Я привез из Парижа настоящую французскую какашку. На подошве моего CAT-ского кеда. Кеды лежали в пакете на дне сумки, а какашка была засохшая и собачья. Потому - не вонючая и незаметная. Наверное, ее оставил перед входом в отель Корона на улице Родье тот симпатяга-лабрадор, бежевое воплощение доброты и благородства. Когда мы шастали по ночному Парижу, под ноги смотрели мало - только вперед - манили тайны разноцветных огней где-то в районе вокзала Сан-Лазар или Гранд-Опера. Зарядившись пивом и мясом с кровью в одном из ресторанчиков, мы перлись в никуда, в заманчивую темноту раскидистых платанов. Там, любой поворот за угол, гладкий от миллионов ладоней мог сбить с ног ослепительной иллюминацией и ритмичным биением загадочной жизни. жизни. Вполне дружелюбных, но, явно криминальных негров, кучковавшимся на углу улицы Сэн-Дэни, мы опасно провоцировали угрожающим шепотом:
-Ээээ, алллеоо, че вы тут третесь, это наш квартал....
Темнокожие красотки, очаровательные шоколадки, которых дружелюбные негры опекали, предлагали все чудеса любви всего за 300 евро... На крайняк - за 150...Ночной Париж был манящ, немного опасен, уютен и не отпускал от себя.
Днем все менялось - город-музей, город-дворец, сердце Европы и все такое...
Когда, вернувшись в Москву, я достал кеды из пакета, мне стало грустно. Я представил, какой эта какашка проделала путь - через всю Францию, Германию, Польшу, рОдную Беларусь и, вплоть до родного Давыдково - и все для того, чтобы пережить последнее в своей странной жизни потрясение - путешествие в московскую канализацию. Куда я не без труда отправил ее - так она сроднилась с подошвой. С тихой, уютной улицы Родье, где сонно шумят вековые платаны, откуда виднеется купол Сакрэ-Кер на вершине Монмартра, где воробьи едят с рук, а автомобилисты притормаживают, пропуская собачек - в московскую канализацию. Я размышлял о превратностях судьбы и, утирая слезы, скоблил подошву. И, в порыве несвойственного пафоса, вдруг захотел быть обыкновенной какашкой на улице Парижа. Или, на худой конец, тем бежевым лабрадором - таким ласковым показалось парижское небо, даже моей раздолбайской, панковской душонке...