"Когда-то, когда я еще не был профессиональным фотографом, я увидел солдата на полустанке. Это было в войну, году, кажется, в сорок четвертом. Он, наверное, ждал поезда. Он сидел и куда-то молча смотрел. Я до сих пор жалею, что не смог его заснять. Этот отрешенный от всего взгляд. Взгляд из войны."
Евгений Камчатов. Постоянный фотокорреспондент ИТАР-ТАСС по Тверской и Новгородской области.
5 апреля 1942 года. Новгородская область, район реки Тигода
Было холодно, над торфяниками поднимался пар, и люди, бредущие к реке, проваливались в снег, ломая корку наста. Я волочил винтовку за собой, утирал нос заскорузлой рукавицей, и смотрел на мертвого разведчика. Он лежал на самом берегу, на спине, в рот с оскаленными зубами набился снег, а лицо и рука, торчащая из сугроба, были цвета серого картона. Такого цвета бывают штабные папки для бумаг. В волосы убитого тоже набился снег, а под головой виднелась бурая ледышка - как потек на боку стеариновой свечи.
Был ясный день, и я даже различал дымки над окопами, на том берегу. Думалось, что у них там гораздо теплее. Саперы за ночь прорыли ходы в снегу, и мы, один за другим, в серых шинелях, начали съезжать на лед реки Тигода.
Сначала было тихо, только где-то к северу били короткими очередями, но вдруг я услышал этот проклятый свист. В сердце будто иголку воткнули. Разрыв - и впереди истошно, с надрывом, завыли. На снегу появилась дымящаяся воронка, окруженная черной каймой.
Свист раздался снова, его перекрыл другой. Два разрыва одновременно. Минометы с того берега начали работать, не переставая, а мы ползли среди сугробов, черные пятна на белом.
Ноге вдруг стало горячо, а потом появилось ощущение чего-то лишнего - будто осколок стекла проткнул валенок и царапает ногу. Только откуда здесь стекло? Тугой толчок, и появилась боль, такая сильная, что я начал кричать и биться.
(Использованы воспоминания ветерана 2-й Ударной армии Н.И. Айзенберга)
8 декабря 1994 года. Новгородская область, район станции "Мясной Бор"
Над болотами поднимался густой белый туман. Несмотря на тридцатиградусный мороз, торф оставался теплым. Дыхание болот оседало на стволах деревьев, покрывая их инеем. Мы шли по узкой лыжне, проложенной в глубоком снегу.
Все кругом было морозное и неживое. Разогретые ходьбой, мы не замечали этого.
Проводником был Слава - рыжий, неразговорчивый парень. Он официально считался поисковиком Санкт-Петербургского поискового отряда, и вел нашу группу по замерзшим Волховским болотам, по местам боев 1942-43 годов, туда, где лежали штабные документы Второй ударной армии.
Слава остановился и знаком показал, что мы на месте. Один за другим, все пятеро, подойдя, сняли лыжи и принялись утаптывать и отбрасывать в стороны снег, пока не образовалась небольшая площадка.
- Игорь, - обратился наш проводник к парню в немецком кепи с опущенными ушами. Из носа у парня торчали сосульки, круглые очки запотели, и он постоянно тер их продранной шерстяной рукавицей. - Игорь, сделай пока чайку. А мы разомнемся. - И вынув из рюкзака топор, он побрел к какой-то луже, покрытой синеватой коркой льда.
Я направился следом. Рыжий наш проводник, встав на колени, рубил топором, в стороны летело крошево.
- Что это?
- Воронка.
Другие поисковики присоединились к работе, достав один - саперную лопату, другой - небольшой ломик.
Мы рубили лопатой и ломом толстую кромку льда, отшвыривали в сторону жирно поблескивающие синеватые глыбы. Отчерпывали ведрами воду, выплескивая ее в сторону - она разливалась широко, а потом чернильными пятнами проступала сквозь снег.
Постепенно из воды выступали глинистые края воронки, поросшие мертвой прошлогодней травой. Черпать стало труднее - приходилось становиться на колени, переваливаться через край ямы.
- Так вот, - говорил рыжий поисковик, - летом так просто воду не вычерпаешь - стенки повалятся, они же грушевидной формы. Бомба с самолета сначала тонула, а потом уже взрывалась.
"А как документы оказались в воронке"?
"Тут была узкоколейка. Во-он так шла. Костылики железные до сих пор валяются. По весне это было единственное сухое место во всей округе. Мясной бор был в самой горловине, ширина от фронта до фронта - от километра до двухсот метров. Мертвая земля, тут все осколки и пули перепахивали. Вторая Ударная шла на Любань, чтобы было Питер освободить. А в Питере - там самое голодное время было, люди по улицам падали, истощенные; на армию эту молились, ждали ее. Армия наступала. Пока сама не оказалась в кольце. В районе Мясного бора оставался коридор. Немцы надавят - коридор закроется, в армии - сразу голод. Наши силы подгонят - открывается коридор.
В июне в армии людей уже почти не осталось. К своим прорывались мелкими группами. Генерал Власов тоже отходил со штабом. Человек сорок их было, штабных. Поссорились, разделились. Документы решили уничтожить. Скинули, видно, их в воронку, залитую водой, туда же пишущую машинку положили, для тяжести - Слава кивнул на ржавый остов пишущей машинки, извлеченный им из воронки.
Вечерело. Люди с остервенением вычерпывали из ямы сначала воду, потом торфяную жижу, затем, когда до воды было уже не достать, срубили колья, оперли их в дно воронки, и продолжали черпать, цепляясь за них.
