Беляков Михаил Егорович. Мемуары

В жизни пожилого человека наступает такой период, когда начинаешь задумываться о смысле и итогах прожитой жизни, а в долгие часы ночной бессонницы перед глазами ярко оживают события давно минувших дней.

И вот, чтобы упорядочить воспоминания, я решил поведать моим потомкам историю своей жизни.

Пусть в жизни не оставил я глубокого следа

И памятник себе не заработал.

Зато я честно жизнь свою прожил

И детям эстафету эту отдал.

Всё в жизни было: радости и горе,

Был труд не лёгкий и войны кошмар,

Была любовь и вольные забавы,

Но годы шли - остыл душевный жар.

В мозгу кружится рой воспоминаний.

О, где вы те семнадцать лет?

Где бурной юности свободные мечтания,

Где та энергия, которой нынче нет?

Года идут, но песнь ещё не спета.

Пусть труд украсит весь грядущий путь.

Пусть близкие мои в дороге этой

Со мною вместе будут - в этом суть.

Родился я 9 ноября 1924 года в деревне Страшково Богуславльского, а ныне Никольского сельсовета Устюженского района Вологодской области. Всё моё детство прошло в этой деревне. Через неё проходил большак - грунтовая дорога, соединяющая небольшой районный город Устюжну и железнодорожную станцию Сандово.

Отец мой, Беляков Егор Осипович, родился 2 мая 1894 года. Его детство и юность прошли в деревне Страшково. Получил четырёхклассное образование. В 1913 году был призван в царскую армию, а в 1914-1915 годах участвовал в сражениях на русско-германском фронте. Был контужен. Попал в окружение, а потом и в плен.

Как-то он рассказывал, что перед пленением ему было видение, как бы знак свыше: на рассвете он выглянул из окопа и увидел свою мать в пёстром сарафане, с белым платочком на голове. Он был поражён увиденным, а когда снова выглянул из окопа, то увидел лишь впереди на нейтральной полосе маленького телёночка.

В плену из-за плохого питания и непосильной работы настолько ослаб и исхудал, что с трудом передвигал ноги. Вскоре он попал в больницу. Там условия были немного получше.

А через некоторое время его передали в качестве работника немке, муж которой погиб на фронте. Первое время хозяйка была очень недовольна им, как работником: из-за перенесенного голода он не мог принести даже ведро воды.

Постепенно к нему вернулись силы, и он стал хорошо справляться со своими обязанностями: ухаживал за скотом, доил коров, смотрел за детьми хозяйки (их было двое), выполнял все работы по хозяйству.

Однажды отец спас детей своей хозяйки, которые, катаясь на санках с крутого берега, заехали на тонкий лёд пруда. Лёд обломился, и дети стали тонуть. Отцу удалось вытащить их из-подо льда. Он быстро принёс их домой, обогрел и привёл в чувство. Этот случай резко изменил отношение немки к моему отцу. Она стала его просто боготворить. А когда у отца появилась возможность в 1920 году вернуться из плена, она даже умоляла его остаться в Германии на правах её мужа.

Но отец оказался непреклонен. Он хотел как можно скорее вернуться домой, на свою родину.

Моя мама, Фурина Анастасия Афанасьевна, родилась 31 января 1898 года. В детстве ей ни одного дня не довелось учиться в школе - нужно было помогать родителям по хозяйству. Когда два её младших брата Егор и Павел ходили в школу, то мама вместе с ними сумела усвоить первые азы грамоты. Умела читать, писать и считать.

31 января 21 года родители поженились. И тогда мой дедушка Осип разделил хозяйство между сыновьями Егором и Андреем. Сам же он остался жить с Егором, моим отцом.

Первого своего ребёнка, Ванюшу, мама родила в 1922 году, но он умер ещё до моего рождения. А я родился в год смерти моего дедушки - в 1924 году.

Последующая жизнь моего отца была богата разными событиями. Летом они вместе с мамой занимались крестьянским трудом, а вот зимой отец часто уходил на заработки. (Мужики в зимний период обычно занимались отхожими промыслами.) Работал на сооружении Волховской ГЭС, крыл крыши в Ярославской области, трелевал лес на лесозаготовках в Ладейном Поле. В то время крестьянам была вменена гуж-повинность. Их вместе с лошадями, дровнями, подсанками и запасом сена на станции Сандово грузили в вагоны и везли к месту лесозаготовок в сторону Петрозаводска. Жили там в бараках. Питание было очень скудное, а работа тяжёлая.

В то смутное время, когда проводилось раскулачивание, а затем создавались колхозы, отца дома не было. Я не помню, где именно он тогда работал. Позднее, когда репрессии прекратились, отец вернулся домой и вступил в колхоз. Работал сначала рядовым колхозником, а потом несколько лет был бригадиром. Года четыре работал продавцом в сельском магазине.

Но не всё гладко было в его жизни. Однажды, по наряду бригадира он поехал в лес, чтобы привезти дров к колхозному двору. В лесу тогда было очень много снега, и лошадь с трудом пробиралась по брюхо в снегу. Острый сучок под снегом проткнул ей живот, и вскоре она погибла. Отца же обвинили в преднамеренном убийстве колхозной лошади и осудили на год принудительных работ. Отрабатывал он в совхозе "Красный партизан", где ежедневно ходил за семь километров в лесничество и изготовлял с другими мужиками приклады к винтовкам.

Когда началась война, отец по возрасту и состоянию здоровья не подлежал призыву в действующую армию, но был мобилизован в трудовую. Работал на Урале на сооружении какого-то объекта.

Ну, а после войны отец продолжал работать в колхозе.

В нашей деревне стояло всего пятнадцать дворов. Семьи были многодетными - в каждой по четверо и более детей. Большинство односельчан жили очень бедно. Однако наша семья считалась середняцкой.

Смутно припоминаю свою избу-зимовку, которая была настолько ветхой, что осела в землю почти до самых окон. А вот летняя изба выглядела ещё не плохо. Обе они стояли под одной крышей и разделялись сенями. К избам примыкал большой двор с широкими воротами, в которые свободно заезжали на повозке. В задней части двора был хлев для зимнего содержания скота. На потолке там всегда хранился запас сена и соломы.

Помню, как отец развалил зимовку, а летнюю избу поставил на её место. А потом купил и собрал новый сруб для летнего пятистенка. Этот сруб ещё долго стоял без окон, без дверей, без пола и потолка. (Достроили мы его с отцом только после войны.)

Среди жителей нашей деревни был только один зажиточный (богатый) мужик - Сахаров Андрей Тарасович. У него был добротный дом с большим двором, обнесённым с трёх сторон хозяйственными постройками. Напротив, через дорогу, стоял красивый деревянный двухэтажный дом, к которому примыкали амбары, хозпостройки и небольшой магазин, где в период НЭПа Андрей Тарасович торговал скобяными изделиями.

Был у него и небольшой кирпичный заводик. Глину для него копали в ямах недалеко от нашего дома, а песок привозили с другого конца деревни. Завод представлял собой два навеса, крытые дранкой, и один шатёр, в центре которого стояли печи для обжига. На них и укладывали предварительно просушенные под навесами кирпичи. Вся работа по формовке производилась вручную всего двумя наёмными рабочими.

А ещё было у Андрея небольшое помещение, которое называли маслозаводом, где он перерабатывал молоко на масло и сыр.

Летом 1929 года я был свидетелем его раскулачивания. Всё имущество конфисковали, а Андрея, его жену и младшую дочь Елену сослали в Сибирь. Однако, старшая их дочь Лиза и два сына, Пётр и Григорий, сумели избежать этой участи, так как заранее покинули родные места в поисках лучшей жизни.

Пишу я об этой семье так подробно потому, что их выселение произвело тогда на меня, пятилетнего ребёнка, очень тягостное впечатление. Особенно больно было видеть, как рыдала Елена, как не хотела она, уже невеста, отдавать своё приданое.

Много позже я узнал, что Андрею и Елене удалось через несколько лет вернуться из сибирской ссылки в Ленинград к своей дочери Лизе.

Накануне сплошной коллективизации наше хозяйство было обложено твёрдым заданием по сдаче налога. Отец в это время ещё не вернулся с заработков, и, так как налог был непосильным, то у нас описали всё имущество. Правда, несколько наиболее ценных вещей (пальто, валенки и тулуп) маме удалось припрятать.

Чтобы выполнить твёрдое задание, пришлось увеличить посевную площадь. Наша лошадь по кличке Малька была очень старой, да ещё и жеребилась. Помню, с каким трудом она тащила плуг, а я шёл сбоку с кнутом, держа за уздцы и погоняя Мальку. Но, шагнув несколько шагов, обессилевшая лошадка останавливалась, не реагируя даже на кнут. Мне было жаль бедное животное, и мы с мамой плакали, делали паузу и снова принимались за пахоту.

Вечером мама посеяла на этой полоске ячмень. Оставалось только заборонить землю. И тогда поздним вечером я выпустил обессилевшую Мальку на пастбище, а привёл из ухожи (так называлось у нас пастбище для лошадей) чужую лошадь по кличке Копчик. Это был очень спокойный и сильный мерин моего дяди Андрея.

Пока мама боронила полосу, я, свернувшись клубочком и укрывшись её фуфайкой, безмятежно спал под кустом. Уже ночью, когда работа была выполнена, я снова отвёл Копчика в ухожу. Это наше вынужденное преступление долго оставалось в тайне. И лишь через несколько лет я облегчил душу, рассказав дяде Андрею о моей проделке, и встретил его понимание.

В обеденную пору мама распрягала лошадь, я брал её за уздечку, подводил к забору или к телеге, садился верхом и ехал на пруд, чтобы напоить. Естественно, мне хотелось быстрой езды. Я понукал лошадь, но она не реагировала и продолжала плестись медленным шагом. Но вот пруд уже близко, видна рябь на поверхности воды. И тогда моя Малька, почуяв воду, переходила на бег. Подбежав галопом к воде, она останавливалась, как вкопанная, а я по инерции через голову лошади летел чуть ли не до середины пруда. Такой водопой с неожиданным купанием мне довелось испытать дважды. Последующие разы, наученный горьким опытом, чтобы не упасть в воду, я крепко держался за гриву.

Помню, как появился у нас в деревне первый колхоз. Было это в 1931 году. Моя мама, напуганная угрозами конфискации всего имущества за невыполнение твёрдого задания, хотела вступить в колхоз и очень боялась, что её не примут.

Прибывший из района уполномоченный собрал всех жителей нашей деревни в избе дяди Андрея. Он рассказывал, какая красивая и богатая будет жизнь при колхозном строе, отвечал на вопросы. После небольших, как мне помнится, колебаний, почти все жители нашей деревни записались в колхоз. Только одна женщина, Мавра, жена моего дяди Андрея, осталась единоличницей, хотя вся её семья была в колхозе.

Мама была очень рада такому исходу событий. Сдала в колхоз сани, телегу, лошадь вместе со сбруей. Сарай, гумно, и земельные наделы тоже стали колхозной собственностью.

Хотя колхозы и не сделали крестьян зажиточными, но первые годы колхозники работали, как мне припоминается, очень добросовестно, с присущим им азартом. Сказывалась привычка к труду, приобретенная в единоличном хозяйстве, да и надежда была у людей на лучшее будущее.

Помню, как моя мама переживала, что Румянцева Анютка быстрее её жала и трепала лён, и гордилась тем, что остальные женщины в работе отстают от неё. И как радовалась она тому, что больше других сжала ржи, или вытеребила, намяла и натрепала льна.

Особое возмущение, которое редко высказывалось вслух, вызывало то, что колхозникам не разрешалось заготовить сена для личного скота. Под предлогом того, что план заготовки сена для колхозного стада всё ещё не выполнен, покосить для своих коров запрещалось.

Иногда только разрешали косить сорняки на поле, оставшиеся после уборки льна. И лишь с наступлением первых заморозков мужики спешили в лес косить белоус и обкашивать межи.

Выполнив с великими трудами задание по сдаче сельхозпродуктов государству, колхозники на трудодень получали до обидного мало, и только благодаря приусадебным участкам кое-как сводили концы с концами.

Сколь беспросветна и тяжела была жизнь в то время у колхозников! Но, несмотря на все трудности, люди жили с надеждой и терпеливо ждали лучших времён.

В нашей деревне не было ни одного колодца. Говорили, что вырыть его, и достать воду было не возможно, так как водоносный слой был очень глубоко. Поэтому воду привозили на лошадях из дальнего колодца за деревней.

Зимой бочка устанавливалась на дровни. Подъехав к нему, можно было черпать воду ведром и заливать в бочку, так как ключевая вода в колодце стояла почти у самой поверхности земли.

Летом же возили воду на специальных водовозах: снимали телегу с передков и устанавливали на них волокушу с бочкой. Лошади было тяжеловато, зато наливать в бочку воду было удобно.

Воду берегли и всегда расходовали очень экономно. Выстиранное бельё носили полоскать на пруд. Для полива же огорода и на пойло скоту обычно собирали дождевую воду, которая стекала с крыш. Зимой иногда использовали снег, а весной долго набирали воду из глиняных ям.

В годы моего раннего детства в нашей деревне ни у кого не было бани и, поэтому, зимой мылись в больших русских печках. Процесс этот происходил обычно так. Вечером, когда жар в печи спадёт, а угли в горнушке (это углубление в левом переднем углу пода печки) почти все потухнут, на под стелилась ржаная солома. В голом виде нужно забраться в печку и сесть на солому лицом к устью. Тогда в печь подавался тазик с водой, мочалка, мыло и берёзовый веник. Мылись осторожно, стараясь не касаться внутренних стенок и не вымазаться в саже, и поменьше лить воды на под. Потом вылезали из печки, выбегали во двор и смывали мыло, окачиваясь тёплой водой.

Понятно, что такой способ мытья не вызывал у меня удовольствия, и только благодаря смекалке мамы удавалось заставить меня забираться в печку. А хитрость была такой: "Если хорошо помоешься, - говорила мама, - то в печурке (это углубление в стенке печки) вырастет кусочек сахара". И её обещание к моей радости всегда сбывалось.

Сейчас мне кажется странным, что родители никогда меня не наказывали, хотя, как мне казалось, я иногда и заслуживал. Помню, однажды, бегая по улице в новых штанишках и нарядной ситцевой рубашке, я упал в самую грязную лужу. Домой возвращался со слезами, готовый получить взбучку. Но дома вместо упрёков встретил искреннее сочувствие.

А вот ещё случай. Как-то отец смастерил мне маленькие деревянные грабельки. Это доставило мне огромное удовольствие. И я, как взрослый, подгребал скошенную траву, помогая своим родителям. Однако уж и не помню, как это произошло, но мои грабельки сломались. Рыдая, я побежал в избу, решив, что отец будет мною очень недоволен и, быть может, накажет. Но, вопреки моим опасениям, папа от души посочувствовал моему горю и пообещал сделать новую игрушку.

Мои маленькие шалости никогда не вызывали у моей мамы гнева или возмущения. Обычно она усаживала меня себе на колени и ласковым голосом декламировала мне такое стихотворение:

Шаловливые ручонки,

Нет покоя мне от вас.

То и жди, что натворите

Вы каких-нибудь проказ.
Такое ласковое обращение вызывало у меня желание никогда не огорчать своим поведением моих родителей.

В летнюю страду, толи в сенокос, толи во время молотьбы, родители рано уходили из дому. Когда запоёт петух, и его воинственный клич подхватят петушки из других дворов, когда розоватая полоска рассвета украсит восточный небосклон, а звёздное небо покроется беловатой пеленой, закрывающей менее яркие звёзды, родители уходили на сенокос, следуя правилу: "коси коса - пока роса". К завтраку они возвращались домой.

Потом, в сухую погоду сушили скошенную траву, скирдовали или увозили в сарай сухое сено. В дождливую погоду - косили. В конце лета, когда начиналась молотьба, они тоже очень рано уходили на ладонь и успевали до завтрака обмолотить весь овин сухих снопов.

В эти дни они нанимали для меня няню. О своей няне у меня, почему-то, не осталось приятных воспоминаний. Это была замкнутая женщина, которая, наверное, не очень любила детей и лишь исправно управлялась по хозяйству. Утром доила корову и, услышав призывные звуки пастушьего варгана (свирели), выпускала со двора корову и овец в общее стадо.

Помню, как, подоив корову, няня переливала парное молоко из подойника (ведро для молока) по кринкам, а оставшееся на дне подойника молоко с возможными там остатками грязи выливала в блюдце для кошки. А я уже сидел за столом с кружкой и с нетерпением ждал своей порции. Меня очень возмущало, что кошка получала молоко раньше, чем я. "Сначала кошке, а мне дак после..." - выражал я няне своё недовольство. Но она, не давая ни каких объяснений, продолжала действовать по-прежнему.

Детство моё проходило в обществе детей из соседних домов - Малафеева Ванюшки и Сахаровой Маруси. Но большую часть времени мы играли с моей троюродной сестрой Ксенией.

Между нами никогда не возникало ссор. Разве только, мы спорили по поводу неправильного произношения звука "л". Я вместо "л" говорил "в", а Ксения - "р". Мне казалось смешным, что она вместо "ложка" говорила "рожка".

- Какая же это рожка?! Рожки - у овечки. Надо говорить - вожка - наставлял я.

- Ха-ха! Вожка - в голове. Надо говорить не вожка, а рожка - парировала Ксения.

И каждый из нас оставался при своём мнении. Однако до школьного возраста мы преодолели этот дефект речи, и поводов для споров больше не возникало.

Я, наверное, был очень впечатлительным ребёнком. Помню такой случай. Проезжие цыгане ночью сняли с верёвки вывешенную для просушивания одежду, а у дяди Андрея со двора украли колёса от телеги. Слушая разговоры взрослых об этом происшествии, я не на шутку перепугался. А когда уже на следующий день мы вышли на улицу с моим старшим двоюродным братом Петей, то он воспользовался моими страхами и решил подшутить. "Ой! Кто это у тебя за спиной?!" - с напускным страхом произнёс Петя. И этого было достаточно, чтобы я ещё больше испугался и прижался к нему, крепко обхватив руками. В те дни мои родители были на сенокосе в Кошутихе, а я ночевал у своего дяди Андрея.

Несколько раз и нас, малышей, брали на сенокос на дальние пустоши. Там жили табором, ночевали в сарае, питались из общего котла. Такие поездки были для меня открытием мира, первыми впечатлениями от общения с природой. И когда через много-много лет, будучи уже взрослым, я приходил в эти места собирать грибы или ягоды, то узнавал запомнившиеся мне полянки и даже отдельные деревья и заросли. И тогда приятно щемило сердце, и появлялась тоска по родителям и по безмятежному детству.

Наша маленькая деревенька была расположена на большой (по нашим меркам) дороге. Жители соседних и дальних деревень ездили по ней на базар или по каким-либо другим надобностям на станцию Сандово или же в районный городишко Устюжну. До станции от нас было примерно километров десять, а до райцентра более тридцати.

