БУРСТИК
Жизнь должна давать человеку радость, и все дело в
нас самих. Радость стремиться к тому, что хочешь, и
знать, что то, что хочешь - хорошо. Радость узнавать
себя в том, что только ты одна способна вкладывать в
жизнь, и радость нести это свое естество людям, зная,
но не признавая, что кончается и твоя дорога.
И дорога не кончается... Ты увидишь, как предают
себя, уступая посулам и обязательствам повседневной
жизни и путаясь в собственных фантазиях... Как
возводят предательство в религию, поклоняясь идолам
долга, или страсти, или самоуважения, или еще каким,
изобретенным ради оправдания приносимых жертв... Как
очнувшись, отчаиваются и клянут судьбу, или
окостеневают в самообмане, или мстят за свое
отступничество, унижая безответных и сея повсюду
отраву воинствующей лжи.
Все это подстерегает и тебя... И тебя могут
остановить неодолимые преграды. И у тебя могут слишком
быстро иссякнуть силы. И для тебя наступит минута,
когда уже не ждешь того, чем сияли нам обещания нашего
детства... И все равно - пока ты сама не отступишься
от своего естества - ничто не сможет отнять у тебя
радости всегда приближаться к тому, что ты на самом
деле есть по все той же единственной, радостной и
бесконечной твоей дороге.
Дочери
Шуре было десять лет. В этот вечер она осталась в квартире
без взрослых.
У тети Бэлы - вечерняя лекция. Тетя Бэла - вообще-то она не
тетя, а бабушка, но Шура привыкла ее так называть - доцент.
Поэтому дождавшись Шуру из школы, она торопливо накормила ее
обедом, объяснила, что согреть на ужин и убежала в свой
институт. Она вернется, когда Шура уже ляжет спать, но
обязательно проверит математику, а утром может еще и устные уроки
спросить. Впрочем, Шура и так не думает халтурить и почти весь
вечер собирается провести за занятиями - в пятом классе пятерки и
даже четверки достаются нелегко. Если бы еще не этот
французский...
Французский Шура любит делать с тетей Лелей, которая знает,
кажется все на свете слова и так хорошо объясняет правила -
гораздо понятнее, чем Ирина Львовна, учительница в ее
французской спецшколе. Но уже девятый час, а тети Лели все нет -
никогда не знаешь, во сколько она придет с работы в своей фирме -
бывает, что ближе к полуночи. Делать нечего, придется справляться
самой. Как назло, завтра домашнее чтение - надо подготовить
перевод, а без тети Лели за каждым незнакомым словом приходится
лазить в словарь. Проклятый текст, кажется, никогда не
кончится... И все же она добирается до предпоследней фразы. А там
- слово, которого нет в ее маленьком словарике. Мелькает мысль: а
может, обойтись без него, но Шура сразу же ее отбрасывает: ладно
уж, текста осталось всего ничего, можно поискать в большом
словаре тети Лели.
Шура волочит стремянку из кладовки к полкам над письменным
столом в комнате тети Лели. Огромный словарь стоит на самом
верху - тетя Леля в своей фирме переводит с английского и
французский ей не нужен. Очень неловко, держась за стенку,
подтягивать к себе другой рукой этакую махину, а она вдруг как
загремит, да так, что чуть не сшибла, и еще какие-то альбомы и
папки полетели и все вдруг рассыпалось и покатилось...
Отдышавшись, Шура оглядывается: того, что случилось, уже не
исправишь. И она растерянно спускается и, ползая по ковру,
задумчиво подбирает и разглядывает выпавшие снимки.
...А это кто? Вовсе и на взрослого не похож; какой-то
встрепышенный. И как будто задается - только не нарочно, а
нечаянно; а глаза грустные. Сидит, облокотясь на обеденный стол,
и думает, думает... Потом она замечает идущую наискось по
темному фону очень мелкую надпись: "Леле от Володи на
бесконечной дороге".
...На бесконечной дороге... Французский окончательно
забыт... Неужели это папа?
