И в этот раз мы сидели, как обычно, правда, собирались мы нечасто - так, раз в месяц, но если уж собирались, то от всей души, как говорится, по-русски.
- Ты давай намазывай ее, холеру, потолще, - говорил мне уже изрядно подвыпивший свояк. - Да еще беленькой себе налей да выпьем за прошедшие времена, что ж мы, нехристи какие...
Я намазывал толстый кусок белой булки так полюбившимся мне сырным салатом, наливал всем участникам нашей трапезы по полной очередного Рахманинова или Горбачева, представлял, как этот Рахманинов или Горбачев приятно соскользнет внутрь моего, и так уже изрядно наевшегося и напившегося, желудка и как мне будет хорошо после, когда мой свояк опять пробасит своим изрядно пропитым и прокуренным голосом, что пятнадцатая четырнадцатую догоняет, и будет балагурить до тех пор, пока весь батальон бутылок в доме не кончится и мы не начнем расползаться далеко за полночь по своим, правда, отдельным, но далеко не благоустроенным квартирам... Но в этот вечер судьбе было угодно распорядиться по- иному.
В дверь неожиданно позвонили, и через несколько секунд из коридора послышались громкие голоса вновь пришедших. Хозяйка засуетилась, поставила на стол чистые тарелки, рюмки под водку, чуть большего размера, чем наши, - ну, мол, чтобы догоняли, и все снова чинно уселись за стол, сосредоточенно преодолевая первые неловкие минуты знакомства. Пришедших было двое - он и она. Люди почти пенсионного возраста, они были изрядно возбуждены и разгорячены, как после длительной и напряженной ходьбы. Слово за слово я пытался восстановить ту благоумиротворенную атмосферу недавнего застолья, которая была безвозвратно утеряна с их приходом, атмосферу, возникающую только в этом гостеприимном и таком родственном мне доме.
Но ее не было, как не было. Я налил водки всем, в том числе и вновь прибывшим по усиленной порции, и провозгласил какой-то ни к чему не обязывающий тост, стараясь как можно быстрее адаптировать гостей к нашей, такой непринужденной, обстановке. И от всей души предложил новым гостям закусить непременно грибами, собственноручно собранными еще там самой хозяйкой, что было во много-много раз ценнее любой самой расшикарной немецкой закуски.
Когда водка с веселым журчанием распределилась по желудкам, я, откашлявшись, попытался завести доверительный разговор.
- Так вот я и говорю, - произнес я, как бы продолжая уже что-то сокровенно высказанное и обращаясь непосредственно к мужчине, и сделал при этом короткую паузу, надеясь, что он повторит еще раз свое имя, но уже более четко.
- Степан, - представился он, быстро поняв, чего я от него жду.
- Ну, так вот, Степан, - повторил я его имя громко и как-то смакуя, как только что пережеванный белый маринованный грибочек, не просто пережеванный, а пережеванный человеком, знающим в этом толк. - Грибочков-то вы так и не отведали, а я вам честно признаюсь, что это наша большая гордость, потому что грибочки, с вашего позволения, мы кушаем еще оттуда. - Я повторил это специально второй раз, чтобы гости почувствовали то уважение, любовь и, может быть, даже в какой-то степени ностальгию к тому, что мы все так недавно оставили.
Гость налил всем еще по рюмке водки, выпил, занюхал ее своим большим кривым и волосатым указательным пальцем и парировал:
- Вас, как я понял, зовут Дмитрий.
- Ну да, - ответил я, - если все допьем, то можно просто Митя.
- Ну, так вот, Митя, - продолжил он, переходя сразу же на ты в ответ на мое, может быть, непредусмотрительно так быстро предложенное фамильярное отношение. - Я теперь тоже закусываю только своими грибочками. Правда, не так давно, как хотелось бы, - он сделал многозначительную, слегка, может быть, затянувшуюся паузу.
Я это истолковал так, что гость хотел бы жить в Германии подольше, и произнес тоном умудренного эмигрантской жизнью человека:
- Ну, наживетесь тут еще.
- Я не то имел в виду, - ответил он мне, снова вкладывая какой-то загадочный смысл в свои слова. - Я хотел бы свои грибочки кушать подольше, - повторил он еще раз.