Вскоре в ведрах был уже почти чистый торф. Он почти сразу замерзал бурыми комками, и через некоторое время возле ямы громоздились заледенелые бурые кучи. В воронке могли работать только двое - один внизу, другой вверху, на подаче. Когда стало совсем темно, зажгли фару от автомобильного аккумулятора. Мороз стал совсем пронзительным. В лесу то там, то здесь слышался треск - это рвались от мороза деревья.
Очередная смена, погревшись у костра, пошла к воронке. Я был наверху, и видел, как поисковик в болотниках добирает, стоя среди дышащих сыростью стен, последние ведра торфа.
Я наклонился над ямой и увидел: показалась "синька" - кембрийская глина, дно болота. Прямо под корнями обнаружились остатки мешка - вероятно, когда в воронке была вода, он подвсплыл, разворошенный еще в прошлый раз Славой. Серые в свете автомобильной фары папки с документами, распадающиеся в руках, проросшие насквозь травой, наводили непонятную жуть. Они быстро покрывались льдом.
Струйки воды хлестали из бортов воронки, мешаясь с застывшей грязью. "Смотри-ка ты, - вдруг сказал Слава: - читается". И, наклонившись, разобрал: "...расстрелять перед строем...".
Я оглянулся. Словно серые сгустки тумана, из-за каждого деревца поплыли фигуры, множество бесформенных фигур в грязных маскхалатах. Миг - и прожектор погас, стало совсем темно и тихо, только шептала и журчала рядом, дыша теплой гнилью, потревоженная яма, да трещал сзади догорающий костер.
Кто-то надел слетевшую клемму, и белый резкий свет снова вспыхнул, высветив остывающий пар из воронки, брошенное ведро, грязные разводы на снегу.
"Знаете, - неожиданно сказал Слава. - Зябко чего-то...
"У меня ощущение, что мы выпустили на волю какое-то зло", - проговорил кто-то из поисковиков.
Январь 1942 года. Новгородская область, район станции "Мясной Бор"
"...одну банку консервов, две буханки хлеба, поллитра водки и килограмм крупы"*, - читал майор с мягким одутловатым лицом. Рукав его шинели был распорот, а потом аккуратно зашит суровыми нитками. В правой руке он держал документы, а левой все время поправлял съезжающие с носа круглые очки. Стоящий рядом с ним высокий бледный капитан из особого отдела теребил застежку кобуры и кусал тонкие губы.
"...Швитский похитил три банки консервов, пятьсот грамм водки, четыре буханки хлеба и три килограмма сухарей, один килограмм зерна и шесть килограмм крупы. Горбунов похитил поллитра водки и пять буханок хлеба. Все похищенное имущество у расхитителей отнято".
Майор обернулся к троим, стоящим тут же людям. Двое были в шинелях без поясов и знаков различия, в шапках-ушанках со следами от звездочек, третий - с непокрытой головой, в меховой безрукавке поверх гимнастерки. Они, не поднимая глаз, топтались на месте. Показав зачем-то на них рукой,майор продолжил:
"Приговором Военного Трибунала Черненко, Швиткий и Горбунов за хищение социалистической собственности осуждены к расстрелу".
Среди повозочных началось шевеление, и из глубины строя кто-то приглушенно охнул. Швиткий быстрым движением скинул в снег безрукавку, рванул ворот гимнастерки, собираясь ее стащить.
- Смирно! - рявкнул особист, и Швиткий застыл, озираясь. Остальные двое, казалось, были уже мертвы. Их лица стали тусклыми и желтоватыми, взгляд потух, они замерли, глядя куда-то внутрь себя.
"Приказываю Черненко, Швиткого и Горбунова расстрелять перед строем повозочных, - зачитал майор. - Настоящий приказ объявить всем повозочным и шоферам в частях Армии под расписку. Командующий Второй Ударной армии Клыков, член военного совета Армии дивизионный комиссар Зуев; начальник штаба армии полковник..."
Внезапным движением, зайдя за спину осужденным, капитан особого отдела быстро выстрелил каждому из них в затылок из табельного ТТ. Горбунов успел полуобернуться, дернуться, и пуля пробила ему щеку, выбив несколько зубов. Капитан еще раз нажал на спуск, и повозочный свалился, задергав ногами в стоптанных валенках.
"...начальник штаба армии полковник Виноградов", - закончил майор в полной тишине.
*Цитируемый документ является подлинным и относится, вероятнее всего, к марту 1942 года.
11 декабря 1994 года, Москва, редакция центральной военной газеты
Газета не спала ни днем, ни ночью.
Ночью ее жизнь едва тлела у телетайпов, телефонов и факса, желтым, светом настольных ламп. Днем - бурлила в коридорах, хлопала дверьми, гудела принтерами и разносилась невнятным рыком по селектору громкой связи.
Газета начиналась с утра, с красной дорожки в кабинет главного редактора. Редактора отделов и стояли полукругом перед столом Главного. Большой, наглухо застегнутый, в форме полковника, задумчиво перебирал тут же ручки и карандаши. Стоявший рядом сотрудник секретариата показывал Главному макеты газетных полос, нарисованные на стандартной сетке-миллиметровке. Вторая и четвертая полосы готовились заранее и забивались материалом не срочным, а первая и третья полосы были оперативными. Третья наполовину отдавалась международной информации, наполовину - свежим материалам из войск. Первая предназначалась под головной событийный или аналитический материал, новости и репортажи, присылаемые откуда-либо "с колес". Первая полоса была самой коварной и обычно ее сдавали последней, когда уже съедались последние минуты, предназначенные на выпуск газеты, как бешеные работали наборщицы, верстальщицы и корректоры, суматошно бегала туда-сюда дежурная смена, а дежурный зам ответственного секретаря, с которого регулярно снимали стружку за опоздание номера, сидел, пригорюнясь, и прикидывал, что ему сделают на этот раз. Если номер опаздывал, если летели сроки, машины, заполненные пачками со свежей, пахнущей краской и бумагой газетой, не успевали в аэропорт на борт самолета, и компания Аэрофлот с наслаждением драла с редакции огромные штрафы.
