Я чуть было не подтерся этой бумажкой. Но она, неожиданно запеленгованная мною
среди таблоидных страниц, уныло выскользнула из оперчатченных пальцев, вырвалась наружу. Я прервал ее поддерживаемый северо-западным ветром кратковременный полет годами отработанным перехватом и перлюстрировал сжатое в кулачке.
"Я сижу на асфальте, - писал вроде как я; писал когда-то, наверное, в середине сентября, - к ебеням расстрескавшемуся. Ноги в лыжи в обуты. Люди методично направляются на работу. НаПРАВляются - корень-то тот же! - будто отПРАВляют свои надобности. И что я вижу? Женщин, которых не смог ебать бы, даже если б очень сильно захотел. Они сосредоточенны - но не вожделенны, это-то и отпугивает меня от них. Они - пусты. Они - пустынны. Они - пустышны. Все это - явно не по мне. Я искал в них иное. Нечто блядское. Нечто витальное. Я ведь даже от жизни хочу получуть не фортуну, но шлюху. Иного не надо. Незачем.
Ветер, северо-западный, направленный со стороны Дома печати и строящегося до сих пор, пятого по счету в Риге, скайскрэйпера города, мило одувает руку. Осень, ебаный в рот. Опять осень. И не последняя, как бы ни пиздел Шевчук - пережевали предыдущие, пережуем и эту. И трава желтит. Трава? Надо бы с закадыкой-Максом покурить. Он в этом сечет. И в осени, и в траве.
Ход машин убыстряется. Улица, на задворках которой и раскинулись парчок с моей скамейкой, моим маленьким бастионом иррационального, проснулась. Пробудилась, суконка. Наваливается ощущение полного 3,14-здеца. Ведь с восходом осеннего солнца все, буквально все, зеленеет прямо на глазах. С закатом и очередным, как правило, вторым, ужином (переходящим в таковой прямиком из обеда) зелень вновь улетучивается. Наступает время осадков - и время выпадает, погружается в эти самые осадки.
Солнце красноречиво встает. Солнце пока еще греет. Оно даже воспламеняется. Может, именно в этом я и ловлю свой окончательный, отреченный и бесповоротный сиюсекундный кайф. А эти женщины, которых бы я мог ебать, но смог бы и не захотел по причине невожделенности, пыстунности и всяких прочих гадостей, которые о них я только что наговорил, пускай ходят туда-сюда. Я им - не препятствие, не барьер, не помеха. Их нет для меня. Ни здесь, ни в ти-ви-чэнэле Discavery, нигде нет. И против этого ничего не попишешь."
***
Я дочитываю собственноручное признание в антогоничности этому вопиющему миру и бреду прочь. Я передислоцируюсь. Уже мной оккупирован новый форпост - скамейка на возвышении при входе в Аркашку, парк (имени?) Аркадия. Лучшей смотровой площадки для наблюдения за семенящим на трамвайную остановку и не только туда по-утренне озабоченным пиплом представить себе крайне затруднительно. Вот, к примеру, мимо дефилирует дворник с черными руками, заподозривший меня, судя по оброненному ненароком взгляду, в бездельничанье, праздности, беззаботности и тунеядстве. Да, дядя, обвинения из разряда серьезных, покойного ныне Бродского тоже судили за тунеядство - и судили такие же, как ты - кто ж поспорит супротив твоей логики. Ну и хуй с ним, дискутирую я сам с собой, а с его неухоженными руками - и подавно. Тащишь свой мусорник на колесиках, Анти-Бродский - так и тащи дальше, не разбрасывайся по пустякам, я же тебя не трогаю, не задеваю, не подъебываю, так что лучше отвянь со своими марш-бросками глазами по сторонам. Нехрен пялиться, я не музейный экспонат. Вот, продолжим наблюдения, к Марупскому озеру, еще одной наряду с Аркашкой колыбели пацанско-хулиганского движения Задвинья, умиротворенно пиздует рыбак - такой же, как и я, праздный и беззаботный. Окружающих он словно не замечает вовсе, как бы не желая делиться с ближними фрагментарными обрывками собственной беспечности. И это, наверное, правильно. Вот бежит девушка-студентка в очках из общаги Медакадемии - конкретно мой антипод, предпочитающий ежеутренней двухлитровке видземского пива джоггинг. "Ха-ха," - по-хетфилдовски ухмыляюсь безнадежный я, а все еще исправимо, все могло бы быть иначе, расставь она по-другому приоритеты - в пизду, мол, джоггинг, раз уж в мире существуют такие вещи, как петтинг до усрачки и куннилинг (тоже до усрачки), то вместо джоггинга с йогуртом мне их на завтрак подавай. Но она их, увы, игнорирует, в стране ее разума секса нет, ведь она дрючит вместо сурового мужского хуя банальные учебники, не ебется, а носится вихрем по парку, как угорелая, причем по утрам, блюдет гигиену, не валяясь по канавам, задрав к ебеням юбку, и рассчитывает дожить до ста лет. Наполеоновские же, бля, планы у моего антипода. Маркиз де Сад ей, как ни крути, недоступен. А когда перейдет (опять-таки в стране ее разума) в категорию доступных, поезд уйдет, упиздует на пятой скорости прочь - не иначе, как антиподу предначертано остаться старой девой и спать, равно как и полтора десятка лет назад, с плюшевым мишуткой в обнимку всю оставшуюся жизнь. До ста лет. Вот такая вот хуйня выходит. Самое смешное, что я прав.
