Смерть ходила рядом около полугода, то таилась за слеповатыми фонарями, то выглядывала из тяжелых, набрякших синевой, облаков. Она будто играла со мной в прятки, превратившись если не в близкую подругу, то в соседа со сдержанно-приветливой улыбкой. Впервые я почувствовала ее дыхание, когда узнала о пропаже сестры; с тех пор она всегда была где-то рядом - с неизменным шлейфом, сотканным из тревоги и страха.
Яна пропала пять месяцев назад, в канун Нового года: оливье, мандарины, вылетевшая пробка из бутылки шампанского - и механический голос в трубке телефона "Абонент не отвечает...", не предвещающий ничего хорошего.
Мы сбились с ног, разыскивая ее, обзвонили знакомых, больницы, морги - стандартный набор, не принесший результата. Поиски осложнялись тем, что Яна жила в другом городе.
Набирая один телефонный номер за другим, слушая в трубке протяжные гудки, я почему-то была уверена, что вскоре увижу ее искалеченное окровавленное тело, подбитый оплывший глаз, почерневшие израненные в кровь пальцы. Раз за разом перечитывала скупые полицейские сводки, подслушивала автобусные сплетни - люди любят говорить о чужой смерти, - но любое упоминание об убийстве мучило ночными кошмарами, проступало холодным потом.
Мать, наоборот, противилась моей уверенности и неистово молилась. То, что поиски не дали результата, считала благом, означавшим возможное спасение и бегство с любовником - непременно, юным и нищим, не обремененным женой, большими деньгами и нужными связями. Ей было легче признать дочь легкомысленно-влюбленной, чем мертвой. Но Яна легкомысленной не была.
Тела сестры и неизвестного нам молодого человека, скованные наручниками, нашли случайно, когда сошел снег. Никаких следов насильственной смерти полицейские не обнаружили. Заляпанную грязью и порванную в нескольких местах одежду следователь объяснила предсмертными судорогами. Чуть поодаль нашли пустой пузырек от таблеток.
- Видимо, покончили с собой, - сказали в отделении. - Есть догадки, кто этот молодой человек?
Я покачала головой. Яна звонила редко и о том, что с кем-то встречается, никогда не упоминала.
***
Мне часто снился один и тот же сон - похороны Яны: я почему-то стала младше, чем была, и родители отправили меня к соседке на ночь. Мать твердо наказала, что надеть утром - черное платье и черный платок, - и сунула в руки толстой, как бочонок, соседке пакет с отутюженными вещами.
Но я уходить не спешила и, вытянувшись на носочках под окном, на скользких, после дождя, мостках, смотрела, как женщины протирали белое тело Яны мокрой губкой, натягивали на усыпанные веснушками плечи одежду, а волосы, сотканные из рыжих ниток, заплетали в толстую косу. Яна лежала, как невеста, в белом платье со скрещенными на груди руками и букетами лилий в ногах, цветы скрывали стоптанные вовнутрь туфли на плоской подошве, - мать отказалась одеть на нее новые, оправдываясь тем, что Яна на дух не переносила каблуки.
Они не могли закрыть ей веки: тело уже начало костенеть, да и пятаки все время падали на пол, я слышала их насмешливый звон через стекло. Мать просто ввинтила монеты глубже, а потом слизала с пальцев редкие капли крови и громко, закинув голову, захохотала.
- Ведьма, - охнула одна из женщин, и истово перекрестилась.
Мать резко прекратила смеяться, бросилась к окну, будто почувствовав, что за ними наблюдают, и распахнула ставни прежде, чем я успела рухнуть вниз, в темноту.
- Шпионишь! За родной матерью шпионишь! - взвизгнула она и вцепилась в меня мертвой хваткой. - Хочешь, чтобы я и тебя приласкала? Ты этого хочешь? - шипела она, как-то неприятно осклабившись и подурнев, и что есть силы стала сжимать мне голову, а я не могла оттолкнуть ее и убежать, завороженная ее горящим взглядом - единственным световым пятном в наступающей кромешной тьме...
***
Я помню ее детство лучше, чем свое: Яна украдкой красила губы маминой помадой и щеголяла в ее туфлях на высоком каблуке на потеху окружающим, однажды неудачно оступившись и подвернув ногу - с тех пор и пошла ее нелюбовь к каблукам. Аккуратная, утонченная, с шапкой рыжих непокорных кудрей, к которым то и дело тянулась рука.