- Давай на руках, что ли? - предложил Старый.
- Давай.
Я выяснил, что Старый уже не может прижать мою руку к столу. Я, впрочем, его руку тоже.
Мы сидели в дежурной комнате секретариата. На унылой желтой стене висела инструкция по работе над очередным номером.
Секретариат в газете не любили именно за то, что материалы авторов или тормозились, или беспощадно сокращались, или, наоборот, судорожно, в последние минуты, дописывались.
По окну метались резкие тени - ветер в свете фонарей качал корявые ветви.
Зазвонил белый аппарат без диска. "Главный", - подумал я, поднимая трубку.
Голос у Главного был низкий и глуховатый. Говорил он неспешно и обстоятельно, слова плавно перетекали в предложения, за сообщением обязательно следовали вывод и заключение.
Шапка слетает, - сообщил Главный. Ставим другую. Материал возьмете у оборонного отдела. Я им уже позвонил.
Голос в трубке пропал. Я осторожно положил ее на рычаг и огляделся. Старый ушел. Мухаммед обгладывал предпоследний листик уныло торчащей из горшка мяты, стараясь унять похмельный запах изо рта.
Головной материал слетел с первой полосы, - сообщил я ему.
Мухаммед взглянул на часы и тихо выругался по-татарски.
Все было как обычно. Войдя к верстальщицам - четырем молодым язвительным особам, не поднимающим головы из-за компьютеров, я сказал новость. Все четверо по очереди высказались, что они думают о макетах полос, качестве текстов, нашей дежурной смене, главном редакторе и газете вообще. Я покачал головой и вышел. Тем обиднее было, что на четвертой полосе шел материал о документах Второй Ударной армии, найденных в Новгородских болотах. Рассказав о работе поисковиков, я процитировал пару нейтральных документов, где говорилось о плохом снабжении частей, и сделал вывод, что Вторая Ударная своими попытками пробиться к Любани помогла осажденному Ленинграду, оттянув на себя часть немецких войск.
Я спустился по лестнице на второй этаж. У нас были старые, выщербленные каменные лестницы с железными перилами и лифты с маленькими круглыми окошечками на дверях. На втором этаже постелен был красный ковер, заканчивающийся в кабинете Главного. Слева от лестницы находился телетайп, куда поступали сводки ТАСС. Войдя, я увидел, что дежурной по телетайпу, пожилой усталой женщины, которую все в редакции ласково называли Синичкой, нет - бумага, выползшая из факсов, валялась кучей на полу.
Я начал поднимать и расправлять бумажный свиток.
"16.55 Федеральные войска, продвигаясь к станице Ассиновская, встречают сильное противодействие. Есть потери в живой силе и технике..."
- У меня указание: информацию ТАСС не использовать, - услышал я голос Большого в коридоре. - А по нашим каналам ничего не поступало.
- Это война, - сказал в ответ Старый.
- Тогда в Бендерах тоже была война.
Я сел на стол, заляпанный типографской краской. Пахло пылью и старой газетой. Перекидной календарь валялся со сломанной дужкой. Я поднял его, и листочки посыпались на пол.
Надо было спешить в дежурку, но я зачем-то медлил, укладывая по порядку дни и месяцы календаря.
Одиннадцатое декабря 1994 года. Пятница. Долгота дня 6.15.
Я позвонил домой ближе к вечеру.
- У меня есть тушеные кабачки, - донесся до меня голос жены из телефонной трубки, - но ты их сможешь поесть только в двенадцать.
- Почему?
- Потому что я их тушила с майонезом, а сегодня пятница.
- И что? - угрюмо поинтересовался я.
- Ну, если хочешь, я соскребу с них майонез.
- Не надо, - проворчал я.
- Когда будешь?
- Дождусь, пока смогу поужинать, - ответил я и повесил трубку. Посидел, тупо разглядывая разрисованный синим и красным карандашами макет следующего номера. По коридору ходили, где-то хлопали двери: в отделе военно-политической информации обмывали чье-то очередное воинское звание. На сонной улице проносились, вспыхивая фарами, автомобили. В гулком и пыльном газетном цеху набирали скорость огромные машины, тиражирующие каждый заголовок, фотографию, каждую букву вышедшего номера десятки тысяч раз. Пачки свежей газеты шли по конвейеру, и там их подхватывали сноровистые тетки в синих, засаленных от ежедневного соприкосновения с печатным словом халатах. Они вязали их веревками, или пихали в пакеты с названиями городов и воинских частей. Надписанные пакеты и пачки бросались вниз, в квадратные, закрытые мешковиной люки. Скользнув по наклонному желобу, пачка попадала в руки шоферу машины. Крытые грузовые машины с названием газеты на борту, принимали в кузова бумажный груз и, урча, отъезжали.
Витя, редактор спортивного отдела, показался в дверях. Витя славился хорошей памятью на огромное количество анекдотов и различных баек, мог, походя разгадать любой кроссворд, а главное - прекрасно играл в преферанс. Слабостью его было коллекционирование - значков, марок, старинных литографий, древних газетных заголовков и металлических пуговиц.
- Михалычеву медаль обмываем, - сообщил он. - Заходи. Там Старый, он тебя звал.
Михалыч был специалистом по горячим точкам. Афганистан, Таджикистан, Приднестровье и другие не менее горячие места, куда, обычно трудно было добраться, и где не очень ласково встречали журналистов, пусть даже и военных. Но Михалыч умел расположить к себе - внутренней силой, уверенностью, и каким-то неуклюжим мужским прямодушием, которое очень ценилось там, где он бывал.
