наступает развязка.
Конвойный командир - красивый русский парень лет двадцати двух-двадцати трех с чистыми серыми глазами - скомандовал выходить. Его подопечные поднялись и стали вылезать из кузова. Легче и даже веселей других спрыгнул вниз поэт. Он неторопливо размял ноги, а потом пошел немного отдельно от конвоя своей прогулочной походкой, как всегда покачиваясь по-верблюжьи на длинных ногах. Не склонный к озорству и шумливому юмору, мечтательный и отрешенный в повседневной жизни, он всегда веселел перед лицом опасности и сейчас был как будто в приподнятом настроении.
Полигон весь был изрыт свежими могилами; ходили в рубашках грязные как черти солдаты, копали новые могилы, зарывали старые. Поэт с брезгливостью боевого офицера смотрел на палаческое дело. Вдруг конвой остановился. Рядом была канава, в которой виднелись тела убитых утром. Подошло несколько солдат и два человека в штатском: хмурый латыш, который говорил о чем-то с конвойным командиром с очень явным акцентом, и маленький суетливый еврей. Последний пожал руки всему конвою, несколько раз назвал себя то поэтом, то советским литератором, а потом каждому сказал в полголоса, что он коллега конвойным и работает в органах. Распаляясь, он объяснил солдатам, какого замечательного и вредного поэта, какого крупного классового врага им предстоит расстрелять. А солдаты и сами видели особенность врага. Они уже расстреляли много людей. Были тут и профессора с нервными лицами, были такие же, как они сами, но отупевшие и потерявшиеся матросы с подавленного весной Кронштадта, а вот таких спокойных, вальяжных господ еще не было.
Конвойному командиру быстро надоела трескотня еврея, и он повернулся к арестанту, ожидая, что тот, вероятно, обратится к нему с какими-то последними словами, может быть, с последней просьбой. Сероглазому парню хотелось показать себя великодушным, ценящим чужое мужество. Но поэт даже не взглянул на него. Он пошарил правой рукой в кармане брюк, достал папиросу, спички, чиркнул, закурил. И преспокойно курил, лишь иногда с вялым любопытством, свысока, поглядывая на убийц.
Окурок папиросы упал в траву. Прозвучала команда. Дюжина солдат революции выстроилась и вскинула ружья. Поэт попрямей повернулся к ним навстречу и усмехнулся. Грянул залп. Поэт дернулся, задержался на ногах еще полсекунды и рухнул. "Ровный красный туман застелет взоры"- вспомнил он, падая и не успевая почувствовать боль.
Тишина повисла над полигоном. Дело было сделано. Латыш, еврей, сероглазый командир и вся расстрельная команда первыми в мире ощутили вдруг утрату только что убитого ими человека. Самым дальним просветом сознания, неподдающимся разуму и идеологии, они почувствовали исключительность убитого и со страхом поняли, что никому из них не удастся умереть так легко, непринужденно и достойно, как ему. И хоть не верили они ни в Бога, ни в душу человеческую, неотвязно преследовало их ощущение, что не приговор они сейчас исполнили, а просто убили человека и все. Но чувства эти не могли и не смели воплотиться в мысли.
Быстрей они бросили труп в канаву и закопали со всеми. Радовались они наступившей темноте, радовались, что не видно их лиц и могильной кровавой земли на рукавах не разглядеть. Радовались они этой ночи так, будто наступила она навсегда, будто свет не разгонит темень, будто солнечные лучи не ворвутся больше в этот город и не охватят все своим светом.