Гостиная в квартире Шелли. Харриет и Элиза, стоя у стола, рассматривают новую покупку - серебряные столовые приборы.
- Смотри, Элиза, какая изящная форма у вилок...
- О да. По-моему, ты приобрела весьма ценную вещь.
Харриет вздохнула:
- Жаль только, Перси будет недоволен. Представляю себе, с каким видом он скажет: "Роскошь постыдна - в этом Сен-Жюст прав".
- А ты его не слушай, - посоветовала сестра. - И вообще - тебе давно пора поговорить с ним серьезно, как ты мне обещала. Право, так дальше продолжаться не может. На что это похоже? Как он содержит тебя? Ни собственного дома, ни выезда, одеваешься бог знает во что - и это будущая леди Шелли! Я уже не говорю о том, что он обязан был ввести тебя в свою семью - все это было бы вполне возможно, если бы не его сатанинская гордость... - где-то громко хлопнула дверь. - Похоже, он идет. Легок на помине. Будь с ним потверже, дорогая - это необходимо не только в твоих, но и в его собственных интересах. Теперь я уйду - не хочу с ним встречаться.
Элиза вышла в соседнюю комнату и, прикрыв за собой дверь, осталась стоять возле нее, намереваясь подслушать, что произойдет в гостиной. А в гостиную, действительно, через несколько секунд вошел Шелли - по обыкновению, не вошел, а вбежал, растрепанный и стремительный, как ветер.
- Здравствуй, любимая, - поцеловал жену. - Как ты себя чувствуешь?
- Хорошо.
- А как малышка?
- Что-то капризничала с утра. Наверное, опять болел животик.
Шелли - с кротким упреком:
- Вот видишь, родная, все-таки я был прав, когда умолял, чтобы ты сама кормила маленькую. Как бы хороша ни была кормилица, она не заменит родную мать. Напрасно ты послушалась Элизу...
Харриет сморщила носик:
- Самой кормить - какая нелепая блажь!
- Дорогая, но ведь это не я изобрел - это природа сама распорядилась так, что женщина должна питать своего новорожденного младенца грудным молоком. Ничего более прекрасного и трогательного, чем кормящая мать, я просто представить себе не могу! Ну, если она больна или молоко пропало - это другой вопрос, но у тебя-то все было в порядке! Я так мечтал, что ты...
- Что я буду уродовать себе грудь, как простая крестьянка, - насмешливо перебила Харриет.
Шелли пристально взглянул на жену, промолвил с горечью:
- Ах да, ты ведь у нас - важная дама! Как-то, помнится, Фанни Годвин назвала тебя так, а я страшно обиделся, стал доказывать ей, что она заблуждается - мы не какие-нибудь аристократы, мы просвещенные люди... Выходит, ошибся. Ладно, кончим этот разговор - он уже не имеет смысла.
Настроение у Шелли явно испортилось. Он присел к столу, рассеянно играет вилкой от нового прибора, не замечая, что именно у него в руках. Спросил после паузы:
- Мне писем не было?
- Нет.
- А Хогг не приходил? Что-то он нас забыл - недели две уж не появлялся.
- Нет, не приходил. Заглянул только мистер Пикок, тебя ждал, но не дождался. Опять, наверное, хотел денег занять...
- Тогда придется мне съездить к нему, узнать, сколько ему нужно... - начал было Шелли, и, видя, что на лицо жены легла мрачная тень, прибавил: - Он - умница, большой талант - надо помочь... - тень от этого пояснения не исчезла, и поэт счел за лучшее перевести разговор на другое: - Я был сегодня у Годвинов - они все тебе кланяются, удивляются, что так давно тебя не видели. И в самом деле - ты после родов еще ни разу у них не была.
Харриет поджала губки - точь-в-точь как Элиза:
- И не очень-то хочу бывать. Я же знаю, Клер и Фанни меня недолюбливают - считают, что я недостаточно умна для тебя.
Шелли - с возмущением:
- Неправда!
- Но я же чувствую, что им не интересно со мной разговаривать!
- Это не так, - подумал. - Но если отчасти и так - извини, дорогая, ты сама виновата. Ты уже давно ничем, кроме тряпок, не интересуешься, учиться совсем перестала. Помнишь, мы занимались латынью, ты уже начала читать Горация - и что же? Все позабыто. Светские новости, сплетни, модные шляпки - вот что теперь у тебя в голове.
Харриет иронически улыбнулась:
- А ты всерьез полагаешь, что молодая женщина не должна заботиться о том, чтобы быть красиво и модно одетой?
- Я никогда так не говорил. Конечно, все твои разумные потребности в этой области должны удовлетворяться. Плохо другое - плохо, что мишура становится для тебя самоцелью, заслоняет весь остальной мир... - он укололся вилкой и только теперь обратил на нее внимание. - Что это? Откуда?
- Я купила по случаю. Красивая работа, не правда ли?
- Да, только... На какие деньги?
- В кредит.
- Не хотелось бы тебя огорчать, но... Извини, это придется вернуть.
Харриет вспыхнула:
- Вот как? Я не могу иметь столового серебра?
Шелли:
- А зачем? Какая в нем необходимость? Одно пустое тщеславие. Роскошь вообще постыдна... для мыслящих людей; она совершенно несовместима с понятиями добродетели и справедливости. Мы ведь не раз говорили об этом - и ты когда-то со мной соглашалась! Вспомни слова Годвина: тот, кто истратил хотя бы шиллинг на предмет чистой роскоши, когда другие лишены средств к существованию - совершает дурной поступок! Это - во-первых; а во-вторых... прости, но мы не так богаты. Долги накапливаются, они становятся уже бедствием... и унижением.
Харриет:
- Давай уточним, чьи долги. На себя ты почти не тратишь, это верно - покупаешь только книги, а ходишь бог знает в каком старье, так что мне бывает и выйти с тобой неловко; зато для всех нуждающихся знакомых твой кошелек всегда открыт. Да если бы только для знакомых! Ты же не пропустил ни одной подписки в пользу семей повешенных луддитов или посаженных в тюрьму либеральных журналистов - всяких там Хантов, Хонов и прочих - которых сам в глаза не видел! Не говоря уж о Годвине! Берешь деньги у ростовщиков под чудовищные проценты и отдаешь ему безвозвратно - лишь бы спасти от краха его книжный магазин!
