"Созерцая идеалы, в настоящее время недостижимые, мы возвышаемся духом, проникаемся спокойствием и мужеством и через это приближаемся к осуществлению мечты, представляющейся теперь миражем".
П.Б.Шелли
Ч а с т ь I.
Б У Н Т
"Вы скажете, что это очень странно,
Но правда всякой выдумки странней."
Байрон. "Дон-Жуан", песнь XIV.
(перевод Т.Гнедич)
"Как молод ты в наш одряхлевший век!
Как зелен в этом сером мире..."
Шелли. "Карл I".
(перевод Б.Лейтина)
Август 1792 года.
Европа в тревоге. Франция в огне. Революция быстро идет к своему зениту. Через несколько дней парижские санкюлоты возьмут штурмом дворец Тюильри, Людовик XVI будет низложен. Через полтора месяца Конвент провозгласит образование Французской республики...
В истории случаются порой любопытные совпадения. 4 августа 1792 г., в тот день, когда только что избранный революционный Совет Парижской коммуны, подготовивший победоносное восстание против монархии, собрался на свое первое заседание - в тот самый день 4 августа по другую сторону Ла Манша, в семье мистера Тимоти Шелли, сассекского помещика, появился на свет первый ребенок - сын. Мальчику дали имя Перси Биш - в честь деда, баронета Биш Шелли, знаменитого своим огромным богатством и необузданным нравом. Взяв на руки долгожданного первенца, сорокалетний мистер Тимоти вздохнул с облегчением: слава богу, есть кому наследовать поместье и титул, а главное - древнее имя Шелли (в этой стародворянской семье, доводившей свое генеалогическое древо до самого Карла Великого, происхождением гордились больше, чем состоянием).
Наверное, мистер Тимоти был тогда счастлив; он и представить себе не мог, какой сюрприз готовит ему судьба. Да и никто из его родственников и знакомых, съехавшихся на крестины, конечно, не подозревал, что это дитя в будущем прославит имя Шелли гораздо больше, чем все поколения знатных предков...
1.
Март 1811 года.
Оксфорд, Юниверсити колледж.
"Ли Ханту, редактору журнала "Экзаминер".
Сэр! Не будучи знаком с Вами лично, я, тем не менее, обращаюсь к Вам, как к такому же другу Свободы, полагая, что в делах столь важных этикет не может быть помехой. Позвольте предложить Вашему вниманию проект, касающийся обеспечения безопасности для множества борцов за общественное благо. Моей целью является объединить просвещенных соотечественников, подвергающихся преследованиям за их независимые взгляды; я убежден, что их положение можно было бы облегчить, составив общество, чтобы противостоять коалиции врагов Свободы..."
...Комната напоминает скорее лабораторию естествоиспытателя, чем жилище студента. Электрическая машина, воздушный насос, микроскоп, всевозможные колбы, реторты, пробирки с реактивами и - книги, книги, книги... Лукреций и Спиноза, Локк, Юм, Вольтер, Гольбах в перемешку с учебниками по химии, физике, минералогии, астрономии... Натюрморт более чем своеобразный: пистолеты по соседству с ботинками, сахарница рядом с чернильницей; вот спиртовка, над ней - штатив с колбой, в которой нагревается некая жидкость, и тут же - кусок хлеба, чашка недопитого чаю, бумажный кораблик.
Владелец всего этого добра примостился на краю стола, пишет. Он имеет восемнадцать лет от роду, тонкое, поразительно одухотворенное лицо, большие лучистые голубые глаза, каштановые кудри до плеч и привычку в минуты задумчивости машинально теребить свою роскошную шевелюру, приводя ее в полный беспорядок.
"Мой отец является членом парламента, и я, по достижении совершеннолетия, вероятно, займу его освободившееся место. Ввиду ответственности, которую налагает на меня пребывание в университете, я, конечно, не решаюсь публично провозглашать все, что думаю, но придет время, когда все мои силы, пусть ничтожные, будут отданы делу Свободы..."
Вызов к декану не сулил ничего хорошего. Полтора месяца назад Шелли и его друг Томас Джефферсон Хогг общими усилиями произвели на свет небольшой философский трактат отнюдь не ортодоксального направления - и теперь не без тревоги ожидали последствий.
Действительно: войдя в зал Коллегии, Шелли прежде всего увидел самодовольно ухмыляющуюся физиономию преподобного Джона Уокера - это был дурной знак. А декан, мистер Гриффитс - весь красный от гнева, и в руке у него... та самая брошюра! Совсем скверно. Юноша внутренне весь напрягся, ожидая грозы.
- Молодой человек, подойдите ближе. Это - ваша работа? - Гриффитс потряс брошюркой в воздухе, брезгливо держа ее двумя пальцами, как лягушку. - Одно название чего стоит: "Необходимость атеизма"! Как вам нравится, господа? Необходимость!! Атеизма!!! Достопочтенный мистер Уокер обнаружил эту мерзость не где-нибудь, а в университетской книжной лавке, где вот этот юнец разложил ее - целую пачку - для продажи по шести пенсов за экземпляр! Так, по крайней мере, утверждает книгопродавец.
- Возмутительно! - подхватил преподобный Уокер. - Позор для всего Университета!
- Брошюра анонимная, - продолжал декан, - однако сочинителя угадать нетрудно. Мистер Шелли, признаете ли вы себя автором этого богомерзкого пасквиля? Да или нет? Отвечайте!
- Во-первых, это - не пасквиль, а вполне корректная научная работа, - собственный голос доносится откуда-то издали; как ни странно, он звучит твердо. - Во-вторых, такой допрос противозаконен. Докажите свое обвинение, если можете, но я на вопросы, заданные в подобном тоне, отвечать не буду.
Декан - грозно:
- Так вы не отрицаете, что это - ваше произведение?
- Я отказываюсь отвечать.
- Открытый бунт! Какая наглость! - это опять вмешался преподобный. - Его следует исключить из Университета! Немедленно!