Иногда запоздалые ездоки останавливались у нас на ночлег. Один раз, кто-то из приезжих угостил меня помидором. Я съел этот неведомый в наших краях плод безо всякого аппетита, как безвкусную траву. Но вот, на другой день, вдруг почему-то опять ощутил его вкус во рту, и мне тогда очень захотелось помидор. Но их больше не было - в наших краях помидоры стали выращивать только после войны.

Вспоминается такой забавный случай. Как-то ночевал у нас попрошай (так называли у нас собирающих по деревням милостыню). Мама постелила ему в избе на лавке. Отец и я спали на кроватях, а мама ещё не ложилась, делая что-то по хозяйству. Вдруг отец во сне как закричит: "Ой, Ой!!! Из подпола кто-то лезет!!!" Это привело ночлежника в ужас. В испуге он вскочил с лавки, схватил свою котомку и хотел было бежать на улицу. Но, тут в избу вошла мама и насилу уговорила его более не пугаться, объяснив этот крик бредом отца (а он часто бредил из-за полученной на войне контузии). После мы все долго смеялись над этим случаем.

Моё детство совпало с расцветом НЭПа. Я был свидетелем богатых ярмарок в соседнем селе Никола, которые собирали огромные массы народа. Товаров было великое разнообразие. Пожалуй, больше никогда в период своего детства я не видел таких богатых базаров.

Помню, как-то моя мама прямо с телеги продавала яблоки из нашего небольшого садика. Тогда она купила мне несколько очень длинных обвитых цветной фольгой конфеток, глиняный, в виде петушка свисток и металлический рожок.

Очень прочно врезалось в мою детскую память ещё одна поездка в село Николу в гости к моей тёте Ирине. Отец пообещал тогда, что в Николе мы сфотографируемся. Это привело меня в полное замешательство. Мне хотелось бы видеть себя на фотокарточке, но я никак не мог понять, как мы, превращенные в плоскую фотокарточку, поедем домой на своей одноколке. Этого я долго не мог понять. Потому и получился на фотокарточке испуганным, с широко раскрытым ртом.

В те годы, исполняя призыв крепить смычку города и деревни, в деревне Богуславль шефы из города выстроили клуб, в котором стали показывать кинокартины. Так как электричества тогда ещё в деревнях не было, то мы, детвора, по очереди крутили динамо-машину. Это давало нам право проходить в зал бесплатно... Старые добрые фильмы! Они и теперь вызывают во мне самые нежные чувства, навевая воспоминания о моём детстве.

В Устюжне был организован народный театр. Его труппа часто приезжала в наш клуб с постановками пьес Островского и других писателей. Зал всегда был битком забит зрителями.

А однажды к нам в колхоз по приглашению председателя Волковой заехал с концертом цыганский ансамбль. Меня тогда очень поразили их виртуозные и зажигательные танцы, которые так отличалась от нашей деревенской пляски.

Коллективный труд породил и проведение новых коллективных (советских) праздников. Не знаю, по какому случаю, но такой праздник однажды состоялся во дворе колхозной конторы в соседней деревне Холманы.

Помню, ближе к вечеру мама послала меня домой встретить и загнать во двор скотину, когда её пригонят с пастбища. А так как погода стояла жаркая, и очень хотелось пить, то я, впервые в жизни, выпил полный стакан пива, который предложили мне за праздничным столом родители. Но домой я тогда не дошёл. Уже на полпути почувствовал сильное опьянение и забрёл передохнуть в холодок сарая. Там и заснул... Это было для меня и для родителей хорошим уроком на будущее. Больше подобных случаев со мной не происходило. И впредь жажду я утолял только молоком, водой или квасом.

Крестьяне вели тогда натуральное хозяйство - всё, необходимое для жизни, производилось на своём подворье. Покупалась только соль, сахар и изредка водка. А ещё покупали упряжь для лошадей, лемеха для деревянных плугов, зубья для борон, колёса для телег, косы, серпы, пилы, топоры да кое-что из посуды.

На своих земельных наделах крестьяне выращивали рожь, овёс, жито, лён, картофель, клевер. Все работы выполнялись на лошадях или вручную, не было почти никакой механизации. Плуг, борона, телега, дровни да у некоторых ещё и сани, серпы, косы, грабли, вилы, лопаты - вот основной сельхозинвентарь, который был почти у всех крестьян.

Пахали и боронили на лошадях. Сеяли вручную. Сетиво (ёмкость для семян) подвешивалось спереди, и сеяльщик, идя равномерным шагом, разбрасывал зерно справа и слева от себя в подготовленную землю.

Рожь и жито жали серпами в основном женщины. Снопы устанавливали для просушивания в груды, а после складывали в зароди или увозили на ладонь (большой сарай с плотным деревянным полом) или гумно (с земляным полом).

После окончания жатвы приступали к молотьбе. Сначала снопы ставили на полки в овине и для их просушки топили печь, установленную в углублении сбоку овина. Весь дым и жар попадал в овин. Сушильщик весь период сушки, всю ночь, должен был находиться у печи, подкидывать дрова и следить, чтобы не возник пожар. За ночь снопы просыхали. А утром, ещё до зари, все взрослые члены семьи и подростки приступали к молотьбе. Снопы доставались из овина и раскладывались на полу ладони в два ряда колосьями вовнутрь. Молотильщики брали в руки цепи и приступали к молотьбе. Удары по снопам должны были быть согласованными.

После уборки обмолоченных снопов оставшееся на полу зерно сгребали в кучу и отделяли от примесей: деревянными лопатами перебрасывали его вперёд в другую кучу - зёрна, как более тяжёлые отлетали дальше, а костра падала ближе.

Готовое зерно хранили в амбарах, оборудованных засеками (ящиками с отверстиями в нижней части). Из них по мере необходимости и брали его для помола или для посева весной. Зерно на муку возили молоть на ветряные, а позднее, в период НЭПа, и на паровые мельницы. Ну, а крупу из зерна готовили на ручных деревянных жерновах.

Лён теребили вручную. Снопы сушили и молотили так же, как и зерно, цепами или же ручными колотушками, сидя на скамейке. Обмолоченные льняные снопы расстилали тонким слоем для вылежки на скошенном лугу. Потом собирали в снопы и снова сушили. Высушенную льняную соломку мяли на ручных мялках, а затем трепали при помощи ручных трепал (дощечек с ручкой и закруглёнными краями). Трепать - значит отделять льняное волокно после мятья от оставшейся костры. Для получения качественного волокна его "чесали" металлическими щётками.

Льняное масло из семян давили на маслобойках. Ближайшая была в двенадцати километрах от нашей деревни. Помню, как я ездил туда со своим двоюродным дядей Алексеем. Маслобойка приводилась в движение при помощи конной тяги. Лошади ходили по кругу и через шестерёночную и ременную передачи крутили огромный вал, установленный под крышей. Этот вал приводил в движение тяжеленные песты, а они и толкли в огромных ступах семена льна. Затем из пропаренных и измельчённых семян мощным прессом отжималось масло.

Позднее отец научился сам получать льняное масло в домашних условиях. Семя вручную измельчалось при помощи песта в небольшой ступе, а масло из пропаренного семени выжималось самодельным клиновым прессом.

Натуральное хозяйство крестьян обеспечивало их всеми необходимыми продуктами питания. Ржаной хлеб и житная крупа, картофель и квашеная капуста, солёные огурцы и крошево (Крошево - мелко изрубленные сечками, а затем заквашенные зелёные листья капусты для щей.)

Молоко и творог, масло сливочное и льняное, мясо (баранина, телятина и свинина) преимущественно в солёном и вяленом виде. Из овощей - брюква, морковь, свекла, лук, горох, бобы. Сушёные и солёные грибы, лесные ягоды (главным образом брусника и клюква, сушёная малина).

Однако в достатке всё это было далеко не у всех. Некоторые, особенно многодетные, довольствовались только хлебом, картошкой да постными щами. Наша же семья никогда не испытывала недостатка в продуктах. И это только благодаря огромному трудолюбию моих родителей, да и оттого, видимо, что я был единственным ребёнком в семье.

Долгими зимними вечерами женщины пряли пряжу. Льняная нить с веретена сматывалась на вьюшки. К весне в избу вносились кросна - ручные ткацкие станки для изготовления точи (льняной ткани).

Льняная ткань шла на изготовление скатертей, полотенец, нижнего белья, матрасов, одеял, рабочей одежды, а также портянок и половиков. Пряли все женщины в свободное от других работ время. Вечерами девушки собирались на беседы обязательно с прялками.

На такие беседы приходили парни из ближайших деревень. Часто среди них был гармонист. Возникали весёлые пляски. Девушки плясали парами, двигаясь с приплясыванием по кругу. Каждая по очереди пела частушки, иногда очень наивные, иногда шуточные и озорные. Некоторые девушки знали таких частушек великое множество.

Мы подружки - дроби-дроби,

Мы отчаянные обе.

Посмотрю я на тебя,

Ты отчаянней меня...
В праздники на гулянках от подвыпивших можно было услышать и частушки с "картинками" (так назывались непристойные частушки).

Что-то под ногу попало,

Думала - горошина.

Повернулась, посмотрела

Чья-то шишка брошена...
Парни на праздниках плясали реже, но тоже с частушками.

Мене милка изменила,

Я хотел повеситься.

Ёлки-палки, шишки-скалки,

Не хватило лестницы...
На беседах кроме пляски была распространена своеобразная игра, когда парень и девушка - инициаторы начала игры - выходили в сени. Один них возвращался в избу и вызывал в тёмные сени того, кого заказал оставшийся там. Конечно, парень вызывал девушку, а девушка - парня. Обычно в сени вызывали того, кому симпатизировали. О содержании разговоров там можно было только догадываться.

Выпивали изрядно только в праздники, в гостях у родственников. Домашнее пиво и самогон обычно готовились в большом количестве.

Пиво варили из солода (это мука из проросшего зерна). Вот как это происходило. Солод смешивали с водой, добавляли немного измельчённой ржаной соломы и эту смесь укладывали в специальные пивные горшки ёмкостью по 10-12 литров. Эти горшки с солодом (обычно шесть горшков) ставили в жарко натопленную русскую печку. Заслонку замазывали глиной, чтобы подольше сохранялось тепло. Потом хорошо пропаренный солод из горшков перекладывали в квасник - кадку с деревянной пробкой-затычкой в её нижней части. На дно квасника предварительно клали деревянные прокладки, а на них соломенный фильтр. Солод заливался кипятком. Через некоторое время сусло из квасника переливали в другую кадку - ходовик, добавляли туда головки хмеля и пивные дрожжи. После брожения, которое продолжалось несколько часов, готовое пиво через сито и большую воронку сливалось в небольшие бочонки. Их переносили в прохладное место (летом - под пол).

В квасник же после первого слива сусла снова заливали кипяток, и снова сливалось сусло, но более жидкое и менее сладкое. Из него готовили пиво похуже, которым обычно угощали непрошеных гостей. Затем в квасник снова наливался кипяток и через некоторое время он закисал, так что квас в доме был почти всегда. По мере его расходования кипяток добавляли, но квас становился всё слабее и слабее. Тогда содержимое квасника скармливалось скоту, а квасник выпаривался (его заливали кипятком, бросали туда ветки вереса и раскалённые камни, закрывали крышкой).

А вот как делалась домашняя водка. Барду - исходный продукт для самогонки - готовили, как и пиво, тоже из солода. Так как самогоноварение было запрещено законом, то варили его где-нибудь в лесу у пруда, подальше от людских глаз. Над костром устанавливался большой котёл с бардой, закрывался плотной крышкой. Пар из котла попадал в трубку, проходящую через длинный деревянный ящик, который постоянно наполнялся холодной водой из пруда. В ней пар конденсировался, и самогонка стекала в бутыли.

Как-то раз я наблюдал весь этот процесс. Поздним вечером мама нагрузила на телегу бочку, наполнила её бардой, взяли всё необходимое и поехали на дальний пруд. Только перед рассветом процесс был закончен и мы, вымыв бочку и котёл, благополучно вернулись домой. Это было накануне Ильина дня - престольного праздника, который отмечался в нашей деревне. В этот праздник к нам всегда приезжало много гостей.

Мне всегда очень нравилось ездить с родителями в гости к бабушке Евдокии и дедушке Афанасию. Отец запрягал Мальку в одноколку (повозку с двумя колёсами) и мы втроём, усевшись на широкое сиденье, отправлялись в незабываемое путешествие.

Деревня Осиновик, где жили родители моей мамы, находилась в семи километрах от нашей деревни. Дорога петляла между полями и перелесками, проходила через деревни Холманы, Петрово, Бронино, Емельяниху и Аношкино. Во время этих поездок мир как бы раздвигал для меня свои горизонты. До этого я мог видеть, да и то только с крыши нашего дома, далеко за лесом деревню Кузёмино и Воротишино и ещё деревни Богуславль и Холманы (эти рядом).

Деревня Осиновик поражала меня, как мне казалось тогда, своим богатством. В ней было четыре добротных кирпичных дома. Посредине деревни был большой пруд, в котором всегда копошилось много домашних уток. Почти у каждого дома был свой колодец. Деревянные избы тоже были добротные и красивые.

Особенно мне нравилась избушка маминого брата Семёна. Красивая изгородь, ажурная калитка, очень искусная резьба наличников на окнах и на дверях.

У второго маминого брата, Егора, дом был добротный, высокий, внутри - гладко отструганные стены (обои тогда, видимо, были не в моде). Дядя Егор, у которого мы и гостили, был образцом скромности и порядочности. Он не пил, не курил и не матерился (чего нельзя было сказать о моём отце). Под одной крышей с домом дяди Егора стояла вторая изба-зимовка, в которой жили дедушка, бабушка и младший мамин брат Павел.

Павел получил семилетнее образование, но вследствие какой-то болезни полностью потерял слух. После смерти родителей он всю жизнь прожил один. Был в меру религиозным и очень любознательным. Отвечать на его вопросы приходилось письменно, однако речь моей мамы он понимал по устам.

Итак, мы в гостях. Деревня полна народу. То и дело вдоль улицы то в одну, то в другую сторону бегают стайки ребятишек, прохаживаются группы молодёжи. Впереди - ребята с гармонистом посередине. Сразу за ними следует большая группа девушек. Шествие сопровождается пением частушек. Поют то парни, то девушки. Осиновские ребята приглашают к себе и угощают ребят из соседних деревень. Также поступают и девушки. Молодые гости не засиживаются за столом. Их тянет на улицу. То тут, то там гармонисты, сидя на крыльце или на завалинке дома исполняют плясовую. Начинается пляска.

Иногда весёлое гуляние нарушалось драками. Одну из таких драк я наблюдал в деревне Осиновик. Вот как это было. На гуляние пришли два парня из деревни Заднее: Васька по прозвищу Цыган и Сашка по прозвищу Кабеха. Они были очень рослые, сильные и прославленные драчуны. А из деревни Никитино пришла большая группа ребят, вооружённых тростями и ножами, с намерением побить задневских.

Мы видели, что Васька Цыган был избит и куда-то исчез, а Сашка Кабеха, раненый ножом в спину, пытался спастись от нападающих бегством. Он забежал на высокое открытое с трёх сторон крыльцо, надеясь скрыться в доме, но дверь оказалась закрытой. Некоторые преследователи хотели столкнуть Сашку с крыльца, но, получив от него ножевые ранения, более не приближались. Попытка стащить его с помощью тростей так же не увенчалась успехом. Тогда нападающие стали бросать в него поленья. Но Сашка, как жонглёр, успевал ловить их и отбрасывать обратно.

Когда же, наконец, хозяин отворил дверь, а Сашка забежал и закрылся в доме, то я увидел, что вся дверь и крыльцо были в крови. Нападающие ушли, оставив в сарае четверых парней с ножевыми ранениями.

Утром другого дня я видел, как Сашку Кабеху кто-то повёз на телеге в больницу. Никакого судебного разбирательства этой драки не было. В тот период поножовщина во время праздников процветала в нашей местности. И только после войны эти варварские драки прекратились.

А в это время взрослые гости мирно сидели за столами. Угощение начиналось с водки или самогонки, а потом пили только пиво, которого было всегда в изобилии. Когда гости немного захмелели, они обращались к моему отцу: "Ну, Егор, запевай". Отец знал много песен, хорошо пел. Правда, пел только в гостях или во время сна (он часто бредил - это последствие контузии). Особенно любил он песни: "По Дону гуляет казак удалой", "Из-за острова на стрежень", "Ямщик".

Ну а я с двоюродным братом Сашей бежали на улицу, чтобы наблюдать уличное гуляние молодёжи и быть в курсе всех событий. Вечером забирались на чердак и укладывались спать в качающуюся, подвешенную на четырёх верёвках кровать. А утром бабушка кормила нас вкусными блинами с молоком и вареньем.

Хотя у меня не было родных братьев и сестёр, зато было четыре двоюродных брата. Саша и Василий погибли, а Пётр и Иван вернулись с войны. Умерли они несколько лет тому назад.

Очень дружны мы были с Сашей, который был старше меня всего на год, и уже слыл прекрасным баянистом-самоучкой. Некоторое время, когда мы учились в семилетке, он жил у нас. На войне Саша был командиром самоходного орудия. Погиб 10 марта 1945 года при освобождении Латвии, похоронен в г.Приэкуле.

Из моих одиннадцати двоюродных сестёр в живых осталась только одна - Кудрявцева Антонина Егоровна. Живёт она в посёлке Сандово Тверской области, а её дочь Наташа и внучка Света живут и работают в Подмосковье. Сестра Тоня - единственная ниточка, связывающая меня с моей родиной. Мы с ней постоянно переписываемся, иногда встречаемся. Тонины письма читаю всегда с большим интересом. Но последнее время они становятся всё более грустными. Причиной тому - возраст, и тот беспредел, на который обрекли нас наши политики.

В 1932 году мне исполнилось восемь лет - начались мои школьные годы.

Начальная школа, в которой я учился, была на окраине соседней деревни Богуславль - в трёх километрах от дома. Из нашей маленькой деревеньки вместе со мной в школу ходили ещё восемь мальчиков: Ванюха Розанов, Ваня Малафеев, Вася и Саша Хрусталёвы, Иван и Николай Кудрявцевы, Коля Клочков и Вася Румянцев.

Из всех моих однокашников в момент написания этих строк в живых остался только один - Розанов Иван Алексеевич. Когда я бываю на родине, то обязательно его навещаю. Изредка обмениваемся письмами. Все мы были участниками войны. Братья Хрусталёвы и Коля Клочков погибли на фронте.

В школу я ходил охотно, да и учение давалось легко. В первом классе нас учила пожилая очень добрая и милая учительница Анна Сергеевна.

