О чём ты думала, ба? Я всё время спрашиваю тебя об этом, но не вслух, не вслух. Пока про себя, то вроде, фу, ерунда какая: ба, тебя ведь нет, и мира потустороннего нет, и рая нет, так что, не принимай близко к сердцу. Прям черный оксюморон. А сейчас так широко расползся этот вопрос, так много оттеночков и предметов, которых он касается. Не смогла промолчать после стольких дней одностороннего диалога. О чем ты думала, ба? Я отправляю, наконец, этот вопрос во вселенную, которая, может быть, сохранила тебя в виде ангела, струны, вибрации, а может горстки пыли, разлетевшейся в многостороннюю бесконечность.
О чем ты думала, ба, когда затеяла эти свои последние в жизни пирожки на пороге длинного еще существования на белом свете? Кого ты хотела удивить, кому сделать приятное хотела? Ведь они не ценили их, эти кусочки теста с начинкой, вылепленные каждый с такой любовью и проворством. Ведь они и тебя по сути не любили. Неделями не появлялись, хоть и жили в той же деревне на соседней улице. А ты всю жизнь им то варенички горячие в бидоне, то пампушки в масле с чесночком, то клецки наваристые в кастрюльке, обвязанной полотенцем. На каникулах было легче. Тогда я из города приезжала и с удовольствием, с легкостью переносила эту деревенскую экзотику, хорошенько разминая одеревеневшие за партой и за уроками музыки мышцы. Я брала дедов велосипед, старый с высокой рамой, и едва удерживаясь на носочках, стартовала по булыжниковой дороге в сопровождении нелепого бряцанья алюминиевой посуды о стеклянную банку с молоком. Ну и пусть крышка слетит, ну и пусть пельмени рассыплются, а юшка разольется, я не для них лепила. Я просто лепила с тобой то одно, то другое, то с вишней, то с творогом, то с капустой, а то и с картошкой вперемешку с выжарками. Я просто лепила все это с тобой в зной и в холода, а особенно мне нравилось в дожди.
Однажды была страшная гроза, и мы втроем: ты, я и дед были в кухне, что стояла отдельным домиком, и мы лепили, а дед отдыхал тут же на кровати - хороша была кухня. И я взяла вареницу, ляпнуа в неё столовую ложку тушеной капусты, потому что любила, чтоб начинки было побольше, и побежала к окну посмотреть на молнию, на ходу залепляя края будущего вареника. Так усердно я это делала, что капуста продавливала и рвала тесто с обратной стороны. Дед в это время что-то рассказывал про шальные шаровые молнии и про то, что не стоит стоять у окна, а то может убить. А как - убить? А это значит, что ты исчезнешь отсюда и появишься на небе, где встретишься с Богом, а уж он-то взвесит на больших весах твои плохие и хорошие поступки. И что потом будет? А потом, если хорошие поступки перевесят, тебя отправят в рай, где все гуляют по травке и песни поют. А если тяжелее окажутся плохие дела, определят в ад и будут жарить тебя на сковородке целую вечность. Целая вечность теперь между нами, ба. Думала ли ты тогда о таком нелепом развитии событий? Да кто ж думает о смерти, когда вода давно кипит и пора вареники бросать на варку?
Ты их считала, бросала парами и считала: раз, два, три, четыре... А потом умножала получившуюся цифру на два - бросала-то по два. Я всегда следила за этим процессом как завороженная. Жгучие капли летят, пар идет, но твоим рукам всё нипочем - раз, два, три, четыре... Зачем ты считаешь их, ба, спросила я однажды. Привычка. С тех времен еще, когда готовила обед для рабочих бригад в колхозе. Важно было считать, чтоб на сто пятьдесят человек порций хватило и чтоб лишнего не израсходовать. А много тебе за это платили? Смеется - бригадир карандашик слюнявил и палочку в тетради рисовал, так трудодень засчитывали. Насобираешь палочек за год без пропусков, грамоту получишь, уважение на селе да партийную похвалу на общем собрании в конторе. А что ж вы ели, если денег не было? Как что? А огород? В полях отработай целый день, а потом дома до темноты успей хозяйство справить. Сами себя кормили, ничего лишнего не думали, некогда было.
О чем ты думала, ба, когда носила в пятьдесят лет русский платок, а под ним тонкую косынку, под которой была самая настоящая коса до пояса? Твоя вторая коса. Первая была еще длиннее и лежала заплетенная в большом синем сундуке на память. А сейчас, знаешь, таких длинных и толстых кос никто не носит, но три коротких волосины умудряются заплетать шедеврально. И платки сейчас тренд модный, признак оригинальности, надеваемый редко и каждый раз в новой расцветке. И пятьдесят сейчас возраст, когда жизнь только начинается. Тетки вырезают варикоз, шкандыбают на каблучищах, носят на лице татуаж, а под лицом ботокс. А подружка рассказала, что её бабушка на днях будет делать пластику на груди, вставлять импланты, представляешь? Бабуля эта говорит, что ей "всего семьдесят три" и у неё еще есть женские капризы. Ты в этом возрасте сделала свои последние пирожки...
Меня не было рядом, потому что у меня больше не было каникул, потому что я уже была взрослая, а ты уже была старая. Ты не боялась признавать свою старость, и потому она была у тебя какая-то благородная что ли? А на нынешних бабушек без слёз не взглянешь: кудельки, вытравленные красным или фиолетовым, морщины, заполненные румянами, лосины, обтягивающие непонятно что. А ты была традиционная, старая добрая бабушка в платочке, но почему ты сделала себя такой намного-намного раньше, вот этого я не понимаю. Хотя, понимаю. Ты не гналась за новизной, ты была удовлетворена прожитой жизнью и её результатами. Я так уважаю тебя за это, ба, всегда уважала. Мы так привыкли к тебе такой за много лет - с прикрытой головой, в синей вязаной кофточке с белой полосой вдоль пуговиц поверх байкового халата, в вязаных носках. Никто не ожидал, что твои силы могут вдруг кончиться, что ты можешь чувствовать себя плохо - ты ж никогда не жаловалась, никогда, ба. И о чем ты только думала?
О чем ты думала, ба, когда сжигала толстый огромный альбом со старыми фотографиями своих родителей и родственников? Может о своем доме, который сумасбродные дочки продали за бесценок? О том, что так и не купили всем внукам с этих денег по кольцу или золотой цепочке на память от бабушки? О том, что вся твоя жизнь разрушена, а то, что от неё осталось, теперь принадлежит кому-то другому? Ведь этот дом, этот огород в двадцать соток, все эти сарайчики и пристроечки, погреб, навозная куча, палисадник и чердак, заваленный про запас сушеным табаком, лавровыми вениками, мешками с кукурузой, вязаночками калины, бочонками моченых припасов, "сушками" - сухофруктами собственного приготовления для узвара... А еще старыми школьными тетрадями твоих детей и одеждой, какими-то ссохшимися кожаными сапожками советского пошиба, древними тулупами и валенками. Там было сухо, тепло, глинянно и пахло вечностью. Это всё и было твоей жизнью, твоими владениями и кладом. И ты "помирала" не там, пытаясь всё это содержать и обслуживать, как утверждала моя мама, а здесь ты помирала - в Балашихе, без своего немудреного уклада.
Они - эти склочные две сестры, продали, избавились, нажились на малом, но великом. Когда ты поняла, ба, что они из себя представляют? Когда ты впервые подумала, что дочери твои - дикие кошки, вырывающие друг у друга лучший кусок, что они кукушки перелетные, которым не нужны их дети и тем более родители? Когда, ба? Может, много лет назад, после чего жертвенно всё терпела и продолжала смиренно любить их? А может позже, когда взяла в руки этот альбом в пыльном переплёте и облила керосином? Раньше он никому не был нужен, а тут на тебя сразу обрушились с обвинениями, мол, ты лишила нас истории, памяти. Да только не долго горевали, потому что никого на самом деле эти изображения угрюмых, уже давно умерших людей не интересовали. Семья закончилась на тебе, ба. Ты всех нас связывала и распутывала постоянные скандальные мотки. Ты собирала нас за общим столом и легонько сталкивала, в прямом смысле слова, лбами в знак примирения, то детей своих, то внуков, и мы бодались, но уже шутя, уже смеясь. Ух, "свИни балОтяны!" - грозила ты нам сухим кулачком, а сама улыбалась и бежала в курятник за свежими яйцами. Ты знала, что они еще теплые, потому что наседка села в гнездо и закудахтала после обеда и, значит уже снеслась. Вот, о чем ты думала, моя святая ба.
