- Благодарю, Дашенька, за приглашение. Ты будто нарочно к моему возвращению подгадала. И вам, Юра, спасибо. Непременно буду. ДержИте меня тогда семеро - отпляшу ноженьки на вашей свадьбе. Ох, душенька ты моя, Дашенька. Красавица, березонька стройная. Не налюбуюсь на тебя. Отец твой, царствие ему небесное, всё переживал, а я ему: "Да ты, брат, ошалел? Что с того, что пацанкою дочка растет - воробьев стреляет, да по деревьям лазает наравне с хлопцами. Дай срок, поменяет рогатки на губную помаду, сойдут коросты с коленок, еще какая краля выйдет!" Как в воду глядел. Но озорна, озорна ты была, деточка. Вырви глаз! Ничего, что я при женихе-то?
- Да будет тебе, дядя. Пусть знает кавалер, кого в жены берет.
- И то. Я, с вашего позволения, еще коньячку - единолично - коль вы отказываетесь. Ваше здоровьице. Х-эх!.. Крепок, молдавский аист... Помню, выпало мне в садик тебя везти. Пурга, ветрище, тропинки перемело, а племяннице моей того и надо: знай - хохочет, да валится кулёчком с саней. Все сугробы собрала. Опоздали, заявились аккурат к раздаче рыбьего жиру. Ребятне от пытки не увернуться, так они на тебе досаду выместили, взялись вопить: "Дашка-какашка!" А ты - крепенькая, в шубке, щеки с морозца, что груди у пары снегирей - обозлилась, раскорячилась в дверях, как грачишко растопыренный, да на весь детсад: "Говно! Говно вы все! Заразы всывые!" И еще воспитательнице на чулок плюнула, когда та урезонивать тебя взялась. Я со стыда тебя в охапку и - до дому. Приволок, раздел, объявляю: "Сейчас я, Дарья Викторовна, попу вам буду лечить за прескверное поведение". Пока ремень снимал, ты - шмыг на кухню. Захожу следом, глядь: ребеночек мой в угол забился, стулом загородился, а в руке - флажком - столовая ложка. "На что ложку-то взяла? - спрашиваю". Ты и выдала: "А зачем с ремнем присол? Ты ведь зопу лечит присол. Лекарство в лозку наливают, а не на ремень". Это ж какую светлую головенку надо иметь в четыре года, чтобы так вот избежать наказания.
- А полупил бы?
- Даашенька...
- Смеюсь. Мама обмолвилась, что у тебя в молодости невеста была, и приготовлялись вы к свадьбе, а потом всё расстроилось. Рассказал бы.
- Отчего не рассказать. Олеся ее звали. Не буду врать, что любил я ее без памяти, но... нравилась она мне, и даже очень. КупрИнская Олеся была внешностью, а вот нутро... И открыл я это чуть не анекдотом. Родительским днём дело было. Помянули Олесину бабушку, и с кладбища - на берег Оби, ледоход смотреть. Вышли к реке, дед сидит на бережку, рядом здоровенный черный котяра в ошейнике, привязанный к тальнику веревкой. Разговорились, про кота спросили, мол, боится дед, что удерет животина. "Нет, - отвечает. - Отвяжи его, сейчас в реку сиганёт. Потому - Матроскин ему имя".
Мы с Олесей пересмеялись: где это видано, чтобы коты добром в воду лезли, а в ответ на хихоньки выслушали историю.
"Матроскин, - поведал знакомец. - Он с рождения к воде приучен. Окотилась наша Муська аж семерыми. Жена - тут же на телефон, отзваниваться по родне, да знакомым: не разберёте ли, дескать, приплод, когда подрастет. Всюду отказ. Что делать, топить надо слепышей. Я - за бутылкой в лавку, чтобы грех залить; купил, прихожу домой, а моя-то - аккурат из туалета выходит, ревмя ревет, кошка у нее под ногами путается и тоже мявкает, как плачет. "Что стряслось?" Люсичка ни слова в ответ, а только в кошкину коробку на ходу что-то бросила, и - в зал на диван, дальше выть. Оказалось, вот что. Шестерых котёнков Люся перетопила в момент. Сгребет парочку, зажмурит глаза, и в унитаз. Воду сольет - как не было зверят. А седьмой малыш ни в какую погибать не пожелал. Будто Иванушка-дурачок у Бабы-Яги на лопате: всем, чем мог расшаперился в унитазе, разорался... Люсичка - дёрг, да дёрг за веревку, вода перебурлит, а котенок - вот он - карабкается вверх по скользкой эмали, и ваших нет. Да что ты будешь делать! Тут еще кошка изжоги наддала - так заныла под дверьми, точно на похоронах. Ну, тряхнуло, конечно, Люсичку, мать всё же. Какая, разобраться, матери разница чьё дитё - звериное, иль человечье, когда этак-то чересчур вопрос стоит. Слёзы у нее градом; выудила горе-утопленника, и остался котик у нас жить. А как подрос - начал прикурить давать. Видно, даром не прошло ему крещение. Только заслышит: вода на кухне льётся - хвост трубой - и к раковине. Ловит струю лапой, да всё на себя, на себя норовит набрызгать, картошки не почистишь. Гонишь его, так ведь огрызается, ни в какую! Вышвырнешь со стола за шкирку - обязательно либо в ботинок напрудит, либо антенный провод перегрызет. Я раз обувь попрятал, провод за плинтус схоронил, а он в магнитофон надул, мерзавец. Месяц "Комета" на балконе выветривалась. Но уж любила Матроскина Люся, души в нем не чаяла. А потом она померла... Два уж года тому. Прошлый Родительский день я так же вот с Люсиной могилки сюда завернул. Только покурить на пеньке пристроился, глядь: Матроскин в реке барахтается. Да ладно у берега, выловить успел, а так - пропал бы кот, женина память".