Папу она не помнит. То, что помнится, очень смутно,
расцвечено рассказами тети Лели , так, что уцелело лишь нечто
вроде захватанной руками картинки, и даже странно, что это
действительно происходило с нею.
Тетя Леля была необычно тиха и сосредоточенна; и как только
она, поговорив по телефону, вошла в Шурину комнату, постояла,
одернула Шурино платье, заглянула в платяной шкаф и тут же его
закрыла, потянулась но не взяла расческу - Шура сразу же
посерьезнела и вся вошла в ту таинственную и тревожную новость,
которой явно предстояло случиться. И когда все так же медленно и
молча тетя Леля повела ее умываться, она не играла и не
брызгалась как обычно, и потом, когда еще раз оглядев ее снизу
вверх, тетя Леля чужим голосом и как-то вбок сказала: "Сейчас к
тебе придет твой папа", - она ничего не спросила, хотя едва ли не
в первый раз услышала это слово от своих близких.
И вот открывается дверь, и у порога кто-то очень высокий,
бледный и незнакомый, и все-таки не чужой, и ужасно важно
сделать сейчас что-то самое правильное. Она сделала два шага
навстречу и тоже стала молча смотреть ему в глаза.
- Ну, здравствуй, пузырь.
- Дастуй.
- А ты знаешь, кто я такой?
- Наешь.
- А знаешь, ты мне нравишься.
- И ты мне н-навишься.
- А ты что умеешь говорить?
- Все.
- Скажи-ка: таракан.
- Та-а-кан.
- А что это такое?
- Позает.
- Ух и молодец же ты у меня...- он запнулся. - Бурстик.
- Я не Бурстик, я Шу-а.
- Нет, Бурстик, Бу-у-урстик.
И подхватил, и поцеловал осторожно в лоб, и подбросил, и
завертел, и прижал к себе. И все не так, совсем не так, как с
мамой. И страшно, и неловко, и даже немного больно, и хочется,
чтобы было еще, и еще, и еще...
Потом была сказка о Бурстиках, спешащих по далекой дороге к
своему восхитительному городу... а он все отодвигается. Только
тетя Леля изредка рассказывая о них Шуре перед сном, наверное,
пропускала самое интересное, и тогдашнее волшебство и чудо уже
не повторялось, а постепенно рассеивалось. И было еще торопливое
прощание - вот-вот должны были приехать из дома отдыха мама с
тетей Бэлой, и было почему-то ужасно важно, чтобы они не
встретились с папой:
- Так ты хочешь повидать Бурстиков?
- Да! Да!
- Тогда жди - я обязательно за тобой приду...
- Да! Да!
А его уже нет. И больше он не приходил.
- У тебя нет отца, - строго ответила мама на Шурины
расспросы. - Когда вырастешь, поймешь сама.
Ее яркое подвижное лицо сразу выцвело и поникло - только
губы подрагивают. И такая она была ожесточенная, беспомощная,
даже напуганная, что Шура больше ни о чем не расспрашивала.
Спрашивала она тетю Лелю, и это была их тайна. Тетя Леля
вспоминать любила про смешное... Про то, как папа сделал подарок
тете Бэле на Восьмое марта. Он пришел на кухню, сказал:
"Смотрите, Изабелла Леонидовна, что я Вам принес" и кинул через
всю кухню что-то большое и тяжелое. Подарок упал на пол, но с ним
ничего не случилось, потому что это была новомодная миска из
небьющегося стекла. Папа хотел броском продемонстрировать ее
свойства.
А еще папа взялся чинить телевизор. Он открыл заднюю
стенку, вынул кучу деталей, разложил их вокруг себя, по очереди
все осмотрел, а потом стал ставить обратно. Когда он поставил
все на место, оказалось, что одной детали не хватает, а вместо
нее есть другая, которую, наоборот, некуда ставить. Пришлось
вызывать телевизионного мастера, который долго ругался, что без
него лазили в телевизор.
- А потом?