Почти все дети ответственно относились к учению. Только один ученик, Шорин Иван, не проявлял интереса к учёбе. Он, как я помню, сидел на задней парте и почти на всех уроках переобувал свои чуни. Это такая обувь, изготовленная из льняных верёвок (в виде галош или лаптей). На ноги одевались сначала шерстяные домашней вязки носки, потом вся нога до колен обматывалась портянкой, которая закреплялась двумя верёвками, наложенными на голень и завязанными под коленом.

Такая обувь в сухую морозную погоду очень практична: можно было лазить по любым сугробам. В первые дни школьных занятий я тоже носил такую обувь. Правда, наматывать портянки и верёвки мне помогала мама. Но скоро мне скатали валенки, и я навсегда расстался с чунями.

Почти все ученики брали в школу завтрак: обычно хлеб и молоко. (Были случаи, когда молоко от длительного болтания при ходьбе сбивалось в масло.) Зимой, когда большинство коров ещё не отелились, в школе организовывали горячие завтраки. Мы приносили в школу картошку, грибы и льняное масло. И нам ежедневно варили грибной суп. Я ел его всегда с большим аппетитом. (Это блюдо нравится мне и сейчас.)

Во втором, третьем и четвёртом классе нас учил молодой учитель Георгий Фёдорович Байков. Мне особенно нравились уроки, на которых он демонстрировал опыты. С интересом занимался и арифметикой. Иногда в домашнем задании попадалась трудная задача, но я никогда не отступал. У меня появлялся своеобразный "спортивный азарт" и я почти всегда находил решение. Видимо, мои математические способности ценили и учителя. Однажды, когда я учился ещё в третьем классе, учитель четвёртого класса пригласил меня на урок в свой класс и предложил решить какое-то задание, которое не могли решить его ученики.

Помню, я очень гордился своими способностями по рисованию. В школе часто выпускались стенгазеты, и я был постоянным автором заметок и оформителем этих стенгазет. Как-то в школе была организована выставка лучших рисунков под кратким названием ИЗО. (Под этим названием подразумевалось изобразительное искусство.) Большинство рисунков на этой выставке были моими.

Я рисовал животных, разные бытовые сценки. С особой любовью и старанием я рисовал легендарного командарма Ворошилова на его боевом коне. Но почти все мои рисунки были копиями рисунков из книг. Рисовать по воображению или с натуры я не умел. Надо признать, что не научился и в более позднее время. Но любовь к рисованию у меня сохранилась на всю жизнь.

Среди школьников иногда возникали небольшие потасовки. Большим драчуном был парнишка из соседней деревни Суворов Миша. Мы учились с ним в одном классе. Как-то я вызвал его на откровенный разговор, и он мне признался, что драки стали у него потребностью. Для меня это было непостижимо, так как я за все школьные годы ни с кем не подрался, и меня никто ни разу не обидел.

Со всеми мальчиками у меня были дружеские отношения. Но самыми лучшими друзьями были: Журавлёв Миша из деревни Воротишино, Клочков Коля (во время войны они оба погибли на фронте). Розанов Ваня, Малафеев Ваня, Кудрявцев Ваня и Соловьёв Коля. Все мы также уважали Румянцева Васю, который очень много читал и любил рассказывать нам содержание прочитанных книг.

Не знаю почему, но в третьем классе у меня появилось желание выпустить стенгазету в нашем колхозе. Получив одобрение своего замысла у Волковой, председателя колхоза "Сигнал" (так назывался тогда колхоз, объединивший две деревни Страшково и Холманы), я приступил к сбору материалов. Приходил на фермы, к правлению, а также в другие места скопления колхозников. Там всегда что-то обсуждалось и критиковалось. Эти разговоры и дали мне материал для написания нескольких заметок. Оформив заголовок и переписав заметки, я показал своё творчество Волковой. Она одобрила, и я повесил стенгазету в колхозной конторе.

Потом я тайком наблюдал за реакцией колхозников на мою стенгазету. Видел, что читали с интересом, а кто-то с удивлением произнёс: "Кто же это нас так пропечатал?"

Сейчас даже удивляюсь, как это я проявил тогда такую прыть? Содержание заметок теперь, конечно, не помню, а интересно было бы оценить уровень моего детского интеллекта.

В те годы я впервые в жизни увидел дирижабль, самолёт, трактор и автомобиль. Однажды мы с мамой возвращались из леса. Вдруг сзади нас послышался шум мотора. Мама первая увидела, как над лесом летит самолёт. "Миша, смотри-ка! Трактор-то над лесом летит!" - закричала она. Оглянувшись, я увидел самолёт (о существовании самолётов я уже знал, а для мамы это было полной неожиданностью). Аэроплан, пролетев над нами, стал удаляться в сторону деревни. Я пустился бежать за ним, а когда поднялся на возвышенность, то самолёт к моему великому огорчению уже скрылся за горизонтом. А первая встреча с автомобилем произошла у меня так. Мы с мамой теребили лён. И вдруг мимо нас проехал легковой автомобиль. Я также пустился бежать за ним. На моё счастье машина застряла на узкой дороге в прогоне (на дороге для прогона скота, обнесённой с обеих сторон изгородью), и я смог её детально рассмотреть. Когда же автомобиль выбрался на более хорошую дорогу, то оказалось, что у него спустило колесо. Шофёр вынужден был опять остановиться и поменять его на запасное. Здесь уж я полностью удовлетворил своё детское любопытство.

В окрестностях нашей деревни в лесу росло много грибов. Рано утром, ещё по росе, наскоро выпив стакан молока, я часто босиком бежал в лес. Были у меня там свои заветные места, где я всегда находил грибы. Азарт грибной охоты так захватывал меня, что забывалось обо всём на свете. Слышал только разноголосое пение птиц да шелест листвы. А грибы манили меня всё дальше и дальше в лес. И только когда корзинка была полна - возвращался домой усталый, но очень довольный.

Позавтракав, я приступал сначала к сортировке, а затем и к чистке грибов. Некоторые из них оживляли в моём воображении те участки леса или даже отдельные деревья, где они были найдены. И у меня появлялось желание назавтра снова посетить эти места.

В наших лесах было много ягод. Это земляника и малина, черника и брусника, гоноболь, голубика, клюква. Поздней осенью мы ходили в ближайшее Конташево болото собирать клюкву. За полдня можно было собрать полное ведро. Раньше и бруснику собирали в большом количестве. Но вот однажды было сухое и жаркое лето, - выгорело болото и близлежащий лес, в котором были брусничные места. В лес за ягодами я ходил обычно с мамой или с ребятишками из нашей деревни. Сбор ягод не вызывал у меня такого интереса, как сбор грибов, но нужно ведь было делать запасы на зиму. Особенно удручало то, что проходило уже много времени, а ягоды никак не хотели покрыть дно корзинки. И тогда мама подсказала выход: собирать ягоды не в корзину, а сначала в маленькую кружечку (набирушку). Дело сразу пошло быстрее. Появлялся азарт. Кружка быстро наполнялась ягодами. А я вёл счёт и торжественно докладывал маме, высыпая очередную кружку в корзину.

Расскажу теперь о наших детских забавах. Летом все ребятишки и девчонки (а нас собиралось больше десятка) любили играть в прятки. Обычно игра проводилась около амбаров. Прятались в строго ограниченном (по нашей договорённости) пространстве. А ещё играли в "городки", в "попа-загоняла". Особенно любили играть в "лапту".

Недалеко от нашей деревни протекал небольшой ручеёк. Его называли рекой Денисовкой. Так как раньше на этой реке стояла водяная мельница, то в верхнем течении было много глубоких омутов, в которых водились щуки, налимы, плотва и пескари. Купаться ходили на пруд за три километра, так как более близкие пруды были мелкими, очень грязными, да и пиявок в них было много. По-настоящему плавать я так и не научился.

Иногда старшие ребята брали бродец (бредень) и шли ловить рыбу. Мы, малыши, бежали следом за ними. Старшие заводили бредень, а мы, изо всех сил прыгая по берегу и молотя воду палками, старались выгнать рыбу из-под коряг и подмытых берегов в бредень. Обычно улов был неплохим. Возвратившись домой, ребята делили крупную рыбу на равные кучки по количеству рыбаков, а вся мелочь доставалась нам. Счастью нашему не было предела.

В настоящее время река обмелела и летом пересыхает, так как мельница и плотина давно разрушены.

Зимы у нас раньше были снежные. Так как избы стояли только по одну сторону улицы, то на проезжей части появлялись большие сугробы. Для нас это были искусственные горушки, с которых мы катались на санках, на самодельных лыжах или на коньке (скользящей доске с сиденьем, на которую предварительно намораживался лёд). Часто в сугробах делали снежные пещеры и крепости. Когда снежная дорога уплотнялась под полозьями саней, тогда мы катались по ней на самодельном деревянном коньке, который привязывался к правой ноге. Ближе к весне, когда днём снег немного подтаивал, а ночью замерзал, мы любили ходить в школу по насту прямо через поле и лес. Местами снег начинал проваливаться. Такие места мы могли преодолеть только бегом.

В детстве я очень любил читать детские журналы и газету "Пионерская правда". Самое большое впечатление произвели на меня тогда книги: "Том Сойер и Гекльберри Финн", "Приключения Робинзона Крузо", "Детство в Соломбале". Эти книги учили меня по-новому смотреть на окружающую природу. Отдельные овраги или островки леса я сравнивал с описанными в книгах уголками природы и воображал себя участником описанных событий.

Больше всего в жизни я боялся тогда привидений, которые по рассказам религиозных старушек иногда встречались. Однако никто из рассказчиков сам лично не встречал никаких привидений. И вот однажды я увидел "привидение". А случилось это в дневное время. Я сидел около открытого окна и читал какой-то страшный рассказ. Этот страх овладел моим воображением, я глянул вглубь избы и увидел в дверях какое-то существо. Тогда я стремглав выскочил из окна, а вернулся в избу только с приходом родителей. Когда же потом внимательно посмотрел на дверь, то увидел на ней большое расплывчатое пятно (результат плохой покраски). Я и раньше видел это пятно, но оно не вызывало в моём воображении никаких ассоциаций. А вот чтение обострило моё воображение и появилось "привидение"...

В третьем классе со мной произошло, я бы сказал, трагическое событие. Как-то Георгий Фёдорович, наш учитель, поручил всем мальчикам принести в школу ножи и паклю. Забравшись на парты и подоконники, мы стали утеплять окна, законопачивая щели в рамах. Работа спорилась, и настроение у всех было весёлое.

В это время в класс забежала ученица нашего класса Гусева Лиза и, почему-то, стала дразнить меня: "Беляк, Беляк, Беляк... " - повторяла она. Хотя это прозвище не было для меня обидным, и я спокойно относился к нему, но тогда я решил ради шутки припугнуть Лизу и с ножом в руке побежал за ней. Внезапно крышка парты, на край которой я наступил, опрокинулась, и я стал падать, машинально выставив вперёд руки. Правая рука с ножом коснулась убегающей, и она получила небольшое ранение в ягодицу.

Вскоре об этом событии узнали учителя. Состоялось общее собрание, на котором я был поставлен перед собравшимися. Не помню, что я говорил, как объяснял случившееся, но помню только одно - я готов был от стыда провалиться сквозь землю. А вот перед Лизой я так и не догадался извиниться, это прозрение пришло ко мне значительно позже.

В эти годы к нашим старым детским играм добавились новые развлечения. Летними вечерами мы ходили на Холманскую горушку (так мы называли холм, с которого было хорошее обозрение на все четыре стороны). С неё почти за десять-пятнадцать километров были видны ближние и дальние деревни, как бы вынырнувшие из-за окружающего их леса. А за голубой дымкой у самого горизонта угадывались ещё более удалённые сёла и деревни. На этом холме стояла заброшенная часовня, и были установлены качели.

Вот сюда по вечерам собиралось много молодёжи из соседних деревень. Пляски, частушки, визг и весёлый смех девушек на качелях разносился далеко по округе. То там, то здесь сидят парочки влюблённых. А мы, малыши, как активные наблюдатели, бегаем по холму. У нас свои игры. На качели мы не попадаем, да и не хотим. Уж очень они высокие. Да у нас и свои качели в деревне: на сучках двух рядом растущих рябин положена жердь, а к ней на четырёх верёвках укреплена доска - качайся, сколько захочешь.

В детстве я охотно помогал родителям. Ездил за водой, полол и поливал в огороде. Сушил сено и принимал его на возу, когда отец вилами подавал из копен, а потом отвозил его на сенозаготовительный пункт на станцию Сандово. Теребил с мамой лён. Укладывал дрова в поленницу. Пас скот, когда подходила очередь. Встречал с пастбища и загонял во двор нашу корову, овец и телёнка. Да мало ли работы в крестьянском хозяйстве. Всего и не перечислишь.

Особых трений по поводу работы у меня с родителями не было. Когда уж очень не хотелось что-нибудь делать, то они всегда шли мне на уступки.

А ещё я занимался "промыслом". При помощи кротоловок ловил кротов, снимал шкурки, натягивал их для просушки на доску, а потом сдавал заготовителю. Поводом для такого занятия послужило появление множества кротов, приносящих немалый урон нашему огороду.

Потом стал ловить кротов и в других местах, где находил холмики вырытой ими земли. И так продолжалось до тех пор, пока в одну из ловушек не попала крыса. Это отвратительное животное с длинным хвостом и противно оскаленной пастью вызвало у меня такое омерзение, что я забросил все кротоловки.

Вспоминаю ещё об одном моём детском увлечении - это разведение кроликов. Мы купили кролей, и вскоре они дали потомство. Жили прямо на полу в амбаре, без клеток. Их надо было ежедневно поить и кормить свежей травкой, убирать за ними помёт. Мне быстро надоело, и эти заботы я постепенно перепоручил маме. Она с укоризной обычно говорила: "Ты как Яша Надькин - опять забываешь про кроликов..." (Яша Надькин был отрицательным постоянным героем на страницах тогдашней "Пионерской правды"). В конце концов, интерес прошёл, и кролиководством я больше не занимался.

После окончания четырёх классов я поступил в пятый класс Никольской семилетней школы. Школа представляла собой большое двухэтажное деревянное здание.

Учился я хорошо и с большим желанием. В аттестате, который я получил по окончании семилетней школы, у меня по всем предметам стоят отметки "отлично".

Из учителей наиболее запомнился преподаватель немецкого языка Введенский Борис Семёнович. Он был холост. Жил с сестрой Александрой Семёновной, учительницей начальных классов, и её мужем Алексеем Ивановичем, преподавателем физики, и с престарелым отцом, бывшим попом.

Метод преподавания немецкого языка был весьма однообразен и, как мне теперь кажется, малоэффективен. Зачитывался рассказ и давался его перевод. На следующем уроке мы должны были читать и переводить каждое предложение. Разговорная речь не развивалась.

Историю преподавал молодой учитель Гудзенко. На его уроках я познакомился с историей древнего мира и историей средних веков. Почему-то мне запомнился его постулат: "Вся история человечества есть история классовой борьбы". С этих позиций строилось и преподавание истории.

Данилов Фёдор Иванович - донецкий шахтёр с очень выпуклым лбом, нависающим над глазами, - преподавал геометрию. Преподавание проводил чётко, но схематично. Теоремы, что дано, и что надо доказать, и само доказательство записывали в тетради под его диктовку. Такое преподавание не очень способствовало развитию логического мышления.

Это теперь я так критично анализирую уровень подготовки и педагогическое мастерство моих бывших педагогов. В школьные же годы я боготворил всех учителей и видел в них пример для подражания. Наверное, поэтому после окончания семилетки, не долго раздумывая, я поступил в Устюженское педучилище.

Учась в педучилище, жил и на частной квартире, и в общежитии. Все предметы давалось сравнительно легко. Учился хорошо. Об этом говорит хотя бы то, что самую высокую стипендию на нашем курсе получали всего три студента: Надя Фрейберг, Тоня Кузнецова и я.

Помню, ещё в седьмом классе родители купили мне гармошку-хромку, но я тогда так и не смог сам научиться играть на ней. А в педучилище у нас были занятия по игре на скрипке.

Впоследствии мне это очень пригодилось. На третьем курсе у нас была педагогическая практика, и я целую неделю вёл уроки во втором классе Растороповской школы. Помню, проводил открытый урок пения, на котором разучивал с учениками песенку: "Яблочко, яблочко, соку спелого полно...", а мелодию песни исполнял на мандолине. И получил тогда хорошую оценку за проведенный урок.

Учитель музыки и пения, Павел Иванович Хорев, видя моё усердие, много занимался со мной. Но музыкант из меня не вышел, хотя я научился неплохо играть на мандолине и немного на скрипке.

Фотография Белякова Михаила Егоровича в 1940 г.

С благодарностью вспоминаю учительницу русского языка и литературы Бересневу Валентину Константиновну. Для меня она была образцом порядочности и интеллигентности. А её душевная красота сочеталась с прекрасными внешними данными.

В те годы я был в поисках настоящего героя, которому можно было бы подражать, по примеру которого следовало бы строить свою жизнь. Меня вдохновлял образ Павла Корчагина, но казался несколько примитивным, присущим определённому периоду становления нашего государства. О своих сомнениях и переживаниях я рассказал Валентине Константиновне. Тогда она посоветовала мне прочитать роман Вениамина Каверина "Два капитана". В нём я и нашёл ответы на мучившие меня вопросы и сомнения.

Как-то во время войны мне попалась замечательная книга о правилах хорошего поведения. Я послал её тогда Валентине Константиновне в знак моего большого к ней уважения.

На втором-третьем курсе у меня появился интерес к девочкам. Как-то, участвуя в драмкружке, пришлось исполнять роль влюблённого юноши (название и автора пьесы теперь не помню). Любовь на сцене перешла тогда во что-то наподобие любви в действительности. И я несколько раз провожал свою партнёршу до её дома. Но потом интерес к ней прошёл.

Нравилась мне также Палева Нина. Она была небольшого роста, очень симпатичная девочка. Но сблизиться с ней и открыть ей свои чувства у меня не хватило смелости.

В педучилище мы все увлекались гимнастикой. Моим любимым гимнастическим снарядом был турник. Иногда у нас устраивались показательные спортивные выступления.

Кумиром для нас был студент Богданович Саша (мать его была учительницей начальных классов Никольской школы, а отец до революции был Кошутинским барином, судьба которого мне не известна). Саша был красивый рослый юноша с хорошими физическими данными. Он дружил с Бернициной Галей, очень стройной и симпатичной девочкой, отличной физкультурницей. Я тоже был влюблён в Галю. И когда Саша ушёл из педучилища, (он был старше нас на год), то я несколько раз провожал Галю.

После войны Галя училась в Ленинградском институте физкультуры. В 1946 году Саша, будучи офицером, приезжал в отпуск к матери. На свидание к нему приехала и Галя. Потом они снова расстались. Судьба Гали оказалась трагичной - она умерла в Ленинграде.

Памятным было лето 1941 года. Я окончил второй курс и наслаждался полной свободой. Помогал родителям по хозяйству - в деревне ведь всегда было много работы.