Шелли - с возмущением:
- Как ты можешь сравнивать это, - потрясает вилкой, - И Годвина! Годвин - величайший прогрессивный мыслитель нашего времени! Это же просто невыносимо - видеть, что светлый ум, который способен столько дать человечеству, разменивается на унизительную борьбу за кусок хлеба! О, если бы я имел средства обеспечить ему совершенно независимое, безбедное существование, чтобы он занимался только наукой и литературным трудом...
Долгая пауза.
Харриет:
- В конце концов, ты вполне можешь сделать так, что денег хватит на все - и на мое серебро, и на твоих журналистов, и на великого Годвина со всеми его чадами и домочадцами.
- Объясни, каким образом.
- Очень просто. Месяц назад тебе исполнился двадцать один год, теперь ты совершеннолетний - и можешь предъявить свои права на причитающееся тебе состояние.
- Ты ведь знаешь - для этого я должен полностью помириться с отцом.
- За чем же дело стало? Помирись.
- Я сделал для этого все, что мог.
- Не все.
- Все, что не противоречит моему достоинству и чувству чести.
Харриет - насмешливо:
- Ах, ну да, конечно! Гордость нам дороже благополучия... и покоя жены.
Шелли, с грустью:
- Зачем ты так... - помолчал. - Послушай, я скажу тебе то, о чем прежде не говорил - думал, ты сама понимаешь... Я искренне хочу восстановить отношения с семьей. Я ведь очень тоскую по матушке - больше двух лет ее не видел. В конце концов, в нашей ссоре с отцом я тоже виноват... отчасти; наверное, я был слишком резок, прямолинеен... недостаточно почтителен с ним. Свою вину в этом - вольную или невольную - я полностью признаю и сожалею о ней. Так я ему и написал - черновик письма у меня сохранился, можешь посмотреть, если не веришь на слово...
- Ты все-таки написал? - радостно удивилась Харриет. - И - что?
- Ничего. Отцу моих извинений показалось мало, и он потребовал... совершенно невозможного.
- Чего же?
- Он настаивает, чтобы я публично отрекся от своих взглядов, написал в Оксфорд Гриффитсам, что я раскаиваюсь в своих заблуждениях и готов вернуться в лоно англиканской церкви. Пойти на это я не могу.
- Но почему, милый? Раз уже один шаг сделан, почему не сделать второй?
- Как ты не поймешь - это же принципиально разные вещи! Мои отношения с отцом касаются только меня, но мои политические, социальные, философские идеи - это не только мое личное дело. Предать их я не имею права. Суть не в гордости, поверь; гордость здесь вообще не при чем - признание ошибки не есть унижение. Если бы я действительно пересмотрел свои прежние взгляды, если бы понял, что идеи, которые я исповедовал, были неверными - у меня хватило бы мужества прямо об этом сказать, даю тебе честное слово! Но этого не случилось - мои убеждения сегодня те же, что и два года назад. А ради каких бы то ни было выгод отрекаться от того, что считаешь истинным - это подлость, после которой уже нельзя себя уважать. Я еще не пал так низко... Вот что я ответил отцу и герцогу Норфолку; так же отвечаю тебе.
- Следовательно, мы всю жизнь будем нищими, - подытожила Харриет. - У меня не будет ни собственного дома, ни выезда, ни столового серебра, ты не введешь меня в свою семью и в общество, подобающее будущей леди... - со слезами: - О! Ты меня не любишь!
Шелли - страдальчески:
- Харриет! Что с тобой происходит? Это не ты говоришь! Голос твой, но слова - Элизы!
Тут, разумеется, мисс Вестбрук появилась в гостиной собственной персоной:
- При чем тут Элиза? Бедная девочка совершенно права! Вы с ней возмутительно обращаетесь! У нее даже нет своей коляски - она, молодая мать, вынуждена ходить по городу пешком!
Шелли:
- Но она совершенно здорова, и моцион ей только на пользу.
Элиза возвела очи к небу:
- Нет, вы - бездушный человек! Доктринер и сухарь!
Шелли обернулся к жене:
- Харриет, скажи - ты непременно хочешь иметь коляску?
Харриет заколебалась было, но, взглянув на Элизу, ответила:
- Да.
- Имей в виду - я в нее не сяду, - предупредил Шелли. - Будешь кататься одна, или вдвоем с сестрой. Ты хочешь иметь коляску на таких условиях?
Харриет - уже не колеблясь, упрямо:
- Да.
- Хорошо, ты ее получишь... - Перси, словно ощутив вдруг нехватку воздуха, ослабил шейный платок. - Здесь что-то душно. Пойду к Ньютонам - у них сейчас гостят мадам Бонвиль и Корнелия Тернер. Хочешь - идем со мной, Харриет?
- Нет. Я лучше останусь с Элизой.
- Как знаешь. Обедайте без меня - я вернусь поздно.
- Ну, еще бы! - со злостью подхватила Харриет. - Там же такое приятное общество! Я знаю, тебе гораздо интереснее болтать с Корнелией о Петрарке или с этим полоумным Ньютоном о пользе вегатерианской диеты, чем со мной...
Шелли:
- Чем с тобой - о тряпках и шляпках. Это правда. Прости.
Он встал и быстро вышел из комнаты.
Харриет отвернулась к окну, пряча глаза, на которых выступили сердитые слезы.
- Бедная девочка! - сочувственно вздохнула Элиза. - Повезло тебе с мужем, нечего сказать - бессердечный эгоист, помешавшийся на вредных книгах! Ну, не отчаивайся. Я с тобой, я тебя никогда не покину. А его понемногу обломаем... Сделаем из него нормального человека. Видишь - на коляску он уже согласился; он поддается, если покрепче нажать. Главное - ты будь твердой. Ни на йоту не уступай!
2.
...Когда начался разлад?
