Белозёров Иван Валентинович : другие произведения.

Потаенные имена

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
   ПЕРВАЯ ГЛАВА
  
   I
  
   "Константин, вы готовы стать мужчиной моей мечты?"
   Озорные глаза, рассыпавшиеся по ветру волосы не требовали ответа - это был крик счастья, и пожелание счастья другим людям.
   Не зная, что ответить, я сделал вид, что глубоко задумался. Впрочем, ее взгляд задержался на мне ненадолго, почти сразу перепрыгнув на другой объект интереса, такого же горячего и подлинного.
   Софья, ее однокурсница по Пореченскому Пединституту, глубокомысленно выпустила вверх толстенную струю конопляного дыма. Она курила анашу и ей никогда не приходило в голову скрывать это.
   "Ты ... не думай так тяжело, - посоветовала она мне, протягивая дымящийся "косяк", - она - как погода, изменяется каждый день, и по несколько раз".
   Я затянулся, что, естественно, вызвало приступ грудного кашля. Небольшой довесок к уже выпитому вину - не более того. Конопля не действовала на мозг, но сам факт курения на пляже запрещенного наркотика прибавлял веселья в нашей юной компании. Я был самым старшим, хотя это было не сразу заметно; не так давно мне стукнуло тридцать.
   "Погода" оторвалась от импровизированного танца и вновь повернулась ко мне, словно я ее интересовал - как интересует котенка или годовалого младенца яркий красный шарик. "А почему вы не танцуете? Давайте танцевать!"
   О Боже, какие глаза, какая мягкая грация в движениях! Я никогда не имел способностей к танцу, но сейчас ... Здесь и сейчас - можно.
   Нас было не так много - всего 5 человек: я - столичный "варяг" и четверо загорелых детей Реки. Все были немного навеселе, хотя нет: "Погода" и ее подруга пили одну бутылку пива на двоих, а Софья пренебрегала алкоголем вообще, предпочитая чистый дурман.
   Мы с Юриком были не то, чтобы пьяны, но находились в том состоянии, в котором считалось приличным знакомиться с прекрасным полом: приподнятость в мыслях и чувствах делала общение легким, как кораблик из спичечного коробка, скользящий по весеннему ручью.
   Я танцевал, я вертелся и прыгал, в завершении чего сделал полу-акробатический переворот вперед - и довольно удачно. В смысле - не упал и вызвал новый виток интереса у девушки, которая искала мужчину мечты на улице, в толпе незнакомых людей, и сразу забывала о находках.
   Было тепло, но не жарко, как обычно бывает в Поречье в начале августе. Солнце незаметно висело над Рекой, ласково грело, но не слепило в глаза.
   Это был день городского карнавала: сначала мы прогуливались по центру, ожидая начала праздничного шествия, потом смотрели на проезжающие мимо немудреные подиумы с наряженными людьми - студентами городских институтов. Скромность в нарядах и выдумках компенсировалась несравненной легкостью и беззаботностью участников. Все вокруг жили, казалось, одним днем.
   Юрик пригласил меня пойти на карнавал с конкретной целью: познакомиться с "нормальными" девушками. Я согласился с энтузиазмом, так как оставил в столице свою прежнюю привязанность, а здесь, в речной столице, еще не нашел себе никого (про неудачные опыты с девицами легкого поведения на улицы Титова я стыдливо умолчу).
   Софье была свойственна удивительная доверчивость. Как только она увидела меня рядом со своей однокурсницей, первые ее слова были: "У меня есть травка, будешь?".
   Посреди толпы, в окружении бдительной милиции, на главной площади города! В местном путеводителе, который я взял в заводской библиотеке, было гордо отмечено, что эта площадь превосходит по размеру все другие площади Европы.
   При моем очевидном согласии Софья вытащила из разноцветной хипповской сумочки полиэтиленовый пакетик с мелкой коричнево-зеленоватой трухой, которой она собиралась набивать имеющиеся папиросы. Пакетик развязывался с трудом. Хозяйка травы была девушкой богемной, расслабленной и несколько крупной, хотя чрезвычайно умной и обаятельной; но движения ее пальцев были не слишком ловкими.
   Так родилась идея пойти на пляж и там "забить косяк" "по-нормальному, без ментов".
   Припоминаю положительный отклик компании, когда я - кажется, единственный человек при деньгах - взял три бутылки пива и орешков в последнем не опустошенном толпой коммерческом киоске в центре, в двух шагах от площади. Да, для счастья нам хватало немногого...
   "Погода" временами тайком смотрела на меня и мой взгляд тоже все время перебегал на нее. Кажется, Софья назвала ее Настей.
   Настя и ее подруга, Ася, были шапочно знакомы Юрику, который был одним из организаторов ежегодной "Студенческой весны" в городе.
   Настя была одета в зеленые тона: свободные легкие брюки, рубашка с очень короткими рукавами - почти безрукавка. Она все время двигалась, подпевала музыке, извиваясь как зеленая ящерка, но с прямой шеей и высоко поднятой головой, с чувством аристократического достоинства.
   Сильный речной ветер разметал ее обгоревшие на солнце русые волосы, обычно собранные в пучке где-то за затылком. Кажется, он же разогнал других гуляющих по берегу, или мы случайно оказались в стороне ото всех.
   "Купаться! - закричал я".
   Компания ответила на этот призыв дружным ревом. Юрик содрал с себя стильную черную рубашку, едва не разорвав ее, и принялся возиться с яркой железной бляхой на широченном поясе. Я раздевался более осторожно, испытывая обычную смесь противоречивых чувств: желание оказаться на полной воде и нежелание влезать в холодную воду.
   Девчонки, сняв туфли и засучив брючины, с визгом побежали по мелководью - это заменяло им купание. София, уже вроде поймавшая ускользающий кайф, грузно опустилась на песок, пребывая в полной гармонии с рекой, солнцем, ветром и чайками.
   Слава Богу, на мне были черные трусы, которые вполне могли сойти за плавки. Я опередил Юрика - тот еще долго справлялся с деталями модного гардероба и, стоя на одной ноге в цветастых трусах, сдирал с другой ноги носок. Юрик был брюнетом-южанином и обильный мех покрывал мужественную грудь, как, кстати, и значительную часть ног.
   Девчонки бежали обратно к нам.
   Я медленно вошел в воду, содрогаясь от холода.
   Сзади раздался шумный всплеск воды, затем победное фыркание Юрика.
   "Это человек - амфибия!", - закричала Настя, показывая, видно, на меня.
   Да, тогда она стояла на берегу и всматривалась в поверхность реки: я заплыл далеко, почти на середину течения, и мою голову нельзя было различить в блеске волн. Стало сильно сносить, на обратном пути пришлось немного попыхтеть.
   Честно признаюсь, я заплыл так далеко, чтобы произвести на нее впечатление - что здесь такого? Мой отец, кажется, и с вышки прыгал в таких обстоятельствах.
   В юности на тусовке все происходит очень просто и без стеснения, как-то естественно: "Погода" записала мой телефонный номер. Она была почему-то уверена, что меня зовут Константин, хотя по паспорту я с рождения - Василий. Я записал ее телефон: "Настенька", затем восьмерка и еще десять цифр.
   Потом, уже много позже, она сказала: "Ты был такой стеснительный, зажатый, и мне так хотелось тебя растормошить!"
   У нее были зеленые глаза, теплые и ласковые.
  
   ***
  
   Во время утренней "летучки" градус напряженности всегда возрастал: новый директор умел "взбодрить" коллектив.
   Это делалось им неосознанно: такова была манера работы на предприятиях, где командовали "красные директора". В отсутствии экономических методов стимулирования прибегали к старым, привычным средствам: повышенный тон, угрозы увольнения и штрафа, в некоторых случаях - мат (хотя мат обычно оставляли для простых сотрудников - чтобы тем было легче понять, что от них хочет начальство). Как ни странно, нецензурной бранью на предприятии отнюдь не пренебрегали женщины, - это я узнал потом.
   Обе стороны стола заняли заводские руководители: директор по производству Алексейчук (недавний начальник цеха металлических конструкций), технический директор Александр Иванович Егоров, человек высокого роста с вытянутым бледным аристократическим лицом (сын легендарного главного конструктора, блиставшего в 70-х годах), следом - нынешний главный конструктор Игорь Михайлович, молодой красивый мужчина с наивным лицом; он практически вырос на заводе и производил впечатление чистого "технаря", ничего не понимающего в бизнесе. На углу стола сидела главный бухгалтер, пышнотелая брюнетка с низким голосом, способным возноситься до визга.
   Она привыкла сидеть рядом с финансовым директором Галиной Николаевной Цирценко, женщиной сухого сложения с бесстрастным взглядом, одетой обычно в скромное серое или темно-зеленое платье, подчеркивающее хрупкость ее фигуры. Далее - коммерческий директор Цеткин - невысокий худощавый еврей, подвижный и быстрый в решениях (он был переброшен сюда с другого предприятия холдинга). Между ними вклинился Леонид, молодой финансист, приехавший из Москвы.
   Я сидел по левую сторону от директора, между финансовым директором и директором по кадрам, немолодым человеком с немного сморщенным лицом. Это было вопиющим нарушением установившейся "табели о рангах", где все места были расписаны и закреплены за заводскими начальниками. Но, поскольку меня прислали на завод вместе с новым директором и я считался советником владельца холдинга, то мне это прощалось.
   В принципе, все были свои - не было проблем с оглашением конфиденциальной информации. Всем было некуда деться с завода - на других предприятиях области были свои команды, да и дела у других шли гораздо хуже, чем в холдинге.
   Каждый был сам за себя, но складывались группы интересов: старая верхушка завода (технари) была в сложных отношениях с финансовым блоком.
   Переброшенный на завод с другого предприятия коммерческий директор чувствовал себя чужаком - и так воспринимались местными. На выходные он не ленился мотаться домой на машине за 360 км.
   Директор по кадрам не входил ни в какую группировку, но информировал директора и начальство холдинга о подробностях жизни всех топ-менеджеров завода, за что не пользовался особой любовью.
   Новый директор Степанцев был выше любых дрязг. Он отвечал перед хозяином холдинга, отвечал своей новой должностью и своим будущим. Будущее могло быть солидным. Хозяин доверял узкому кругу лиц, в который было трудно попасть.
   Директор был массивен, с довольно острым носом на крупном лице и немного простуженным голосом.
   За директорским столом он сидел прямо, не двигаясь, чуть наклонив голову на мощной шее - только глаза бегали от одного человека к другому, да немного двигались пальцы рук. Разговаривая, он любил смотреть прямо в глаза собеседнику: "так сразу видишь, врет он тебе или нет", - пояснял он.
   Глаза у него были немного красные, что было вызвано, вероятно, тяжелой комплекцией.
   Бывший профсоюзный деятель, он имел несколько поверхностное представление о производственных процессах, но компенсировал это огромной энергией и напористостью. В работе он производил впечатление носорога - упорного, настойчивого, не останавливающегося на своем пути.
   "Каков объем опор? Сколько кубов туда было залито? Их проверяли, работу принимали?" Степанцев обращался к директору по производству, который занимал этот пост всего год или два.
   Тот не мог сказать ничего внятного. Опоры заливали давно - около 7 лет назад, когда новый владелец только-только купил завод у семьи бывшего директора.
   Степанцев начал багроветь, что случалось, когда подчиненные отказывались отвечать на его вопросы и он был вынужден повторять, настаивать.
   "Я говорю, что они из себя представляют? Какова высота, размеры, марка бетона? Проект какой-то был?" - этот вопрос касался уже технического директора.
   Его мысли можно было угадать: если у конструкторов уже есть проект, то получится сэкономить холдингу миллионы.
   Владелец холдинга не был готов профинансировать эту затею целиком. Расчет шел на государственные кредиты, их мог бы дать Пореченский филиал Госбанка, с которым были хорошие отношения и который кредитовал все предприятия холдинга под низкий процент.
   Внимание присутствующих переключилось с потерявшегося директора по производству на технического директора, который знал все, практически все, что происходило на заводе за последние двадцать лет. Он был относительно молод - 45 лет, но был заводским начальником в третьем поколении - заводской элитой в лучшем смысле слова.
   Егоров не торопясь выпрямился, убрав локти со стола, и спокойным голосом рассказал, что завод тогда выполнял сторонний заказ, точнее - заказ губернатора, который обещал президенту построить мост через реку, чтобы подвести к городу автодорогу с другой стороны, с запада.
   Дело в том, что город был связан со столицей только железной дорогой, автомобильную так и не построили. От Москвы надо было ехать по федеральной трассе до соседнего Анатольева, потом вниз по реке по довольно узкому и извилистому шоссе целых 90 километров.
   Губернатор был переизбран, после чего проект строительства заглох. Как объявил губернатор, по вине "Госавтодора", который не мог согласовать место стыковки моста и будущей федеральной трассы. Эту историю еще помнили в городе. Степанцев не знал ее, потому что был, как и я, "варягом".
   Тогда хорошие деньги из областного бюджета были освоены, даже вроде выделялись деньги из федерального бюджета. Но в действительности сделали только две опоры моста с этой стороны реки.
   Готового проекта на заводе никто не видел, как объяснил технический директор. Работы выполнялись спешно, по неполной рабочей документации, на основании "телефонного права", без комплекта разрешений. Однако, насколько он знал, какие-то акты подписывались руководством и финансовые расчеты велись.
   Это было меткое перекидывание мяча на поле финансистов, с которыми производственники не ладили.
   Директор заметно побагровел и ниже наклонил голову. Его взгляд стал и впрямь напоминать взгляд носорога, но теперь он был обращен к Галине Николаевне, командующей всеми прибылями и убытками завода.
   Стол в директорском кабинете небольшой - такова традиция. Все начальники сидели тесно, соприкасаясь локтями, и напряженность легко передавалась от одного к другому.
   Главный бухгалтер неприязненно буравила меня взглядом с дальнего конца стола. У нас с ней случилось миниатюрное столкновение: по стечению обстоятельств ее назначили ответственной за то, чтобы подобрать квартиры новоприбывшим. Она немного схалтурила и сняла для меня форменный клоповник, за который я был вынужден заплатить в первый же день прибытия малоприятной хозяйке. Я не поленился высказать свою критику в присутствии директора, что было неосмотрительно с моей стороны, хотя и простительно по молодости. В довершение этой глупости, я еще случайно занял ее место в директорском кабинете, и ей пришлось сместиться.
   Последний в кругу участников, начальник охраны Сергей Павлович Беспутько, сидел вытянувшись, как струна, и внимательно внимал словам директора. Он был седым, хотя и не старым. Вместо пистолета или дубинки у него в руках всегда была рация, которую он отключал на время совещания, но продолжал вертеть в руках.
   Он ходил в черном костюме и белой рубашке. В отличие от других, он назначался не из Москвы, а на месте директором завода, поэтому ловил не только каждое его слово, но и каждый жест. От начальства он ожидал точных приказов, чтобы самому не оказаться в ответе.
   Подчеркнуто сухим и четким голосом Галина Николаевна отчиталась, что договор был заключен не напрямую с предприятием, а через Торговый дом - структуру, тоже входившую в холдинг.
   Выручка завода от выполнения работ, точнее - убыток, была учтена в балансе за 1998 год.
   "Убыток?" - уже более спокойно переспросил директор, который начал что-то понимать.
   "Да, убыток в размере... примерно 20 миллионов".
   Галина Николаевна знала всю финансовую кухню завода и, частично, холдинга. Степанцев знал эту систему в самых общих чертах. Руководство холдинга полагало, что директора на местах должны знать только свою часть общей картины. Я знал эту картину довольно отрывочно, и то - благодаря моей работе с обязательной отчетностью предприятий - эмитентов и разговорам в курилке.
   Все сырье и большая часть материалов (прокат, щебень, цемент) шли на завод через ООО "Торговый дом". Продажа и отгрузка продукции (ЖБИ изделий и металлоконструкций) шла тоже через него. Сам завод, на котором все еще работало 4 100 человек (в советское время насчитывалось 7 500) был убыточным. Прибыльной была вышеуказанная посредническая структура. Она находилась во владении у двух офшорных компаний с труднопроизносимыми названиями.
   "Ладно, - сдался Степанцев, - техническая документация есть?"
   "Поищем, - обещал технический директор, - неполная, но должна быть".
   "Мы передавали опоры по акту заказчику? У кого они на балансе?"
   "Вероятно, у Торгового дома" - пояснила Галина Николаевна, странно заморгав глазами. У нее были серьезные проблемы с обоими глазами, о чем я узнал позже; а директорский кабинет на излете Перестройки был обит изнутри деревянными панелями, пол был закрыт толстыми коврами, и в нем всегда был сухой воздух, неприятный для больных глаз.
   "Значит, так: финансовой службе - узнать юридическое положение дел, кто собственник, кто не собственник, какие у кого права, на чьей земле и так далее. Александру Ивановичу (техническому директору) - найти проект какой ни есть. Леониду (еще одному "варягу", приехавшему из Москвы, молодому финансисту) - просмотреть все документы, оценить стоимость".
   "Доложите послезавтра. Совещание по мосту будем проводить два раза в неделю, - он развернулся к окну, у которого за маленьким столиком тихонько сидела немолодая секретарша, оставшаяся от прошлых директоров - Люба, в протокол!"
  
   II
  
   Я видел эти опоры раньше, но совершенно случайно.
   "Я познакомлю тебя с Дамирой! Ты увидишь, насколько вы подходите друг другу".
   У Насти был прилив желания сделать всех окружающих людей счастливыми. Поскольку я, на первый взгляд, не вполне подходил ей, а ее подружка и однокурсница Дамира еще не сделала никаких шагов в отношении личной жизни, то напрашивался логичный вывод - познакомить нас.
   Вообще-то я рассчитывал на романтическую прогулку по парку вдвоем, но, уже немного зная Погоду, ничуть не удивился изменениям в наших совместных планах.
   Парк официально назывался Куйбышевским, а в народе по старинке - "Пригородным", потому что в дореволюционные времена он не входил в городскую черту. Чтобы попасть туда, надо было переехать Грязный овраг, который после Революции получил гордое наименование "Оврага большевиков": там, по официальной версии, собирались подпольщики- социал-демократы.
   Парк был известен главным образом двумя достопримечательностями. Первая - что в нем жили белки и их можно было кормить с рук. Орешками торговали бабульки рядом, на трамвайной остановке "Овраг большевиков".
   И вторая - что в парке, если верить слухам и сообщениям "желтой прессы", бродил маньяк. Правда, маньяк должен был появляться в темное время суток, а днем парк был царством детей и бабушек.
   Мы встретились около семи часов вечера, когда закат был уже не за горами.
   "А мы сможем встретить закат на берегу, там, где парк выходит на Реку?"
   "Вы что, Константин? - Настя иногда шуточно обращалась ко мне как к "Константину" и в таких случаях переходила на "Вы", - когда стемнеет, здесь будет бродить маньяк с дубинкой".
   Дамира скромно помалкивала, чуть улыбаясь, как и подобает загадочной восточной женщине.
   "Настоящий маньяк, - подхватил я игру, - это стоит увидеть! Я никогда не видел настоящих маньяков, хотя много читал о них в прессе".
   Дамира не удержалась и прыснула.
   Мы шли по аллеям, вдоль которых тянулись к небу сосны, высокие светлые прямые сосны Среднего Поречья. Белки уже разбежались по своим дуплам, обобрав бабушек и детишек и попрятав орешки по укромным уголкам. Мы шли вглубь парка, а навстречу нам шли взрослые с детьми, возвращаясь домой, к ужину.
   Настя, как обычно, шла по центру, мы Дамирой, вежливо улыбаясь - по бокам. С собой имелись две бутылки пореченского пива "Привольное" и одна пачка соленых орешков - не для парковой живности, а для себя.
   Погода, чтобы преодолеть стеснительность своей подруги, постоянно тараторила.
   "Дамирка, ты уже написала эссе?"
   Эссе полагалось писать на английском. Девчонки были на втором курсе, но уже знали язык порядочно, получше меня.
   "Ой, Настя, ты знаешь, ...." - Такими интригующими словами начиналось любая фраза у Дамиры. Выяснилось, что она уже написала эссе, тогда как у самой Насти оставалось на это две ночи и один день.
   Впрочем, были еще другие варианты зачина: "Представляешь, Настё-ёнка-а!" После чего следовал тривиальный слух о новой прическе преподавательницы английского или деканши института.
   Конечно, не все новости были столь легковесными. От Насти я узнал, что самые лучшие и современные английские фильмы показывают в "Британском совете" - эта международная организация имела, оказывается, филиал в Поречье.
   "Я взяла там две книжки, - дают на три недели, - одну про Голсуорси, другую по истории языка. Ты уже записалась к ним? Надо иметь студак и одну цветную фотографию, кажется, 3 на 6". Настя никогда не была в ладах с арифметикой и плохо запоминала числа.
   Выяснилось также, что обе уже преподавали по вечерам на частных курсах английского языка. В отличие от Софьи, жившей в престижном районе в центре, они происходили из вполне народной среды, из семей небольшого достатка, и должны были подрабатывать.
   Мы прошли парк насквозь и вышли на высокий пригорок, с которого открывался вид на Реку. Обзор был не идеальным, потому что сбоку вид заслоняли сосны, а сама река в этом месте была необычайна узка - можно было ясно разглядеть противоположный берег.
   Верная своей "идее фикс", Настя усадила меня и Дамиру рядом, сама села сбоку.
   "Начнем любоваться закатом и ждать маньяка?"
   "Маньяк, наверное, сначала полюбуется закатом вместе с нами, а потом перейдет к своим грязным делам," - чуть картавя и смущаясь, все же пошутила Дамира. Постоянная болтовня и шутки Насти помогли ей снять стеснение.
   Она была невысокого роста и, в отличие от светловолосой Насти, олицетворяла восточную красоту: естественный цвет плотных темно-коричневых волос, аккуратное лицо с ярко выраженными монголоидными чертами, один глаз чуть-чуть скошен в сторону, нос небольшой, от природы черные, густые ресницы, не нуждавшиеся в подкрашивании.
   Она носила синюю джинсовую куртку и джинсы. Под курткой была темная футболка. Черный цвет был у Дамиры излюбленным, и только изредка, зимой, дополнялся белым свитером.
   Я открыл обе бутылки ключом: одну оставил себе, вторую протянул девушкам вместе с орешками.
   "А что это за милый домик?"
   Небольшое деревянное строение в один этаж производило впечатление чего-то старого, в стиле ретро.
   "А, ты не знаешь! - торжествующе заявила Настя, - это лыжная база. А летом здесь кружки".
   Я встал и спустился вниз к домику. Вблизи стало заметно, что раньше он был покрашен яркой желтой краской, которая облупилась и поистерлась, отчего издалека стены стали казаться светло-коричневыми. За домиком виднелись какие-то бетонные конструкции - словно собирались строить что-то грандиозное, даже начали заливать фундаменты и стены первого этажа, но потом передумали.
   Настя, которой было трудно усидеть на одном месте, присоединилась ко мне. Дамира подошла тоже.
   Мы втроем глядели на реку, небо, закатное солнце и бетонные основания. Мы говорили о вещах очень важных и приятных, но я не помню, о каких. Что кажется значительным сегодня, теряет содержание и остроту завтра.
   Мы с Дамиркой разговорились и прекрасно поняли друг друга. Она была не заинтересована мной, но считала, что я абсолютно подхожу для ее подруги. Мне Дамирка понравилась: она занималась карате, слушала баллады металлических групп, была начитана, обладала хорошим чувством юмора - и при всем этом по-азиатски скромна и застенчива.
   Мой интерес к татарским корням Дамиры был вначале понят ей неправильно. Кажется, среди многих татар признаком высокой культуры считается использование русского языка и европейский стиль жизни, европейское образование. Вопросы об изучении родного языка, о предках, о татарской деревне воспринимаются почему-то как предлог к издевкам.
   Хотя мой интерес был искренним. От нее я с удивлением услышал, что среди татар и других народов Реки все еще принято в приличных семьях отдавать детей обучаться языку Корана.
   Однако татарский язык она знала уже слабовато.
   Почему национальные языки не в чести даже у тех, для кого они родные? Какие богатства национальных культур мы уже потеряли в нашей империи? Сколько народов оставили свои языки - а с языками и обычаи, и обряды, и песни, и сказки, и знания о природе?
   Не случайно, наверно, среди татарской интеллигенции гордость за свой народ и свою культуру соседствует с чувством обиженного самолюбия, со стремлением доказать свою равнозначность "титульной нации".
   В тот вечер межнациональный диалог удался, и мы единогласно заявили Насте, что мы друг другу подходим - но только как друзья.
   Друзья. Не всем, с кем ты много и часто бываешь вместе, ты готов предложить дружбу.
   Это чувство бескорыстно и не требует ничего взамен.
   Почему-то с друзьями мы встречаемся куда реже, чем хотелось бы. А женщины с подругами юности - и того реже. Судьба разлучает девчонок. Муж, дом, дети, заботы. Круг общения замыкается на знакомых мужа. Подружки, с которыми делилась самым сокровенным, первой любовью и первыми разочарованиями - ведь не расскажешь же маме про первого мужчину, а осмыслить и оценить это девушке без чьей-то помощи, наедине с собой невозможно - оказываются далеко, тоже занятые своими семьями.
   Но тогда все это неясно маячило где-то впереди, скрытое за извилинами будущей дороги.
   Вечер оказался прекрасным; хотя Настя должна была чувствовать разочарование от крушения своего гениального плана, зато мы вволю насмеялись и понастроили втроем не менее грандиозных планов.
   Конечно, ни один из них не был осуществлен.
  
   ***
  
   От Второго цеха в памяти лучше всего сохранился гигантский пирожок с рисом и мясом всего за 24 рубля. Буфетчица равнодушно протянула мне серый бумажный кулек, затем сдачу медяшками.
   Цена действительно была низкой, впрочем, это с какой меркой подходить. Средняя зарплата на заводе была 4 тысячи 05 рублей.
   На встречу в цеху женщины пришли в своих синих робах. Начальник цеха, пожилой грузный мужчина в необъятном темно-сером пиджаке, сел справа от Степанцева.
   На мне, как на грех, была офисная одежда светлых тонов и я определенно выделялся среди собравшихся. Хотя особого интереса к моей персоне никто не проявлял. За последние 20 лет рабочие разучились удивляться и не имели никакого интереса к тому, что происходило на заводе, если это не затрагивало их скудные доходы.
   "Вась, - откровенно говорил мне председатель профкома Владимир, молодой, с длинноватым острым носом и немного запавшими глазами, - оденься нормально, прийди в цех, поговори с людьми, тогда все узнаешь...".
   "Рубашка, брюки?"
   "Да, но рубашка темная. Понимаешь, в цеху постоянно пыль и гарь. Тебе бы пришлось менять рубашку ежедневно - воротничок становится черным за два дня".
   Я вспомнил, что брат Насти, фрезеровщик на "ПоречАллюминии", ежедневно мыл голову хозяйственным мылом, чтобы избавиться от специфического запаха машинного масла и металлической пыли.
   Я так и не удосужился поговорить с рабочими. Тогда я убеждал себя, что и так знаю все, что нужно для работы. Но на самом деле я просто не мог представить, как преодолеть эту границу между работающим человеком и тем, кто питается от его трудов, получая в десять раз больше "в конверте".
   Это вечное чувство вины интеллигента, который не делает ничего своими руками, но пользуется всеми благами цивилизации и живет обычно в лучших условиях, чем те, кто эти блага создают.
   "Мы начинаем новый проект, и завод будет работать на полную мощность", - с места в карьер повел свою речь директор. Он в первый раз встречался с рабочими, в планах были такие же встречи в десяти других цехах.
   "Это означает, что все рабочие руки нам будут очень нужны и работы будет много, - он сделал многозначительную паузу, - и мы сможем улучшить ситуацию по оплате при подъеме объемов".
   Работницы слушали его, на первый взгляд, внимательно, хотя без особого доверия. Большинство работали еще с советских времен.
   Не вслушиваясь в слова нового директора, они смотрели на его манеру держаться, на костюм, на прическу, на уверенную, армейскую манеру речи. В сравнении с прежним директором он явно выигрывал.
   "У нас есть возможность повысить производительность и доходность уже сейчас, за счет сокращения переходящих складских остатков: 15 % продукции "зависли" между цехами, то есть валяются где-то. Мы наладим контроль за каждым изделием, за его прохождением по цеху и между цехами," - эти слова были обращены скорее к начальнику цеха, чем к работницам.
   Проблема переходящих остатков была вечной ввиду того, что разрешить ее было, как оказалось, невозможно - для этого потребовалось бы закрыть старое производство и создать новое, с новыми рабочими процессами и новыми кадрами.
   Все, что сейчас говорилось, я слышал. И редактировал перед тем, как это публиковалось в заводской малотиражке "Пореченский производственник". Газетка выходила два раза в месяц тиражом 1 100 экз. Печаталась на ротопринте, который стоял в управлении главного инженера. Цвет букв был зеленоватым, цвет бумаги - серым. Полосы содержали официальные выступления, заводскую хронику, статистику за месяц, поздравления с юбилеями почетных заводчан, фотографии патриотических акций. Для каждого номера готовилась большое интервью со Степанцевом.
   Позже удалось договориться о дешевой печати на нормальном станке в Доме журналиста. Газету если не особо читали, то, по крайней мере, сразу не выбрасывали.
   Она была необходима, чтобы донести до народа желания руководства и его представления о будущем. И если с первым все было в общем-то понятно, то с будущим возникали сложности. После многих лет вранья рабочие, досыта накормленные "завтраками", не верили никаким обещаниям и скептически относились к любым грандиозным планам.
   Потому-то Степанцев, при всей своей занятости, и выкраивал время для встреч в цехах, пытаясь лично убедить рабочих.
   Начались "вопросы к докладчику". Женщины побойчее высказывали, уже в сотый раз, свои просьбы к начальству:
   " ... перчатки". В цеху постоянно не хватало рабочих перчаток, которые должны были защищать руки работниц от мелких повреждений.
   "- Это мы решим. Перчатки будут. Даю поручение коммерческому директору. Начальнику цеха - Степанцев развернулся к нему всем корпусом - организовать выдачу и учет."
   "Опять деньги на ветер выбросим," - рядом со мной сидела главбух, зачем-то пришедшая с директором. Мы сидели на заднем ряду, и она могла вполголоса говорить. "Перчатки расхватают и унесут по домам, а в цехе будет не хватать".
   Тембр ее голоса, низкого и напористого, как у торговки на базаре, вызывал у меня отторжение.
   Следующим встал вопрос о работе в субботу. Женщины были готовы работать, но только в одну смену, невзирая ни на какие авралы.
   "Вот шельмы, - главный бухгалтер криво улыбнулась, - в субботу сдельно оплата в два раза больше: мы обязаны по законодательству. Они припрятывают готовые изделия до субботы, а потом сдают их, - и с чистой совестью домой".
   " Но в субботу же они тоже что-то делают?"
   " А посмотри у них в подсобках, да под столами: там почти готовые метизы лежат, субботы ждут. А нам потом им по двойной сетке рассчитывать. Ненавижу вранье!" - она энергично поправила прическу.
   "Как нам стержни поднимать, они по девять килограмм весят?"
   Стальной стержень для арматуры работница должна была перенести дальше по цепочке, что было физически тяжело.
   Решения вопроса не существовало: простых приспособлений не было придумано, конвейерную линию ставить никто не собирался.
   "Ну, хотите, я буду таскать," - предложил Степанцев.
   Этим нетривиальным ответом он на несколько минут завоевал публику, заставив рассмеяться и расслабиться. Встреча закончилась на мажоре.
   В коридорах цеха, как всегда, гулял сильный сквозняк. Он создавал движение воздуха в проходах, но едва доходил до основного зала. Там, в свете закопченных ламп, под неярким светом, проникающим через огромные ветхозаветные окна, воздух был спрессован. Он удерживал в себе частицы масла и запах горелой пластмассы. Термометр на стене показывал 36 градусов. На улице в это время было + 20.
   После встречи с директором работницы тихо расходились по своим местам, по двое - по трое.
   Главный бухгалтер засеменила и догнала меня на выходе: "На других предприятиях им меньше платят," - гордо сообщила она.
   "Насколько меньше?"
   Она задумалась на секунду: "Рублей на 200".
  
   III
  
   "Ленька, выведи нас отсюда! Я не знаю, где мы!" - мы дурачились "на полную".
   Вокруг был настоящий лес: природа на другом берегу реки была заповедной.
   Мы не то, чтобы заблудились, но просто немного углубились в заросли и теперь собирались возвращаться обратно, чтобы найти какую-нибудь моторную лодку. Сюда нас доставил паром (собственно - небольшой теплоходик, который курсировал летом).
   Леонид добродушно посмеивался на том конце провода: "Я сам сейчас в баре сижу, третью партию в бильярд выигрываю, не знаю, когда домой вернусь".
   Его представления об отдыхе кардинально отличались от моих. Он предпочитал отдых "культурный", то есть организованный и не бесплатный. За бильярдом он к тому же общался с некоторыми дилерами, торговавшими продукцией завода, что было полезно в профессиональном плане.
   Руководство завода состояло из людей старой формации, больше в бар с бильярдом никто не ходил: они предпочитали деревню, дачу, рыбалку или охоту.
   Настя кричала в трубку с детским азартом: "Мы останемся здесь на ночь, Леонид, я боюсь! Здесь полно зверей!"
   Зверей за время прогулки мы не встретили, если не считать облезлой серой кошки у причала.
   "Ладно, Вася, - Леня прервал наши словоизвержения, - завтра в 8 утра совещание у директора. Будет серьезный разговор."
   О звонке я забыл секунд через двадцать. Потому что Настя обнаружила стрекозу на траве, и у нее был сказочный узор, его надо было обязательно разгадать, но сначала - поймать кепкой.
   Она полностью отдавалось каждой минуте жизни, забывая обо всем на свете.
   "She was a child and I was a child in this kingdom by the sea ..."
   У детей мысли легко переключаются с одного предмета на другой. Можно увлечь ребенка, занять чем-то интересным, чтобы он не задерживался на каком-то неприятном моменте. Мы, взрослые, нередко обманываем их, пообещав сначала одно, потом не выполнив, а затем увлекая ребенка новой яркой идеей.
   Настя переходила от одной мысли к другой в мгновение ока, словно ребенок или сказочный персонаж из "Питера Пэна": "Феи настолько маленькие существа, что способны вмещать только одну эмоцию одновременно".
   Надо сказать, что эмоции в то лето были все как на подбор радужными.
   Настя уже успела принять важные решения относительно будущей жизни: она изучит инсектологию (энтомологию), чтобы различать всех-всех бабочек и стрекоз, а еще - жуков, - но только красивых. Потом - орнитология. Ну и, конечно, научится залезать на дерево так же быстро и легко, как я - я не удержался и заскочил, как обезьяна от избытка сил, на удобный извилистый древесный ствол.
   Воздух был настолько свеж, что им можно было питаться. Мы не успевали проголодаться, хотя гуляли весь день, потому что эмоции заполняли нас целиком, не оставляя места для чувства голода.
   - Это "тартинки".
   На скатерти, старой тонкой простыне, которая использовалась как подстилка на пляже, был сервирован роскошный стол. В центре в пластмассовой баночке из-под маргарина лежали гренки из хлеба с помидорами и сыром, запеченные в духовке. Напитки: бутылка "Привольного" и еще одна - "Буратино". И непременные соленые орешки, которые продавались везде, в любой лавчонке и в любом киоске, и стоили совсем недорого - Погода любила их страшно!
   Я мимолетом заметил, что мы прошли мимо двух пионерлагерей - заброшенных, огороженных невысокими решетчатыми заборами. Кажется, над простенькими воротами одного них висели ажурно согнутые из железных прутьев буквы: "К О Р А Б Л И".
   Лагери стояли пустыми уже лет пять, кто был их нынешним владельцем - я догадывался.
  
   ***
  
   "Предприятие работает в стабильном темпе. По итогам первого полугодия мы выйдем на уровень производства прошлого года, во втором полугодии сможем нарастить объемы".
   Степанцев сидел в первом ряду в небольшом зале в здании Обладминистрации, которое все жители знали под названием "Высокого дома" - стены возвышались на 20 этажей, это был небоскреб среди 5-этажной застройки в центре Поречья.
   Рядом с ним сидели руководители других заводов.
   "При поддержке Правительства области налаживаются связи с новыми заказчиками, разрабатывается проект будущего моста через Реку, который свяжет город со столицей."
   Степанцев говорил в микрофон, по привычке чуть наклонив голову и слегка исподлобья взирая на губернатора, который сидел напротив директоров за столом президиума.
   Губернатор Попов был моложавым человеком лет 55-ти, в прекрасно сидящем костюме, что было редкостью в провинции, и традиционно без галстука. Все сидящие в зале тоже были в пиджаках и без галстуков - деловую моду в нашей стране устанавливают не лидеры бизнеса, а чиновники.
   "Мы рассчитываем, что в ближайшее время проведем исследовательские работы и перейдем к созданию технического проекта моста", - он читал по бумажке, слова были написаны и проговорены заранее, напечатаны крупными буквами.
   Это была общественная премьера проекта - впервые о намерении построить мост мы объявили публично. Что удивительно, из числа менеджеров завода присутствовал один я.
   Этой привилегии я был обязан Даниилу - пресс-секретарю губернатора. "Душа нараспашку", он немного знал меня по прежней работе и с простодушным энтузиазмом воспринял мое появление здесь в качестве заводского пресс-секретаря.
   К слову сказать, Даниил был человеком вполне практичным и не упускал возможности подзаработать на стороне, пользуясь привилегиями своего положения, но очень часто он бывал абсолютно бескорыстен.
   Степанцев закончил выступление. Все в зале сидели чинно, ожидая ответных слов губернатора. Даже журналисты, знающие правила игры, спокойно ждали окончания встречи, чтобы задать вопросы. Худой горбоносый корреспондент "Ведомостей" сделал несколько пометок в блокноте.
   В зале воцарилась тишина, которая немного затянулась.
   Чтобы губернатор мог начать говорить, он должен был включить микрофон. А поскольку вся звуковая техника в зале была соединена, он мог это сделать только после того, как предыдущий оратор отключит свой микрофон.
   Последовала короткая пантомима: губернатор кивал головой Степанцеву, показывая взглядом на микрофон, а тот, не понимая причины милости начальства, благодарно и покорно опускал в ответ свою могучую шею. Наконец, он догадался нажать на кнопку.
   "Правительство области привлекает инвестиции крупных компаний, - многозначительно заявил Попов, оглядывая собравшихся. - Мы заинтересованы в развитии научно-промышленного потенциала Поречья. В частности, со стороны крупных предприятий есть интерес к возобновлению проекта строительства моста через Реку в сторону Воскресенского.
   Сейчас мы рассматриваем конкретику. Я полагаю, что это перспективный проект, который послужит стимулом для роста экономики региона".
   Я знал, что два дня назад Степанцев был у него на приеме и получил устное одобрение проекта.
   Конференция закончилась, к Степанцеву заспешили журналисты с вопросами. Моей задачей было увести директора побыстрее, после двух-трех ответов, чтобы не устраивать раньше времени пресс-конференцию и не тревожить начальство холдинга ранней активностью.
  
   IV
  
   "Ты знаешь, у меня тоже есть мечта, что мы будем делать. Вскоре."
   "Что?" - она посмотрела на меня с ожиданием, готовясь поддержать еще одну затею из тех, которые никогда не доводятся до конца.
   "Поехать вдвоем на маленький необитаемый остров здесь, на Реке, ходить в набедренных повязках из листьев водорослей, а купаться - голышом при луне! - целых две недели."
   Я сделал паузу, набираясь воздуха и смелости, - "Чтобы я успел кой-кого соблазнить!"
   Она радостно поддержала мою идею, шуточно высказанную, хотя по мимолетному выражению на ее лице я понял, что она на секунду задумалась о телесной близости.
   Пока же я ухаживал, словно в шутку распушив перья и играя в какую-то веселую игру, правила которой определяла Настя. Исход игры был мне непонятен, но сама игра увлекала жизненностью.
   На экраны в то лето вышел фильм "Жизнь как чудо" известного балканского режиссера. Фильм о том, какую радостную и яркую жизнь можно вести даже на забытой Богом маленькой железнодорожной станции.
   Случилось так, что Настя смотрела его на "большом экране" в центре. А мы с Дамирой - у меня на квартире на экране рабочего ноут-бука.
   Кажется, Настя отказалась тогда приезжать ко мне, чтобы не подавать молодому человеку неоправданных надежд. А Дамирка вступила со мной в идеологический комплот и по-фрондерски зашла ко мне.
   Мы смотрели фильм вместе и одновременно, хотя и в разных местах. И поняли его одинаково.
   Мы были посвящены в тайну, только мы втроем: Жизнь - это чудо.
   Мы шли по Большой Московской и неслаженно пели:
   "Здесь можно петь и смеяться, и пальцы купать в жемчугах.
   Можно гулять по бульварам, и сетью лукавых улыбок.
   Здесь можно в девичьих глазках наловить перламутровых рыбок,
   И на базаре потом их по рублю продавать."
   Вокруг кипела роскошь Юга, и пели смуглые певицы в простеньких летних кабаре, и на каждом углу улыбчивые мулаты продавали пиво, и солнце садилось не раньше полуночи, и повсюду царила Реки, и вода была теплой, как в море.
   Вечера складывались в маленькие приключения, выходные дни - в путешествия.
   Было ощущение неизменности лета и нашей бессмертности. Мы будем вечно молоды, и вечно будем втроем, и увидим все, что есть интересного в мире, и совершим множество путешествий.
   Юность не кончится никогда, потому что когда она кончится, - это будешь уже не ты, а совсем другой человек.
  
   ***
  
   Степанцев находился в приподнятом состоянии.
   Я тоже: удалось отвертеться от вопросов журналистов и не дать им информации. А без конкретики они едва ли наберут материала для полноценной статьи. На этом этапе нам было достаточно короткой новости.
   Было еще очень серьезное основание осторожничать со СМИ: это истинное содержание проекта. Я припомнил короткое совещание в столице в холдинге, в небольшом кабинете - примерно в десять раз меньше директорского кабинета здесь, в заводоуправлении.
   "Экономическая суть проекта - девелоперский проект. На той стороне Реки есть территория, которая или принадлежит компании, или будет принадлежать через несколько дней. Территория роскошная: экология, река, чистый воздух. От центра города - два шага (вице-президент холдинга сделал ударение на последнем слоге). Мы свяжем ее с центром мостом, и построим новый район - элитного, как сейчас говорят, класса".
   Земли хватало: насколько мне удалось узнать за последние несколько дней, территория будущей застройки - это бывший пионерлагерь завода вкупе с бывшим летним детским садом и прикупленные за бесценок три соседних пустующих детских лагеря: "Звездочка", "Костры" и "Корабли".
   Познакомившись с городом, я начал лучше понимать задумку. Центр был плотно застроен и ограничен, с одной стороны - рекой, с другой - железной дорогой. Расширяться было некуда.
   Вся земля в центре была страшно дорогой. Она была разделена на маленькие участки, на которых стояли старые дома и домишки, каждый второй был памятником дореволюционной архитектуры. В центре располагались все учреждения, офисы, театры и концертные залы, книжные магазины, кафе и кинотеатры. Здесь можно было спокойно гулять по вечерам.
   В центре же был городской пляж - самый длинный в Европейской части России (один из наивных провинциальных рекордов) - и сюда по выходным собирался весь город, чтобы пообщаться, позагорать и искупаться.
   Не менее престижными считались районы дальше от центра вдоль реки. Там стояли коттеджи местных богатеев за высокими каменными заборами. Но на прибрежной территории места не хватало: длинная полоса элитных коттеджей уперлась в парк Липки, который втихомолку тоже застраивали, но незаконно, малогабаритными домами и с оглядкой на общественность.
   Подавляющее же большинство горожан жили вдали от реки, за "железкой" в глубине города, в плотно застроенных промышленных и спальных районах, и добирались до центра сквозь чудовищные пробки.
   Противоположный берег реки, западный, был территорией отдыха. С бескрайнего городского пляжа туда и обратно сновали лодки, катера и даже паром. Это так и называлось: "поехать за реку". Там - свежий воздух, чистый пляж, лужайки и лиственный лес.
   Кое-где на лето из дощатых щитов сооружали хибарки, в которых можно было переночевать. Осенью хибарки разбирали и щиты зарывали в песок - до следующего лета. Впрочем, лето при здешнем климате длилось долго, четыре месяца, не меньше.
   Холдинг собирался построить мост через реку и "заняться" новым районом. На стопроцентное бюджетное финансирование рассчитывать не приходилось - у компании не было серьезных связей наверху. Но вполне реально было получить кредит от Госбанка при поддержке области на инфраструктурный проект - мост к федеральной трассе. Мост потом продать государству же. А кредит можно будет реструктурировать, объявить дефолт завода (на что государственная власть никогда не пойдет) и вообще "тянуть резину" довольно долго.
   Застройщиком того берега стал бы не завод, а очередное стороннее ООО с анонимным владельцем где-то на Кипре.
   Финансист Леонид, с которым мы приехали в Поречье вместе и были поэтому в товарищеских отношениях, только сказал:
   "Ты не лезь в эти вопросы. Это вопросы чисто финансовые. Не разберешься, а нажить неприятностей можешь. Это я тебе чисто по-дружески говорю."
   Леонид был откровенным человеком.
   Он не скрывал восхищения перед замыслом. Для него он был сродни открытию нового месторождения или изобретению реактивного двигателя.
   Казалось бы, обычная спекуляция: детские лагеря, которые последние годы стояли пустыми, были построены для детей рабочих и на деньги рабочих. И даже руками рабочих, о чем я узнал, посетив заводской музей и посмотрев на старые фотографии.
   "Они ведут себя как быдло, - откровенно, по-товарищески объяснял мне Леонид, - Они сами продали свои акции, ваучеры, сами неспособны заняться бизнесом. Поэтому другие, кто способны, делают это за них. Это закон рынка".
  
   V
  
   Когда ты добиваешься женщины, к чему стремишься? К долгожданной телесной близости? К чувству ответной любви? Ко всему сразу?
   Я не задумывался ни о чем, встречаясь с Настенькой.
   Этот путь был не слишком быстрым, хотя и не чересчур долгим - как посмотреть.
   Однажды она решила, что мы не подходим друг другу и попрощалась, а я в грустном настроении пошел на пляж смотреть на закат. Я сидел на песке на коленках, в джинсах и голый по пояс, лицом к лицу с заходящим солнцем - между нами была только Река. В это время пришла смс-ка, что Настя забыла у меня на полочке под зеркалом свой браслет. Простой оранжево-белый браслетик из пластмассы.
   Расставания не сложилось, потому что ей пришлось на следующий день заехать за своим украшением.
   А через несколько дней после этого мы стояли перед старинным автобусом Курганского автобусного завода. Он носил традиционную красно-белую раскраску, а его длинный капот, под которым скрывался мотор, выглядел, как пасть у доисторического чудовища.
   Я переезжал из одной съемной квартиры на другую, и должен был где-то перекантоваться сутки. Проблема была решена кардинально: все вещи я бросил в заводской КАВЗ, который мне любезно предоставил дежурный по заводу ("ночной директор"), а сам купил билеты в Уфу и обратно для себя и для Насти.
   "Мы проведем в Уфе световой день и две ночи - в поезде".
   Ответом был всплеск детского энтузиазма: мы отправлялись в путешествие!
   Перед пореченским вокзалом толпились пассажиры, которых выставили на улицу из-за звонка о заложенной в здании бомбе. Было 11 часов вечера, температура упала, повеяло осенним холодом. Настя обмотала вокруг головы мой большой цветастый шарф и важно ходила в гуще мерзнущих пассажиров. Ее принимали за цыганку и инстинктивно сторонились. Я поддержал клоунаду, сделав вид, что подставляю ей ладонь для гадания.
   Путешествие, как и полагается, было не без мелких дорожных неудобств. В поезде ТУДА пришлось очищать наши места от занявших их безбилетников, посаженных хмурым проводником. В поезде ОБРАТНО в купе нас встретил скромный русский мужик в полосатых трусах и доисторической белой майке, который перед этим выпил бутылку водки и съел батон копченой колбасы. Находиться вместе с ним было невозможно, и теперь уже мне пришлось договариваться с проводницами относительно другого купе.
   Но эти мелочи как-то потерялись и забылись в веселой суматохе поездки.
   Мы впервые ехали куда-то вместе. Я постелил белье для Насти, она принесла мне чай. Это было ново и необычно: заботиться о другом человеке, который наперегонки заботится о тебе. Что это за чувство, когда ты думаешь не "я", но "мы" или "она"?
   Старый губернский город был великолепен. Названия улиц были написаны кириллицей по-башкирски, чак-чак продавался в развес, проезд в трамвае от вокзала до центра стоил 4 копейки. Мы были в историческом музее и в мечети. Залезали за спину к медному всаднику, горделиво озирающему степные просторы Белой реки.
   Было чертовски холодно, я замерз, и Настя растирала мне уши.
   Мы не целовались, не искали темных безлюдных уголков, как это делают все юноши и девушки в лучшую свою пору.
   Но на обратном пути произошло нечто неожиданное. Я постелил две постели, снизу и сверху, в занятом нами купе. Она же - Погода - настояла на том, чтобы я лег внизу - и вдруг, вместо того, чтобы запрыгнуть наверх, скользнула ко мне, как змейка, прижавшись всем своим тельцем, и умудрилась уместиться на той же узкой вагонной полке.
   Это не было банальным жестом, ведущим к соитию. Скорее, так выразилось желание согреть меня, передать мне тепло, которое накопилось у нее в груди.
   Совершить святотатство - овладеть ею в такой момент - было не в моих силах.
   Не было сказано ни одного слова. Слова убивают истину или, по-другому, в словах всегда таится ложь.
   "Учи молчанием".
   Молчать - значит сказать правду.
   Мы вернулись в город утром в 07.00, лежа в таком же положении на нижней полке. Мы не спали всю ночь и прекрасно выспались. Голова была наполнена светом - я не ощущал никакой неповоротливости в мыслях.
   Вечером того же дня КАВЗик притормозил на второй по значимости площади в городе, недалеко от "Высокого дома". Я выбросил из салона свои пожитки - их было совсем немного - и попрощался за руку с немолодым водителем.
   Настя ждала меня около телефонной будки. Обнимая меня, она вытащила что-то из-за пазухи и натянула мне на голову. Это оказалась ярко-красная шапка, совершенно необходимая по осенней погоде.
   "Я выбрала ее для тебя в нашем секонд-хенде. Там как раз вчера привезли новую партию".
  
   ***
  
   Когда Игорь Михайлович, главный конструктор, волновался, на его открытом лице появлялось выражение какого-то легкого безумия. Он был ничуть не менее нормален и уравновешен, чем другие топ-менеджеры завода, но от природы не мог, как они, скрывать свои чувства.
   Я столкнулся с ним в коридоре на втором этаже заводоуправления. Он пролетел мимо меня - мне даже пришлось посторониться, - резко затормозил перед дверью в Большую приемную и, кажется, проехал по инерции еще несколько сантиметров. Меня обдал ветер, поднятый его стремительным движением и большой зеленой папкой в руках - папка была формата А3.
   Следом быстро просеменила главный бухгалтер, которая, видимо, тоже встретила его в коридорах и, как пришла с улицы - на ней была верхняя одежда и мокрый зонтик в руках, - поспешила за ним.
   Она, однако, лишь заглянула в приемную, чтобы удостовериться, что он зашел в кабинет технического директора, и поспешила дальше, в сторону финансистов.
   Картина была не лишена комизма: по случаю субботы главный конструктор лихо носился по паркету не в привычном пиджаке, а в широких синих джинсах и клетчатой красно-черной рубашке. Его шустрая соглядатайша выбрала для субботней работы коричневый тренировочный костюм, который облегал ее плотную фигуру.
   Пока я заходил в свой кабинет, подключал ноут-бук и настраивал модем, из коридора доносились неясные звуки шуршащих одежд и твердых каблуков. Не утерпев, я тоже заглянул в Большую приемную. У входа в кабинет "генерального" на диване сидели главный бухгалтер и финансовый директор, последняя была в своем обычном строгом костюме. Рядом стоял коммерческий директор Цеткин.
   Директор по кадрам, чуть наклонившись и опершись о стол, о чем-то интимно разговаривал с секретаршей. Судя по ее страдальческой улыбке, разговор велся из чисто дипломатических соображений.
   "Ну Вась, ты заходишь или нет?" - в коридоре за мной материализовался Леонид, который последнее время все больше времени проводил у финансистов и тоже по субботам приезжал в заводоуправление.
   Напротив директорского кабинета растворилась дверь и оттуда в боевом порядке выступило инженерно-техническое звено: технический директор, главный конструктор и главный механик. Они прошествовали мимо нас напрямую к директору. Игорь Михайлович крепко и немного торжественно держал в руках необъятную папку.
   Когда дверь за ними закрылась, по приемной пошла волна тихих разговоров по группам: финансисты шушукались между собой, коммерческий секретничал с кадровиком, я раскрыл тощий субботний выпуск газеты "Коммерсант-Среднее Поречье".
   Я успел дойти до последнего материала, затем поболтать с Леонидом насчет проблемы ночной смены. Речь шла о последнем распоряжении Степанцева: чтобы рабочих после третьей смены, то есть в 23.00, развозил по домам заводской автобус. Задача оказалась сложной и дорогостоящей: прежний машинный парк завода давно был поломан, если не считать четырех служебных машин для начальства и двух КАВЗиков, а городской автобусный парк то не мог посчитать стоимость автобусо-часов, то выдавал какие-то умопомрачительные суммы. Другие городские перевозчики занимались только грузовыми перевозками.
   Когда Леня отдрейфовал к Галине Николаевне, за меня взялся директор по кадрам. Он верно считал меня кем-то вроде осведомителя владельца холдинга, хотя я имел основания полагать, что эти функции традиционно выполнял он сам. Теперь он видел во мне или коллегу, или конкурента, поэтому так внимательно осведомлялся насчет здоровья и спрашивал, удобен ли мой кабинет.
   "Хорошо, Степан Николаевич," - секретарь Люба положила трубку телефона.
   "Степан Николаевич велел вызвать всех, кто есть сейчас на заводе".
   Еще десять минут ушли на поиски директора по производству, который имел кабинет в одном из цехов - и перед дверью Степанцева собрался почти полный состав руководителей.
   Степанцев подождал, пока все рассядутся, и, с трудом сдерживая радость, раскрыл секрет шумихи:
   "Мы имеем на 100% готовый проект моста через Реку, с расчетом в ценах семилетней давности, - он посмотрел на финансового директора - записывайте, Галина Николаевна: 143 миллиона четыре тысячи семьсот тринадцать рублей". Он тщательно и торжественно прочитал сумму до последнего рубля, подчеркнув тем самым, что проект действительно просчитан до мелочей.
   "На титульном листе, - он взял паузу - на титульном листе есть виза и штамп Государственной экспертизы." Он положил руку на найденную в недрах конструкторского бюро старую папку.
   "Я сейчас доложил о готовности проекта в холдинг и получил приказ: заключать договор на кредитование согласно прежним договоренностям, то есть под корпоративный процент, с "ПоречГосбанком", готовить коммерческие задания для наших поставщиков".
   "Вам, Александр Иванович - он обратился к техническому директору - составить план производства и монтажа с указанием потребностей, в том числе по материалам, деталям, технике, энергии и так далее".
   "Что, Василий, директор посмотрел на меня, - по поводу твоей пресс-конференции. Давай, договаривайся на ближайшие две недели. Заместитель губернатора мне уже два раза звонил, подталкивал, - а я в увертки. Теперь можно и громко заявить".
   В ходе странного полу-неофициального совещания я узнал, что проект сделала еще старая команда конструкторов, ушедшая на пенсию, и он буквально валялся где-то на полке в здании Конструкторского бюро.
   Самое главное, что приложенные карты подтверждали: на том берегу Реки мост выходил как раз на ту территорию, порядка 34 гектар, которая теперь принадлежала холдингу.
   Все были сильно возбуждены, хотя не показывали этого. Коммерческий директор аккуратно и занудливо жал на то, что нынешние поставщики не потянут такие объемы и такой ассортимент. Технический директор высказал несколько идей насчет объемов электроэнергии, которую будет потреблять завод, и насчет восстановления движения по ведущей к нему одноколейке - ходивший по ней в прежние годы тепловоз был еще в рабочем состоянии.
   Кадровик подобострастно осведомился у Степанцева, не надо ли объявить новый набор на производственные специальности: сварщиков, монтажников и так далее. Директор рявкнул: "Конечно, да!" - и повелительно посмотрел на директора по производству. Тот ошарашенно смотрел то на одного, то на другого. Он был назначен относительно недавно, на новом месте крутился, как белка в колесе, и понимал, что теперь на него взвалят вдвое больше работы.
   Но на самом деле все были на эмоциональном подъеме. Все понимали, что будет больше работы, но и больше премий. Уходил главный страх заводского "верхнего звена" - страх перед увольнением. Потерявший место в условиях кризиса не имел никакой надежды устроиться на таких же условиях, разве что у конкурентов, которые, однако, не доверяли перебежчикам.
   Теперь же все смогли вздохнуть облегченно: они будут нужны холдингу, а коней, как известно, на переправе не меняют.
  
   VI
  
   В южных городах жизнь никогда не затихает на ночь, по крайней мере, в теплое время года.
   Мы сидели у фонтанов на улице матроса Оноприенко - популярное место тусовки молодежи - спинами друг к другу, как римское двуликое божество, дурачась. Бутылка "Привольного" кочевала от моих губ - через ее руки - к ее губам. Было уже поздно, небо стало темно-синим, потом - черным. Темноту местами рассеивал свет фонарей, прорезали белые ночные чайки.
   Мы встретились у фонтанов ("забили стрелку" - блатной криминальный жаргон был в те годы в моде во всех слоях общества). Юрик - со своей девушкой, я - с Погодой.
   Настя приехала после урока, который давала вечером в одной из школ здесь же, в центре. Подруга Юрика, столь же юного возраста - I курс - тоже приехала после работы.
   Отличие южных городов от северных в том, что после рабочего дня люди не сразу возвращаются домой. Но забегают на пляж или встречаются в какой-нибудь летней кафешке.
   Солнце щедро дарит тепло, а река не позволяет жаре изнурить человека. Вечером не поют, но бешено кричат птицы, и бьются о лампы мотыльки и мошки, и носятся шалые чайки, и усталость уходит, и в голове звучит песня ночной реки, и луны, и лунной дорожки. Ты возвращаешься домой в полночь и ложишься, а эта музыка играет всю ночь.
   Мы начали дурачиться с самого начала, и пусть все думают, что мы сошли с ума - это было недалеко от истины.
   Знакомая Юрика стояла на краю фонтана, широко раскрыв руки, и кричала на всю площадь: "Я люблю Юру Иванова!" Юрик от избытка чувств оказался в фонтане - намочил ноги, не дойдя даже до реки.
   Мы гуляли по ночному городу, потом остались вдвоем, потом сидели на странных конструкциях советского времени - помесь детской площадки и обелиска непонятно кому - и я обнимал ее, и ей было уютно в моих руках. Я прочитал название улицы на угловом доме: "улица Николая Панова" - и вспомнил, что здесь снимает квартиру мой знакомый журналист Антон Механик с женой.
   Никто не был один в этом городе и всякой твари было по паре.
   Погода, что удивительно, не поехала домой, но предложила пойти в ночной клуб. В те годы это было новинкой. Недалеко от центра в старом промышленном здании прятался такой клуб - как оказалось, отнюдь не для нуворишей и не для золотой молодежи. Одноклассница Насти подрабатывала в этом заведении официанткой и не могла сказать о нем ничего плохого.
   На входе мне дали билетик, похожий на билет в троллейбусе. На нем было напечатано название клуба: "Улет" и проштемпелевана дата: 11 сентября.
   Публика вокруг была исключительно юная. Звук из динамиков не позволял разговаривать, но этого и не требовалось: все сидели за пивом, потом танцевали.
   Танцы здесь были приняты довольно свободные и через некоторое время мы танцевали вдвоем: я - внизу, Настя - сидя у меня на плечах.
   Потом мы опять сидели за столиком. И пили одну кружку пива на двоих, и не чувствовали вкуса. И не видели никого вокруг. Шум от музыки был страшный, нельзя было расслышать ни слова, тогда родилась идея писать слова на телефоне, потом показывать друг другу.
   Настя неожиданно отобрала у меня телефон и решительно напечатала что-то, передала мне, смело глядя в глаза.
   На экране горел вопрос:
   "Когда ты наконец меня поцелуешь?"
   Я успел написать "сейчас", она успела взглянуть ...
   Мы не видели никого вокруг, и никто не замечал, казалось, нас. Огромное событие в жизни двух людей было рутиной в жизни клуба, чья публика состояла из молодежи.
   Нам казалось, что мы одни такие.
   На улице царила настоящая ночь: машины были редки, все маршрутки уехали на конечные пункты в спальные районы, пореченские трамваи давно спали в депо за краснокирпичными стенами. Ночные дома были удивительно белыми, и по ним куда-то брели тени от кустов и деревьев.
   Мы оказались дома очень быстро, хотя шли медленно, обнявшись и чуть шатаясь, опьяненные не пивом, но друг другом.
   Времени не было. Часы остановились и не двигались, и у нас впереди была целая ночь, и она не закончится, пока мы сами не захотим.
  
   ***
  
   Игорь Михайлович, главный конструктор, внимательно слушавший доклад финансистов, удовлетворенно откинулся на спинку кресла, улыбнулся и повертел головой в знак искреннего восхищения.
   Идея была совершенно проста.
   "Стоимость уже выполненных работ в ценах того года составляет около 22,5 миллионов. Работы не были приняты государственной комиссией и, хотя состав работ отражен в договорах между заводом и Торговым домом, акты не оформлены," - Леонид закончил и посмотрел сначала на директора, потом на Галину Николаевну, которая своим молчанием подтвердила правильность его слов.
   "Значится, мы понимаем, - подытожил Степанцев - мы можем сэкономить холдингу 22,5 миллиона рублей. И мы должны это сделать, чтобы не подвести начальство".
   Главный конструктор занервничал. До этого он сам лично облазил бетонные опоры. Собственно, то, что мы знали о состоянии конструкции, было результатом его работы: ширина и высота, техническое состояние, есть ли коррозия.
   Не решаясь вылезти с неудобным вопросом, он слегка коснулся локтем технического директора, своего непосредственного руководителя.
   "Вопросы? - оживился Степанцев.
   "Наверное, да, - медленно протянул технический. - Мы начали актуализировать рабочую документацию, исходя из того, что мост будет строиться с нуля. Но в принципе, возможно внести корректировки на этом этапе и основывать проект на том факте, что фундамент уже построен".
   Все задумались. Договор будет оплачиваться, исходя из объема работ по проекту.
   Первым сообразил директор: "Мы включаем опору в проект как объект, который должен быть сооружен, со всеми расчетами, о которых нам доложил Игорь Михайлович ".
   Никто не решался задать следующий вопрос, но он подспудно ощущался: не будет ли проблем с госприемкой и с "органами"?
   Все подобрались, оценивая свои личные шансы попасть на проработку в прокуратуру.
   Степанцев, понимая, кто окажется главным нарушителем, если дело вскроется, обратился к финансистам: "Галина Николаевна, что у нас с юридической стороной вопроса?".
   "Юридически это сомнительно".
   Главный бухгалтер сразу быстро закивала головой, понимая, что следом за Степанцевой "органы" вызовут финансового директора и ее саму.
   "Я спрашиваю, как сделать, чтобы это было бесспорно и законно, - быстро парировал Степанцев".
   Леонид, разрываемый бурей мыслей, не выдержал: "Работы будет принимать заказчик, а заказчик - структура холдинга, условно говоря, кого мы сами назначим. Сейчас по документам опор нет. Работы будут выполнены и опора по документам появится в составе итогового продукта. Госприемке все равно, они смотрят, чтобы конструкция соответствовала проекту. А потом уже заказчик передаст этот мост, условно говоря, "Госавтодору", опираясь на фактическую стоимость".
   "Но весь город знает, что там торчат недостроенные опоры, - Галина Николаевна упорно не желала ввязываться в авантюру".
   "А что он знает, город-то?! - Степанцев слегка поводил головой налево - направо, не отрывая тяжелого взгляда от ее лица, - Знает, что там лом какой-то, плиты старые валяются. Мы сами неделю назад ничего не знали".
   "Огородим место строительства забором в три метра. Василий вон уже давно предлагает разрисовать заводской забор картинками нашей продукции и построенных объектов, - он кивнул на меня. - Вот пусть разрисует забор там, и придумает, что рассказать журналистам. А люди поверят: у нас люди верят всему, лишь бы по телевизору им сказали".
   Я, поскольку считался человеком директора, глубокомысленно кивнул.
   Старожилы завода - технический директор, директор по кадрам, директор по производству - сидели не двигаясь, не выдавая никаких эмоций. Лишь на лице главного конструктора читалось изумление перед ловкостью нынешних дельцов.
   Финансисты сидели с довольно кислыми минами.
   "А чтобы никому не пришло в голову проявить нелояльность к компании, - решил закрепить успех Степанцев, - поручаю Сергею Павловичу - начальник охраны подобрался - проследить, чтобы ни одна живая душа не знала лишнего. Вы тоже - он обратился к техническому - разделите работы: пусть отдельно люди проектируют, отдельно исследуют и так далее. Чтобы круг лиц не расширять. И каждую кандидатуру согласовывать со мной. Других вопросов нет?"
   Ответное молчание было каким-то особенно тихим.
   "Часть прибыли поступит на завод, - вынужден был добавить он, - мы заплатим людям".
  
   VII
  
   Свет фонарей изредка пробивался до реки, и тогда серый песок подо мной окрашивался в желтый цвет. Покрикивали бессонные чайки и слегка шумели волны, других звуков не было слышно.
   Пляж закончился и пошли мелкие камушки. Я добрался до дальнего конца песчаной полосы, которая кишела людьми днем, но была загадочна и пустынна ночью.
   В центре города мало кто жил, да и те в ночной час сидели дома. Не из соображений безопасности - как считалось, здесь можно спокойно гулять и после захода солнца, - но просто в силу позднего часа.
   Пьяные уже разошлись по домам, парочка романтиков, которых я встретил на пути, тихонько обнимались на темной приречной полоске.
   В принципе, меня ничто не заставляло бродить здесь ночью, но заснуть тоже не получалось. Настя с Дамиркой забежали вечером в какой-то клуб, чтобы немного поговорить, после чего они собирались "не поздно" приехать ко мне и здесь заночевать. "Немножко" и "чуток", как любила говорить Настя, растянулись далеко за полночь.
   От нечего делать я снял с подоконника стопку ее книг, учебников и тетрадок. "История английского языка" Э.Ильиша, которую Настя так до конца и не осилила, толстый учебник немецкого (она пыталась изучать его, с переменным успехом), огромный словарь МакМиллана (я до сих пор удивляюсь, на какой распродаже она могла найти этот дорогущий талмуд за умеренную цену), копии заданий из "English first" для ее учеников, ее собственные рабочие тетрадки. Все это складывалось в маленькую вавилонскую башню.
   Тетради были самым лакомым кусочком. Исписанные правильным почерком, четким, но без единого острого угла, они напоминали ее саму. Настя органически была не способна к тому, чтобы ругаться, язвить, не дай Бог, кричать на кого-то. Встречаясь с грубостью, она изумлялась, терялась, потом расстраивалась.
   Отвлечь ее от расстройства было легко и она быстро и почти полностью забывала обиду. Так, по крайней мере, казалось мне. Мы любим считать, что прекрасно знаем человека, если знакомы долго и не держим друг от друга тайн. Мы словно оба играем в игру, правила которой установлены нами же раз и навсегда.
   Но время не стоит на месте, мы меняемся и уже не можем жить в прошлом. И тогда оказывается, что личность, которая была в твоем сознании, не имевшая темных углов и вся как на ладони, отличается от действительного человека.
   Той ночью я обижался на Настю и был, конечно, неправ. Тогда я еще не знал, что если две лучшие подружки встретились вечером, чтобы пообщаться, то им недостаточно будет даже целой ночи. Зато мне хватило соображения приготовить ужин - девчонки придут даже если немного навеселе, то все равно голодные.
   Вещи Насти постепенно перекочевывали ко мне, потому что у нее дома пространства было мало. Оказалось, что новая квартира, которую я снял в центре, находилась как раз на пути к Пединституту. По дороге туда-обратно учебники "прописались" у меня.
   Мне следовало залечь спать, тем более, что утром я должен был ехать на работу, несмотря на субботний день. Но меня удерживал "еще чуток", этот манок, который появлялся в виде смс-ки каждый час.
   Галька под ногами закончилась, начинались бетонные причалы Речного вокзала. Здесь было освещено, от дороги доносился шум машин, небольшие группки людей неровно брели по направлению к выходу. Я с интересом смотрел на них - веселых, возбужденных, но не слишком пьяных, когда они проходили мимо меня.
   Лица были довольно молодые и не грубые, даже не без примеси интеллигентности. Среди них я заметил знакомую вытянутую худощавую фигуру, неуверенно двигающуюся ко мне. Длиннющий горбатый нос - мечта закоренелого аристократа - и глубоко посаженные глаза бесспорно принадлежали Антону Механику, корреспонденту "Ведомостей".
   Механик была его фамилия, которая склонялась во всех падежах.
   Обладатель фамилии был от природы застенчивым молодым человеком, который благодаря природной способности к анализу и настойчивости стал собкором главной экономической газеты страны.
   - Здравствуйте, - широко улыбнувшись, он шагнул ко мне, вытягиваю руку.
   - Здравствуй! - время было достаточно позднее, Антон был достаточно навеселе, - и это был удобный момент, чтобы перейти на "ты".
   Обычно сдержанный в общении, он спокойно воспринял эту фамильярность в ночных условиях.
   - А у нас была - Антон, чуть покачнувшись, широко повел длинной рукой в сторону причала - корпоративная прогулка за реку.
   - Нахерачились? - завистливо спросил я.
   - А? Да, - он немного смутился - немного на... напились. Я немного меньше, чем другие. Работа послезавтра, в воскресенье, над понедельничным номером. Завтра суббота, мы свободны.
   Корпоративные праздники в нашей стране вылились в дорогие пьянки, оплачиваемые работодателем в каких-то непонятных для рядовых сотрудников целях.
   - А я просто гуляю. Девушка с подружкой в кабаке, жду их, буду встречать, - я повернулся и неторопливо пошел вместе с журналистом к выходу.
   - Чего там ваш директор? Он мне понравился, - заявил Антон, - прежний был ни рыба, ни мясо, какой-то закрытый и с прессой не особенно-то разговаривал.
   - Да чего ему? - беззаботно отозвался я - работает. Но сегодня выходной, я на отдыхе.
   - Хорошо, хорошо, - Антон прекрасно понял мой намек, - я тебя ни о чем пытать не буду. Вот только сейчас на том берегу вспомнил одну историю, даже не прошлого года, а раньше, лет шесть назад, я тогда в "Городском обозрении" работал, ну и писал про бизнес. Тоже связана с мостом - тем, который хотели строить, но не смогли.
   Мы шли по бетонной набережной, слева - темная, кажется, бескрайняя река, легкий шум ветра, справа, на верхнем уровне, на эстакаде - прибрежная дорога, по которой изредка просвистывали машины.
   - Губернатор объявил, что свяжет Поречье с "большой землей" за три года. Два года отводили на мост, еще один - на дорогу, - там до трассы оставалось 25 что ли или 30 километров - сейчас точно не помню. Деньги ему выделил Минстрой - ты помнишь, была такая программа: "Поддержка региональных инфраструктурных проектов"?
   Я кивнул.
   - Губер с самого начала объявил, что строить будет ваш завод, как градообразующее предприятие, что будут созданы новые рабочие места.
   - Но ведь в те годы речь шла не о новых местах, а о том, чтобы выплатить нашим рабочим долги? - удивился я.
   - Да? Наверное ты прав. Но я не о том. Баратаев тогда контролировал строительные рынки и, как говорили, некоторые государственные заказы. Кто работал с бюджетными деньгами в области строительства - должны были работать и с ним. У него как раз появились два бетонных заводика: один где-то под Анатольевым и один в Поречье.
   Баратаева знали все, хотя сколько-нибудь подробной информации о нем в интернете я не встречал. Считалось, что это глава одной из наиболее влиятельных преступных группировок в регионе.
   Как мне рассказывали местные знакомые, группа сверстников, знакомых чуть ли ни со школьной скамьи, пошла в 90-е годы в рэкет и понемногу поставила под свой контроль бывший гражданский аэродром - ныне крупнейший строительный рынок Поречья.
   На этой золотой ниве они сильно "поднялись" и стали интересоваться промышленным и дорожным строительством.
   Группировка обрела название - "Группа ПРОК", юрлицо, возник холдинг, в который входили торговые объекты и некоторые разорившиеся предприятия области, которые ПРОК скупал по дешевке или за долги. Промышленный бизнес у Баратаева пошел хорошо: его люди оказались эффективными управленцами, невзирая на специфические методы управления, как говорили, - довольно жесткие.
   Все, что ни строилось в огромной Пореченской области на государственные деньги, и еще многое сверх того - все шло через государственный "Пореченский Строительный Трест" как генерального подрядчика. На нашем заводе половина заказов была от Треста.
   На одной из редких фотографий Баратаева, которые не без труда можно было отыскать в Интернете, он сидел в зале в первом ряду рядом с бессменным директором Треста Калашниковым.
   Лидер группировки был подтянутым молодым человеком с жесткими черными волосами, коротко остриженными. На нем был хорошо сидящий темный костюм. Черты лица выдавали типичную для Реки смесь русских и тюркских кровей.
   За год-два перед моим приездом Группа "зашла" на "ПоречСтройТрест": два ее представителя получили должности как руководители направления закупок.
   Антон немного заикался с детства. Работа в прессе научила его говорить без заикания, но некоторые слова он растягивал, при этом его лицо еще более удлинялось, словно он сам удивлялся тому, что говорил.
   - У ПРОКа был - я ведь сказал - разорившийся завод бетонных конструкций в Паромуче. И они проявили заинтересованность в госзаказе на мост. Я не очень хорошо знаю, там была темная история. Губер вроде дистанцировался, сказал, что все определит конкурс - ну, кто предложит лучшую цену. Один человек в Высоком доме мне тогда говорил, что ПРОК выкатил стоимость вдвое большую, чем у вас. Мост стал строить ваш завод - ты это знаешь.
   Антон примолк.
   Я тоже задумался: владелец холдинга, как я знал, никогда не приезжал навестить свой главный актив, посылая всегда представителей. В Москве он передвигался на бронированной машине, которая заезжала с улицы прямо в подземный гараж офиса.
   Кроме Москвы, он проводил много времени в Европе. Даже чересчур много времени, учитывая, что весь бизнес у него был в России и состоял из провинциальных заводов.
  
   ***
  
   Старая часть Поречья находится на возвышенности, спуск к реке - тридцать метров вниз. По ней гуляет и бедокурит вольный речной ветер. Он вырвал из наших рук и разбросал по площади белые листочки с информационными справками для журналистов, которые мы должны были раздавать на входе в Малый зал заседаний Высокого дома.
   Мои помощники - главный редактор заводской малотиражки, Настя и Дамира - бросились подбирать еще не скрепленные бумажные листья, кто постарше - с уместной руганью, кто помладше - со смехом. Я присоединился к молодежи.
   День задался.
   С утра пришлось консультировать директора насчет выбора галстука, отбиваться от довольно-таки банальных вопросов заводского менеджмента относительно пресс-конференции (событие объединило заводские кланы, которые собрались там присутствовать в полном составе), два раза поговорить с Даниилом, три - с начальником отдела промышленной политики Обладминистрации, два - с начальником заводского комбината питания (на предмет деталей фуршета).
   Вчера вечером поступил обнадеживающий звонок из Москвы: руководство холдинга передумало-таки отменять пресс-конференцию; после нудных переговоров и хождения по кругу они дали мне окончательное согласие, что называется, "скрепя сердце".
   День задался на славу. В голове играли провокаторы-валторны, трубя к охоте, солнце светило прямо в глаза, пробивая лучом крыши старых зданий, драйв оправдывал скучное существование "белого воротничка".
   До последнего момента ожидался губернатор. Стульев не хватало, Даниил со своими коллегами бегал в соседние кабинеты и доносил их. Настя и Дамира взирали на меня, как на небожителя, вводя во грех тщеславия, и царившая вокруг суета подтверждала слова неизвестного древнееврейского мыслителя.
   Среди приглашенных гостей от заводов-смежников мелькнули мрачноватые лица менеджеров вездесущей "Группы ПРОК". Они с сомнением подошли к столам регистрации, за которыми мои спутницы выдавали пресс-пакеты, и с очевидным неудовольствием зарегистрировались.
   Первый заместитель губернатора - фигура значимая, но совершенно не ключевая: доверенное лицо, интересы которого неразрывно связаны с интересами босса. Попов в последний момент решил уклониться от конференции, предоставив возможность Степанцеву стать героем дня.
   Тогда я расценил это как выигрыш для нас, что было поспешной оценкой. Но что поделаешь: все делалось на бегу и на ходу...
   Я не буду подробно описывать ход пресс-конференции, она всегда проходит по установленной схеме. После блеклого выступления первого зама Степанцев вдарил перспективой будущего Поречья, соединенного с Москвой прямым скоростным шоссе.
   Но полностью раскрыть ораторский талант ему удалось на секции вопросов-ответов. Все пожелания прессы были удовлетворены, "планов громадье" громоздилось на громады планов. От вопроса о прибыльности проекта Степанцев ловко ушел, сделав комплимент относительно прически журналистки, молоденькой девушки из местного филиала "РБК", предложив ей найти пару на заводе, на котором в будущем будут работать самые завидные женихи города. Шутка окончательно расположила всех к Степанцеву, который на глазах стал приобретать харизму.
   Через два часа мы сидели с девчонками внизу, в столовой Высокого дома, побросав рядом на пол расползавшиеся по швам полиэтиленовые сумки с оставшимися пресс-пакетами.
   Я помню странный вопрос Дамиры:
   - Васька, а трасса пройдет по Пригородному парку?
   Я допил кисловатый компот с прозрачными ломтиками лимона:
   - Ну, наверно, не по самому парку, а по краю.
   В принципе, парк был не очень широк, он протянулся от Новомосковского шоссе к Реке, и теоретически дорога могла быть проложена в обход зеленого массива.
   Дамира успокоилась с этим ответом, хотя огонек сомнения еще читался в ее взгляде.
  
   VIII
  
   Город был открыт нам, как подземное царство - геологу. За каждым углом ожидала неожиданность, в каждом доме таилась тайна.
   В зоомагазине появились новые попугаи. Любуясь на них, Настя за какие-нибудь десять минут рассказала мне историю личной жизни каждой птицы, обрисовав ее характер и наклонности. Морская свинка слушала ее рассказ спокойно, как и дремотная продавщица в углу за белым пластмассовым столиком.
   Старые дома делились с нами своими секретами: покривившейся заржавелой лестницей, ведущей со двора на чердак, балкончиком с резными столбиками на втором этаже, цветком в ярком желтом глиняном горшке на подоконнике. Настя знала названия всех цветов, и сама разводила их, сажала, любила за ними ухаживать.
   Облупившиеся деревянные двери приглашали в прошлый век, в купеческий уют и вечное чаепитие.
   Белый мохнатый пес на крыльце лениво махал хвостом, глядя на нас, а мы - на него, сонного, с огромным черным носом и обвислыми ушами. А мелкая шавка - принц квартала - провожала нас визгливым лаем до перекрестка, вызывая смех своим надменным видом.
   Город был старым, но по-своему красивым - если, конечно, он решал открыться человеку. Я не узнавал прежний скучный провинциальный облцентр. С фасадов нам улыбались русалки и львы, над окнами, на резных наличниках, светились солнце и месяц, среди типовых пятиэтажных домов возвышался маленький готический замок с башенкой.
   В самом сердце старого города, если чуть спуститься вниз от статуи Вождя по направлению к Реке, за кирпичным забором прятался хлебокомбинат начала XX века, на дворе которого добродушные псины грели бока у штабелей дымящегося - только из печи - хлеба.
   "Ух ты, Барбо-ос!" - эти слова она произнесла чуть нараспев, с показным шуточным уважением.
   Мы были недалеко от настиного института и все собаки, которые нам встречались, были ее хорошими друзьями.
   Внушительный кобель со скомкавшейся черной шерстью подошел к нам, размашисто виляя хвостом.
   "Барбосина, Барбосик ..." - Настенька опустила сумочку на землю, чтобы от души погладить пса.
   В ее отношениях с собаками было что-то магическое.
   Самый страшный пес, с ободранной в боях мордой, с крепкими клыками, давно разочаровавшийся в людях - как и в собаках - становился с нею щенком. Стоило мне отвлечься на пол-минуты - и она уже сидела, отложив сумочку и зарывшись всеми пальцами глубоко в собачью шерсть. Страшная морда умиротворенно щурилась откуда-то из-под ее подмышки.
   Все бездомные, уличные и дворовые собаки бросали свои дела и теснилась поближе к Насте, к ее рукам, которые гладили их по головам, теребили за уши, терли бока и шею.
   Ночные стаи забывали о вечном поиске пищи и обступали ее со всех сторон, пытаясь прорваться поближе к ласковым рукам, временами порыкивая на конкурентов.
   Она называла их "друзьями", давала каждому кличку и награждала ласковыми эпитетами.
   Я не без труда уводил Настю дальше по улице. Она совершенно счастливо смотрела на них, на меня и изумленно и удовлетворенно показывала свои ладони: после разговора с "друзьями" они становились почти что черными.
   Собаки не хотели расставаться, они шли за нами, они подходили и подставляли свои большие головы под ее ладони.
   Я прекрасно понимал их. Когда Настя поднимала свою маленькую руку и проводила по моей голове - все изменялось. Сразу исчезали неприятные мысли и тревоги. По голове и телу разносилось тепло - даже если на улице был мороз. Я нежился в безмятежности и после трех-четырех касаний начинал закрывать глаза.
   "Пожалуйста, Настенька, не надо, а то я сейчас засну!" - на полном серьезе просил я.
   "Человека надо часто гладить, - объясняла она с важной уверенностью ребенка, - это совершенно необходимо, потому что от недоглаженности страдают, как от болезни".
   Она была совершенно права, от недостатка заботы и любящих рук и впрямь можно заболеть. Многие болеют этой коварной болезнью - недоглаженностью - и даже не подозревают о том. Тогда я только улыбался: разве может случиться так, чтобы мне недоставало ее рук и ласки?
   Собаки смотрели нам вслед, повиливая хвостами. Я не испытывал к ним ревности: фея - это сказочное существо, у нее внутри горит волшебный огонь; и этого огня хватит на всех: и на людей, и на животных.
  
   ***
  
   Настя не хотела меня отпускать. Начинало темнеть, и мы медленно шли, обнявшись, мимо бесконечной череды зеленых вагонов поезда, соединявшего Москву и Поречье.
   Она ласково называла меня и прижималась всем телом, как маленькие мышата жмутся к маме-мыши в фильмах про живую природу. Поезд должен был отправиться через десять минут.
   На мне была зеленая ветровка, на плече висела сумка с палаткой и спальником - одним на двоих: мы были на Васиных озерах, где впервые прошел фестиваль хард-рока. Настенька была одета по-летнему и ей было, кажется, немного зябко: погода под вечер испортилась, на небо набежали тяжелые тучи.
   "У тебя какой вагон?" - сакраментальный вопрос. Я обычно брал девятый: считалось, что рядом со штабным вагоном, где едет начальник поезда, больше чистоты и порядка.
   Пять минут.
   Настя не хотела отдавать меня этой железяке. Всего одна ночь! Это как если бы только дали попробовать - и сразу отняли!
   "Провожающие, просьба покинуть!" - надо зайти хотя бы в тамбур.
   Как десятки раз до этого, и как десятки раз после, я стоял в тамбуре вагона и мы разговаривали. Правда, Настенька стояла на платформе и мы беседовали глазами, иногда - жестами.
   Она смотрела на меня и плакала.
   "Надолго расстаетесь?" - спросила сердобольная проводница.
   "На неделю," - сквозь слезы ответила Настенька.
   Неделя! Что сейчас для меня неделя? Жалкий обрывок киноленты с кадрами черно-белой рутины.
   Проводница улыбнулась.
   Я тоже улыбался, но по-другому, успокаивающе, ласково.
   Дождь начался совершенно неожиданно. Сначала упали две-три крупные капли, потом завизжали какие-то девчонки и словно волна ливня накрыла платформу - со всеми стоящими на ней.
   Я содрал с себя ветровку, скомкал, и сильно бросил в Настеньку. Куртка расправилась в полете и облепила ее.
   В этот момент поезд дрогнул. Настя, накинув ветровку, как капюшон, на голову, махала мне вслед и пыталась пробраться вслед поезду через толпу.
   Мы продолжали беседовать.
   Через десять минут она сидела в маршрутке, которая шла почти до ее дома на Сталелитейщиков. Слава богу, не заболела.
   Я и сам тогда не болел. Или так: болел, но очень быстро выздоравливал.
   Это волшебное место - Поречье.
  
   IX
  
   В памяти всегда остается "первый звонок".
   В действительности он прозвенел на несколько дней раньше, но мне запомнился этот телефонный разговор с "интересантами". Жара в кабинете стояла такая, что хотелось снять с себя не только рубашку, но еще и кожу.
   Мне позвонили на сотовый - он к этому времени был практически у всех журналистов Поречья, хотя бы изредка пишущих о промышленности:
   "Василий Валентинович, это начальник Службы кадров "Группы ПРОК", Елена Андреевна, мы хотим пригласить Вас на собеседование" - голос был приятен и одновременно тверд.
   Когда же закончится эта жара? 30 градусов каждый божий день - это уже слишком!
   "Спасибо, но я сейчас не ищу работу, я, собственно, трудоустроен."
   "Мы знаем, но у нас есть для Вас очень хорошее предложение".
   Честно признаюсь, я сильно насторожился. В памяти всплыли рассказы о грубых методах работы Группы, когда речь заходила о корпоративных конфликтах или если какой-то назначенец не оправдывал доверия.
   "У меня контракт с холдингом, меня брали на определенный проект и я не могу оставить работу, не выполнив ее. Кроме того, я полностью доволен уровнем оплаты".
   "Но Вы даже не знаете, что мы вам предлагаем".
   "Спасибо. Это лестное предложение, но я в любом случае не смогу его принять".
   По правде сказать, я скептически относился к холдингу, но должен был держать свое мнение при себе. К тому же платили мне, по пореченским меркам, довольно прилично.
   Я развернул вентилятор так, что он дул прямо в лицо.
   Вдруг страшно захотелось есть.
   В заводской столовой были замечательные чебуреки. Правда, их готовили только под заказ и только для своих - количество было ограничено размером металлического листа - противня.
   Леонид и я были зачислены в число "своих" как приближенные к директору и могли каждый день вкушать это лакомство.
   Правда, к концу рабочего дня, около восьми вечера, мы снова были голодны, как волки, - а столовая работала только до двух. Зато около проходной, ближе к остановке, нам на счастье открыли ларек с блинами, и девушки-продавщицы не жалели начинки.
  
   ***
  
   Мы гуляли по улицам города, по теплому асфальту и по серой пыли, нагретой на солнце.
   Старые двухэтажные развалюхи, помнившие времена Революции, были нашими добрыми знакомыми, мы заходили к ним во двор по-свойски, без предупреждения. Потемневшие стены расплетали нить своей истории, пусть иногда сбивчивую и непонятную.
   На перекрестке двух забытых переулков стоял старый - престарый купеческий дом. От когда-то высоких и надежных ворот остался один кирпичный пилон, приглашающий зайти во двор.
   "Этот пес всегда лежит здесь, сколько я не хожу".
   Чрезвычайно лохматая псина, дремлющая во дворе, лениво приподнимала голову, на удивление безучастно глядя на нас.
   "Это такой райончик, где все свои, все друг друга знают и никто ни на кого не лает, - серьезно объясняла Настя."
   На краю крыши одного из некогда роскошных каменных домов сидел, прямо держа спину и подтянув одну ногу под себя, гипсовый Аполлон.
   "Он смотрит на закат, каждый вечер он вглядывается вдаль, выглядывает Дафну".
   У Аполлона были курчавые волосы, довольно-таки круглое лицо, одной руки не хватало, второй он опирался на колено. В остальном он был таким же прекрасно сложенным, как и сто лет назад, когда остановился здесь на минутку передохнуть.
   Мы шли не спеша, потому что пропала нужда куда-либо спешить. Все, что мы искали, было найдено. И не мы теперь выбирались из тесных норок в мир, а мир сам просился к нам.
   Все чердачные мезонины в центре были в нашем владении, и мы выбирали, в каком из них обустроить маленькую уютную квартирку под звездами. Вы помните летнее звездное небо над Поречьем?
   Я подумывал о том, чтобы выкупить какой-нибудь чердак в центре, оборудовать там квартирку и, одновременно, галерею современных художников Поречья. Обязательно авангардных. Где еще они смогут показать свои картины?
   Там можно будет устраивать вечеринки и презентации, приглашать друзей и журналистов. У нас было поразительно много друзей и приятелей. Казалось, что каждый из наших общих знакомых неосознанно тянулся к нам, чтобы погреться в атмосфере счастья, как тянутся руки людей к костру в холодный вечер.
  
   X
  
   Звонок из ПРОКа сам по себе мало что значил и не имел для меня продолжения. Но он показывал, что маятник запущен и назревает серьезный конфликт.
   Я слышал об этом из мимоходом брошенных слов начальника управления розничных продаж. Пару раз мне сказал об этом сам Степанцев, не вдаваясь, впрочем, в детали:
   "Уже звонят, интересуются, не хотим ли мы войти в партнерство с ними. Я им сказал: я наемный менеджер, такие вопросы решает холдинг."
   Степанцев был насторожен, наверное, даже напуган. Он понимал, что на его фигуре держится многое. Случись что - и никто из заводских управленцев не пойдет на конфликт с могущественной Группой, а из Москвы прислать нового директора - это начинать все сначала.
   Я знал, что Группа и раньше приценивалась к заводу, но владелец холдинга заломил такую цену, что вопрос отпал.
   Однако в Поречье действовали свои законы. Было негласное разделение рынков сбыта и бюджетных денег. Проект строительства моста вроде находился вне устоявшейся системы. Но фактически это был вкусный государственный заказ. А за ним маячили шальные деньги от девелоперского проекта.
   "Второй звонок" прозвенел прямо на заводской территории. Здесь, в пределах заводской ограды, находились два предприятия: первое - наш "Завод имени Опанасова", занимавший практически всю территорию, второе - совсем небольшой цех "Специзделия", который в ходе приватизации оказался в собственности у двух бывших начальников цехов как отдельное юрлицо.
   В последние дни со стороны "Специзделий" стали поступать весьма дерзкие требования утроить отдельный въезд - выезд их техники с продукцией, что было в принципе невозможно в условиях общего периметра охраны. Кроме того, в Арбитражный суд области поступил иск "Специзделий" к заводу о принадлежности складской пристройки к цеху, в котором они располагались.
   Юрист завода, молодая женщина, озабоченно качала головой. Наш сосед имел право на свободный проезд к своему цеху. Вопрос о пристройке был сложным и, вероятно, долгоиграющим.
   "Перекрыть им электричество! - в сердцах повторял Степанцев, - они на нашей станции сидят, даже тепло наше получают. Вот мы им перестанем поставлять, - пусть покупают на "свободном рынке".
   Завод имел, что не редкость, свою теплостанцию, от которой питались также окрестные жилые дома.
   Начальник охраны сидел белее снега и чернее тучи. Если раньше его задачи сводились к недопущению крупных и мелких краж с завода, то теперь он должен был подготовиться к попыткам проникновения на территорию.
   Большинство охранников на заводе составляли женщины, работавшие на двух проходных - все, как на подбор, невысокие и плотные. Холдинг не выделял достаточно денег, чтобы держать команду мужчин - профессионалов. Беспутько не представлял, что делать, если приедут "братки", но не решался открыто заявить о несостоятельности своей службы.
   В те годы рейдерство было респектабельным бизнесом и силовые методы входили в принятый деловой арсенал, наряду с судами, судебными приставами, налоговыми и другим надзорными органами.
   "Я говорил с Президентом, - сказал на "летучке" Степанцев, - он пообещал полную поддержку: юридическую, административную. Губернатор за нас, проект моста, я вам скажу, имеет государственное значение".
   Галина Николаевна, занимавшая должность финансового директора довольно давно, беспокойно заморгала при этих словах.
  
   ***
  
   В окне красовалось дерево, одетое в желтую осеннюю листву. Это был один из самых тихих дворов в Поречье. Здесь жители не устраивали шумных ссор, не приезжали ночью машины с громкой музыкой, не орали пьяные.
   Только тихонько отбивал трамвай по рельсам: там-там - пауза - там-там. Эта музыка убаюкивала поздно вечером и нежно заходила в сон ранним утром.
   Многое в малом: в центре комнаты стоял диван-кровать, по бокам - два кресла, и этого было более, чем достаточно.
   Диван, даже разложенный, был довольно узким, его по-спартански жесткая поверхность могла бы быть смягчена матрасом, которого у нас не было. На этом ложе вдвоем было свободно и необыкновенно мягко.
   Молодость и счастье защищали от мелких материальных неудобств. Впрочем, это одно и то же. У человека может быть вторая молодость, если он встретит свое счастье в зрелые годы.
   Оба кресла были завалены одеждой и нам не было нужды в массивных шкафах. У меня с собой было мало вещей, как у всякого командировочного. Настю же судьба с детства не баловала богатым гардеробом.
   На кухне кипел чайник, и пел Александр Башлачев, и звенела ложечка в чашке крепкого чая - одной на двоих.
   Одна сковородка, одна кастрюля, три тарелки, ножки и вилки - в достаточном количестве. Каждый день мы лакомились новым блюдом, хотя покупали всегда примерно одни и те же продукты.
   Скромная, наивная роскошь бедности. В стакан она опускала сразу три куска сахара, чтобы чай был слаще. В горку сваренного кубанского риса она засовывала целый айсберг сладкого сливочного масла, вминая его туда большим пальцем.
  
   XI
  
   "Я думал, они меня посадят в машину и увезут с собой. Нет, в молодости я занимался боксом, выступал в сборной Треста, но ты видел этих мордоворотов?!"
   Действительно, ведущие менеджеры "Группы ПРОК" были спортивного телосложения, с рублеными лицами и крепкими шеями. Впрочем, не физическое превосходство выделяло их на фоне обычных строителей Поречья, а звериная настороженность и готовность применить силу, которые читались на их лицах.
   По рассказам, их юность прошла в бурной обстановке, когда выжившие поднимались вверх, а остальные уходили вниз, в самый низ.
   "Мы вместе с ним выходим из кабинета замгубернатора и вместе идем вниз, к машинам. Ты представляешь?"
   Я представлял. Весь город, или почти весь знал, что на месте бывшего ДК на улице Чкалова стоит офис Группы, огороженный мощным решетчатым забором, с видеокамерами, колючей проволокой по верху, с огромным КПП на въезде. Туда на полном ходу заезжали несусветных размеров черные джипы, увешанные радиоантеннами. Эти джипы были известны всем водителям, и все почтительно уступали им дорогу.
   Для меня третий звонок прозвенел прошлым вечером. Мы пили вермут дома у Даниила. Кроме меня, за столом сидели две молодые дамы из "Вестей-Поречье" и одноклассник хозяина. Жена, тихая худенькая татарская женщина, заботилась о столе и блюдах, мы же перебирали косточки наши коллегам - другим журналистам, рекламщикам и пиарщикам.
   "Вась, что-то я слышал, вроде вас заказали на "Аквилоне", в смысле, "чернуху" против вас разместить".
   "Аквилон" был единственным из местных телеканалов, который имел собственную новостную программу. Благодаря щедрым заказам на "джинсу" (так назывались заказные, проплаченные новости), эта программа была вполне себе рентабельна.
   "У них во сколько новости, в 20.00?"
   В вечернем выпуске ничего про завод не было. Но я решил для себя утром собрать всю возможную прессу и порыться в поисковых системах.
   Утром я прибежал к директору с "Пореченским обозрением", на первой полосе которого сиял заголовок: "Завод имени Опанасова готовится к банкротству".
   Степанцев как-то настороженно посмотрел на меня и с мрачным выражением лица зашуршал газетой.
   "Степан Николаевич, нам нужно "поставить блок" в тех СМИ, которые еще не куплены. Это - наличные, и очень срочно, в идеале - сегодня".
   Директор, обычно напористый и уверенный, скривился, но промолчал. Мне стало неуютно от его молчания и непривычного бледного вида.
   "И второе - проплатить свои контр-материалы в ведущих СМИ. Мы оправдаем свое имя и сможем сами напасть на противника".
   Лицо директора искривилось: "Да подожди ты! Сейчас в холдинг доложили, я уже утром говорил с ними. Меня вызывает заместитель губернатора к 09.30. Почему вызывает - не говорят. Мне уже сказали друзья в погонах, что будет серьезный наезд".
   Степанцев был настоящим русским. Он любил прихвастнуть как своими трудовыми достижениями, так и связями. А кто в нашей стране лишен этой простительной слабости: упомянуть невзначай о знакомстве с "сильными мира сего"?
   "А что холдинг?"
   "А, - он досадливо поморщился - холдинг далеко, президент сейчас не в Москве, но ему сообщат. Пока же мы здесь сами по себе".
   Степанцев был лоялен владельцу, как никто другой, потому что его, бывшего профсоюзного деятеля, потом - директора по кадрам на небольшом предприятии, неожиданно поставили во главе большого завода, в прежние времена градообразующего.
   У него была собственная мораль. Откровенничая, он любил говаривать: "Времена меняются, приватизация там, новые владельцы, а нам что? Вот он, завод, работает, как был, так и есть, здесь, в России. Все владельцы поменяются, а завод останется".
   Действительно, усилия Степанцева на заводе - выравнивание производства и продаж, работа над качеством, проект моста - должны были отразиться на зарплате и на рабочих местах. Холдинг был готов отдавать часть дополнительно появившейся прибыли на зарплату и другие текущие расходы. Но только часть.
   Сейчас же вопрос стоял о смене владельца. И было совершенно очевидно, что начало военных действий первым почувствует Степанцев, причем на своей, как говорится, собственной шкуре.
  
   ***
  
   "Что сказал заместитель губернатора?"
   Я был в личной комнатке за директорским кабинетом, куда имели доступ только доверенные лица. После возвращения Степанцева из "Высокого дома" все барьеры рухнули, на столе стояла бутылка дорогого коньяка и лежал нарезанный лимон, вокруг сидели директор, технический директор Егоров и финансовый директор Цирценко с Леонидом.
   Я тоже был допущен - не по чину, но как человек от холдинга.
   Мы угощались коньяком и напитком из корня расторопши, что производили в соседней Ленинской области.
   "Понимаешь, Александр Иванович, заместитель сам по себе пешка. Что ему Попов сказал, то он нам и передал"
   "Нам?"
   "Нам. Я захожу в кабинет, а там сидит Васнецов - это который держит строительный бизнес".
   Внутренняя структура власти в Группе была закрыта от внешних глаз, но все понимали, что Васнецов не просто так командует десятком заводов. Многие из этих предприятий поставляли продукцию в Трест, где у Группы был большой собственный интерес.
   "Поздоровались так вежливо, мол: как дела, все ли нормально?"
   - "Да, очень хорошо, - рапортую, - проект готов, завтра начинаем подготовительное производство".
   "Он мне разворачивает эту газету, - слышишь, Василий, которую ты утром показывал, - мол, на предприятии серьезные финансовые проблемы. Мол, правительство области очень заботится о заводе и спрашивает, не думаем ли мы построить мост с серьезными партнерами - и на Васнецова показывает.
   А в приемной у зама вот такой мордоворот сидит, и я понимаю, с кем он пришел".
   Он замолк.
   "Так. Что Вы ему сказали" - Галина Николаевна работала в стиле "железной леди" и любила сразу переходить к делу.
   "Правда, всегда только правду. Я, говорю, поставлен поднять завод, сделать его прибыльным, дать рабочим зарплату. А вопрос о партнерстве - это вопрос к холдингу, я не владелец, а наемный сотрудник."
   Это был редкий момент единства среди заводской верхушки. Когда разногласия и полярные интересы были отброшены и все почувствовали себя, по крайней мере на какое-то время, в одной лодке.
   Галина Николаевна и Александр Иванович в знак одобрения синхронно качнули головами.
   "Ночевать будем теперь на заводе?" - Галина Николаевна впервые на моей памяти позволила себе пошутить в рабочее время.
  
   XII
  
  Осенью темнело по-летнему поздно, а светало довольно рано, но ночи почему-то были длинными.
   Настя залезала на диван с ногами, брала в руки учебник и прилежно погружалась в тайны языкознания. Я тихо сидел рядом. Через десять минут учебник начинал клониться вниз, ее миниатюрные ноги вытягивались, сонный голос просил меня выключить лампу...
   За окном неяркий свет дворовых фонарей освещал желтые листья, и некоторые из них, словно нагретые этим светом, отрывались от веток и отправлялись в полет, то прилепляясь к оконному стеклу, то лихо уходя вниз, к земле.
   Каждая ночь стоила жизни. В темноте рождались чудесные рассказы о прошлом, каким бы простым оно не было, и появлялись великие планы на будущее.
   Мы лежали так тесно, что хотелось сблизиться еще больше. Я не мог определить, где кончается мое тело, и начинается ее. Тепло было общим. И запах, запах брачного ложа был смешанным, словно исходил от неведомого науке двуединого существа.
   Ночью Настя могла проснуться: "Пушистый, вот бы сейчас пива!"
   "Пива?"
   "Да, пива! Ночью!"
   Джинсы натягивались на голое тело, сверху опускался теплый узорчатый свитер, босые ноги находили в темноте ботинки, я сбегал по лестнице с 5-го этажа и выскакивал на улицу. Последний работающий киоск на площади одиноко светился около трамвайной остановки. Куда ни посмотришь - кругом ни души. Я брал два "Привольного" у сонной продавщицы и широким шагом спешил домой.
   Мы сидели на постели без одежды, едва прикрытые одеялом, и пили из горлышка холодное пиво во втором часу ночи. Я целовал ее и ощущал на губах сладко-терпкий вкус хмеля. Недопитые бутылки отставлялись к окну, дух спирта уже бушевал в нас, ураган захватывал в своем движении, и как две мелкие песчинки, мы терялись в круговороте ...
  
  
   ***
  
   "Зверище, послушай!" - Настенька удобно уселась на кровати, опершись о меня спиной, наощупь нашла мою голову и рассеянно провела рукой по волосам.
   "Эта рассказ, вроде Библии для детей, я хочу тебе прочитать".
   Я молча кивнул. Был вечер, время чтения и разговоров.
   "Когда Господь создал небо и землю, растения и животных, человека и женщину, он дал всему имена.
   Но божественный язык был сложен для уха ходящих по черной земле, и первый человек стал сам придумывать названия для всех вещей в мире.
   Бурный поток он назвал рокочущими звуками, название тихого ручейка было как шепот, пронзительно кричащие морские птицы имели резкие, протяжные имена, а толстые лесные пичужки носили короткие и округлые буквосочетания.
   Так человек исследовал девственный мир, попутно осваивая его.
   Мир был многолик, но чужд человеческой паре. В нем каждый был за себя. Огонь разгорался от высохшего дерева, расколотого молнией, и пугал лесных зверей. Копошащиеся в лесу мохнатые твари думали только о том, чтобы прокормить себя, ну, еще - своих малышей, - да и то только до поры, пока те не подрастали.
   Первому человеку и первой женщине было неуютно жить в этом мире.
   И тогда женщина потихоньку, для себя, стала заново называть зверей и птах, деревья и цветы, иногда - ласковыми прозвищами, иногда - смешными именами, если у зверюшки была, на ее взгляд, уморительная мордочка.
   И мир изменился для людей. Они выходили из хижины в лес, касались ладонями каждого дерева, и каждая полянка была им родной. По веткам прыгали их добрые знакомцы - сестрички-белки, хитромордая лиса сторожко выглядывала из-под корней поваленного клена.
   В реке, под обрывом, куда мужчина спускал деревянное ведро на конопляной веревке, жил мудрый старый сом, который обязательно исполнял желание - если только ведро коснется водной глади точно над его сивой головой.
   Дикая собака, бегавшая по лесу, ободранная и злая, стала мохнатым другом Жучкой и обосновалась на пороге человеческого жилья. Лесные куры стали перепархивать на птичий двор, когда женщина называла их по именам: Ряба, Пеструшка.
   Корова перестала бодаться и позволила женщине выдоить ее, потому что та знала сокровенное имя каждого животного".
   "Все правда, - думал я, - все - правда. Ты - первая женщина, появившаяся в огромном девственном мире, и владеешь тайным знанием - читаешь имена по скрытым знакам.
   Ты назвала темные пропыленные улицы города непривычно звучащими живыми именами, смягчая твердые согласные звуки в названиях, сделала их чистыми и наполнила солнечным светом.
   Тебе известно истинное имя ободранного ничейного пса, живущего в тесном дворике в старом двухэтажном районе.
   Ты разглядела меня и открыла мое сокровенное имя, определила мое место в чудесном мире, который раньше был сокрыт".
  
   XIII
  
   Лето в Поречье растягивается до сентября: нас ослепляло солнце, а с другой стороны небосклона его лучи отражала зыбкая половинка луны.
   У меня началась газетная война, и мозг компилировал, крутились стрелки и двигались шарниры, и я переставлял фигуры на шахматном поле.
   Выяснилось, что подавляющее большинство местных газет и ТВ уже куплены, но в одном бизнес-издании осталось место для контр-хода, - естественно, не бесплатно.
   Но главное, полностью независимы были общероссийские газеты. Все отраслевые издания тоже имели редакции в других городах и с ними удалось найти общий язык, кое-где просто пообещав рекламу.
   Публикации в "Коммерсанте" и "Ведомостях", вышедшие почти одновременно, были для нас в целом выгодны, хотя начальство холдинга и ворчало насчет излишней открытости и моего "длинного языка".
   Информационные агентства получали от нас крупные новости и сразу публиковали их, и как-то неожиданно удалось (при бескорыстной помощи Даниила) разместить позитивную заказуху на местных "Вестях" по разумной цене.
   Чуть позже удалось сделать еще одну пресс-конференцию в только что открытом офисе "Интерфакса" в Поречье - это было почти что новоселье всесоюзного информагентства в городе, и съехались почти все журналисты нашего "пула".
   Позже, через пару лет, некоторые говорили мне, что можно было под шумок поправить свое финансовое положение. Не знаю. Как ни странно, это не приходило в голову за неимением времени. Цейтнот был ужасный. Я похудел, глаза стали красными, но драйв стоил того.
  
   ***
  
   Мы играли.
   Нет, не в театральном смысле - мы не притворялись, а скорее, в ребячьем. Мы продолжили игру, которую начали когда-то в детстве, с подружками или друзьями, бабушкой, соседским мальчиком летом на даче.
   Я встречал ее на дереве. В Поречье еще осталось много деревьев в центре города, особенно по маленьким улочкам, где глухомань, заросшие травой и мхом дворы с облезлыми и почерневшими стенами бревенчатых домов, где кошки мирно греются недалеко от собак, пенсионеры по вечерам сидят на грубо сколоченных некрашеных лавках.
   Лучший друг мальчишек во все времена - искривленное дерево! Оно почти образовывало дугу за остановкой, над дорожкой, ведущей к нашему дому.
   Как бы "нашему дому". Старый ленивый пес во дворе будет нашим другом и мы дадим ему кличку Джульбарс, Пьяцолла будет дирижером нашей дворцовой капеллы, пластмассовые часики на подоконнике станут Башней с часовым боем, а снятая на неопределенный срок квартирка в центре - нашим Дворцом. Дом на час. Где ты теперь, мой дом, эй?!
   Настя, как часто бывает с девушками, задержалась после уроков с учениками, чтобы с кем-то поболтать, а ужин мог остыть - горячая сковородка, одолженная у старичка-соседа за просто так, за красивые глаза и улыбку.
   "Я уже в "марше". Буду через 10 мин".
   На дворе было плюс пятнадцать - октябрьские вечера в Поречье идут за летние - я сидел на дереве, сжимая в одной руке сковородку, в другой - сотовый телефон, на экране которого буквы складывались в смс:
   "Посмотри наверх!"
   Вот "газелька" подруливает к остановке, вот из нее выпархивает девушка, делает два шага. Смотрит наверх:
   "Хулиган!"
   "Мадмуазель просила ужин в номер?" - я галантно вынимаю из нагрудного кармана рубашки деревянную ложку (подарок Дамирки) - одну на двоих.
   Я тогда недоумевал: зачем две ложки и две тарелки? Мы же одни, хотя нас двое! И постель, между прочим, одна!
   Настя думала так же, хотя ради красоты застолья раскладывала рис или гречку в две разные тарелки.
   "Ты такой хулиган! А с чем макароны?"
   Макароны оказались с сыром и были съедены тут же, на остановке. Еда перемежалась поцелуями, передаванием друг другу ложки и прочими глупейшими сусальностями.
   Мы играли.
   Мы сидели в подъезде нашего дома и грелись спинами у батареи, словно бездомные, и соседи хотели нас прогнать.
   Мы громко пели на улице и ходили ночью без оружия.
   Мы хватали два спальных мешка и неслись на ночь глядя куда-то за город, чтобы заночевать на берегу Реки, и возвращались домой на первой утренней маршрутке.
   Мы ставили все на кон и страшно блефовали.
   И нам шла масть!
  
   XIV
  
   Близилась ежегодная строительная выставка в Москве, где мы забронировали время для большой пресс-конференции. Но это только через месяц.
   Я отрывочно помню тот день на заводе. Главный бухгалтер ехидно удивлялась, как я умудряюсь тратить так много денег на журналистов. Юристы вялотекуще судились со "Специзделиями". Тем временем охрана и энергетики понемногу придавливали "засланного казачка" на своей территории ("Мне президент рассказывал: ведь можно было за бесценок их купить, но кому тогда они были нужны? Прибыли никакой, одни проблемы!").
   Проект моста двигался, точнее - бежал. Вся документация была готова, куплены визы органов - согласования и разрешения, поставщики обещали доставлять материалы в сжатые сроки. Кадры наняли новых специалистов, из которых некоторые пили, но были готовы серьезно поработать ради семьи.
   Хорошее всегда сменяется плохим. Вопрос только в том, насколько скоро и насколько плохо.
   Моя дверь всегда была нараспашку, я слышал все, что происходит в коридоре перед приемной.
   Любовь Васильевна, многолетняя секретарь, тихая и боязливая, кричала на кого-то.
   Я осторожно выглянул в коридор. Пробежал, в прямом смысле этого слова, начальник охраны и скрылся в приемной. Обратно они выбежали вдвоем со Степанцевым, который выбился вперед - сказалась профсоюзная спортивная закалка.
   Картина происшедшего обрисовалась не сразу. Начальник охраны был слишком возбужден, чтобы что-то внятно рассказывать, на месте всем распоряжался его заместитель - невзрачный невысокий мужчина, бывший военный.
   Неофициальный директор по продажам Юзефович вышел из кабинета директора в превосходном настроении, получив добро на переговоры с Трестом и еще, как я понял, кое-какие преференции по сбыту. Он отвечал за продажи с нашего завода в регионе, потому что был "в авторитете" и договаривался с бандитами сам.
   Он на ходу, полу-смеясь, пофлиртовал с секретаршей, громко поздоровался с парой сотрудников и спустился к выходу.
   Живой и бодрый человек, он любил вкусно поесть, был, что называется, "в теле", хотя оставался быстр в движениях и играл в теннис, что могли себе позволить в Поречье лишь единицы.
   Крылечко заводоуправление - это всего четыре бетонные ступеньки, и они были полностью забрызганы кровью. Его буквально изрешетили, - 12 пуль - когда он вышел на улицу.
   Асфальтовая площадка перед заводоуправлением была обычно занята машинами менеджеров и служебными заводскими. Это были разные модели "Лады", все - белого цвета. Только автомобили директора и Юзефовича отличались. У покойного был вместительный черный "Мерседес" - редкость в то время.
   Пока он раскуривал сигарету на крыльце, тихо подъехала стоявшая чуть в отдалении белая "Нива", из нее ударили из автомата.
   Когда человек в элегантном вельветовом пиджаке лежит, неловко изогнувшись, на бетоне, это выглядит неестественно. Дорогая плата за успех и уважение в "определенных кругах", за доходы и шикарную жизнь.
   "Нива" оказалась брошена дальше по Новомосковскому шоссе, она, конечно, была угнана. В ней - никаких следов.
   Степанцев бросился звонить в Москву, охрана и почему-то "железная леди" Галина Николаевна занимались с милицией. Потом было телевидение, звонки журналистов, смс-ки Насти, осмысленная и не очень беготня, многократные пересказы подробностей и слухи, вечернее собрание у директора в комнате - с папиросами и коньяком.
   Мне пришлось стать на день звездой местного телеэфира, потому что кто-то должен был прокомментировать происшествие на камеру.
   Мне подумалось: как абсурдно это должно выглядеть в глазах у заводских рабочих: незнакомый им парень, приехавший из Москвы, комментирует убийство директора по продажам завода, которого никто из заводчан ни разу не видел в цехах. Потом показывают кадры с новым директором, который здесь "без году неделя", а сам по счету будет шестым с момента продажи предприятия.
  
   ***
  
   Ночью соловьи сходили с ума, небо было черным и бездонным, звезды почти не давали света, но висели очень низко над головой - можно коснуться рукой, если встать на цыпочки и потянуться вверх.
   От единственного в этих местах кафе, которое считалось грузинским рестораном, разливалась пошлая эстрадная музыка. Она гремела в стороне, на автомобильной трассе, а мы шли в поселок по тропинке, известной только местным жителям.
   Мы были на Серых камнях - это населенный пункт в 26 км от Поречья, с многоэтажными домами и работающим Домом культуры при электротехническом заводе. Все жители были так или иначе связаны с заводом, Настин отец тоже работал здесь. От этого времени - для меня мифического - сохранилась "дача" - клочок террасной земли, выкроенный на склоне местной горы.
   На "даче" был построен "домик" - дощато-фанерное сооружение из четырех стен и крыши, с одной дверью и без окон.
   Настя присела перед придорожным кустом: "Смотри, это барбарис!". Она уже засунула в рот маленькую ягодку и протягивала мне горсточку вытянувшихся темно-красных стручков. "Мы сварим варенье, в барбарисе много витаминов!"
   Я помню эту ладошку, сложенную, как лодочка, бережно удерживающую россыпь темных капелек. У нее были очень маленькие руки.
   Она смотрела на меня, чуть наклонив голову, и я хотел, чтобы на ладони лежал яд, переносящий в мир грез, и готов был отведать от него, как Тиль и Неле, и унестись в иной мир - мир прекрасных силуэтов и зыбких духов.
   Собранного нами барбариса хватило на дорогу до дачи - мы понемногу съели все кисло-сладкие ягоды, предназначенные для варенья и зимнего чаепития.
   Неожиданно она обернулась и крепко-крепко обняла меня. Прижавшись ко мне всем телом, она словно пыталась передать все тепло, хранившееся в ней. Я стоял, неловко и бережно обняв ее в ответ, ее голова (о, эта удивительная миниатюрная голова!) пряталась в районе моей груди.
   Я никогда не мог вполне понять и никогда не мог привыкнуть к этим непредсказуемым взрывам чувств. Ощущение тепла полностью захлестывало меня, поглощало, я забывал, где мы находимся, и на какое-то время выпадал из действительности.
   Наконец, мы пробуждались, так же стоя, не зная, сколько времени прошло. Настя чуть отстранялась и пристально-пристально глядела мне в лицо, словно находя там подтверждение какому-то видению, явившемуся в момент эйфории.
   Мы молчали.
   Дорожка вывела нас к жилому кварталу, пропетляла между деревьями и гаражами, завернула к дому на Бирской улице, в третьем подъезде которого когда-то жил папа Насти, затем снова спряталась в кустах.
   Идти было легко, воздух был свеж, и когда тропинка стала круто забирать вверх, мы не сбавили шага.
   Весь склон холма был разбит на террасы и разделен на небольшие участки. Каждый последующий участок возвышался над предыдущим и был на 3-4 метра ниже, чем следующий.
   "У вас дача случайно не на макушке горы? Тогда у нас будет прекрасный вид".
   "Нет, что ты, там нет участков, там лысое место, пацаны картошку пекут".
   Как мягко она произносила звук "ч", еще более смягчая его и наполняя сочным гранатовым соком, парным молоком, красным густым портвейном.
  Мы шли вдоль импровизированных изгородей из кустов, длинных гибких веток, старой проржавевшей проволоки, поваленных и высохших садовых деревьев.
   Поселок был уже внизу. Напротив нас на 9-м этаже ярко горел свет, из окна выплескивалась музыка, в комнате было какое-то движение, на балконе стояли темные силуэты и мигали огоньками сигарет.
   Вход на дачу преграждала дверь: сваренный железный каркас, перетянутый проволокой. Справа и слева от входа забора не было, но переплетение кустарника и изгибы склона делали обходный путь невозможным.
   Настя гордо достала из сумочки простой ключ, который со второго раза подошел к старомодному висячему замку.
   О, эта бежевая сумочка, в которую умещалось все! Учебники, тетрадки, запасное белье, одноразовые платки, телефон и зарядное устройство, ключи, студенческий билет, читательские билеты в институтскую библиотеку и Британский совет, новый номер альбома "Художники России", бутылочка воды, подстилка для пляжа, купальная пара, свитер и главная драгоценность - старый-престарый перочинный ножик с красной пластмассовой ручкой, оставшийся от отца.
   Временами какие-то вещи перекочевывали в мой рюкзак, но скоро сумочка опять раздувалась, вмещая абсолютно все и при этом легко болтаясь на плече у Насти, словно парила в невесомости.
   Удивительно, как некоторые старые вещи служат нам по много лет, даже десятилетиями, и мы привыкаем к ним, и не согласны обменять их ни на какую новинку. Лезвие у ножика было непривычно узкое - многократно наточенное на правильном камне (самодельный точильный станок я воочию увидел на даче в этот вечер).
   Где, через сколько лет, мы потеряли этот ножик? Мне кажется, его у Насти отобрали в аэропорту, когда она летела ко мне из Поречья в Старгород, одна, в первый раз оказавшись в самолете. Тогда только начинались строгости, связанные с терроризмом.
   На маленьком участке росли смородина, цветы и несколько вишневых деревьев. Домик был не выше двух метров, перед ним стоял железный бак с дождевой водой.
   Был поздний вечер, на горе мы были одни: на других дачах владельцы появлялись только днем. Внизу играл огнями поселок, из того же окна выливалась очередная задорная мелодия, едва заметные, тлели огоньки на балконе.
   Бутерброды с сыром были съедены, все рассказы про Серые камни - рассказаны.
   Оказывается, когда отец умер, еще молодым, завод забрал себе обратно квартиру, и у настиной семьи здесь осталась только эта дача. Прилагавшийся к квартире "сарай" (маленький бокс в одноэтажном строении из серого силикатного кирпича) ушел к новым хозяевам.
   "Этот грибок, и круг из сирени, и клумбу посадила тетя Юля", - рассказывала Настя. Дом, мимо которого мы прошли внизу, был родным для нее.
   Настя знала всех жильцов дома, по крайней мере - своего подъезда. И они, я уверен, знали ее. "Мы будем спать в домике!"
   В домике, судя по груде истлевшего тряпья и свалявшихся газет, какое-то время жил бездомный.
   У нас был с собой один спальник, чего вполне хватило для двоих, спящих - не спящих - в обнимку под открытым небом.
   Сейчас я никак не могу вспомнить: спал ли я в те ночи или все-таки нет? Помню ощущение безмятежности, которое наступало, стоило Насте обнять меня: все исчезало, мира не существовало вокруг, только она и я. Я прекрасно высыпался, легко вставал, а насколько ясной была голова...
   В более позднее время, одному, заснуть стало сложной задачей, а утренние круги под глазами - рутиной, не зависящей от продолжительности сна. Но это потом, потом ...
   Музыка успокоилась, вокруг чуть шумел ветер, пищали редкие на обдуваемом ветром склоне комары, понемногу утихали птицы, прячущиеся в садовых деревьях.
   Настя спала безмятежно, как ребенок, словно вернувшись в свое детство, где рядом был отец - умелый и сильный, и мать - тогда еще часто смеющаяся маленькая женщина.
  
   XV
  
   Заводоуправление не то, чтобы вымерло, но жило в эти дни какой-то бутафорской жизнью. Прежде чем выйти в коридор, люди выглядывали и смотрели по сторонам. Я заметил это сначала за соседями: директором по кадрам и главным бухгалтером, а потом, как не стыдно в этом признаться - за собой.
   Раньше по коридору ходили, погруженные в свои мысли. Могли пронестись мимо, как ошпаренные, захваченные какой-то идеей. Или же неторопливо прошествовать, болтая о чем угодно, наслаждаясь разговором и не спеша вернуться к работе.
   Теперь же ходили осторожно, не быстро, хотя как-то суетливо, и ожидающе смотрели по сторонам.
   Все ждали.
   Кирилл Всеволодович, старый директор по кадрам, привыкший к смене хозяев, почему-то проникся ко мне уважением и, заходя иногда, подобострастно выспрашивал о перспективах и планах руководства. Я отвечал то, что должен был говорить, повторяя бодрые реляции пресс-релизов.
   Степанцев в эти дни был тих и довольно аккуратен в выражениях, хотя внутри у него кипело...
   Он пару раз порывался уехать в Москву "на доклад к начальству", но из холдинга ему дали понять, что он нужен здесь и нежелателен в стенах управляющей компании.
   Темные круги под его глазами стали резче, заметнее, - сказывалось состояние стресса и опасения не только за свое рабочее место, но и за саму жизнь. Вел он себя достойно: заявлял везде о нерушимости планов и успехах предприятия. Хотя иногда раздражение прорывалось. Он ожидал от холдинга большей поддержки при внешнем конфликте, но не мог этого высказать вслух.
   Нервозность руководства чувствовал на своей шкуре начальник охраны, от которого Степанцев требовал решительных действий в отношении "Специзделий" и усиления периметра. В принципе, это была одна и та же задача. Чтобы не допустить проникновения рейдеров и прижать "внутреннего врага", нужно было превратить завод в неприступную крепость, причем за очень короткий срок.
   Беспутько, едва оправившийся от убийства Юзефовича, и рад был бы выполнить желания начальства, но его возможности были ограничены. Найти профессионалов, имеющих лицензию на оружие и готовых работать на опасной точке, в городе было не так много. Из них никто не готов был работать за зарплату, предлагаемую холдингом. Ценой больших усилий и уговоров удалось выбить деньги в бюджете и нанять буквально шестерых охранников.
   В одну из ночей эти усилия себя оправдали: четверо молодых людей на легковой "Ладе", пристроившись за грузовиком одного из поставщиков, проехали на территорию завода. Ночной дежурный, из служивших в "горячих точках", умудрился перекрыть им дальнейшую дорогу этим же грузовиком. После недолгого противостояния с охраной и "игры мускулами" пришельцы дали обратный газ и были выпущены наружу.
   Финансовый блок стоял в общем крепко. Галина Ивановна никак не проявляла своего беспокойства проблемой ПРОКа. Почти не проявляла - я слышал, как во время рабочей перепалки со Степанцевом она мимоходом заметила, что в случае чего, для нее есть место в Пореченском филиале Госбанка.
   Производственники и ИТР были погружены в свои задачи, как бы отстранившись от проблемы рейдерства.
   "Мы занимаемся производством", - бросил один раз Александр Иванович Егоров, намекая на то, что проблема собственников его не касается. За этими словами читалась та же внятная идея: собственники приходят и уходят, а работать все равно надо.
   "Коммерсанты", абсолютно лояльные, казалось бы, холдингу, выказывали крайнюю степень беспокойства. Начальник управления продаж взял больничный и не появлялся на работе.
   Все ждали...
   Я не знал, что думают об этом всём рабочие, но председатель профсоюза Владимир, с которым как-то сами собой установились доверительные отношения, выложил передо мной всю "правду-матку":
   "Это же что, Вась? Один вор украл завод, половину людей прогнал, другая половина на него пашет. А рядом таких воров ты знаешь сколько? Видел, в центре новый ресторан открыли, "Арт-кафе": так в нем батареи по стенам золотой краской покрашены, а официантки голые ходят, грудь наружу. А дома ты их видел вдоль реки, эти, виллы? Вот они и хотят себе все забрать.
   А милиция разве будет наворованное защищать? Да и милиция сейчас такая, сам знаешь...
   Но главное что? Ты пойми: страдать все равно народ будет. Чуть что смена хозяина - и зарплату задерживают. Это уже сколько раз видели. Вот так. "Вор у вора дубинку украл", как говорят. А мы на себе все это почувствуем.
   Ты пойми, Вась, мне не за себя обидно. Я - ладно, молодой, литейщик. Теперь еще специальность юриста получил (Владимир недавно прошел обучение на курсах областного профсоюза и гордился этим). А другие рабочие как? Идти некуда. На других заводах тоже сложности..."
  
  ***
  
   Огромные кружки пива едва помещались на узкой стойке. Перед ними, в ожидании концерта, сидели мы втроем: Настя, Дамира и я.
   Единственный в городе андеграундный музыкальный клуб "Катакомба" прятался в подвале одного из домов в центре. Здесь в свое время побывали практически все звезды российского рока, проезжавшие транзитом Поречье по пути из первопрестольной на Южный Урал или в Сибирь.
   На сегодняшнем концерте близость Азии чувствовалась. Худой парень, ширококостный, с раскосыми глазами, в простых словах описывал жизнь в Северном Казахстане. Ему помогал ансамбль: гитара, бас и ударные - нормальная рок-банда.
   Парень пел о том, как он идет вечером по безрадостным рабочим кварталам, в которых лицо города сменяется на что-то непотребное, где в грязных бараках - дешевая еда, запах водочного перегара и наркотики.
   Солист вышвыривал из себя слова, которые точно ложились на жесткий ритм музыки. Он пел правду - некрасивую и ненужную никому. Привыкшая к курортной расслабленности, пореченская публика оцепенело восприняла первую песню. Следом пошли более легкие композиции.
   Девчонки со мной тащились не от музыки, конечно, но от сознания тусовки на рок-концерте. Как в каждом нормальном южном городе, скоро перед сценкой образовался стихийный танцпол из извивающихся девичьих фигур. Настя, прикончив наконец гигантскую кружку, рванулась туда. Дамира была более застенчивой - она осталась со мной охранять место у стойки.
   Некрасивый на наш европейский взгляд, с резким гортанным голосом и грубыми, немного квадратными движениями, парень пел про себя, про меня, про всех. Он шел по полицейской стране, хоронясь днями и шагая ночами, с полупустым дорожным мешком, навстречу солнечным дням. Он шел, шел, шел ...
   После концерта я подошел к слегка охрипшему певцу и взял у него диск с песнями. На обложке были изображены армейского вида развалины в голой степи.
   А на улице было морозно и темно. В такт вьюге раскачивались фонари, света от них почти не было, но сам белый снег боролся с темнотой, перекрашивая темный дерюжный холст в яркую лоскутную простыню.
   Пора было домой, но мы пошли на пляж: внутри искрилось пламя и гремела музыка, не давая вьюге окружить и спеленать нас.
   На речном приволье ветер усилился, он то бросал в нас тучи снега, то вдруг открывал вид на заснеженную и заледеневшую реку.
   "Дамирка, давай Ваську изваляем!"
   Я был извалян, засыпан снегом, два раза пытался ускользнуть и два раза был крепко схвачен за ногу. Скоро рядом в снегу оказались мои противницы, поваленные даже не мной, а собственным смехом.
   Наверху вальсировал снег, где-то далеко за ним пряталось темно-синее небо, а мы лежали внизу, любуясь на эту бесконечную круговерть.
   Мы снова шли, и Настя бегала вокруг, и пела, и слова ее тонули во вьюге, уносились далеко на стрежень великой реки, которая имеет одно имя на разных языках - Река.
   "Пошли на лед!" - в этот раз заводилой стал я, а девчонки, которые по сравнению со мной были школьницами, бурно поддержали.
   Мы углубились, с осторожностью смотря под ноги. Ровный снег у берега сменился мелкими торосами, обломанными ледяными плитами, между которых мы петляли. Потом стал показываться исцарапанный лед, а еще через метров пятьдесят мы ступили на выглаженную ветром прозрачную плешь.
   Лед, казалось, уходил вниз на десятки метров. Это было, как если ты смотришь вглубь неба и видишь звезды - одни ближе, а другие чуть дальше. Местами по темному космосу льда проходили расколы и трещины, и по ним бегали и мерцали ослепительно-белые искорки.
   Лед был прозрачно-черным - и блестел серебряной россыпью росы и лучиками света, которые многократно отражались в гранях ледяных матриц под нашими ногами.
   "Васька, красота какая жу-уткая...", - Настя безотчетно держалась одной рукой за меня, другой - крепко держала за руку Дамирку.
   Налетевший ветер метнул под ноги снег и спрятал глубину, которая завораживала и влекла к себе.
   Мы молчали, пока шли обратно к берегу.
   Стало подмораживать. И тут, как это бывает иногда ночью, когда, измученный и пьяный, ты оказываешься в малознакомом месте и вдруг видишь ...
   Перед нами открылась кафешка, прямо на пляже; летом это был маленький деревянный домик с верандой, сейчас он прятался за временными аллюминиевыми стенами, поставленными вокруг на зиму.
   Мы ввалились с вьюгой на плечах, со снегом в ботинках и льдинками на оторочке капюшонов. На маленькой веранде было два столика. Ассортимент включал пиво, какой-то еще алкоголь, чай черный и зеленый, шоколад. Впрочем, алкоголь никогда не был нужен нам сам по себе - только как антураж к безумной молодежной тусовке.
   От трех чашек на деревянном лакированном столе поднимался пар, а шоколадка "Золотое Поречье" стоила всего ничего - как три чашки чая.
   На пляже мы не встретили ни единой живой души. И здесь, в кафешке, которая работала, видимо, по недоразумению, девушка за барной стойкой, выдав нам чай, сразу скрылась в подсобку, к теплому обогревателю и телевизору с ядовито-ярким экраном.
   Вокруг было примерно ноль градусов, мы сидели без шапок и пили самый горячий чай в этом уголке земного шара. Это был необитаемый край света, куда не забредала нога человека. Мы были вместе и не боялись ничего, потому что впереди - освоение этой неизведанной земли, где каждый квадратик суши прячет тайну.
   Мы вышли в тот момент, когда пурга поослабла.
   Город был совсем рядом - в двадцати метрах. Нам не хотелось туда возвращаться.
   "Мы же еще пойдем в "Катакомбы?"
   - "А то! На следующей неделе - точняк"
   - "Втроем" - "Конечно, втроем!"
   С тех пор мы не разу не выбрались туда вместе.
  
   XVI
  
   Готовая продукция завода - бетонные блоки, стандартные прямоугольные и причудливо изогнутой формы, груды стальных стержней и целые фермы - укладывались на деревянные подставки на "полигоне" - огромной асфальтовой площадке перед заброшенным вагонным депо. Каждый день гудел, пшикал и фыркал старый мостовой кран, укладывая их на подъезжавшие грузовики - тягачи с открытыми прицепами.
   На электрокарах сновали чуть расслабленные и хорошо одетые сотрудники Управления продаж, начальник которого сейчас не показывал носа на заводе, отсиживаясь на больничном.
   Во всем чувствовалась атмосфера значительности, даже в уверенных движениях складских рабочих, управлявших погрузчиками и прохаживавшихся мимо многоярусных штапелей.
   Масштабы "полигона" действительно поражали воображение. Здесь можно было увидеть реальную силу завода.
   Сегодня здесь было непривычно тихо.
   Я специально завернул на "полигон", чтобы пройти между гигантских рядов с продукций, и встретил начальника службы технического контроля Синицина. Как и все ИТР, он был в более светлой рубашке, чем чистые производственники, которые ходили в темной одежде, более практичной в условиях цехового чада.
   Я уже имел возможность познакомиться с этим человеком, кстати - с высшим техническим образованием, полученным в Ленинграде, - так как нередко узнавал у него новости о предприятии для передачи в прессу.
   Мне хотелось сказать что-то доброе этому умному человеку, профессионалу, с которым всегда было интересно пообщаться.
   "Благодать, Игорь Вадимович, слава в вышних, в человецех благоволение!"
   "Это благоволение у нас еще продлится" - загадочно ответил он.
   "Что так? Есть хорошие новости?"
   Он странно, немного укоризненно посмотрел на меня:
   "Ты про Трест слышал?"
   "Мельком" - я не хотел показать своей неосведомленности.
   "Третий день стоим".
   "Не отгружаем?"
   "Не принимают, потому и не отгружаем."
   "Так у них у самих все производство встанет!"
   "У них и так под конец года затоварка. Предложение превышает спрос - закон рынка. На новогодние будут делать две нерабочие недели, точно говорю, - он немного помолчал, словно давая мне время самому прийти к нужным умозаключениям.
   "И мы встанем," - удивительно тихо и спокойно заключил он.
   Все знали, что в последние год-два в ряды управленцев Пореченского Строительного Треста стали проникать представители Группы "ПРОК". Это было естественным и неизбежным процессом: через ПРОК шли многие контракты Треста, от предприятий Группы Тресту поступали 30-35% стройматериалов.
   Трест испокон веков сидел на государственных контрактах и имел свою собственную строительную технику, был абсолютно независим. Но влияние Группы "де факто" должно было рано или поздно отразиться на структуре управления.
   Группа была довольно богата, однако просто скупить акции Треста возможности не было: владельцем двух третей акций было дочернее предприятие, принадлежавшее Тресту же. То есть он как юрлицо владел своими же акциями. Эта уникальная структура собственности позволила избежать продажи крупнейшего строительного объединения Поречья за бесценок в эпоху кризисов и рейдерских войн.
   Но если внешний захват был невозможен, то оставалась возможность медленного захвата изнутри, путем внедрения своих людей в менеджмент, в перспективе - в Совет директоров.
   Представители Группы заняли руководящие должности в сфере закупок стройматериалов. В их силах было притормозить закупку у строптивого поставщика или вообще переключиться на другого, если это не несло очевидных убытков.
   Для нашего предприятия ситуация была критической. Склад готовой продукции был местом демонстрации силы завода - и его самым уязвимым местом. Продукция должна была уходить, обеспечивая финансовую стабильность.
   Я знал, что у завода нет оборотных средств, выплата зарплаты каждый раз происходила не без напряжения - откуда взяться "жировой прослойке" у формально убыточного предприятия?
   Это означало, что рабочих отправят в длительный неоплачиваемый отпуск, в лучшем случае - переведут на 3-дневную рабочую неделю в одну смену.
   Владимир оказался прав. Борьба за деньги "наверху" отразится на рабочих, как и раньше - в невыплате зарплаты.
  
   ***
  
   Свежевыстиранное белье Настя вывешивала зимой "на просушку". Хрусткое, морозное белье скрипело, шуршало в ее ловких руках.
   "Бабушка всегда вывешивала белье на мороз, даже в минус 20!" - она протягивала мне снятую с балкона простыню, жесткую и скоробившуюся на морозе, вобравшую в себя утреннюю изморозь и запах тающих снежинок.
   Сняв заиндевевшее полотно и уткнувшись в него носом, она глубоко вдыхала и говорила: "Пахнет свежестью, понюхай, Волчище!".
   Холод был ужасный. По квартире гуляли сквозняки: новомодные пластиковые двери на балкон были хороши для летнего курортного климата, зимой же квартирантов ожидал бодрящий сюрприз. Мы ходили в свитерах и жались друг к другу, сидя на диванчике на кухне.
   Я напихал в угол, впритык к балконной двери, все наши пожитки: свою мрачноватую серую осеннюю куртку в "советском" стиле и прочую нашу одежду, накупленные Настенькой полотенца и простыни, придавил их стопкой книг и учебников. После сооружения "дамбы" стало немного теплее.
   Обогреватель гнал в сторону кровати горячий воздух, потребляя уйму электроэнергии - повод для беспокойств хозяйки квартиры. На кресле с экрана ноут-бука по-девичьи невинно улыбалась полуобнаженная Милен Фармер. Настя читала историю языка, я вдыхал запах ее волос.
   Как-то по-особенному, легко прогремел трамвай. Сказочный, последний ночной трамвай, всегда пустой и всегда приходящий в нужное время на пустынную остановку к опоздавшему пассажиру, отвозя его домой, в тепло и уют.
  
   XVII
  
   Честно говоря, я не ожидал. Нет, я знал, что менеджеры завода не любят друг друга, и на то были вполне объективные причины. Но рассчитывал смотреть на эту крысиную возню издалека, как бы извне, как я любовался ею последние недели на утренних оперативках.
   Не получилось. Помешала молва, что я назначен из Москвы, чтобы докладывать "хозяину" о ситуации.
   Белая блузка в черный горошек - несмотря на начало зимы, главный бухгалтер оделась на работу по-летнему. Почему так получается, что именно те люди, к которым испытываешь природную антипатию, чаще всего отнимают твое время?
   Заход был классическим, издалека. Поинтересовалась, как у меня сейчас со съемной квартирой - я заверил, что все в порядке. От души высказала сожаление, что вначале нашли неудачную квартиру, хотя и недалеко от завода.
   Затем последовали намеки на сложное положение предприятия и коллектива.
   "Вы говорите про планы Группы захватить завод?"
   "Про нее, Василий Валентинович, - оказывается, она знала мое отчество, хотя все называли меня просто по имени.
   "Вот Вы честный человек, с нами вместе - даром что присланы из Москвы. А некоторые уже переметнулись, представляете? Кто несколько лет на заводе проработал, сделал быструю карьеру - теперь готов продаться и нас продать!"
   "О ком Вы говорите?"
   "А Вы еще не знаете? О Цеткине. Скоро весь завод об этом говорить будет"
   "О чем?"- я хотел поскорее разрешить эти затянувшиеся недомолвки.
   "Приезжал на собеседование в Группу. Его видела сама Галина Николаевна, когда на машине по Чкалова проезжала. Его машина зарулила к ним вовнутрь".
   Ее полное белое лицо раскраснелось, что было особо заметно на фоне воротничка легкомысленной светлой блузки.
   "Степан Николаевич (она говорила про генерального) две ночи не спит, в заводоуправлении сидит, мы все держим оборону, а он уже к ним перекинулся!"
   Я вспомнил, как перед утренней оперативкой технический директор и главный конструктор прошли мимо привставшего Цеткина, не подав ему, против обыкновения, руки.
  
   ***
  
   Необъятный шерстяной свитер безуспешно пытался защитить меня от сквозняков, беспокойно шарящих по комнате.
   Меня знобило. В руках был чай с лимоном - Настя не уставала приносить его каждый час. В чай при мне насыпался и размешивался сахар. Если бы сахар обладал хоть какой-то ничтожной долей врачебного действия, то я бы вылечился за несколько часов - в каждую кружку полагалось три здоровых куска рафинада.
   Кружка была "поездная". Не в том смысле, что "взята на память" в поезде, а в смысле: удобная для поездок на железной дороге: эмалированная, с "дутой" ручкой - можно было набирать кипяток из титана, не рискуя обжечь пальцы.
   В голове словно порхала моль, двигаться не хотелось, но все время хотелось пить, настроение было под стать - антиоптимистический гимн зимнему гриппу.
   Рядом со мной примостился маленький теплый комочек, словно прикрывая меня от холодного воздуха, а в ушах у меня оказались наушники от плеера - простейшего плеера с кнопками и диском "Похищения из Сераля" Моцарта.
   "Сейчас Осмин будет петь о любви. Он немного толстый и жадный, но тоже мужчина и хочет личного счастья. Блондинку!" - при последнем слове Настя игриво улыбнулась.
   Смешной бас Осмина отвлек меня от болезни: воображению представился нелепый угрюмый толстяк, сторож в саду у великого паши, поправляющий живую изгородь из вечнозеленого кустарника:
   "Кто нашел любимую, верную и откровенную,
   благодарит за это тысячью поцелуев... "
   Настя прижалась еще ближе - то ли чтобы услышать музыку в наушниках, то ли чтобы еще больше согреть меня.
   В веселой компании оперных персонажей моя болезнь протекала веселее. Играл на клавесине Амадей, за ширмой прятался веселый струнный секстет, переваливаясь, с одышкой спешил куда-то старый сторож, под валторны и трубы горделиво вышагивал паша Селим, карабкался по лестнице в сад молодой воздыхатель - главный герой пьесы.
   Музыка забавлялась вместе с нами, пряталась в паузах, делала вид, что засыпает, чтобы через мгновение развернуться, выскочить и закружиться перед нами в быстром танце.
   Театральная игра каждый день дополнялась новым реквизитом: откуда-то взялись вязаные носки, свежий куриный бульон из настоящей деревенской курицы, сводивший челюсти отвар из клюквы, кедровые орешки, маленькая банка малинового варенья. При этом, казалось, Настя почти и не выходила на улицу, не желая оставлять "бедненького больного" одного.
   Попытки "изолировать больного" - то есть меня - от Насти были обречены на провал. С самого начала я очутился в крепких объятиях, которые я, как человек, ослабленный болезнью, не имел сил разомкнуть. Кстати, в каждой шутке есть доля истины: объятия у Настеньки, которая доставала мне только до плеча и имела вполне изящное сложение, были удивительно крепкими.
   "Когда-нибудь, - думал я, - Настя будет сидеть около кровати нашего ребенка. Она будет показывать ему шутки озорника Амадея в сюжете и музыке, изображать Осмина с низким грудным басом и легкомысленную блондинку - сопрано, танцующую и прыгающую по комнате. Наши дети будут дружить с Моцартом и Россини с колыбели".
   Болезнь прошла дня за три. Во всяком случае, на четвертый день я был вынужден выйти на работу - нисколько не слабый после болезни, вполне бодрый и в прекрасном настроении. Невзирая на тучность, рядом со мной прыгал Осмин, ликующий оттого, что ему удалось вывести на чистую воду дерзких европейцев, посягнувших на сераль паши Селима.
   Бедняга не догадывался, что автор либретто - сам европеец и в конце пьесы обязательно оставит его в дураках.
  
   XVIII
  
   Директор выглядел нездорово. Он словно вжался в пиджак, из которого раньше как бы выпирал благодаря своей массивности и бурлящей энергии. Глаза стали совсем красными. Он сидел за столом, не делая попытки встать и пошагать, и только пальцы чуть подрагивали на столешнице.
   "Ведь приходят, в открытую ничего не говорят, но это словно в воздухе висит: "Что вы рыпаетесь?!"
   За последние дни к нам пожаловали две проверки. Первая, естественно, от налоговиков, вторая - от пожарников. Обе комиссии принимал Степанцев, после чего сдал их на руки Галине Николаевне и главному инженеру.
   Пожарники, насколько я знаю, уже выписали уйму предписаний и штрафов.
   "Смотрят, главное, как на врага народа", - возмущался директор. В кабинете никого больше не было и он мог позволить себе быть эмоциональным.
   Два дня назад он приказал мне прекратить всякую работу с прессой, так что я просто следил за новостями, приносил ему подборку публикаций, заодно выслушивал его комментарии.
   "А про Цеткина ты слышал?"
   "Слухи..."
   "Слухи?! - возмущено фыркнул директор. - Он с ними давно спелся, ведь он у них часть материалов закупает. Понял, когда надо переметнуться...".
  
   ***
  
   Мы задумчиво ели блины в кафешке внутри торгового центра "Авакадо" - это было бывшее здание заводского комбината питания, приватизированное и реконструированное.
   Леонид жил один, дома не готовил, поэтому после работы заходил куда-нибудь поужинать.
   "У нас на зарплату рабочим может не хватить, - словно между делом сказал он. - Мы же еще тридцать одного сотрудника наняли".
   "Про Цеткина что думаешь: это правда?"
   "А что Цеткин, - он усмехнулся, - с Группой и другие говорили. Все же понимают, к чему дело идет. И к директору сегодня человек приезжал из верхнего эшелона Группы. Озвучил предложение для холдинга. Те теперь думают".
   После длинного рабочего дня он ел жадно, заглатывая блины большими кусками.
   "Хотят мирно договориться?" - не без надежды спросил я. В эти дни все руководители, покидая в конце дня заводоуправление и выходя на открытое пространство, испытывали понятное беспокойство.
   "Да, доля на заводе. Но только я тебе ничего не говорил".
   "А ты и так ничего не сказал: неясно, какая доля?"
   Леонид вновь усмехнулся:
   "Сейчас всех не это заботит. Руководители думают, останутся ли на местах - ведь Группа захочет ввести своих управляющих. Вот Цеткин явно останется".
   "А Галина Николаевна?"
   "Говорит, что она с ними работать не будет, вернется в Госбанк".
   "Возникнет спор за место финансового директора?"
   "Точно, - в третий раз усмехнулся Леонид, - надеюсь, меня не поставят".
   Он залпом выпил стакан горячего чая и замотал головой: "Расстрельная должность..."
  
   XIX
  
   "Юрзань - богатый купеческий город", - так когда-то говорила бабушка маленькой Насте.
   Когда приезжаешь в прежнюю столицу области, первое, что встречаешь - блошиный рынок. Он растянулся на пол-километра по единственной улице, уводящей в центр старого города.
   Чтобы не перечислять все богатство торговых рядов, устроенных на земле, на картонках и газетах, скажу лишь, что за несколько посещений я купил там настоящий старый китайский термос со стеклянной колбой внутри, белые валенки местного производства и универсальный трехгранный ключ, открывающий в российских поездах окна и двери.
   В Юрзани каждый пятый житель - железнодорожник, потому что здесь еще с царских времен пересекаются две важные ветки: из столицы в Сибирь и с Верхнего Поречья - в Нижнее. Семьи путейщиков живут по "железнодорожному" времени, то есть по московскому, которое отстает на час от местного.
   Сейчас я еду в потрепанной маршрутке от Санаша до Ленинска, 237 километров, чтобы там сделать пересадку и доехать к вечеру до Юрзани. Еду из Старгорода, с верхнего течения Реки, где холдинг присмотрел себе небольшой машиностроительный завод.
   Водитель - типичный житель Верхнего Поречья: приземистый, с монголоидными чертами лица. У него характерный говор: слова он произносит быстро, отрывисто, из-за чего немного нечетко, зато паузы между словами - длинные, привольные, словно оставлено место для музыкальной партии.
   Там, где мы проезжаем, когда-то начиналась степь. В XVI веке, когда русские впервые пришли сюда, здесь кочевали народы, говорящие на наречиях тюркского языка.
   Сейчас в людях, населяющих среднее течение Реки, прослеживаются разные генетические линии: есть чисто русские лица, есть монголоидные, а между ними нет-нет да и мелькнет замечательная смесь: высокие стройные худые женщины с довольно светлыми волосами, но миндалевидными глазами и высокими широкими скулами.
   На улице темнеет, начинает падать легкий снежок. Водитель чуть покачивает головой: то ли в такт песне из приемника, то ли в такт колебаниям машины.
   Блошиный рынок в Юрзани заканчивается там, где начинаются старые дома. Сто лет тому назад эти дома можно было счесть богатыми: первый этаж каменный, выбеленный, второй - деревянный, ярко крашеный, с ровным рядом широких окон в резных наличниках.
   Сейчас дома выглядят устало, они перекосились и осели. От покрывавшей кирпич штукатурки не осталось ни следа. Вторые этажи делятся с прохожим темными красками отсыревшей древесины, местами еще покрытой облупившейся краской.
   За домами - маленькие дворики, такие же унылые и пустые. В них на истоптанной траве в беспорядке стоят машины, растет пара бывших садовых деревьев, бродит непременная кошка, брезгливо обходя большую лужу, у входа в единственный подъезд установлена железная планка - чтобы очищать об нее сапоги от прилипшей грязи.
   По сегодняшней погоде лужи, верно, покрыты льдом и снегом...
   Водитель крутит ручку радиоприемника, подыскивая новую волну с музыкой: на прежней начался выпуск новостей в 18.00.
   Впрочем, город нельзя назвать некрасивым. Летом его заполоняет вездесущая зелень: дикий виноград растекается по темным фасадам старых домов, выдумывая чудные диковинные узоры, нависают над головами прохожих отяжелевшие ветви яблонь, среди асфальта, где только можно, пробивается трава.
   Это благодатный край степного разнотравья и щедрого чернозема - недаром наши предки стремились сюда, пренебрегая опасным соседством со степью.
   Хотя... разве мы знаем, кто наши предки? Землепашец, впервые вспахавший на быках сочную и тяжелую степную почву, или местный батыр, триста лет назад угнавший у него скот, - оба спят в глубинах генетической памяти пореченского народа.
   Пройдя между старых домов и купеческих особняков, попадаешь в исторический центр. Это место бывшей крепости, означенной на самых ранних картах как "Юрзаньский острог".
   Сейчас от деревянных стен острога ничего, конечно, не осталось. Есть небольшое возвышенное место, на котором стоит унылый собор николаевских времен, бронзовый памятник основателям города - русским казакам и небольшая смотровая площадка. С нее видна Река, а еще - впадающая в нее из заросшего камышом оврага речка Юрзань и современные городские кварталы на другом ее берегу.
   На улице уже темно, придорожные фонари редки, свет, кажется, идет не от них, но больше от падающего белого снега.
   Из разговора с водителем выясняется, что сегодня больше не будет маршруток или автобусов из Ленинска на Юрзань. Зато на полустанке, где мы остановились, стоят несколько больших грузовиков. Меня добродушно приняли на борт одного из них, который идет в Поречье, - а это в сторону Юрзани.
   Водитель оказался из района, мне немного знакомого: кто в Поречье не гулял по прелестному парку Старо-Планина и не заходил в кафетерий при гастрономе "Добрыня"?
   У водителя - он мой ровесник - там жена и маленький сын. Правда, дома он окажется только завтра, а сегодня - его речь становится медленной, ровной, он не спал двое суток - придется сделать остановку в пути. Он довозит меня до развилки на Юрзань - спасибо! и заглушает мотор.
   Я жду такси. До города - рукой подать, около 40 километров. Я жду такси, сидя рядом с засыпающим водителем грузовика.
   За крутящимися пучками снега не видно ни черта. Вот наконец среди пурги появляются два желтых глаза, вырисовывается силуэт такси.
   Я прощаюсь с водителем, который сразу перелезает назад, в спальный отсек.
   Это уже пятая "перекладная" машина за день, если начинать счет с утреннего автобуса на Шупошкар. Я в дороге весь день, тело ватное, хочется вылезти наружу, в снег, и размяться.
   Мы несемся с обычной для этих мест скоростью, даже немного меньше - 70 км в час. Шофер специально притормаживает, чтобы не рисковать: дорога перед машиной просматривается в лучшем случае метров на десять. Пурга протягивает плотные потоки снега, завивает их в спираль, потом разрывает в клочья и бросает на ветровое стекло жигулей - "девятки".
   Весь день мы с Настенькой ведем разговор, незаметный для прочих: переписываемся через СМС. Как много можно высказать в коротком тексте из 125 символов! Все красоты природы, все эмоции от встреч на дороге - все умещается на маленьком светящемся экранчике.
   Настя уже давно на Юрзаньском вокзале, успела съесть два пирожка с капустой и выпить два чая, крепко подружиться с одной вокзальной собакой и завести более поверхностное знакомство с другой, которая гуляла на платформе.
   Я понимаю, что неправильно рассчитал время на дорогу, и она ждет меня уже, наверное, часа три.
   "Ничего, котище, у меня с собой Ильиш и Кундера, которого Дамира дала почитать."
   Мы добираемся до города за 30 минут, встретив в кромешной пурге на дороге всего одну-две машины.
  
   ***
  
   Комнаты в провинциальных советских гостиницах - предельно неуютные. Стены крашены белой краской, в нижней части - синей или зеленой. Кровати в двухместном номере стоят у противоположных стен, ты словно провинившийся солдат должен пройти между двух шеренг с железными прутьями и металлической сеткой. От унылого окна тянет сквозняком - рамы старые, на зиму их законопачивают поролоном, а чаще заклеивают.
   На улицах никого. Горят гирлянды на окнах магазина, он работает до 22.00, мы успеваем забежать до закрытия. Перед нами женщина с уверенной осанкой берет колбасу и торт, за нами - пара местных роботяг, у них в исцарапанной пластмассовой корзиночке брякают бутылки - 0,7 беленькой и два пива.
   Внизу за стойкой администратора я по памяти заполняю регистрационные листочки на себя и на Настеньку.
   Туалет на этаже, душевая - там же, ключи у дежурной.
   Ритуал вырастает из жизни: я вытаскиваю эмалированную чашку и кипятильник, Настенька - два бутерброда и шоколадку, я вытряхиваю из сумки сухую вьетнамскую лапшу ("бомж-пакеты"), потом выкатывается плавленый сыр и бутылка с питьевой водой - на ночь.
   "Ты с сахаром или с шоколадкой?"
   - "И с тем, и с другим."
   В первое время я удивлял Настю тем, что пил чай без сахара, но всегда - с шоколадом. О, пореченский шоколад "Отечественный" известен всем советским людям! Сейчас завод куплен немцами, но качество все еще поддерживается на вполне сносном уровне.
   Я аккуратно переливаю чай в гостиничный стеклянный стакан, в который предусмотрительно вставлена ложечка, чтобы не треснул, и ставлю вторую кружку кипятиться.
   Мы могли выпить чая на вокзале. И даже - остаться там в комнатах отдыха. Но нам нужен дом. Где нет никого вокруг, где то ли темно, то ли тепло, то ли тесно, но мы не замечаем.
   "Дом - это твои руки".
   На стуле - такие знакомые вещи: серый длинный свитер, связанный из толстой пряжи, синяя шапочка, маленькие белые носки... Я не буду перечислять все предметы туалета любимой, но я знаю их наизусть, могу нарисовать в памяти.
   После чая в ход идут "бомжпакеты"":
   "Котище, ты почему специи не насыпал?"
   "Я их насыпал, но не в чашку, а в мусорное ведро - я промахнулся."
   "Как не стыдно! Бедные вьетнамцы старались, собирали их, а ты - в ведро?"
   "Сейчас же пересыплю обратно, я уже покраснел от стыда!"
   Настя любила послаще и поострей, я - поменьше сахара и пряностей.
   На этаже, кроме нашего, были заняты еще два, максимум, номера. Шума от них не было, впрочем, как и от нас. Это были вахтовые рабочие, приезжавшие на один из заводов, точнее, их бригадиры, которым оплачивали гостиницу. Простой вахтовый народ спал в общаге.
   Я нашел дежурную и обнаружил, что вода вполне себе даже горячая, а душевая - вполне чистая.
   В углу доживал свой век ненужный нам телевизор, около двери висела памятка проживающему, а в дополнение к двум кроватям приглашал посидеть широкий подоконник, на который я накинул покрывало.
   Сквозь стекло мы могли любоваться на освещенную фонарем ель, отдающую благородным голубым цветом. Фонарь светил нам в номер, елка помахивала синими лапами. Старая ель и фонарь были нашими доверенными лицами - мы могли не стесняться их.
   Я переводил взгляд от заоконного снегопада к родным чертам лица. Снег будет вечно падать за окном и мы будем вечно сидеть у огня, в тепле, я буду любоваться ею и ее облик будет всегда таким же: девушка 19 лет, улыбчивая, серьезная, беззаботная. Впереди нас ожидали такие же бесконечные счастливые вечера, и не нужны ни попойки с друзьями, ни рок-группы, если все надежды уже исполнились.
   Утром мой поезд на Санаш должен будет отправиться в 10.20 со второго, Южного вокзала; у нас еще будет время, чтобы найти этот вокзал...
  
   XX
  
   В начале банкета положено была сидеть на предписанных местах и наслаждаться светскими разговорами с заводской верхушкой и партнерами предприятия.
   "Цоколь - кирпич, второй этаж - дерево. Ты не поверишь, дерево в цену кирпича!" - в неофициальной атмосфере и в подпитии директор по кадрам оставил свою обычную дипломатию и обращался ко мне на "ты".
   "Второй этаж - для меньших. Они там бегают, играют, шумят на весь дом..."
   Я старался преодолеть барьер отчуждения или презрения к этому человеку, хотя бы из уважения к его возрасту, и спросил насчет детей.
   "Да, старший в последний класс перешел, меньшая только первый год в школе проучилась, любимица наша".
   Я знал тот район, где Кирилл Всеволодович выстроил себе дом: почти на окраине города, но близко от реки, в районе двухэтажных коттеджей за высокими глухими бетонными заборами. Да, весьма недешевое удовольствие, но если человек всю жизнь проработал на заводе, то уж заслужил "на старости лет". И детей он, конечно, искренне любит. Чего я к нему придираюсь?
   Разговор шел сам собой, про детей, про лето, лодку и рыбалку.
   Потом, через полгода, его уволили. В холдинге решили проверить выручку от продажи квартир в двух принадлежащих заводу многоэтажных домах, за которые отвечал Кирилл Всеволодович. И тогда, как объяснил мне коротко, не бегу, Леонид, стало понятно, откуда взялись деньги на новый дом с гаражем.
   Узнав об этом, я не осуждал старого хитреца, а порадовался за него. Все-таки двое детей, дочка - поздний ребенок. Как говорили в это время: "Грабь награбленное!" Или точнее: "Тащи все, иначе украдет кто-то другой рядом с тобой".
   День завода подошел как-то не вовремя. Но в силу традиции был устроен праздничный концерт в городском кинотеатре "Буревестник" (бывшем заводском ДК), с бодро махавшими шашками казаками - хористами, с награждением отличившихся работников грамотами, с торжественными поздравлениями от президента холдинга и от губернатора. Директор держался бодро, как ни в чем не бывало: он честно отыгрывал свою партию.
   Женщины сидели в зале молча, как на параде, мужики больше ерзали и сновали по коридорам с сумками, доносилось булькание переливавшегося в бутылках вина и временами - звякание стекла.
   После официальной части все разбрелись: простой народ - по дворам и мелким кафешкам, начальство - в новенькую, с иголочки, гостиницу "Рэдиссон", в банкетный зал.
   Задушевные разговоры за столом продолжались по заданным темам: жилье, дача, отдых.
   "Я живу на воде, - просто рассказывал главный врач бывшей заводской медсанчасти, ныне городской поликлиники, - на пароходике.
   И, отвечая на немые вопросы слушателей: "Да, все, что нужно, мне привозят на катере, хочешь - еду из ресторана, хочешь - девушек. В любой момент я сел на катер - и по реке вверх или вниз, куда угодно. До своей деревни могу доплыть". Он был лет на пять старше меня, имел незапоминающуюся внешность, в разговоре был прост и бесцеремонен.
   Медсанчасть была на бюджетном финансировании, а заводских обслуживала по отдельному ежегодному договору.
   "Время провожу больше на природе: охота, рыбалка тут же. Ну и на "большой земле" бываю, с друзьями посидеть в ресторане, пристойно так, с дамами.
   "С дамами? - заинтересовался Кирилл Всеволодович, как человек семейный и не представляющий, что бы это могло означать.
   "Ну да, как у приличных людей принято в ресторане отдыхать. Если дамы хотят песни - берем караоке и поем, хотят цыган - заказываем цыган, если хотят бой - устраиваем драку".
   В перерыве директор по кадрам шепнул мне, что главврач - бывший учитель физкультуры, не имеющий никакого отношения к медицине. "Но..." - он многозначительно поднял подбородок, указывая глазами куда-то наверх.
   Застолье в "Рэдиссоне" было тихим. Степанцев в самом начале куда-то удалился, и все сидели по компаниям, кто - молча, кто - негромко говоря о не имеющих отношения к работе делах. Произносились тосты, которые поддерживали с показным энтузиазмом. Однако водку с коньяком пили крепко.
   Степанцев появился неожиданно, кажется, из кухни, распугав длинноногих официанток в школьного вида фартучках, и бодро прошел к центральному столу уверенной, молодцеватой походкой. Слышно было, как он что-то громко сказал, весело и твердым голосом, усаживаясь за свое место.
   По залу прошло неясное движение, все обернулись к нему. Через пару-тройку минут половина зала собралась вокруг его стола. Все стояли с разгоряченными выпивкой лицами, внимательно вслушиваясь в его речь. Я подошел одним из последних, потому что вначале был уверен, что речь идет о каком-то анекдоте из числа тех, что хороши в подвыпившей мужской компании. Однако стоявшие кружком гости не смеялись, а молчали, не дыша и не шелохнувшись, как школьники перед экзаменационной комиссией.
   "Я тебе говорю: все, нет больше в Тресте никакого ПРОКа," - Степанцев чуть наклонял голову и вытягивал ее вперед, в сторону собеседника, смотря ему прямо в глаза, чтобы его слова были лучше поняты.
   "Периметр Треста под охраной ОМОНа, Васнецов и Ильишин одним днем уволены, сейчас начали чистить кадры от их людей. Комиссия затребовала себе отчетность по закупкам Треста точно за последний год. Что, ясно, куда дело идет?"
   Он лучился от радости, от глаз разбежались веселые морщинки.
   - А Калашников?
   - Калашников уходит в отставку, точнее, ему дадут почетную должность.
   - Новый генеральный, - я уже вот сказал Галине Николаевне, - Крепишев из "Госстройинвеста", он-то и привез с собой и прокурорских, и силовиков - кого там только нет - и Следственный комитет, и ФСБ, и ОМОН.
   Его о чем-то спросили, я не расслышал вопроса.
   - А очень просто: в Москве решили, что государственное имущество должно быть под контролем у государства. Это же стратегическое предприятие, Трест, и он должен находиться в государственной собственности.
   Кто-то из ресторанной обслуги попытался некстати включить фоновую музыку, но на него так зашикали, что музыка сразу умолкла.
   Степанцев снова и снова повторял краткие сведения о переходе Треста под контроль " Госстройинвеста ", а мы все стояли молча и пытались осознать это событие.
   Я начинал догадываться: в последнее время в некоторых публикациях сквозили намеки на то, что Группа близка к тому, чтобы поглотить Трест. Она не могла собрать контрольный (или хотя бы блокирующий) пакет акций, но она опутала Трест контрактами: на организацию сбыта, на поставки материалов, на обслуживание построенных Трестом объектов и так далее. Трест все более оказывался в зависимости от ПРОКа и при очередном экономическом кризисе был бы не в состоянии расплатиться с нею по заключенным долгоиграющим договорам.
   Эта информация дошла до Москвы, до самых верхов, и там было решено положить конец "беспределу".
   - Да я же говорю, - в десятый раз, чуть охрипнув, повторял Степанев, - пришли с ОМОНом на проходные и поставили своих постовых. Все ворота закрыли: ни войти, ни выйти. А Крепишев у Калашникова в кабинете засел и провел Совет директоров. Все!
   Все молчали. Кто-то думал об отрасли в целом, кто-то о заводе, кто-то о себе. Но мысли всех повернулись к заводу и сжались в одну идею, которую пока никто не осмеливался высказать в присутствии чужих людей: "Завод спасен, мы не будем захвачены Группой ".
   Степанцев хотел что-то такое сформулировать, но мялся, интуитивно чувствуя, что здесь может таиться опасность: рядом стояли деловые партнеры завода, некоторые из них фактически работали на Группу.
   Я видел лица тех, кто стоял напротив меня. У Леонида широко раздувались ноздри носа, Беспутько со всегдашней рацией в руках отчаянно проводил пятерней по своему седому "ежику", рядом со мной Кирилл Всеволодович стоял торжественно, выпрямившись, как на похоронах. Все ждали слов Степанцева.
   Однако разрушил тишину, взломал ее и взорвал главный конструктор.
   Игорь Михайлович успел отметить профессиональный праздник со "средним звеном" заводских инженеров в близлежащей кафешке, потом не сбавлял темпа за столом с "технарями". Его светлокожее лицо не покраснело от выпитого, но, наоборот, побледнело. Он стоял вольготно, без пиджака, уперев руки в бока, выставив одну ногу вперед и чуть заметно (или даже почти незаметно) покачиваясь.
   - Значит, все, - заявил он, оглядывая компанию - обломались, шиш им, а не наш завод?
   - Значит, шиш, - довольно усмехнулся Степанцев.
   Все, и я в том числе, захихикали, заржали, захлопали себе по коленям, а соседей - по плечам, побежали за стопками, бокалами, заплескали вином, водкой, коньяком, да первый тост - уух! да второй - уух! да с шуткой, со смехом - гора с плеч свалилась; засияли облегченно лица и выросли откровенные улыбки, да третий - уух! И пошло братание...
   Группу мало кто любил. Боялись - да, уважали - да, но никто не любил. Пошли рассказы, откровенные, шальные, звонки знакомым по телефону, новые подробности захвата Треста правительственными войсками (или освобождения Треста - это как посмотреть).
   Игорь Михайлович, как и директор, стал героем вечера. Ему улыбались, ожидая новых афоризмов, тостов, выходок. Он оправдал доверие и подтвердил реноме простого и честного человека: подрался с Цеткиным. Высокий - выше обоих на голову - и относительно трезвый технический директор Егоров разнимал их.
  
   ***
  
   Довольно странно: я поднялся в гору всего метров на сто, а словно перешел из весны в царство зимы. Захрустели под ногами блюдца-лужи, отражавшие свет луны - солнце только что зашло, почерневшие с прошлой осени гроздья рябины и редкие желтые листья казались словно облитыми густым прозрачным лаком, перед глазами заклубился пар от моего дыхания. Я остановился, чтобы оглядеться и немножко перевести дух, и машинально почесал бедро.
   Был март. Внизу приходилось огибать грязные дорожные лужи и отбегать от проезжавших мимо машин. Заросли уже кое-где начинали зеленеть, но постоянный дождь и нахмуренное небо окрашивали все в темные цвета.
   Настя говорила, что на горе стоит старый ДЗОТ или ДОТ. Кому он нужен здесь, в отдалении от Серых камней, от автотрассы? Я был уже почти на макушке горы, здесь росли невысокие березки, хрустела под ногами замерзшая трава, а холод норовил пробраться под куртку и далее, сквозь старый клетчатый свитер.
   Я и впрямь чуть не напоролся на колючую проволоку: она огораживала участок, в глубине которого темнело какое-то бетонное строение. Я пошел вдоль проволоки, бездумно почесываясь на ходу. С горы не открывалось никаких ярких видов, обзор закрывали деревца, сам воздух был застлан туманом.
   Весенний отпуск начался не вполне удачно: я умудрился подхватить блох или каких-то других паразитов в поезде, и первые два дня радость от встречи с Настей немного омрачалась неудобством от расчесанных укусов. На второй день я купил три разных флакона в аптеке, как выяснилось потом - с одинаковым содержимым, и стал себя обрабатывать.
   Мне было ужасно неудобно перед Настей и я не представлял, как обезопасить ее от паразитов. Она же с самого начала заявила, что никаких блох нет, а если и есть, то им интересен только один большой пес - это я. Она оказалась совершенно права: проклятые паразиты - спасибо им хотя бы за это - не трогали ее.
   После капитальной антиблошиной обработки я стал чувствовать себя лучше, хотя зуд от укусов еще преследовал меня.
   Я обошел верхушку горы по кругу, осмотрев с разных ракурсов жалкую бетонную коробку, испоганившую природу, и поспешил вниз: во-первых, мороз добрался-таки до моего тела, во-вторых, Настя должна была скоро приехать. Спустившись на несколько десятков метров, я начал согреваться: воздух резко потеплел, трескучая замерзшая трава под ногами сменилась хлюпающими лужицами.
   Для отпуска мы выбрали базу отдыха "Журавушка" недалеко от Серых камней - родные и знакомые для Насти места. Я читал и много бродил по мокрым окрестностям, Настя утром уезжала в город на учебу и по делам, а вечером возвращалась ко мне.
   Других отдыхающих в эту пору на летней базе почти не было, но Настя свела тесное знакомство с тремя местными жителями: Рыжим, Шнурком и Ксюшей. Огромный глупый рыжий пес, его более старший товарищ с примесью лайки, и серенькая девочка - щенок Ксюша.
   Рыжий позволял Насте делать с ним все, что она хотела, и та в течение 10-15 минут усердно тискала его со всех боков, погружая пальцы в грязную коричневую шерсть, пока он лениво блаженствовал, лежа на боку.
   Маленькая Ксюшка прыгала вокруг, требуя свою долю ласк, и строго поглядывал со стороны на эти "телячьи нежности" матерый Шнурок. Правда, стоило Насте коснуться его ладонью, и его чуть закрученный кверху хвост начинал бешено вертеться, отражая истинные чувства.
   Пока я шел к остановке, каждые пять минут приходили СМС, отражавшие путь маршрутного такси.
   - "Инженерный поселок. Здесь такой собачище около пивбара!!"
   - "Молочный комбинат, а женщина около водителя флиртует по телефону на всю маршрутку!"
   Я галантно подал своей даме руку, когда потрепанная дребезжащая газелька заехала в черную лужу и притормозила.
   Мы прошли мимо шашлычной, бара, последнего киоска и двинулись по дороге на "Журавушку".
   Сотня новостей, одна важнее другой, сыпалась на меня, умиротворенного отдыхом, природой и близостью родного человека.
   Все о новом кавалере Дамиры - "только по секрету", зверства с домашним заданием по немецкому, разговоры с учениками в вечерней школе, встретившиеся в течение дня собаки, услышанная песня - я видел мир глазами Насти, мир огромный, полный небольших сложностей и больших радостей.
   Завидев вдалеке собак, я стянул с себя ветровку и успел надеть ее на Настю - как раз вовремя. Через мгновение вся троица, с измазанными в лужах лапами, прыгала на нее, виляя хвостами и ожидая своей порции ласок.
   Скоро мы были вдвоем. По номеру были разбросаны белые носки и синие джинсы, зарядные устройства для телефонов, на кровати лежали сказки Гофмана и "Кладовая солнца" Пришвина, на крючке у двери сушилась моя заляпанная грязью ветровка.
   Ночью мы пошли к Реке. Псины уже спали и мы гуляли одни. На берегу скучала перевернутая вверх черным днищем лодка, под ногами угадывался песок небольшого пляжа, в стороне темнела допотопная пляжная раздевалка.
   Река была тиха и непривычно пустынна, не было заметно ни одного катера, ни одного парохода.
   Утром - это была суббота - она продрыхла до самого завтрака, а после предложила немного "почитать" на кровати. Нет, это не означала ничего особенно интимного: она брала в руки книжку, начинала читать... и через несколько минут глаза ее закрывались, она погружалась в безмятежный сон.
   Я сидел рядом и смотрел на нее, параллельно листая Гофмана. Я чувствовал себя бедным дрезденским студентом Ансельмом, который любуется на дочь волшебника Серпентину - а та была чудесным существом: наполовину человеком, наполовину змейкой.
   В этот день пропал Рыжий. Потом говорили, что его вроде пристроили на каком-то рынке в Поречье в качестве сторожевой собаки.
   Большой неуклюжий пес, который будет путаться под ногами у ночных воров, бешено виляя хвостом и стараясь лизнуть их в лицо.
  
  
   ВТОРАЯ ГЛАВА
  
   I
  
   "Слушай, зверище, я тебе такую тайну скажу, только ты - никому: у Дамиры появился молодой человек. Из АКМ, Авангарда красной молодежи. Высокий и к тому же брюнет".
   "Татарин?"
   "Нет, русский, наверно, русский".
   "В условиях Реки понятие "русский" могло означать человека явно тюркских кровей с черными, как смоль, волосами. Русый цвет волос был редкостью.
  
   ***
  
   Дамирка скромно примостилась на самом краешке диванчика на кухне.
   О, этот скромный взгляд раскосых азиатских глаз, в которых прячется вечное покорство и неожиданное бунтарство! Как передать гипнотическую бездонность миндалевидных карих глаз, всегда смотрящих вниз?
   С видом пай-девочки она сидела рядышком со своим новым кавалером, рослым парнем -студентом IV курса Пореченского политехнического института.
   Настя на днях не удержалась и выболтала мне под огромным секретом, что Дамира познакомилась с ним на фестивале на Васиных озерах, где Кирилл был звукооператором, ходил, обвешанный проводами и инструментами, и как-то моментально заполучил расположение девушки.
   "А потом, Васька, что было ночью.... Но я не буду тебе рассказывать, потому что обещала Дамирке: никому."
   Судя по нежностям, которым они сейчас молча обменивались, ночь оказалась безумной.
   Почему самые, казалось бы, серьезные и старомодные девушки вдруг неожиданно бросаются навстречу чувству, еще даже не разобравшись в нем толком, а самые "отвязные", наоборот, долго выбирают и оценивают?
   Природа одарила этого парня открытым, располагающим лицом с решительными чертами, прямым носом, немного тяжеловатым подбородком. У него были черные волосы, но белое незагорелое лицо - редкость в Поречье. Когда он говорил, то смотрел прямо на собеседника. А еще он был членом эфемерного пореченского отделения "Гринпис".
   Бывают же студенты с чертовски правильными мыслями: "Все, что человечество придумывает себе на пользу, оборачивается в конечном счете ему во вред."
   Мы разговаривали, конечно, про учебу, про преподавателей, про однокурсников, про всякую всячину, про Кустурицу и Кундеру, про медвежонка Паддингтона и Астрид Линдгрен. Пили фирменное пиво: вино в Поречье не в почете.
   "Кирилл, а ты правда АКМ-вец?" - глотнув пару раз пивка, Настя решила взять "быка за рога".
   "Да".
   В Поречье существовала ячейка этой маленькой, но известной на всю страну молодежной коммунистической партии. Как я мог понять, ячейка состояла из нескольких человек - это в промышленном городе-миллионнике!
   "И ты марксист?"
   "Да, в целом да", - у Кирилла был низкий тембр голоса, он говорил, почти что опускаясь до баса, при этом не торопясь, уверенно.
   "И вы хотите сделать у нас революцию? Мы согласны, правда, Дамирка?" - Настя, как всегда в беседе, начинала первую партию и заводила остальных.
   Между разговором она разложила по тарелкам вермишель с сыром (две тарелки - гостям, одну - для нас) и теперь стояла, возвышаясь над компанией, опершись о плиту.
   Вовсе не смутившись, Кирилл продолжил в прежней неторопливой манере: "Нет, революцию нет. Это нереально.... сегодня. Может быть, в отдаленном будущем".
   "А сегодня что?" - мне стало интересно, что думают молодые бунтари.
   "Сегодня мы поддерживаем протесты рабочих, если такие случаются. Хотя случается это очень редко".
   "А почему, вы думаете?" - эта тема интересовала меня чрезвычайно.
   Девчонки немного призатихли.
   "Потому что забастовки действенны там, где капиталисты хотят наращивать производство и боятся потерпеть убытки из-за простоя".
   "А у нас, - продолжил я, - большая половина заводов загружена на 50% максимум".
   Он молчаливо кивнул.
   "И что вы собираетесь делать?"
   "Политические акции и разъяснительная работа. Акции - чтобы разбудить массы. Пропаганда - чтобы объяснить реальную ситуацию и корень бед".
   "А каков корень?"
   "Все средства производства оказались в руках ничтожной кучки капиталистов. Незаконным путем. Пока они будут владеть этим - рабочий класс будет получать копейки. В будущем нас спасет экспроприация, точнее, возвращение всех заводов народу."
   "А сейчас?"
   "Сейчас поддержка рабочего движения, профсоюзов, политические акции, как я сказал".
   Настя, кажется, заскучала, а Дамира с вниманием следила за речью парня.
   "Черт, - думал я, - как же они мне нравятся: откровенные, прямые ".
   "Я разделяю ваши цели и идеи, - признался я, - и хотел бы не верить в безнадежность предприятия".
   "Это в каком смысле?"
   "К сожалению, то, что мне известно о промышленности в области, не дает никаких оснований надеяться на выступления и протесты. Вы благородные люди, если занимаетесь этим".
   "А вы не хотите поучаствовать в благородном деле?" - в пылу дискуссии Кирилл не спустился на "ты", но держался осторожного "вы"; черты его лица немного затвердели.
   "Я отвечу то же, что и многие другие: я вынужден работать на капиталистов и не могу позволить себе роскошь потерять средства к существованию."
   Мой собеседник открыл было рот для резкого замечания, когда положение спасла Дамира:
   "Я хочу присоединиться к Пореченскому АКМ", - она сказала это тихо, слегка гроссируя - буква "р" ей удавалась плохо.
   Она скромно положила руку на плечо парня.
  
   ***
  
   Фортуна любит удачливых.
   Мост вырастал на глазах, новые пролеты вытягивались над рекой, как молодые отростки деревьев в апреле вдруг вылезают из старых, засохших и почернелых от морозов и дождей ветвей и тянутся дальше, к свету, к солнцу, к жизни. Как птица над кормушкой, завис над обрубком моста маленький кран, монтирующий новые фермы.
   Старые дрязги были забыты, заводские менеджеры словно помолодели, работы стало больше, а проблем, кажется - меньше.
   Все затруднения решались словно сами собой. Откуда-то возникали недостающие металлоконструкции, которые не мог поставить в срок старый смежник завода. Трест и областные предприятия одалживали строительную технику, монтажников и сварщиков - почти бесплатно или под будущий контракт, "под честное слово", финансирование было стабильным, работа шла в две смены.
   Я постоянно водил журналистов смотреть на ход строительства. Начальник стройки Василь Васильич привык к моим визитам и разрешал поднимать прессу вверх, на устои, откуда открывался завораживающий вид на реку и разбросанные по ней маленькие островки.
   Пару раз в парке у забора появлялись пикеты. Но они терялись на фоне гигантских плакатов "Из Поречья в столицу - за 10 часов".
   Деловой прессе протесты были малоинтересны, а общественно-публицистические издания получили указание из "Высокого дома" позитивно освещать проект.
   Областное правительство явно не прогадало: сам губернатор официально посетил стройку, получились прекрасные фотографии со строительной каской на его седеющей голове, которые затем пошли в его предвыборную кампанию.
   Колеса КАМАЗов, гусеницы экскаваторов и кранов разбили склон, ведущий к реке, на котором мы совсем недавно сидели втроем: Настя, Дамира и я. Что же: "лес рубят - щепки летят".
   Протесты были удивительно малочисленными. Наверное, в Поречье, зеленом городе, окруженном лесочками и полями без конца и без края, живая природа не была редкостью и драгоценностью, к ней относились без особого пиетета. Из парка придется изъять полосу для строительства дороги, но в масштабах города, да еще если учитывать значение проекта...
   Дамира не хотела этого слушать. Я видел ее один раз на пикете издалека - смутился, не стал подходить.
   "Васька, она была с ним в воскресенье на несанкционированной акции!"
   "Ну и что, разогнали?"
   "Нет, кажется, нет".
   "Нет, молодцы ребята, и Дамира молодец, только зря на меня дуется. Мост не может обойтись без вырубки. Коммерсанты не будут заморачиваться и сдвигать маршрут, государство тоже не особо беспокоится. Все равно на той стороне реки - полно лиственного леса, он тоже частью уйдет под вырубку, а что поделаешь? Прямая трасса нужна, весь город ее ждет, мне разные люди об этом говорили".
   Действительно, люди, с которыми я встречался - журналисты, чиновники, мелкие бизнесмены - все интересовались, почем будут земельные участки на том берегу, или же холдинг будет строить микрорайон. И можно ли по знакомству прикупить участок по себестоимости.
   Я знал, что происходило на том берегу. Завод нанял две большие моторные лодки, которые постоянно сновали туда-обратно, отвозя и привозя инженеров, прорабов и рабочих. Собирались еще наладить паром с мотором и тросом для перевозки техники.
   Заповедная зона на той стороне реки, раньше оживавшая только летом, менялась. По маленьким грунтовым дорогам, разбивая их и снося придорожные деревца, проезжали тяжелые грузовики, привозили песок, цемент, щебень, арматуру, бетонные блоки.
   Еще дальше, вглубь материка, чередом шли рощицы, поля, кое-где ручьи - и так вплоть до федерального шоссе.
   Трасса двинется в нашу сторону оттуда в следующем году, когда будут проведены торги и заключен государственный контракт.
  
   II
  
   Сегодня мы занимались аппликацией. Настя ходила в кружок два месяца, он располагался в фойе старого кинотеатра, среди огромных горшков с тропическими растениями. Кусочки ткани, которые она мне показывала, не производили особого впечатления, но ее глаза так горели! Я отдался на волю течения и тоже поверил, что лучшее украшение для светлой холщовой сумочки - это наклеенный ромбик яркого цвета.
   Аппликация - ужасно сложная наука, чтобы ее постичь, нужно учиться года, наверное, два. Настя не была нетерпеливой, она могла часами зашивать, накладывать, клеить, но ...
   Но рядом, в Доме офицера, танцевали босанову. Месяц Настенька качалась под немудрящие повторяющиеся напевы темнокожих детей бразильского солнца. Обследовав все обувные магазины, подобрала пару подходящих туфелек, поменяла мини-юбку на еще более короткую и призналась мне, что ей нравится один из местных танцоров, паренек-брюнет.
   Я освобождался на работе около восьми вечера и встречал ее на выходе из кружка. Потом мы шли в магазин за пирожками с рисом, потом - на пляж за чаем или пивом. Потерявший надежду брюнет перекрасился и покинул настины думы. Вслед за ним отправилась босанова.
   Вышивание крестиком и пяльцы, плетение бисером и поиск разноцветных бусинок в странной маленькой лавчонке, что пряталась в углу хозяйственного магазина на Ульяновской улице, красные цветы и милые надписи, неожиданно появлявшиеся на моей одежде - семейный быт был богат сюрпризами.
  
   ***
  
   На верхней полке в большом стенном шкафу лежит огромный оранжевый шарф. Он связан из чистой шерсти, поэтому ужасно колючий, но спасает от любого мороза, даже если столбик в термометре опустится ниже 30 градусов. Он был подарком мне в тот период, когда Настенька училась вязать, а я часто простужался и болел.
   С одного конца петли - неровные и взлохмаченные, зато на другом конце вязка ровная, словно это не ручная работа, а произведено на станке. Это было большим сюрпризом: я знал, что Настенька вяжет, видел кое-какие пробы, коричневые и белые спицы, клубки ярких теплых расцветок, но она прятала от меня самое главное. А потом, как заправский фокусник, выудила из-за спины толстенную ленту нового шарфа!
   Кстати о здоровье. Однажды она притащила домой трехлитровую банку с какой-то белесой жидкостью, в которой болталась бесформенная серо-коричневатая субстанция. Выглядело это крайне неаппетитно.
   Настя была уверена сама, и уверяла меня, что это чрезвычайно полезная грибная культура, с помощью которой можно изготавливать целебный кефир. Это амброзия, дающая если не бессмертие, то быстрое облегчение от небольших затруднений с кожей, не говоря уж про нормализацию пищеварения, давления, и заострение остроты глаз...
   Гадость в банке необходимо было регулярно заменять. Старая выливалась в унитаз, а свежий гриб надо было покупать у других сумасшедших - профессиональных, в отличие от нас.
   На вкус амброзия была не слишком отвратительной, но и пользы здоровью от нее никакой не было, - по крайней мере, мы не заметили.
   Мы вместе учили ирландские песни, исполнявшиеся почему-то на английском языке, изучали энциклопедию драгоценных и просто красивых камней, рисовали - сначала на альбомной бумаге, потом, расшалившись - друг на друге, по голому телу.
   Месяц напролет мы смотрели японские мультфильмы, следующий месяц - черно-белые американские ленты о любви, потом засматривались Кустурицей.
   Настенька была увлечена балетом. На подоконнике росла стопка двд-дисков с записями Кремлевского балета, на кухне непременно лежал журнал с фотографией Николая Цискаридзе. Я знал наизусть самые расхожие мелодии из "Щелкуника" и начал привыкать к "Лебединому озеру".
   Личных интересов и пристрастий не существовало, все увлечения были общими.
  
   ***
  
   "Мост нужен Поречью" - немудреный тезис, немного тяжеловатый, но убедительный. Он повторялся во всех новостях - работали деньги, вложенные нами в пореченские СМИ в начале борьбы с рейдерами.
   Я нашел местных вахтовиков, каждые две недели уезжавших в столицу на заработок. Получился прекрасный материл об их жизни: суровые лица, простые слова простых людей:
   "И долго вы едете до Москвы?"
   "Столько же, сколько и всегда: 14 или 15 часов, это известно"
   "Как часто приходится ездить?"
   "Смена - неделя, потом обратно и неделю отсыпаешься".
   "А если проведут трассу и можно будет доехать за 10 часов"
   "Ну.. (смеется).. это чудо, не верится..".
   Все негласно договорились молчать про протесты и вырубку части парка.
   Испортились отношения с главой заводского профсоюза. Владимир, наслушавшись громких слов на профсоюзных курсах в Москве, потребовал поднять сетку окладов для производственных специальностей, работающих сдельно.
   В принципе, требование было разумным. С момента начала строительства холдинг сделал персональные надбавки топ-менеджерам, не забыв заодно и про мою персону. Повышение окладов рабочим подстегнуло бы производительность, особенно на критичных участках. Однако Степанцев забеспокоился: если начать идти на уступки профсоюзу сейчас, в начале проекта, то потом потребуется договариваться с ним каждый раз. Его беспокойство передалось в Москву.
   Требование было отклонено в безапелляционной форме, аргументом были возросшие траты и задолженность завода, набравшего кредиты на строительство.
   Попытка забастовки в литейном цехе была пресечена с участием охраны. На мою долю достались две капли дегтя. Пришлось писать докладную в Москву, в постыдном соавторстве с директором по кадрам, обвиняя во всем Владимира и его профсоюзных советчиков. Затем я должен был состряпать новость в заводскую малотиражку о том, как столичные профсоюзные боссы пытались поживиться на нашем предприятии, обманывая рабочих пустыми обещаниями.
   Мы несем моральные убытки, работая на нанимателей, чьи цели мы никогда не сможем разделять. Стоит ли игра свеч? Действительно ли материальный прибыток оправдывает прореху в совести?
   Понятно, мужчина должен приносить в дом деньги, каких бы жертв не стоила его работа. Но где находится граница между разумным компромиссом и потерей собственных идеалов?
  
   III
  
   Я вспоминаю наши "цыганские" встречи и думаю, что человек ничего не знает о свойствах любви, ее природных тайнах. Что таит в себе заезженное в стихах и шлягерах выражение "тепло рук"? Почему мы ищем прикосновение рук одних людей и избегаем рукопожатия других?
   Почему пара живых существ буйно стремится в объятия друг друга и, достигнув этой гавани, успокаивается?
   Я вспоминаю прикосновения пальцев Насти к моему лицу, лбу, затылку, шее. Она словно исследовала мой облик на ощупь, не до конца доверяя глазам.
   И каждый раз, когда мы вновь встречались - после недели, двух недель разлуки - ее руки заново открывали меня, стеснительно, но настойчиво, в поиске давно знакомых черт. И каждый раз напряжение дороги, дурная ночь с шумными соседями в поезде, неприятности на работе исчезали, убегая из-под ее чутких пальцев.
   Я знал, что ритуал узнавания священен. Пока он не будет пройден, я не могу приступить к любовной игре, нет, до этого момента я - Одиссей, который уже вернулся, но еще не узнан своей женой.
   Руки спускались на шею, ищуще ощупывали плечи, потом она внезапно схватывала меня за ладони, за пальцы. Словно желая окончательно удостовериться, что это - я, а не кто-то иной.
   "Котище..." - и тогда Настя обхватывала меня и крепко прижималась, пряча лицо на моей груди. Это означало, что скиталец прошел проверку, он узнан.
   Тогда я мог осторожно, тихонько, провести рукой по ее волосам, ласково коснуться мочки уха, погладить эту невероятно тонкую шею.
   Ритуал заключался в обоюдном узнавании. Признанный как муж, я должен был теперь открыть секреты ее знакомой, но загадочной женской сущности. Это было правом и долгом хозяина, который возвращался в свой дом.
   Настя была невысока ростом. Лежа рядом с ней, я мог дотянуться до каждого уголка ее тела. Очень маленькая голова с высоким лбом, тонкая шея, длинные русые волосы. Аккуратные острые ушки, обычный нос - не вздернутый, не загнутый. Над уголками губ - словно небольшие вздутия, почти незаметные на ощупь, но очень заметные взору - наследственная черта. "Надулась, как мышь на крупу", - шутливо говорила ей в детстве мама.
   Рельефные ключицы, над которыми были небольшие впадинки. Чуть толстые в плечах и тонкие в запястье руки, с маленькими ладошками - обе легко умещались в моей ладони, с совсем не длинными, даже короткими пальцами.
   В области поясницы - изгиб, довольно узкая талия. Ниже - неожиданно большие бедра: Настенька была мала ростом, но довольно статной. Отнюдь не тонкие, но в целом стройные ноги, совсем не длинные - удел всех девушек невысокого роста. И плоские ступни, с короткими крепкими пальцами.
   Мои руки не торопясь проходили этот путь, совершали священное паломничество, останавливаясь подолгу в некоторых местах, из которых не все я отваживаюсь вспомнить и назвать.
   Она лежала молча, позволяя мне исследовать свои владения, признавая мое право, как покорная лошадь признает своего наездника, а поле - пахаря. Она знала этот священный ритуал, который и составляет высшую радость и смысл жизни.
   Сейчас я в силах вспомнить мельчайшие детали, но только до определенного момента. Моя память отказывает, когда мысль пытается проникнуть в тайные моменты нашей близости. Я и сам бы не рискнул доверить листу бумаги эти личные воспоминания, но дело в том, что они все равно недостижимы для меня, прячась за стеной, отделяющий райский сад от нашей грешной земной жизни.
   Я помню все, но не все могу вспомнить. На месте чувственных воспоминаний остался белый свет, свет солнца - свет звезд, и вновь падал снег вперемешку с пухом одуванчиков, и мы лежали на белоснежных простынях, одни в только что созданном мире...
  
   ***
  
   "А вот еще случай..." - Мы сидели с Даниилом по-простому, на облупленной синей скамеечке перед серой пятиэтажкой, в которой он жил. Рубашка - гавайка была широко расстегнута на груди и внизу, обнажая крепкий живот моего приятеля.
   Он неторопливо отхлебнул "Привольного" и перешел к рассказу о комичной ситуации с девицами легкого поведения, которых они подобрали на шоссе на въезде в город.
   Даниил, надо отдать ему должное, был истинным эпикурейцем: если он и рассказывал о своих проблемах, то крайне редко и как-то в шутку, откровенно радуясь тому, что было именно так, а не хуже.
   Обычно же он, добродушно посмеиваясь, рассказывал забавные истории из своей жизни в бытность радиокорреспондентом, затем журналистом, затем начальником губернаторской пресс-службы.
   Я уже обрисовал ему в общих чертах ЧП на стройке и он уже "слил" эту информацию на телевидение. Значит, судьбой задержанного активиста заинтересуются журналисты, которые станут звонить в милицию. Это было все, чем я мог помочь Дамиркиному парню, влипшему в неприятную историю.
   Дамира позвонила рано утром, когда я был на кухне, а Настенька еще спала. Она взбудораженно зачастила в трубку о милиции и аресте. Картина нарисовалась действительно тревожная, я оделся поприличнее и побежал на трамвайную остановку.
   У ворот на стройку круглые сутки сидели или валялись две огромные собаки. Я всегда внутренне подбирался, когда надо было пройти мимо этих страшилищ. Собаки не числились в охране, но здесь их кормили, и они отрабатывали свой паек.
   В Поречье вообще любят собак, это собачий город: каждый пес находит себе пропитание, подкармливаясь на рынках (даже на маленьких, что оживают только в выходные дни), на стройках, у школ, кафешек, торговых палаток или просто во дворах. Количество пищи у собаки зависело, мне казалось, от умения вилять хвостом.
   Я прошел наискосок знакомой тропинкой к служебному входу, открыл калитку и с уверенным видом сунул в окошечко свой пропуск. Охранник за стеклом как-то неуверенно кивнул, возвращая серую карточку.
   Перед входом в штабную бытовку курили мужики: двое в милицейской форме, еще какие-то в штатском. С ними стоял начальник стройки Василь Васильич, узнаваемый издалека по грузной фигуре, и наш заводской директор по производству. Дальше, за самосвалами, виднелась милицейская машина.
   Меня узнали, поздоровались. Выяснилось, что я приехал "к шапочному разбору": все уже расходились - кто по домам, кто на службу. Кирилл действительно был задержан, причем видимо случайно: когда на мосту шарахнуло, оба охранника выбежали из бытовки наружу и столкнулись с ним нос к носу, когда он уже был готов улизнуть через лаз под забором.
   Вызвали милицию, подняли с постели Василь Васильича. Протоколы, заявление, бумаги, милицейский "козлик", отделение по Пролетарскому району.
   Скорее всего, он притащил с собой канистру с бензином и фитиль. Затащил наверх, насколько смог, поджег и побежал обратно. Но фитиль оказался чуть коротковат, и взрыв опередил его бегство.
   Мне довелось увидеть черную штуковину, словно вывернутую наизнанку - бывшую канистру.
   Там, где он поставил ее и зажег фитиль, деревянного настила не было, кругом - железобетон и стальные крепления, материал совершенно не горючий. Политическая акция оказалась безобидной.
   Степанцев уже знал о случившемся и отдал приказ удвоить охрану.
  
   IV
  
   Когда очень часто ездишь на поездах, то рано или поздно опоздаешь. Успевать вовремя получается лишь до определенного математического предела.
   Электричка с Левого берега, где жила Настина бабушка, подвела нас, и мы прождали на платформе целых 20 минут, чертовых критических минут. Пока ловили такси до Юрзани, потеряли еще 20 минут. Потом потеряли деньги, так как брать такси уже не было смысла: мы оказались на вокзале через 12 минут после отхода моего поезда.
   Казалось бы, это не стоило рассматривать как проблему: в Юрзани сходились целых две железнодорожные ветки на Москву, я мог теоретически поехать следующим поездом.
   Однако прямого следующего поезда не было.
   Интернет был редкостью, из двух новомодных аппаратов по продаже билетов на вокзале ни один не работал.
   "Нет, их еще не подключили, только привезли, - добродушно объяснил нам седоусый железнодорожник в синем кителе".
   Я взял в единственном открытом окошке билет до Сараевки - следующего перевалочного пункта на пути в столицу.
   Стояла середина лета, на улице было приторно тепло, по нагретым бетонным платформам бегала бодрая хромоногая дворняга, побираясь "чем Бог пошлет" у проезжающих.
   У нас было 40 минут времени, самого сладкого и щемящего времени перед расставанием.
   По мосту - переходу, откуда мы смотрели на железнодорожные пути, гулял южный ветер, над нами пронеслась пара чаек с Реки. Я смотрел на восток, а обхватившая меня Настя - на запад.
  
   ***
  
   "Мохнатый, давай сюда голову, а сам ложись!"
   Настенька уверенно притянула мою голову к себе на колени.
   Вокзал в Юрзани был полупустой: все кто хотел, уже уехали. Свободных мест было - хоть отбавляй, и мы никому не мешали.
   Ее руки уводили в рай. Я должен был хоть раз умереть у нее на руках. Жалко, что не успел: мы почему-то всегда откладываем самое главное на потом.
   Я смотрел на ее лицо снизу вверх, не вполне узнавая родные черты. Но и зачем мне их узнавать? Если я когда-нибудь ослепну - что нельзя исключить при страшной близорукости - перед глазами останется ее образ, среди сотен других я узнаю ее на слух, по запаху, наощупь.
   Поезд до Сараевки отправлялся в 18.05. А последняя электричка в Поречье должны была уйти в 18.15.
   Настенька хотела было проводить меня до поезда, чтобы потом, когда мой поезд тронется, перебежать на другую платформу. Я сумел уговорить ее, что мы отправимся почти одновременно и будем на сотовой связи. А может, и увидим друг друга из окна вагона.
  
   ***
  
   Сараевка, привокзальный городишко, поразила своей чистотой на улицах и наличием мусорных урн. Было еще светло, дома выстроились белыми ровными рядами, вдоль шоссе росли старые, почерневшие, толстые в обхвате деревья.
   Многогранные стеклянные шары крутились под потолком, но пока абсолютно безвредно, не испуская ядовито-радужных лучей света. Банкетный зал в единственной местной гостинице был традиционно не освещен. Правда, приближалось время вечернего загула, когда оживут динамики и вздрогнут, и зальются безголосыми жеманными песнями, а потом плясовыми, а под конец, на пике угара - закаркают пьяными мужскими голосами про централ, и про вагоны, и про любовь зека.
   Над длинной стойкой бара торчала пара ослепительно-белых причесок.
   "Девушки, а у вас просто поесть можно?"
   Обе удивленно уставились на меня, вынырнув из своего заприлавочного мирка.
   - "Вам показать меню?"
   - "Да нет, мне перекусить по-быстрому, пока до поезда время есть. Омлет с овощами, хлеб, сосиски".
   Пока омлет готовился, зал начал оживать. Возникали парами молодые люди: двое парней, еще пара парней, еще... А вот вошла в игру женская партия: троица девушек, еще парочка...
   Парни были явно моложе меня, хотя явно покрепче. Возраст женской партии не определялся: двойной, казалось, слой косметики не позволял разглядеть истинные черты лица.
   Неожиданно грянули динамики, сразу на полную мощность, закрутились шары светомузыки, весь зал преобразился. Белые футболки засветились в темноте, темные джинсы ядовитых тонов таинственно слились с темнотой, побуждая воображение дорисовывать изгибы бедер соблазнительниц. Под бегущими лучами света неуклюжие движения посетителей рассыпались на выхваченные кадры кинопленки.
   Забегали официантки с подносами, запахло табачным дымом, на столах выросли блестящие силуэты бутылок.
   Я приканчивал сосиски, сноровисто обмазывая их острым соусом, когда первая драка разразилась прямо у меня перед глазами. В ней участвовали только дамы. Кавалеры, наверное, дрались не так ожесточенно.
   Пока они били друг дружку по лицу и катались по полу, мне удалось рассчитаться и быстро улизнуть. Шум музыки заглушал грохот тел и крики.
   Впрочем, кроме меня, никто не забеспокоился происшествием. Сидевшие за столиками повернулись в наши сторону, но продолжали говорить о чем-то своем, спокойно покуривая сигареты.
  
   V
  
   На вокзале я плюхнулся на металлическое кресло, прикрученное к полу.
   Напротив имелся буфет, работавший до 24.00, со скудным выбором сосисок, заводской пиццы из холодильника, импортных шоколадок и кофе "три в одном". Буфетчица, солидная дама с трубным голосом армейского командира, отпустила мне дешевый чай и протянула сахарницу с оловянной ложечкой. Ложечки были в дефиците и она краем глаза присматривала, пока я набирал местами намокший сахар.
   Единственный столик, давно потерявший свою девственную белизну, был занят компанией из двух парней в тренировочных костюмах и девицы с ослепительно выбеленными волосами. Они пили пиво, смеялись и весело переругивались между собой.
   Кресло в зале ожидания было холодным, пришлось подложить под себя пару рекламных газет, что расползшейся стопкой валялись на подоконнике около прилавка.
   Ближайший поезд на Москву, как оказалось, появится только в 11.05 утра - слишком поздно для меня.
   На соседних креслах сонно сидели мимохожие путешественники и пара местных жителей - в китайских тренировочных костюмах, с отрывистой речью и короткой до аскетичности стрижкой.
   В углу закутался в пиджак и меховую шапку непременный нищий. Однако зал ожидания был светел, пол чист, два раза прошла пара милиционеров.
   Новинка в здешних местах - электронное табло - высвечивало время: 22.45.
  
   ***
  
   Чудное время для тех счастливцев, которые не пропустили свой поезд, самый удобный поезд, связывающий первопрестольную и Поречье. Они сидят в купе или своем отсеке плацкарта.
   Напротив наверняка заняла нижнюю полку бодрая торговка предпенсионного возраста. Ее огромная сумка не уместилась под лавку и стоит под столиком, не оставляя места для ног других пассажиров, буде им приспичит перекусить.
   Сама она ест, не вставая с лежака, причем основательно: это ее еженедельный маршрут, все заготовлено дома впрок: вареная ульяновская колбаса, пара яиц, кусок белого хлеба и бутылка пива. На столике гордо красуется ее белоснежная фарфоровая чашка.
   А кто же два других соседа? Один - заматерелый мужик с заметным брюшком, работник автокомбината в Поречье: крепкий лоб с залысиной, глубоко посаженные глаза, взгляд прямой, хотя чуть из подлобья, говорит тихим басом, слова текут уверенно - он знает жизнь. На ногах - широкие китайские шлепанцы на босу ногу.
   Речь без мата, без грубостей и по делу. В наших поездах ругаться не принято.
   Рядом - девушка как девушка. Она едет учиться или возвращается домой после учебы. Красивая фигура - норма для Поречья, все молодые женщины здесь стройны и легки, пока не настает какой-то неизбежный момент семейной жизни, после которого у них не хватает сил следить за собой.
   Конечно, она едет с довольно большой сумкой, тяжелой, зато узкой - объединенными усилиями удалось запихнуть ее вниз, под лавку. На ней модные протертые джинсы в обтяжку и облегающая футболка. Всегда накрашена, но всегда же - в меру. Скромна, легка в общении, говорит не очень много, но учебой, видно, гордится.
   Пусть не сильно поможет в работе эта учеба, но - престиж, уважение к профессии и образованию. Что было потеряно в столицах в эпоху разрухи, то еще сохранилось в провинции.
  
   ***
  
   В другом конце зала заплакал ребенок, мама сунула ему соску и продолжила разговор с мужем. Младенец почмокал соской и выплюнул ее на пол. Дремлющая пенсионерка, сидящая вместе с внучкой, неодобрительно посмотрела на них, поджала губы, поправила косичку у мирно спящей девочки и устало прикрыла глаза. Морщины на ее лице немного разгладились.
   Я вышел на платформу. Мимо мирно грохотал товарняк - прямо в сторону Москвы. Если б знать его маршрут, можно легко забраться наверх, лечь на уголь или щебень и доехать, если повезет, до Рязани. А там уж рукой подать.
   Я бросил пустой пластиковый стаканчик в урну.
   Спать не хотелось совершенно. Летней ночью воздух резок, влажен, он бередит душу, подрезая ее по краям, в тех местах, где прячутся воспоминания о всех прожитых ночах. Забытые, они возникают в памяти кадрами, как картинки в диафильме, яркие, но быстро блекнущие, растворяющиеся в темноте.
   Рядом закурил пожилой исчерна-загорелый худощавый обходчик, в оранжевой жилетке, с длинным молоточком в руке.
  
   ***
  
   Ежедневный утренний автобус на Москву уходил от вокзала Сараевки в 06.10. Я окажусь в столице вечером, может, даже успею заглянуть на работу и объяснить начальству свое отсутствие.
   Компания пассажиров подобралась сплоченная: все - местные жители, подтянутые, с острыми чертами лица, отрывистой речью. Мужчины - в спортивных костюмах, неулыбчивые женщины - с сумками и детьми.
   Пахло выхлопными газами, как всегда в старых "Икарусах", слабовато работала вентиляция. На автостанциях мы высыпались из автобуса и бежали в туалет и буфет. После этого женщины лузгали семечки и орешки, а мужики пили пиво.
   Сидевшего напротив меня через проход младенца укачало и вырвало, потом это повторилось еще раз. Невозмутимая мама, не прерывая разговора с соседкой, сунула ребенку полиэтиленовый пакет и вытерла рот платком. Молодой отец даже не повернул голову, увлеченный видом за окном.
   Мне представилась картина, как такое случается в семье избалованных благами цивилизации москвичей: мама в истерике, ей помогает сидящая рядом теща, отец не находит себе места, не зная, чем может помочь.
   Да, раньше в российских семьях бывало помногу детей и родители, занятые тяжелой работой, не бегали вокруг каждого с лекарствами и чистыми подгузниками. Правда, и уровень детской смертности был тогда многократно выше.
   Я временами отключался и проваливался в дрему, сидя в кресле, потом пробуждался и читал пришедшую от Настеньки смс-ку.
   Я писал ей о самом важном: о белой собачке с коричневыми пятнами на автостанции в Шацке, об облаке, напоминавшем длинномордого дракона, о смешных названиях проносившихся мимо поселков: Уклейка, Рачейка, Кошки. Она тоже писала только о серьезном: что хочет ехать со мной и сидеть рядом, и чтобы я держал ее ладошку в своей ладони.
   Мы быстро проехали Рязань и под вечер застряли в пробке на въезде в Москву.
  
   VI
  
  "Я тебе говорю, пусть поставят нужную марку, качественную, и бесплатно!" - Степанцев орал, крик проходил через дверь директорского кабинета и каждое слово отчетливо слышалось в приемной.
   Немолодая и опытная секретарь Люба замолкла на полуслове, лицо ее напряглось, она повернула голову к дверям, напряженно вслушиваясь. С момента назначения Степанцева такого ора на ее памяти не было ни разу.
   Донесся громкий ответ коммерческого директора Цеткина, я разобрал слова "звонить в Торговый дом".
   Следующий крик Степанцева был если не громче, то, во всяком случае, эмоциональнее:
   "Я тебе говорю, пусть привезут новые, я отвечаю за завод!"
   Люба вжалась в кресло, испуганно поглядывая то на дверь, то на телефонные аппараты на ее столе. Я тоже напрягся: честно говоря, я не отношусь к числу грубых натур, скорее, с детства я излишне чуток к чужим эмоциям. Не могу выносить нервных криков и ругани.
   "Я тоже отвечаю за завод!" - это так же громко орал Цеткин, невозмутимый, вежливый умный еврей. Я ни разу не слышал, чтобы он поднимал голос или как-то еще проявлял свои эмоции.
   Шумно распахнулась дверь, из нее быстрым шагом вылетел покрасневший коммерческий директор, с гневом захлопнув ее за собой.
   Секретарь, сжавшись, ожидала звонка от директора. Она вздрогнула всем телом, когда белый аппарат на ее столе зазвонил, и торопливо сняла трубку. Через пять минут в кабинет вошли технический директор и директор по производству, вернулся коммерческий.
   Я все это время, вместо того, чтобы убраться куда подальше, сидел в приемной, листая газеты. Еще через десять минут вышел Егоров и пригласил меня присоединиться.
   Лицо директора было краснее, чем обычно, технический директор и директор по производству застыли за столом в статичных вытянутых позах, Цеткин сидел в кресле у окна с независимым видом. Солнечный свет падал ему на голову и я заметил, что он начинает седеть.
   Степанцев мрачно молчал и Егоров взял на себя задачу обрисовать ситуацию в двух словах.
   Торговый дом поставил для фермы конструкции из стали не той марки, которая была предусмотрена проектом. То ли сыграли роль финансовые соображения, то ли какие-то особенные отношения с металлокомбинатом - неизвестно. Конструкторы в спешке согласились на замену, но при условиях и оговорках, которые я сейчас не в состоянии воспроизвести.
   Это произошло примерно два месяца назад. И теперь следующие секции моста стали прогибаться. Об этом еще никто не знал.
   Смешно вспомнить: мне польстило доверие, которое на самом деле никаким доверием не было.
   "Чтобы сейчас исправить ошибку, придется разбирать пол-моста," - сухо подытожил Александр Иванович. Директор по производству нехотя кивнул головой, хотя впору было хвататься за голову.
   "Но это уже будут делать другие люди, а не мы," - пояснил Степанцев, обводя тяжелым взглядом всех присутствующих. Все молчаливо уперли взгляды в пол, понимая его правоту.
   Над столом прожужжала муха, словно пытаясь нарушить наступившую тишину.
   Я произнес неверную и глупую фразу, хотя в тот момент она казалась мне правильной и отвечавшей духу работы в коллективе:
   "Надо спасать престиж предприятия".
   Присутствующие словно ожили от моих слов и закивали головами, Степанцев произнес: "Вот мы и думаем, Василий, что надо сообщить наверх и в прессу?"
   Я стал лихорадочно думать, причем вслух:
   "Сказать, что решили строить вдвое более широкий мост? объединенный автомобильный и железнодорожный, путепровод?"
   "Что задачи защиты природы требуют коррекции проекта?"
   Однако журналисты уже вдоль и поперек облазили стройку, изучили проект и график работ.
   Эти защитники природы, чтоб их, еще и тут "помогли": подняли шум, эта история с поджогом...
   "Эта история с поджогом..." - вслух произнес я.
   "Так может, эта история нам и поможет?" - спокойно осведомился Егоров.
   "А что, - быстро отреагировал Цеткин, - если ее повернуть по-другому, связать акцию коммунистов с изменением графика работ?"
   Степанцев с надеждой посмотрел на меня: "Вася, мы должны спасти честь завода и нашу собственную честь. Мы не можем сказать, что у нас бардак и из-за внутренних глупостей мы профукали мост".
   "В милиции еще не закончили рассмотрение дела, хотя речь идет о хулиганстве".
   "С милицией мы договоримся - уверенно заявил директор, который любил общаться с силовыми органами и при случае готов был этим прихвастнуть, - прокурор области - мой старый знакомый".
   "Тогда эту информацию надо сначала озвучить на заводе, а потом дать ей утечь наружу. А мы поможем", - я даже не подумал тогда о судьбе задержанного парня, которого мы сейчас порешили упрятать в тюрьму. То есть эти мысли пронеслись как-то вскользь, как ночной ветер, когда спешишь домой, задержавшись на вечеринке.
   Меня ждала работа. Работа, нужная заводу.
  
   ***
  
   - Это отразится на графике работ?
   - Это не отразится на графике, это ставит весь график под вопрос.
   - Что Вы имеете ввиду? - Кира Новикова из центрального "Коммерсанта", как всегда, спешила, ей надо было побыстрее написать новость.
   Я был заинтересован в обратном: затянуть беседу и понемногу привести собеседника к определенным выводам.
   - Сейчас эксперты оценивают технический ущерб от взрыва. Я подчеркиваю, что речь идет о технических повреждениях одной из ферм. Эксперты должны определить, не потеряла ли данная часть моста свою надежность.
   - Ну а если потеряла, то что потребуется? Дополнительное время?
   - Сейчас это невозможно сказать, но специфика проекта в том, что конструкция цельная, ее нельзя расчленить по кускам и чинить каждую отдельную часть.
   - И что вы будете делать, если выяснится, что этот кусок ... эта часть моста неисправна и нуждается в ремонте, замене?
   - Вопрос очень непростой. Давайте подождем, что скажут специалисты. Предварительно есть мнение, точнее, одно из мнений, что ремонт критического сочленения равнозначен ремонту всего моста.
   - Ну вам же не придется строить новый мост?
   - Рядом?
   - Ну да, или как-то так...
   - Такой информации пока нет, Кира.
   - Пока нет?
   - Ну да, пока нет.
  
  
   ТРЕТЬЯ ГЛАВА
  
   I
  
   Старгород по-своему красив. Нет, в плане архитектуры это те же безликие фасады в классическом стиле, корявые дома в псевдо-русском, разбавленные местами модерновыми купеческими особняками.
   Но великая Река! Холодная и быстрая, серебрящаяся на солнце, знающая свою мощь, но сдерживающая ее до поры - до таяния снегов.
   Старые кварталы располагались на горе, откуда я каждый вечер любовался красными закатами и черной громадой реки, за которой посверкивали огни Лесного - города - сателлита, металлургического монстра.
   Владелец холдинга прикупил здесь автоагрегатный завод за бесценок. Долги у предприятия огромные, зато есть земля под офисы почти в центре. Вчера я беседовал с новым директором или правильнее: управляющим. Их теперь так и называют официально: "управляющий директор". Это значит: управляешь барским добром, по найму.
   Предприятие раньше было частицей империи одного нефтяного дельца, владевшего вышками в области. Его наследникам малоприбыльный заводец оказался неинтересен и они отдали его за долги под управление ряду банков. Каким-то образом в числе новых владельцев оказался мой холдинг.
   Работа была интересной до нельзя. С меня не сняли полностью обязанности на Заводе Опанасова, но перебросили, как отличившегося, сюда.
   Полгода назад для завода были закуплены и после длительного периода настройки запущены немецкие стенды. Каждый стенд принимал в свое нутро только что вышедший с конвейера генератор, проделывал над ним измерительные процедуры, симулируя работу автомобильного двигателя, и через каких-то 30 секунд выдавал результат: подходит ли продукт по качеству.
   Раньше это делали работающие на конвейере женщины с помощью примитивного приспособления: набрасывали ремень, запускали мотор и внимательно слушали, как генератор жужжит. Качество определялось "на слух".
   Два импортных стенда были единственным новым оборудованием, внедренным на заводе за последние 15 лет.
   Месяц назад мы устроили грандиозную презентацию, заманили к себе представителей Автозавода и Обладминистрации, представляя наше скромное достижение как прорыв в отечественном автопроме. Этот блеф вполне удался и поставил меня в хорошие отношения с управляющим.
   Настенька поначалу с энтузиазмом восприняла новый город, хотя она еще училась и должна была изредка мотаться в Поречье, чтобы писать диплом и сдавать кой-какие экзамены. Но на самом деле она всегда в глубине души недолюбливала Старгород. Он занял место сказки, не дав взамен ничего, кроме ярких картинок.
   На новом месте она скучала по нашему дому на улице Сакко и Ванцетти.
   Я жил размеренно. Утром не торопясь отправлялся на работу, с непривычным чувством собственного достоинства, без толкучки. В "час пик" все дороги и автобусы были забиты до отказа - но только те, что ехали в центр. Я же ехал из центра в пригород.
   Вечером я на таком же полупустом автобусе возвращался домой, проходил по высокой набережной вдоль старых купеческих домов и пары высоких зданий сталинской постройки. Если Настя была в Поречье, то на обратном пути я ужинал в кафешке на пешеходной Воздвиженке, что в советское время носила имя Горького. Я слышал, как причудливо местные пенсионеры называли улицу - "Горьковка".
   "Верхний город" был не чета "Нижнему". Там - рабочие окраины, тусклые бетонные дома, неказистые сарайчики во дворах, грязь, палатки с пивом, подвальные магазины, неосвещенные парки - вечером не выходи!
   Здесь - свет и чистота, дорогие иномарки, открытые двери ресторанов и кафе, днем бегают студенты, вечером уважаемые люди чинно выбираются из машин и неторопливо идут ужинать. Рядом - Кремник, музеи, кинотеатр, политехнический институт, целых три книжных магазина и один букинистический закуток.
  
   ***
  
   "Ты приходишь уставший с работы и я так радуюсь, стараюсь тебя приласкать, потом развеселить. А тебе только бы поспать. Ну я стараюсь что-то вкусное приготовить, а потом рассказать тебе все, что за день приключилось.
   Я, конечно, понимаю, ты нарабатываешься за неделю, но ведь раньше... ты помнишь? Мы до ночи гуляли и любили друг друга. А как ты ночью в мороз для меня за пивом бегал, джинсы на голую попу на ходу натягивал, помнишь?"
   "Ты уходишь, ты же уходишь рано, а я остаюсь и пишу тебе письмо, и кажется, что слова вот они - возьми да напиши, а когда берешь ручку и садишься - все куда-то улетучивается. Людям надо чаще писать друг другу, особенно нам, самым близким людям, потому что мы любим другу друга и боимся что-то откровенное сказать, чтобы не обидеть.
   А мне очень много надо тебе сказать, но высказать нет сил, не могу найти слов. Когда ты возвращаешься, я смотрю на тебя как на чужого, незнакомого человека".
   Почему я не могу глядеть в ее глаза? Впервые так. Ты смотришь, как на солнце, и не щуришься, и все твои мысли - как на ладони - бери, читай!
  
   ***
  
   Это было во сне. Настенька шла по улице, лил дождь и было холодно, как бывает осенью, когда ветер продувает насквозь твою летнюю куртку, а влага стекает по волосам и лицу, и как-то очень быстро намокают передние карманы на старых джинсах.
   Потом она оказалась в маленьком дворе - "колодце": вокруг хмурые бетонные стены, наверху - темень и дождь.
   В этот момент я наконец нагнал ее и, на ходу стянув в себя куртку, стал ее укутывать. Откуда-то появились перчатки, даже сухие носки.
   Ей стало теплее, она взглянула на меня, но как-то странно: с благодарностью. Как на чужого человека, которому хотят сказать "большое спасибо" или "огромное спасибо", затем развернуться и пойти восвояси домой.
   Я силился сказать ей, борясь со странной немотой: "ну ты что, Настенька!", я рвался к ней, чтобы обнять, преодолевая тягучее сопротивление какой-то вязкой прозрачной субстанции. От этих усилий я стал задыхаться и проснулся.
   Между сном и явью трудно понять, где находишься. Нужно, чтобы рядом был якорь, центр системы координат, дом и очаг - она, свернувшись, натянувши на себя одеяло.
   В этот же раз Насти рядом не было, я почему-то лежал один. Я ощупал постель, стал напряженно вглядываться в темноту. Знакомые очертания комнаты проступили, сложились в привычную картину. Все-таки я дома!
   Настенька нашлась на кухне, на угловом диванчике, она дремала, полусидя, завернувшись в плед. Казалось, сон продолжался. Плавно опустившись на колени, я медленно протянул руки и коснулся ее колен, желая обнять и согреть.
   Она дала мне прижаться к ее ногам, против обыкновения не двигаясь, странно глядя на меня сквозь чуть озаренную уличным фонарем темноту.
   "Ты не замерзла, малышка?"
   Мне показалось, что на ее щеке блеснула росинка.
   "Что с тобой, все хорошо? Ты же не плачешь?"
   - "Мне холодно, Волчонок, - росинка на щеке обернулась ручейком слез - Мне холодно с тобой".
  
   II
  
   Выхождение нимфы из ванны раньше было обставлено ритуалом надевания домашних одежд.
   Я терпеливо или, наоборот, с нетерпением ожидал, когда Настя выключала воду и отдергивала шторку над ванной.
   Она грациозно вытягивала и опускала на край купальни одну ногу - я должен был бережно промокнуть кожу с поблескивающими капельками, потом шел черед второй ноги, - и так постепенно всего тела. После я имел право подать одежду, начиная с символического нижнего белья, состоящего из тонких полосок полупрозрачной ткани.
   Огромное огненно-рыжее полотенце водружалось на голову как чалма и можно было идти на кухню пить чай.
   Наверное, каждая женщина хочет почувствовать себя Афродитой и насладиться культом, полагающимся богине. Все-таки отношение женщины к своему телу - это что-то особенное, тонкое и хрупкое.
   Всегда ли нам достает внимательности и такта выразить восхищение перед божественной красотой женской природы? Достаточно ли тщательно исполняем мы обязанности жрецов в храме любви?
   В тот вечер я приехал домой поздновато - засиделся допоздна у управляющего - и застал Настю непривычно молчаливой. Полезая в ванну, она неожиданно твердо сказала: "Я сама оденусь, не надо мне помогать, Васька!"
   Тогда я отнес это к временным женским недомоганиям, которые благовоспитанный мужчина старается не замечать.
   Однако так было и на следующий день, и на послеследующий.
   На третий день я, все еще ничего не понимая, спал на диванчике на кухне. Настя сама порывалась лечь там, но я настоял на обмене - женщинам нужна большая мягкость и удобство ложа, чем мужчинам.
  