Когда мы зашли, компания уже изрядно повеселела. На сдвинутых столах стояла водка и закуска. Копченая рыба жирно блестела, распластанная ножом, в раскрытых консервных банках виднелись черно-серые спинки сардин, в пряном рассоле плавали упругие пупырчатые огурчики, а свежий хлеб, накромсанный огромным тесаком, лежащим тут же, был наложен горкой. Народ тихо общался. Михалыч сидел во главе стола, подперев обеими руками начинающую лысеть голову, грузный и какой-то усталый.
Я тихо пробрался к Старому и сел рядом. Он поставил мне налитую рюмку.
- Держи.
Тостующих было много. Первые две рюмки прошли на ура, и Михайлович даже немного повеселел. Но потом взял слово Павел, и все притихли. Все знали, что Павел с Михалычем находятся в давнем и затяжном конфликте. Суть его была в том, что Павел завидовал. Хотя, казалось бы, чему? Славе? Не было у специалиста по горячим точкам никакой особенной славы. Медали "За мужество", конечно, в 1994 году еще не штамповали десятками и сотнями, но и она, кроме уважения, ничего не принесла ее обладателю. Таланту? Михайлович писал долго и сложно, ругался со всеми, кто пытался его тексты править, и в результате все равно оставался недоволен. Особому положению? Никакого не было и не могло быть особого положения. Я не особо следил за жизнью редакции, однако знал: с Михайловичем приятно здороваться - у него руки мозолистые, крепкие, а с Павлом не очень - руки у него мягкие и холодные.
Павел поднялся, держа рюмку перед собой. Посмотрел сквозь нее на свет, потом опустил. Михалыч смотрел на него вопросительно.
- Я хочу сказать, - начал Павел и прокашлялся. - Я очень рад. Я радуюсь, Владимир, вашей...
Он сбился, мучительно начал искать слова, и неожиданно брякнул.
- Ведь я знаю, что такое война. Когда я...
- Короче - тихо, но внятно сказал Владимир Михайлович. Павел беспомощно оглянулся, что-то пробормотал, влил в себя рюмку и, пробравшись к двери, быстро вышел из кабинета. Кто-то пошел следом, потом вернулся, махнув рукой, и все продолжилось дальше уже без конфликтов.
22.02.1942. Волховские болота.
Дорога была обманом. Я понял это, когда тридцатьчетверка у меня на глазах провалилась в болото. Растоптанный, грязный снег вдруг просел со скрежетом, и танк ушел вниз. В черной жиже что-то ухнуло, пошли пузыри - и все.
Лес тоже был обманом. Голые стволы, чуть выше человеческого роста. Ни ветвей, ни вершин - все обрублено осколками, валяется под ногами. Вывороченные корни, куски людей, лошадей, каких-то механизмов, и все это запорошено снегом, переходящим в дождь. Насквозь промокла шинель, вода стекает по ушанке. Потом опять начнутся морозы, и все заледенеет, не успев высохнуть.
На огне бурлит котелок. А в котелке варится конина. Никогда не думал, что моя учеба в школе, поездки на море, книги, друзья - все это закончится здесь, в этом лесу, в холоде и грязи, у котелка с кониной. Третьи сутки наша армия отрезана где-то под Мясным бором. Продовольствие не поступает.
(Вольный пересказ дневника ветерана 2-й Ударной армии Н.И. Айзенберга)
11 декабря 1994 года. Москва.
Было уже почти заполночь, когда я открыл входную дверь. Жена уже легла и выключила свет, вероятно - демонстративно.
Раздевшись в прихожей, я прошел на кухню и нашел в большой кастрюле холодные, покрытые майонезом ломти кабачков. Я ел их торопливо, недоеденные куски шлепались обратно в кастрюлю. Потом в горле что-то сдавило, и я еле успел добежать до унитаза. Все съеденное мною, выхлестнулось обратно. Когда кончились спазмы, я прополоскал рот и пошел спать. Лег, обняв рукой сонную жену - человека, с которым жил уже два года и которого, вероятно, любил. Она что-то пробормотала и отодвинулась. Я провел рукой по ее щеке. Щека была мокрой. Я включил ночник. Маша плакала, слезы струились из закрытых глаз, нижнюю губу она закусила, пытаясь не разрыдаться.
- Что случилось?
Она замотала головой.
- И все же?
- Давай разведемся, - еле слышно сказала она.
- Что случилось? Что с тобой?
- Давай разведемся. Мы чужие, совсем чужие. Ты до ночи где-то пропадаешь, я уже забыла, как ты выглядишь. У тебя главное - это твоя работа и ты сам. А я хочу ребенка. Раньше хотела от тебя, а теперь - все равно от кого.
- Послушай...
- Уйди, ты надоел мне.
Она отвернулась к стене. Я сказал торопливо.
- Давай ты к родителям поедешь, отдохнешь. Подумаешь. Не будем вот так сразу решать.
Маша всхлипнула. Потом сдавленным голосом спросила.
- Тебе понравились кабачки?
- Спасибо, - ответил я. - Спасибо, очень вкусно.
На следующий день я провожал ее - человека, которого знал два года и которого, наверное, любил. Маша уезжала к родителям. Я сидел до самого отхода поезда в тесном купе, не снимая пальто; мы держались за руки. Маша была неестественно спокойна. Объявили отправление, и я поцеловал ее в щеку. Она не ответила. Проводница закричала, чтобы я выходил.
- Ты вернешься, - спросил я.
Она пожала плечами.
Хотелось схватить ее, трясти за плечи, что-то кричать. Но я знал, что это бесполезно.
Я вышел из вагона. В тот же момент поезд тронулся. Я нашел окно. Оно полностью заледенело, но я все равно увидел ее - Маша сидела все так же, не раздеваясь, на сиденье. Я постучал. Она подняла голову. Потом отвернулась.