У нас с Олесей оставалось вино, печенье. Угостил я деда, и сам выпил за помин души жены его Люсички, а пока курили, да говорили за жизнь, отстегнула Олеся карабин с ошейника, три секунды и Матроскин оказался в воде. Река тот год выдалась полная, с течением и глубиной от берега. Кот и рад на сушу выбраться, гребет со всех сил, глазищи выпучил до невозможности, а его всё дальше в реку сносит. Видели бы вы деда: сама суета, беспомощная дряхлая суета заметалась по берегу, и такое отчаяние во взгляде...
А Олеся - смешком: "Ой, умора! У кота сейчас глаза из орбит вылезут!"
Ясно, что не со зла у невесты моей реплика вырвалась, и решилась драма благополучно: скинул я башмаки, да сиганул при полном параде в ледяную воду за Матроскиным. Но когда через пару дней свалило меня воспаление легких, то чудилось мне температурными ночами как я, закинутый судьбою в какую-то передрягу, тщусь выбраться, выпучиваю от усилий глаза, а где-то рядом беспечно похохатывает Олеся. И ничего я, дети мои, с собою поделать не смог. Придет Олеся проведать, апельсинов принесёт, а мне сил не достаёт в глаза ей посмотреть; апельсины сополатникам раздавал, вот ведь как... Словом, пробежал меж нами черный Матроскин. Невеста моя быстро всё поняла, отвалила по-английски, а через полгода взяли ее замуж. Я завербовался на северА, потом тюрьма... А теперь, чего уж... так бобылем и помру. Молодым - молодое вино, старым - уксус. Еще рюмочку... Х-эх!.. Да, встретил ведь я Олесю-то. Неделю назад. Столько лет минуло... надо ж так свидеться. В поезде, которым из лагеря возвращался, она официанткой оказалась в вагоне-ресторане, обед мне подавала. Крепко живет: машина, дача в Академгородке; вдовствует только - второго уж мужа схоронила. Даа... Что? засобирались? Пора вам? Ну, ступайте с Богом.
***
- Долго он сидел?
- Одинадцать лет.
- Ого. Родину предал?
- Он убил моего отца, родного своего брата.
- Что?
- Папа умер от рака желудка. Это ты знаешь. Мама умоляла врачей выписать морфин. Но назначали промедол в таблетках, ссылаясь на инструкции минздрава. Дядя Олег примчался с Ямала, но тоже не смог пробить эту стену. Он толок промедол, растворял его в дистиллированной воде, набирал через вату в шприц и колол папе внутривенно. Эффект от инъекции длился три часа, а суточной дозы хватало на четыре инъекции. Остальное время папа кричал. Однажды он разбил себе о стену голову. Следующим днем дядя принёс два билета в цирк. Новый Новосибирский цирк, он только-только открылся. Мы уехали смотреть клоунов, а дядя Олег растворил недельную дозу промедола, соорудил папе капельницу, дождался, когда брат умрет и отправился писать явку с повинной.
- Н-да... Знаешь, дорогая, я бы не желал, чтобы твой дядя присутствовал на нашей свадьбе. Умоляю, отнесись с пониманием к тому, что скажу. Рассуди сама: подопьет он коньячку, разоткровенничается как давеча, нас - медиков - гляди, примется пушить... А кто за столом? Докторов наук от медицины аж два штуки, плюс - главврач, и доцент-анестезиолог. Да и прочая публика не маляры. А дяде скажем, что меня срочно откомандировывают в Ливию, и предстоит спешная регистрация без банкета.
Дашенька и Юрий подошли к сияющей на июньском солнце "Ладе".
- Так что, милая, принимается?
Девушка не ответила. Она, оказавшись сбоку Юриного авто, увидела то, чего не мог видеть ее жених. На укрытом кленовой тенью капоте "Жигулей" сидел черный, как ночь, кот, и во все глаза глядел на Дашу.