Холодает, и я покидаю свой замечательный форпост. Примораживает, ведь осень гуляет наруже, и палая кленовая листва маскирует морщины асфальтовых дорожек и будет камуфлировать их до тех пор, пока поверхности не коснется метла дворника с черными руками.
Становится зябко, зябче, пожалуй, некуда, а оттого - довольно дискомфортно, и я подрываюсь с уютной и удобно географически и стратегически расположенной скамейки, и, употрябляя английскую идиому, зажигаю сигарету. В декоративных дебрях парка я отливаю, своим обнаженным детородным шокируя болидом проносящуюся мимо студентку-антипода. Ее шок мне вполне понятен: будущая медработница впервые в жизни видит ПИСАЮЩИЙ ХУЙ. "Да, господин судья, это я уринировал в сабвее," - кричу я ей вслед с тем же успехом, с каким мог бы орать в пустоту. Мой юмор скромнице из общежития, планирующей пережить и меня, и мою кошку Алису, и моих детей, конкретно непостижим, ведь она не читала рассказ Лимонова "Между белыми". Да и вообще, мне кажется, кроме обязательных школьных, а теперь еще и университетских, гроссбухов, она помимо букваря прочла лишь одну книгу - "Доктор Айболит". Что и предопределило ее сегодняшний выбор.
Крайне навязчивый дворник с приросшим к руке мусорником на колесиках нагловато преследует меня. Я только облюбовал было горку, нависшую над железнодорожным узлом в Торнякалнсе, а он тут как тут. Что примечательно, в околесеченный ящик он ничего не запихивает, будто нет кругом ни конфеточных оберток, ни опорожненных пластиковых бутылок, только кружит, мразь, вокруг меня. Подходит ближе, совсем близко, и - о, ужас! - эту же самую высоту штурмует упрямая студентка-антипод. Заговор, решает мое похмельное эго и декламирует тезис о том, что пора съебывать из этого вертепа здравомыслия. Самоликвидироваться. Откланяться и сделать книксен обоим обладателям - что латов за семьдесят очков, что бесценных черных кистей. Устраниться. Удалиться. And I'm dissappear - а что мне еще остается делать, коли заговорщики права на выбор мне не оставили. Тем более, что, приподнимаясь со скамейки, я ненароком, но все же безжалостно раздавливаю десятикубовой вместимости попользованный шприц. Мир катится к пропасти, провозглашаю я, и чтобы чуть-чуть отодвинуть начало конца, делаю заключительный бодрый утренний глоток из двухлитровки. Это - мой выбор, но никак не уничтоженная туфлей стекляная машинка, рассчитанная на дозу в десять кубиков. Это, но никак не перекатывание мусорника по периметру отдельно взятого задвинского парка и тем паче не жизнь до ста лет. Это. Да, наверное, все-таки именно это.