В совхозе "Красный партизан", в шести километрах от нашей деревни, жил мой двоюродный брат Иван Андреевич. У него было четверо детей. Старшие уже ходили в школу.

22 июня я приехал к нему на велосипеде, чтобы вместе с ним сходить в лес за грибами. Леса в окрестности совхоза славились изобилием грибных мест. Однако в лес мы не пошли, так как оказалось, что массовый рост грибов ещё не начался. И мы пошли ловить рыбу.

Недалеко протекала речка с большим количеством не очень глубоких омутов. Рыбу ловили бреднем. Был уже полдень, но азарт гнал нас всё дальше и дальше к более глубоким омутам. Наше ведёрко наполнилось плотвой, щурятами и окуньками.

Наконец мы решили отдохнуть. Почти на самом берегу речки стоял старый сарай, в котором жили мелиораторы, работающие на осушении Иванцевского болота. Из открытых ворот доносились голоса людей и громкие звуки радио (у них был батарейный радиоприёмник).

Когда мы подошли к сараю, то услышали тревожный голос диктора, а затем и обращение к советскому народу, с которым выступил В.М. Молотов. После того трагического сообщения о начале войны мы сразу вернулись домой.

Меня это сообщение встревожило, но не так сильно, как брата. Я полагал, что эта война так же, как и предыдущие войны (Финская, Халхин-Гол) быстро окончится нашей победой. Ведь вся пропаганда того времени и даже песни говорили о непобедимости Красной армии.

Ивана Андреевича через несколько дней мобилизовали. Служил он в железнодорожных войсках, восстанавливал разрушенные мосты, наводил переправы через водные преграды, восстанавливал железнодорожные пути. Остался жив. Демобилизовался в 1946 году.

С 1 сентября, несмотря на военное лихолетье, мы продолжали учиться. Время было тяжёлое и тревожное. Наши войска отступали. Немцы свирепствовали на оккупированных территориях, беспощадно бомбили наши города и сёла.

Не хватало продовольствия. Была введена карточная система. Мы, студенты, голодая, порой даже шли на преступление - рисовали талончики и приклеивали их на место вырезанных к хлебным карточкам. Так удавалось иногда получить лишнюю порцию хлеба.

Обычно пару раз в месяц я наведывался домой за продуктами (летом и осенью на велосипеде, а зимой на лыжах). А расстояние до дома порядочное - 32 километра. Чтобы преодолеть его приходилось непрерывно идти не менее семи часов.

Ещё большие лишения испытывали наши учителя. Ведь у них не было подсобных домашних хозяйств, как у большинства студентов.

Опишу один случай, который произошел с уважаемым нами учителем биологии Кулаковым. Как-то заходит он к нам в общежитие, долго и образно рассказывает о своей юности в годы Гражданской войны, когда он был ещё студентом. Рассказывает, как дружно жили тогда студенты, как делили между собой всё, что удавалось кому-либо достать. Однако ни кто из нас не догадался тогда о мотивах этого посещения. Он, по-видимому, был очень голоден, а нам даже и в голову не пришло поделиться с ним своими запасами.

На другой день он пришёл в общежитие к девочкам и принёс им кота, так как девочки жаловались, что у них появились мыши. Под предлогом, что кот должен привыкнуть к незнакомой остановке, учитель попросил девочек выйти из комнаты. Когда они вышли, он проверил тумбочки и забрал в одной из них горбушку хлеба.

Девочки вскоре обнаружили исчезновение. А на другой день перед его уроком на классной доске кто-то нарисовал буханку хлеба.

Этот случай стал известен педагогическому коллективу, и учитель Кулаков был переведен на работу в одну из сельских школ. Потом он был мобилизован. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.

Очень поучительным для меня был случай моих взаимоотношений с учителем математики Смирновым Иваном Дмитриевичем. Математика мне давалась легко. Как-то был такой период, когда мы долго решали однотипные примеры по алгебре. Я решил, что не стоит тратить время на решение элементарных примеров, и несколько раз не выполнил домашнее задание. Это заметил Иван Дмитриевич и строго меня предупредил.

И вот однажды, когда я приступил к выполнению очередного домашнего задания, у меня возникли трудности. Тогда я понял, что переход от простых примеров к сложным должен осуществляться постепенно, поэтапно.

С таким же явлением я столкнулся позже, на первом курсе института. Сижу, было, на лекциях по физике и ничего не понимаю, - а физика была моим любимым предметом, - и тогда я пришёл к выводу, что нужно повторить физику за девятый и десятый классы. Оказалось, что мы в первый год войны изучали её по сокращённой программе. После того, как пробелы в знаниях были устранены, физика снова стала доступной и интересной.

На третьем курсе была у меня неприятная история с учителем географии (имени его я не помню). Как-то на уроке географии он рассказывал нам об освобождении Крыма в годы гражданской войны, о том, как героическая Красная армия сбросила в Чёрное море войска белой армии. И тут у меня вырвался возглас: "О, бедняги..." Я, почему-то, не испытывал жалости к тем, кто погиб под волнами Чёрного моря, и возглас этот я произнёс с издёвкой. А вот учителю показалось, что я проявил сочувствие к белой армии.

В учительской, куда меня вскоре вызвали, я пытался доказать, что словом "бедняги" я не выражал сочувствие, а наоборот... Видимо, мне тогда поверили, а то и я мог бы оказаться в числе репрессированных.

В январе 1942 года все мы, студенты третьего курса, были направлены на строительство оборонительных сооружений. К месту назначения за 120 километров нас перевезли на грузовых машинах. Расселили в крестьянских избах по 7-8 человек. Спали на соломе, разостланной на полу, а укрывались своей верхней одеждой. Питание было скудное, поэтому мы дополнительно варили похлёбку из мороженой капусты, которая кое-где оставалась на колхозных полях.

Нашим командиром был Береснев Алексей Иванович, он преподавал в параллельном классе русский язык и литературу. Это был очень крупный, грузный мужчина, - полная противоположность его хрупкой миниатюрной жене Валентине Константиновне. Помню, как Алексей Иванович, не щадя своих сил, с ломом в руках вгрызался в мёрзлую землю на самых трудных участках.

Мне почему-то запомнилось, как после войны, на вечере встречи фронтовиков, бывших студентов Устюженского педучилища, Алексей Иванович наизусть прочитал нам повесть Мопассана "Эта свинья Морен". До войны мне не довелось читать таких "обнажённых" произведений, так как детская литература тщательно отбиралась. Меня тогда несколько шокировало, что Алексей Иванович, этот образец скромности и порядочности, читает такое произведение.

Копали мы в основном окопы. Так как зима была суровая, то в землю вгрызались при помощи лома и кирки. Лопаты служили только для подбора вырубленных комков мёрзлой земли. Хотя работали в рукавицах, но на руках появлялись кровавые мозоли. Не помню, какую норму выработки нам определили, но мы её в основном выполняли.

Через месяц мне дали недельный отпуск для того, чтобы съездить домой за продуктами. Добирался до дому трое суток, где на попутных машинах, а где и пешком. Родители снабдили меня продуктами: вяленым и обжаренным мясом, печёными и обжаренными в масле яичками, сухарями. Мне повезло, так как обратный путь я ехал на дровнях со своими земляками, которые тоже были направлены на оборонные работы. Через четыре дня мы были на месте.

Ещё через два месяца мы все вернулись в Устюжну и продолжили учёбу. Следует заметить, что наши окопы, вырытые на восточном берегу Рыбинского водохранилища, в войну не пригодились. Наступление немцев было остановлено значительно западнее.

В педучилище у меня были замечательные друзья: Коля Рогов, Вовка Карамышев, Аркашка Образцов и Сеня Смирнов.
Мы оканчивали училище и нам очень трудно было расставаться. Шла война, мало кто надеялся встретиться вновь.

Коля и Вовка в войну оба погибли на фронте, а с Образцовым Аркашей довелось вместе служить в десантной бригаде, пока и нас судьба не развела - после неудачного прыжка с парашютом он сломал ногу и был направлен в госпиталь. Смирное Саня вернулся с войны инвалидом, потеряв ногу, а после работал директором школы в городе Пестово... Большинство моих однокурсников погибли на фронте.

После окончания педучилища меня направили в одну из школ Череповецкого района. Я знал, что скоро меня мобилизуют (мне было уже 17 лет) и предпочёл остаться дома. И действительно, 30 августа 1942 года я получил мобилизационную повестку.

Проводы были тягостными. Рыдание матери, грусть и тревога в глазах отца тяжёлым камнем легли на моё сердце. Наконец последние прощания, и телега, на которой нас повезли в районный центр, тронулась.

Однако мама так заревела, что я вынужден был вернуться, чтобы успокоить её. После она утверждала, что есть такая примета: если уходящий на войну сын или муж, простившись, ещё раз вернётся, то это спасёт его от смерти. Кто знает, может она и права. Ведь я вернулся из этого пекла живым.

В военкомате меня и двух моих товарищей Вовку Карамышева и Аркашу Образцова направили в Липецкое пехотное училище. Сборный пункт для отправки в Липецк находился в Череповце. От Устюжны до Череповца 90 километров, и мы это расстояние прошли пешком за три дня. Но, оказалось, что мы опоздали, поэтому нам дали новое назначение в воздушно-десантную бригаду, расквартированную в городе Ступино (недалеко от Москвы). Здесь была напряжённая армейская служба, в процессе которой мы постигали военную науку.

Уже в октябре я совершил свой первый прыжок с парашютом. Пока "Дуглас" набирал высоту, наш инструктор пытался поднимать нам настроение. Хотя из-за шума моторов трудно было услышать всё, что он говорил, но по его мимике и жестам угадывалось, что он рассказывает что-то смешное.

Но вот завыла сирена. Дверь самолёта открылась, и раздалась команда "Пошёл". Ребята, стоявшие впереди меня, быстро, один за другим, стали исчезать в двери. А когда очередь дошла до меня, то до двери оставалось около метра. Тогда я, помня о том, что нужно добиться кучности приземления, прыжком приблизился к двери и вылетел в бездну.

Первые секунды было страшновато. Наконец - рывок, и парашют раскрылся. Я посмотрел вверх: купол наполнился воздухом, и меня охватил восторг. Плавно лечу к земле, любуюсь окрестностями, далёким горизонтом. Красота неописуемая! Объекты, находящиеся на земле, стремительно увеличиваются в размерах. Разворачиваюсь, чтобы ветер дул в спину. И вот земля! Я приземляюсь на пашню, хватаю нижние стропы и подтягиваю их на себя. Парашют, не успев раздуться парусом, расстилается по земле. У меня прекрасное настроение, и я горю желанием ещё раз повторить прыжок.

Однако второй прыжок состоялся только в декабре. Был лютый мороз. Стоя на аэродроме в ожидании самолёта мы все дрожали от холода. Наконец подошла и наша очередь. Всё повторилось как в первый раз. Я смело вываливаюсь из двери самолёта. Но проходит секунда, другая, третья, а я не чувствую открытия парашюта. Смотрю вверх... О, ужас! Мой парашют перехвачен стропой и его края плещутся на ветру, а я стремительно лечу вниз. Все ребята, которые прыгали раньше, оказались вверху. Меня бросает в жар. Дёргаю кольцо запасного парашюта, но и он не раскрывается, по-видимому, смёрзся. Тогда сбрасываю рукавицы, подтягиваю к себе вывалившийся запасной парашют и пытаюсь его растеребить... Наконец он наполнился воздухом и раскрылся. Теперь рукавицы, которые вначале падали рядом со мной, обогнали меня. Я вздохнул с облегчением: опасность миновала.

Третий прыжок с полным снаряжением мы совершили в январе 1943 года. Я тогда немного волновался, так как вспоминал свой второй неудачный прыжок. Но на этот раз всё прошло благополучно.

В начале февраля нашей воздушно-десантной бригаде было присвоено звание гвардейской (за какие заслуги я не знаю). Мы покинули казармы и на машинах нас переправили в окрестности города Калинина, который к тому времени был освобождён. Из связи я неожиданно был переведен в пулемётный взвод. На вооружении у нас был станковый пулемёт, точно такой же, как у Анки в кинофильме о Чапаеве.

Весь дальнейший путь от Калинина до линии фронта продвигались пешком. Шли только ночью. А днём, чтобы наше продвижение не заметили немцы, мы отдыхали в лесах.

Наступившая оттепель сильно затрудняла продвижение материальной части, поэтому кухни и обозы далеко отстали. Сухой паёк, выданный как НЗ, весь был давно съеден. Изнурительное движение в ночной темноте по бездорожью и мокрому снегу, постоянное недосыпание и голод мы перенесли очень тяжело. Часто даже засыпали во время ходьбы. А если командовали "привал", то все падали в снег и мгновенно засыпали. По команде "подъём" все также мгновенно вставали и продолжали движение.

Однажды, после команды "подъем", я вскочил и быстро пошёл вперёд. Мне показалось, что я отстал от своих. Ночь была темная, и я долго не мог отыскать свой взвод. Нашёл своих ребят только на вторые сутки - помог штабной офицер, который знал дислокацию подразделений.

Как-то ночью нам объявили привал, так как впереди немцы бомбили какие-то объекты. Мы соорудили шалаш из веток сосны и ели, в центре развели небольшой костёр, чтобы согреться и просушить портянки.

Вскоре мы от кого-то узнали, что недалеко от нас на дороге лежит убитая лошадь. Ребята нашли её и нарезали полные котелки мяса. Вернувшись в шалаш, сварили и съели его. Это была первая за несколько дней горячая и сытная еда.

Уже светало, и мы решили взять мяса впрок. Когда же я подошёл к убитой лошади, то увидел рядом с ней ездового, буквально на части разорванного снарядом. Чувство брезгливости не позволило мне тогда подойти к этому кровавому месиву.

Наконец мы прибыли на линию обороны, которая оказалась совершению пустой. Кто её оборонял? Какова их судьба? Это для нас осталось неизвестным. Наша рота заняла круговую оборону возле деревушки, в которой не было ни одной целой избы. Только кое-где стояли полуразрушенные русские печки.

Костры разводить запрещалось. Обессилев от многодневного голода и изнурительного марша, мы вырыли в снегу ямы, настелили туда веток хвои и, укрывшись сверху плащ-палаткой, поочерёдно отдыхали.

Через пять суток наконец-то прибыла полевая кухня и обоз. Нас накормили кашей, выдали патроны, пулемётные ленты, гранаты и сразу же повели в наступление, которому предшествовала небольшая артподготовка.

Впереди шла пехота. Мы, пулемётчики, следовали за ней. Пулемёт тащили на лыжах. Первый километр передвигались по мелколесью. А когда вышли на открытое пространство, немцы встретили нас шквальным пулемётным огнём. Огонь вёлся с противоположного берега реки Великой. До линии обороны немцев оставалось около 600 метров.

Пехота залегла, готовясь к новому броску. Но вряд ли это можно было называть броском, так как глубокий и сырой снег не позволял быстро передвигаться. Нам, пулемётчикам, пришлось бросить лыжи и тащить пулемёт на руках. Несли втроём. Через несколько шагов останавливались и начинали вести огонь по огневым точкам противника. Потом снова продвигались вперёд.

Когда мы в очередной раз поднялись из снега, немецкий пулемётчик выпустил очередь по нашему расчёту. Я видел, как пули врезались в снег в двух-трёх метрах от нас. Не успел я что-либо предпринять, как вторая очередь настигла меня: пуля пробила правую ногу ниже колена. А моих товарищей спас щиток пулемёта. Я упал, но через минуту, собравшись с силами, пополз к лесу.

В лесу, на моё счастье, меня встретил политрук нашей пулемётной роты и оказал первую помощь. Так как сильная боль не позволила снять валенок, то его пришлось разрезать. После перевязки кровотечение уменьшилось.

Теперь мне нужно было попасть в санчасть. Снова ползу по глубокой тропе, проделанной солдатами при подходе на боевой рубеж. Но вот впереди неожиданное препятствие - глубокая, наполовину наполненная водой воронка. И я вынужден ползти по самому её краю. Внезапно в рану упёрся торчащий из земли корень. От резкой боли я теряю равновесие и падаю по пояс в ледяную воду. Боль утихает. Я не спешу вылезать из воды, но мысль о том, что я могу замёрзнуть, как Морозко из прочитанного в детстве рассказа, пронзает моё сознание. Судорожно пытаюсь выбраться из воронки, и вскоре мне это удаётся. Медленно, опираясь в снег руками и коленом левой ноги, снова ползу и ползу. Безразличие к своей судьбе, охватившее меня вначале, сменилось острой жаждой жизни.

Потом меня, ослабшего и полузамёрзшего, подобрал санитар и оставшийся километр до медпункта тащил на волокушах. Здесь, в шалаше, покрытом еловыми ветками, я влез в спальный мешок и немного согрелся. А ночью меня вместе с другими ранеными на дровнях отвезли в медсанбат.

Медсанбат - это огромная палатка, в которой раненые бойцы лежали на топчанах. В центре стояла жарко натопленная печка, сработанная из большой металлической бочки. В медсанбате мне прочистили, обработали и забинтовали рану. И впервые за несколько недель я получил здесь горячую пищу. Не помню точно, но, кажется, уже на пятый день я начал наступать на ногу.

Когда оттепель прекратилась, нас, раненых, на машине стали отвозить в полевой госпиталь. За полтора-два километра до госпиталя наша машина поломалась, и мне пришлось на костылях преодолеть это расстояние. Уже в госпитале нога сильно распухла и отекла, появилась невыносимая боль, которая усиливалась при малейшем движении. Никакие лекарства не помогали. Да ещё и отравился, видимо чем-то - появилось сильное расстройство желудка. Тогда меня причислили к категории тяжело больных и отправили в тыловой госпиталь в город Приволжск Ивановской области.

Первую часть пути до города Вышний Волочок мы преодолели на машинах. Пребывание в Вышнем Волочке оставило в моей памяти кошмарные воспоминания. В ожидании эшелона нас разместили прямо на полу в каком-то огромном зале (видимо это был зал ожидания на вокзале). Я оказался в самом центре. Кругом ни на минуту не стихали стоны, а иногда и ругань. Опухшая нога сильно болела и казалась тяжелее пуда. Когда же мне пришлось выйти по нужде, то тут начался такой кошмар, что это невозможно и передать. Чтобы преодолеть расстояние до двери, волоча больную ногу, почти по-пластунски, я должен был перелезать через раненых, тесно заполнивших всё пространство пола. Некоторые, кого я вынужден был задеть, стонали, другие просили ползти поосторожнее, а иные покрывали отборным матом. Я пытался оправдаться: "Иначе я не могу - потерпите, братцы..."

Наконец я на улице. Справив свою нужду прямо у крыльца, вернулся в помещение и попал в небольшую комнату, где располагался младший командный состав. Чтобы меня не выдворили из этого помещения, какой-то сердобольный старшина сунул мне сержантские погоны, которые я не замедлил подцепить вместо солдатских.