Зимой, в Таниролте, Перси и Харриет жили душа в душу. Да и потом - весной, в начале лета - Шелли еще искренне считал себя счастливым супругом. Правда, Харриет все меньше интересовалась его работой - чудесный вечер в апреле, когда он читал ей отрывки из "Королевы Маб", стал едва ли не последним моментом их полной душевной близости. Правда, жена все меньше занималась и собственным образованием: серьезных книг почти не брала в руки, латынь забросила окончательно. Шелли печалила такая перемена, но он объяснял ее физическим состоянием Харриет и надеялся, что после родов она опять возьмется за ум.
В августе родилась девочка - прехорошенькая, с мягкими золотистыми волосиками и голубыми глазами, как у отца. Шелли был в полном восторге. Он назвал дочь Иантой - как и героиню "Королевы Маб" - и не уставал ею любоваться; часто брал на руки эту чудесную живую куклу и подолгу расхаживал с нею по комнате, убаюкивая меланхолической песней собственного сочинения.
Однако прелестное маленькое существо, вместо того, чтобы еще теснее сблизить родителей, неожиданно дало повод к раздорам. Шелли, верный ученик просветителей и поклонник Руссо, желал, чтобы мать сама кормила малышку; использовать чужого человека, "наемницу", казалось ему не только противоестественным, но и аморальным, как барская причуда, как та самая "постыдная роскошь", - как чуть ли не измена принципам. Харриет имела на этот счет иное мнение и - при поддержке Элизы - энергично настаивала на своем. В результате "наемница" все-таки появилась в доме. Шелли был огорчен и обижен; он еще мог бы оправдать - морально - поступок жены, если бы ее пренебрежение частью материнских обязанностей объяснялось повышенными интеллектуальными запросами, желанием высвободить время для чтения - но увы! Отнюдь не переобремененная заботами о ребенке, Харриет совсем не торопилась вернуться к учебе. У нее появились другие интересы - она все больше увлекалась посещением модисток и магазинов, приобретением (в основном, в кредит) всевозможных и зачастую ненужных, по мнению мужа, вещей - от кружевов и сервизов до обстановки. Когда Шелли, не оставлявший надежды вернуть подругу на путь истинный, начинал с ней разговоры о своих любимых идеях - которые совсем недавно разделяла и Харриет - выражение откровенной скуки на ее лице заставляло его умолкнуть на полуслове... Это казалось невозможным, немыслимым, но это происходило у него на глазах: его жена, которую он считал своим единомышленником, товарищем по борьбе за торжество прекрасных идеалов - его отважная маленькая супруга, презревшая предрассудки, когда-то мечтавшая о миссии просветителя, когда-то (в сущности, совсем недавно, чуть больше года назад) бесстрашно разбрасывавшая памфлеты на улицах Дублина - эта самая философическая и романтическая героиня все больше превращалась в хорошенькую и пустенькую суетную мещаночку, имя которым - легион. Шелли все видел, понимал - и бессилен был ее спасти! Доводы разума на эту несчастную больше не действовали. Муж мог только с горечью и тревогой наблюдать эту печальную метаморфозу и уныло спрашивать себя: "Почему?".
Проще всего было объяснить беду влиянием Элизы. Шелли так и сделал. Действительно, старшая сестра, привыкшая руководить каждым шагом младшей, была для нее почти непререкаемым авторитетом, и если в первый период после свадьбы любовь к мужу и восхищение им пересиливали в сердце Харриет все прочие чувства, то теперь старая дева отвоевала утраченные позиции. Самосовершенствование, к которому призывал муж, требовало постоянных усилий, Элиза же потакала ее природным склонностям - и молодая женщина все охотнее прислушивалась к ее советам...
Шелли постепенно начинал это понимать. А понимание влекло за собой еще одну - очень неприятную - мысль, которую он всеми силами от себя отталкивал. Мысль о том, что суть дела все-таки не в Элизе, а в самой Харриет, что из двух Харриет - прежней и новой - именно новая является настоящей. Когда пред нею, пылко влюбленной, стояла одна задача - завоевать сердце странного существа, для которого идеи важнее всех земных благ - тогда она, ради достижения столь желанной цели, готова была пожертвовать своим "я": охотно перенимала взгляды и вкусы возлюбленного, шла даже на известный риск. Теперь ее положение упрочилось: она не только законная жена (что в глазах Шелли особого значения не имеет) но и мать его ребенка (а это уже очень важно!) - следовательно, можно наконец дать волю собственной натуре. В сознательном лицемерии ее обвинять нельзя - она сама вряд ли до конца себя понимала - но глубинная мотивация ее поведения была, похоже, именно такова...
Шелли чувствовал, что этот вывод справедлив - и никак не мог с ним примириться. Он отчаянно боролся за свою Харриет - против Элизы и против нее самой - но ощутимых успехов эта борьба пока не приносила. Чаще он сам оказывался в обороне: сестры, недовольные тем, что совершеннолетие Перси не принесло желанной перемены в материальном положении семьи, наседали на него, требуя новых уступок отцу и общественному ханжеству - уступок, на которые он не хотел и не мог пойти.
Упреки, придирки, мелкие ссоры... Медленная, но самая опасная для семейного счастья отрава. Тактика Харриет вскоре принесла плоды: ее мужу, который еще зимой говорил, что подле нее ощущает себя счастливейшим из смертных, теперь стало тоскливо и холодно в собственном доме. Его все больше тянуло в другие дома, где жили те, кто его понимал - друзья. А друзей у него было уже много. Первые среди них, конечно - Джефферсон Хогг, давно восстановленный в прежних правах, и Годвины: философ проникся искренней симпатией к молодому человеку, так горячо преданному его теориям (и, кстати, оказывающему весьма существенную материальную помощь его семье), обе девицы - скромная белокурая Фанни и бойкая черноволосая Клер (третья, Мэри, все еще жила в Шотландии) - обе девицы не уставали восхищаться молодым поэтом и всегда готовы были слушать его с утра до ночи... Появились и новые приятные знакомства: некий бразилец Баптиста, который был без ума от "Королевы Маб" и уже принялся переводить ее на португальский язык; Томас Лав Пикок - двадцативосьмилетний литератор, знаток античности, скептик, эрудит, умница; добродушный чудак Джон Франк Ньютон, помешанный на вегетарианстве и тайнах Зодиака; свояченица мистера Ньютона - мадам Бонвиль (вдова французского аристократа-эмигранта, красавица с романтической судьбой и соответствующей внешностью) - она жила в Бракнелле, но часто приезжала в Лондон погостить у сестры, иногда одна, иногда со своими детьми - сыном Альфредом и замужней дочерью Корнелией Тернер. Семья Ньютонов-Бонвилей очень нравилась Шелли: это всё были люди с идеями, энтузиасты, озабоченные судьбой человечества, притом их политические и философские взгляды во многом совпадали с его собственными. Во многом, но не во всем, ибо у каждого из членов этого маленького кружка был свой взгляд на то, какой путь к желанной цели - общественной гармонии - является наилучшим, и спорам на эту тему не было конца .