И всё это враки, всё это гнусная ложь, что они обе, мама и тётя про тебя говорили. Лгали, что ты была плохая, и вообще, по гороскопу скорпион. "Скорпиониха!" - выговаривали они ядовито. А только я вижу своими глазами, что это они напропалую жалят всю жизнь то нас-детей, то друг друга, то окружающих. Никогда ты не повела себя некрасиво, стыдно, никогда не слышала я от тебя ругани, если не считать тот единственный случай, когда я выщипала из соседских гусей перья для уроков труда. "Вот получишь хворостины!" - кричала ты, важно подбоченившись, не в силах догнать меня, сверкающую пятками. Да соседка недолго обижалась и уже на завтра сидела с тобой на лавочке с примирительной горстью жареных семян подсолнечника. Все любили тебя, ба, вся улица, вся деревня, все, кроме твоих детей, залетавших во двор, как порывы ураганного ветра, то, чтобы отгрузить себе картошки из подвала, то, чтобы забрать пенсию, а то, чтобы спихнуть внуков.
О чем ты думала, ба, когда горел альбом, когда парализовало деда, лишившегося вместе с тобой дома, верстака, своего большого точильного камня? О чем ты думала, когда после смерти мужа тебя саму настиг инсульт во время жарки пирожков, когда догнал второй через несколько дней? О чем ты думала, ба, когда вместо заботы и поддержки твоя старшая дочь орала на тебя и хлестала по щекам, заставляя превозмочь себя и встать на ноги? Кому ты была нужна прикованной к кровати, занимавшая отдельную комнату? О чем ты думала, ба, когда я приехала всего раз за несколько месяцев и пыталась заставить тебя жить хорошими воспоминаниями о былом? О чем ты думала, когда я уехала, оставив тебя в слезах, одну в этом клубке злобных внуков, жесткой дщери и забитого семьёй зятя? А потом они поменялись, тётя передала тебя маме и долгожданные метры освободились. Мама перевезла тебя в коммуналку и поселила в самый темный угол комнаты, отгородила тебя от всего моим старым пианино. О чем ты думала там, как жила, ба? Однажды я увидела твою фотографию в том углу: с фингалом под глазом, с ввалившимися щеками и такой щемящей тоской в глазах. Она била тебя, ба? Она била тебя, ба...
Знаешь, весть о твоём инсульте застала меня на свидании. Но я уже была под мухой, ба. Да, я - твоя любимая внучка, набралась дешевого кагора и, выслушав по телефону новость о тебе, была не в силах остановиться, одуматься, бросить всё и помчаться, чтобы обнять, поплакать, поддержать самого родного и значимого человека в своей жизни. Вместо твоих рук я сжимала другие, вместо тебя, я прижимала к себе мужчину - ничего не значащего, пустого человека. Нет мне прощения, ба. Я обличаю себя сейчас вслух. Я виновата перед тобой, я приму наказание, в каком бы виде оно меня не настигло.
Пару дней назад я прочитала проникновенный социальный текст о прикованных к кровати стариках, брошенных, гниющих на койках в государственных пансионатах. Там описывалось, как они годами наблюдают один и тот же кусок штукатурки и отрешенно ждут конца, но снова и снова просыпаются, чтобы смотреть в одну точку и опять ждать забытья или смерти. Каждый день, неделя за неделей, месяц за месяцем, из года в год... Как же меня пронзило, ба! Я перевела на счет благотворительной организации немного денег, которые пойдут на то, чтобы этим несчастным людям, которые не в состоянии даже почесаться, когда зудит, чтобы им пели песни два раза в неделю. Это значит, что два раза в неделю их будут поворачивать лицом к миру и они смогут хоть немного отдохнуть от своего куска неминуемой стены.
Но, что такое, ба?! У меня тоже зудит, и я тоже не могу почесать это место. У меня зудит где-то глубоко внутри, не дотянуться. Верно, это совесть, а, как думаешь? Я говорю сейчас с сарказмом к себе, иначе не получается. Я перечислила немного им, сколько смогла в условиях своей безответственной жизни. Но я бы всё продала или отдала, включая свои органы, чтобы... Нет, не для того, чтобы ты прожила еще много лет, кажется, тебе это было совсем ни к чему, а, чтобы ты ушла из жизни быстро и безболезненно, так и не узнав, что представляют из себя твои дети и внуки.
