Ещё с вечера деду Степану захотелось грибов. Старик удивился желанию: ему уже давно ничего не хотелось, ел и спал он скорее по привычке, газеты читал без интереса. Тянул время, и время поддавалось. Дед не мог даже точно сказать, сколько ему лет. Восемьдесят четыре? Восемьдесят шесть? Девяносто? Иногда приходилось доставать паспорт -- там всё было написано, и дед вспоминал, но через неделю опять не помнил ничего.
С пяти утра Степан Иванович ворочался на лежанке. Мысленно он уже шёл по тропинкам дальнего леса, покачивая тяжелеющий час от часу туесок. Грибной запах будоражил ноздри, старик отирал пот чистой тряпицей, поругиваясь, отгонял комарьё...
Дед сел на кровати. Покряхтывая, нашёл подходящую для вылазки одёжу. Не переставая удивляться навязчивому и такому живому желанию, налил воды во флягу, завернул в бумагу хлеб с салом.
Степан Иванович прошёл по деревне невидимой тенью. Если кто и встал в такую рань, то не для того, чтобы посмотреть на одинокого деда.
Дорога в дальний лес шла через поля, некогда шумевшие колосьями, а нынче заросшие мелколесьем. В молодом лесу грибов было много, да несподручно было старику пробираться в частоколе тоненьких берёзок и осин.
Степан Иванович шёл, отирая пот со лба, как в своём давешнем сне, хотя было ещё прохладно: возраст, которого не помнил старик, давал себя знать. Степан в последние годы и выбирался-то только в сельмаг да на почту. Особенно торжественно шёл он на почту, нёс письмецо Игорьку, единственному своему племяннику. Раньше матери его писал, сеструхе своей, Татьяне... Игорёк никогда не отвечал старому дядьке. Степан как-то раз даже разговор на почте заказал по межгороду, так Игорёк сказал, чтоб дядька звонил и писал, только когда помрёт, а раньше не надобно. Степан Иванович звонить перестал, а завязать с письмами не смог -- слаб он был, чтобы спокойно жить никому не нужным, вот и уверил себя в том, что не так понял, не расслышал Игорька.
Часам к десяти добрался дед Степан до дальнего леса. Увидел, что состарился лес с того дня, как он в последний раз на тихую охоту выбирался. Замшел, поредел дальний лес, у опушки сухие стволы лежат, тропинок не видать. Побродил старик вдоль кромки леса, повздыхал о былой его стати да пригожести, об аккуратных тропках да грибниках-товарищах, кои уже в сырой земле покоятся... Присел на поваленный голый ствол, изглоданный ветром да солнцем, что кость дворовым псом. Боязно было Степану в лес идти, не узнавал он леса, да и в себе не чувствовал сил. А желание чувствовал, даже чуть злился на себя: вот, мол, дурень старый, грибков жареных приспичило поесть; сидел бы в избе, целее был бы. И сам себе отвечал: кому ты целый нужен, Стёпка; помрёшь, мож, хоть тогда Игорёк навестит, участок-то с домишком ему отойдут. Горестно стало Стану Ивановичу от мыслей этих, но он прогнал их, как назойливых жирных мух, наглеющих до безобразия в летнюю пору.
Съел старик кусок хлеба с салом, приметил, где солнце стоит, да и двинулся потихоньку вглубь леса. Решил до первой поляны с лисичками дойти, на жарёху грибов набрать, и сразу назад. И удивительно было Степану Ивановичу идти: тишина стояла в лесу, как говорят, мёртвая. Старик поначалу грешил на слух -- его-то почти не осталось, ему даже аппарат слуховой выписали, да он махнул рукой: разговаривать особо не с кем. Шёл дед Степан в полной тишине, уткнулся в валежник из высохших еловых веток и сучьев. Потоптал сухие ветки -- хрустят. Значит, с ушами всё как прежде. Куда же, в таком случае, лесной народ подевался? Ни мышь не прошуршит, ни птица не вскрикнет. Зябко стало Степану Ивановичу, захотелось повернуть назад и... не побежать, конечно, какой бег в его годы, но пойти без передышек, как можно быстрее к дороге, к молодому леску, к деревне. Старик достал тряпицу, промокнул взопревший лоб, зашагал дальше.