***
Утренней прогулки для можно выбрать еще один, куда более малолюдный, парчок - тот, что у здания бывшей школы милиции. Немеренно скамеек for free, нетронутая дворником за- и пережелтевшая скрипучая кленовая листва под протекторами моих сникерсов, редкие собаководы да столь же нечастые учащиеся матфака местного липового технического вуза - считай, практически полная изоляция от цивилизации и ее бесконечных проблем. Здание с некими невъебическими цифрами-символами на фасаде - "1651" (типа год постройки) и "1889" (дата реконструкции, очевидно) - судя по всему, будет конкретно постарше ветерана района, кроваво-кирпичного гроба-бастиона Агенскалнского рынка. Опять осеннее утро, опять нечто вроде восьми эй-эм, опять двухлитровка "Vidzemes alus" под вечно в таких случаях правой рукой (предназначение левой, оговорюсь сразу, - держать не собственный хуй, а уже зажженную и изрядно потрепанную пальцами сигарету). Осень продолжается, и я созерцаю ее эскизы, мысленно молясь неведомому богу о том, чтобы зима не наступила никогда.
Уже двадцатое октября на дворе, и через девять дней стукнет два года, как я разбежался со второй гражданской женой. Ну и в пизду вспоминать ее, тут ведь в реально существующем времени такая хуйня нарисовывается - синичка приземлилась на в недалеком прошлом оккупированной мной скамейке. Это явно к зиме, к сопровождающему ее снегу, которым синоптики уже вторую неделю кряду кормят доверчивых респондентов кажный третий день. Зимой будет слякотно и по-северному ветренно, так уж заведено в Прибалтике и с этим приходится смиряться, и я буду вынужден по утрам тащить себя на какую-нибудь очередную ебаную работу, по пути цитируя "Почтовое отделение" Чарльза Буковски, книгу, paperback, которая потрясла меня в по-девственному безвозвратно сером, северном и дождливо-снежном декабрьском Питере в девяносто восьмом. Хотелось бы, безусловно, прочесть "Post Office" в оригинале, но за неимением такового в интернете приходится пока что для практики английского читать "Бутерброд с дерьмом" ("Ham on Rye") того же Буковски.
О-го-го! Я счастливчик, здравствуй, новый день! Мне доводится засвидетельствовать первую удачную шутку наступившего дня - в здании 1889 года реконструкции (если память не врет, то, по-моему, в эти же сроки откинул копыта Достоевский Ф.М.) прорвало трубу. Причем под самой крышей, а высвободившиеся вода и пар шумно принялись исследовать открывшиеся им территории вроде сточных труб. Каких-то три минуты - и на асфальте образуются лужи. Теперь хуй кто меня сдвинет с мертвой точки, этой скамейки - я буду упрямо ждать приезда бригады аварийщиков. Ведь, как и всякому недочеловеку-homo sapiens"у, мне доставляет недюжинные радость и прелюбопытство потягивать пиво, ни хуя иного не делая, и наблюдать за тем, как другие упираются рогом, а при случае даже вставлять некие комментарии, ЦУ, ценные указания.
На дверях реконструированного 124 года обратно здании красуется выведенное вредновато-синей нитроэмалью английское "ME", и ты волен дописывать, что хочешь, что на данный момент твоей душе угодно - "FUCK", "SUCK", "RAPE","HELP", "STOP"... Впрочем, мой взгляд устремляется футов на восемнадцать выше - в доме-ветеране слишком много пустующих помещений. Особенно на чердаке, где можно было бы оборудовать эдакую "студию", мечту любого художника - а в моем паталогическом случае, мечту идиота, - протапливать ее посредством допотопной буржуйки времен той германской войны и жить там, в собственно созданном мире романтики, за счет каких-нибудь полулегальных, необлагаемых налогом доходов. Если бы я был глубоко верущим человеком, то, наверное, воззвал бы сейчас к Криэйтору: "Господи, найди мне работу, какой-нибудь незамудохивающий до полусмерти job, от которого не надо париться, из-за которого не придется ложиться и вставать по часам-будильнику, на котором не требуется совершать трудовых подвигов, а если и делать что-то вроде как нужное, то не особо утруждаясь и напрягаясь. Я абсолютно андестэнд, что это - иллюзия, но все же... Пусть даже она, эта работа, не приносит дохуя бабок - в конце концов, не они же правят миром, главное, чтобы хватало на какую-нибудь снедь, пиво с сигаретами, интернет с необремененными заполненностью болванками для записи каким-нибудь развеселым умником спиженных фильмов и арендную плату за студию в доме, что почти на пересечении улиц Зеллю и Смильга. Больше, oh, my Lord, мне ничего от тебя не надо. Я ведь - такой кроткий парниша, что беседе с тобой даже не пытался заикаться о женщинах - они и так каким-то непостижимым образом отыскивают подобных распиздяев, как ни странно, импонирующих им. И легко (с ударением на первый слог, транскиптируемый как "yo") вторгаются в их развеселую раздолбайскую жизнь. Вот такая выходит поебень, Lord. Аминь."