"Свои" мне было понятно, возможно, он опасался наших, отравленных, а почему подольше - то ли на удлинение вообще срока жизни намекал, то ли еще на что - было как-то мне неясно.
Я быстро "въезжаю" в тон человека, манеру разговора, иногда даже в то, что человек под этим подразумевает, - но тут было непонятно.
- Ну, что ж, - снова предложил я ему, - если наших грибочков побаиваетесь и жить хотите подольше, значит, выпейте еще нашей водочки.
- Это можно, - согласился Степан и добавил, - хотя мы теперь только свою пьем.
Я обвел стол глазами - на нем новых бутылок не прибавилось, стояли только выставленные свояком.
Гость снова хитро заулыбался, делая какую-то многозначительную паузу, и с чувством огромного превосходства над окружающими повторил многозначительно:
- Свою пьем!
- Это что же, вы здесь уже и грибные места нашли и по нашему российскому обычаю самогонку гоните?
- Да, - сказал гость, - только свою пьем, - и решительно опрокинул в широко раскрытый рот, почитай, стодвадцатиграммовую рюмку нашей.
Мне стало как-то неловко, я подумал - ну что, мол, пристал к человеку, он тут новый, может, ему неудобно, вот и несет всякую чушь.
Я предложил свояку налить еще и попытался продолжить обсуждение последней книги Стругацких "Волны гасят ветер".
Но гость как-то суетливо сам схватил бутылку, разлил всем - тоже как-то излишне суетливо, и влез в разговор:
- Ну, что там у вас волны гасят, когда тут все разжигать надо! Вот мы даже из рюмок своих пьем.
- Помилосердствуйте, - удивился я, - как из своих? Пока что вы все, так сказать, чужое используете, а сами, простите, все папку свою из рук не выпускаете, что у вас там - золото, брильянты или досье на немецкого президента?..
Гость погладил папку нежно и прижал ее к груди, выпил - не разлил и продолжил:
- Сокровище, это вы верно заметили, а досье... досье нам ни к чему.
Разговор как-то перестал клеиться; мне надоели все эти недомолвки, я помолчал пару минут, на протяжении которых гость нежно прижимал папку к себе, не переставая ее поглаживать.
Я сделал новую попытку завести нормальную человеческую беседу, решив поговорить о таких злободневных переселенческих проблемах как работа, а вернее, ее полное для нас отсутствие.
- Вот, мол, мы переселенцы, - начал я, - и языка-то у нас нет и работы тоже, да и вообще все так непросто, хотя и там было нелегко...
Свояк соглашался со всем, что я говорил, и только кивал головой в знак согласия; его жена тоже поддакивала, что вообще с ней редко бывает.
Вдруг гость снова резко перебил меня и произнес голосом, в котором уже начали звучать нотки нетерпения:
- А мы и пастой зубной только своей пользуемся.
Я быстро на это отреагировал с присущим мне чувством юмора - я, мол, тоже не ворую, и продолжил:
- Ну, грибы, водка и хрусталь - я еще как-то понимаю, но причем тут зубная паста? Вы что, и ее сами делаете?
Гость ничего мне на это не ответил, только снова загадочно заулыбался в пушистые сивые усы, в которых запутался кусочек нашего первосортного белого грибочка.
И, наконец, после непродолжительной паузы начал давать вразумительные пояснения к своим предыдущим репликам.
- Я это все нашим называю, потому что производит эти вещи моя фирма, а я ее хозяин.
- Вы как давно здесь? - поинтересовался я.
- Это не имеет к делу отношения, - обрезал он меня нетерпеливо, но все-таки ответил, немного смущаясь:
- Ну, полгода.
- И что, уже своя? - язвительно поинтересовался я.
- Да, своя, - ответил он гордо, - а почему бы и нет? - обвел всех присутствующих победоносным взглядом и продолжил:
- Вот мы с женой, к примеру, прямо с последнего заседания моей фирмы к вам приехали.
- С корабля на бал, - пошутил я.
- Ну, корабля пока у нас еще нет, - балом это у вас тоже не назовешь...