Октябрь 1813 года. Лондон.
Вечерний чай у Ньютонов. За столом расположилось небольшое, но очень приятное общество: здесь сам мистер Ньютон - лет сорока пяти, крепкий, живой, щедрый на улыбки; его супруга - стройная, моложавая, она чертами похожа на свою сестру, хотя мадам Бонвиль, конечно, эффектнее: у той правильное, как камея, лицо кажется поразительно юным по контрасту с пышными, совершенно седыми волосами. Она, кстати, тоже здесь; здесь и Корнелия - изящная томная дама лет двадцати; здесь Шелли, Харриет, Хогг и Томас Лав Пикок (высокий, статный, голубоглазый, с большим лбом и большим носом).
Хозяева и гости (кроме, может быть, трех последних) поглощены обсуждением чрезвычайно важной проблемы.
Мистер Ньютон:
- ...Что бы вы там ни говорили - я убежден: все беды людские, а равно и общественные пороки, происходят от неестественного питания. На заре человечества, когда наши далекие предки бегали нагишом по Африке, поедая плоды и коренья - они понятия не имели о тех пороках и болезнях, которые терзают детей современной цивилизации...
Мистер Ньютон сидит спиной к двери и не видит, что одна ее створка приоткрылась, и в щель просунулась веселая детская рожица и маленькая ручонка; то и другое принадлежат мальчику лет пяти, который, глазами найдя среди гостей Шелли, улыбнулся ему с видом заговорщика и стал делать таинственные знаки. Шелли улыбнулся в ответ, чуть заметно покачал головой. Малыш исчез.
Мистер Ньютон, между тем, продолжал вещать:
-...Вспомним древних греков, старинную легенду о золотом веке. Гесиод сообщает, что до времени Прометея люди не знали страданий. Полагаю, здесь возможно единственное толкование: Прометей, то есть человечество, приспособил огонь для приготовления животной пищи, и как только он начал ее поглощать, орел - то есть болезни - стал терзать его внутренности. Таким образом, история Прометея есть не что иное, как вегетарианский миф...
Дверь за спиной мистера Ньютона опять приоткрылась. На этот раз в щель заглянула девочка лет восьми, она тоже смотрит на Шелли, манит его пальчиком; Шелли, тщетно пытаясь придать лицу строгое выражение, повторил осторожный отрицательный жест. Девочка спряталась.
Ньютон:
- ...Итак, резюмирую: человечество, вернувшись к вегетарианскому способу питания, вскоре после этого станет вновь невинным и добродетельным, как в золотом веке. Я имел возможность проверить свою теорию опытом - на собственной семье. Мистер Пикок, наверное, единственный здесь, кто еще не знает, что у меня пятеро детей. Все они воспитываются в естественных условиях: мы их кормим исключительно растительной пищей, и когда гостей нет, дети ходят дома обнаженными, чтобы максимально приблизиться к природе. Каждый, кто имел случай их видеть, согласится, что более здоровых, красивых, пропорционально сложенных ребят просто не найти. Но главное - их нравственные качества, окрепшие под влиянием правильной диеты. Уверяю вас, господа - это самые кроткие, разумные и послушные дети во всей Англии...
Тут по комнате пробежал приглушенный смешок: как раз в этот миг дверь за спиной мистера Ньютона вновь приоткрылась, и всем взорам - кроме отцовских - предстала вихрастая голова двенадцатилетнего парнишки. Но на сей раз мистер Ньютон заподозрил неладное и, быстро обернувшись, застиг сына на месте преступления.
Мистер Ньютон - грозно:
- Это еще что такое! Как вы смеете мешать взрослым? Вот я вас!..
Шелли, смущенно улыбаясь, вступился за своего маленького друга:
- Простите, мистер Ньютон, кажется, это я виноват.
- Вы что, обещали им новую сказку? - догадалась миссис Ньютон.
- Да, после чая. Вот они и требуют уплаты по векселям.
Мистер Ньютон:
- Ничего, подождут, - обращаясь к двери: - А ну - все в детскую, быстро! Не то мистер Шелли к вам сегодня вообще не придет.
В коридоре - удаляющийся быстрый топот легких ног.
Мадам Бонвиль:
- Вернемся к нашей проблеме. Откровенно говоря, дорогой зять, ваши аргументы не кажутся мне достаточно убедительными. Благородство вашей идеи бесспорно, однако я не могу поверить, что капуста спасет мир. А как ваше мнение, мистер Шелли?
Шелли мягко улыбнулся:
- Мысль мистера Ньютона о безубойном питании мне глубоко симпатична своей гуманностью. Ее осуществление привело бы к уменьшению страданий в природе, и, следовательно, к уменьшению зла. Но все-таки я вынужден согласиться с мадам Бонвиль в главном: я тоже не верю, что вегетарианская диета сама по себе может стать панацеей от всех общественных язв. Человечество спасет прежде всего культура - философия, поэзия, музыка...
Пикок, улыбаясь:
- Они существуют уже тысячи лет - и где же моральный прогресс?
Шелли:
- Он очевиден: сравните нравы рабовладельческого Рима и современного Европейского государства - при всех пороках последнего общественная мораль теперь бесспорно гуманнее. Сравните нравственный закон Моисея и закон Христа...
Мадам Бонвиль:
- Вы же отвергаете христианство.