Я тяготилась ею, как одеждой, которая уже вышла из моды, но дорога как память, и обязательством забирать ее из детского сада, натягивать на строптивые, сжатые в кулачки пальчики рукавицы, заботливо связанные матерью из овечьей шерсти. Шерсть кололась, Яна ревела в голос и отталкивала меня с такой силой, что я с трудом удерживала равновесие. То, что можно больно ударить ее по лицу, чтобы проучить на раз, мне и в голову не приходило.
***
В первый раз Яна пропала около года назад, когда уехала поступать в областной вуз на худграф. Небольшая сумма денег, клочок бумаги с записанным на ней адресом родственников, которые согласились приютить абитуриентку на время вступительных экзаменов, и портплед, полный прозрачно-акварельных работ; она даже не взяла с собой сменного белья - должна была вернуться на следующий день. Не вернулась.
От нее не было известий почти неделю, полную дурных предчувствий и невыносимой предсмертной боли. Мама боялась телефонных звонков и вздрагивала каждый раз, стоило раздаться его трели.
- Возьми трубку, Маша, - говорила она тогда, с опаской косясь на черный аппарат, похожий на тот, из детских страшилок, и тревожно вслушивалась в разговор.
Яна позвонила нам из Питера и, удивленная нашему беспокойству, с вызовом сказала, что устроилась работать в центр суицидологии:
- Мы планируем открыть сайт, который бы помогал подросткам пережить опасный период. На это уйдет месяц, может, два. Не расстраивайтесь и не ругайтесь - я здесь нужнее.
Сказала, что более месяца переписывалась с руководителем центра по интернету и даже соврала, что пыталась покончить с собой: иначе бы он не взял ее на работу. По его убеждению, тот, кто работает с суицидниками, обязательно должен пережить кризис веры.
Мать навещала ее несколько раз, но всегда возвращалась смущенно-встревоженной. Рассказывала, что они живут в двухкомнатной квартире вчетвером: Яна, еще одна девушка из Воркуты, окончившая медицинское училище, и двое молодых людей, один из которых взломал сервер библиотеки и скачал книги по суицидологии - в России их практически не издают, пояснил он в ответ на упреки матери в воровстве. Вполне приличные, вежливые люди, увлеченные своей работой, помощью заблудшим, мятущимся душам, говорила она, говорила медленно, словно пытаясь убедить саму себя, а потом уходила к себе в комнату, с укором смотрела на икону Богородицы и горячо молилась.
Я долго не могла понять, почему сестра вдруг заинтересовалась суицидом, пока однажды мать в сердцах не выкрикнула в ответ на мои сомнения: "Она просто хотела тебе помочь!" - и зарыдала. Яна была ее любимицей.
Ее любили все, кроме меня. Она без спроса читала мой дневник, зло потешаясь над прочитанным, и мне приходилось перепрятывать его под подушку, под стопку белья или на полке между книг, но Яна легко находила истрепанную тетрадку и даже не трудилась после прочтения положить ее обратно. Она знала: мое возмущение будет мирным и безопасным, я не посмею ударить ее так же, как не смела этого, когда она была ребенком.
Зачем ты пишешь, укоряла меня мать в ответ на жалобы, доверять бумаге сокровенные мысли и мечты верх безрассудства, неужели ты об этом не знаешь? Я знала, но боже как мне хотелось в тот момент услышать что-нибудь ободряющее взамен холодных упреков! И не находя поддержки и одобрения, я снова и снова выплескивала свои переживания на бумагу - только это помогало справиться с внутренней сумятицей. Я не могла понять одного: зачем снова и снова сестра приходила ко мне в комнату, ведь это я отчаянно завидовала ей, ее легкости, удачливости - она хорошо рисовала, успешно окончила художественную школу, где ей с детства прочили блестящее будущее, - и - родинке на левой щеке. Говорят, восхищаться родимым пятном нелепо, все равно, что приходить в восторг от физического недостатка, но я ничего не могла с собой поделать. Даже втайне от родителей пририсовывала себе черным карандашом мушку над губой, когда выходила из дома, и стирала ее, когда возвращалась.
Мы были слишком разными, казалось, и вовсе - чужими людьми. Даже родственники, завидев нас вместе, шутили: в вас нет ни одной одинаковой капли крови, - и от их слов скапливалась горечь во рту.
Однажды в гости пришла мамина сестра, вдвоем они переставили мебель в гостиной - так мама спасалась от приступов страха, мучивших ее последнее время. Они разговаривали тихо, словно опасаясь, что их подслушают, выведают секреты, но я различала каждое слово, будто они кричали в рупор. Они пытались оправдать нашу вражду, но так и не смогли найти ей объяснения.