Поезд набирал ход. Я некоторое время шел рядом с вагоном, потом начал отставать. Я отставал все больше и больше, потом кончился перрон, и стоя на его краю, я еще долго глядел красные огоньки стоп-сигналов последнего вагона. В голове было совершенно пусто.
Ради нее я любил этот вокзал, с которого она уезжала к родителям, этот грязный растоптанный снег на асфальте, понурых, вечно спешащих людей с сумками. Я любил острые шпили и покатые крыши привокзальных зданий, разноцветные блики ларьков, железный запах поезда и дым, вкус дороги, ржавый и пыльный.
Я спустился к площади. Из динамиков истошно что-то вопил под музыку высокий мужской голос, ходили и собирали из грязи бутылки бомжи и прилично одетые старушки, везде торговали пивом, водой и сосисками. Во всех ларьках горел свет: там можно было купить магнитофон, телевизор, часы, кофемолки, зажигалки, презервативы, нож с выкидывающимся лезвием, видео и аудио кассеты. Чуть дальше, за ларьками, можно было снять на ночь комнату или женщину.
Меня ждала пустая квартира со следами поспешных сборов, невымытой посудой в раковине и плачущим краном на кухне. Я лягу спать головой к окну, за которым мечется от ветра в свете фонаря осина. Одиночество - это подлость. Как будто кусок души вырвали у человека. Болит и болит.
20.03.1942. Волховские болота.
"Бойцы и командиры 2-й Ударной армии. Обращаются к вам красноармейцы ... стрелковой дивизии, П...й, К...в, И...в, К...а и еще двенадцать бойцов. Мы спрашиваем командование 2-й Ударной армии и лично командира ... дивизии К...ва: где обещанная помощь продуктами и боеприпасами, где наступлений армий Волховского фронта, о котором говорил товарищ СТАЛИН?
Не верьте своим начальникам и комиссарам - они обманывают вас, они обрекли вас на страдания и смерть. Переходите, как и мы, на сторону ГЕРМАНСКОГО КОМАНДОВАНИЯ - оно воюет не с вами, а с коммунистическим режимом. Вам оно даст свободу и хлеб.
Эта листовка послужит вам пропуском. Ровно в полночь переходите на нашу сторону. Пароль: "Штыки в землю" и "Конец войне".
(Фамилии изменены, текст документа дается в вольном изложении)
Я разжал руку, и листок бумаги почернел и начал корчиться в огне.
- Вот так, - сказал Сергей. - И скажи спасибо, что никто тебя в тот момент не видел.
Я молча кивнул. Говорить не хотелось. Ничего не хотелось, даже есть и спать. Только смотреть, смотреть целую вечность в жаркое чрево огня, где осыпаются раскаленные угли, и впитывать в себя тепло. Тогда может показаться, что ты далеко отсюда, на берегу Волги, с отцом. А на костре - котелок, а в котелке - уха. И никто не кинется с криком затаптывать огонь перед очередным налетом, и не надо будет больше прятаться, ползать между трупами, вырезать куски из павших лошадей.
- Тебя могли расстрелять за эту листовку, - проворчал Сергей. В лыжном батальоне на днях человека застрелили за сухарь.
Я помолчал и спросил:
- Ты где учился?
- Нигде, - помолчав, ответил Сергей. - На заводе работал. Я хотел учиться, а меня директор не отпускал. Говорил: кадры нужны.
- А ты?
- Я написал товарищу Сталину. Через день директор сам ко мне пришел и сказал, что готов меня отпустить. Наверное, ему сразу же позвонили.
- Ну и?
- Ну и... А тут уже товарищ Молотов по радио выступает. Вот я и пошел учиться - ползать и из винтовки стрелять.
- А я так и не стрелял.
- Что, ни разу?
- Нет, когда аэродром охраняли, приезжал проверяющий, майор. Посмотрел на мою винтовку, на меня, и говорит: отойдите, товарищ боец, вон к тем кустам, да и пальните разок, а то у вас в стволе от грязи тараканы скоро заведутся. Я и пальнул. Дважды, для верности.
(Использованы воспоминания ветерана 2-й Ударной армии Н.И. Айзенберга)
20 декабря 1994 года. Москва.
С Сергеем мы договорились встретиться на Октябрьской. Там был достаточно укромный внутренний дворик, к тому же мне нравилась эта станция, она в моей памяти связана почему-то с подарками. Когда я только женился, мы вместе с Машей покупали многое в Гименее. И еще: неподалеку, на Зацепе, жила мачеха моей бабушки. Дом тот давно превратился в труху, как и населявшие его люди, а память осталась.
Сергей всегда отличался крайней говорливостью. Я всегда завидовал таким людям, имевшим талант забалтывать своего собеседника до полусмерти, так что он соглашался на все - лишь бы ушел этот страшный человек, от которого болят голова и уши, а в мыслях путается. Всему - и хорошему и плохому в своей жизни, Степан был обязан своему чудесному дару. Он имел многое: любимое дело - копаться в разных ржавых железках, разыскивая их на севере, на юге, на западе и на востоке; целую кучу единомышленников - таких же ненормальных людей с безумным блеском в глазах, коллекционеров забытых временем вещей; а заодно целую кучу мелких, средних и крупных неприятностей. Другой человек запаниковал бы от всех, этих сваливающихся каждый день сложностей, от звонков с угрозами, от растущих долгов, от плодящихся каждую минуту слухов и недомолвок. Степану же все, что происходило, по-моему, даже нравилось. Во всяком случае, его бешеная энергия работала в полную силу.
- Тебе уже голову обещали оторвать, - весело сообщил он мне, едва я вышел из метро в тихий замусоренный дворик.
- Что обещали оторвать, говоришь?
- Голову, голову. Такой дядька, ты его не знаешь. Очень крутой. Я сказал, что журналиста помочь просил, а он: "а не боишься, что твоему журналисту голову открутят в темном переулке".