Шелли:
- Как религию - да. Но если очистить Евангелие от всего отжившего - от мистики, от еврейской мифологии - если оставить только нравственное учение, принципы милосердия, терпимости, равенства - тут я больше христианин, чем любой святоша. Но ведь просветители всех эпох - мыслители и поэты - стремились к тому же! Именно благодаря им возрастает духовный потенциал человечества. В будущем, когда общая культура станет неизмеримо выше, христианство будут рассматривать просто как одно из философских учений, и тогда найдут, несомненно, что Платону, лорду Бэкону, Шекспиру человечество обязано гораздо большим, нежели Христу.
Хогг:
- Допустим. Однако никакая философия не победит эгоизм, самой природой заложенный в человеческом сердце.
Шелли:
- Но и бескорыстие, и альтруизм в нем тоже заложены, а какое свойство возьмет верх - это зависит уже от внешней среды... в том числе и от философии, и от искусства: первая стимулирует развитие интеллекта, второе - воображения, которое для становления личности не менее важно, чем ум... - воодушевляясь: - Вот небольшой пример. Представим себе ребенка... не такого, как ваши, миссис Ньютон - они уже подросли, - нет, совсем маленького, как моя Ианта, и даже еще меньше: младенца четырех недель от роду. Представим себе, что он видит, как его мать или кормилица страдает от сильной боли - она стонет, корчится в муках - а малыш никак на это не реагирует. Почему? От жестокости? Нет, просто от недостатка знаний и воображения. Он еще не понимает, что такое чужая боль. А теперь представьте, как пятилетний ребенок слушает сказку: какая буря эмоций! Человек духовно богатый, наделенный развитым воображением, воспринимает чужую боль как свою; естественно, самым страстным его желанием становится - прекратить эту боль. И насколько же глубже и тоньше должен чувствовать тот, кто познал Эсхила, Рафаэля, Моцарта, Данте...
- Петрарку, - с улыбкой подсказала миссис Тернер.
Шелли:
- Спасибо, Корнелия - конечно, Петрарку... А сколько еще есть красоты в мире! Человечество сегодня - это всего лишь четырехнедельный ребенок, но оно способно к безграничному совершенствованию...
Шелли вдруг запнулся на середине фразы - он случайно взглянул на Харриет и увидел, что она, обмениваясь взглядами с улыбающимся Пикоком, вся трясется от еле сдерживаемого смеха... Этот смех как ножом полоснул Шелли по сердцу. На друзей-скептиков - Пикока и Хогга - он никогда не обижался ни за критику, ни за насмешку, но их он и не воспринимал как соратников по главному делу: это были люди другого мира. А Харриет - его ученица, его произведение! Еще совсем недавно она с жаром одобряла эти самые мысли... Неужели притворялась? Но - зачем?..
Мадам Бонвиль решилась, наконец, напомнить онемевшему рассказчику о существовании слушателей:
- Мистер Шелли, продолжайте, пожалуйста...
Шелли окончательно смешался, покраснел до ушей:
- Простите, но я... забыл.
Неожиданное явление разрядило обстановку: дверь за спиной мистера Ньютона вновь отворилась, и на пороге появилось дитя лет полутора - очевидно, последний козырь тех, кто за дверью. Шелли не преминул воспользоваться предлогом - он быстро встал из-за стола:
- Простите, господа - кажется, мои кредиторы больше ждать не намерены. Пойду, попытаюсь их удовлетворить. Долги такого рода я платить еще в состоянии...
Подхватив ребенка на руки, он исчез за дверью; из коридора донесся дружный счастливый визг маленьких Ньютонов. За столом - неловкое молчание.
Миссис Ньютон - с упреком:
- Мистер Пикок, напрасно вы...
- Ах, сударыня, я ничего не мог с собой поделать. Надо быть ангелом - или бревном - чтобы слушать такое, и ни разу не улыбнуться.
- Полагаю, вы неправы, - задумчиво произнесла мадам Бонвиль. - Шелли высказал необычайно красивую и глубокую мысль; нам, простым людям, до нее надо еще суметь дорасти... Во всяком случае, ничего смешного в его словах я не вижу, - она сделала паузу и прибавила с ударением: - Впрочем, циники всегда смеются над идеалистами. И - в душе - завидуют им!
3.
Ноябрь 1813 года. Лондон.
Дождь. По стеклу окна, как слезы, сползают холодные капли.
Тучи на небе. Тоска на душе.
Семейная жизнь дала трещину. Сегодня Шелли уже не верится, что когда-то они с Харриет понимали друг друга. Сегодня их брак - тяжкое испытание для нервов. Упреки, придирки, а то и насмешки - с одной стороны, безмолвное недовольство - с другой. Бывают еще светлые часы, приливы нежности, когда кажется, что разбитую любовь еще можно склеить, когда вроде бы воскресает прежняя Харриет, его Харриет - но они проходят быстро, и жена опять превращается в пошлую, вульгарную женщину, озабоченную, в основном, тем, чтобы жить "не хуже других". Вновь начинаются разговоры на тему, где достать денег на приглянувшееся колье или хрустальную люстру, обвинения в эгоизме и бессердечии - раз до сих пор не добился полного примирения с отцом и не представил ему жену, раз не хочет содержать ее, как подобает будущей леди... Уроки Элизы, как видно, не пропали даром.
Тоска. Никогда прежде он не знал этого чувства, и вот теперь вкусил в полной мере. Такая тоска, что не хочется ни читать, ни работать. Просто нет сил. Кое-как закончил очередной философский трактат "Опровержение деизма" - о несостоятельности мировоззренческих паллиативов, о том, что, отвергая изжившее себя ортодоксальное христианство, мыслящий человек неизбежно должен прийти к атеизму - середины нет. Насколько удалась ему эта работа - трудно сказать, он сам чувствует, что был не в ударе - но хорошо уже и то, что она немного отвлекла его от семейных проблем. А вот со стихами хуже - для них нужно соответствующее настроение. Уже много недель он не писал ни строфы...
Тоска. Досада. Безнадежность. Одно утешение - малютка-дочь. Но возле нее постоянно - кормилица и очень часто - Элиза. Проклятая Элиза...
Мадам Бонвиль пишет из Бракнелла, зовет в гости. Что если принять приглашение? Снова увидеть милых людей, окунуться в родственную духовную атмосферу... И для Харриет это будет полезно. Быть может, оторвав ее от сестры и поместив в более здоровую обстановку, удастся нейтрализовать действие яда, оживить все лучшее, что заглохло теперь в ее душе? Кто знает... Во всяком случае, следует попытаться.
Январь 1814 года. Бракнелл.
Сказочно красивое утро: деревья в инее, на серых стеблях засохших трав сверкают алмазные искры... Надо научиться жить радостями текущей минуты. Думать только о том, что сейчас ты гуляешь по этому прелестному саду, не слышишь ничьего брюзжанья, не видишь злых недовольных лиц; что сегодня тебя ждет общение с близкими душами - беседа о политике с мадам Бонвиль, с Корнелией - чтение сонетов Петрарки... Думать только об этом - и постараться забыть, что скоро приятная предышка кончится.
Надежды Шелли, связанные с переездом в Бракнелл, оправдались лишь наполовину. Сам он получил желанную порцию радости, но Харриет... Ей здесь все сразу не понравилось, и настолько, что она не сочла нужным скрывать от мужа свое раздражение. Начала с насмешек над хозяйками, порою весьма остроумных (общение с Пикоком пошло ей на пользу); потом, видя, что не находит у Перси сочувствия, еще больше рассердилась и вот - уехала в Лондон, к Элизе, одна.
Возможно, ее поведение объяснялось очень естественно: обидой. Возможно, она, в отличие от Перси, уловила, что высокоинтеллектуальные хозяйки бракнелльского дома не обращаются с нею как с равной, что они, как и Годвины, считают ее недостойной своего мужа; возможно, наконец - она просто начала ревновать Перси к Корнелии, которая очень уж охотно помогала ему изучать итальянский язык... Это простое объяснение Шелли и в голову не пришло, ибо он лучше чем кто-либо знал, насколько безосновательно было такое подозрение: влюблен в Корнелию он не был, а если бы что-то подобное и случилось - никогда бы не опустился до тайной измены.
Само понятие "ревность" он в принципе презирал, считал эту страсть недостойной мыслящего человека... До тех пор, пока сам не оказался ее жертвой. А это произошло вскоре после того, как Харриет уехала в Лондон: заботливый доброжелатель сообщил Перси, что часто - слишком часто - его жена проводит время в обществе некоего майора Райена (ирландца, с которым Шелли познакомился еще в Дублине), что это общество ей, похоже, очень нравится, что... Короче говоря, что если Шелли хочет спасти семью, то он должен действовать без промедления.
Сначала Шелли не поверил. Потом - удивился. Потом ощутил такую боль, что с изумлением понял, до какой степени даже теперь, после всех их бесчисленных размолвок, Харриет ему все-таки дорога. Он помчался в Лондон - не для того, чтобы потребовать у жены отчета в поведении, не для того, чтобы доискиваться правды; он хотел одного - помириться - и первый готов был просить прощения за все обиды и тревоги, которые он, сам того не желая, мог ей причинить...
Возможно, этот демарш и принес бы некоторый успех - возможно, Перси удалось бы растопить ледяную броню высокомерной иронии, в которую облеклась Харриет, и вернуть, хоть ненадолго, их прежнюю дружбу - если бы они с женой остались вдвоем, только вдвоем... Но между ними стояла Элиза, которой мало было почетного мира, которой нужен был триумф. Ободренные видимостью успеха, обе сестры принялись воспитывать упрямца с удвоенным усердием... Шелли дал себе зарок быть воплощением кротости и терпения, но сил ему хватило не на долго. В конце февраля он почувствовал, что вконец изнемог - и, решив: "будь что будет!" - уехал к Бонвилям.
Шелли - Хоггу, из Бракнелла:
"Я обещал Вам написать, когда буду в настроении. К сожалению, общение между нами слишком часто прерывалось. Я не находил в себе сил, необходимых для письма. Моя привязанность к Вам не уменьшилась, но я - слабое, колеблющееся, снедаемое лихорадкой существо, которое нуждается в поддержке и утешении, хотя я чересчур измучен, чтобы отвечать тем же.
Последний месяц я провел в семье миссис Бонвиль; в утешениях философии и дружбы я нашел прибежище от удручающего общения с самим собою. Они поддерживали в моем сердце угасающий огонек жизни.
Друг мой, Вы счастливее меня. Ваша способность сильно чувствовать доставляет Вам не только муки, но и радости. А для меня наступила преждевременная старость и истощение; я сохранил только незавидную способность к напрасной надежде и болезненный ужас перед предметами моего отвращения и ненависти.
Мои житейские дела понемногу налаживаются; я дивлюсь своему безразличию к ним. Я живу здесь как мошка, радующаяся солнечному лучу, который может навсегда заслонить первая же туча... Элиза еще с нами - не здесь! - но будет со мной, когда злобный рок заставит меня отсюда уехать. Я сейчас не расположен с этом спорить. Знаю только, что ненавижу ее всей душой.
Что Вы написали? Я все время был не в силах написать даже простое письмо... Порою я забывал, что не являюсь членом этой чудесной семьи - что придет время и я снова буду выброшен в беспредельный океан ненавистного мне общества..."
"Ненавистное общество" в данном контексте - собственная семья; точнее, семья - часть этого ненавистного общества. Все то, что наш Рыцарь Свободной Истины так яростно ненавидел и презирал, против чего в юности дал себе клятву бороться - эгоизм, фарисейство, косность, раболепное преклонение перед традицией и перед мнением сильных, страсть к стяжанию, пошлость, бездуховность, жестокость - все пороки мира, казалось, нашли свое воплощение в образе Элизы Вестбрук, каким он представлялся теперь Шелли. Что до Харриет, то она если не сознательный носитель зла, то - безвольная кукла в руках сестры. Нет, хуже: предательница, перебежчик во вражеский стан. Три года назад Перси полюбил ее прежде всего как друга и единомышленника; он, по сути, внушил себе эту любовь к существу, в котором видел родственную душу и будущего соратника по труду и борьбе. И вот настал час прозрения: нимфа Эгерия обернулась Далилой. Убаюканный лживыми ласками, герой на мгновение утратил бдительность - и вот он, связанный и безоружный, оказался во власти врага. Волосы-то, впрочем, еще не острижены...