- Я предупреждала тебя, что придется несладко, - сказала тогда тетя, - когда из двух девочек одна невзрачная, добра не жди.
Мама грустно ответила, что ее дети дерутся между собой, как библейские близнецы, спорившие за первородство, и умолкла, спрятавшись за спицами, забытыми на антресолях с тех пор, как Яна подросла и разлюбила рукавицы из овечьей шерсти; впрочем, она никогда их не любила. Вязание всегда помогало матери справиться с тревогой, поначалу звеневшей колокольчиком, а затем перешедшей в густой колокольный набат. Тетя вскоре ушла: перекричать тишину в одиночестве никому не под силу.
***
Некоторое время Яна регулярно рассказывала о том, как продвигается работа, потом все чаще стала отмалчиваться. Мама чувствовала, что творится что-то неладное, просила ее вернуться, но она не могла бросить то, что уже начала: родители всегда учили нас доводить дело до конца. Когда она совсем замолчала, мы отговаривались тем, что она переехала на новое место (переезд действительно планировался) или закончились деньги на телефоне. Забеспокоились только на третий день, когда время уже было упущено. И вот сейчас ее труп нашли в лесу.
Из статьи Ирины Исаевой
В Л-ой области совершено двойное самоубийство, причина которого пока остается не выясненной. Двое молодых людей найдены мертвыми в лесу недалеко от здания бывшей психиатрической больницы. Предположительно это 17-летняя Яна Зайцева и 22-летний Николай Цветков, которые находились в розыске около полугода: их трупы нашли охотники. Они же и вызвали наряд полиции.
По словам следователя Валентины Ивановой, утвердительно говорить о том, что трупы, подвергшиеся значительным гнилостным разложениям, принадлежат Зайцевой и Цветкову, можно будет только после проведения генетической экспертизы. Скорее всего, молодые люди отравились психотропными веществами: рядом с телами следственная группа обнаружила пустой пузырек из-под лекарств.
Не менее важно узнать, что толкнуло ребят в объятия смерти. Было ли это протестным решением двух любовников, отношениям которых препятствовали родные, или это аналог двойных самоубийств, потрясших международное сообщество в начале двухтысячных, еще предстоит выяснить.
Напомним, тогда произошло одно из первых двойных самоубийств людей, прежде незнакомых друг с другом: 20-летнего норвежца и 18-летней австралийки. Пара нашла друг друга через Интернет, встретилась в условленном месте и бросилась с мыса Палпит Рок высотой 604 метра. С тех пор подобные случаи стали происходить все чаще.
Дошло ли до нас модное веяние? Ответы на эти вопросы мы получим совсем скоро.
Из дневника Яны Зайцевой
этот мальчик с лопоухими ушами настолько бесцветен и неопытен, что хочется обернуться в змеиную кожу и искусить его душу - такую же бесцветную и неопытную
я надеваю короткие юбки, из-под которых видны кружевные резинки чулок, только чтобы позлить ее
когда она злится, ее шея покрывается пятнами, и от этого она злится еще больше
неужели она не видит, что он не достоин ее?
он похож на червивое яблоко, которое на рынке продают задаром
я всегда удивлялась этому - неужели кто-нибудь их покупает, а продавщица сказала: с руками отрывают, на компот и варенье - милое дело
**
не нахожу нужных слов, заикаюсь на простых слогах, а мама удивляется моему косноязычию: ты не заболела?
заболела - сплином, черной тоской, унынием
не люблю, когда все движется по накатанному - ровно, спокойно, скучно
хочется сделать что-то злое, в угоду живущему внутри меня - чужому, скрытому
когда-то я была другой: живой, яркой, - писала недурные стихи и бегала в парке по утрам, а сейчас не могу заставить себя даже взять в руки книгу
Стокер, кажется, так и останется непрочитанным
ну и плевать, я никогда не любила историй про вампиров
***
мне часто снится дом в деревне, стареющий, так же, как люди, - быстро, в смятении от нахлынувшего одиночества, захлебывающегося отчаянием и безысходностью
дом с выросшими посреди моста деревьями и жабами, квакающими на ступенях, с притихшими качелями во дворе, их устанавливали, когда мне было пять лет, под оглушительный лай дворняги, ей не нравился стук топора и запах струганного дерева
снятся деревянные в трещинах мостки, на которых всегда разъезжались ноги после дождя, крыша, гнилая, провалившаяся, и крыльцо, осевшее, заросшее сорной травой
снятся изувеченные артритом бабушкины пальцы
но я молю бога, чтобы мне никогда не приснилось ее лицо - у меня не хватит душевных сил, чтобы увидеть его снова
Из дневника Алены Кузьминой
Моя мать покончила с собой на следующий день после того, как мне исполнилось тринадцать. В детстве она была спокойной и благоразумной, родители гордились ею, учителя ставили в пример. Она никогда не поддавалась эмоциям и жила равнодушная ко всему, что происходило, - ни душевных потрясений, ни нервных срывов, ничего.
