Максим пришёл на новое место работы познакомиться с непосредственным руководителем к концу рабочего дня. Осенний вечер уже сгустился полумраком. Здание было старым, сильно облупившимся по фасаду. Впечатление производила лишь широкая металлическая лестница, когда-то бывшая парадным входом на второй этаж.
Ему надо было пройти в более позднюю пристройку по второму этажу, потом спуститься на первый этаж, к мужскому туалету, и зайти в дверь напротив. За дверью была комната метров восемнадцати. В левом переднем углу, друг против друга, у тёмного уже окна, стояли два стола, за которыми сидели директор и делопроизводитель. Кроме настольной лампы, одной на два стола, другого света не зажигали. Сумерничали.
Максим зашёл, представился, сел рядом на предложенный стул.
-Готов приступить к своим обязанностям, - сказал.
Реакция директора была вялой, если не сказать, безразличной:
- Да, я знаю, вас рекомендовали на эту должность. Приступайте.
- А, Вы сами то, как относитесь к моему назначению?
-Вас назначили. Я это решение принял, - не слишком ободряюще прозвучали его слова.
Делопроизводитель, в эти первые минуты знакомства, была значительно доброжелательнее. Женщина, уже взрослая, и - домашняя. Как потом выяснилось, действительно, домовитая, рукодельница и хожалка за взрослым сыном и внуком.
Разговор шёл нехотя. Кажется, ему не рады, да и сам назначенец был этому не сильно рад.
Вдруг Максим почувствовал, как начал подниматься столп тепла - бодрящего, радостного, пробивающего седушку стула, затопляющего всё тело и устремляющегося к высокому потолку.
Вокруг всё озарилось этим ликующим теплом и светом. Люди за столами стали милыми, близкими, такими непосредственными в их искусственно приготовленных позах и фигурах.
Максим растёкся по стулу, по комнате, по стенам, вместил их в своё состояние, стал с ними - одним. Это было ощущение радушия, благожелательности, расположения к обстоятельствам, к людям, к окружающей обстановке, к миру в целом. Он сидел на стуле, как на троне.
Впоследствии, как бы ни складывались обстоятельства и отношения по этому месту работы, ничто не омрачило восприятия всего происходящего как своего, связанного со своим местом.
Надо признать, Максим Дрындин не был склонен к перемене мест. Это у них общее с Иммануилом Кантом. Не в том дело, что не было возможности уехать. Он эти возможности не искал. И ничто не гнало отсюда. Получилось, по поговорке: где родился, там и пригодился. А, пригодился ли?
Почти все свои без малого шестьдесят лет протоптался на улицах старокупеческого городского центра. Иногда ему не верилось, что к тому вон особняку, напротив их коммунального дома, его водили по утрам четырех-шестилетним ребёнком, что он исползал весь тротуар под окнами детского сада и помнил там трещины в асфальте до сих пор. Они были не под ногами, они были миром, простиравшимся перед ним совсем рядом. Помнил три ступени деревянного порога с улицы, ведущие от этого асфальта к входным дверям примыкавшей двухэтажки.
Кому-то суждены дальние странствия, скитания по чужбинам, по хилтон-отелям, по закоулкам юго-восточной Азии, в уренгойских холодах либо пригородах туманного Лондона. А ему на роду написано, судя по всему, жить и умереть в своих пенатах.
Совсем не плохо. Особенно, если вспомнить поучение вольтеровским "Кандидом".
Для Максима нелитературным поучением была встреча с особенным человеком. В детстве, в подростковом возрасте. Человеку было на момент их знакомства 56-ть лет. Они с матерью заехали в восьмикомнатную коммуналку каким-то обменом из Волгограда, в конце 60-х годов. Там он оставил семью, а здесь вскоре женился на двадцативосьмилетней женщине, только что, а возможно, благодаря именно мужу, переехавшей из деревни. Баба была "кровь с молоком", и вскоре у них родился сынок. Жили все в одной невеликой комнате.
Внешность у мужчины была породистая. Густая львиная грива назад зачесанных абсолютно седых волос, чуть надменные черты еще холёного лица и "тонкое обращение". Двумя словами: порода и манеры. Всё объяснялось тем, что это была семья белоэмигрантов-возвращенцев. У него диплом инженера-энергетика Сорбонны и большая часть жизни, проведенной в Париже. У его матери - воспоминания, для общего потребления, об её участии в Сопротивлении.