С этими словами мой жизнерадостный оппонент передал мне кипу документов в папочке с замусоленными тесемочками. О документах этих он говорил без умолку уже несколько дней - стращая, напуская тумана. Я собирался показать их Старому, чтобы узнать, можем ли мы влезать в это дело: как-никак - тут и милиция, и местный военком, и таможенное управление, и музей области. В таких случаях если и бить - то со стопроцентной гарантией. Или не бить вообще.
Старый, мой редактор, тоже был человеком оригинальным. Хорошую тему он чувствовал за километр, а за материал своего отдела, если он того стоил, готов был идти на ковер к Главному. Правда, Старый работал в нашей газете уже третий десяток лет, и со всеми, в том числе и с Главным, у него сложились доверительные отношения.
Сергей принадлежал к великой когорте коллекционеров, и занимался сбором обмундирования и техники времен войны. Люди этого сорта неисправимы. Они готовы в дождь, метель и холод лететь во всю дурь к очередным обломкам, откапывать их лопатой, долбить ломом, если дело к зиме, драться за них с местными властями, а потом возиться, чтобы кусок подошел к куску, да чтобы это еще впоследствии ездило, плавало или летало. Для того, чтобы достать с двухметровой глубины английский танк "Матильда", Сергей со своими ребятами даже изменил русло реки. Прямо какой-то Геракл со своими семнадцатью подвигами. Человек без возраста - с вечной улыбкой, от которой уже появляются морщинки, с черными кудрями из-под потертого танкистского кожаного шлема, щеголяющий в белом офицерском полушубке, шерстяных галифе, юфтевых сапогах, плотно облегающих ноги, и с планшеткой сороковых годов через плечо.
Потом, через два года, когда его убьют, неумело инсценировав самоубийство, друзья похоронят его в танкистской форме времен Великой Отечественной - он так и хотел быть похороненным. А я, прочитав короткую заметку в газете, пойму, что так и не успел узнать этого человека, понять, даже толком поговорить. Все на бегу. И - везде опоздал.
Февраль 1942 года Волховские болота.
"...Во время боевых действий нашей армии имеют место случаи, когда командиры и политруки подразделений, нарушая революционную законность, без всякого на то основания и права расстреливают своих бойцов.
11.1.42. в 2 часа ночи командиром 3-го взвода, 2-й роты отдельного лыжного батальона Кондратьевым расстрелян красноармеец этого же батальона Ошвинцов за то, что охраняя личные вещи красноармейцев, взял из вещевых мешков несколько сухарей.
В этом же батальоне командиром 1-й роты лейтенантом Максименко и политруком роты Кузнецовым 24.1 расстрелян красноармеец своей роты Ращектаев В. Ф. В первых числах января этими же командирами был расстрелян еще один красноармеец.
21.1 командиром 2-й роты этого же лыжбата лейтенантом Ординым расстрелян красноармеец Гладышев В. Н.
Командир 50 лыжбата лейтенант Воронин и комиссар штаба ...унов вместо пресечения подобных случаев и привлечения виновных к ответственности сами 27 января расстреляли ...ыва Г. П.
За нарушение революционной законности и самочинную расправу ...на и Варча... предать суду Военного трибунала...
2. Предупредить, что и впредь, за самочинное нарушение революционной законности буду предавать суду Военного трибунала.
Применять оружие командиры могут только при проявлении трусости в бою и переходе на сторону врага. Во всех остальных случаях материалы на виновных немедленно передавать в Особый отдел и Прокуратуру.
3. Приказ объявить всему командному составу, до командира взвода включительно.
КОМАНДУЮЩИЙ ВОТОРОЙ УДАРНОЙ АРМИЕЙ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ КЛЫКОВ, БРИГАДНЫЙ КОМИССАР МИХАЙЛОВ, НАЧАЛЬНИК ШТАБА АРМИИ ГЕНЕРАЛ-МАЙОР ВИЗЖИЛИН.
(Сохранившаяся часть документа приведена без изменений и сокращений.)
Москва, 21 декабря 1994 года.
Я не знал, что в самом сердце столицы, окруженные высотными многооконными глыбами, живут старые деревенские домики, огороженные полуразвалившимися заборами, древние узловатые яблони стоят в миниатюрных садах.
В ясные дни, на площадке, где деревянные горки и ржавые качели без спинок, осевшие горы песка, заледеневшие и похожие на огромные куски халвы, собираются играть дети, одетые совсем не по-городскому.
Старики с тоской ждут лета, чтобы посидеть на уютных скамеечках у забора, посудачить с соседями о жизни, покурить, сыграть в домино под навесом.
Новая жизнь вторгается и сюда. Дотлевая, умирают тени прошлых лет. На спиленных садах и разрушенных домиках воздвигаются кирпичные особняки с гаражами, на тихие улицы уверенно заезжают иномарки.
Я прошел по свежему неглубокому снегу к зеленой калитке и постучал. Ответа не было. "По крайней мере, сегодня он никуда не выходил", - подумал я, увидев, что у калитки нет ничьих следов. Несмотря на табличку о злой собаке, ржавую и облупленную, с изображением оскаленной морды, лая я не услышал.
"Глупо вот так стоять и ждать неизвестно чего" - подумалось мне. Я толкнул калитку, и она отворилась. Я увидел запорошенный снегом сломанный детский велосипед и деревянную лошадку-качалку без полозьев, пустую клетку для кроликов с порванной сеткой.