- Может быть, дружеской беседой, - попытался я его все еще настроить на мирные разговоры о Стругацких.
- Это совещание, - произнес он решительно.
- Ну, если это так вам угодно, то пусть будет совещание.
- Даже больше, - поправил он себя, закатывая глаза к небу, - это собрание единомышленников.
- Ну, я бы так не сказал, - ответил я ему на это с легким сарказмом в голосе.
- Я не про то, что тут у вас происходит, я про то, что там у нас...
- И что вы там единомыслите? - съерничал я в очередной раз.
- Фирму, - произнес он гордо, - мы все хозяева этой фирмы, и она у нас в Америке; она производит продукты, а мы их употребляем и являемся совладельцами, а вот в этой папке лежат доказательства, что я совладелец и приобретаю товар дешевле.
- И продаю его вам дороже, - не упустил я возможности съязвить снова.
- Да, дороже, - ответил он, чуть повысив голос, - а что вы хотите - бесплатно все получать?
- Да вообще-то я ничего не хочу, - соврал я ему прямо в глаза, потому что страстно хотел покоя и восстановления мирной привычной некоммерческой обстановки.
- Ну, хорошо, - произнес он решительно, - раз вы, мои дорогие безработные эмигранты, имеете интерес, - я вам сейчас все подробно расскажу.
Ох, произнес я про себя, пропал вечер... И я был прав, но, как всегда, все же не совсем - ибо не появись этот гость у нас тогда, не было бы и этого рассказа.
Часа два битых он, восторженно перемежая фразы с возгласами, чертил в воздухе каббалистические знаки своего будущего успеха, в которых отчетливо вырисовывались пункты, проценты, преимущества их товаров и качества членов его фирмы, причем пирамида получалась - Хеопс умер бы от зависти!
Их работа в общем и целом выглядела так.
Раз в неделю они собираются вместе, причем не пять-десять человек, а несколько сотен. Там бывают зубры своего дела, достигшие заоблачных высот и больше проживающие на Мальорках, чем в запыленной Европе, и наезжающие иногда - то ли из сострадания, то ли вспомнить молодость, то есть эти люди уже все, что могли, заработали и самим им делать уже ничего и не надо, кроме как подсчитывать прибыли, так как на них работает денно и нощно вся система из позже пристроившихся. Бывают и те, кто еще не так богат, но семь средних условных пенсий в валюте уже имеет, и, конечно, основной состав - это те, кто обо всем этом страстно мечтает, как, к примеру, мой новоявленный знакомый... А несколько князей этого дела имеют уже свои самолеты, один даже баронский титул в Англии купил, кстати, бывший водитель большегрузной машины из Казахстана; правда, зачем ему баронский титул... ну, поместье - еще понять можно, да и, наверное, по-английски он еще тоже не очень... Есть там и совсем еще непрестижная категория - это не обладатели вожделенных папок, а так, ожидающие, когда и до них очередь дойдет, так как только одна лишь она, папка, дает права на льготные закупки товаров, а папки-то ограничены; логично, правда? А это значит очереди и прочее, что связано с дефицитом. Ну, система понятна - все все, что могут, продают, работая на своего начальника, создавая нижестоящие цепочки из еще не заработавших, но страстно мечтающих, и у каждого проценты от дохода вверх, в общем главное - куда-то там долезть, а потом - в Америку и угнетай спокойно бедных негров, тем более за столько лет рабства они к этому привыкли...
Слушая его временами очень внимательно, а больше чувствуя его внутреннее состояние, я пытался понять, что же в конце-то концов могло вызвать столько энтузиазма у этого далеко уже не молодого человека. А в голову лезли обрывки из его фраз: "И все, как один... А знаете, какие у нас у всех глаза...".
"Я знаю, какие у вас у всех руки", - подумал я.
- А чувствуете, во что все это скоро выльется...
"Я знаю, во что все это скоро выльется - в вяло текущую неизлечимую неврастению, уверенно переходящую в манию заработать, и в конечном итоге, как результат чрезмерных психических усилий, что-нибудь вроде одержимости..."
- А я уже чищу своим тюбиком зубы третий месяц, - пытался он достать меня покрепче.