Опять вышел к валежнику. Похрустел ветками. Принял чуть левее, неспешно продолжил дорогу, хотя дороги-то никакой не было. И через несколько минут наткнулся на ту же кучу валежника. Нехорошо стало деду Степану, совсем неспокойно. Сейчас он мог бы уже пересились грибной зов, пусть тот и не уходил, не отпускал старика. Степан Иванович, знай хотя бы примерно, где опушка, от которой дорога приведёт домой, ушёл бы прочь в ту же секунду -- так жутко было плутать кругами. Но Степан Иванович этого не знал. Солнце, как назло, спряталось за плотные тучи. Сквозь кроны проглядывала сплошная стальная пелена. А ведь с утра ни облачка на небе не было... И тогда он пошёл наугад, напролом через пригорки и рытвины, проявляя поразительную прыть.
На этот раз злополучная сухая куча показалась гораздо быстрее. Что за чёрт, подумал Степан Иванович и тут же приглушил мысль. А вдруг услышит тот, кого он поминает? И всплыла откуда-то из глубин памяти сценка: маленький Стёпка с матерью и сестрой Танькой шагают к дальнему лесу, тогда приветливому и щедрому. Мать одёргивает ребятишек у входа в лес, велит: "Хозяину-то поклонитесь, попросите добро на грибы, да угощение оставьте". И Стёпка с Танькой послушно кланяются, достают из карманов кусочки сахару, хлеб, вслед за матерью кладут угощение у корней корявой сосны и слегка испуганные, но довольные сделанным идут дальше. И потом, сколько себя помнил, входил Степан Иванович в лес только после поклона да мысленного разговора с хозяином-лешим, после подарка ему -- хоть конфеткой, хоть яблочком.
Дед Степан опустился на мох у кучи валежника, быстро запустил руку в туесок, зашуршал бумагой. Пусто. Сам всё съел, ничего лешему не дал. Тоскливо стало старику, тоскливо и стыдно за свою старческую забывчивость, за рассеянность и слабость. Грибочков захотелось, аж спать не мог! А подумать да сделать как велено, как положено, недосуг было! И с горечью обратился он к лешему:
-- Не гневись, хозяин лесной, старый я стал, глупый. Уж ты выведи меня из своих владений, не дай заплутать.
Прислушался Степан Иванович. Не кругом слушал он, а внутри, в голове, в сердце отклик ловил. Раньше-то, как угостит хозяина, так сразу спокойствие в душе разливается, и ноги сами к полянке грибной ведут, и петь хочется. Сейчас не было этого. Ничего не было, лес молчал, молчал давяще, тяжело, неотвратимо.
И старик вдруг понял -- нет больше хозяина в дальнем лесу, ничей он стал, одинокий, ненужный, как сам дед Степан. Глаза заслезились, попозли едкие капли, будто норовя проделать новые борозды морщин впридачу к десяткам старых. Степан Иванович закрыл лицо руками.
Хуже нет ничего, чем в мёртвый лес зайти. Мёртвое в себя впускает, а обратного хода никогда не даёт. Не зря деревенские путь сюда забыли, всё по мелколесью ходят, в старый дальний лес не суются. И не от лени это. Чувствуют, видать, что живому здесь места нет.
Степан Иванович отнял руки от мокрого лица и неожиданно для себя взбодрился. От судьбы, чай, не убежишь. Никто его сюда волоком не тянул, сам пришёл.
Будто в ответ на здравые размышления деда раздался звук. Первый за всё время в лесу, оттого особенно громкий. Старик вздрогнул, взялся за сердце и завертел головой. Осмотрел верхушки ближних деревьев, прошёлся взглядом по поваленным стволам, по кустам, растущим в сторонке. Не показывается. Не хочет, чтобы видели его. Кукует себе и кукует, без выражения, на одной ноте. Самец кукушки, когда зовёт подругу, то приостановится, то зачастит. А та не умеет ответить так же выразительно, свистит по-своему, не кукует.