Ночью нас перенесли в санитарный поезд. Пока трясся в поезде и питался сухарями, расстройство в желудке прошло безо всяких лекарств. Отёк ноги также стал понемногу спадать, да и боль притупилась.

Поезд сделал остановку в городе Иваново. И некоторое время я лечился в госпитале, расположенном в одной из его школ. Здесь я впервые за всю войну встретил своего земляка. Как-то во дворе госпиталя я разговорился с пареньком лет пятнадцати. На мой вопрос, откуда он родом, мальчик ответил, что из Вологодской области. А потом оказалось, что он тоже из Устюженского района, тоже из Богуславльского сельского совета и даже из моей деревни Страшково. И я вспомнил, что ещё до коллективизации жила у нас в деревне очень бедная многодетная семья Тимошки Румянцева. Потом они куда-то уехали в поисках лучшей доли. Теперь здесь в Иваново жил он со своей матерью, а отец и все братья ушли на войну. Был я у земляков и на квартире. Матрёна накормила меня тогда вкусными домашними щами.

Но больше с ними встретиться не довелось, так как вскоре меня перевели в другой госпиталь в небольшой городишко Приволжск. Здесь здоровье моё быстро пошло на поправку, правда, рана ещё долго гноилась и не заживала.

Наш госпиталь находился на самой окраине городка. Кругом была милая сердцу природа. Уже наступило лето, и я был полон энергии. Больничные стены стали тяготить. Хотелось вырваться на свободу, побродить по городу, но это было невозможно, так как наш наряд - кальсоны и нижняя рубашка на завязках, да старый халат и тапочки - был явно не предназначен для появления на улицах города.

Тогда у меня возникла идея: организовать проведение утренней зарядки (этому я научился ещё на уроках физкультуры в педучилище). Заручившись поддержкой начальника госпиталя, утром после подъёма мы с баянистом выходим во двор. Сюда же собираются все солдаты, способные ходить без костылей. И я провожу утреннюю гимнастику. Для этого мне разрешили ходить в брюках и майке - наконец-то появилась возможность покидать надоевший госпиталь.

Теперь мы вдвоём с моим новым другом Семёном зажили полнокровной жизнью: знакомимся с девушками, ходим с ними в кино. (Правда, билеты мы вынуждены были приобретать, к великому нашему сожалению и огорчению, за их счёт.)

Но не всё вечно в этой жизни. В конце лета Семёна выписывают из госпиталя, а через неделю и меня направляют в запасной полк. Я должен был пешком прибыть в Иваново. Провожала меня моя знакомая девушка. Расставание было каким-то тягостным и тревожным.

Был уже поздний вечер, а впереди у меня длинный путь. Возле дороги я увидел лошадку, которая щипала траву, изредка поднимала голову и поглядывала на меня. Я подошёл к ней, изготовил примитивную уздечку, сел верхом и поехал в нужном мне направлении. Проехав рысью около десяти километров, я встретил одинокого пешехода, рассказал ему о своём неблаговидном поступке и уговорил его отвезти лошадь обратно. Он охотно согласился, и я избавился от угрызений совести.

Наконец я в воинской части, которая недавно вышла с передовой для отдыха и пополнения. Но какой же это отдых, если ежедневно велись занятия по совершенствованию боевой выучки. Часто по тревоге в ночное время проводились марш-броски на десятки километров. После таких походов вместо отдыха приходилось срочно рыть окопы, землянки для командного пункта и для бани. Здесь я невольно вспоминал своего отца, трудолюбием и выносливостью которого я всегда восхищался. Как бы хотелось, чтобы он был вместе со мной.

Через пятнадцать дней наш полк был направлен на передовую. Глубокой ночью мы вышли на открытую поляну, которая периодически освещалась немецкими ракетами. Во время вспышки очередной ракеты мы мгновенно ложились на землю. А над головами почти непрерывно визжали трассирующие пули. В этот момент все мы испытывали дискомфорт, если не сказать больше. Очень не хотелось получить пулю в лоб, не дойдя даже до линии фронта.

Наконец мы прыгаем в окопы. И началась наша окопная жизнь, которая продолжалась около двадцати дней. Активных боевых действий на этом участке фронта пока не велось, однако опасность быть убитым или раненым подстерегала в любую минуту. Это и систематический обстрел наших позиций из миномётов, и налёты немецкой авиации, и прицельный обстрел, который вели немецкие снайперы.

Пищу и воду мы доставляли в тёмное время суток в больших термосах. Было несколько случаев, когда бойца с термосом по дороге настигала пуля или миномётный осколок, и тогда все оставались без ужина или без завтрака. Обед нам не приносили, днём было опасно. А однажды мы больше суток сидели без воды, так как термос оказался пробитым пулей и вся вода вытекла.

Часто приходилось выполнять и более опасные задания. Нередко мы помогали сапёрам, переносили противопехотные и противотанковые мины на нейтральную полосу, постоянно обстреливаемую немцами из пулемётов и освещаемую ракетами.

Много раз приходилось бывать в боевом охранении. С наступлением сумерек пробирался на нейтральную полосу, выбирал удобное для наблюдения место (обычно это была воронка от снаряда.) Размещал вокруг себя гранаты, чтобы в любой момент мог достать их с закрытыми глазами, и вёл наблюдение. Перед рассветом возвращался в свой окоп.

Чтобы разгадать планы нашего командования, немцам нужно было захватить языка. И они шли на хитрость: двое суток с нейтральной полосы доносились стоны нашего солдата, который просил о помощи: "Братцы, спасите. Я умираю от жажды и ран...". Однако эта немецкая хитрость была своевременно разгадана: до нас доносился голос, записанный на магнитофон.

Однажды к нам в окоп явился молодой красивый юноша в офицерской форме, но без погон. Он представился офицером, разжалованным за какой-то проступок, и сказал, что набирает команду из добровольцев для выполнения опасной боевой операции. Командование предоставило ему возможность реабилитировать себя, выполнив ответственное боевое задание - штурмом взять господствующую высоту, которая находилась в двух километрах от наших окопов. На ней находились сильно укреплённые огневые точки противника.

Нас отвели в тыл, плотно накормили, выдали вместо карабинов автоматы. Ночью мы стали незаметно приближаться к занятой немцами высоте (шли босиком, чтобы не было шума). Когда были уже в нескольких метрах от окопов противника, немцы нас обнаружили и открыли шквальный огонь. С криками "Ура!" мы бросились навстречу огню к немецким окопам, на ходу стреляя и бросая гранаты. Началась яростная перестрелка. Я был уже на краю окопа, когда меня ранило в колено правой ноги осколком гранаты. Больше бежать я не мог, и вынужден был вместе с другими ранеными отходить назад. Наша группа боевое задание выполнила и обеспечила беспрепятственное наступление дивизии.

На нашем участке фронта начались активные боевые действия. В госпитале, где я лечился около двух недель, увеличился поток прибывающих раненых. Здесь мне приходилось помогать санитарам переносить раненых в палатки и на операционный стол, а некоторых прямо в морг. Сколько страданий, сколько загубленных жизней несла эта война!

Но вот однажды в госпитале появился офицер (своего рода вербовщик), который пригласил меня в полковую разведку. И я, не задумываясь, принял его предложение.

Днём мы, разведчики, чаще всего находились на некотором отдалении от передовой, отдыхали. А ночью нашим объектом изучения была нейтральная линия и огневые точки противника на переднем крае. В этот период наша дивизия вела наступательные бои на территории Смоленской области.

Однажды, когда наше наступление остановилось, командир взвода разведчиков поручил мне продвинуться на нейтральную линию и получить сведения об обороне противника. В полукилометре от наших окопов я обнаружил тщательно замаскированное пулемётное гнездо фашистов. Прежде чем доложить командиру о выполнении задания, я подошёл к артиллеристам и указал им координаты огневой точки противника. Они незамедлительно выпустили несколько снарядов по указанному мной ориентиру и попали точно в цель. Через несколько минут пехота снова пошла в наступление.

Впереди на возвышении находилось село, из которого немцы открыли шквальный огонь. Справа от села была небольшая возвышенность, покрытая кустарником. С неё не стреляли. Получив задание обследовать это место, осторожно пробираюсь ползком между кустами (место было заминировано). И вот я уже на вершине, в заброшенном немецком окопе.

Сверху был отличный обзор. Вижу, как мои товарищи отходят в тыл. А впереди, на расстоянии примерно в 100 метров, за лесопосадкой, были хорошо видны не очень глубокие немецкие окопы и головы передвигающихся по ним немцев. Я нажимаю на курок, выпускаю по фрицам весь диск из автомата, и, не дожидаясь, когда немцы откроют ответный огонь, быстро отхожу назад.

Вернувшись в своё расположение, я был свидетелем такого события. Перед разведчиками стоял мальчик, лет девяти или десяти, и, рыдая, рассказывал о том, как издевались фашисты, и как убили его мать. Он хорошо знал эту местность и прошёл незамеченным с занятой немцами территории.

Наш взвод разведчиков получил боевое задание перейти линию фронта, углубиться на несколько километров в тыл противника и устроить засаду для отступающих фашистов. Задание было ответственное и весьма опасное. Но никто из нас не думал об опасности. Приказ есть приказ и его надо выполнять.

Перед тем, как приступить к его выполнению, нас сытно накормили. И во второй половине дня, группами по десять-двенадцать человек, соблюдая интервал в пару десятков метров, мы пошли лесными тропами в тыл фашистов. Нашим проводником был тот мальчик, который перешёл к нам через линию фронта. Возможно, наш командир поступил немилосердно к этому мальчику, вновь подвергая его жизнь опасности. Но война есть война.

На нашем пути оказалась небольшая полянка. И, как назло, в это время над нами пролетел немецкий самолёт, который мы называли "рамой". Видимо, лётчик заметил наше передвижение. Вскоре на эту полянку упал снаряд - раздался мощный взрыв. Удар осколка и взрывная волна опрокинули меня на землю. Нестерпимая боль обожгла плечо и грудь. Мне показалось, что я ранен в сердце и это последние мгновения моей жизни. Но прошло несколько минут, и боль понемногу стала утихать. Я был ранен осколком на вылет в левое плечо.

Вскоре я уже стоял на ногах. Оглядевшись вокруг, я увидел жуткую картину: восемь моих товарищей были мертвы, ещё двое извивались в предсмертных судорогах. И только я, да ещё один солдат с ранением в шею поднялись с земли.

Превозмогая боль, тошноту и головокружение, я и мой товарищ направились в обратный путь, в сторону полевого госпиталя. Чтобы боль была терпимой, я засунул кисть простреленной руки под ремень гимнастёрки.

Наконец мы в госпитале. Меня сразу положили на операционный стол, прочистили рану от земли и осколков раздробленной кости. Зашили, где было возможно. Сделали повязку и наложили гипс от груди до самой кисти. Дальнейший мой путь лежал в тыловой госпиталь.

Вначале нас перевезли в госпиталь, размещённый в бывшей психиатрической больнице недалеко от Смоленска. До освобождения города в этой больнице находился немецкий госпиталь, а рядом с ним было немецкое кладбище с одинаковыми деревянными крестами. Я был очевидцем, как наши танкисты гусеницами сравняли его с землёй. В нашем сознании тогда это не вызывало возмущения - слишком сильна была ненависть к фашистам.

Здесь нам была предоставлена почти полная свобода. Своей кухни в госпитале почему-то не было. А еду доставляли из Смоленска всегда с большим опозданием - к обеду привозили завтрак, а обед и ужин обычно совмещали и подвозили поздно вечером. Поэтому мы часто ходили на соседнее поле, на котором можно было найти кое-где плохо собранную картошку.

Через несколько дней нас в товарных вагонах повезли в сторону Витебска. Там выдали на руки все документы, чтобы посадить нас в санитарный поезд и отправить дальше в госпиталь в город Клин.

И вот тогда у меня возникла дерзкая мысль: вместо Клина поехать в Москву, ведь там тоже есть госпитали. Хотелось посмотреть столицу и получить хорошее лечение. Тогда я ещё не представлял, как встретит столица, какие трудности меня ожидают.

Проблему с питанием я разрешил на вокзале довольно быстро, обменяв свои кирзовые сапоги на брезентовые и получив в придачу целую буханку хлеба. Беспрепятственно сажусь в вагон пассажирского поезда и еду в Москву.

И вот я на перроне Белорусского вокзала. Я рассчитывал на то, что при переходе с перрона в вокзал меня остановит патруль, проверит документы и направит в госпиталь. Однако этого не случилось. Патруль меня не остановил. По-видимому, подействовала внушительная гипсовая повязка. И я беспрепятственно прошёл на вокзал.

"А что дальше?" - возник у меня вопрос. Для начала я решил поехать на Красную площадь, которую раньше видел только на картинках. Она произвела на меня огромное впечатление. Трудно описать, какие чувства я тогда испытывал.

Теперь моя цель - посетить Мавзолей. Никакой очереди не было, и я медленно прохожу мимо освещенного внутри стеклянного гроба Владимира Ильича Ленина, которого я боготворил и очень сожалел, что он умер так рано.

И только после войны я узнал, что тело Ленина в 1941 году было вывезено за Урал, а в Мавзолее я смотрел лишь на искусно сделанную восковую фигуру.

Но что делать дальше? Денег нет, хлеб на исходе. Тогда я решил ехать на родину и лечь в госпиталь в нашем городе Устюжне.

Еду на Савёловский вокзал. Отсюда идёт поезд через станцию Сандово, расположенную на расстоянии всего десяти километров от моей деревни. Подхожу к вагону, но проводник без билета меня не пускает. Что делать? Я иду к паровозу, забираюсь на ступеньки лестницы, укреплённой с задней стороны тендера с углём, и правой рукой держусь за верхнюю ступеньку.

Путешествие было не из приятных. Ветер и угольная пыль с паровозным дымом попадали в глаза и нос. Вскоре резко похолодало, и пошёл редкий снежок, а я оказался одетым явно не по погоде. Гимнастёрка была натянута сверху гипса, и только правая рука была в рукаве. То же самое и с шинелью.

Дальше переносить такое путешествие я не мог. На первой же остановке поезда я забрался в вагон, лёг на верхнюю полку и мгновенно уснул. Но вечером чувствую, как кто-то властно будит меня. Оказывается, это военный патруль.

На станции Пестово, всего лишь в пятидесяти километрах от родины, меня пересаживают во встречный поезд и везут в обратном направлении до станции Санково, где находилась военная комендатура. Комендант забрал мои документы и направил на ночлег в казарму. Спать пришлось на голых нарах.

Утром прихожу к коменданту, рассказываю ему обо всех своих похождениях и прошу разрешить мне ехать в госпиталь на родину, в мою Устюжну. Комендант долго упорствовал, настаивая, чтобы я ехал в Клин, но, в конце концов, удовлетворил мою просьбу и возвратил мне все мои документы. От него я узнал, что сегодня патруля в поезде не будет, и я смогу беспрепятственно доехать до своей станции.

Я снова в вагоне и снова еду. Но, доехав до города Красный Холм, я вынужден был покинуть поезд и направиться в ближайший госпиталь. Дело в том, что у меня сильно разболелась и воспалилась рана, и я боялся осложнений.

Прихожу к начальнику госпиталя и прошу направить меня в палату. Однако он отказался меня госпитализировать, поскольку у меня не было вещевого и продовольственного аттестатов, и посоветовал идти на вокзал, где стоял санитарный поезд, отправляющийся в город Рыбинск.

Деваться некуда - иду на вокзал. Но там узнаю, что только что прибыл ещё один санитарный поезд с ранеными, которых привезли в госпиталь Красного Холма.

Быстро сообразив, что делать, вливаюсь в группу этих раненых, которых ведут в городскую баню. Здесь им выдают на руки все документы о ранении, а на них карандашом написан номер отделения, куда направляется каждый после санобработки. Я нахожу парня с аналогичным ранением и на своей справке делаю такую же, как у него отметку о направлении в четвёртое отделение. Сдаю свою одежду, моюсь, получаю бельё, халат, тапочки, сажусь в автобус. Меня привозят в четвёртое отделение и помещают в палату.

Случилось так, что начальник госпиталя заходил при обходе в нашу палату, узнал меня, но ничего не сказал, а только улыбнулся. По-видимому, он оценил мою находчивость. Да и не мог же он выбросить меня на улицу. В тот же день у меня сняли гипс, сделали перевязку, и мне стало полегче. Все волнения остались позади.

Разрабатываю руку, которая атрофировалась после гипса. Кость, по-видимому, стала срастаться, но рана продолжала гноиться. Ослабленный и растущий организм требовал усиленного питания.

Через несколько дней приехала навестить меня моя мама, привезла продуктов: масла, сыра, яичек. Какая это была встреча! После трёх ранений я был жив и относительно здоров. Нашей радости не было предела.

После того, как я запасся мамиными продуктами, более не испытывал чувства голода. А ещё через некоторое время приезжал навестить меня и отец.

Всю осень и часть зимы я провёл в госпитальной палате. Отец привёз мне кое-что из одежды, но у нас был строгий режим - дежурный не выпускал на улицу. Однако, некоторые из нас, в том числе и я, находили способ иногда выбраться на свободу. Делали мы это просто - вылезали через форточку.

Во время одной такой вылазки я не удержался и упал на землю, прямо на раненую руку - швы на ране лопнули. Меня на носилках занесли в перевязочную, где очень болезненно чистили рану и накладывали новые швы.

Санитаркой в нашей палате была молоденькая девочка Нина. Она мне нравилась, и я с ней подружился. Мы часто были вместе, хотя крепкой любви между нами не было.

Наш госпиталь располагался в здании бывшей школы, поэтому здесь была неплохая библиотека. Как-то я взял сборник стихов Маяковского, хотя большого интереса к творчеству этого поэта и не испытывал. В нашей палате лежал тогда пожилой солдат по фамилии Никольский, над которым часто подшучивали молодые ребята. Увидев у меня книгу, он поинтересовался, что я читаю. Мы разговорились. Оказалось, что этот солдат до войны был профессором Казанского пединститута. В разговоре я признался, что стихи Маяковского мне не нравятся. И вот тогда он прочитал мне наизусть несколько стихотворений поэта. Да прочитал так, что у меня мурашки пошли по телу. Такого чтения стихов Маяковского мне слышать больше никогда не доводилось. После этого случая мы часто беседовали с ним о литературе и о жизни.

Когда рана моя перестала гноиться и начала подживать, меня определили в команду выздоравливающих. Однажды зимой, нас, несколько выздоравливающих, направили в город Весьегонск на заготовку дров для госпиталя. Ехать нужно было поездом с пересадкой. Я мог, не делая пересадки, проехать домой. Договорившись с ребятами, я так и поступил.

Какое это счастье - после всех трудностей и опасностей, выпавших на мою долю, вернуться домой, в объятия своих родителей! Но счастье было не долгим. Через два дня, захватив с собой продуктов и несколько бутылок самогонки для ребят, я поехал обратно.