"И не скучно, подумалось мне, некоторые жен чаще меняют, а тут тюбик..."
- А водка, знаете, какая у нас - ее не выпьешь...
"Не то, что наша, подумалось мне, которая и в самом деле стала подходить к концу".
Я пытался все-таки понять, что же это - патологическая жадность, желание иметь много денег, для того чтобы удовлетворить так долго неудовлетворенные в России комплексы, или жажда власти, или жизненная потребность быть важным, необходимым, незаменимым, а может, добровольное помешательство - уход от действительно важных жизненных задач. Я напрягал и напрягал свои заметно начавшие уставать мозги, тем более искусственная подпитка во время его интенсивного монолога, не раз прерывающегося с веселым бульканьем проскакивающим в желудок очередным возлиянием, - замечу, нашим, подходила к концу.
И вдруг я понял, понял, что бы это могло быть, - а это не могло быть ничем иным, кроме как НОВОЙ РЕЛИГИЕЙ, НОВОЙ ВЕРОЙ СО СВОИМ БОГОМ ПО ИМЕНИ ДЕНЬГИ, СО СВОИМИ СЛУЖИТЕЛЯМИ, ГРЕШНИКАМИ, СВЯТЫМИ И РЕЛИКВИЯМИ...
Я задумался на мгновение очень интенсивно, и вот что мне представилось.
- Ты куда, куда прешь? - услышал я чей-то грубый голос. - Очередь здесь, всех не пущаем, а только особо приглашенных - тех, кто уже наши папки видел и через это особый жетон получил.
- Вот мой жетон, - предъявил я ему откуда-то, не пойми каким образом, взявшуюся у меня желтую бирку, правда, выглядела она, как клочок бумажки.
- Ну, тогда другое дело, - голос как-то помягчел, будто чайку с мятой выпил. - Вставай вот туда, - скомандовал голос. - Скоро вас, всех жетонщиков, пущать будут.
- В церковь? - поинтересовался я.
- В церковь?! - удивился голос. - Вот чего захотел сразу...
Мне показалось, что голос как-то на меня чуть-чуть обиделся, но, даже и обидевшись, он продолжал наставительно вещать:
- Для церкви папку надо иметь, а вас пока только в цех по подготовке к вступлению в нашу Новую религию запустят. Да познакомят кое с кем, да покажут кое-что, да разъяснят кое-чего. А там, может, и в церковь сподобитесь попасть...
Но тут гость снова выкрикнул: "А знаете чем мы теперь полы подметаем и ноги моем?", чем сбил меня с уже начавшей так четко вырисовываться фантазии и, разумеется, выбил из нервной очереди жетонщиков. Но как человек, обладающий папкой, он как-то мгновенно переместил меня в саму церковь, причем папку он держал, как икону, - так же трепетно. Такая же папка оказалась и у меня под мышкой.
В церкви пахло как-то по-особому, но не ладаном. Я оглядывался по сторонам, пытаясь определить, чем же пахнет. Запах напоминал скорее всего свежеотпечатанные доллары или марки. Я шальновато оглядывался по сторонам - вокруг все выглядело деловито и аккуратно. Я по российской привычке прошелся пару метров расслабленной походкой, с папкой под мышкой, но меня остановил, должно быть, местный дьячок, выглядевший, как служащий, - подтянутый и в костюме при галстуке.
- Что, не знаете, как ходить надо? Так, как вы, ходят только очень заслуженные члены нашей церкви, а вы, по всему видно, еще бедный начинающий.
- А как надо? - спросил я его машинально.
- Надо подтянуто и папку вперед, чтобы все видели, что вы не случайный тут человек.
- Мне бы к иконке, - жалобно попросил я его, делая так, как он мне приказал.
- Это пожалуйста, - и он махнул куда-то рукой.
Через несколько секунд я очутился у массивной иконы, богато обрамленной серебром, и, приготовившись благостно помолиться, начал вглядываться в лик святого - вижу я в последнее время не очень, так что решил воспользоваться очками, и к своему удивлению на иконе я увидел цифру - она обозначала один доллар.