"Как же, блядь, морозно и продуваемо кругом, oh, my Lord," - добавляю почти заиндевевший я. "Это ж не случайность, а ты сам в своих ветхих и новых заветах учил, бля, что если уверуешь, то все пойдет по-иному. Хуя! Сказки! Я сам такие рассказывать смогу детям в какой-нибудь 61-й школе. Эта мерзлотень - суть всей несправедливости, ниспосланная тобою мне и мне подобным. Спасибо тебе, oh, my Lord, thank you very fuckin" much, за твою ебаную доброту. И даже, если ты уж настолько пристально созерцаешь все невъебенно происходящее с небес, то замечу, что пиво в бундже стало почти ледяным - а мне теперь уже его пить несколько дискомфортно. В двух метрах ниже уровня мирового океана видал я твои нынешние, сиюминутные, "минум два" по Цельсию, пошел ты в жопу, трижды засраный урод, ты ж все равно ты не силах по-моррисоновски to carry me to the ocean, да еще и в середине октября. Ты не всемогущ, утверждал-таки (и небезосновательно) древний грек Зенон - ведь ты же не сможешь поднять тот самый камень, что создал сам."
Несправедливость, нисполанная мне и мне подобным с облюбованных Lord"ом небес, пусть сопровождает меня. Мне откровенно на нее забить. "Пиво стало почти ледяным, и в гробу я видал эти "минус два" в середине октября," - провозглашаю я некий тост, пригубливаю вкусную бодрящую не хуже капучино жидкость и удаляюсь в поисках тепла, напевая "Металлику", вернее, ее вещицу под названием "I dissappear". И хуй с ней, с этой аварийной бригадой. Зрелище, пускай и всенародное, откладывается до благоприятного стечения обстоятельств. А я пока направляюсь в такие места, где БУДУ ПРОСТО ОХУЕВАТЬ ОТ ТЕПЛА. В теплое, короче, место, в мягкое кресло и в клетчатый плед. Ведь солнечный день если и наступит, то только в ослепительных снах.
А если по-честному - то и наш паровоз тоже давно ушел. Верим мы в это или нет - но это так.
***
Ненадолго облюбовано новое место - маленький, в нем лишь три деревяные скамьи, скверик у входа в больницу Страдыня. Вроде бы тихое место, но поссать здесь посреди бела и остаться при этом незамеченным не удасться ни при каком раскладе. Над головой мерно движется безоблачное небо, но солнце уже остыло и ни хрена не греет, тем более, что каких минуты две назад я наступил на лед, образовавшийся на месте недавней лужи. Стало быть, на дворе минусовая t по Цельсию, а сколько по Фаренгейту, мне лень пересчитывать, да и незачем. Я встаю, ухожу, бреду вон отседова, бреду мимо списка бесперспективных, на хуй ни одному порядочному человеку не нужных вакансий на бирже труда, бреду мимо давно замерших на отметке "пол-шестого" заводских часов, хотя моя Nokia отсчитывает лишь 13:30 с момента наступления последней полуночи (однако, будь сейчас лето, я, пожалуй, склонен был бы довериться показаниям уличного циферблата - ведь солнце неуклонно приближается к линии горизонта), бреду мимо автомобильной аварии (погибших нет, право, даже не знаю, то ли к счастью, то ли к сожалению - настолько мне все похуй), бреду мимо чудес всех столиц мира, телепортированных в один-единственный capital, бреду мимо цветов без рук и женщин без лиц, бреду мимо опрометчиво оставленной, но бережно воздруженной на бетонный постамент едва почастой бутылки Pilzenes alus. Хозяина пивной пол-литровки, по-видимому, внезапно приспичило и он дернул в ближайшие кусты, бросив на поле боя (а вся наша жизнь - война) свой тотем. Плавный полукруг рукой - и бутылка становится моей, я уже жадно прикладываюсь к ней, краем глаза замечая обломанного ЕГО, не обнаружившего сосуд на прежнем месте, а потому скромно и сгорбленно уходящего на хуй. Не оставляй, дурак, мысленно поучаю я обломанного и скромно & сгорбленно уходящего к первоисточникам, больше никогда (ты слышишь меня, чудо: "НИ-КОГ-ДА!") алкоголь без присмотра. Какой он все-таки имбицил, констатируешь уже ты, анализируя изложенную сценку. Нехуево тебе, брачка, скажу я в ответ, а мне с такими вот в одной стране еще жить и жить. Да что там в стране - в одном Евросоюзе, причем уже начиная с ближайшего Первомая.
