Когда я знакомлюсь с кем-то, я всегда спрашиваю у него: "Кем вы работаете?". Я интересуюсь людьми и, кроме того, не очень люблю рассказывать о себе. И у того, и у другого есть общая причина. Дело в том, что я мастер похоронных дел.
Даже в деревне, где я родился и вырос, это не считается почетным занятием, зато приносит неплохой доход: к шестидесяти годам я накопил приличное состояние, которое позволило бы мне безбедно прожить остаток жизни. Но поскольку для своего возраста я еще здоров и крепок, я продолжаю работать. К тому же, в нашем городке гробовщиков, кроме меня, нет. Я не человеколюб, но из природного чувства долга не могу оставить свой родной город без моих, если можно так выразиться, услуг. Ведь люди только и знают, что умирают.
Вот почему неудивительно, что я не люблю рассказывать о себе. Люди всегда стремятся к жизни, к свету. А тех, кто хотел бы заглянуть под крышку гроба, почему-то не находится.
Я знаю, что про меня за глаза говорят, будто от меня веет могильным холодом. Ерунда. В нашем маленьком городе из врачей есть только терапевт, хирург, весьма умелый парень, он же лечит зубы, и две акушерки. Как видите, патологического анатома мы у себя не держим. Поэтому я, помимо изготовления гробов и оказания ритуальных услуг, еще и вынужден констатировать смерть больного и вскрывать его тело в своем бюро. Не самое приятное занятие. Но благодаря нему я знаю, что никакого могильного холода не существует. Во время работы с трупом нельзя открывать в помещении окна, а процесс вскрытия может затягиваться на многие и многие часы. Поэтому все время вскрытия я страдаю от невыносимой духоты. От меня должно веять духотой, если такое вообще возможно. Так что не существует никакого могильного холода. Но никто об этом не узнает, ибо я не собираюсь никому об этом рассказывать. А если и расскажу, то никто не захочет менять эту фигуру речи. Боясь смерти и не имея возможности избежать ее, люди стараются придать ей хоть толику благородства, поэтому и придумывают напыщенные фразы вроде этого самого могильного холода. И их можно понять. Кто же согласится стать после смерти лишь источником духоты?
Вы можете спросить меня, почему я решил стать мастером похоронных дел. У меня есть своя история. Но в ней нет ни продолжения семейной традиции, ни трагической гибели родителей на моих глазах, ни смерти любимой девушки. Хотя сама любимая девушка есть.
Я вообще-то медбрат, закончил медицинский колледж в соседнем городе, но работать в госпитале мне пришлось всего два месяца. Профессия эта никогда мне особо не нравилась, но у меня весьма скромные запросы и уж вовсе нет никаких амбиций, поэтому меня устраивало, как все складывалось. А особенно мне нравилось то, что рядом с госпиталем находился бар. Как-то поздней осенью я зашел в этот бар выпить пива после работы и именно тогда познакомился с Гретой.
Грету нельзя было назвать красавицей. Небольшого роста, со слегка удлиненным туловищем и коротенькими ножками, она была весьма нескладной. Наверное, я тогда обратил на нее внимание благодаря тому, что она сидела за столом. Вопреки тогдашней моде она носила короткие волосы, очень-очень короткие, не больше двух сантиметров, торчавшие в разные стороны. Эта коротко стриженная голова венчала длинную, гибкую, грациозную шею. Добавьте к этому живую, необычайно богатую мимику и насмешливую улыбку, и вы поймете, какова была из себя моя Грета.
Я говорю о ней в прошедшем времени вовсе не потому, что она умерла. Я слышал, что она сейчас замужем и растит двоих сыновей. А я в некотором смысле умер для нее, это правда. Но так или иначе, мы больше не видимся.
В тот вечер мой взгляд задержался на Грете потому, что она единственная из посетителей бара сидела перед листком бумаги и что-то быстро выводила на нем карандашом. Обычными для этого заведения визитерами были уставшие после тяжелой работы мужчины средних лет да супруги-пенсионеры, пришедшие послушать радиотрансляцию футбольного матча в компании соседей. Я набрался храбрости (с девушками я вообще застенчив) и подсел к ней.
К моему удивлению, Грета нисколько не смутилась и вполне вежливо поприветствовала меня. Я спросил ее, что она рисует. Она показала мне свои наброски. На совершенно белых листах бумаги были изображены фигурки человека, мало чем отличавшиеся одна от другой. Видя мое недоумение, Грета объяснила мне, что потом эти фигурки будут перенесены на прозрачную пленку, а она в свою очередь наложена на заранее заготовленный цветной фон, и так получится мультипликационный фильм.
Грета была не только первым аниматором, которого я встретил в жизни, но и первым человеком, чья профессия была связана с искусством. Я, представитель первого послевоенного поколения и житель маленькой деревни, всегда был далек от него. Больные, пострадавшие от несчастных случаев на винодельнях, в полях и собственных садах, приемные покои, ежевечерняя кружка пива с приятелями, - вот что составляло мои будни. Но, как Грета мне рассказывала во время последующих наших встреч, ее жизнь тоже нельзя было назвать поэтичной. Анимация, говорила она, требует автоматизма и умения абстрагироваться, иначе запросто можно сломаться, рисуя пачки рисунков по двадцать четыре в каждой, - это совершенно механическая работа.
Грета была не из нашей деревни. Вернее, она родилась здесь, а в возрасте восемнадцати лет переехала в город. Теперь она вернулась на время навестить родителей, а свои работы отправляла на студию по почте.
Мы с Гретой встречались уже около месяца, когда я решил, что люблю ее. И не знаю, как мне в голову пришла эта мысль, но я отважился сделать ей предложение. К моему величайшему изумлению, она согласилась.