И тут же услышал сладко вкрадчивый голос местного служки:
- Вы правильно начали с однодолларовой иконы, а потом, когда вы хорошо ей помолитесь, переходите сразу же к тысячедолларовой. Это чтобы всем свои запросы продемонстрировать... Правда, вас оттуда быстро попрут, потому что желающих там постоять и подостойнее вас всегда много, но попытаться надо - это у нас приветствуется.
Я подошел к великолепной, излучающей неземное сияние тысячедолларовой иконе и попытался встать перед ней на колени. Но чей-то взгляд остановил меня - с иконы смотрел строго и вопрошающе президент Америки.
А достоин ли ты еще вот так просто тут молиться, как бы говорил его суровый, прямо в душу мне смотрящий взгляд. И я понял, что еще не созрел, - надо еще вырасти до этаких запросов.
И одновременно с этим чья-то тяжелая рука, как укор, легла мне на плечо.
- Рано вам еще тут молиться, - сказал мне обладатель тяжелой руки, одетый в костюм шестидесятых годов и сразу напомнивший мне этим старые карикатуры из журнала "Крокодил" на английского сэра Фунта. - Вы еще не набрали достаточного количества пунктов и при вашем положении должны молиться... - он подумал пару минут и строго произнес, - десятидолларовой иконе.
Я подошел к ней - она была уже не такая величественная, как тысячная, но и многим пышнее, чем однодолларовая.
И вдруг я испугался - я не понял, какому богу молюсь и что должен сказать... "О десятидолларовая икона со святым американским президентом, замолви за меня словечко...", но перед кем?..
Я испуганно шарахнулся от нее и побежал по большому залу, ища помощи.
И тут я увидел величественно вышагивающего очень толстого человека, на папке которого значилось четырнадцать пенсий, причем его папка наподобие нимба находилась у него за головой и светилась, светилась счастьем своего обладателя.
Я интуитивно понял, что делать, я припал к его руке, и по-собачьи преданно заглядывая в его глаза, попросил:
- Научите, о святой отец, что я должен делать, какому богу молиться.
Он удивленно скосил на меня свои небольшие, глубоко посаженные внутрь какого-то припухшего лица, живо бегающие глазки и промолвил:
- Видно, что вы совсем еще новенький и даже ничуть не зелененький, и на вашей папке не значится никаких заслуг. Стыдно должно вам быть... Но вы мне понравились, и я вам объясню, - он посмотрел по сторонам и, убедившись, что нас не подслушивают, очень конфиденциальным тоном произнес, неприятно брызгая мне в лицо слюной, -
Бога у нас пока еще нет, то есть мы его еще не купили, но купим, и, можете мне поверить, не какого-нибудь завалящего, а самого что ни на есть... Вот еще денег поднакопим, кредиты возьмем, в рост их пустим и с дивидендов уже и бога пойдем покупать, я и еще несколько заслуженных святых - есть у нас шестнадцатипенсичный и двадцати-, правда, есть и еще более заслуженные, но они к нам из своих американских келий очень редко приезжают.
- Затворники, наверное, великие и с поста не слезают, - выразил я свое предположение.
- Эх, молодежь, - сказал он сочувственно и покрутил жирным пальцем у своего лба, -
систему не понимаете... Да они в золоте купаются и не отказывают себе ни в чем вообще. Чтобы дело у тебя быстрее пошло, иди-ка ты исповедуйся, а то ведь на морде написано, что денег хочешь, а как взять - не знаешь... может, тогда и позеленеешь чуть-чуть, да не от зависти, а от приятных долларовых дивидендов.
- Куда идти-то? - спросил я его растерянно, предполагая, что он должен был бы по логике вещей послать меня, бедного, к определенной матери.
- К пятипенсичному, - ответил он мне, так же не торопясь, и поколыхался дальше, собирая восхищенные взгляды других таких же бедолаг, как я.
И тут же передо мной предстал пятипенсичный.
- На исповедь? - спросил он меня строго.
- Да, - ответил я кротко.
- Сдавай 20 долларов, - приказал он.
Я дал.
- Голос должен быть у тебя другой, бодрый, как будто ты уже весь мир купил.
- Так точно, - врезал я ему.