Париж, Париж! Шарль Азнавур, Мирей Матьё и томные запахи фиалок Монмартра. Чувственное звучание и полунамёки французской парфюмерии. Недаром "Парфюмер" Зюскинда написан в Париже. Пале Рояль, Мулен Руж. Русские сезоны и русские офицеры, работавшие в Париже таксистами, кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Кое-что ещё, отдающее в сердце российского старшеклассника негой культуры и горизонтами возможной судьбы Мопассан, Оноре-де-Бальзак, братья Дюма. Миша Гутман, спросивший Максима на набережной Волги:
-Ты "Три мушкетёра" читал?
Он не прочёл книгу и по сию пору. Их родители дружили, по маме. Лёка, как она звала свою однокурсницу, с мужем - неунывающим шутником - дядей Лёвой, Мишкой и дочерью Белой, выехали с Советской улицы в Израиль, когда это стало возможным беспрепятственно. Помню, как мы с Мишкой, по его инициативе, посетили пару раз ресторан "Европа". Была тогда в ходу городская загадка: что разделяет Россию и Европу? Правильный ответ: проспект Кирова - на другом, параллельном, углу проспекта находился ресторан "Россия". Сейчас я понимаю: их разделяет или гораздо меньше (чтобы попасть в Европу не надо ехать на Среднюю Волгу), или гораздо больше - непреодолимое. Мишка (такое обращение его возмущало) начинал приобщать меня, тогда совершенного юнца, к "Европе".
Увидеть Париж, и умереть... В мире есть Париж, а значит, мир существует. Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет Париж!
По-французски написанный русский роман Льва Толстого. Головная боль для ученика и не очевидное свидетельство нашей принадлежности изысканной культуре - через вполне европейских отечественных графов и князей. Тарле, описывающий войну 1812 года - отступление Наполеона из Москвы в русскую зимнюю стужу:
-Кибитка императора была окружена каре старой гвардии. Одних гвардейцев выбивали пули партизан, на их место вставали другие. Боевое охранение, не меняя построения и темпа движения, и, казалось, не реагируя на наскоки противника, вывело своего кумира и воинскую славу Франции за Березину.
Здесь же полотно Василия Верещагина "Не замай! Дай подойти", в перекличку с поговоркой: "Хорош Русак на ласки. Да только не замай - загнет салазки".
- "Не замай!" Можно лишь более утвердиться в этом грозном предупреждении, - писал Н. Рерих в 40-м году. - "Оно звучало особенно наряду с трогательными русскими желаниями помогать многим странам самоотверженно. И теперь, то же самое давнее утверждение встает ярко. Судьба неуклонно слагает великий путь народов русских необъятностей,- не замай!".
Максим бы добавил от себя:
- Может, кто-то из русских думает, что это предупреждение его не касается, что на него оно не распространяется. Напрасно думает!
С тремя странами мы связываем себя как европейцев. Франция, Англия, Германия. "Москва столица нашей Родины" звучало почти также для начинающих европейцев России, как "London is the capital of the Great Britain". Трёхсотлетние газоны. Тауэр, Вестминстер, Биг-Бен (название, ошибочно относимое к часам и Часовой башне в целом), Гайд-парк, Пикадилли. "Овсянка, сэр". Шерлок и доктор Ватсон. Ирландцы, шотландцы. Вальтер Скотт. Ну, песня же, ну!
От немцев - война, литература и "тёмная" философия. А также почти полтора столетия русской истории, начиная с немецкой слободы в Петровской Москве конца ХVII века. Орднунг, Кайзер Вильгельм, Цейс, "вальтер", мерседес-бенц, народный автомобиль, Гёте, Гейне, Гегель, воды Баден-Бадена, Бавария, пиво, шнапс, Хальт! "Русиш швайн", диверсант Николай Кузнецов, виртуозно меняющий диалекты. Кантовский Кенигсберг-Калининград. Маркс, Энгельс - города волжского левобережья как напоминание о республике немцев Поволжья. Марбург, Фрайбург, Гейдельберг как кузницы кадров для российских университетов.
И всё же, все же. Сорбонна, Кембридж и Оксфорд сегодня, как и пятьдесят лет назад, как и всегда в ХХ веке, - символ прорыва европейцев к высотам разума и неизменно пребывающему высокому духу культуры.