Дорожка от калитки к низенькому одноэтажному дому из бревен, с верандой и с дымящейся закопченной трубой на двускатной крыше, тоже была не протоптана. Я подошел к двери с черной обивкой, из-под которой выглядывал разлохмаченный утеплитель, и нигде не увидел звонка. Но дверь отворилась сама. За дверью стоял седой человек. Он был в наглухо застегнутой суконной гимнастерке старого образца. Когда-то она, наверное, плотно облегала его тело, а сейчас топорщилась во все стороны, как наглядная иллюстрация поговорки о реке, в которую не входят дважды. Лицо человека усохло, как и тело: щеки ввалились, глаза запали, и в них появился какой-то нехороший блеск; щеки стянуло морщинами, на остром подбородке отрос неопрятный белый пушок. Сейчас он ничем почти не напоминал бравого лейтенанта военной поры, фотография которого висела тут же, у него за спиной, на стене. С тенью улыбки на губах, в фуражке с квадратным козырьком, сдвинутой чуть набок, прошлый человек смотрел на нынешнего с грустным превосходством.
- Что вам нужно? - спросил хозяин дома чуть дребезжащим голосом.
- Я корреспондент. Вы звонили нам в редакцию.
- Покажите удостоверение, - неожиданно резко сказал ветеран.
Пожав плечами, я полез в сумку. Хозяин дома внимательно осмотрел красную корочку с вытисненной надписью газеты, вгляделся в фотографию, бросил на меня прищуренный взгляд, и посторонился, пропуская в дом.
В доме было прибрано. Круглый стол застелен клеенкой, вокруг стола расставлены стулья с гнутыми ножками, на полу - чистый, но уже полуразвалившийся от времени коврик домашней вязки, в углу - телевизор и сервант с рюмками за стеклом.
- Это вы нашли документы? - спросил ветеран, закрывая дверь на засов.
- Не совсем так, - начал объяснять я. - Я присутствовал при том, как их нашли. Я был с этими людьми. И они позволили мне то, что не позволили больше никому: снять ксерокс с документов.
- А сами они с ними что собираются делать?
- Говорили, что отдадут властям. В какой-то музей. Впрочем, я не понял.
- Вы можете показать мне ксерокс?.. Простите за бесцеремонность, это очень важно. Вы взяли документы с собой? Они у вас?
- Да, да, конечно.
Я расстегнул сумку. Ветеран быстро схватил папку и начал ее листать. Руки у него дрожали. Совсем старые были руки: дряблые, с отвисающей кожей, скрюченные. Птичьи лапы, а не руки.
- Все правильно, - внезапно сказал он. - Вот эта бумага. Я не ошибся.
- Вы не ошиблись? В чем?
Ветеран словно опомнился. Он выпрямился, вытер лоб, и посмотрел на меня в упор. Я вздрогнул от этого взгляда.
- Сынок, - сказал он. - Ты хочешь прославиться?
Москва, 21 декабря 1994 года. Район Сокол, Поселок Художников.
Краткое отступление, или история моей сознательной жизни
Когда тебе минует двадцать лет, и пройдут все восторги, связанные с тем, что ты уже взрослый, свободный, на плечи не давят погоны, а родители давно перестали удивляться, когда ты приходишь к часу ночи или вообще наутро, начинаешь задумываться: что же дальше-то? Раньше все было понятно и просто. Раньше, когда в школах носили форму, а в красную книжечку с гордым профилем на обложке, каждый месяц ставили печать об уплате членских взносов. А что теперь? Хаос и неразбериха.
Помню, одна милая юная девушка, с которой мы гуляли по Арбату, ходили на выставки в Манеж и в Музей изобразительных искусств имени Пушкина, сказала: "Если бы ты меня достаточно обеспечивал, я была бы тебе хорошей женой". Тогда я и задумался в первый раз о том, что деньги не растут на деревьях. И еще о том, что "достаточно" в женском понимании - величина, стремящаяся к бесконечности.
На факультет журналистики я поступил благодаря Маше. Познакомился я с Машей у кого-то на дне рождения, когда интеллектуальная и сексуально раскованная девица, ищущая достатка, дала мне от ворот поворот. У Маши был какой-то очень важный папа. И, несмотря на то, что жил он в другом городе, в Питере, он позвонил, кого-то попросил... Короче, на экзаменах я всплыл, хотя должен был утонуть по всем законам физики. В подобных случаях уважающий себя мужчина обязан жениться. Особенно, если девушка не против.
На первом курсе все было хорошо. На первом курсе у всех все хорошо. Сложности начались, когда мы поняли, что совсем разные. Сходились, расходились. Жили то вместе, то порознь. Первое, что она мне заявила: что хочет ребенка. Нет, куда нам еще ребенок, если учесть, что жили мы в общежитии МГУ. К моим родителям было не сунуться: там шла позиционная война по всем правилам: с артобстрелами, рытьем подкопов, атаками и контратаками. Кто виноват, что мать с отцом разошлись, а разъехаться при этом так и не смогли. В результате отец сидел в своем, как он называл: кабинете, мать - в гостиной. Каждый - со своими мисками-ложками, своей полкой в холодильнике, своими деньгами на ежемесячные расходы. Если нужно было что-то передать, - на кухне оставляли друг другу записки. А как вы думаете, сколько всего было в квартире комнат? Правильно, две.
И в какой-то момент я понял, что пора выбираться наверх, или так будет продолжаться всю жизнь. Выбираться - но как? Вот, знаменитые журналисты, сделавшие себе имя: они явно не мучались выбором между тем: спать ли на кухне у себя дома или в комнате в общежитии. Не экономили на метро, ходя по городу пешком. Не задавались вопросом: где достать денег на завтра, чтобы купить еды. Одна беда - журналистов уже тогда было слишком много. А мест для них - не очень густо.