- Да не то, не армия тут, хотя дисциплина у нас железная, - утихомирил он быстро мой пыл. - Мы безвозвратно не берем, - успокоил он меня, как бы прочитав мои скорбные мысли, - будем на эти взносы на бирже играть, потом под проценты в швейцарский банк положим, оттуда дивиденды пойдут... держи расписку и пять пунктов на папку в придачу.
Я почувствовал законную гордость - как-никак вхожу в систему, удовлетворенно подумалось мне.
- Желание заработать? - прогудел пятипенсичный.
- Огромное, - прокукарекал я с энтузиазмом.
Он только кивнул головой.
- Готов ли ты умереть за большие заработки?
- Нет, - ответил я.
Он как-то странно на меня посмотрел. Я добавил:
- Только за очень большие!
Он снова благожелательно кивнул, тихо произнеся:
- Я надеюсь, вы умрете на работе, так сказать, на боевом посту и будете со временем причислены к ликам особо заслуженных. Дерзайте. А теперь самый трудный вопрос, на котором ломаются почти все: не совершали ли вы самого страшного греха смертного?
Передо мной стали проноситься картины убийств, изнасилований, предательств... Но вроде бы ничего такого за мной не было.
- Не давали ли вы кому-нибудь денег в долг - просто так, без процентов? - спросил он меня уже, ну просто очень строго.
Я не знал врать или нет, считалось ли это здесь грехом или нет, и я честно признался:
- Да, было два раза, один раз еще в третьем классе дал 15 копеек другу на мороженое... и потом еще приятелю пару тысяч, но это уже значительно позже, - после чего потерял и деньги, и приятеля.
- Смотрите, все люди мира сего, к нам опять пробрался грешник!
Все уставились на меня.
- Но если он даст нам слово, что больше никогда так делать не будет, - пробасил он страшным голосом, - то мы оставим его в наших рядах, срезав у него имеющиеся пункты.
Я задумался на мгновение и представил, как кто-то очень нуждающийся просит меня о помощи, а я прохожу мимо него так же гордо, как шел мне навстречу четырнадцатипенсичный, и громко сказал:
- НЕТ!
Я вылетел пулей из церкви, я плакал, я рыдал, я кричал в черное беззвездное небо (наверное, все звезды уже купили):
- Господи, я не хочу, чтобы тебя купили, я не хочу этих денег, хотя они мне и нужны...
Пусть все будет по-старому, с запахом ладана и прогорающих медовых свечей... я хочу, чтобы духовные ценности были по-прежнему превыше материальных, я не хочу много пенсий, одной будет вполне достаточно, да и то, если я ее честно заработаю.
- Знаешь что, Степан, - крикнул я прямо в лицо нежеланному гостю, треснув изо всех сил кулаком по столу, так что запрыгали закуски и пустые бутылки. - Вали-ка ты отсюда подобру-поздорову, пока я твою папку не запихал тебе в твою жадную задницу.
Они быстро соскочили со стульев, на которых весь вечер как-то нервно ерзали.
Свояк тряс меня за плечо, говоря, что я выпил лишнего и мне надо протрезветь.
- Вот кому надо протрезветь, - с обидой ответил я ему. - А я не пойду к стодолларовой иконе молиться, и рая мне купленного не надо, да и вообще ваших сраных денег не надо.
- Свояк, - кричал я ему прямо в лицо, - ты же всю жизнь материалистом был, зачем тебе купленный бог, оставайся лучше со мной водку пить, а папку их отдай им назад, - я заметил, что мой свояк уже как с полчаса благоговейно прижимает такую же папку к своей широкой груди. - Не ходи в Иуды, работай лучше честно на своем грузовике, и так хоть какие-то шансы у тебя на рай останутся.
Они опасливо уходили, поглядывая на меня, чтобы я не запустил им чем тяжелым вслед, приговаривая:
- Вот до чего жадность и глупость могут довести человека!.. Нашему светлому будущему позавидовал наверняка... Через пару лет я ему это наглядно докажу, когда на шестисотом "Мерсе" сюда подъеду, - пообещал мне как-то нехорошо Степан.
Я промолчал, вдруг внезапно успокоившись, вышел на улицу, увидел звездное ночное бескрайнее небо и тихо произнес: