ЗУБНАЯ БОЛЬ СКВОЗЬ ПРИЗМУ
ПОЭТИЧЕСКОГО ВОСПРИЯТИЯ


Всю ночь у поэта Сандрильонова болел зуб. Сандрильонов
повизгивал тихонько и жалобно, зарывал щеку в подушку. По-
том вскакивал со своей ржавой железной кровати, скрипевшей
сочувственно и нестерпимо и, сунув ноги в поношенные полу-
ботинки, подрагивая голыми коленками, ходил по комнате
вдоль стены, от двери к окну и от окна к двери. Боль представ-
лялась поэту круглой, красной с зеленоватым оттенком и напо-
минала то ли разбегающиеся галактики, то ли спираль времени.
"Выдеру его, паразита,- думал Сандрильонов,- утром же
выдеру". И видел себя сидящим в кресле зубного врача.
"Нет, к чёрту. Поболит и перестанет. В прошлый раз тоже
болел. Не умер же. И теперь не умру. А если и умру? Ну и что!
Мужчина так устроен, что боится боли больше, чем смерти. Это
женщина легко переносит боль и боится смерти, детей боится
осиротить. А если всё-таки вырвать?" Колени у Сандрильонова
сделались вялыми, словно плохо застывший студень. "Нет, муж-
чина боится зубного врача больше, чем боли. Ишь ты, что вы-
ходит-то".
Зимний рассвет - всё равно как пар над молоком. Рассвело,
смотришь - ни пара, ни молока, только полумрак лёгкий стоит.
И видно, что занавеска на окне грязная. Противно, когда зана-
веска грязная. Батон лежит на столе, чёрствый. Сандрильонов
вдруг представил себе, будто он жуёт батон и сухая крошка по-
падает на оголённый нерв.
Почему я так боюсь зубодёров?
Ведь это раз - и нету. Да и не больно вовсе, не будет же он
драть без укола. Но не хочу я идти к нему, не хочу. Это, навер-
но, оттого происходит, что внутри человека существует гармо-
ния. Человек живет сам в себе, в своих мыслях и чувствах, а тут
лезет незнакомый субъект в рот волосатыми лапами, и всяче-
ская гармония... что?.. нарушается. Вот оно! Мужчина больше
всего боится нарушения своей внутренней гармонии. А у жен-

щин её и нет вовсе. И зубы у них поэтому красивые. Но всё это
пошло, мелко. Не бывает ведь женщин великих художников,
композиторов или, к примеру - поэтов...
Круглая красноватая боль, похожая на спираль времени, рва-
нулась в разные стороны и рассыпалась множеством маленьких
блестящих осколков. В глазах у Сандрильонова помутилось, он
покачнулся, замигал исступлённо и заходил быстрее, равномер-
но покачивая головой взад и вперед, вправо и влево.
А боль снова собралась в единое целое и стала извивающей-
ся и длинной. Она существовала отдельно от Сандрильонова,
как бы сама по себе, а Сандрильонов сам по себе.
А всё-таки, зубная боль - материальное она явление дейст-
вительности или идеальное? Если она материальная, то нахо-
дится в каком-то одном времени и пространстве, и это-то самое
пространство во мне и болит, а всё остальное не болит.
Рука, скажем, не болит, и нога тоже - не болит. И один мой
зуб ещё не есть я, пусть он и лезет на стенку, а я лягу спать
и всё тут. А если она идеальная, то не буду о ней думать. При-
думаю что-нибудь приятное. Вот иду я, скажем, по пустын-
ному пляжу в жаркий летний день, а навстречу мне идёт моло-
дая красивая женщина с цветком камелии в руке. У неё
задумчивый взгляд, а по озеру плавают белые лебеди. У-у, неу-
жели, когда я встречу её, у меня всё так же будет болеть этот
чёртов зуб? Сандрильонов увидел себя на пустынном пляже
с цветком камелии в руках и с огромным флюсом на левой
щеке. Она, пожалуй, и мимо пройдёт, и сказать ей комплимент
вроде бы и неприлично будет, с флюсом-то. И поэт стал натя-
гивать брюки.
На улице падал мелкий снежок, и деревья стояли в инее.
Благодать-то какая. И чувство единения с миром и успокоения
охватило Сандрильонова.
Страдание ведёт к совершенству. А высшая степень совер-
шенства - это единение с миром путём углубленного созерца-
ния. Вот идёт навстречу старушка, а из сумки у неё торчит хвост
селёдки. И старушка эта - я, и селедка... Фу ты. Нет, конечно.
И придёт же иной раз в голову. Ой, как болит зуб.
В поликлинике на лицах в очереди Сандрильонов про-
читал страх перед неизбежным. Это был человеческий и в об-
щем-то простительный страх. Ну и что, что боятся? Все
они люди, и все они мне братья и сестры, братья и сестры
по боли, и все они - я, а я - они. Я уж сумею пострадать
и за себя, и за них. Дверь открылась. Меня? Нет, слава Богу.

И никто не желает никому зла, и зубной врач тоже, и руки
у него, может быть, не волосатые... Что? Сандрильонов? Меня.
Ну и... ну и пойду, и вырву. Там-там, там-там, идёт вперёд
весёлый маршал Ней.
Больной зуб удалили, а Сандрильонов почувствовал облегче-
ние, словно в неизмеримо приятную бездну низринулся.
"А стоит ли за них страдать? - подумал он, выходя из каби-
нета.- Вот они сидят в очереди и трусят, трусят все до единого.
Братья? Какие братья? Нет у меня братьев и не было никогда.
Я один. А люди...
О, люди! - думалось Сандрильонову,- жалкая толпа обжор
и пьяниц. Вы способны хохотать над газетным фельетоном и за-
сыпаете на десятой строчке моих стихов. Вам бы лишь посмот-
реть хоккей по телевизору. В пятницу вы норовите занять
трёшку до понедельника, а в понедельник у вас болит голова.
Я-то пытаюсь наполнить содержанием вашу жизнь. Я умру,
а вы пройдёте, пройдёте мимо с селёдкой под мышкой, и ни
одна слеза не оросит моей холодной могилы".
Придя домой, Сандрильонов хотел дописать неоконченное
стихотворение о первом снеге, но всё-таки ночь была бессон-
ной. Поэт зевнул; не раздеваясь, повалился на кровать поверх
одеяла и захрапел.


Конец