Дом мой расположен на живописной возвышенности. В нем-то и находится моя мастерская и художественная галерея. Дело вот в чем. Вместо окон у дома, можно сказать, картинные рамы, в пределах которых каждый желающий может любоваться пейзажами, открывающимися с возвышенности. Эти живые картины меняются согласно сезону, погоде и времени суток. Из них дует на меня свежий ветер, доносится запах дальнего костра и горных цветов. Иногда из них вылетают птицы и насекомые и залетают тут же в другой шедевр: ведь окон в доме много.
Внизу холма расположена деревня, и поскольку народ там живет вольный и красивый, в мои пейзажи иногда вкрапляются чудесные буколические сцены.
Однажды произошла такая картина. Пейзаж был еще солнечен, но уже набегала издали теменца грозы - свертки и свитки индиговых и ржавых стихий, кое где еще легких, дымчатых, как гагачий пух, леонардовское сфумато, а где-то уже увесистых, с румяненьем мускулов, с извивами вздутых вен, с нахлестом нитчаток солнечного света, словно художник сурмил и хмурил брови пейзажу, растягивая удовольствие, играя с природой, как сытая кошка с мышью, и отказывая себе в грозе.
Так вот, гроза набегала, чтобы разразиться на переднем плане, где пока еще царила комариная идиллия, пронзительная тишь с жабьим кличем вместо сердцебиения: замер зеркальной гладью маленький прудик, а рядом нагая деревенская девка, только что, видимо, искупавшись, набирала воду в кувшин у родниковой жилы. Поодаль, в затине зеленого сада я не сразу разглядел сперва его голову, а затем и осторожные импульсы смуглого, подглядывающего мужского тела.
Я вспомнил, что видел нечто подобное у Джорджионе, правда там подглядывал не деревенский увалень, а некий паладин или стражник. А может и не подглядывал вовсе, а сторожил богиню. Неважно. Помню тусклый отблеск его рыцарских лат. Но и здесь было замечательно. Мне показалось, что этот paysage intime закончен, и я хотел уже было закрыть глаза, как мышеловку, чтобы все красоты остались внутри, но тут произошло нечто непредвиденное.
Не закрывая глаз, я громко свистнул.
Картина на мгновение как бы слегка акварельно размылась, как будто в озерное отражение кинули камень, но вскоре вновь обрела четкость, замерла. Я увидел, что теперь деревенская девка, явно обнаружив подсматривающего, стояла, пристыженно прикрыв ладонями стыдливые места, и смотрела в сторону сада. Кусты сада ритмично и туго покачивались от поспешной ретировки наблюдателя. Убегающему недоставало пятнастого небриса, что ли, чтобы тот по-охотничьи мелькал, именно сейчас. Впрочем, вру. Итак вышло хорошо. Грех было жаловаться на отсутствие образа эрлькенига. Сколько жирного изумруда, кармина, охры в этом подрагивающем осеннем саду. Я закрыл глаза и представил смуглую, изюмистую каревость девичьих сосков.
Вскоре я забыл о происшествии. Таких великолепий проходило перед моими глазами тысячи. Хотя что-то меня смущало. Я знал, но не признавался себе в этом сущем пустяке. Ранее я никоим образом не притрагивался к своим шедеврам. Любое нежное прикасание чревато было обратиться в грубую глоссу, пастиш. Как будто я всегда боялся сдуть всю эту прелесть. Но в этот раз я свистнул.
Все бы хорошо, но спустя несколько дней я застал в одной из своих рам портрет странного малого. Это был дюжий крестьянин в белой рубахе, с косматой шевелюрой и с роскошными рыжими усищами. От вида рук, подчеркнуто опущеных, я испытал острое наслаждение художника. Он мог бы самодовольно покручивать такими-то руками свои усищи, но руки беспомощно висели. Эти грязные, жирные руки как бы собрали в себя всю безнадежность ситуации. Я сразу его узнал. Крестьянин был тем самым подглядывателем в саду.
Густым голосом и, как мне показалось, не очень то дружелюбным, крестьянин поведал мне, что я своим недавним свистом буквально растоптал его семейное счастье, не пощадив ни жену, ни маленьких детишек, которых у него было без малого семь отпрысков, пять мальчиков и две девочки. Девка, за которой он подглядывал, после моего свиста узнала наблюдателя и, вернувшись в деревню, тотчас рассказала обо всем жене несчастного и даже кое-что приврала, после чего жена навсегда потеряла к своему мужу всякое уважение и выдворила его из дома.
Закончив свой сказ, этот симпатичный космач вопросительно уставился на меня. Я вяло поинтересовался, почему он вбожил себе в голову, что свистел именно я. И добавил, что об этом происшествии мне ровным счетом ничего не известно и что свистеть не в моих привычках.
А мне доподлинно известно... - возразил крестьянин, как то некрасиво, убого глядя мне в глаза.