Степан Иванович никогда не спрашивал кукушку, сколько лет ему осталось. Но теперь, сидя в мёртвом лесу наедине с птицей и почти уверясь в скорой гибели, старик хрипловато и тихо, стесняясь собственного страха, проговорил:
-- Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?
И начал считать. Когда птица отмерила деду Степану добрый десяток лет, старик приободрился: уж если столько на веку написано, то сейчас в лесу не помрёт, доберётся как-нибудь до деревни. Когда кукушка огласила следующие двадцать лет, дед раздосадованно крякнул: ишь, разошлась. Но бесстрастное кукованье продолжалось, Степан Иванович сбился со счёта после сотни "ку-ку". Он закрыл уши, просидел так, сколько мог, но и после перерыва невидимая кукушка продолжала мерить век старика. Степан Иванович встал, побрёл наугад к показавшемуся спасительным просвету, но кукушка не отставала, следовала по пятам с неотвратимым "ку-ку".
И тут дед Степан вспомнил рассказ своего деда, дряхлого уже тогда Матвея Степановича. Дед Матвей говорил, что гадать да задавать вопросы неведомому, невидимому, непонятному простым людям -- грех. Кто узнает то, чего знать не должен, тот от знания своего скоро состарится. Дед Матвей вздыхал, бормотал что-то и поплёвывал за плечо, а маленький Стёпка думал, что никогда не будет задавать вопросы неведомому, потому что состариться, скукожиться как дед Матвей -- страшно.
Но вопрос был задан, и ответ был дан: вечность накуковала кукушка старому Степану. Вечность в этом лесу.
И дед Степан смирился -- от судьбы не убежишь, особенно на немощных стариковских ногах.
Спустя время деревенские вспомнили, что в дальнем-то лесу всегда полянки с лисичками водились, и пошли парами, группами, толпами туда мимо мелколесья. Кто с угощением приходил, тому хозяин Степан всегда полные корзины грибов уносить давал. А кто забывал приветить лешего, на тех Степан Иванович не серчал, было у него забот на целую вечность -- лесу без хозяина нельзя. Птица, зверьё как почуют мёртвое, бесхозное место, так бегут от него. А чтоб назад их вернуть, постараться надо. Звери живее людей и чувствуют тоньше.
Раз лишь взволновался леший Степан: когда вошёл в его дальний лес племянничек Игорёк. Приехал Игорёк с женой за наследством, за землёй да домом. Жена осталась вещи стариковские выкидывать, а Игорёк прогуляться пошёл. Очень ему грибов захотелось, ещё с вечера.
Леший Степан тогда долго водил племянника по своим владениям, показать хотел: вот, мол, какой простор, вот как живу я теперь, а дома мне не жалко, владей, родной. И кукушка та самая за лешим Степаном летала, вопросительно посматривала на хозяина. Игорёк ходил по лесу, сбивая тяжёлыми башмаками мухоморы, ломая ветки, обмахиваясь ими от комаров и тут же кидая наземь. Игорёк был доволен: старый хрыч наконец помер, не будет больше донимать его своими письмами, а земельку Игорёк выгодно дачникам продаст, новую машину купит. Лешему Степану слышны были мысли Игорька, слышны и немилы. Но гораздо неприятнее было то, что Игорёк во время своей прогулки сорвал птичье гнездо, оставил на земле несколько пивных бутылок, чуть не устроил пожар, бросив окурок в прошлогодний сухостой. И когда кукушка вновь посмотрела на хозяина, он молча кивнул: накукуй ему, милый, накукуй вечность. Здесь мы его не оставим, но и среди людей ему не место, ты же видишь.
Игорька нашли спустя два дня. Он сидел на грибной полянке, хихикал и повторял: "ку-ку, ку-ку, ку-ку..."