Старушка-эмигрантка была маленькая, сухонькая, но вполне себе энергичная. На кухне и в других местах общего пользования в обиду себя не давала. Хотя в одной из комнаток в мансарде дома, жил в прошлом матрос, по его словам, штурмовавший Зимний. Он варил неизменную картошку в мундире и дожидался её готовности, не поднимаясь к себе под стреху, поскольку был уже мужчина немолодой. Картошку эту он называл рябчиками. А тут, рядом с ним, варила кофе в турке дама буржуйского сословия, тут же завивавшая седые волосы нагретыми на огне щипцами. И он был не единственный, кому не нравилась завивка на кухне, да и сама дама.
Сын этой буржуйской белоэмигрантки, - Максим без напряжения вспомнил его имя, - Василий Тимофеевич, работал инженером на городских предприятиях, часто их меняя. Поскольку пил запоями. Специалист то он был хороший. Сколько раз видел сосед-мальчишка делегации из двух-трёх человек, приходившие увещевать специалиста-энергетика выйти на работу.
Центральным местом локации был для Василия Тимофеевича гастроном на углу Кирова и Горького. Вино там продавали в конусах. Стайка таких же забулдыг, каким он окончательно стал спустя некоторое время, клубилась всегда вокруг него. Там они общались, добывали копейки на "разливуху", составляя неотъемлемый советский пейзаж модного места всякого районного или областного центра. И это с утра.
Утро в городе летом было замечательное. Мягкая прохлада, сочная зелень травы и деревьев, робкое солнце, очеркивающее контуры невысоких домов. Максим часто проходил мимо своего соседа. И вот, однажды тот отделился от собутыльников, остановил парнишку и попросил какой-то мелочи. Максиму было лестно. Хотя бы в этом, он встал на один уровень с человеком, пожившим и прожившим именно свою, неповторимую жизнь. Денег не дал.
Между прочим, большую часть своей жизни Максим провёл в любви. По крайней мере, она от начала в нём устойчиво сохраняется. Не дряблеет. И он убеждён, что это - из детства. Чем больше любви мы получаем тогда, тем больше её запас на будущее. Навсегда! А в любви мальчик купался. Это была главная любовь - от бабушки. Царство ей небесное!
В правом верхнем углу их комнаты, в той самой коммуналке, располагалась икона Богоматери в деревянном окладе. Образ был украшен рельефами из ваты, прикрытой кусочками ткани под бисером. Икона слилась в его представлении с образом детства и юности.
На стене, над диваном, уютным местом ночлега Максима, висел репродуктор, который передавал инсценировки пьес и классическую музыку по вечерам.
Так, вот, жили Максим с бабушкой вдвоём в девятиметровой комнатенке на втором этаже "жактовского", как она говорила, дома с огромным окном, выходящим до сих пор на улицу. Дом был кирпичный, дореволюционной, разумеется, постройки. Вторая его половина, через арку, принадлежала профессору, некогда первому ректору университета, а потом известному в городе профессору медицины. На тот момент, кто-то из его потомков еще проживал в бывших апартаментах, правда, уменьшившихся до первого этажа. Во дворе имелся палисадник, за штакетником, примыкавший к окнам этой квартиры. Видимо, дань когда-то приватному пространству учёного деятеля.
Разумовский, или кто-то из медицинских светил, в этом доме, действительно, жил. Разумовские - фамилия достаточно распространенная. Сосед, через стенку от жилища бабушки и Максима, проживавший с сестрой в большой двухкомнатной квартире, с отдельной кухней, где стояла даже ванна - тоже был Разумовский. Бывший завхоз управления НКВД, которое и до сих пор располагается на улице, в двух шагах. Так что, фамилии Максим мог и перепутать.
Сейчас невозможно представить, как на ничтожном физическом пространстве комнатенки располагалось всё необходимое для совместной жизни старухи и подростка. Для Максима, однако, не было, и нет до сих пор, места святее, чем та келья. Дом, очаг, гнездо, альков, где обреталось достоинство по праву любимого дитяти. Да, он имел право и место в этой жизни! Диван, на котором спал, в изголовье обкладывался подушками, на ночь на диван постилалась перина. Утром бабушка баловала "завтраком в постель", стараясь не шуметь, покуда внук не проснулся. Сквозь дремоту он слышал приготовительные шуршания. А какими невероятно вкусными были бабушкины пасхальные куличи, часто выпекаемые ватрушки с золотой корочкой, неповторимые пирожки и пироги!