В купе вместе со мной ехал старшина. Мы рассказывали друг другу различные эпизоды из своей военной жизни. Я предложил ему выпить. Он почему-то быстро опьянел и заснул. Поезд уже подходил к Осташкову, где мне нужно было делать пересадку на Весьегонск. Я пытался разбудить старшину, чтобы проститься с интересным попутчиком, но безрезультатно. Я вышел из вагона и пересел на свой поезд.

Мои товарищи уже выполнили наше задание и через день мы возвращались в госпиталь. На станции, где я покинул старшину, из Ленинграда возвращался тот же поезд, на котором я ехал из дома. Проводница узнала меня и громко закричала: "Вот он, вот он, который ограбил старшину!" Смог ли бы я объяснить и убедить её, что это сделал не я? Вряд ли... Поэтому, не оставалось ничего другого, как быстро отбежать от этого вагона.

Я вспомнил, что в соседнем купе ехали тогда два прилично одетых парня. По-видимому, ограбление спящего старшины - дело их рук. А меня ещё долго мучила мысль о том, что старшина, наверное, думает, что это я напоил и обворовал его.

Через несколько дней был получен приказ о переводе нашего госпиталя в город Кресты Новгородской области, так как фронт отодвинулся на запад. Уже был подан санитарный поезд. Но завхоз госпиталя дал мне поручение: сдать в лесничество оставшиеся в лесу дрова.

Придя на указанное место, я долго и упорно искал эти дрова, но глубокий снег не позволил мне их обнаружить. А может быть, я и не там искал. Тогда я пришёл в лесничество и рассказал им о своём неудачном поиске. Лесничий, не долго думая, дал мне справку, что дрова сданы. Я был свободен, и можно было возвращаться в госпиталь. Обратный путь выбираю через станцию Сандово, чтобы ещё разок навестить своих родителей. И снова трогательная встреча, а через сутки - тревожное и грустное расставание.

Теперь мой путь лежит через недавно освобождённый от блокады Ленинград. Не буду описывать подробно, но город произвёл на меня тяжёлое впечатление. Измождённые люди, разбитые стёкла домов, груды развалин. Щели, окопы и воронки в скверах, следы бомбёжек на стенах... Сажусь на поезд, следующий на территорию Новгородской области. Снег уже начал подтаивать и по обе стороны от железной дороги обнажились трупы или были видны из снега отдельные части тела.

Прибываю в госпиталь, отчитываюсь о проделанной работе. А через несколько дней меня выписывают и снова отправляют в действующую армию.

Теперь я связист, секретарь комсомольской организации роты. Моя задача - обеспечивать бесперебойную телефонную связь между штабом полка и командиром роты.

Наша дивизия вела наступательные бои, и в районе городов Пскова и Острова мы оказались в "мешке", так как далеко углубились в оборону противника. Нас обстреливали как с фронта, так и с флангов. Поэтому телефонная связь ежеминутно нарушалась.

В периоды затишья, когда велась подготовка к новому наступлению, нам, телефонистам, часто приходилось и днём и ночью восстанавливать повреждённую связь. Конечно, опасность быть убитым или раненым была вполне реальной. Кругом рвались снаряды и мины, свистели пули. А днём на открытой местности мы были хорошей мишенью для снайперов, зато удавалось быстрее найти обрыв кабеля и восстановить связь.

Ночью же приходилось двигаться к повреждению, пропуская кабель через руку. Трудно было в темноте найти второй конец оборванного провода. Была ещё одна опасность - попасть в руки вражеских разведчиков, которые иногда ночью проникали в наш тыл, повреждали кабель и ждали в засаде.

При наступлении, когда интенсивность обстрела усиливалась, нужно было смотать кабель и протянуть его к новому командному пункту командира роты.

Для отдыха использовали складки местности и воронки, иногда рыли щели. А вот однажды наша линия обороны оказалась в болоте. Под ногами между кочками стояла вода. Постелили мох, вокруг из болотного торфа насыпали небольшой бруствер. Ночью это укрытие от пуль и осколков покрывали палаткой и здесь отдыхали или прятались при интенсивном обстреле.

Опишу случай, происшедший как-то на нашем участке фронта. На передовую линию под охраной привели солдата-самострела, чтобы расстрелять его на глазах солдат. Конвоиры разрешили ему разуться. И тогда он бросился бежать к немцам. Его стали догонять. А немцы, по-видимому, поняв, что происходит, открыли отсекающий беглеца огонь. Погоню прекратили, залегли и стали стрелять по убегающему - тот упал. Был ли он убит, ранен, или притворился убитым - осталось тайной. Ночью была предпринята попытка забрать тело убитого, но его не оказалось. То ли немцы опередили наших разведчиков и забрали труп, то ли он, если был живым, переполз к немцам - не известно. Говорили только, что командир дивизии был снят после этого с должности.

Многие эпизоды фронтовой жизни стёрлись из памяти. Мне не пришлось испытать горечь и тяготы отступления. Все воинские части, в которых я воевал, вели наступательные бои или находились в активной обороне.

В один прекрасный летний день произошло событие, которое в корне изменило мою судьбу. Командир роты сообщил мне, что меня, как обстрелянного фронтовика, направляют на курсы младших лейтенантов. Отбыть предписывалось немедленно.

В этот день на нашем участке фронта начиналось большое наступление. С раннего утра мощной артподготовкой заговорила артиллерия. Не было слышно отдельных взрывов, а все они слились в непрерывный шум, напоминающий звуки кипящего самовара, усиленные в десятки тысяч раз. Поднятый в воздух воздушный шар с двумя разведчиками в гондоле был через несколько минут подожжён немецким шрапнельным снарядом и мгновенно сгорел. Но разведчики успели спуститься на парашютах.

Сдав оружие, я направился пешком в город Остров, постепенно удаляясь от линии фронта. Артиллерийская канонада становилась всё глуше и глуше, и уже был слышен шелест листвы да немногочисленные, но очень милые моему слуху голоса птиц.

Лес кончился, и дорога вывела меня на небольшую полянку. И что за чудо! Недалеко от дороги стояла, как в сказке, небольшая избушка. Из трубы валил густой дым. Прокукарекал петух... У меня радостно защемило сердце. "Наверное, вот также, - думал я, - и моя мама топит сейчас печь, ждёт меня домой и со слезами на глазах молит о моём спасении".

Да, это была удивительная картина мирной жизни. Ведь уже несколько месяцев я не видел ни одной хаты. Только обгоревшие печи с полуразрушенными трубами, как кресты на погосте, напоминали о том, что здесь недавно была деревня, и что жили в ней люди в трудах и заботах, в радостях и горестях, с надеждой на лучшую жизнь.

Через несколько часов я прибыл в штаб курсов. А вскоре началось обучение, которое продолжалось целых шесть месяцев. Вместо дежурств я получал задания по оформлению комнат и зала - писал на стенах гуашью различные плакаты, иногда оформлял стенгазеты. Фотография Белякова Михаила Егоровича на третьем прибалтийском фронте.

Фотография Белякова Михаила Егоровича на третьем прибалтийском фронте.

Здесь же, на курсах, мне вручили Орден Красной звезды, к которому я был представлен ещё на фронте. Ещё раньше, когда был в разведке, я был награждён медалью "За отвагу".

После окончания курсов нас направили в распоряжение штаба третьего прибалтийского фронта. Путь наш лежал через Ригу. Город немало пострадал во время боевых действий, во многих местах ещё продолжались разборы завалов и ремонт зданий.

Когда мы, три офицера советской армии, шагали по улицам Риги, то жители города нас как бы и не замечали.

Особенно поразило нас безразличие и пренебрежительное отношение к нам со стороны рижанок. Это был такой контраст! Ведь всего лишь день назад, ещё в России, встречая молодых офицеров с боевыми наградами на груди, девушки буквально пожирали нас глазами.

После продолжительной прогулки по городу мы зашли в какое-то учреждение и объяснили, что нам нужно где-нибудь разместиться пообедать. Нас безоговорочно провели в небольшую комнату, быстро освободив стол от каких-то бумаг. Мы, не спеша, поели консервов (наш паёк на дорогу), немного отдохнули. В это время в большой соседней комнате за столами сидели около 15 девушек и сосредоточенно работали с какими-то документами, печатали на машинках. Нам захотелось привлечь их внимание. Но как это сделать? Один из нас был с баяном, и мы попросили его сыграть что-нибудь лирическое. Но вопреки нашим ожиданиям ни какой реакции на задушевные мелодии баяна со стороны девушек не последовало. И нам ничего не оставалось, как собрать свои пожитки и отправиться дальше, в пункт своего назначения.

Тогда мне показалось, что такое поведение рижанок было проявлением их скромности или результатом строгого воспитания. Но на самом то деле, у них проявлялось чувство обострённого национализма, а нас они воспринимали как новых оккупантов.

С этим чувством многие из прибалтов жили со дня Победы до перестройки. А перестройка дала волю этим чувствам. И как результат - независимые государства Прибалтики, ущемляющие интересы русскоязычных граждан.

Первое время мы находились как бы в резерве. Жили на хуторе недалеко от Риги. Меня тогда поразило состояние лесов в окрестностях Риги. Они своей чистотой и ухоженностью напоминали наши российские парки. Здесь было много дачных домиков очень разнообразной и оригинальной архитектуры.

Мне, как офицеру, было определено денежное довольствие, но свой денежный аттестат я выслал родителям и они получали мою зарплату.

Вскоре я получил назначение в отдельный полк связи третьего прибалтийского фронта на должность начальника пункта сбора донесений. Под моим командованием было отделение охраны, отделение девушек, которые обрабатывали всю поступающую корреспонденцию, а также отделение мотоциклистов-фельдъегерей, доставлявших донесения и приказы в воинские подразделения и штабы. Кстати, здесь, на территории нашего двора, я впервые научился ездить на мотоцикле.

Жил я с солдатами в одной комнате, правда, моё спальное место было отделено щитом. Помню, однажды при проверке службы часовых, я застал одного караульного заснувшим на своём посту. Спал он так крепко, что даже и не услышал, как я извлёк затвор из его карабина. Этот случай побудил меня усилить бдительность, и я несколько раз поднимал солдат ночью по учебной тревоге - все быстро вскакивали с постелей, брали оружие и занимали круговую оборону. Командир роты одобрил мои действия.

Я, как офицер, был прикреплён к столовой, в которой питались офицеры штаба третьего прибалтийского фронта. Здесь отлично готовили, было разнообразное меню, и можно было заказывать по желанию различные блюда. А в клубе штаба часто устраивались танцевальные вечера.

Да, штабные офицеры жили совсем другой жизнью. Здесь почти и не пахло войной с её тяготами и кровью. Я же после солдатской фронтовой жизни попал, как мне казалось, в настоящий рай. Правда, было обидно за своих товарищей-фронтовиков, которые, рискуя жизнью, испытывая нечеловеческие тяготы фронтовой жизни, в это время вели кровопролитные бои на фронтах Отечественной войны.

Весна сорок пятого вместе с радостными чувствами, навеянными оживлением природы, несла новую радость - наши войска вели завершающие бои с фашистами. Чувствовалось приближение полной победы над ненавистным врагом.

И вот, наконец-то, она наступила, эта долгожданная Победа! Трудно выразить словами ту радость и ликование, которые мы тогда испытывали. Девятого мая в полку состоялось торжественное построение, с яркой речью выступил наш политрук, затем был праздничный обед и небольшой концерт.

А потом снова продолжалась служба, в прежнем ритме и с не менее строгим выполнением всех уставных требований.

Фотография Белякова Михаила Егоровича после присвоения звания мл.лейтенант.

Через несколько дней наш полк связи со всем оборудованием и техникой погрузили в товарные вагоны и отправили на Дальний восток. Поездка продолжалась больше месяца. В пути следования не раз случались продолжительные остановки на железнодорожных станциях, в тупиках и на переездах. Дни были по-летнему тёплыми. Мы часто ехали на открытых платформах, на которых перевозили автомашины, и любовались красотой сибирской природы.

И вот мы подъезжаем к Байкалу. Как только состав выскочил из окружавших нас гор в долину реки Ангары, на нас обрушился резкий прохладный ветер и тут же сорвал с меня фуражку. Я в растерянности, поскольку для офицера фуражка не просто головной убор, а необходимый атрибут военной формы. Но вот, проехав железнодорожный мост через Ангару, наш состав остановился. Я узнаю о продолжительности стоянки и решаюсь пойти забрать фуражку. Но на мосту путь мне преградили часовые - хождение по мосту запрещено. Я объясняю им, что мне нужно, но они непреклонны.

И тогда я решаюсь перебраться на противоположный берег Ангары по воде. Мне показалось, что сделать это будет легко, поскольку глубина возле моста была относительно не большой: виднелось множество выступающих из воды камней, вокруг которых шумела и пенилась прозрачная вода. Однако течение оказалось настолько быстрым, что буквально сбивало с ног. Несколько раз я погружался в холодную воду с головой, и только камни помогли мне добраться до противоположного берега. Учитывая то, что я почти не умел плавать, этот мой поступок был весьма рискованным.

Я быстро отыскал свою фуражку, но "форсировать" Ангару прежним способом уже ни какая сила меня бы заставить не смогла. Слишком велик был риск. И я пошёл по мосту. Охрана в этот раз мне не препятствовала.

Не успело обсохнуть моё обмундирование, как наш состав вновь тронулся в путь. Железная дорога проходила вдоль берега легендарного озера Байкал. Очень часто мы ныряли в тоннели, где царил полный мрак и дым от паровоза слезил глаза. А, вынырнув из тоннеля, жмурились от яркого солнечного света и блеска воды. То там, то здесь в голубой дали Байкала виднелись небольшие рыбацкие судёнышки, а справа над дорогой нависали скалы, покрытые таёжным лесом.

В Чите нас переселили на несколько дней из вагонов в казармы. Недалеко от них была сопка, с которой хорошо был виден весь город. Вечером со знакомой девушкой связисткой Верой мы пошли на эту сопку, чтобы полюбоваться вечерней панорамой города, сверкающего множеством ярких огней. Это было так красиво и необычно, ведь до этого мы видели города, казавшиеся безжизненными в полной темноте глубокой светомаскировки.

Мы так увлеклись этим зрелищем, что опоздали на вечернюю поверку. Веру за это опоздание посадили на гауптвахту, а меня, как офицера, - под домашний арест. Но через два дня нас снова перевели в эшелон, в одном из вагонов которого была оборудована гауптвахта. Там мы оказались вместе с Верой, так что нам это наказание не казалось обременительным, а наоборот, очень приятным, поскольку мы симпатизировали друг другу.

Следующая не столь продолжительная остановка была в Хабаровске. Далее наш эшелон двигался по китайской территории по направлению к городу Харбин.

Квантунская армия японцев была уже почти полностью разбита, и только японцы-смертники несколько раз обстреляли наш эшелон. В одном ущелье состав остановился, и я с группой солдат был направлен вперёд, чтобы обезопасить дальнейшее продвижение. Нам удалось обнаружить и окружить смертника, который был прикован к пулемёту. Поняв, что его миссия на этом свете окончена, он сам вспорол себе ножом живот.

В конце нашего пути мы прибыли в Харбин и, несмотря на то, что Япония капитулировала, ещё долго находились в этом городе.

Здесь мы впервые увидели капитализм со всеми его проявлениями. Прежде всего, бросалась в глаза огромная разница в обеспеченности разных слоёв населения, бедных и богатых. Повсюду, не только на базарах, но и на улицах города постоянно шла бойкая торговля. Встречали там и русских эмигрантов. Многое удивляло и поражало нас. Это и необычность ярких женских нарядов, и разнообразие различных видов транспорта, в том числе и рикш, перевозящих пассажиров на двухколёсных тележках, и множество борделей с проститутками. Однажды мимо нас проходил пожилой китаец с юной девушкой. Он обратился к нам со следующими словами: "Капитан, (Китайцы всех наших солдат и офицеров называли "капитан") мадам фур-фур хочешь?" Это обращение показалось столь необычным для нас, и мы разразились громким смехом. Ничуть не смутившись, китаец и китаянка пошли дальше.

В сентябре 1945 года Япония капитулировала, но наши войска ещё некоторое время оставались в г. Харбине. В окрестностях Харбина иногда слышалась артиллерийская канонада. Это, по всей вероятности, шли бои между отрядами народно-освободительной армии под командованием Мао Цзедуна и отрядами Чан Кайши. После победы Китайской Красной армии в городе появилось огромное количество портретов Мао Цзедуна.

В Харбине наша рота выполняла странное и непонятное для нас задание. Местному населению был объявлен строгий приказ сдать всю радиоаппаратуру. Мы же принимали сдаваемые радиоприёмники и складывали их на полках какого-то склада. А когда к власти в Китае пришла китайская освободительная армия во главе с Мао Цзедуном, мы получили новый приказ - вернуть населению их приёмники.

Выполнять эту работу нам помогали японцы. Они оказались очень исполнительными, любопытными и сообразительными. Помню, был у меня дамский никелированный семизарядный наган. И как-то я позволил им посмотреть его. Так они быстро разобрали его по частям, а когда я прикрикнул на них, сумели мгновенно собрать.

Жили мы в каком-то небольшом молельном доме. Стены его внутри были украшены множеством китайских иероглифов. Впереди перед входом висел колокольчик, от которого спускалась толстая верёвка, а рядом стояла большая урна для пожертвований. Мне не раз приходилось наблюдать, как местные жители, не-то китайцы, не-то корейцы, подходили к молельному дому, звонили в колокольчик, дёргая за верёвку, и опускали в урну монетки. А затем, сложив руки перед грудью, что-то говорили, обращаясь к своему богу. (Наши солдаты научились извлекать монеты из урны и с успехом расходовали их на покупку семечек).

Молельный дом с задней стороны был соединён восьмиметровой застеклённой галереей с небольшим помещением, внутри которого была установлена широкая полка. На ней мы, два офицера, обычно и укладывались спать. Ну а наши солдаты жили рядом в небольшом домике, похожем на сторожку. Тогда я не понимал, что это было кощунством. Своим присутствием мы оскверняли это святое для верующих место.

В октябре 1945 года нашу часть вернули в Россию. Я, как и все, вёз из Манчжурии "трофеи": парадную офицерскую саблю, шёлковое кимоно, которое носят японки, и коробку химических карандашей, которые потом успешно продал на железнодорожных станциях (в то время был большой дефицит чернил).

Теперь решалась судьба дальнейшей дислокации нашего подразделения. Поговаривали, что нас могут отправить на Сахалин или Курильские острова. Такая перспектива дальнейшей службы многих из нас не устраивала. Мне тоже очень хотелось вернуться на родину, к своим родителям.

Поразмыслив, я пошёл в медсанбат. Подойдя к дверям, услышал откровенный разговор врачей, в котором чувствовалось "чемоданное" настроение, желание поскорее вернуться домой. Открыв дверь, я сходу заявил, что тоже хочу домой. После непродолжительного осмотра моих ранений, они определили меня ограниченно годным к военной службе в мирное время.