Унылое письмо Хоггу было написано 16 марта. А через неделю, как Шелли и опасался, "злой рок" вынудил его покинуть Бракнелл. В качестве "рока" выступила на сей раз необходимость подтвердить законность "шотландского брака" с Харриет, повторив процедуру в соответствии с обрядностью англиканской церкви. Интересы крошки Ианты, да и самой Харриет, требовали соблюдения этой формальности, и Шелли не имел оснований отказаться, тем более, что сам смотрел на обряд венчания как на пустую формальность. И все-таки к алтарю он шел с тяжелым чувством, напоминавшим ощущения узника, который своими руками прилаживает новый замок на дверь своей камеры...
Итак, 24 марта 1814 года Харриет и Перси Шелли сочетались повторным браком, без оглашения, в церкви прихода Святого Георгия на Ганноверской площади. На какое-то время вся семья - включая Элизу Вестбрук - вновь собралась под общим кровом. Со стороны все выглядело прилично, а между тем невидимая трещина, расколовшая надвое этот союз, продолжала расти. Если бы вновь соединить души, слить их в одну - как тогда, в 1811-м, в Эдинбурге - было так же просто, как соединить руки перед алтарем! Но теперь уже никакие обряды, никакие молитвы не могли вдохнуть новую жизнь в умиравшее чувство. Шелли еще не верил этому, еще пытался бороться. Но для успеха нужны были усилия обеих сторон. А Харриет, бедняжка, пока не сознавала опасности...
4.
"Жизнь и весь мир - или как бы мы ни называли свое бытие и свои ощущения - вещь удивительная. Чудо существования скрыто от нас за дымкой обыденности. Нас восхищают иные из его преходящих проявлений, но самым большим чудом является оно само..."
Шелли, сидя за своим столом в кабинете, листает рукопись. Он писал эти строки ровно год назад - в апреле 1813-го, одновременно с примечаниями к "Королеве Маб" - то был момент высочайшего душевного подъема. Сейчас больно даже вспоминать...
"...Что значат смены правлений и гибель династий вместе с верованиями, на которых они покоились? Что значит появление и исчезновение религиозных и политических доктрин в сравнении с жизнью? Жизнью, этим величайшим из чудес, мы не восхищаемся именно потому, что она - чудо..."
Шелли поднял голову от страницы, прислушался: ему почудился приглушенный двумя дверьми - дверью кабинета и дверью детской - плач Ианты... Нет, кажется, все тихо. Или пойти взглянуть? Наверняка наткнешься на кормилицу или на Элизу, а это сулит мало удовольствия...
Шелли перевернул страницу.
"...Где же источник жизни? Откуда она взялась и какие посторонние по отношению к ней силы действовали и действуют на нее? Все известные истории поколения мучительно придумывали ответ на этот вопрос, и итогом была - Религия. Между тем ясно, что в основе всего не может лежать дух, как утверждает общепринятая философия. Насколько нам известно из опыта - а вне опыта сколь тщетны все рассуждения! - дух не способен творить, он способен лишь постигать..."
Все-таки она плачет. Вот снова... Надо посмотреть, что случилось.
Шелли вышел из кабинета, подошел к дверям детской, осторожно приоткрыл одну створку, сунул голову в щель и огляделся с видом жулика, забравшегося в чужой дом. "Кормилицы нет... Прекрасно. И Элиза куда-то ушла. Очень хорошо сделала. А если бы провалилась в преисподнюю - поступила бы еще лучше." Он подошел к детской кроватке - плач сразу стих.
- Ну, здравствуй, дочь. Хочешь к папе? - малышка охотно потянулась к нему; Шелли взял ее на руки. - Давненько мы с тобой не играли. Но, видишь ли - мне ужасно трудно подкараулить момент, когда ни той, ни другой - ни змеи, ни наемницы. Я их, конечно, не боюсь, но так неохота связываться... Ничего нет противнее семейных склок. Правда? Ну вот, уж ты-то всегда меня понимаешь. А теперь, если ты не против - пойдем ко мне в кабинет, там гораздо уютнее... - и он вышел с добычей из детской, торопясь вернуться на свою территорию.
Добравшись до кабинета, Шелли опять уселся в кресло возле письменного стола, посадил девочку к себе на колено.
- Давай поскачем на лошадке. Хочешь? Вот так - гоп, гоп! по дороге, по полям, через лес, - а что же там, впереди? Погляди: голубые огонечки - там болото! Ну - по кочкам, по кочкам - прыг-скок! Прыг-скок! Нам вдвоем не страшно, правда? А, смеешься! Молодец!.. Ну что? Хватит? Приехали? Тогда садись-ка вот сюда, а я на тебя полюбуюсь, - он водрузил Ианту перед собой на стол, прямо на свои бумаги. - Да ты и впрямь хорошеешь с каждым днем! Если бы и умнела с такой же скоростью... Это невозможно, а жаль. Расти скорее, моя радость - твоему папе очень нужен друг. Ему так холодно одному... Ну, ничего. Ты подрастешь, и мы заживем чудесно. Года через два ты уже сможешь понимать волшебные сказки. А потом будем вместе читать великих поэтов. Я не допущу, чтобы святоши забивали твой ум всякой чепухой: имена Адама и Евы, Христа и Сатаны ты узнаешь от Мильтона, а не от попов. Ты вырастешь свободной, гордой и бесстрашной; не надеясь на рай и не боясь ада, ты ни перед кем - ни перед человеком, ни перед идолом - не преклонишь колен... Что - хочешь вот это? Нет, этого нельзя - это чернильница; если измажешься, твоя тетя-змея будет нас ругать. Давай лучше походим... - он встал, вновь взял девочку на руки и начал ходить с нею по комнате из угла в угол, тихонько напевая себе под нос; потом замолчал, произнес задумчиво: - Да, мы с тобой будем большими друзьями. Но как же нескоро! Сейчас ты еще несмышленыш... Однако, что бы там ни говорили скептики - я думаю, твое сознание уже и теперь способно воспринимать прекрасное. Не поэзию, конечно; но, может быть, музыку... Интересно, как бы ты реагировала на Моцарта? Жаль, проверить нельзя. Зато - о, какая мысль! - зато я могу показать тебе кое-что, не менее прекрасное, чем Моцарт, - он подошел к раскрытому окну. - Ну вот, смотри, доченька... Нет, не туда - внизу нет ничего интересного - смотри вверх, на небо, - показал жестом. - Видишь, какое оно сегодня ясное? Светоносная синева, бездонная, как вечность... А вон там - погляди-ка - белое облачко, оно все пронизано солнцем... Вечное и постоянно меняющееся, небо всегда удивительно, всегда дает пищу воображению - ночью и днем, в час бури и безмятежного покоя. А краски восхода и заката - что с ними можно сравнить? Человек так нелепо устроен - ему все надоедает при повторении; небо - то единственное, что он видит каждый день - и никогда не устает восхищаться...