Отчество
Дед Максима по материнской линии, Федор Семенович Дрындин, на его рождение заметил: "Один гений умер, другой народился". Деда память Максима уже не застала. Умер он через год. Воспоминания бабушки о нём навсегда остались зыбкими, уходящими в серый омут потаённых обид, сдержанной неприязни, и недосказанности. Служил по бухгалтерской части, не миновал отсидки. Где-то его носило.
Второй дед, по отцу, Илья, верховодил, по всей видимости, в одной из двух сельхозартелей в деревне на краю области. Закончил бесславно в 37-м, выехав с семьёй на подводе, дребезжащей пустым котелком, в неизвестном направлении. Это всё, что сохранила память отца - тогда 12-13-ти летнего подростка. Всю оставшуюся жизнь он шугался ярлыка "сын репрессированного". Прятал "Один день Ивана Денисовича" на нижней полке книжного шкафа, как прятал от чужих глаз подальше и пневматическую винтовку, "воздушку", из которой они с братом и сестрой постреливали. Отец был учителем словесности и впоследствии военруком.
Мама в 1947-ом году закончила биофак университета по специальности "ихтиология". Сожалела впоследствии, что не уехала, по окончании, работать на Каспий. "Максим, я ведь не жила",- признавалась ему матушка на смертном одре. Винила своего отца, Федора Семеновича. Отваживал он кавалеров. Думается, не дед здесь причиной. Полу-комсомольский, полу-юношеский, бравурно-наивный романтизм мамы столкнулся с суровой реальностью послевоенной жизни и цинизмом советского же делячества. Каялся, много резких слов Максим ей наговорил. Пользовался, щенок, беззащитностью любящей матери.
Учился он классе в девятом. Изучали неорганическую химию. Заболевшего учителя-химика должна была заменять мама, которая учила его одноклассников биологии. Первый её урок мама с сыном готовили вместе. Максим знал тему лучше. Пойти же на мамин урок не смог - струсил. Маме тогда была нужна его поддержка, и она хотела, чтобы сын был рядом. Говорила об этом. Не смог преодолеть страх. Это была измена. С тех пор, Максим себе старался не изменять.
Одно из важнейших мест жизни, осознанных Максимом совсем недавно, - это отец. Осознание было неожиданным. Непроизвольно, по достижении возраста, стал ровнять себя с ним. Когда отцу было 64 года, они пробивали траншеи под будущую дачу Максима.
-Сгожусь ли я на такую работу в его годы? - думалось Максиму с сомнением.
Или в парке Победы устроили с его тестем - моложе отца был на шесть лет - забег метров на сто. Тогда Максим первым же отстал и от отца, и от тестя. Чего уж, про сегодня говорить.
С тестем была особая история. Как-то он встречал Максима с семьей у себя дома, в посёлке нефтяников, что в Волгоградской области.
-Здравствуй. Как доехали?
-Заждались мы вас.
- Мать накрыла к двум часам.
-Смотри, уже два часа ждём
-И не в одном глазу.
-Давай, с дорожки.
...
-Куришь, а мы с Сашкой - ни-ни.
-Слушай, ты помнишь, как мы на "Ижаке" по пашне рассекали?
- А ведь так и не умеешь.
-Ладно, пойдём к воротам. Я тебя научу.
"Урал", брат, это тебе не "Ижак".
-Садись, садись.
- Что такое? Старший зять, а на мотоцикле ездить не умеешь!
-Покажу. Залазь.
-Ну, вот. В седле только крепче сиди, не сваливайся. Да, сиди ты.
-Не мудрёная это наука. Подумаешь, мотоцикл.
-Вот ручка газа, вот сцепление.
-Прижми-ка к рукоятке скобу сцепления, я скорость переключу.
-Да убери ногу-то. Так.
-Держи, держи.
-Смотри, ручку сцепления не отпускай, а то взмоешь под небеса. Прямо в пойму улетишь
-Сашка, ты сзади сядешь?
-Да не в люльку. За ним садись.
-Давай, медленно отпускай ручку сцепления и потихоньку прибавляй газу.
-Давай, давай...
-О-о-о, ё-ё-ёпте мать!
-Сашка, прыгай, прыгай быстрей!
...
-Слышь, ты живой там?
-А чё сидишь, не слазишь? Болит что?
-Смотри-ка, как люльку помяло. Прямо по центру.