Потом, оказывается, папа уехал в далекую южную страну,
чтобы написать книгу о войне, которая там шла. Но он попал в
плен к злым духам и не может оттуда спастись. Но обязательно
спасется и приедет к Шуре...
Все эти давние воспоминания стерты и неясны. Шура не
возвращалась к ним с тех пор, как... Нет, об этом она так ничего
и не помнит. В памяти провал, черная дыра. Потом - смутный образ
себя самой в чужом и непонятном мире, где так трудно, будто ты
только что выздоровела после тяжелой, почти смертельной болезни и
нужно заново учиться ходить, говорить, думать, жить... В этом
новом мире не было прошлого, оно оказалось скрытым за барьером
невыносимой боли и прошло еще немало времени, пока Шура научилась
проверять, тихонько прикасаясь к воспоминаниям: болит? не болит?
- и возвращаться к той части прошлого, которое уже почти не твое,
и потому приносит душе не боль, а щемящую грустную радость.
...Шура сидит в ванной, ей весело и совсем не хочется мыть
голову, она начинает брызгаться, сначала потихоньку, а потом все
сильнее, а мама сидит рядом и смеется, и тоже начинает потихоньку
брызгаться. Мамин халатик уже совсем мокрый, и Шурина голова и
лицо тоже, а мама вдруг хватается за мыло... но сегодня оно
совсем не щиплется, а мамины руки - такие ласковые и сильные. И
вот Шура уже закутана в огромное полотенце, мама несет ее в
комнату и они, обнявшись, вместе смеются... В доме гости, Шура
сидит у мамы на коленях, мама кладет на тарелку всякие вкусные
вещи, которые Шура тут же съедает, а потом мама идет танцевать.
Захваченная танцем, она удивительно красива, черные волосы вьются
по плечам, глаза светятся веселым блеском, руки и ноги вытворяют
чудеса. Шура смотрит на нее, забыв о сладостях, забыв обо всем на
свете, думая о том, что лучше и красивее мамы никого нет и быть
не может... Мама сидит за столом и что-то пишет - она работает, а
Шура, устроившись на столе, смотрит на нее. Мама разрешила ей
сидеть на столе с условием, что Шура не будет мешать ей работать,
и теперь она так старается сидеть тихо, что даже повернуться
боится. Мама смотрит в свои бумаги и хмурится, потом пишет, потом
задумывается - но вот она поднимает взгляд на Шуру и улыбается ей
- между ними возникает неуловимая ниточка связи, которая теперь
не прерывается, даже когда мама сидит, уткнувшись в бумаги...
Все это давно в прошлом, потому что четыре года назад мама
погибла в автомобильной катастрофе. Но что же стало с папой? На
какой он был войне? И к кому попал в плен? А может быть, он до
сих пор там? А если нет, то где же?
...В тот вечер, прибравшись в комнате тети Лели и доделав
наскоро уроки, Шура мечтала только об одном: чтобы тетя Леля
поскорее пришла с работы. Лежа в кровати, услышала звук
отпирающейся двери и выскочила в пижаме в коридор. Не смогла
сдержать нетерпение и схватила вошедшую за рукав мокрого пальто:
- Пожалуйста! Ну пойдем скорее ко мне! Мне очень нужно!
Шурино нетерпение, кажется передается тете Леле и та,
едва переодевшись, появляется на пороге ее комнаты, садится на
кровать, гладит девочку по волосам и тихо спрашивает:
- Ну что? Что случилось?
- Тетя Леля! - выпаливает Шура. - Расскажи мне о папе! Где
он?
- О папе? - тетя Леля смущена, взволнована, но кажется не
очень удивлена. У тебя, детка, был удивительный папа...
- Был!? - вскрикивает отчаянно Шура. - Он что, умер!?
Тетя Леля мнется и морщится, как от зубной боли. Она
пытается что-то сказать, несколько раз начинает фразу, но не
может произнести ничего, кроме каких-то нечленораздельных звуков.
Потом замолкает, тяжело вздыхает и наконец начинает:
- Детка, мы так и не знаем, что с ним. Ты знаешь что-нибудь
об Афганской войне? Она кончилась пять лет назад. - Шура кивает,
хотя, кроме самого словосочетания "Афганская война" она, кажется
ничего не знает. Но слушать объяснения, пока она не узнала
главного, ей невыносимо. - Он был журналистом на той войне и
попал в плен к афганцам. Никто не знает, что случилось с ним
дальше. Может быть, он умер, а может быть и жив, но не может с
нами связаться.
- Но почему!?
- Ох, это политика, это так трудно объяснить - мы бы все
равно почти ничего не узнали, зато бы имели кучу неприятностей.
- Но ведь сейчас все изменилось...
- Ну откуда я знаю, - тетя Леля почти кричит. - Детка, уже
очень поздно, тебе надо спать, давай поговорим об этом завтра - я
постараюсь пораньше придти с работы. Ну успокойся, ну родная, ну
не надо.
Поздно. Волнение слишком велико и выразить его можно только
плачем. Шура рыдает отчаянно, навзрыд, кажется впервые в жизни
оплакивая свое безнадежное одиночество, неожиданно вспыхнувшую
мечту об отце и напряженное ожидание правды о нем, ожидание,
которое так ничем и не завершилось. Тетя Леля гладит ее по
волосам, обнимает, шепчет какие-то глупые слова утешения. Голос
ее начинает дрожать и вдруг она стремительно выбегает из комнаты
и прежде, чем захлопывается дверь, до Шуры доносится протяжный
всхлип, почти такой же горький и отчаянный, как ее собственный.
Шура еще долго плачет, кажется, на плач у нее уже нет сил, а
слезы все льются и льются. Голова гудит и звенит, в ней носятся
обрывки мыслей и фраз и вдруг, непонятно как, они начинают сами
собой складываться в строчки.
Город. Город. Город.
Ночь. Ночь. Ночь.
Темное, темное небо.
Никто не хочет помочь.
Сердце. Сердце. Сердце.
В нем темнота, темнота.
В нем не осталось надежды.
Оно ведет в никуда.
Ночь. Ночь. Ночь.
Она не сверкает огнями.
Ты мне не можешь помочь.
Пропасть лежит между нами.
Сердце. Сердце. Сердце.
Я не боюсь одиночества.
Боюсь я всех вас.
Боюсь этой темной ночью.
Все еще не очень хорошо понимая, что с ней произошло, Шура
встает, находит чистый лист бумаги и записывает то, что
получилось. Изумленно смотрит на строчки и, кажется, не верит до
конца, что написала это сама. Потом гасит свет и снова ложится.
Удивительно, но ей становится не то, чтобы легче, а как-то
спокойней, будто выплеснув боль и горечь на бумагу, она обрела
возможность отдалиться от них. И повторяя про себя "Город. Город.
Город. Ночь. Ночь. Ночь" - Шура постепенно засыпает.
Х Х Х
Следующий день катился как обычно. Шура получила пятерку по
математике и четверку за французский перевод; тетя Бэла ждала ее
дома с обедом; она поинтересовалась отметками, кажется, была не
очень довольна четверкой, хотела что-то сказать Шуре, но
промолчала. Шура довольно быстро разделалась с уроками,
прочла тете Бэле заданное наизусть стихотворение и села смотреть
телевизор. Тетя Бэла опять, по-видимому, была недовольна (если уж
есть свободное время, лучше почитать книжку, а не смотреть
дурацкую мыльную оперу), но опять сдержалась. Шуре было все
равно, что смотреть: она ждала прихода тети Лели. Ждала и
одновременно боялась продолжения вчерашнего разговора.
Тетя Леля подвела. Она вернулась в половине одиннадцатого,
когда никакие разговоры были невозможны: спать Шуре полагалось в
десять, в крайнем случае, в четверть одиннадцатого. Поздно
пришла она и на следующий день, зато через день, когда у тети
Бэлы снова была вечерняя лекция, появилась еще до семи, с
бутылкой фанты и коробкой Шуриных любимых пирожных.