   ***
  
   Это была странная ночь.
   Я лежал, боясь пошелохнуться или глубоко вздохнуть, чтобы не спугнуть Настеньку, которая неожиданно обвилась вокруг меня, временами крепко-крепко прижимаясь, словно желала навечно впечатать в меня свой оттиск.
   Я немного простудился и мне было зябко, но казалось, что из нас двоих приболела она. Хотя она согревала меня своим телом, часто проводила рукой по лицу, ладонь чуть задерживалась на лбу, определяя температуру, потом скользила по глазам и гладила щеку, как ребенку.
   Часто она вздрагивала, словно ее бил озноб.
   "Ты сама не заболела?" - она качала головой, и ее волосы мели мою грудь и плечи.
   Я ощупывал ее лоб - он не был горячим. Или может я сам, с температурой, не мог ощутить жар?
   Сегодня я мерял хлопчатобумажные штаны, чтобы поддевать их зимой под брюки. Она нашла и купила их для меня, когда я пожаловался на холод. Штаны сидели идеально. Это был первый сюрприз. Вторым была безрукавка из козьего пуха, которую можно было купить только в Оренбурге или в оренбуржских поездах, с рук у теток. Спасение от моих вечных простуд.
   Я встрепенулся: кажется, Настенька позвала меня. Или показалось...
   Она спала в том же положении, не отрываясь от меня.
   В окне угадывался разбавленный ветвями дерева свет дворового фонаря. Наверное, была середина ночи. Автомобилей не было слышно: ночью в центре принято спать. Если прислушаться, то можно уловить тикание круглого желтого будильника на кухне. Немного гудели водопроводные трубы.
   Мне надо было подняться и отлучиться в туалет.
   Я знал, что не разбужу Настю, ее сон всегда был глубоким и крепким, как у ребенка, но я не решался двинуться, чтобы не потерять чувство близости. Не часто в последние дни мы лежали вот так, как юные любовники, слившись в единое целое.
   Сегодня (или уже вчера?) Настя пополнила наши запасы продуктов, а в духовке остывала, я знал, запеченная с вечера огромная курица. Вечером я обратил внимание на холодильник и плиту: они сверкали чистотой - значит, у Настеньки было время устроить уборку. Раньше мы наводили чистоту вместе, я старался все сделать сам. Известно, что мужчина способен сидеть в грязи. Но то, что он поленится сделать для себя, то охотно выполнит для любимой.
   Настенька словно готовила меня к длительному одиночеству. Вчера, я заметил, она подмела прихожую и заменила коврик у порога.
   Однако шея застыла и правая рука не ощущалась, надо было аккуратно встать. Я медленно выскользнул из постели, придержав ее голову и ловко подсунув под нее подушку.
   В углу горел синий огонек телефонной зарядки, рядом - еще один, красный, от ноут-бука. Я едва мог поднять руку и массировал ее, ожидая, когда побегут игольчатые мурашки.
   Настя лежала, уже свернувшись в клубочек, одной рукой притянув к себе край одеяла, другую положила в кулачек под щеку.
   Машинально я провел рукой по груди, что-то мешало мне. Ладонь оказалась мокрой. Я еще раз потер грудь под правой ключицей. Футболка была мокрой в одном этом месте. Поднес ладонь к носу - кажется, я учуял теплый запах соли.
   Неужели это слезы? Но я же ничего плохого не сделал, чтобы расстроить ее?!
  
   ***
  
   Быть может, мы упускаем любовь, когда перестаем видеть в ней чудо?
   Разве это нечто завоеванное, заслуженное один раз? Единожды добившись ее, мы начинаем видеть ее как данность.
   Однажды вступив в союз, закрепленный гербовой бумагой и красным вином, мы считаем поэтику любви излишней.
   Где сумасшедшие встречи и дерзкие вылазки, где стихи и песни? Где ночь, пустая платформа, лампы технического света разрезают обступившую тебя темноту и подбирается со всех сторон ветер, и вся надежда - на последнюю электричку?
   Вместо ежедневного дара чувств мы приносим возлюбленной иной дар. Словно заключив пакт перед алтарем богов, мы бежим исполнять долг, отдавая все силы работе, вечером - семейным заботам. Ведь глава семьи, добытчик должен приносить к очагу пищу, одежду, созидать стены семейного дома.
   Вместо любви мы дарим надежность. И считаем естественным ожидать от своей любимой тепла и заботы, вечной преданности.
   И удивляемся, когда гаснет костер, огонь которого мы перестали раздувать мехами.
   Ответный дар - уважение и верность... И обида на то, что чудесный танец чувств застыл и никогда, никогда больше не закружится вновь.
  
   III
  
   Вперед, вверх, к Кремнику. Красные кирпичные стены старгородского кремля выступают среди белого снега.
   Дорога ведет вверх, вверх.
   Выкарабкиваясь на верхнюю площадку, вровень с подошвой стен, я чуть поскальзываюсь и не могу удержать бранное слово. Однако вокруг никого нет - ни чтобы посмеяться над моей неуклюжестью, ни чтобы возмутиться моей руганью.
   Здесь, на взгорье, над Рекой, ветер гуляет с полною силою, свирепый, морозный. Он немного подвывает, я отворачиваю лицо. Быстрее, вперед. Сердце вздрагивает, заходится, начинает не хватать воздуха
   Сбоку видна замерзшая темная громада Реки, за ней - крошечные огоньки заречного Лесного. Вид завораживающий, но я смотрю на эту красоту походя. Вот если бы Настенька была со мной, мы бы остановились полюбоваться.
   Я спешу, чтобы не замерзнуть. Из теплой одежды в моем распоряжении - летняя ветровка и толстый вязаный свитер, рукавицы, шарф. Надо привезти зимнюю одежду из Москвы.
   Зачем я гуляю ночью по старому городу? - Бессонница одолевает, я не могу заснуть один. Тогда я быстро одеваюсь и выскакиваю из дома.
   В столицах люди привыкли жить, не замечая неба. Ночью оно залито огнями, отсветами фонарей, подсветки. Ни звездочки не различишь. Другое дело - в провинции. Ты выходишь, вокруг - тишина и огромное небо. Помню, мы выходили, обнявшись, немного шатаясь, и поднимали головы вверх.
   Впереди, зябко ежась, движется компания ребят и девушек, кажется, навеселе. Обгоняю их.
   "Скажите, добрый человек, сколько сейчас время?"
   Смотрю на экран телефона - старенькой кнопочной Nokia: "Одиннадцать сорок".
   "Значит, кафе еще открыты. И мы еще зажжем" - это уже обращаясь к своим товарищам.
   "Зажгете, воистину зажгете," - соглашаюсь я, убегая дальше.
   Почему я не дома, не в норе, не в тепле?
   Дом замирает, когда из него уходит женщина.
   Что я забыл здесь, в этом чужом промышленном городе, которых вдосталь разбросано вдоль Реки? Очередная работа, круг за кругом, в спешке, без цели и без конца.
   Холод пробирается вниз, под свитер, к взмокшему от движения телу. Если я сейчас не убыстрюсь, то простужусь. Сворачиваю на Воздвиженку - местный Арбат.
   В подземном переходе перед подсвеченным Драмтеатром парень поет под гитару сам для себя - в этой поздний час прохожих почти нет.
   Останавливаюсь на несколько секунд, вслушиваюсь, узнаю песню, сожалею, что не взял с собой ни копейки.
   Ухожу дальше по полутемному переходу, а вслед несутся слова песни, неказистые, протестующие:
   "Как листовка - так и я ...".
   Пробегаю мимо "домика Петра" - одного из пары десятков таких же домов, аккуратно выбеленных городскими властями, встречающихся по городам Реки. По преданию, в них во всех останавливался Петр Первый, совершая поездку из Москвы на Южный Урал.
   Домик сверкает новой побелкой, темнеют маленькие старые оконца.
   Настя остановилась бы на минуту.
   Киваю, как своему знакомому.
   Ниже - ряд купеческих особняков в стиле "модерн". Днем в них открыты конторы, сейчас же они темны и безлюдны.
   Я почти подбегаю к кирпичному дому - "башне", где снимаю квартиру. После мороза в подъезде кажется жарко и натоплено.
   Впереди - сон и неясные кошмары в темноте комнаты.
  
   ***
  
   Я помню прикосновения ее пальцев, нежных, легко касающихся моего лица.
   Вот сейчас, если под солнцем закрою глаза, то смогу представить: ее пальцы пробежали ото лба к носу, прошлись по щекам, аккуратно прикоснулись к губам.
   Руки - солнечные лучики. Под их светом испаряются все стесненности и досады. Солнце одаривает тебя теплом, даровым, неиссякаемым.
   Потому что счастье вечно, всегда можно вернуться к нему, очутиться в нем, - жалко, что только на время, во сне.
   Пробуждаясь после забытья, навеянного ее ласковыми прикосновениями, я недоуменно оглядываюсь вокруг, словно потерявшись во времени и пространстве.
  
  
   ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
  
   I
  
   "О дьявол, Рыжая, вот ведь каменный тупик!" - я почти что кричал в телефон, связь была плохенькой, в маленькой трубке мои слова повторялись эхом.
   "Она коверкает свою жизнь, ладно - мою!"
   Дамирка, перекрасившаяся, как я знал, в красный цвет синхронно с изменениями в личной жизни, сочувственно молчала.
   Я плохо помню это письмо. Я сжег его и развеял пепел, бросил в реку, разорвал и съел - я даже не помню точно, что в нем было написано.
   Мы не виделись два с половиной месяца, и тут - письмо, мне!
   "Васенька, я давно хотела тебе написать, но не могла ..."
   Письмо было написано ее рукой. Знакомые мне буквы сообщали, что моя любимая с другим.
   Настя не оправдывалась и не обвиняла ни в чем меня, только просила прощения.
   Но я не мог дать прощения, когда она ни в чем не была виновата, кроме того, что осталась сама собой: летящей.
   Она летит мимо неповоротливых застывших громад, мимо монотонности и рутины, грубого смеха, потухших глаз, вырываясь из круга, по которому проходит обычная жизнь.
   Она приезжала один раз. Она так странно обнимала меня! Словно отражение в зеркале, словно обреченного на смерть. Она уехала, оставив привезенные ягоды и варенье, наготовив впрок еды.
   Через полтора месяца я получил это письмо.
   "О господи, Дамирка, что делать?! Это так глупо, так нечестно!"
   "Она коверкает себе жизнь, я боюсь".
   На том конце провода рыжая Дамирка, сама взволнованная, неловко рассказывала, как пыталась уговорить, образумить свою подругу.
   В конце письма было написано, что она ждет ребенка. Я был ошарашен. Но ведь не может быть иного ребенка, нежели наш, от меня? Календарь давал уклончивый ответ. Пусть она напишет, что отец - я!
   Ребенок - мой, и Бог с ним, с неизвестным молодым красавцем, простым парнем, веселым и добродушным. Пусть радуется жизни и пусть Настенька летит.
   Мне бы только знать, мне бы только знать наверняка, что когда-нибудь она вернется, когда-только-нибудь ...
   И что мы стали бессмертными - единственным достижимым для смертных образом - в потомстве. И вся наша жизнь, наши переулочки и объятия, забота и тепло, тайны и планы - все стало бессмертным, затаившись в загадочных клетках, что переходят из одного поколения в другое.
   Я помню, она написала, что очень хочет меня обнять, но ....
  
   II
  
   Беспросветность. Это чувство сразу охватывает нас, стоит попасть в больницу. Обреченный вид у пациентов. Безразмерные бабушкины халаты, то ли линялые, то ли застиранные. Медленные движения - как тени.
   Но что больше всего подавляет - выражение в глазах. И мы хорохоримся, говорим преувеличенно бодро, улыбаемся, суем яркие цветы, так неуместные здесь, неизбежные апельсины, сыр, конфеты, творог фермерский нежирный ("Господи, ну почему больным нельзя есть жирный творог, почему?!").
   Когда проходишь по больничным коридорам в сопровождении главного врача, в накрахмаленном белом халате, не торопясь, не обращая внимания на поджавшихся медсестер с пронзительными взглядами, чувствуешь себя уверенно. Но это самообман.
  Врач размеренно говорит: "Здесь у нас комната кварцевания, здесь - новый кислородный прибор, здесь то, здесь се". И ты степенно киваешь, потому что это твоя роль, ты дорогой гость, тебе покажут все новинки, ты должен будешь кивать и одобрять.
   Да-с, неплохо, совсем неплохо для провинции. Только не забыть облечь это в дипломатическую форму: слово "провинция" везде табуировано, кроме Москвы и Ленинграда. Лучше так: "это редкость в регионах" и "не в каждой больнице это встретишь".
   Ты проходишь мимо мира больных людей, которым остается только безропотно выполнять назначенный курс и надеяться, что врач окажется не дураком, медсестра не заснет и согласится работать за эти гроши, и что операция, которую делали еще до революции, не унесет тебя в могилу, как не унесла в 1915 году твоего прадеда.
  
   ***
  
   Я узнал ее, как на старой выцветшей фотокарточке - только по глазам, ее глазам, большим и глубоким, темным, как море ночью, как ночное небо безлунной зимой.
   Лицо... Белый отпечаток лица. Носик, ротик, губы такие бледные... Я же знаю каждую черточку, если бы умел нарисовать - нарисовал бы портрет по памяти.
   Бело-серый халатик - словно детский. Такой весь мягкий, маленький, вытертый. Солнышко, неужели ты так выглядела когда-то в детстве? Наверное, только когда сильно болела. Я же видел пару твоих фотографий - цветных - что раскладывала передо мной твоя мама. С них мне улыбалась проказливая смешливая девчонка, с щечками, искорками в глазах, даже немного сдобная...
   Главный врач дипломатично оставил нас вдвоем, медсестра напряженно стояла в коридоре напротив своего поста, палата была бокс, в соседней комнате молчали.
   Ты прижалась ко мне, молчаливо жалуясь, радуясь, стесняясь своего жалкого вида, непривычного для тебя, противоречащего самой твоей природе.
   Я мог обнять оба плечика одной рукой, другой - спуститься вниз вдоль неожиданно выступившего хребта позвоночника, чуть прижать, как осторожно прижимаешь купленные зимой цветы, боясь застудить или помять хрупкую красоту.
   Мы молчали.
   Молчаливо же приступили к ритуалу: электрический чайник на тумбочке, чай в пакетике, кружка, через платок взять за нагревшуюся ручку.
   "Тебе можно сахар?" - "Да, но чуточек, не надо много" - раньше ты насыпала две или три полные ложки - "А сыр?" - "Сыр можно".
   Ты плакала молча. Ты всегда плакала, если несправедливость и обида.
   Что я мог сказать?
   Одно слово, самое ласковое слово, которое не скажу больше никогда ни одной женщине.
  
   ***
  
   Это была старая, наполовину пустая, наполовину сданная под офисы гостиница "Русь" в старинном Шелказине.
   Городок лежал в верховьях Реки, местные путеводители связывали его название с торговлей шелком, которая якобы велась здесь в стародавние времена.
   Мы приехали из Москвы - странная поездка, в которой мы почти не говорили, а только она крепко держала меня за руку, как держат трос, протянутый по палубе корабля на случай шторма. Я держал ее, словно боялся, что она исчезнет или растает.
   Чтобы вырвать ее из подавленного состояния, - если это вообще возможно - я обещал, что мы поедем в сказочное место, которое лечит раны.
   Я немного приукрасил, но не соврал.
   Старый Шелказин очень тих. Сердцевина города окружена необычным изгибом местной речушки: изгиб повторяет форму нарисованного на картинке сердечка. Но главный выигрыш был не в аэрофотоснимке, а в том, что внутрь этого изгиба машины почти не заезжали - им там было нечего делать.
   Только местные жители, кто побогаче, ставили свои Лады перед двухэтажными деревянными домишками.
   Если пойти гулять по берегу, то временами будут встречаться старые церквушки, зеленые, голубые, иногда желтые или красные.
   На лужайках паслись настоящие козы, на заборе можно было заметить черного петуха. Коты гуляли по улочкам, те выводили к речке, вдоль нее росли ивы и вишни.
   Настенька настояла на том, чтобы мы вышли без коляски. Я поддерживал ее под руку и обеспокоенно выглядывал впереди ровный путь, а она не без напряжения переставляла одну ногу, затем, чуть помедлив, вторую. Мы часто останавливались, она отдыхала, пока я поддерживал ее за талию.
   Город имел свою древнюю магию, и кажется, что она действительно начала действовать. Сначала Настя смотрела на низенькие и согнутые деревья у реки, на траву, потом, когда мы уже уселись на захваченной с собой полиэтиленовой сумке, набитой изнутри газетами для теплоты, она заметила кошку и посмотрела на нее с настоящим интересом...
  
   ***
  
   Когда я оказываюсь один в незнакомом городе, где никто даже не понимает нашего родного языка, я особо остро ощущаю твое отсутствие или наоборот, въявь испытываю ощущение твоей близости.
   Я чувствую это, когда вижу детей, и неважно - настоящих детей или вот этих вчерашних девочек, выросших и неумело хлопочущих вокруг колясок.
   Как тебе открывались незаметные тайны природы, казалось бы, столь незначительные?
   Ты опускалась на корточки и разглядывала какую-нибудь мелочь - хотя бы жука, или голубой цветок над резными зелеными листиками, - долго любуясь ей.
   Ты оживляла любую скуку и наполняла всякую пустоту.
  
   III
  
   Маленькая Настенька разбила люстру. Мячом. Ты вошла, а я сделал вид, что это я - виновник безобразий. Ты давай меня на чистую воду выводить, а я прямо не вру, но отвечаю иносказательно, вроде: "Ну кто еще, кроме меня, может быть таким неуклюжим?" или "Я не могу отрицать, что все это случилось в результате моих действий!" (подразумевая, что и дочка, собственно, появилась в результате моих действий).
   Но ты меня знаешь, мою привычку лукавить из лучших побуждений, и в лоб спрашиваешь: "Васька, ты разбил или нет, да или нет?"
   А я тебя подхватываю на руки и шумлю: "Ну, так нечестно, дай мне похитрить!"
   И ты уже не сердишься из-за разбитой люстры.
   Ты же не сердишься?
  
   ***
  
   Дочка что-то сосредоточенно рисует на стене. Мне остается только улыбнуться: ты бы наверняка не одобрила порчу новых обоев. Но разве я могу ее остановить? У малышки такой серьезный вид.
  
   IV
  
   Дамирка выглядит по-прежнему молодо, пусть немного раздалась в бедрах после рождения двоих детей.
   "Вы жили в сказке. Вы вместе написали сказку, поверили в нее и жили в ней. Ты же помнишь, как все было сложно и какие были проблемы?"
   "Да не было вроде никаких особых проблем".
   "Ты не замечал. И в институте были проблемы с некоторыми преподами: ставить зачет не хотели. А у Насти на втором курсе бабушка умерла, ты даже представить не можешь, как она ее любила! И денег совсем не было, мы чудом исхитрялись, чтобы нормально выглядеть, весь год в одном ходили".
   "Ах, да, вы и работали с Настенькой параллельно учебе".
   "Ты не замечал, и она не замечала".
   "Вы создали вокруг себя - представляешь, Васька, виртуальный мир - Дамира оживилась, замахала рукой, показывая виртуальную реальность.
   "Ты знаешь, мы все создаем сказку, когда влюбляемся в первый раз. Потом она кончается, иногда - как-то буднично, иногда... она замялась, подыскивая слово, как-то резко и трагично".
   "У нас ничего не заканчивалось!" - запротестовал я.
   "У вас было очень долго и сказка перемешалась с явью. Я же это чувствовала, когда к вам приходила. Помнишь, эти собаки вокруг, все ластятся, знакомый кот на площади Ленина, дом с рыцарями..." - она завертела головой, красные волосы разлетелись веером, серебряные серьги замотались на ушах.
   Мне было неуютно видеть взрослую крашеную Дамиру, когда в памяти стоял образ черноволосой татарской девчонки.
   Мы промолчали минуту.
   "Помнишь, когда я к вам на Новый год приезжала? Мы взяли торт и пошли на берег его есть. Мы сидели в снегу, ели руками торт и вы рассказывали, что поедете работать в Ханты-Мансийск на нефтяную компанию и там построите на садовом участке дом изо льда, потому что зима - восемь месяцев. На полном серьезе. Вы же в это верили".
   "Она права, как всегда правы друзья, - думал я, - мы верили в чудо".
  
   ***
  
   Наша квартира - большая. В ней можно ездить на велосипеде (детском, трехколесном), бегать с мячом, разбрасывать игрушки где ни попадя, кричать из дальней комнаты: "папа!" и сразу бежать к нему, качаться на своем маленьком стульчике с хохломской росписью, рискуя упасть и довести родного отца до инфаркта, мешать папе работать за компьютером...
   Стены скромной, в принципе, клети замыкают в себе целый мир: с приключениями, тайнами (самые главные из них, как известно, лежат на антресолях), играми и серьезными занятиями.
   Мама где-то рядом. Ее лицо смотрит с фотографий, цветных, а иногда почему-то черно-белых, развешанных без общего плана в рамках, на картонках, засунутых под стекло книжных полок.
   Мама сейчас в санатории, она лечится. Без нее очень грустно, - думает маленькая Настя.
   Конечно, с папой всегда весело, он большой выдумщик, с ним можно играть во что угодно: в корабль (наш дом - это парусный корабль), в джунгли (как в книжке с красивыми картинками про Маугли) и в добрую сотню других игр.
   Но без мамы все равно грустно. Скорее бы она возвращалась! Вот бы к ней подойти, а она бы обняла! Мамы всегда обнимают своих дочек.
   В прихожей на плечиках - мамина шуба: большая, пушистая, как живой зверь! И очень-очень-мягкая.
   Маленькая Настенька любит зарыться в теплоту меха и замереть так на минуту-две, слегка поворачиваясь, прижимаясь то одной щекой, то другой.
   Я замедляю шаг и стараюсь не дышать, чтобы не разрушить картину воображаемой встречи. Но дочка, как всегда, ощущает мое беззвучное присутствие шестым чувством:
   "Папа, а папа! А мама скоро приедет, ведь скоро?"
   "Конечно, да!"
   У детей такие огромные глаза, они смотрят прямо на меня, я улыбаюсь, чувствую что-то в горле, наклоняю голову и судорожно сглатываю.
   "Но это зависит от докторов. Когда они скажут, что мама - я спотыкаюсь на слове - мама выздоровела, она сможет приехать".
   Маленькая Настя задумчиво стоит, размышляя над моими словами, потом поводит рукой по шубке и идет в свою комнату.
   Я делаю шаг и наклоняю голову, касаясь ее старой одежды, как касался когда-то - страшно давно - ее плечей и груди. Я закрываю глаза и вдыхаю ее запах, чувствую ее тепло, и провожу щекой по мягкому меху.
   У переносицы страшно щиплет, и спазм в горле перехватывает дыхание.
   "Ты же скоро приедешь, да?"
  
   ***
  
   Эти простые любимые вещи, принадлежавшие Насте.
   Я случайно нахожу их, перебирая старый рюкзак, или замечаю их на фотографии, или они сами собой, непрошенными гостями, всплывают в моем воображении, словно пугливые мыши при наступлении темноты вылезают из норок.
   Маленькое круглое зеркальце в пластмассовой розовой оправе - незаменимый предмет женского туалета в палатках, хостелах и гостиницах, в поездах, на лесных полянах и на берегах рек.
   Красный обруч и вечно пропадающие резинки, чтобы стянуть за затылком обгоревшие волосы.
   Деревянная расческа, в которой не доставало одного зубца, с выжженной в мастерской надписью - названием старого мещерского города.
   Перочинный ножик с красной ручкой, принадлежавший еще ее отцу, которым мы разрезали еду и обстругивали веточку, чтобы помешивать в котле над костром.
   Почти прозрачная застиранная простыня, с неразгаданным фиолетовым узором и большим чернильным пятном в углу. Она расстилалась на песке, на сосновых иголках и на траве, ей накрывались от солнца, в нее заворачивались, выйдя из Реки. Невесомая и прозрачная ткань, казалось: еще раз постираешь - и она рассыплется и развеется на ветру.
   Сказочные предметы, приносившие своим владельцам счастье.
  
   V
  
   "Камчатка", новый микрорайон на краю земли, где круглый год пахнет солью и йодом, где вместо песчаных дюн - грязноватые наносные пески, в серых соляных лужицах играет солнце - что утром, что вечером.
   Белый многоэтажный дом - нет, не такой уж гигантский, просто вытянувшийся вдоль береговой линии на двести метров. С дюжину подъездов - из суеверия я не решаюсь посчитать, сколько же именно.
   "Камчатка" - время молодости. Здесь море дышит тебе в лицо и ты всегда одинок - если нет того, кто разделил бы твои дни и годы.
   С балкона виден огромный полупляж - полупустырь: невысокая изгородь - сетка-рабица, местами прогрызенная ржавчиной и продранная местными рыбаками, шастающими по утрам в огромных черных сапогах на берег, чтобы позабрасывать спиннинг.
   Сюда пока не добралось строительство, наверное, из-за зыбкой почвы и близости моря, что в непогоду угрожает подползти к самому входу в подъезд.
   Вытоптанное футбольное поле, в песке и пыли детвора играет во все игры, известные человечеству.
   Бескрайняя железобетонная площадка, на которой сушится белье на растянутых полинялых бечевках, стоят длинные скамьи. На них в теплое время года, с апреля по сентябрь, сидят пенсионеры, кутаясь в шали и пиджаки, болтая о неважностях и покуривая. Над ними пролетают чайки, а ленивые мамаши грызут семечки около колясок.
   Ночью молодежь пьет пиво, парочки тихо обнимаются в темных местах, где-то подальше, в зарослях, дерзко жгут костер - это "Камчатка".
   Здесь молодые будут жить с тайной, потому что на необитаемом острове, вдали от шумных дорог и городской толчеи, сохранилось еще множество тайн.
   Мы могли бы ходить в наших старых набедренных повязках из водорослей, любоваться на закаты, пить чай и вино, зябко поеживаясь и находя тепло друг у друга. Мы выбирали бы на небе самое удивительное облако и оно бы становилось нашим - и невидимым больше никому.
   Здесь вырастет наша дочь. Да, тут не очень цивилизованно и неспокойно по ночам, молодежь завела привычку гонять на машинах по побережью после заката. Жизнь кипит...
   Я думал, нам будет легче переживать жизненные горести здесь, у моря. Теперь я буду переживать их один.
   Правда, время течет быстро. Настенька переживет за нас с тобой все то, что не успели мы. Она вырастет на просторе, как ты росла на берегах вольной Реки.
   Лет через десять сюда окончательно придет цивилизация, появятся парковки и асфальт, ночные фонари, сотни новых жильцов, магазины. Но это не скоро. Маленькая Настенька успеет вырасти островитянкой.
  
   VI
  
   Песок холодил ноги: солнце уже опустилось к горизонту и крупицы каменной пыли давно отдали в воздух весь накопленный за день жар. Ботинки неловко побалтывались в руке - я держал их за задники, - футболку я сорвал и повесил на плечо.
   Где может оказаться вечером непредсказуемая, как погода, женщина?
   - Она соберет в кучку выводок детей и поведет их, попутно вытирая носы и поправляя съехавшие на бок безразмерные свитера, на пляж.
   Вот идет парочка: ему - за семьдесят, ей - за шестьдесят, но как они идут! Как он держит ее за руку! Если вам случится пойти навстречу, вы удивитесь блеску глаз и свежести взглядов. Временами дама поддерживает немолодого кавалера, боясь, как бы он не оступился на неровностях песчаных дюн.
   Мы тоже будем так идти, я доживу, не считая лет...
   Мама с сыном. Она любуется закатом, замерев без движения, он бегает вдоль кромки волн, пытающихся добраться до его кроссовок. "Смотри! - он едва убегает от коварно подкравшейся волны, подскакивает, изгибается всем телом - Смотри, мама!"
   Вечерами берег свободен от мешанины некрасивых тел.
   Парень с девушкой - первокурсники? - целуются самозабвенно, словно первые люди в первобытных кустах, едва познавшие тайну страсти.
   Как девушка обнимает возлюбленного, когда пробует неизвестную ранее сладость губ! Как неумело! Как неуверенно и как крепко: никогда не отпустит, никогда.
   "Hickory-Dickory-Dock,
   A mouse run down the clock."
   - это другая мама, усердно учащая сынишку премудростям английской речи. Она плавно водит руками в такт частушке, отбивая пальцами ритм:
   "The clock struck one,
   the mouse run down."
   Мальчик зачаровано повторял за мамой - и я бы на его месте повторял!
   Она натянула себе на голову капюшон, пристроченный сзади к пуловеру, и он последовал ее примеру, укрыв голову от ветра мягким капюшончиком.
   Мама была худой, а сынишка, напротив, упитанным.
   "Hickory-Dickory-Dock."
   Она не может не быть здесь, надо лишь преодолеть вот тот изгиб побережья.
   "Hickory-Dickory-Dock."
   - Настенька любила эту частушку.
   Впереди группа: женский силуэт и двое, кажется, детей. Или трое? - Пока не различить.
   Я собрался, кажется, за пол-часа. Я вообще не собирался - сумка давно лежала в шкафу, в ней - все необходимое: бритва, крем, зубная щетка-расческа, запасные носки, кружка, пакетики чая и сахара, аптечка, непромокаемая куртка и прочий дорожный скарб. Переплатил таксисту за доставку в аэропорт и пока ехал - билось сердце и не хватало воздуха. Успел - чудо.
   В самолете при взлете стало дурно: в голове горячо и на мгновение беспамятно - пусть! На Восток, все птицы - на Восток!
   Я узнаю эту фигуру, пусть она невысока, но изящна, черты материнства и болезни лишь немного отняли от прежней стройности. Как она идет! Как легка на ногу, словно танцовщица.
   Она идет сюда, они идут, не вижу, кто с ней и есть ли кто? Мир сужается, природа превращается в декорацию.
   "Hickory-Dickory-Dock."
   Фигура приостановилась, замедлила движение, всматриваясь, замерла.
   Я должен был приостановиться тоже, чтобы не нарушить гармонию зеркальных отображений.
   Поколебавшись, двинулась вперед. И я сделал шаг.
   Потом зеркала стронулись, ринулись навстречу друг другу.
   Можно было протянуть руку и коснуться ее. Мы стояли и не знали, с чего начать. С волшебного слова, которое оживляет прошлое? С рук, ушей, щеки?
   Я сделал шаг. Она повторила мое движение. Мы так близко и так далеко. Ее глаза. Этот взгляд.
   И я сдался, сдался судьбе, и побрел в полон времени, и встал на колено, и опустил голову, и опустил голову, и опустил голову к ее ногам, и так замер. Замер, как статуя на старом кладбище.
   Ветер тронул мои волосы, или не ветер, а рука, сначала неуверенно, но на самом деле привычно прошла по голове, и пальцы попытались зарыться в поредевшую шевелюру, и мои глаза закрылись, и сейчас должно было прозвучать слово, и названы наши потаенные имена.
  
   Осень 2017 г., осень 2018 г., осень 2019 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"