Меня откомандировали в подмосковный резерв офицеров связи. Наши казармы находились вдали от населённых пунктов. От безделья некоторые офицеры уходили в соседние деревни и развлекались там, как могли. Появились случаи пьянства. Может быть, ввиду этих фактов нарушения воинской дисциплины, а может быть, по усмотрению высшего командования к нам прибыла большая комиссия из врачей и военных, которая и определила дальнейшую судьбу каждого из нас.

Мне предложили должность преподавателя в суворовском училище, но я попросил, чтобы меня демобилизовали. Члены комиссии удовлетворили мою просьбу. В феврале 1946 года я вернулся домой. Фотография Белякова Михаила Егоровича после демобилизации

Фотография Белякова Михаила Егоровича после демобилизации

В Устюженском райвоенкомате меня направили на медицинскую комиссию, которая признала меня инвалидом третьей группы.

Чувство радости переполняло моё сердце, что я снова дома, со своими родителями. Какое это счастье, после долгих лет разлуки, после всего, что пришлось пережить на полях сражений, вернуться к родному очагу, где всё так знакомо и так мило, где прошло моё безмятежное детство!

Наше хозяйство было в исправном состоянии. Как и прежде родители держали корову, овец, кур, что обеспечило нам нормальное пропитание.

В течение февраля и марта мы с отцом упорно трудились по достройке летнего пятистенка, купленного ещё до войны. Он представлял собой сруб из неотесанных брёвен, без окон и дверей, без пола и потолка. Прежде всего, нужно было настелить пол и потолок. Недалеко от деревни (около километра) был лес, где мы срубили ели, распилили их там же продольной пилой на плахи. А делалось это так. Сначала с бревна снимали кору (корили), потом бревно обтесывали с двух противоположных сторон. На одной стороне при помощи намазанного углём шнура отстёгивали прямую линию и вкатывали бревно на высокие козла. Я с пилой становился сверху, отец внизу. Так мы пилили несколько дней. Потом эти плахи по одной отвозили на двух парах лыж домой. Настелив пол и потолок в обеих комнатах, приступили к устройству окон и дверей. Моей первой пробой способностей в столярном деле было изготовление двухстворчатой филенчатой двери из кухни в зал. Она, как мне кажется, удалась, и я долго гордился этим. Нам оставалось обтесать стены, сколотить рассохшийся пол и потолок, проконопатить пазы, сложить печь. Этим мы занимались уже летом, в свободное от работы в колхозе время.

Сразу после демобилизации я решил продолжить своё образование на заочном обучении. Чтобы восстановить свои знания для сдачи вступительных экзаменов в институт, я в мае месяце несколько дней посещал занятия в десятом классе. Ближайшая средняя школа находилась в посёлке Сандово (на расстоянии 12 километров). Директор школы с опаской разрешила мне посещать уроки, она боялась дурного влияния на учеников с моей стороны. Однако её опасения были напрасны. Напротив, как я потом узнал от Риммы (сестры моей будущей жены), которая училась в том же десятом классе, - с появлением молодого подтянутого парня в офицерской форме многим ученикам (особенно девочкам) неудобно стало приходить в школу с неподготовленными уроками и получать двойки.

Летом этого же года я успешно сдал вступительные экзамены в Череповецкий учительский институт на заочное отделение физико-математического факультета. Через некоторое время наш факультет перевели в Вологодский пединститут. Однако оканчивал учительский институт я уже в Ленинграде при Государственном пединституте имени Герцена.

А произошло это так. На первой экзаменационной сессии в Вологде я встретил Быстрову Катю, с которой вместе учились ещё до войны в Устюженском педучилище. Она мне нравилась, и мы с ней часто встречались после лекций. Но вот однажды я увидел её подругу, которая поразила меня своей красотой, и влюбился в неё, как говорят, с первого взгляда. Однажды представился случай проводить её, и я почувствовал, что она не отвечает мне взаимностью. Испытывая угрызения совести и чувство неразделённой любви, я на следующий день забрал документы из института и сразу же выехал в Ленинград, где без особых сложностей меня зачислили в Ленинградский пединститут.

Несколько слов об учёбе. Во время зимней десятидневной и месячной летней сессий нам читали лекции, которые я тщательно конспектировал. В конце сессий после трёхдневной самоподготовки сдавали экзамены или зачёты. Напряжение было очень большое. Во время одной из летних сессий я попал в больницу с воспалением лёгких, поэтому учительский институт я закончил вместо трёх лет через четыре года.

С 1 сентября 1946 года вся моя дальнейшая жизнь была связана со школой. Несколько лет я работал учителем в Никольской семилетней школе. Преподавал физкультуру, рисование, историю и географию. Моими коллегами были учителя, которые меня учили в пятом-седьмом классах. Это Введенский Борис Семёнович, его сестра Александра Семёновна и зять Алексей Иванович. Историю преподавала Ершова Антонина Аркадьевна, с которой мы вместе учились в этой же школе. Фотография Белякова Михаила Егоровича с учителями и учениками Никольской школы

Фотография Белякова Михаила Егоровича с учителями и учениками Никольской школы

Работал увлечённо. Особенно любил уроки физкультуры, на которых часто проводил с учениками военизированные игры. Любил проводить уроки географии, а вот в преподавании истории древнего мира испытывал трудности, так как историю приходилось учить перед уроками, и иногда забывал даты, имена и фамилии. Неудобно пользоваться на уроке конспектом, поэтому некоторые даты и имена я записывал на небольших табличках, которые укреплял на доске по мере изложения нового материала.

В то время мы, учителя, проводили большую общественную работу. Один-два раза в месяц ставили пьесы в сельском клубе. Зрителей всегда было много, и наши выступления смотрели с интересом. Сельский клуб тогда жил полноценной жизнью, был действительно местом отдыха и развлечения для населения, особенно для молодёжи.

Приходилось выполнять и другие, но мало приятные поручения, например, подписку населения на облигации займа. Высшие органы государственной и партийной власти спускали разнарядку (определяли сумму подписки), а местные власти для страховки увеличивали её. Мы же вынуждены были с помощью уговоров, а иногда и угроз осуществлять эту подписку. Бывало, зайдёшь в избу, а там куча полуголых детей сидят по лавкам. В доме хоть шаром покати - пусто. Кроме рваных фуфаек да подшитых валенок, да нескольких горшков - ничего нет. А мы называем хозяину сумму подписки. Уговариваем, а у самих сердце разрывается от жалости к этим несчастным колхозникам.

Колхозы после войны были очень бедными. Выращенный урожай, молоко, мясо сдавали государству. Было установлено незыблемое правило: полностью выполнить план по сдаче сельхозпродукции. На трудодни почти ничего и не оставалось. Это потом, при Хрущёве, колхозникам стали оплачивать их нелёгкий труд деньгами, начали выдавать паспорта.

У меня в школе было партийное поручение: один раз в неделю проводить политзанятия с коммунистами и активом колхоза сначала в деревне Сычёво, а потом в деревне Иванцево. Они находились на расстоянии около шести километров от Николы. Зимний день очень короток, поэтому в любую погоду я отправлялся в ночную тьму по дороге, часто занесённой снегом. Шёл через поля, перелески, в полной тишине, которая нарушалась только скрипом снега под моими ногами. Занятия начинались в шесть часов вечера и продолжались один-два часа. Затем я снова спешил домой.

Однажды во время такой "прогулки" я был немало напуган. Дорога проходила возле опушки леса. Луна щедро освещала её и вершины деревьев, покрытых снежной ватой. Вдруг тишину леса нарушил тяжёлый скрип снега под ногами медленно идущего зверя. Я остановился, громко крикнул. Зверь замер, но вскоре снова послышались его шаги. "Кто бы это мог быть? - думал я. - Медведи, наверное, уже устроились в своих берлогах. Значит это лось или волк..." Я был безоружен, и казалось, единственным спасением от хищника было побыстрее залезть на дерево. Ускорив шаг, стал посматривать на небольшие берёзки, кое-где стоявшие возле обочины. Но вот дорога, минуя лес, вывела на поляну. Шаги зверя остались позади, опасность миновала... После этого случая я стал ходить на занятия вооружённым.

В период моей послевоенной юности мне нравились некоторые девушки, но настоящей влюблённости я не испытывал. Бывая в гостях в деревне Воротишино у своей двоюродной сестры Паши, я прогуливался с Кувакиной Талей, которая потом вышла замуж за моего двоюродного брата Петю. В Осиновике я провожал Грибушину Нину, в деревне Гора я симпатизировал своей соученице по педучилищу Кузнецовой Тоне. В Николе мне нравилась Ершова Тоня и моя будущая жена Квашенникова Зоя.

Постепенно к Зое я как-то прикипел. Она тронула меня своей нежностью, преданностью и большой любовью ко мне. 31 мая 48года мы поженились. Сначала жили в Страшкове во вновь отстроенном летнем пятистенке. А через несколько месяцев переехали в Николу. До нашей женитьбы Зоя работала зав. клубом, а её родители Семён Иванович и Прасковья Васильевна работали на почте. Они были по тому времени весьма прогрессивными хозяевами: занимались пчеловодством, первыми в нашем северном крае начали культивировать помидоры.

После нашей женитьбы они взяли Зою к себе на почту и через некоторое время попросили перевод на другое почтовое отделение в деревню Мерёжа. А моя Зоя осталась заведовать почтой в Николе. С этого момента мы стали жить в небольшой комнатке при почте.

Жили мы в любви и ласке. Она звала меня ласково Милюсечка. И только когда была чем-то недовольна, то называла меня Милюха. Я же звал её по-разному - когда Зоинька, а когда Зонечка. Хотя мы были хорошо обеспечены, получали стабильную зарплату, иногда продовольственную помощь от моих родителей, но не хотели, чтобы наш двор был пустым, а огород зарастал бурьяном. Тесть оставил нам свою пасеку, и у нас всегда был свой мёд. В огороде выращивали овощи, картошку. Держали кур, козу, откармливали поросёнка. Все работы по домашнему хозяйству, кроме заготовки дров и корма для козы и ухода за пасекой, лежали на Зое. Её мать (светлая ей память) приучила её к домашнему труду. Я же, наверное, мало помогал по хозяйству, но жалоб от неё никогда не слышал.

В 1950 году меня перевели в Подольскую семилетнюю школу на должность завуча. Коллектив учителей был очень дружный. Я преподавал математику, посещал и анализировал уроки, составлял расписание занятий. Директором была добрая и порядочная женщина, муж её преподавал физику, а их единственный сын учился в школе. И вот он, симпатичный и физически очень развитый и рослый мальчик, влюбился в молоденькую учительницу начальных классов. Когда родители узнали об этом, они потребовали от учительницы прекратить этот любовный роман. Не знаю, как после этого повела себя учительница с сыном директрисы, но результат был трагическим: однажды мальчик повесился на крыльце собственного дома.

Жили мы в посёлке Ильинское в небольшом домике, состоящем из двух комнат и кухни с русской печкой. (В соседней комнате жила учительница начальных классов со своим мужем). Здесь и родился наш первый сын Сашенька.

Теперь мы находились на расстоянии пятнадцати километров от моих родителей. Несколько раз я ездил к ним на школьной лошадке. Такие поездки были сопряжены с немалыми трудностями, так как лошадь была, как у нас говорили, с зароком. Всю дорогу она шла только шагом. Попытки же пустить её рысью всегда оканчивалась неудачно: после того, как кнут проходился по её спине, она останавливалась, и никакие удары кнута не могли заставить её тронуться с места. Однако обратно домой она обычно шла значительно быстрее.

Работая в Подольском, я загорелся желанием купить себе мотоцикл и поехал за ним в Вологду. В продаже были мощные и дорогие мотоциклы Иж-49. У меня тогда не хватало денег, и я телеграммой попросил маму срочно выслать мне недостающую сумму. Наличных денег у неё не оказалось, а деньги можно было снять только в сберкассе на станции Сандово, что в двенадцати километрах от Страшкова. Так мама, не сказав отцу, сбегала в Сандово, отправила мне деньги и к обеду вернулась домой, удивив своей оперативностью отца и соседей. Вот такой заботливой и любящей меня была моя мама!

Через два года меня перевели директором в Мартыновскую семилетнюю школу, прежний директор которой был уволен за то, что, будучи пьяным, утерял месячную зарплату учителей. Школа находилась в противоположном конце нашего района, так что теперь меня отделяло от родительского дома расстояние в шестьдесят километров.

Школа была маленькая, размещалась в двух больших деревянных домах в сосновом лесу недалеко от деревни Липенка. В ней обучалось около ста учеников. Я преподавал физику, математику, физкультуру и труд. Зое разрешили проводить уроки рисования.

В деревне Липенка была своя парторганизация. Я был избран её секретарём. Помню, как, получив известие о смерти Сталина, мы собрали экстренное открытое партсобрание в здании сельсовета. Я выступил с информацией о смерти выдающегося вождя всех народов, (как мы тогда считали) горячо любимого товарища Сталина. Я тогда искренне прослезился.

В первый же год работы в Мартыновской школе я попросил приехать и жить вместе с нами моих родителей. Они заколотили свой дом в Страшково и приехали к нам. Сначала всё было хорошо. Но отец, почувствовав свою зависимость от нас, оторванность от давно обжитого дома, ничего не сказав, однажды исчез. Я в замешательстве. Где искать? Лишь через несколько дней мама открыла мне секрет: отец ушёл домой. А весной мы переправили домой и маму.

Сашеньке исполнилось уже два года, и он начал как-то сразу чётко говорить целыми предложениями. А ещё через год он освоил езду на трёхколёсном велосипеде. В четыре года он научился кататься на лыжах, и когда я проводил уроки физкультуры, он ездил на своих лыжах вместе с нами.

Однажды, когда мы оставили его одного дома, он долго сидел у окна, ожидая нашего прихода, и увлечённо работал ножницами: расстриг на мелкие кусочки всю шторку. А другой раз, вернувшись домой, мы его не нашли. Как мы тогда испугались! И лишь когда услышали глубокий вздох, обнаружили его спящим в тёмном углу под лавкой - он играл там с котёнком и уснул.

А вот ещё чем запомнился период работы в Мартыновской школе, так это рыбалкой. Зимой мы шли на реку Мологу, что в трёх километрах от нашего села. Долбили проруби, погружали в них большие вятеря с пятиметровыми крыльями (у нас их называли кужами). На другой день извлекали кужу из проруби и вытряхивали рыбу, а потом кужу снова опускали на дно реки. Улов был сказочно богат. Лещи, судаки и налимы к весне заполнили большой деревянный сундук. И тогда Зоя с подругой отвезли рыбу в Ленинград и продали там на рынке.

Я увлекался технической литературой. Моими любимыми журналами были "Наука и жизнь" и "Техника молодёжи". Прочитав однажды статью об устройстве аэросаней, я загорелся идеей сделать себе такие же. Изготовить лыжи, корпус, установить двигатель от мотоцикла не представляло большого труда. Самым сложным было сделать воздушный винт точно по указанным размерам и форме.

Наступило время опробовать аэросани. Я завёл мотор, и сани плавно заскользили по снегу, а потом и по укатанной дороге. Вскоре меня постигла неудача: на спуске к мостику сани разогнались, винт ударился о перила моста и разбился вдребезги. Пришлось затащить сани в соседнюю кузницу. В это время в школу прибыл инспектор РОНО, однако, это меня нисколько не смутило. Я всю ночь готовил новый винт, но из-за спешки качество его было значительно хуже первого. Установив винт на аэросани, снова пустился в путь. Но тут новая неприятность - кончился бензин. Я вынужден был оставить сани в кустах недалеко от дороги, а сам отправился домой пешком. Утром, взяв топливо, я вытащил сани, заправил бак бензином, завёл мотор, но сани не скользили. Дело в том, что наступило резкое потепление, снег сделался сырым и стал прилипать к лыжам. С этого дня он начал таять и таять, а мне больше так и не удалось прокатиться на аэросанях. Я снова переставил двигатель на мотоцикл.

Удалённость от родительского дома, от друзей детства тяготила меня. Я попросился у зав.РОНО перевести меня в Растороповскую школу, расположенную на окраине деревни Крестцы, что в десяти километрах от родителей. Фотография Белякова Михаила Егоровича с учителями и учениками Растороповской школы

Фотография Белякова Михаила Егоровича с учителями и учениками Растороповской школы

Просьба моя была удовлетворена. В 1955 году я пришёл в школу, где ещё до войны давал первые уроки в период педагогической практики. Здесь работали опытные учителя с большим стажем.

В 1956 году, через пять лет после рождения Саши, уже в Крестцах у нас родился второй сын Толенька. Он был очень послушный, начал очень рано говорить, но речь была поначалу очень неразборчивой.

После окончания учительского института я несколько лет не учился, а потом, будучи уже в Крестцах, поступил в тот же Ленинградский педагогический институт им. Герцена, чтобы получить законченное высшее образование. Учился снова заочно на факультете физики.

Самым трудным для меня было обеспечение школы дровами. В эти годы большое внимание уделялось трудовому воспитанию. Организовал строительство школьной мастерской, приобрёл необходимые инструменты и станки для столярного и слесарного дела, доски, фанеру. Силами учеников изготовили столярные верстаки. Процесс изготовления верстаков был организован в виде игры в "завод". Все ученики шестого и седьмого классов были разбиты на бригады. Каждая бригада получила задание по изготовлению деталей. Более сложные детали изготовляли мальчики седьмого класса. Работу принимала группа ОТК. Когда все детали были изготовлены, ученики седьмого класса приступили к сборке. Было изготовлено шестнадцать верстаков. Мне удалось также получить в Ленинградском пединституте два токарных станка.

Инженер районного узла связи разрешил мне забрать списанную полуторку. С помощью местного шофёра за умеренную плату машина была отремонтирована, и я сам стал выполнять на ней некоторые хозяйственные работы.

С этой машиной связаны у меня очень тяжёлые воспоминания. А случилось вот что. Однажды я погрузил в кузов сено, усадил в кабину рядом со мной Сашу и Толю и поехал к родителям. На дороге был крутой спуск, а впереди узкий мостик. Я надеялся благополучно спуститься на первой скорости, притормаживая ручным тормозом (ножной тормоз не работал). Однако машина стала набирать скорость, а ручной тормоз не мог её погасить. Справа от моста была яма, слева - большая лужа немного ниже уровня моста. Инстинкт самосохранения заставил меня принять влево. Но я не рассчитал, у руля был люфт, и машина опрокинулась с мостика в эту лужу. Падение было мягким - сено смягчило удар. Ребята упали на меня, никто из нас к большому счастью не получил травмы. Через правую дверь мы благополучно выбрались из машины. Проезжавший мимо колёсный трактор вытащил машину из лужи и на тросу отбуксировал в деревню к моим родителям. Потом, обдумывая случившееся, я пришёл к выводу, то вместо первой скорости при спуске ошибочно включил третью. И даже теперь, когда вспоминаю этот случай, становится как-то не по себе.