Встреча с ее родителями была назначена через два дня. Машины я в то время еще не имел, а явиться к родителям будущей жены на велосипеде было мне не только не к лицу: стоял необычайно снежный и холодный декабрь, и проехать на двух колесах не предоставлялось ровно никакой возможности. Я отправился пешком, отведя себе на дорогу ровно час.
Я уже говорил, что я человек довольно скучный и прозаичный. Те события, о которых я сейчас рассказываю, были единственными необычными событиями, имевшими место в моей жизни. Но в этом есть и своя логика: в те дни со мной случилось столько фатальностей, что я, наверное, исчерпал отведенный на мое существование запас и был обречен прозябать в унылой банальности.
Путь к Гретиному дому можно было сократить, срезав дорогу через небольшой парк, где я частенько играл ребенком. В силу последней причины, я знал его как свои пять пальцев. А в силу той причины, что я, став взрослым, ни разу его не посещал, я помнил его таким, каким он был пятнадцать лет тому назад. И это позволило мне прозевать разверстую пасть огромной канавы, куда я не замедлил скатиться.
Когда я опомнился, то понял, что вылезти сам не смогу: края канавы были отвесными, а она сама несколько метров в глубину. Я не покалечился при падении только потому, что на дне моей ловушки был постлан ковер из прошлогодних листьев. Они же давали мне тепло.
Сколько я ни звал на помощь, мне пришлось провести в канаве ночь. Ее длина и ширина позволили мне занять привычное мне для сна положение, но уснуть я не смог: не дали мысли о Грете, которая меня не дождалась.
Я был уверен, что мои родители уже начали мои поиски и это меня немного подбадривало. А дождаться помощи мне было несложно: размеры моего нового пристанища позволяли мне относительно свободно ложиться, садиться и вставать, а мягкая подстилка из прелой листвы защищала от обморожений. Для отправления нужды я выкапывал глубокие ямки в листьях, а потом тщательно засыпал их. Неудобства доставляло отсутствие воды, но я нашел на дне канавы круглый гладкий камешек и, обтерев его платком, периодически закладывал за щеку, вызывая выделение слюны. От этого становилось намного легче.
Судя по тому, что стрелки моих часов указали на двенадцать четыре раза, с момента моего падения прошло двое суток. Я был удивлен, но уже не раздосадован отсутствием спасателей. Я, казалось, впал в буддийское спокойствие. Я достиг идеального баланса. Когда сидишь в канаве, не имеешь ничего, кроме собственного тела, а его потребности крайне скудны. Спрос рождает предложение; а мне, выбравшемуся из ямы, мнится, что все обстоит наоборот. Когда ты ничего не можешь получить, тебе ничего и не надо. Я утолял жажду собственной слюной, а мои собственные пищеварительные ферменты уже наверняка начали растворять мои внутренности, ибо голода я уже тоже не испытывал; высыпаться давал матрац из листьев. С испражнением и подавно не было никаких проблем. В женщинах я, разумеется, поначалу не испытывал потребности, чувствуя ужас своего положения; не испытывал я ее и сейчас, но зная, что я в любой момент смогу доставить себе удовольствие сам, я чувствовал себя полностью удовлетворенным.
Таким образом, я, имевший все, в чем нуждался, был счастлив. Еще мне хотелось время от времени глядеть на небо, а уж в этом-то я имел полное право себе не отказывать. Небо, каждый час разное, было единственной переменной в моем существовании. Все остальное было постоянно, как сами законы мироздания.
Нет, сам я все-таки менялся. Из-за отсутствия пищи я терял вес, но из-за отсутствия движения я терял его постепенно. Я менялся по толике, по капле, как нарисованные фигурки на картинках моей Греты. Я умирал так, как это делал бы персонаж мультфильма. Каждую секунду я был похож на себя секунду назад, но я уже был другим. Земляные стены моего склепа были заранее заготовленным фоном, на который на прозрачной пленке наложили серию картинок, изображавших мою агонию. Грета, сама того не ведая, ты нарисовала мою смерть. Значит, ты предназначена мне судьбой. Будет жалко, если я умру, так и не увидевшись с тобой. Тогда я буду считать свою судьбу не до конца исполненной.
Я был настолько отрезан от внешнего мира, настолько вычеркнут из жизни близких мне людей, что стал считать себя покойником. Впоследствии я много раз думал, что мне выпала редкая удача: посмотреть на загробную жизнь, а затем вернуться к земному существованию. Я не имел в дальнейшем возможности поговорить с людьми, чудом избежавшими смерти, как и я, и поэтому считаю, что таких счастливцев, подобных мне, единицы.
Так вот ты какая, загробная жизнь. Чтобы вести такую жизнь, необязательно умирать, достаточно забраться под крышку саркофага. Когда ты лежишь в склепе, тебя начинают считать покойником и о тебе забывают. А если о тебе вдруг вспоминают, то обычно уже бывает слишком поздно, и ты успеваешь умереть. И тогда вспомнившие о тебе победно восклицают: ага, смотрите! Мы же говорили, что он умер!
Но мне повезло. Меня нашли еще живым, самую малость, когда я пролежал в своей канаве уже около недели. Мои несказанно обрадованные родители плакали от счастья. Я месяц потом провалялся в своем госпитале. Среди желавших навестить меня не было Греты. Говорили, что она вернулась в город. А потом, по дошедшим до меня слухам, она перевезла к себе своих родителей.
Выйдя из больницы, я стал мастером похоронных дел. Меня учили с детства, что надо посвятить жизнь тому, в чем лучше всего разбираешься. А в умирании я теперь точно недурно разбираюсь. Ведь в любом деле главное - личный опыт.