- Одну минуту, господа! Мистер Шелли - очень способный юноша, его успехи, особенно в естественных науках - поразительны. Может быть, на первый раз мы смягчим наказание и ограничимся...
Сердце Шелли билось так сильно, что в ушах стоял звон, и все происходящее было как в тумане - поэтому он не сразу понял, кто это осмелился его защищать. Кажется, профессор химии... Но декан не дал высказаться непрошенному адвокату, перебил:
- Извините, коллега, но вы, очевидно, не знаете - эта брошюра не единственный его проступок. Совсем недавно сей молодой джентльмен опубликовал - также анонимно - сборник возмутительнейших стихов, а выручку передал в фонд помощи Финнерти - ирландскому бунтовщику, арестованному за оскорбление лорда Каслри! Мы установили самый факт, однако приняли во внимание возраст мистера Шелли и принадлежность его к известной аристократической семье - и решили оставить этот случай без последствий. Но пропаганда свободомыслия - нет, этого спустить ему с рук нельзя! Безбожнику не место в Университете!
Пауза, долгая и зловещая... Что это? Значит, приговор уже произнесен? Исключение? За самый факт несогласия с общепринятыми взглядами, даже без обсуждения по существу? Без открытого честного спора? И эти люди называют себя учеными?..
Голос профессора химии:
- Все-таки, господа, я бы советовал не спешить. Молодости свойственно увлекаться; большой беды в том нет - важно только, чтобы оступившийся осознал свою вину и не упорствовал в опасных заблуждениях. Мистер Шелли, будьте благоразумны. Подумайте о своем отце: мистер Тимоти - такой почтенный, всеми уважаемый джентльмен, член парламента, мировой судья; надо полагать, ему будет крайне неприятно узнать о вашем позорном исключении из Оксфорда - ведь тогда вы не сможете в будущем занять его место в Палате общин. Подумайте об отце, подумайте о своей будущей карьере - и скажите, что вы отрекаетесь от возмутительных идей, изложенных в этой брошюре. Ведь вы отрекаетесь, не правда ли?
Шелли резко вскинул голову, глаза его вспыхнули:
- Не отрекаюсь!
Вся экзекуция заняла несколько минут, но этого оказалось достаточно, чтобы химическая реакция в колбе, которую наш герой, уходя, забыл на огне спиртовки, благополучно завершилась. Убедиться в том довелось мистеру Хоггу, который зашел за своим другом, как они накануне условились, чтобы вместе идти на лекцию. Первым, что он увидел, войдя в комнату Шелли, были клубы едкого бурого дыма; первым, что почувствовал - нестерпимая резь в горле. На глазах выступили слезы, Хогг закашлялся - но, уже имея такого рода опыт, быстро сообразил, в чем дело, воскликнул: "О, черт!" и, схватив колбу вместе со штативом, выплеснул содержимое в камин. Затем, продолжая кашлять и чертыхаться, подбежал к окну, распахнул его и высунул голову наружу, чтобы отдышаться...
Пока он приходит в себя - отметим, что этот юноша, ровесник Шелли, в отличие от своего друга очень аккуратно одет и коротко - по моде - подстрижен; у него стройная спортивная фигура и приятное лицо, на котором выделяются крупный, с горбинкой, нос и небольшие живые глаза, в которых читается острый, обильно сдобренный иронией ум - скорее критический, разрушительный, чем творческий.
Бурый дым, наконец, рассеялся, и Хогг рискнул оторваться от окна. В горле все еще першило - он, покашливая, подошел к столу и предпринял попытку отыскать среди лабораторных склянок обычные предметы повседневного пользования. Не без труда, но нашел-таки графин с водой и чашку, наполнил ее, поднес к губам... однако в последний миг заколебался, скосив глаза на то, что он собирается пить. Отнял чашку ото рта, посмотрел еще внимательнее, потом вытащил из нее нечто: "По-видимому, бывший шиллинг. Интересно, в чем он его растворял - в щелочи или в кислоте? Сколько раз я зарекался не пить и не есть из его посуды!.. Однако, где же мой алхимик? Обещал быть у себя, а сам изволит блистать отсутствием! Вряд ли он отлучился надолго - иначе не оставил бы колбу на огне. Ладно. Подождем".
Отказавшись от намерения утолить жажду, Хогг уселся на стул и запасся терпением; чтобы скрасить время ожидания, раскурил трубку - но не успел сделать и двух затяжек, когда дверь распахнулась, и в комнату влетел Шелли, бледный и чрезвычайно взволнованный.
- Перси, что случилось? - удивился Хогг. - На тебе лица нет!
- Я исключен из Университета! - Шелли, весь дрожа от нервного озноба, упал в изнеможении на диван. - Будь они прокляты! Палачи! Инквизиторы!
- Как - исключен? За что?
- За нашу брошюру. Премудрые ханжи ее и обсуждать не стали - сразу отмели как возмутительную и преступную. От меня потребовали покаяния - я отказался - и вот результат! Разумеется, выгнать проще, чем опровергнуть... И это - жрецы науки! Трусы и рутинеры... Но и мы с тобой хороши: рассчитывали на полемику, на открытый честный спор - с кем? С ними!! Да разве нужна им Истина? Их волнует только собственная репутация, собственный покой и благополучие - больше ничего! А мы, как два идиота, надеялись... - все еще дрожа, он разразился нервным смехом.
Хогг нахмурился:
- Послушай, но ведь это очень серьезно! Ты не сможешь поступить ни в какой другой университет, политическая карьера для тебя закрыта...
- Знаю... Отец будет в ярости. Ну да теперь ничего не поделаешь. Мне приказано завтра же покинуть колледж... - Шелли тяжело вздохнул. - Жаль. Я любил здешнюю жизнь - лекции, опыты, общение с тобой... Но, в конце концов, исключение - это еще не катастрофа. Учиться я могу и самостоятельно, а политическая карьера мне нужна, как прошлогодний снег... - помолчал. - Извини - ты, выходит, напрасно ждал: на лекцию я не пойду. Надо готовиться к отъезду.