Не желая больше финтить перед этим малым, я ответил ему, что даже если бы свистел я, несправедливо было бы обвинять меня в его несчастье. Любой иной случайный шум, как то, вспорхнувшая утка, выстрел охотника, мог бы разоблачить его засаду.
Тут космач, оживившись и потрясая даже уже весело головой, возразил, что охота здесь запрещена, а уток и подавно нет, и уж кому-кому, как не мне это знать лучше всего.
Да, согласился я, это моя земля и охоту запретил когда-то я, но не будь моего свиста, твой поступок не стал бы лучше.
Так то оно так, но не будь свиста, ничего бы не случилось... - как бы торжествуя победу, великодушно заключил крестьянин.
Он обманывает себя, подумал я. И с превеликим удовольствием обманывает.
Далее он просил меня, в силу моей вины в случившемся, помочь ему как-то наладить отношения с женой. Оказывается он и его друзья в деревне уже даже придумали за бутылью план спасения семьи. Согласно этому плану, я должен был вырядиться как крестьянин, и явиться к его жене с признанием, что девка у реки перепутала, что мол подглядывал на самом деле я.
Я ответил, что это смешно, что жена узнает меня тотчас, и закрыл глаза, показывая, что аудиенция окончена. Я услышал еще реплику о моей жестокости, и удаляющиеся шаги спускавшегося вниз с холма незнакомца.
Когда я открыл глаза, крестьянина уже не было. Подо мной стелился зеленый холм, покрытый слоем голубоватого инея. Раздавался голос какой-то птицы. На подоконнике блестела желчная, зеленая харкотина визитера. Становилось довольно зябко и я невольно вздрогнул, а затем отправился спать, впервые забыв насладиться закатом.
На следующее утро я услышал у одной из рам странную возню, как будто там потрескивал своими бамбуковыми конечностями огромный сверчок. Вынужденный высунуться из окна, я обнаружил под ним ребенка в крапчатом от грязи платьице с чумазым личиком. Крошечная девочка, пыжась, выставляя от напряжения белоснежные обезьяньи зубки, подтягивалась на носках, пытаясь дотянуться до оконной рамы. На ее тонкой шее, локтях и коленках я заметил бурые царапины и сизоватые, в яичной прожелти, синяки. Увидев меня, девочка испуганно отпрянула, совершила словно повертку в танце на носке, и вновь встала передо мной, чтобы, видимо, продекламировать стих или достать откуда-то скаток и зачесть королевский указ. Наконец, она принялась что-то горячо лепетать, подрагивая словно от озноба, пуская слюнявые пузыри и слезы. Разглядывая ее, я заметил, что уже в столь юные годы девочка обладала известной пригожестью лица. Смальговые глаза с позолотой вокруг райков, яркие полные губы - все это выделялись на смуглом от сажи лице чертенка. Светлые, выгоревшие на солнце ресницы и такого же цвета волосы. Я слушал дитя очень внимательно. Девочка зазубрила текст наизусть. Подтверждением тому было то, как иногда она останавливалась, напрягалась лбом, точно не могла выглотнуть мне очередную змею взрослой мысли, наконец, выговаривала и ее с облегчением. Речь опять шла о той незадачливой истории со свистом. Девочка умоляла меня внять просьбам ее родителя, иначе все закончится очень плохо и она останется без папы. Если же я помогу, то буду вознагражден.
Я велел ей возвращаться восвояси домой и предать отцу чтобы тот более не беспокоил меня визитами. Затем я демонстративно закрыл глаза и подождал, пока она, наконец, удалится.
Если они решили, что я такой покладистый, то ошибаются. Конечно, ее отец может сговорить против меня мужскую часть деревни. Женщины, конечно, не откликнутся на его призывы. Но мужчины могут определенно примкнуть к его рядам. Однако, что они могут сделать мне?
Но мои предположения не оправдались. Вечером, когда уже стемнело, я увидел колонну людей c факелами, шедших из деревни в сторону моего жилища. Среди людей, к сожалению, были и женщины с детьми. Я подумал: "Ну вот, что ты наделал. Один неверный мазок, свист, и теперь эта картина убьет тебя, растопчет. Ты хотел внести самую малую долю комичности, но мир безжалостно серъезен, безжалостно." Но тут же я попытался взбодрить себя и подумал вслед первой мысли: "Вместе с тем, это будет ни с чем не сравнимый, последний шедевр. Картина мстит своему создателю. Группа неблагодарных негодяев появляется из нее и поджигает твой дом, глумится над тобой и убивает тебя. И умирая, ты вовсе не сосредоточен на страхе, а успеваешь только подметить в том или ином твоем убийце, как не хватает им художественной детали здесь и черточки там, и ты в последний раз улыбаешься той мудрой мысли, что нет предела совершенству." И подумав так, я улыбнулся и пошел приветствовать своих гостей.