- Люлька на выброс.
-Самое главноё, жив.
-Потихоньку, потихоньку слазь.
-Идти-то можешь? Кажись, всё нормально.
-Сашка, выкатывай мотоцикл между теми двумя осинами.
-Заводи. Вишь заработал, ничего с ним не сделалось.
-Да, удачно. Только-только, по стволу люлькой съехал, хорошо, не лбом.
-Сам наверх поедешь? Нет. Ну, ладно, ладно.
-Сашка, поезжай, мы дойдём помаленьку.
-А ты, как подъедешь, мотоцикл в гараж запихай, чтобы мать не видела.
-И за стол сразу, виду не показываем.
-Ты как?
-Нормально. Я тебе новый мотоцикл куплю.
-Ну, будет, будет.
Кажется, они были не очень близки с отцом. Назвал его однажды "батей" и получил резкую отповедь за неприемлемостью такого, видимо, пошлого для него, обращения. Странным показалось когда-то, что предстоящая мне защита диплома стала для него открытием:
-Ты что, уже заканчиваешь?
То ли он готов был к тому, чтобы этого спиногрыза кормить и кормить, то ли ему было наплевать. Сейчас, когда у самого троё малолетних детей Максим понимает, что пришлось выдержать ему с мамой. Понимает, что доставшееся от него, и так - много.
После окончания университета Максиму нужно было отработать хотя бы год учителем в школе. В нескольких школах объяснили, что мест историка нет. Нашлось для него, как рассчитывал, временное пристанище в центре города. Да такое, что и мечтать о лучшем не приходилось. Школа была восьмилетней. Там сразу и двадцать четыре часа нагрузки в неделю, и классное руководство в восьмом, выпускном, классе. С директором, которого звали Иващенко, договорились, что работает Максим год, а потом директор ни на что не претендует и отпускает с добрым сердцем.
Работается гладко, если не считать небольшого инцидента с учеником его класса. Потрясением это не стало, поскольку рос Максим в учительской семье и наслушался всякого. Семейная династия, как тогда говорили. Но на всю жизнь запомнилась просьба одной из коллег: "Ну, пойдите, извинитесь. Нам же проверка нужна, как рыбке зонтик". Происходящее тогда очень напомнило ему сюжет рассказа Мопассана "Пышка".
Подходит дело к лету. Максим рассчитаться хочет, а дедок-то, директор, берет свои слова обратно. Парень не то, чтобы в недоумении, но не хотелось бы осложнений по выстроенной глиссаде. Уходит в отпуск. Спустя несколько недель - повестка из военкомата. Прибыть туда-то тогда-то. На медкомиссию. Прошёл успешно. За ней комиссия мандатная. Значит, мандат на службу в армии выдают, путёвку, так сказать. А у Максима реальные обстоятельства - дочь только родилась, жена учится на дневном отделении. Он им это и изложил. Один из членов комиссии, при общем скептическом отношении к новобранцам, заявляет, что факторы, конечно, существенные. Но если бы перед ними был член партии, безоговорочно пошёл бы служить заместителем командира роты по политической работе. Максиму и лестно, что на роту определяют, и чувствует, что ноги унести удастся. Он же об аспирантуре думает главную думку. От бабушки ушёл. Теперь бы и от дедушки избавиться.
Отпуск, соответственно, он продлил самочинно на дни, которые был занят по призыву. Пришёл позже, а директор подумал, что нарывается мальчишка на увольнение, или от безысходности балует.
-Что ж ты, -журит, - так себя нехорошо ведёшь?
Максим в ответ справочку предъявляет.
-Призывная комиссия пройдена. Ухожу служить.
Мол, для этого, доложить о расставании, сижу перед вами. Тут директор без лишних слов снимает трубку телефонную и сообщает в районо, что уходит у него историк. Образовалась вакансия. Тон изменился на сухо безразличный. Для Максима же - милее песни. Всё заканчивается увольнением по собственному желанию.
Через несколько лет родители вдруг мне открывают, что отец-де, за сына радел перед тогдашним директором Иващенко, чтобы тот стажера по добру отпустил. А Максим думал, какой он ловкий, от дедушки ушёл.
Сомнения, правда, продолжают его мучить до сих пор. Неужели директор Иващенко не только решился отпустить молодого историка, но ещё и подыграть согласился по просьбе родителей, чтобы не уязвить самолюбие молодого дарования?