- Ну, это мы еще посмотрим! - Хогг придвинулся к столу, взял перо и лист бумаги.
- Что ты хочешь?..
- Я хочу объяснить Гриффитсу и Ко всю гнусность и безнравственность их поступка! Я докажу, что они не имеют никакого права так с тобой обойтись. Исключить самого благородного человека на свете! Нет, это им даром не пройдет!
- Дорогой мой, твоя защита совершенно бессмысленна. Мне ты не поможешь, а себе, боюсь - очень навредишь. Сейчас ты вне подозрений - ведь я твоего имени, разумеется, не назвал. Но если посмеешь вмешаться - тебе тоже несдобровать.
Хогг - гордо:
- Пусть так - во имя чести я не могу поступить иначе!
На другое утро два исключенных бунтовщика, собрав свои вещи и книги, сели в лондонский дилижанс. Шелли был удручен несчастьем друга, пожалуй, больше, чем своим собственным, и не находил достаточно сильных слов для оценки его подвига.
- Ты - лучший из людей! Ты поступил неблагоразумно с точки зрения эгоистов, но истинное благородство всегда таково. Я никогда не забуду твоего самопожертвования... Но каковы эти Гриффитсы! Ученые мракобесы!
Хогг уныло смотрел в окно:
- Guod erat demonstrandum, - что и требовалось доказать... Прощай, Оксфорд! Прощай навсегда!
- Не огорчайся, - Шелли ласково пожал руку друга. - Кто знает - может быть, это и к лучшему, что старые педанты помогли нам выйти из Университета скорее, чем мы того хотели. Может быть, за год-другой пребывания здесь они убили бы в нас всякую любовь к образованию, всякое желание уйти из стада скотов, подобных им... Теперь мы свободны, мы начнем новую жизнь! Поселимся вместе в Лондоне, будем учиться, читать, соберем вокруг себя единомышленников - и объявим непримиримую войну духовному рабству, фанатизму, религиозной нетерпимости! Пусть мелкие душонки заботятся о личном преуспеянии - наша цель более возвышенна и чиста! Мы посвятим себя делу свободы и общего блага, делу совершенствования человечества...
- Ты лучше подумай, что напишешь отцу.
Энтузиаст несколько потускнел.
- Правду. Только правду. Хоть почти не надеюсь, что он поймет...
2.
Добравшись до Лондона, два товарища сняли небольшую квартирку на Поланд-стрит, 15. Шелли немедленно написал отцу в родовое поместье Филд-Плейс о своем исключении из Оксфорда; он уверял, что сожалеет лишь об огорчении, которое эта неприятность доставит родным, сам же относится к ней с полным безразличием, и подчеркивал благородное поведение Хогга. Если он надеялся таким образом утешить мистера Тимоти и расположить его в пользу своего друга, то цели своей - как легко можно угадать - не достиг.
Узнав о случившемся, Шелли-старший впал в великий гнев. Если бы мальчишку исключили за пьяный дебош или другой проступок такого же рода - это еще можно было бы извинить, но - свободомыслие!.. Не то, чтобы мистер Тимоти был очень набожным человеком; к религиозным и философским проблемам он всегда относился равнодушно, считая их развлечением праздных умов. Но обвинение в атеизме перечеркивало будущую карьеру сына, бросало тень на всю семью. Как теперь мистер Тимоти клял себя за то, что полгода назад, когда обнаружились первые признаки неблагополучия, или хотя бы в январе, во время рождественских каникул, он не принял к бунтовщику надлежащих мер! Надо было пресечь зло в зародыше, а не пускаться в метафизические дискуссии с этим щенком, который - нельзя не признать - гораздо сильнее в риторике. Уж лучше бы осуществить свою угрозу и самому забрать сына из Оксфорда - чем дожить до такого позора... Зато теперь - решил мистер Тимоти - никаких поблажек. Если не удастся согнуть упрямца до приемлемого в обществе положения, то лучше его сломать, чем позволить расти в опасную сторону.
Из Филд-Плейс в Лондон был послан грозный ультиматум: покаяние и полная покорность отцовской воле - или отлучение от семьи. Ответ не заставил себя ждать: почтительный сын выражал сожаления по поводу того, что не может принять условий капитуляции, и предлагал свой вариант урегулирования отношений: он согласен отказаться от всех благ и прав на будущее наследство, если ему будет обеспечено содержание в размере двухсот фунтов в год. Это - весьма скромная цифра, но философу немного надо...
Мистер Тимоти понял: кризис зашел далеко, от переговоров по почте толку не будет - и, скрепя сердце, сам отправился в Лондон.
---------------
Комната в лондонской гостинице, где остановился Шелли-старший. В ней двое - отец и сын.
Мистеру Тимоти пятьдесят восемь лет, но выглядит он гораздо моложе - это высокий, представительный, еще красивый мужчина с синими, как у Перси, глазами. Депутат парламента и мировой судья, мрачный, как снеговая туча, сидит в глубоком кресле, цедит вино и слушает свое непокорное чадо, которое ходит в волнении из угла в угол и говорит с большим жаром:
- Дорогой отец, ведь вы знаете, что я перестал верить в Писание не из распущенности, а в результате размышлений. Мы с другом обнаружили - к нашему собственному удивлению - что доказательства бытия божия не являются убедительными. Свои выводы мы изложили в сочинении "Необходимость атеизма". Это - чисто философская работа, ничего оскорбительного для верующих в ней нет - вы сами это признаете, если ее прочтете. Мы решили обратиться к богословам с просьбой опубликовать свои возражения против наших идей, но - возражения доказательные! - и с этой целью мы разослали свой трактат всем епископам, в надежде получить ответ от людей, посвятивших себя теологии. И как же к нам отнеслись? Разве такого заслуживал наш честный и открытый поступок? Нам никто не ответил по существу, с нами расправились - и только! Исключив меня и мистера Хогга из Университета, наши противники показали только уязвимость своих позиций и свою собственную закоснелость!
Мистер Тимоти хмурился все сильнее. Не дождавшись ни слова в ответ, юноша продолжал с прежним пылом:
- Мы с мистером Хоггом никому не навязываем наших взглядов, мы только отстаиваем наше право свободно мыслить. Если человек в своем развитии перерос то состояние, когда он мог верить, не рассуждая, то можно ли отказать ему в праве пользоваться своим разумом? Верить или не верить во что бы то ни было - от нашей воли то не зависит; вера - это не действие, а страсть души.
- Ну, вот что: все эти тонкости меня не интересуют, - изрек, наконец, мистер Тимоти. - Ваши взгляды аморальны и преступны; проповедуя их, вы ставите себя в положение изгоя, отщепенца - надеюсь, это вы понимаете? Вы не только губите свою собственную будущность, вы позорите меня, всю нашу семью! В отличие от вас, я сознаю свои обязанности в отношении своей собственной репутации, в отношении ваших младших сестер и брата, в отношении моих убеждений как христианина, в конце концов! И я не допущу, чтобы мой сын позорил древнее имя Шелли. В душе вы можете верить или не верить, как угодно, но в обществе обязаны соблюдать определенные правила...
Мистер Тимоти вдруг осекся - он увидел глаза сына: в них было чувство, близкое к ужасу.
- Отец, вы хотите, чтобы я стал лицемером?
- Я хочу, - продолжал Шелли-старший, справившись с мгновенным укором совести, - я хочу, чтобы вы, если вы желаете и впредь пользоваться моей поддержкой и покровительством, если хотите общаться с матерью и сестрами...
Перси поспешно кивнул:
- Да, я так соскучился по матушке... и Элизабет...
- Так вот, если вы хотите сохранить права моего сына - моего старшего сына и наследника - вы обязаны выполнить два моих условия. Во-первых, вы немедленно вернетесь домой и на долгое время откажетесь от каких-либо сношений с мистером Хоггом...
- Отец, это невозможно. Это значило бы - предать друга, который пожертвовал собой ради меня! Я же рассказывал вам, что сначала подозрение пало на меня одного, и мистер Хогг добровольно решил разделить мою участь...
Мистер Тимоти - ледяным тоном:
- Повторяю: вы откажетесь от всякого общения с мистером Хоггом - это во-первых. Во-вторых, вы обязуетесь беспрекословно повиноваться тем гувернерам, которых я для вас назначу. В противном случае я снимаю с себя всякую ответственность за вашу судьбу.
Сын опустил голову, произнес с заметным усилием:
- Мне больно огорчать вас, отец, но я вынужден решительно отвергнуть оба эти условия. На все подобные предложения в будущем вы получите такой же ответ.
- Ну, что ж... - мистер Тимоти поднялся с кресла. - Вы сами выбрали свою судьбу. Живите как знаете. Если разум не может заставить вас смириться - пусть это сделает голод.
Перси твердо посмотрел отцу в глаза:
- Смириться? Ну, нет! Никогда...
-----------
Итак...
Восемнадцать лет. Юноша на пороге жизни.
Ясная - со всеми задатками утонченного интеллекта - голова, набитая идеями просветителей, мечтами о свободе, равенстве, счастье для всех. Большое сердце, ощущающее чужую боль как свою. Гордый, сильный, упорный дух. Слабое хрупкое тело, еще не познавшее ни настоящего - сжигающего - труда, ни любви. Бьющий фонтаном энтузиазм, жажда служить человечеству, стремление изменить жестокий мир - "Дай где стать, и я сдвину вселенную!.." Жизненный опыт равен нулю.
Содержимое кошелька - тоже. И рядом - никого, на чью руку можно было бы опереться. Единственный друг - и тот далеко: Джефферсон Хогг благоразумно помирился со своим почтенным родителем и отбыл в Йорк, чтобы поступить в учение к какому-то адвокату.
Одиночество. Некоторая растерянность. Страх?.. Нет, не страх, конечно, но все же очень неприятное ощущение. "Не знаю, где я сейчас и где я буду. Будущее, настоящее, прошедшее - все в каком-то тумане, и кажется, будто я начинаю жить сначала и при недобрых предзнаменованиях..."
Что прошедшее в тумане - это, пожалуй, для красного словца. В прошлом все ясно, да и не так его пока много, этого прошлого, чтобы что-то забыть! Солнечные аллеи старинного парка в Филд-Плейс, где он играл ребенком - счастливое раннее детство, согретое ласками матери и сестер... Начальная школа, первые успехи в ученье... Первый друг - кузен Том Медвин... Первое умственное увлечение - готические романы, всевозможные тайны и ужасы, астрология, алхимия, магия всех цветов - тогда ему казалось, что через общение с духами можно доискаться до сокровеннейшей тайны Вселенной... Эта страсть к чертовщине продержалась довольно долго и умерла естественной смертью уже в Итоне - после того, как однажды вечером несостоявшийся Фауст случайно вывернул в камин сковороду с некоей дьявольской смесью и ужасающим зловонием поднял на ноги весь пансион... Итонский колледж. О! Нет, это лучше не вспоминать: первое серьезное столкновение с человеческой жестокостью... Впрочем - там, в Итоне, было и много хорошего: первый настоящий учитель - доктор Линд, первые настоящие книги по философии и политике, первые литературные опыты - два аж романа, сборник стихов... Потом - Оксфорд, Хогг, атеизм... И первая влюбленность - в прекрасную кузину Харриет Гроув, которая отныне потеряна для него навсегда...
Вот и все его прошлое. С будущим тоже все ясно: разумеется, он закончит образование, станет химиком, политиком или врачом, будет трудиться на общее благо. Не совсем, правда, понятно, каким образом он достигнет своей цели, но что она будет достигнута - это не вызывает сомнений. А вот с настоящим дело обстоит гораздо сложнее: по прошлому и будущему можно путешествовать без затрат, но чтобы существовать в настоящем, надо все-таки есть. Без проклятых фунтов и шиллингов, стало быть, не обойдешься. Где взять их, вот вопрос...