***
Бесконечность и непрерывность задвинских парков продолжается. На очереди еще одна мишень - сквер, соседствующий с обширной квадраметрурой типографии Дома печати на берегу канала Зунд, протекающего по незамысловатому маршруту залив Агенскалнс - Даугава, район северной оконечности острова Кипсала. Лавок здесь отродясь не было и нет сейчас (хотя лично я не застал то время, когда здесь держали немецких военнопленных по окончании WW II, в лагерных бараках, полагаю, какие-никакие нары для приличия все же имелись), зато дохуя поваленных в разные годы деревьев, и я приземляюсь на одном из таковых. По сравнению с предыдущим вояжем на улице серьезно поминусовало, во всяком случае, не познавшая никаких стихий пацифичная поверхность Марупского пруда уже покрылась тонкой коркой льда, расстопить которую сегодняшнее безжизненное аморфное осеннее солнце откровенно не в состоянии. И эта осень безвозвратно уходит прочь, ненавязчиво уползает пустой, полой в отношении нового места работы - а я уже бездействую три с хуем недели, уползает небогатой на новые сексуальные приключения - запомнилась разве что одной разудалой групповухой в позитивном плане да отшивом замечательного меня девчонкой по имени Оксана в плане негативном. Оксана, которая родилась и стала ментом. Да, да, в этом и весь прикол: Оксана - мент. И именно это обстоятельство во много предопределило мой теперь уже ставший неудавшимся выбор. Если б у нас что-то, пусть и кратковременно, выгорело, то это стало бы, как и все иное чумовое в моей жизни, крайне концептуальным экшном. Она бы, представляю я себе, по вечерам приковывала меня наручниками к батарее, пересчитывала еще уцелевшие в многочисленных потасовках ребра казенным стеком и заставляла пялиться во включенный ящик со словами: "Смотри, пизденыш, "Убойную силу". И смотри, урка-переросток, повнимательнее - потом мне ВСЕ ЭТО ДОСЛОВНО, понял, перескажешь!"
Я оглядываюсь, и мне опять становится тоскливо. Там, в пятистах метрах, был когда-то очень уютный скверик со скамейками прямо на берегу Даугавы, на них было выпито немеренно водки в мою бытность журналистом и, соответственно, обитателем Дома печати (и, правда, мы в своих рабочих кабинетах-казармах могли жить - и жили! - неделями). Теперь парка нет - его безжалостно разрушили варвароуподобившиеся строители при возведении пятого по счету рижского скайскрэйпера Saules nams. Остров Кипсала для меня лично - нечто вроде эшафота, где тебе настоящее и плодящееся от него будущее пытаются если не отрубить тебе голову, то, как минимум, стереть прошлое, взамен диктуя сегодняшнюю незыблимую моду. Киоск на автобусно-троллейбусной остановке почти что превращен в руины (а ведь мы там затаривались бухлом и фудом круглые сутки), да и в хрущевском строении на улице Даугавгривас уже не манят к себе вывески сразу пяти (!) вино-водочных магазинов. Эх, привычно экзистенциальная осень да набоковская зеленая тоска воспоминаний, только вы способны помочь мне реставрировать в памяти те фасады, что агрессивно нахлынувшая современность тщетно пока пытается замазать новыми слоями новейших неоновых красок.
Что за время года осень, без пол-литра в водочном эквиваленте хуй разберешься - никаких тебе положительных эмоций! Разве что только "Локо", охуенный московский "Локо", вчера выебавший в Лиге чемпионов миланский "Интер", разбавляет незатейливое бытие положительными эмоциями. Чем приколен российский спорт, так это тем, что когда русские надирают кому-то задницу, ты беснуешься и радуешься, будто это сделали парни из соседнего двора. А когда эти самые парни обсираются на ровном месте, как то сделал в той же Лиге чемпионов газзаевский ЦСКА в противостоянии с европосредственностью в лице македонского "Вардара", говоришь себе: "А мне, в принципе, похуй - это ж не наши играли." Столь циничный подход к болельщицко-фанатскому делу экономит немало нервных клеток, я так думаю.