Отец во время войны заканчивал ташкентское пехотное училище. Там же некоторое время служил. После войны оказался в западной Белоруссии. Был демобилизован. Оттенок сожаления по тому, что не воевал, появлялся у него, когда величали ветеранов. Особенно чувственно переживал парады и хорошее марширование. Слеза пробивала. Такая реакция была ему свойственна в минуты духоподъемные. Тепло отзывался о пребывании в Белоруссии. Был недолго корреспондентом гродненского радио. Ездил по хуторам. Местные люди, ещё не забывшие фольварки, тепло встречали молодого парня. Там он и нашёл свою первую жену, жизнь с которой закончилась трагически, несчастным случаем.
С большим сочувствием рассказывал, как его сосед-постоялец на квартире, белорус, тщательно собирался на службу, всегда обливаясь водой и проделав физкультуру. Бодрился сам до последних дней.
Была у отца минута откровения. Такого - мужского, что позволяют себе, как правило, по пьяни или в командировках. Он рассказал о любовном эпизоде с молодой полькой. Рассказал, как во время интимного акта их кровать самоходом, только под толчками страсти, выехала от стены на середину комнаты. От выплеснутого чувства престарелого отца Максим испытал неловкость. Подумал:
"Для чего это? Зачем он мне это рассказывает?.." Сегодня ему ясно, зачем: "Затем, чтобы через семнадцать лет после его смерти, практически день в день, появились эти строки, появился автор, чтобы к этому моменту у него росли бы два внука и внучка, о которых отец думать не думал, когда улыбался оставшемуся сыну последней улыбкой".
-Отец, покойся с миром!- вырвалось у Максима в слух.
Один эпизод с отцом останется с Максимом до конца дней как благодарность судьбе. Благодарность отцу.
98-ой год. Зима. День рождения. Звонок от отца.
-Приходи вечером к вечному огню героям революции, у оперного театра. - Интрига завязалась.
С некоторым недоумением Максим приходит и видит спешащего на встречу отца в обвисших трениках, и вообще, наспех и чуть прикрытом. Это в январе-то. Недолго объясняя, повёл с собой через дорогу в подворотню. Из нее к одноэтажному домику во дворе. Оказались в квартирке из двух комнат. Вполне ничего для старого центра города. Больше Максим там никогда не бывал и толком не представлял, как долго задержался отец.
Тот вечер незабываем. Королевский приём. Если бы висели канделябры и горели свечи, расхаживали мужчины в лампасах и бакенбардах, а женщины в перьях с декольте, это не произвело бы большего впечатления, чем увиденное. В центре одной из комнат стоял сервированный стол с приборами на двоих, и всё, что положено для ужина достойных персон. Поразительно!
В быту отец был непритязателен. Правда, всегда следил за собой. Выбрит, даже дома в выходные, и с похмелья. Обувь начищена, брюки в стрелку. В начале 70-х годов, когда по настоянию мамы перебрались из дальнего "кармана" в одну из лачуг в центре, любил отец выпить на выходные семисотграммовую бутылку портвейна под яишню из десятка яиц и аппетитно закурить. На веранде зарывался в ворох советских газет и читал международный раздел, дававший хоть какую-то пищу для интеллекта.
После сказанного становится понятно, что сам замысел и проведенные отцом приготовления, были, не только непривычно церемониальны, но - изысканны. Максим расслабился от отеческого участия, начал ботать по фене, делясь ново обретенным лексическим опытом. Короче, рамсы, пацан, попутал. Странное, однако, дело: после того вечернего общения он почувствовал значительное облегчение внутри. Впечатление было крайне сильным и благотворным. Так это и осталось - от отца.
Со строительством упомянутой дачи был эпизод с братом, сводным Максиму, по отцу. После того, как выкопали с отцом траншеи под фундамент, их нужно было заливать бетоном. Тут уж понадобились все ресурсы семьи. Приехали брат и сестра с семьями. Два самосвала с отличным аэродромным бетоном сгребли в траншеи достаточно быстро. Поладили с этим делом, как водится, семейным застольем. Максим взял несколько бутылок у брата - руки не дошли купить загодя. Через несколько дней вернул, но столкнулся с братниным нешуточным упрёком: брал водку "Московскую", а возвращаешь - "Столичную". Недоумение Максима пересилило обиду. Больше года потом с братом не встречались.