Мать тайком от отца прислала немного денег. Сын попросил выслать ему гальваническую батарею и солнечный микроскоп, оставшиеся в Филд-Плейс - они нужны для опытов - но деньги вернул: мать была доброй, терпимой, но она - христианка, а тайной милостыни юный бунтовщик не хотел. То же относилось, увы, и к его любимой старшей сестре Элизабет: после краткого увлечения просветительскими идеями она вернулась к ортодоксальным взглядам, и брат, очень рассчитывавший на нее как на будущего соратника по борьбе за переделку мира, был вынужден с горечью констатировать, что эта несчастная "потеряна для всего". Но остались еще младшие - Эллен и Мэри - учившиеся в Клэпеме, в пансионе миссис Феннинг; Перси виделся с ними регулярно и не терял надежды развить их ум в нужном направлении. Девушки отнюдь не чуждались опального брата, напротив - охотно делили с ним карманные деньги; видя в них потенциальных единомышленников, Шелли не отказывался: от союзника не стыдно принять помощь.
Обычно они встречались на клэпемском лугу и вместе гуляли час или два; Перси приходил первым и, дожидаясь сестер, шагал взад-вперед по протоптанной им самим тропинке, читая книгу и подкрепляясь сухарями, которые он доставал из кармана; стайка воробьев следом за ним весело подбирала хлебные крошки. (Давнишняя привычка - жевать на ходу: торжественное сиденье за столом было в его глазах напрасной тратой времени; правда, в оксфордскую эпоху он набивал карманы изюмом, но сухарь - это тоже неплохо... особенно на голодный желудок).
Однажды Мэри прийти не смогла, и Эллен явилась вместе с незнакомкой - изящной, миниатюрной, очень хорошенькой девушкой лет шестнадцати. Шелли, увлекшийся чтением, увидел их слишком поздно и не успел спрятать кусок сухаря, который держал в руке; Эллен заметила, расхохоталась:
- Здравствуй, мой бедный голодный братец! Это что, весь твой обед?
Шелли тоже засмеялся:
- Увы!
- Я кое-что тебе принесла, - сестра вытащила из кармана несколько монет. - Вот, возьми. Это на неделю: я теперь получу свои карманные деньги только в следующий вторник.
- Спасибо. Представь меня, будь добра.
- Я как раз собираюсь это сделать, - Эллен повернулась к своей спутнице. - Харриет, рекомендую: Перси Биш Шелли, будущий баронет, будущий член парламента, будущий владелец поместья Филд Плейс и миллионного состояния (ибо наш дед, не желая дробить свое богатство, хочет сделать Перси наследником майората, а нас при нем - бедными родственниками...) Короче говоря, это принц Уэльский сассекского масштаба - с необыкновенными прожектами в голове и с сухарем в кармане.
- Мисс Вестбрук, забудьте все, что она обо мне сказала: богатым наследником я могу стать лишь при условии, что помирюсь с отцом, а это вряд ли возможно. Я останусь тем же, что есть сейчас, то есть бедным философом, химиком и немножко поэтом, а главное - свободным человеком.
- И - безбожником, - прибавила Эллен.
- Разумеется.
- Почему вы говорите, что не помиритесь с отцом? - спросила мисс Вестбрук.
- Он требует, чтобы я вернулся в лоно англиканской церкви.
- А разве это невозможно?
- Да. Я не могу больше верить - и не хочу лгать.
- Почему же вы утратили веру?
- Потому что понял, что она не совместима с разумом. Стоит только представить себе бесконечность Вселенной...
- Харриет, берегись, - перебила Эллен со смехом, - он сейчас прочтет тебе лекцию по астрономии и тебя тоже обратит в безбожие.
Шелли, воодушевляясь:
- Нет, в самом деле! С высоты тех знаний, которые дают нам сегодня естественные науки, все эти истории об Адаме и Еве, о непорочном зачатии - как их ни толкуй - выглядят несерьезно.
- Кто же тогда Иисус Христос? - спросила Харриет несколько неуверенным тоном.
- Человек.
- Просто человек?
- Возможно - великий человек, революционер, борец за свободу и равенство... Один из тех, кто во все времена, презрев бедность, пытки и поношения, отстаивает дело страждущего человечества. То, что произошло с ним, вообще характерно для человеческой истории.
- В каком смысле? - не поняла Эллен.
- Люди всегда распинают того, кто первым провозглашает новую, более высокую истину, противоречащую общепринятой догме. Мудрый человек, которого мы зовем Иисус, хотел реформировать религию Моисея, которую справедливо считал омерзительной и кровавой, - хотел преобразовать ее на более гуманных моральных принципах. За это его распяли. Позднее сторонники Иисуса одержали верх, его учение в свою очередь стало общепринятой догмой, в свою очередь окостенело и стало душить свободную мысль. И теперь слуги Христа, в свою очередь, пытают и распинают - если не физически, то морально - всех тех, кто осмеливается поступать так же, как в свое время он - то есть свободно и независимо мыслить.
- Вы так уважительно говорите о Христе - и в то же время не считаете себя христианином? - удивилась Харриет.
- Конечно. Моральные принципы христианства - гуманность, терпимость, милосердие - сами по себе прекрасны, но они принадлежат не только христианам, а всему человечеству. И главное - зачем мистика? Зачем вера в сверхъестественное, зачем калечащий душу страх? Зачем требование жалкой покорности, убивающей волю к борьбе за свободу и счастье? Я убежден, человек может быть добрым и справедливым сам по себе, без жупела-ада и пряника-рая - свой высший нравственный закон он найдет в своем сердце...
Они беседовали почти целый час - если можно назвать беседой такой способ общения, когда один говорит без умолку, а другие благоговейно внимают - и расстались, вполне друг другом довольные.