Тут стук колес отвлек Шелли от созерцания возвышенных предметов; опустив глаза, он увидел остановившуюся у подъезда коляску, в ней - Харриет, Элиза и молодой офицер, высокий и красивый. Шелли взглянул, нахмурился: "Майор Райен... Опять он здесь! Ходит за ней по пятам, как тень. О, неужели это правда - то, что мне говорили? Нет... Не верю! Не может быть!.."
Трое внизу вышли из коляски; Элиза сразу пошла в дом, Харриет и офицер задержались у дверей, оживленно беседуя. Молодая женщина была очень весела, она так и лучилась радостью; слов Шелли не слышал, но до него донесся звонкий смех жены. "Да, с ним она - в своей стихии. Конечно - галантный кавалер, красавец, да к тому же военный... Книг читать не заставляет, говорит одни комплементы - не то что доктринер муж... И это - моя Харриет! Пустая разряженная кукла..."
- Мой бог! Ианта! Она пропала! Где эта мерзавка-кормилица? Анна! Где вы? Где девочка?!
Шелли не слышал ее кудахтанья - он смотрел в окно на жену: "Наваждение... гадкий, нелепый кошмар! Ведь мы любим друг друга... Да полно, не ошибся ли я? Я любил, это правда, и даже сейчас еще люблю, но она... Так легко все забыть, так безжалостно надругаться над тем, кому она сама, первая предложила свое сердце! Могу ли я теперь верить, что ей тогда нужна была моя любовь, а не будущее наследство и титул баронета? Она обманулась в расчетах и теперь мстит мне, нарочно терзает... О, нет, нет! Это подлая мысль. Я не имею права..."
В кабинет вошла Элиза, увидела племянницу на руках у зятя, взвизгнула:
- О господи! Он взял девочку!.. Сударь! Дайте мне ребенка. Вы ее уроните. Вы ее простудите. Дайте мне маленькую, дайте сейчас же! - выхватила девочку у отца, смачно поцеловала ее; малышка зашлась ревом. - Ну, не плачь, не плачь, моя ягодка, моя пусечка-пампусечка! Теперь все хорошо, твоя тетя с тобой...
Шелли брезгливо отвернулся, посмотрел опять в окно - ни Харриет, ни майора Райена внизу уже не было. Элиза с плачущей девочкой величественно выплыла в коридор. Оттуда сразу донеслись голоса.
Голос Элизы:
- Харриет, это ужасно: он взял девочку, он стоял с нею возле раскрытого окна!
Голос Харриет:
- Ничего страшного, Элиза: сегодня день такой теплый...
Голос Элизы:
- Но он мог уронить ее на улицу! Он всегда бог весть где витает. Нет, ты должна с ним серьезно поговорить. Предупредить, чтобы он без нас не смел прикасаться к ребенку!
Голос Харриет:
- Хорошо, я потом ему скажу...
Голос Элизы:
- Нет! Немедленно! Сейчас!
Харриет вошла в кабинет мужа.
- Перси, я хочу сказать тебе...
- Не трудись - я знаю, о чем. Пожалуйста, сядь в это кресло - мне тоже надо поговорить с тобой о важном деле.
Харриет пожала плечами, села:
- Изволь. Чего ты хочешь?
- Элиза должна вернуться к отцу. Я уже просил тебя об этом не раз. Сегодня - требую.
- Что-о? - с изумлением и гневом переспросила жена.
- Пойми, так надо. Я больше не могу... Не в силах терпеть ее присутствие. Я задыхаюсь от бешенства, когда она ласкает мою бедную маленькую Ианту...
- Да ты просто неблагодарный эгоист! Она так заботится о девочке, о нашем хозяйстве!
- Делать то и другое должна не она, а ты. Элиза всегда во все вмешивается, она... разрушает нашу семью!
- Как ты смеешь!..
- Увы, это правда! Ты слушаешься ее во всем, а она настраивает тебя против меня.
- Она желает нам добра.
- Возможно - добра в том виде, как она его понимает. Я верю, что она сознательно не стремится тебе вредить, она лишь слепой ядовитый червь, который сам не видит, куда жалит - но от этого не легче. Послушайся меня, дорогая: согласись ее отослать!
- Об этом не может быть и речи, - отрезала Харриет.
Долгое тягостное молчание.
Шелли - очень грустно:
- Харриет, что происходит с нами? Скажи, неужели ты не чувствуешь, что мы собственными руками убиваем нашу любовь?
- Что за блажь! - удивилась жена. - Какой ты странный...
- Я не странный, моя бедная девочка; я остался самим собой. Но ты - как ты изменилась! Вспомни, как мы вместе читали прекрасные книги, как распространяли памфлеты в Ирландии - у нас были тогда общие идеалы, была общая цель!
- Но ведь сейчас и ты не бросаешь с балкона свои брошюры, не пускаешь их плавать по морю в бутылках - верно?
- Да - мои наивные юношеские мечты пошли прахом; да, я понял, что мне одному не по силам сдвинуть Вселенную - но я по-прежнему верю, что этот мир должен измениться, и сделаю для этого все, что смогу! Я пойду к свой цели другим путем: не через листовки и политические памфлеты - через поэзию... Этот путь неизмеримо труднее. Я накапливаю для него силы: я учусь. Ты же знаешь, как много я сейчас работаю! Я тоже меняюсь, я расту - но в главном я себе верен. А ты - ты теперь совсем другой человек...