Осенью уже следующего года Максим приехал на ноябрьские праздники из Ростова-на-Дону, где проходил повышение квалификации. Позвонил брат. Предупредил, что заедет. Встретились тепло. Он пригласил к себе, посидеть. Едут в трамвае, и Максим почувствовал какую-то перемену в брате. Обычно словоохотливый, тормошной, неугомонный, на этот раз, он был молчалив, тих и покоен. Так прошла их последняя встреча.
Вернулся Максим в Ростов. Прошёл месяц. Видит сон. К нему туда, в общежитие на улице Пушкинской, приехал брат. Ходит по соседним комнатам, к нему не заходит. Вышел Максим из комнаты в коридор, наблюдает за братом. Тот Максима не замечает. В обиде на него, зовет:
-Что ж ты, брат, приехал, а всё никак не дойдёшь?
Проснулся Максим от стука в дверь. Вахтёр дает телеграмму:
-"Саша умер, приезжай на похороны".
Сел на постели, держит телеграмму в руках, не может понять, что явь, что сон. От стука проснулся и товарищ по комнате. Выкладывает ему Максим в прострации, чему был только что участником. Телеграмму всерьёз принять не может: тридцатичетырехлетний мужчина, жилистый, метр восемьдесят, энергичный, заводила... Как, умер!? Сначала решил Максим, что уловка жены, чтобы вернуть его из этой проклятой командировки. Было бы слишком, однако. Почему умер, ну, погиб, Максим бы ещё понял. Работает водителем: ДТП, всякое может быть. Штука рисковая. Так и не верил, пока не увидел на его лестничной площадке красную крышку гроба. Свёл, как говорят, счёты...
Последнее время Максима не отпускала мысль о правоте или неправоте одного утверждения. Старшая дочь считает:
-Не стоит возвращаться в те места, где был когда-то счастлив.
Он рассудил так:
-Возможно, это правильно. Возникает впечатление искусственности, лицемерия перед собой, когда пытаешься воскресить, оживить остывшее и застывшее в памяти. В душе всё это живёт, но придавать образам вторую жизнь в реале - неблагодарное занятие.
-Есть, однако, вещи, которые длятся в тебе, составляя живую жилу существования. К ним не требуется возвращаться. Они с тобой - здесь и сейчас. Они - фактичны. В этом отношении мы - местоблюстители. То есть, некоторые места живут нами. Мы - знатоки тех мест. Как, подлинный рыбак отчасти рыба, подлинный охотник отчасти зверь, грибник - гриб и т.д. Они чувствуют порядок той реальности и живут там, "как рыба в воде". Вот, в этом смысле мы - местоблюстители
Раз уж зашла речь о воде, волжанин не преминет рассказать байку про рыбалку. Пригласил как-то родственник-рыбак Максима порыбачить. Для разнообразия согласился. Вышли на лодке, не слишком далеко от берега встали на якоря. Родственник приготовил снасти. Дал в руки спиннинг. Только червя не насадил. Это Максим сделал сам. Закинул удочку, есть. Второй раз - есть. Так и пошло, место золотое, но ведь его знать надо! После возвращения домой в ванне плавало около полутора десятков щук.
На Максима это не оказало никакого влияния - как не был рыбаком, так и не стал. Даже после такого удачного случая. Родственник же, когда начинает говорить, всё в скорости сводит к рыбалке. Говорит с таким аппетитом, будто рыбу эту живьем ест. Слюна вожжой течет.
Родственник-рыбак поначалу отнёсся скептически к гипотезе Максима, о том, что тот - рыба. Минут через несколько размышлений, вдруг воскликнул:
-Постой, постой. Вспоминаю, что в детстве мать прятала от меня бутылку с рыбьим жиром. До того я к нему пристрастился, что начал потреблять в немереных количествах.
Сам удивился, при этом, своему воспоминанию:
-Правда! В других детей запихивали, а от меня прятали.
Так, неожиданно, пробились истоки его привязанности, его хобби, которое составило смыл жизни человека.
- Ну, какая я рыба, - заметил он позже, когда сюжет стал достоянием родни.
-Вот, Костя, тот, действительно, рыба. На двенадцать метров ныряет.
Речь идёт о рыбаках-промысловиках. Они ныряют на Волге без аквалангов! Для двенадцати метров, надо быть ихтиандром. Значит, родственник Максима не один такой. Есть те, кто, кажется, и дышать может жабрами.