В отличие от сестер Шелли, живших в пансионе постоянно, мисс Вестбрук обычно раз в неделю отправлялась домой - к отцу, бывшему трактирщику, и старшей сестре Элизе, которая была ее наперсницей и наставницей. Конечно, при первой же возможности девушка рассказала родным о новом знакомом, не забыв упомянуть, что он - аристократ, будущий наследник титула и огромного состояния. Последнее обстоятельство, как не трудно догадаться, вызвало у старших особый интерес. А саму Харриет больше взволновало другое: необыкновенная красота юноши. Пока он говорил, она успела хорошо его рассмотреть: высокая, очень тонкая фигура, легкие грациозные движения, пышные золотисто-каштановые кудри, лицо, которое могло бы принадлежать ангелу: высокий чистый лоб, рот безупречной формы, небольшой изящный нос - кокетливый, с чуть приподнятым кончиком, что отнюдь не портит впечатления, а глаза... о! какие глаза! - огромные, сверкающие, бездонно-глубокие... И, главное - этот внутренний огонь, печать вдохновения, чистоты и благородства, лежащая на всех чертах! Все былые девичьи мечты о бравых офицерах и штатских щеголях были мгновенно забыты, Харриет думала теперь только о том, каким счастьем для нее было бы прослушать еще несколько лекций... по философии, астрономии - хоть по химии: пусть говорит о чем душе угодно, ее уши все стерпят, лишь бы глаза могли созерцать...
А Шелли, вернувшись на Поланд-стрит, поздравил себя с тем, что нашел еще одного единомышленника: Харриет так хорошо слушала, что показалась ему необычайно умной. Крупный алмаз, достойный самой лучшей огранки! Что ж, это ведь и есть его задача - просвещать. Разумеется, он не упустит возможности завоевать столь ценного адепта для новой философии. Эта хорошенькая и серьезная незнакомка скоро станет сознательным борцом за свободу и равенство, она обратит в праведную веру своих родных и друзей - так идеи добра и справедливости будут распространяться все шире, как волна от брошенного в воду камня...
Как же хорошо жить на свете, когда жизнь имеет цель и смысл!
3.
...Беги! Скорее! Погоня мчится за тобой по пятам! Сердце бьется у горла. Ветер - в лицо. Беглец мчится большими прыжками, как заяц, изо всех сил отталкиваясь от земли - и знает, что не уйдет все равно. Так уже было не раз. Сейчас он наткнется на стену. Да, вот она - длинная, высокая, из потемневшего кирпича. Ни перепрыгнуть, ни обойти: дальше дороги нет. Остается одно - повернуться: спиной к стене, лицом к врагам. А они уже здесь - мальчишки, товарищи по учебе... мучители. Они замкнули жертву в полукольцо, кривляются, улюлюкают, свистят, швыряют камешками и комьями грязи; крики со всех сторон:
- Безумный Шелли!
- Сумасшедший!
- Безбожник!
- Ученик дьявола!
- Безумный!
- Безумный!!
- Безумный!!!
Сейчас они недалеки от истины - беззащитную жертву захлестывает волна жгучей, исступленной ярости, сердце куда-то проваливается, все члены дрожат, в ушах шумит, и мальчик не слышит уже ничего, кроме собственного голоса, звенящего как струна:
- Подлые трусы! Вы только так и умеете - скопом на одного!..
...Шелли вздрогнул во сне, открыл глаза, резким движением приподнялся и сел на кровати. Провел рукой по лицу. "Опять этот кошмар... Школа в Итоне. Хорошо, что это - только сон. Впрочем - действительность не намного лучше. Можно ли удивляться жестокости детей, когда зрелые люди так нетерпимы!"
На столе - чашка с водой; Шелли, не вставая, дотянулся до нее, отпил несколько глотков, поставил на место; огляделся: еще светло... Значит, день? Почему же... Ах, да - у него болела голова, он прилег на кровать одетый и сам не заметил, как заснул. А что теперь делать? Встать? Так ведь заняться все равно нечем - разве что стихами...
Помедлив, Шелли вновь улегся, но спать ему больше не хотелось - он лежал с открытыми глазами, созерцая потеки сырости на потолке. "Отец все еще свиреп, как лев. Сказал, что лучше бы меня убили в Испании... Ну да: сын-патриот, погибший в бою с французами, для семейной репутации гораздо полезнее, чем живой, но выброшенный из Оксфорда вольнодумец... Интересно, как эти каннибальские взгляды согласуются в сознании моего родителя с гуманными идеями прощения и милосердия, которые проповедуют христиане?.. Неужели дед тоже так думает? И мама? Нет, не может быть!.. А что, если взять - и приехать в Филд-Плейс без разрешения? Не выдворят же меня силой? Хотя - как знать... Или еще хуже - вообразят, что явился с повинной... Стоп: не думаю больше об этом... - вздохнул. - Жаль, что уехал Хогг. Хорошо хоть - пишет. Без писем было бы совсем тошно. Ужасная штука - одиночество: порою без куска хлеба легче обойтись, чем без доброго слова... Ну, хватит, - встал и с удовольствием потянулся. - Мыслящий человек не может жаловаться на уединение. Одиночество - миф, ибо никто не бывает совсем один, если всюду с ним - он сам. Стало быть - за работу. Но прежде..."
Он подошел к буфету, открыл дверцу - к сожалению, там пусто: самый тщательный осмотр полок не выявил никаких следов съестного. Этого, впрочем, и следовало ожидать: полученные от сестер деньги Шелли с великим трудом растянул до вчерашнего вечера - в надежде, что сегодня получит еще некую толику - но утром Эллен на луг не пришла. Сейчас в желудке и кошельке так же пусто, как и в буфете.
...Стало быть - за работу. Правда, то, что он пишет сейчас, денег заведомо не принесет - зато избавит от мрачных мыслей...