А дочки твои сейчас хлебают полной ложкой, считают трупики цыплят по наступившей своей осени. Но я не буду больше расстраивать тебя, ба. Просто знай, что мы все, и внуки тоже, получаем по заслугам. Мы, как оторванные звенья, когда-то одной цепи, ржавеем без дела. Нас преследуют неудачи, разлад и, дай Бог, остальным понять, как поняла я, отчего так получается.
Ты умерла пять с половиной лет назад. Нет, не умерла - освободилась! О чем ты думала, ба, когда я заскочила к тебе на пять минут, последние пять минут, когда я видела тебя живой. Может ты думала обо мне плохо? Я бы поняла, правда. Но ты не изменила себе и произнесла атрофировавшимся своим маленьким ротиком: "Я люблю тебя". Ты прощалась со мной, а я не и не догадывалась. Я, задрав хвост, егозой поскакала куда-то, окрыленная молодостью, опьяненная красотой, очумевшая от бьющей через край энергии. У тебя были пролежни по всему телу, синяки под глазами и невидящий, затуманенный взгляд. Ты из последних сил сказала мне эти слова, которые рвут меня теперь изнутри. Поделом мне, ба, поделом. Я ведь даже на похороны к тебе через две недели не приехала. Мама сказала: "Не надо, зачем тебе смотреть на все это?". И я как всегда согласилась с её наставлением. Ты попрощалась со мной, ба, а я так и не удосужилась.
Тебя еще помнит твой первый правнук, ба. Единственный, кто тебя застал из четырёх детей, имеющихся на сегодняшний день у твоих многочисленных внуков - мой старший сын. И знаешь, чем именно ты ему запомнилась? Словами, которые из всей нашей семьи могла произнести только ты: "Всё твоё - моё, а всё моё - твоё". В этом была вся ты, ба. А мы только хапать умеем и огрызаться на посягнувших, пусть даже родных людей.
Сегодня равноденствие. Сакральная ночь, как говорят, - когда нужно анализировать и ждать прояснения. Языческий Новый год... Ты чтила некоторые языческие традиции. Помнишь летний праздник Ивана Купала. Были ежегодные костры и венки на прохладных капустных головах, дожидавшихся головок внучек. И мы прибегали радостные и вырывали друг у дружки самый пышный, или самый васильковый из венков, как нам казалось. Но ты делала их одинаковыми. И мы прыгали через дедовы костры, разметая искры и смеясь, а мужчины хлопали и, тоже разгонялись и соревновались между собой в высоте и дальности прыжков. Теперь я уже не так жду лета. Ни венков, ни костров, ни семейных сборищ оно больше не сулит.
Я считаю знаковым то, что меня прорвало именно сейчас - в эту таинственную зимнюю ночь. Приснись мне сегодня, ба. Прости и приснись, пожалуйста. Но не так, как в те два раза, когда в одном сне ты зло кричала на меня (при жизни такого никогда не было) и требовала, чтобы моя "мать пришла" и закрыла какое-то окно, а потом чуть тише ты с ожесточением повторяла много раз: "У меня замерзла голова, у меня замерзла голова....". Я тогда проснулась в холодном поту, но еще не пришла к истине и самообличению. А шла я к ним долго и начала идти после второго сна, когда мы встретились на вашем деревенском лугу (где мы с тобой при жизни собирали опята на суп): ты подослала деда, который похлопал меня по плечу и спросил: Ну как вы там?, а потом мотнул головой назад через плечо и сделал выразительный взгляд, мол, погляди, вон бабушка. И ты ходила в отдалении среди высоких трав и делала вид, что не замечаешь меня... Я была тебе благодарна, что ты, наконец, показалась после долгой паузы. И вот тут я проснулась уже в слезах, и с тех пор коплю этот разговор к тебе и чувство вины.
Прошу тебя, приснись мне в третий раз. Я знаю, что он будет последним, но дай мне шанс попрощаться уже осознанно. Пусть во сне, но дай в последний раз крепко-крепко к тебе прижаться, расцеловать твои маленькие узловатые ручки, разгладить твою глубокую вертикальную бороздочку между бровями, прислониться тихонечко своим лбом к твоему и услышать такое забытое, но родное: "Ух, свиня болотяна, получишь хворостины!", а потом: "Я люблю тебя, Катаринка...". "И я! И я тебя люблю!" - воскликну в ответ, а потом спрошу: "О чем ты думаешь, ба?"