Я пересек еще одну "зону отдыха" - парк XXII Съезда КПСС, который в новое время переименовывать не стали, а просто присоединили его территорию к владениям соседнего парка Победы. Туда, собственно, я сейчас и направляюсь, и вскоре оставлю по правому борту уже знакомый тебе симпатичный скверик близ здания бывшей школы милиции. С одной стороны, мне вроде как полагается спешить, будь я правильным таким индивидом - ведь до 16.00 мне надо успеть на биржу труда, засвидетельствоваться там еще раз. С другой - время маршировать спортивным фадеевским шагом может наступить хоть завтра, когда приморозит конкретно и до весны, сейчас же явно еще не сезон для бессмысленных спешек, но вполне подходящая погода для пинания листьев на неухоженных тропинках задвинских парков. А с третьей - кстати, о парках, - стороны, напротив мрачноватого, отталкивающего, издали попахивающего ужасами средневековой инквизиции здания биржи труда располагается республиканская детская больница с зияющей в заборе широченной дырой. Вот туда-то я и пойду, там имеется в наличии неплохая лесополоса - пойду вне зависомости от того, поспею я к 16.00 или нет. (Так, к слову, оно и случится - с таким же охуительнейше баснословным успехом на биржу труда я мог и не ходить: приятных новостей там я отловил ровным счетом ноль.) Ведь единственное, что хоть как-то подпитывает меня с того дня, когда я добровольно расстался с кармической работой Чарльза Буковски экспедитором - кажный божий день оттягивать наступление зимы с прилагающимися в качестве бонуса по договоренности сменяющими друг друга холодами и слякотью. Монитор мобильного информирует меня, что уже 15.15. Пожалуй, я все же поплетусь, пусть и не надеясь успеть вовремя.
***
А ночью уже вовсю валил густой снег, с утра укрывший остатки увядшей палой листвы 16-дюймовым слоем (так мне только что рассказала дворничиха Регина). Осень удалилась по-английски, не утрудившись даже сказать тривиальное "bye-bye", и спозаранку дворники орудовали лопатами, а их дети уже лепили снежных северных баб и забрасывали легких на подъем прохожих гранатами-снежками. Это было... когда ж это было?.. это было тогда, когда я даже не знал, какой на дворе стоит день недели и вообще какое число на некоторых кухнях нарисовано 72-м кеглем в листках отрывного календаря. Я полюбопытствовал о этом у миловидной блондинки-стервы в припорошенном снегом капюшоне, сучки с лицом ангела с заиндевевшим естественного образования нимбом вокруг фэйса, и она искренне умилилась моему вопросу. "Вы вроде как не с бодуна," - ответив, непонимающе выцедила она в довесок. "Нет, я вообще не пью," - нехотя отплевался я цитатой из князя Мышкина образца фильма "Даунхауз" Вани Охлобыстина, зафиксировав полуправду: вчера вечером и сегодня с утра я железно не выпил ни грамма. И добавил: - "Просто я слегонца ебнутый. На днях таблетки, что мне доктор выписал, у меня закончились, а денег на новую порцию пока нет."
Вместе с осенью ушли и осенние променады по задвинским паркам, ушли разноцветные наблюдения за прохожими и бэкграундами-пейзажами со скаймеек, ушла безвозвратно Оксана в ментовской униформе, крайне напоминающая норвежких кровей Кристи, которая была моей герл-френд весной 1994-го. Хуй с ней и со всеми ними, зима будет долгой, и я найду кого-нибудь, кто составит мне компанию в моих новых, теперь уже зимних променадах, и появись у меня побольше коинта в карманах, я увезу тебя, кем бы ты не была, в зимние юрмалы и сигулды, которые, согласно моему субъективному мнению, много краше юрмал и сигулд других времен года, увезу в бесподобные зимние питергофы и рязани, а если вдруг случайно повезет, и я подыму немеренно бабок на какой-нибудь лихой афере, то можем слетать и в зимную горную Японию, где я уже бывал пять с половиной лет назад, или в почти родной для меня Новосибирск, и побродить в обложивших его со всех сторон кедровых лесах по самый кадык в снегу.
Наступила зима, и чувствуется ее предстартовое дыхание с пулл-позишн. Все только начинается, так кажется, говорится в мудром древнекитайском афоризме. Вот и я так считаю. А посему и говорю "bye-bye". И от себя, и от по-английски сбежавшей осени.