Шелли сел за стол, порылся в груде черновиков - проза вперемешку со стихами - нашел нужный лист:
- Вот это надо бы подправить: "Жертва фанатизма" - очень актуальная тема. Только ведь - никто не осмелится напечатать...
В дверь постучали.
- Войдите! - отозвался хозяин.
Вошла... подруга Эллен, юная Харриет.
Шелли поспешно вскочил:
- О, мисс Вестбрук! Я не смел надеяться на такое внимание...
Тут в комнату вошла еще одна особа - высокая тощая девица лет тридцати.
- Это моя сестра Элиза, - пояснила Харриет.
- Очень приятно, - Шелли придвинул Элизе стул. - Прошу, располагайтесь с удобством, насколько это возможно в такой тесноте. Я бы с радостью угостил вас хотя бы чаем, если бы...
Харриет - поспешно:
- О нет, не беспокойтесь! Мы - на одну минутку. Вашим сестрам запрещено выходить за ворота пансиона - запрещено по настоянию вашего отца, узнавшего, что они делили с вами свои карманные деньги. Поэтому Эллен и Мэри просили меня навестить вас, чтобы передать от них вот эту небольшую сумму и уверения, что они вас по-прежнему любят.
От смущения Шелли весь залился краской:
- Право, не знаю, как и благодарить вас... Да, между прочим, вы, кажется, говорили, что много читаете?
- Все свободное время.
- Тогда я предложу вам вот это: моя брошюра, та самая, за которую меня исключили из Оксфорда.
- Спасибо, я сегодня же прочту.
- У меня здесь есть еще книги! - воодушевился просветитель. - Не хотите ли взглянуть? Вот Руссо, Гольбах, вот Локк, Юм, Вольтер... Вот Годвин - "Политическая справедливость" - ну, ее-то вы наверняка прочли.
- К сожалению, нет, - призналась девушка.
Шелли не поверил своим ушам:
- Не читали Годвина? О! Тогда с этого надо начать. Годвин - величайший ум нашей эпохи! Он нашел способ сделать общество справедливым, а людей - счастливыми...
- Каким образом? - вмешалась в разговор Элиза.
- Сделав их равными и свободными, - разъяснил Шелли - и, оседлав любимого конька, пустился с места в карьер: - Равенство - это основа основ. Я даже не имею в виду такой вздор, как титулы и богатства - уважение к тому и другому говорит только о духовной незрелости - но даже различие в наших физических и умственных способностях не имеет существенного значения. В принципе, все люди равны - именно как люди - и я убежден, что равенство будет достигнуто в результате развития общества - при другом, более совершенном его состоянии.
- Вы полагаете, что все могут стать богатыми? - с сомнением в голосе спросила Элиза.
- Дело не в этом. Главное - изменить систему ценностей человека. Физических потребностей у нас немного, но нельзя перечислить потребности нашего ума, нашего сердца! Удовлетворите свои материальные запросы самым дешевым способом - и затем остаток энергии используйте для достижения добродетели и знания: так поступали истинно мудрые во все времена - вспомните Сократа, Диогена, Иисуса. Мощный строй чудесного и любовного мира - вот пища для вашего созерцания; люди, близкие вам по духу - лучшая пища для души. Что есть счастье, как не наслаждение знанием, общением, красотой? Примите такую точку зрения - и в вас не останется места для гордости и тщеславия, и пресловутая роскошь никому не будет нужна! Придет час - эта истина восторжествует. Но для этого нужно изменить мир.
- Изменить мир? - переспросила Харриет. - Но - как?
- Я знаю один способ - просвещение. По мере того, как люди будут становиться мудрее, в точной пропорции к этой мудрости должна отмирать и система неравенства. Исчезнут собственность, государство, религия, брак...
Элиза, еще недостаточно просвещенная, была явно обескуражена:
- Исчезнет брак? Что же тогда будет - распущенность?
О нет! - запротестовал Шелли. - Союз любящих свят и нерушим - до тех пор, пока они оба любят. Но церковный брак - пожизненные цепи - он аморален, ибо может служить лишь источником лжи и страданий. Любовь не терпит принуждения; она гаснет, как только превращается в обязанность. А само венчание - это позор! Каждому любящему следует вдуматься в слова брачного обряда, прежде чем допустить, чтобы любимую женщину подвергли такому унижению...
Элиза поднялась со стула:
- Нам, пожалуй, пора. Идем, Харриет.
Шелли жаль прервать интересную беседу - он только вошел во вкус:
- Если позволите, я вас провожу...
Поспешно собрав полдюжины книг, совершенно необходимых Харриет на первый случай, наш герой, с трудом удерживая эту литературу под мышкой, вслед за барышнями вышел на лестницу...
Интересное трио шествует по лондонской улице: Шелли и Харриет впереди, Элиза - следом, на таком расстоянии, чтобы и не стеснять, и гарантировать соблюдение приличий. Дети оживленно беседуют.
Харриет:
- О, это все верно, что вы говорите - жажда знаний, стремление к совершенству - да, я это глубоко чувствую, я страстно хочу учиться! Но пансион миссис Феннинг, хоть он и называется Академией для молодых девиц - нет, это совсем не то место, где можно значительно поумнеть. Для меня он - тюрьма! Я самые стены его ненавижу!
- А Эллен и Мэри, мне кажется, всем довольны, - заметил Шелли.
- О! Ваши сестры - совсем другое дело... Да и остальные девицы... Они - одного круга: все из старинных дворянских семей. А я - всего лишь дочь бывшего содержателя кофейной. Мой добрый отец захотел дать мне образование, как дочери джентльмена; он и представить себе не может, какая это мука - на каждом шагу чувствовать, что твои одноклассницы смотрят на тебя сверху вниз. Одни жалеют, как добрая Эллен, другие - открыто презирают... Бывают минуты, когда мне не хочется жить...
- Я хорошо понимаю вас, - тихо сказал юноша.
- О нет, вы понять не можете: вы ведь сами - аристократ.