Все, как мог, я объяснил Маше. И начал складывать из кирпичиков свою судьбу. Пока получалось не очень. Что может технический работник военной газеты, подрабатывающий на полставки в той же газете специальным корреспондентом? Вся беда, что нигде нельзя ни найти, ни купить, ни украсть плана - подробного плана, где должно быть расписано: что надо сделать, как себя повести, чем поступиться и чем не поступаться ни в коем случае. Такого плана, выполнение которого гарантировало бы достаток и известность.
Я боролся не только за себя. Я боролся за Машу и за ребенка, которого она еще хотела от меня родить.
Февраль 1942 года. Волховские болота
"... Действующей армии.
...17 СП противник захватил двух сержантов и двух красноармейцев ... 80-100 метров от противника. Свое оружие они оставили в стороне от места работы и не оказали сопротивления противнику. Требую от командиров боевого отношения к вопросам несения службы органами боевого охранения.
За небрежность в организации... полковнику ЖИЛЬЦОВУ и военному комиссару ГОЛИКОВУ объявляю выговор.
...ся расследование ... строгой ответственности"
(Цитируемый документ, вероятно, датирован февралем 1942 года).
- Сынок, ты хочешь прославиться", - спросил у меня ветеран.
Мне бы сказать: "Что вы, дедушка, конечно хочу". Но я молчал. В горле у меня пересохло. Потом сделал едва заметный кивок.
- Прекрасно.
Старик быстрыми шагами начал ходить по комнате, потирая руки. Потом распахнул дверцу старого темно-коричневого шкафа, и начал выгружать на стол вороха пожелтевших бумаг, от которых пахло затхлостью и сердечными каплями.
"Я воевал со Второй Ударной и отходил со штабом, - сказал он. У реки Полисть нас накрыло минометным огнем, и мы потеряли Власова и остальных: с нами оставались комиссар Зуев, начальник особого отдела и два взвода, относящихся к особому отделу. Я командовал отделением автоматчиков. Зуев приказал уничтожить документы особого отдела. Я взял штабную машинку, положил ее в мешок с папками, туда же засунул две планшетки с убитых офицеров штаба, и утопил в воронке".
Я кивнул, понимая, что ветеран не врет. Действительно, из воронки вытащили остатки пишущей машинки и куски офицерского планшета. В статье я об этом не писал. Посторонний человек таких подробностей знать не мог.
"Лес горел, горел торфяник. Немец прорвал фронт и шел по просекам, отрезая тех, кто не успел или не смог уйти в прорыв у Мясного бора.
По пути мы нарвались на пулеметы. Нас раскидало. В какой-то момент я остался один".
Ветеран замолчал, потирая дряблую шею. Кожа стариков отличается неживой, желтоватой бледностью, которую не берет уже никакой загар.
"Мне перебило ноги. До ночи я лежал в кустах. Кругом были одни трупы и умирающие. Плакала женщина, я слышал ее все время. Потом она замолчала. Не переставая, били пушки, минометы, пулеметы. Потом я услышал "Ура-а...", быстро затихшее. Под вечер мимо прошли люди. Наши, русские. Я позвал их. Они взяли у меня автомат, обшарили карманы. И бросили умирать.
Я лежал и смотрел на луну. Луна была багровая, в небо поднимался дым, гарь от разрывов, пар от воронок. Стало холодно, и появился плотный, грязно-белый туман. Я уже не чувствовал боли, и не мог двинуться с места. Я думал, что я так и умру здесь, один. Меня спасли деревенские. Мальчик с девочкой. Они искали своего брата, который ушел в партизаны. Ползали, переворачивали трупы, окликали еще живых. Сумасшедшие. Они вытащили меня на себе".
Хозяин дома глубоко вздохнул и сказал:
- Та бумага, где должен стоять гриф "секретно", о злоупотреблениях при доставке продовольствия в войска. Вы цитировали часть ее в статье. Она с вами?
- Да.
- А немецкая листовка, где упоминаются фамилии перебежчиков?
- Вот она.
- Сравните фамилии и инициалы. Одна должна совпасть.
Я помолчал и сказал неуверенно.
- Но в первом случае указано: "Подвергнуть суду Военного трибунала".
- Он бежал и попал к немцам.
- И что?
Ветеран положил на мои бумаги еще целую кипу своих. Я увидел на верхнем немецкого орла со свастикой в когтях, и немецкий готический шрифт. Тут же, скрепкой был подколот перевод - тетрадная страничка, исписанная мелким, летящим почерком.
- Тут документы о том, что он числился в Российской Освободительной Армии Власова. Но, если Вы знаете историю, она почти не воевала. Пока она формировалась, наш общий знакомый служил в конвойных войсках - охранял лагеря с военнопленными. С русскими военнопленными. Потом попал в РОА, закончил офицерские курсы, дослужился до капитана. Одновременно был тайным осведомителем гестапо - немцы не очень доверяли власовцам.
- И зачем мне все это?
- Это единственные экземпляры документов. Единственные сохранившиеся экземпляры. Я очень много времени их собирал. Слишком много. Видите, - вся жизнь уже прожита.
- А где сейчас этот человек?
- Он умер. Умер в почете. Он был большим партийным деятелем. Правда, я не знаю, почему и как так получилось. Я сначала хотел вмешаться. Потом передумал. Поймите, я тоже воевал во 2-й Ударной. Вы еще молодой, Вам не понять. На нас было клеймо. Клеймо предателей Родины.
- И какой смысл сейчас в этих документах?
Ветеран хотел что-то сказать, потом начал кашлять. Он кашлял долго и мучительно, вздрагивая всем телом. Потом сипло проговорил.
- Он воспитал сына. Сын взял фамилию матери. Это - и он назвал мне фамилию имя и отчество.
Я смотрел на ветерана. Ветеран глядел на меня. Мы оба молчали. Потом он тихо сказал:
- Вот так-то, сынок.
Я посмотрел на улицу, где играли в снежки дети, и бродили мамы с колясками. И тихо сказал.