Случилось это давно, ранней весной. Мы зашли в филармонию по делам. И тут, совершенно неожиданно нам предложили подождать нужного человека за прослушиванием музыки.
Жестом нас пригласили подняться по ступеням. Что может быть легче? Но вдруг я почувствовал, как однажды во сне, странное затруднение перед восхождением.
Пока я обдумывал, пробовал на вкус эту помеху, ноги уже механично сводили меня в гардероб, уже был обменен там ворох одежды на маленький голый пустяк - старый номерок в царапинах и прожелти. Уже две старушки вели нас затейливым путем наверх, в зал. Наблюдая движение их чулочных ног по завитой лестнице, я чувствовал нарастание тяжести.
Словно моя история возмутилась такой пустяковой лазейке. Словно я входил не в ту дверь. Навстречу мне несся невидимый, тяжелый поток.
Я поднимался с большим трудом, еле передвигая ноги. Ведь все еще можно было вернуть назад, на исходное и неоспоримое место. Мысленно я проделывал это возвращение, - легко, по-мальчишески скользил вниз по перилам, отдавал номерок, получал обратно одежду, с облегчением вмещался в нее, выходил на улицу, глотал свежий воздух, - все это я смаковал в уме, продолжая спиралевидное движение вверх.
Как только я покинул последнюю ступень - а надо сказать, то была некая узловая точка, на которой пришлось балансировать, чтобы не рухнуть под тяжестью вниз -на меня навалились, как волны, хоральные прелюдии Баха. Пошатнувшись, я ухватился за перила и стал со смешной цепкостью юнги пробираться вперед, пока не добрался до свободного кресла.
Я медленно осмотрелся по сторонам. Все было не так. В действиях людей наблюдался тонкий налет избыточности, который делал людей зловещими. Словно люди не умещались в отведенные им места. Их взгляды, их жесты, их самые неподвижные позы слегка захлестывали. Я увидел даму, в темных очках и в шляпе, слишком медленно, гипнотично помахивающую програмкой, как веером. За спинкой ее кресла, с глядящими в пустоту глазами, слишком неподвижно стоял отчаянного вида молодой человек. Даже, как мне показалось, органист, закончив игру, соскользнул со скамейки и поклонился зрителям с какой-то зловещей надбавкой длительностью в полсекунды.
Только постепенно я стал понимать, что с этими людьми все было в полном порядке. Все они чувствовали себя здесь очень даже уютно, хрумкая накрахмаленными пластронами. Просто здесь недостовало меня. Помню, в тот момент я даже посмотрел на свои руки и они показались мне чересчур прозрачными.
Тогда я подумал: а он, другой, который не поднялся сюда, должно быть уже подходит к дому.
Возвращаясь обратно и обдумывая случившееся, я вспомнил масонов. Я представил масонского неофита, блуждающего с повязкой на глазах. Он тоже попадает в своего рода лазейку. Его тоже заводят не в те двери. Странные голоса задают ему не те вопросы. Апофеоз его блуждания, выкидыша из собственного места - Библия, наугольник и циркуль - идеальные символы непонимания, загадочные абстракции, на которые братья помещают его правую руку, потому что сам он уже забыл, где его рука, да и есть ли она вообще? Под органную музыку братья сгибают его оцепеневшее левое колено, чтобы он преклонился.
Но я понимал, что размышляя так экзотично, сравнивая пережитое с процедурами тайных обществ, я всего лишь отгоняю от себя простой, прямолинейный страх.
Меня пугала в случившемся та устойчивость неваляшки, которой обладает судьба каждого человека. Тушки событий, действий, жестов, ошибок, уже нанизаны до самого конца, до самого последнего вздоха. Эта цепочка предусматривает все наши попытки сбить ее, все наши смехотворные блокады, все наше отчаяние и, наконец, все наше смирение.