В эти годы я очень увлекался охотой. Да и Саша тоже любил ходить со мной на тетеревов и уток. Весной - на тетеревиных токах, а зимой - на лесных полянах, окруженных молодыми берёзками, я заранее устраивал шалаши. Рядом на ветках берёзок укреплял самодельные чучела тетёрок, сделанные из чёрной ткани и ваты. Ранним утром, ещё до рассвета, мы затаивались в шалаше в ожидании появления тетеревов. Обычно на рассвете на полянке появлялся тетерев, который своим чуфыканьем созывал соперников. Когда меж ними разгорался бой, можно было стрелять. Утром сражение утихало, и мы, собрав трофеи, возвращались домой.

А однажды около наших самодельных тетёрок на ветку взгромоздился огромный глухарь. Он стал моим самым крупным и памятным охотничьим трофеем.

Этой охоте я посвятил тогда одно из своих стихотворений, написанное в 1964 году.

В воскресенье утром рано

Ружья мы берём

И проторенной тропою

К шалашам идём.

Тишь кругом.

Морозец красный

Тихо щиплет нос.

Значит, будет день прекрасный,

Радостный для нас.

В шалаши садимся тихо.

Тишина стоит.

Каждый звук в лесу мы слышим.

Вот сосна шумит,

Вот в деревне пёс залаял,

Прокричал петух.

Но не эти звуки слушать

Напрягаем слух.

Очень тихо время тянет.

Вдруг косач запел.

Грузно тетерев садится -

Выстрел прогремел.

И счастливые с охоты

Мы идём домой.

Щедро солнце освещает

Путь и твой, и мой.

Нам всегда докучала продолжительная холодная и вьюжная зима. Поэтому появление первых признаков весны радовало душу и поднимало настроение. Весна в северных районах приходит неожиданно и протекает очень стремительно. Не успел стаять снег, как появилась нежная зелень на ветках берёзок. Скворцы своей трелью нарушают утреннюю тишину. На речке быстро сходит лёд, и обширное болото, расположенное недалеко в низине за школой, всё покрывается сплошной гладью вешней воды. В ней красиво отражаются высокие серебристые облака и как бы опрокинутые берёзки. С радостным кряканьем пролетают стаи уток и с шумом шлёпаются в воду.

В это время я срочно сооружал лодку из листа фанеры. Мы с Сашей спускали её на воду и плавали по бескрайним просторам разлива. У каждого было ружьё. Во время одного из таких путешествий Саше удалось подстрелить утку.

В 1959 году мой отец, Егор Осипович, серьёзно заболел. У него признали сердечную астму, цирроз печени. В местной больнице не было квалифицированного врача, и мы решили отвезти его в Ленинград. Приехав в Ленинград, я вызвал скорую помощь, и отца госпитализировали. (Другим путём поместить его в Ленинградскую больницу без направления было бы невозможно). Поручив дальней родственнице Пане навещать его, я вернулся домой.

Отца подлечили, и через месяц он вернулся домой. Прошёл ещё год. А вот как-то летом он сходил в ближайший лесок за малиной, после возвращения ему опять сделалось плохо, и мы отвезли его в местную больницу. На другой день утром я пришёл проведать отца и увидел его лежащим на койке под окном - испытывая сильную боль и одышку, он попросил сестёр вынести кровать на улицу. Врач, признав отца безнадёжным больным, посоветовал забрать домой.

Помню, тогда к нам в дом пришло много людей, как бы проститься с умирающим. Отец был в полном сознании. По его настойчивой просьбе мама подала ему рюмку водки. Тогда он бросил её на пол и потребовал стакан водки. Посовещавшись с мамой, мы подали ему водку в стакане. Выпив её, он как бы ожил. Приподнялся и сел на постели. Призвав нас встать поближе, он произнёс очень чётко своё предсмертное завещание: "Люди добрые, Мишенька, Настенька, Зоя, наступают последние минуты моей жизни, и я скоро покину этот мир. "Костлявая" уже стоит у моего изголовья. Я прощаюсь с вами и прошу, не поминайте меня лихом. Простите, если кого обидел словом или делом. Настенька, спасибо тебе за всё доброе, что ты для меня делала, и прости меня за всё за всё. Мишенька и Зоя, заклинаю вас, берегите маму. Вы для неё единственная опора и отрада. Ведь больше у неё никого нет. Живите дружно и счастливо, и иногда вспоминайте меня по-доброму. И пусть благословит вас Бог". Он говорил ещё что-то, но рыдания не позволили мне услышать всё до конца.

Вскоре все разошлись по домам, и отец попросил постелить ему на полу. Примерно через час мы с Зоей, мамой и Карасёвой Нюрой вышли на кухню перекусить. В это время услышали резкий удар о пол. Это отец, не имея, по-видимому, сил терпеть сильную боль, отбросил подушку, приподнял голову и с силой ударил ею об пол. Пока мы подбегали, он успел удариться ещё раз. После этого папа был без сознания и через несколько минут скончался. Умер он 4 августа 1960 года в возрасте 66 лет. Похоронили отца на кладбище Голенево близ села Никола. Я установил на могиле деревянный крестик и оградку, которые через несколько лет сгнили.

Уже живя в Днепродзержинске, мы с Сашей привезли металлический памятник, соорудили металлическую ограду. А ещё через несколько лет на могилку упала вековая ель, смяла и разворотила своими корнями оградку и памятник. Когда мы с Толей в следующий раз приехали из Днепродзержинска на родину, то убрали железный памятник, а на его месте установили крест из нержавеющей стали. Хотя бы так я смог увековечить память о моём отце - великом труженике и мученике.

В 1965 году Саша закончил седьмой класс, а Толя перешёл в третий. Перед нами возникла проблема - где дальше учиться Саше. Ближайшая средняя школа находилась в Сандове (в шестнадцати километрах от Крестец). Перспектива жить отдельно нас не устраивала. И мы с Зоей решили переехать туда, где есть средняя школа.

Подумывали переехать в город Череповец, но попытка вступить там в жилищно-строительный кооператив не удалась. Тогда я поехал на разведку в южные края. В Донецке работу можно было найти, но были трудности с жильём. А вот в Жданове обе эти проблемы решались, и я вернулся домой с намерением переехать в этот приморский город.

И вот мы с Зоей сели на машину (к этому времени мы приобрели Запорожец) и поехали на юг. Первую остановку сделали в Курске - там жил Зоин родной брат Николай. Попытка обосноваться в Курске тоже оказалась нереальной из-за высокой стоимости квартир. Николай посоветовал нам заехать в Днепродзержинск, так как там живут его друзья, и им там нравится. Мы так и поступили. Приехав в Днепродзержинск, мы быстро нашли квартиру на берегу Днепра, договорились о моей работе. После этого вернулись домой. О поездке в Жданов мы больше и не думали, так как оставалось всего несколько дней до начала учебного года.

Дома оказалось, что мне не хотят давать увольнение с работы и не снимают с прописки. Тогда я по телефону обращаюсь за консультацией к областному прокурору. Он на моё обращение говорит и повторяет несколько раз: "Поступайте по закону". А какие они эти законы? Тогда мы уезжаем, не снявшись с прописки.

Первый год в Днепродзержинске был самым трудным. В течение этого года мы сменили пять квартир. Хорошо, что весь наш скарб я мог перевозить на своём Запорожце за одну ходку. Саше и Толе пришлось учиться в разных школах далеко от квартиры. Я тоже трудно привыкал к работе в городских условиях, преподавал физику и труд в СШ ?19. Зое довелось поработать в бригаде маляров-штукатуров. Только потом она стала работать секретарём сначала в школе, а потом в ГОРОНО.

Через год мы получили трёхкомнатную кооперативную квартиру. А меня перевели завучем в среднюю школу-новостройку ?13. Директором школы был Кальянов Анатолий Терентьевич. Он обладал незаурядным талантом организатора, педагога, писателя и художника, хотя последние два дарования из-за недостатка времени для творческой работы не развились в полную силу. Когда в 1971 году его перевели на должность зав. ГОРОНО, меня назначили директором на его место.

Фотография Белякова Михаила Егоровича с учителями и учениками СШ ?13 г.Днепродзержинска

Радостным событием в нашей жизни был переезд из Ангарска в наш город на постоянное жительство родной Зоиной сестры Риммы с мужем Михаилом и сыном Валерой.

Римма закончила Ленинградский мединститут. Будучи студенткой, вышла замуж за Монгустова Михаила Александровича, который в то время учился в Ленинградском мореходном училище. После окончания училища Михаил служил на Балтийском флоте, а Римма работала санитарным врачом в городе Таллине. Потом Мишу перевели на Тихоокеанский флот (жили на Камчатке). После демобилизации Миши они некоторое время работали в Ангарске.

Первое время они жили вместе с нами, но вскоре получили квартиру. Мы вместе проводили свободное время, отмечали праздники, ездили на родину, на море, вместе собирали грибы и рыбачили.

Римма работала педиатром в детской поликлинике, а Михаил вначале мастером на стройке, затем начальником гражданской обороны в тресте Дзержинстрой. Валера окончил школу, а затем наш индустриальный институт и был направлен на работу в Таллин.

Тоска по родине и желание жить вместе со своим единственным сыном Валерием побудило их вернуться на родину, и в 1990 году они переехали в Череповец.

Через два года после нашего приезда в Днепродзержинск Саша с серебряной медалью окончил десятый класс СШ ?13. Попытка поступить в Днепропетровский университет не удалась - не хватило баллов, а, кроме того, в то время действовал классовый отбор. Охотнее принимали детей рабочих. (Об этом мне намекнули в приёмной комиссии). И тогда Саша поступил в Днепродзержинский металлургический институт на вечернее отделение.

Толя учился хорошо и охотно, с ним у нас не было проблем. Мы с Зоей очень хотели, чтобы он стал врачом. Он прислушался к нашему мнению и, окончив в 1973 году десятый класс СШ ?13 с золотой медалью, подал документы в Курский мединститут.

В это время нашу семью постигло большое горе. 25 июля 1973 года после непродолжительной болезни умерла Зоинька... Однажды у неё внезапно начались сильные боли в животе - почечная колика. Скорая отвезла её в первую городскую больницу. Через несколько дней состояние улучшилось, и у меня появилась надежда на её скорое выздоровление. В этот день мы с Риммой и Мишей уехали на рыбалку. А когда вернулись, то застали её в очень тяжёлом состоянии в палате реанимации. Врачи скорой помощи на время вернули её к жизни. Всю ночь и весь день я пробыл у её постели. Она была в каком-то полусонном полубессознательном состоянии, ни на минуту не отпуская меня от себя. Почему-то называла меня папочка и беспрерывно меня целовала. В этот же день её не стало. Безутешным было наше горе. Успокаивало меня лишь то, что дети были уже большие.

Толя поступил в Курский медицинский институт. А золотая медаль, которую он прочил маме на зубы, так и не пригодилась. А как потом выяснилось - медаль вовсе не золотая, а только слегка позолочена.

О дальнейшей жизни своих детей я писать не буду. Быть может, они сами когда-нибудь поведают своим детям и внукам историю своей жизни.

Время шло, и боль утраты постепенно стала утихать. Жизнь продолжалась.

После смерти моего отца и нашего переезда в Днепродзержинск мама осталась жить в Страшково одна. Она продала половину своего дома, но по-прежнему исправно вела хозяйство, держала небольшую пасеку. Ну а мы каждое лето проводили у неё в деревне. На зиму мама иногда приезжала в Днепродзержинск, а уже после смерти Зои она заколотила свой дом и переселилась к нам навсегда. Потом вместе с нами мама в последний раз навестила свою родину.

Последние два года своей жизни она сильно болела, совсем потеряла зрение и память, но терпеливо переносила свою болезнь. Скончалась она 26 декабря 1978 года в возрасте восьмидесяти лет.

В школу, где я работал, пришла новая завуч Соловьёва Людмила Андреевна. Совместная работа сблизила нас, и примерно через два года мы поженились.

Людмила родилась в Днепродзержинске. В годы войны вместе с родителями была в эвакуации в Алтайском крае. В 1944 году вся семья возвратилась в родной город. Получила высшее образование в Днепропетровском университете, вышла замуж за геолога. Вместе с мужем - руководителем геологической партии "кочевала" по Союзу. После семи лет совместной жизни вместе с сыном "сбежала" к родителям. Преподавала историю в школах Днепродзержинска. Её сын Виктор - инженер-строитель. Живет и работает в городе Николаеве.

В 1976 году перед началом учебного года в школу приехал инспектор ОблОНО - ярый националист. На совещании директоров он подверг меня оскорбительной критике. Тогда я подал заявление с просьбой освободить меня с должности директора.

Три года я преподавал физику сначала в СШ ?1, потом в СШ ?18, а за год до выхода на пенсию уволился из школы и принял должность директора вновь открывшегося тогда клуба "Юный техник". Здесь была спокойная творческая обстановка. Свои модели мы неоднократно демонстрировали на городских и областных выставках детского технического творчества.

Через год после выхода на пенсию из материальных соображений я уволился с этой работы и поступил на должность заведующего музеем трамвайного управления. Когда началась перестройка, это как-то вдохновило людей, появилась надежда на быстрое улучшение жизни. Музей привлёк внимание работников трамвайного управления, а также городской и областной общественности.

Наше трамвайное управление достойно встретило свой пятидесятилетний юбилей. Появились новые хорошо оснащённые цеха, увеличилась протяжённость трамвайных путей, а трамвайный парк пополнился новыми чешскими трамваями, повысилась культура перевозки пассажиров. Для укрепления здоровья и для отдыха трамвайщиков на берегу Днепродзержинского водохранилища построили прекрасную базу отдыха "Мрiя".

За высокие производственные показатели трамвайное управление было награждено переходящим Красным Знаменем от имени ЦК КПСС, Совета Министров СССР, ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ. Все эти достижения и празднование юбилея были широко освещены мною на стендах музея.

Шло время. Обещанная перестройка оказалась фикцией. Потом последовал распад СССР. На фоне общей разрухи трампарк тоже пришёл в упадок и стал превращаться в кладбище поломанных трамваев. Из-за остановки предприятий городской бюджет оскудел. Зарплату трамвайщикам стали задерживать по полгода.

Музей тоже пришёл в упадок. Однажды весной сильно протекла крыша, и многие экспонаты пришли в негодность. А всё, что уцелело, пришлось перенести в безопасные участки. Была попытка отремонтировать кровлю, но после этого она стала протекать ещё больше. Дальнейший ремонт всё время откладывался из-за отсутствия средств.

До августа 1998 года я оставался на должности заведующего музеем, надеясь после ремонта крыши и помещения музея восстановить его экспозиции и уже тогда, с чувством исполненного долга, взять расчёт. Но моя мечта так и не сбылась.

* * *

Теперь, когда я закончил своё повествование, хочу поделиться своими раздумьями о жизни, о социальных и нравственных проблемах.

Детство, пожалуй, самый прекрасный период в жизни человека. Каким бы невеселым и нелегким оно порой не было, но вспоминается все же в радужных красках. Тем более что моё детство проходило на фоне живописной сельской природы, в окружении простых, но добрых и мудрых людей и любящих меня родителей. Так уж сложилось, что я был единственным ребёнком в семье, но это не сделало меня эгоистом и лентяем, как это порой бывает в семьях с одним ребёнком.

Я был примерным пионером, а потом и комсомольцем. Пропаганда того времени всецело владела моим сознанием. Видя порой вопиющие несправедливости колхозной жизни, ставшей почти крепостной, я относился к этому, как к исторической необходимости, надеясь на лучшее будущее. Но, всё же, часто задумываясь об этом, говорил: "Как жаль, что с нами нет Ленина, он то уж не допустил бы таких ошибок".

Юность моя была опалена войной, ставшей для всех суровым испытанием. Однако судьба оказалась благосклонной ко мне - я был трижды ранен, но вернулся живым.

В 1947 году я вступил в компартию. Добросовестно выполнял все партийные поручения, пропагандировал марксистско-ленинское учение, считая его единственно правильным, хотя мне и с трудом верилось в возможность построения коммунистического общества, где каждый будет получать всё по потребностям.

Однако, после выступления Хрущёва на съезде партии с разоблачением культа личности Сталина и его преступлений перед партией и народом, у меня появилось критическое отношение к действиям секретарей ЦК, но отнюдь не к коммунистическим идеям.

Непредсказуемые и часто ошибочные действия Хрущёва, потом пустозвонство Брежнева и славословие в его адрес, стали вызывать у меня чувство сожаления, что во главе государства оказались такие люди. Не только я, но и большинство людей свыклись, стерпелись и утратили способность оценивать и осуждать всё негативное, что появилось в нашей жизни.

Но вот на вершине власти появился Горбачев, и появились надежды на резкое улучшение жизни народа. Однако и эти надежды не оправдались...

Прошло десять лет, прошла эйфория

От тех перестроечных дел и речей.

Распалась могучая наша держава.

Изломаны судьбы мильонов людей.

Разруха, преступность - таков результат

Деяний твоих господин "демократ".

Я верю, что скоро прозреет народ

И тёмные силы с пути уберёт.

И снова поверим мы: всё же не зря

Кровью и потом полита земля.

Так кто же виноват в случившемся? Почему наши республики вступили в стадию дикого капитализма с его преступностью, безработицей, невыплатой зарплаты, с развалом промышленности и сельского хозяйства, с нравственной деградацией общества, с гласностью и свободами, превратившимися во вседозволенность?

Сладкие предвыборные речи представителей разных партий и течений, их безответственные обещания всевозможных благ для страны и для избирателей дезориентировали народ. В итоге к власти пришли крикуны и пустозвоны, заботящиеся больше о собственном благополучии.

Остаётся надеяться, что их заменят достойные и здравомыслящие политики, которые в основу своей деятельности возьмут вопросы экономического восстановления разрушенного хозяйства, и только тогда начнётся медленное улучшение жизни основной массы людей.

Будем надеяться на лучшее, ибо надежда умирает последней.

Милые мои читатели, будьте счастливы. Я вас всех очень люблю.

Январь 1999 г.

Комментарии: 5, последний от 22/01/2019.
Размещен: 10/05/2009, изменен: 11/05/2009. 150k. Статистика.
Глава: Мемуары

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"

Беляков Михаил Егорович
Мемуары

Страницы моей жизни

Комментарии: 5, последний от 22/01/2019. © Copyright Беляков Михаил Егорович (belyakov1924@km.ru) Размещен: 10/05/2009, изменен: 11/05/2009. 150k. Статистика. Глава: Мемуары Иллюстрации/приложения: 8 шт.		Ваша оценка:
Аннотация: Автор рассказывает о своей юности, которая совпала по времени с Великой Отечественной войной. Он - активный участник боевых действий. Как сложилась его судьба, вы узнаете из воспоминаний ветерана. После войны он почти сорок лет работал преподавателем, директором школы.

Беляков Михаил Егорович Мемуары

Страницы моей жизни

Беляков Михаил Егорович
Мемуары