Но однажды ее как будто подменили. Что было тому причиной, не знаю - проблемы на работе, измена отца или генетическое заболевание, - только она стала совершенно не похожей на саму себя.
Помню, как однажды она увлеченно перебирала чулки, а затем с легкостью повязала их себе на шею. Нейлон больно ужалил побелевшую плиссированную кожу. Я видела, как краснеет ее лицо, что ей трудно дышать, и заплакала. Тогда она сдернула чулки, закашлялась, и чтобы скрыть подозрительное ожерелье, обернула вокруг шеи теплый шарф.
- Я простыла, - солгала она отцу, когда тот вернулся с работы, и заговорщически подмигнула мне, чтобы я ненароком не выдала тайны. Я не выдала.
Она пила таблетки и резала себе вены, как египетская царица, выбирая самый безболезненный способ умереть, хотела даже в смерти оставаться привлекательной.
Я наблюдала ее метания с трепетом, одновременно боясь и желая того, чтобы однажды она дошла до конца. Я любила ее, любила сильнее, чем положено ребенку, и всегда ревновала, когда отец целовал ее. Мне нравилось, что он даже не догадывается о тайне, связывающей нас с матерью. Это было своего рода игрой, в которую были посвящены только двое: я и она.
Но чем дальше, тем опаснее были эти игры: ей все труднее было остановиться. В глубине души я понимала, что происходит что-то нехорошее и что справиться с этим, нехорошим, одной мне не под силу. Поэтому однажды набралась смелости и рассказала все отцу.
Он был взбешен. Я крепко прижимала к ушам ладони, чтобы не слышать его крик, густой, сочный, и жалкие, едва различимые оправдания матери. Спустя какое-то время отец вынес старенький пожеванный временем чемодан, с которым мы обычно ездили в отпуск. Вслед за ним, нервно теребя обернутый вокруг шеи шарф, вышла мать. Я заплакала и бросилась к ней, но она только оттолкнула меня и отвернулась.
Отец отвез ее в клинику неврозов, в больницу, где, как мне сказали позже, лечили людей с помутившимся рассудком.
- А у Ленки мать в психушке! - дразнили меня тогда одноклассники, и я с остервенением бросалась на них с кулаками. Учителя растаскивали нас в разные стороны, и каждый получал крепкий подзатыльник, и только я плакала от бессильной злости и обиды.
Мы с отцом часто навещали ее - с полчаса ехали на стареньком автобусе, подпрыгивая на каждом ухабе. От автобусной остановки до клиники дорога петляла сквозь заброшенный с тонкими, чахоточными кустарниками парк, в глубине которого притаилось трехэтажное здание. Окруженное деревянным покосившимся забором, оно казалось давно заброшенным: облупленная на фасаде краска, просевшие местами, покрытые мхом ступеньки и стойкий запах сырости. У крыльца - одинокая скамейка со сломанной ножкой, засохший пруд и несколько чахлых ивовых кустов. Убогое, забытое всеми место. Поздней осенью здесь было по-волчьи тоскливо.
Мы всегда встречались на улице, на прогулке. Мать, осунувшаяся, одетая в полосатую пижаму и большие, не по размеру, резиновые сапоги, была откровенно нелепа и некрасива. Меня это пугало - словно что-то сломалось в ней. Она безропотно принимала наши поцелуи, но отказывалась возвращать их и всегда молчала. Я любила ее такой - молчаливой и некрасивой - еще сильнее.
Ее выписали накануне моего тринадцатого дня рождения, которое мы отметили в кругу семьи - тихо и скромно. А на следующий день она покончила с собой - так же спокойно, без дополнительной эксцентрики. Вернулась с прогулки, аккуратно расставила разброшенную в прихожей обувь, подогрела чай. Обычные механические действия, не несущие в себе какого бы то ни было смысла. Потом зашла ко мне в комнату и легко коснулась моей щеки, но я, увлеченная какой-то передачей, отмахнулась от ее руки. Позже я зашла на кухню и увидела висевшее под потолком тело матери. И еще долго, завороженная, смотрела на него.