Шелли - с возмущением:
- Мисс Вестбрук, это слово для меня оскорбительно: я не аристократ и совершенно никакой не "крат": "krateo" по-гречески значит - "одерживать верх", а я всегда буду на стороне слабых и угнетенных.
- И все же, - вздохнула девушка, - я думаю, в школьные годы ваше имя и происхождение были для вас достаточно надежной защитой.
По лицу Шелли скользнула тень.
- Вы ошибаетесь... Впрочем, в Оксфорде мне было хорошо - там режим полной свободы: сам выбираешь, какие лекции посещать, учишься тому, что интересно. Но там я пробыл только полгода. А до Оксфорда был Итон... - глаза его вспыхнули, рука невольно сжалась в кулак. - Мисс Вестбрук, вы знаете, что такое "фэг"?
- Нет.
- Так в закрытых привилегированных школах зовут учеников младших классов, которых старшие берут себе в услужение. "Фэг" обязан убирать постель своего патрона, чистить ему платье и сапоги, а патрон волен издеваться над ним, как ему заблагорассудится. Правда, зато должен защищать его от других.
- И вы были...
Шелли - гордо:
- Нет! Я в первый же день заявил, что считаю роль "фэга" несовместимой с человеческим достоинством, и решительно отказался ее исполнять. И за это был объявлен вне закона... Меня прозвали "безумным Шелли" и травили как дикого зверя - все вместе, старшие и младшие, дружно, общей сворой... По одиночке нападать боялись.
- А преподаватели? Неужели не пытались вас защитить?
- Нет. Они тоже не одобряли моего поведения: ведь я восстал потив системы... Был, правда, один - доктор Линд... Честный человек и республиканец... Его я никогда не забуду... Однако - я опять о себе! Простите, мисс Вестбрук, это "я" все время цепляется ко мне, как репей - ужасно трудно отделаться.
Харриет остановилась.
- Вот мы и пришли. Это наш дом.
Шелли отдал ей книги, сказал с искренним чувством:
- Еще раз благодарю вас за визит. Вы были очень добры ко мне.
Девушка улыбнулась - ласково и чуть смущенно:
- Мистер Шелли, завтра отца дома не будет, мы с Элизой весь день вдвоем... Приходите к нам обедать. В два часа. Пожалуйста!
Шелли опустил глаза - он был растроган:
- Спасибо. Приду.
Это была блестящая мысль - немного подкормить прекрасного принца. Кто первый напал на нее - сострадательная Харриет или опытная Элиза - об этом история умалчивает; факт тот, что всем троим она очень понравилась. Конечно, стоическому философу не положено придавать какое-либо значение материальным благам, но если ты неделю просидел на воде и хлебе - а то и без оного - то попрекнуть тебя за удовольствие, доставленное тарелкой супа, способен только ханжа. Да и не в супе главное дело: Шелли вдруг ощутил участие к себе, теплое дружеское внимание, а среди всех обрушившихся на него бед, среди горя, тревоги и неустроенности это было так важно! Выброшенный из родной семьи, отрешенный от привычной обстановки и бесконечно одинокий в незнакомом, холодном, враждебном мире, он с наслаждением отогревался в уютной домашней атмосфере. С Харриет он быстро освоился, стал воспринимать ее как друга - конечно, не такого, как Хогг, ибо ее образованием еще предстояло заняться - но все же как честного товарища и, возможно, будущего соратника по борьбе за всеобщее счастье.
Элиза в этом отношении тоже подавала определенные надежды - Шелли находил ее умной, хоть и не столь талантливой, как младшая сестра. Да и отец, Джон Вестбрук, вполне благодушно относившийся к визитам молодого аристократа, казался очень милым и симпатичным человеком...
Старшие Вестбруки заняли пока выжидательную позицию. Вскоре Элиза, однако, начала понимать, что если позволить событиям развиваться естественным путем, то желанного результата она до конца веков не дождется. И все чаще за обедом, когда Харриет млела от счастья, глядя, как грациозно ее Адонис разделывается с пудингом (не переставая при этом рассуждать о значении химического анализа или трудов Годвина) - все чаще в эти идиллические мгновения старшая сестра, с любезной улыбкой на губах и клокочущей злобой в душе, спрашивала себя, как же все-таки расшевелить этого растяпу. Младенческая невинность юноши была очаровательна, но все хорошо в меру...
Жизнь между небом и землей продолжалась больше месяца. Двоюродный брат Шелли, Джон Гроув, которому выпала незавидная роль посредника между отцом и сыном, безуспешно пытался уладить дело: разъяренный мистер Тимоти то соглашался назначить ослушнику содержание - те самые двести фунтов годовых - то вновь отрекался от своего обещания. В распрю вмешался еще один родственник - дядя Перси по матери, капитан Джон Пилфолд: он жил недалеко от Филд-Плейс и пригласил племянника приехать. Бунтовщик охотно согласился: дядю он любил и очень надеялся, что, очутившись в родных краях, сможет повидаться с матерью.
Слух о предполагаемом отъезде прекрасного принца вызвал в стане его новых друзей большое волнение. Однажды вечером, в конце апреля, Шелли получил записку от Элизы с просьбой навестить Харриет, которая была нездорова и хотела его видеть. Несмотря на поздний час, юноша побежал к Вестбрукам.
У старого трактирщика были гости - из-за неплотно притворенной двери столовой доносились мужские голоса, звон посуды. Элиза проводила Шелли наверх, в комнату Харриет.
Девушка полулежала на кушетке, на высоких подушках, прикрыв салфеткой лоб и глаза. Заслышав шаги, она сняла салфетку, улыбнулась вошедшим.
- Перси! Как мило, что вы пришли!
- Добрый вечер, Харриет. Что, очень болит голова?
- Теперь уже лучше. Вы посидите немного со мной?
- Конечно.
Шелли придвинул стул к ее кушетке, сел.
- Вас не было несколько дней, - сказала Харриет. - Я думала, вы уехали, не простившись. Вы ведь говорили, что должны куда-то поехать?