Словно по уговору, они весь вечер болтали о пустяках,
быстро-быстро переделали все дела, поглотили пирожные с фантой,
и еще до девяти Шура оказалась в постели, а тетя Леля - рядом с
ней. Свет был погашен, но Шура чувствовала, как та напряглась в
ожидании вопроса... и сама испугалась спрашивать о тяжелом и
непонятном. Долго молчала, а потом неожиданно для себя самой
спросила:
- Тетя Леля, а папа любил меня?
- Очень любил. - Тетя Леля вздыхает с облегчением. - Он
столько о тебе заботился. Когда ты только родилась, ты была такая
беспокойная и крикливая - по ночам никому не давала спать. Тогда
папа, чтобы дать нам выспаться, уходил с тобой гулять ночью в
парк и гулял там, пока ты не засыпала - иногда по полночи. А один
раз ты не спала всю ночь. Папа потом нам рассказывал, что он
ходил по парку, пока не рассвело и не показались первые люди.
Тогда он сел с тобой на скамейку, а ты лежала в коляске тихая и
серьезная. Папа сказал: "Ты знаешь, мне очень хочется спать, а я
не могу лечь, пока ты не заснешь. Пожалуйста, засни, я очень тебя
прошу." Ты посмотрела на него, закрыла глаза и заснула.
- А маму, маму он любил?
- Любил. - Тетя Леля отвечает уверенно, но с какой-то
совершенно другой интонацией, будто через силу. - Он ее называл
чаще всего не по имени, а "красавица" - она ведь действительно
была очень красивой. После свадьбы он нес ее на руках от нашего
подъезда до самой квартиры - четыре этажа пешком. А ведь папа был
не такой уж сильный - высокий, стройный, тоже по-своему красивый,
но худой и совсем не мускулистый, однако если уж он ставил себе
цель, то добивался любой ценой. И так любил целовать твою маму -
они могли начать целоваться в любой момент - за обедом, в
транспорте, над твоей коляской, в середине разговора...
- Но почему же ...? - вопрос не задан, но он и так ясен.
- Это такая длинная история, и совсем не для детей.
- Нет, - упорствует Шура. - Расскажи.
- Ну хорошо, - тетя Леля опять вздыхает. - Только
постарайся понять - хотя так это сложно, и нам, взрослым, не под
силу. Так вот, твой папа был удивительным человеком - очень
талантливым, лучшим студентом на курсе, где они с мамой учились.
А еще он был "не такой как все" - так он сам про себя говорил.
Ему было все равно, что думают о нем другие. Он никогда не делал
ничего, потому что так принято или так полагается - ему на это
было наплевать. Жил так, как сам считал нужным и не слушал ничьих
советов. А хотел он стать великим писателем и считал это главным
в своей жизни. А твоя мама, наверное, так и не смогла его до
конца понять и принять. Ей казалось, что если папа талантлив,
значит, у него будет хорошая работа, деньги, почет и уважение, и
у нее с ним будет легкая и счастливая жизнь. А его планы стать
писателем, по-моему, вообще всерьез не воспринимала. Но все
оказалось совсем не так, как она думала.
Когда мама с папой поженились, папа переехал к нам - сам он
был не из Москвы и до свадьбы жил в общежитии. Тетю Бэлу и
дедушку - он тогда еще был жив - он раздражал и часто шокировал.
- Почему?
- Ну я же тебе объяснила - он почти никогда не вел себя так,
как им казалось правильным, у него были ужасные манеры, ну и
вообще... поймешь, когда сама замуж выйдешь. Короче говоря, папа
был для них чужим, но они терпели, потому что видели, как он
предан маме, а потом и тебе. А потом... потом все это очень
быстро кончилось.
Дедушка умер от инфаркта, когда тебе было два месяца. Сразу
же стало трудно с деньгами - а папа был уже на последнем курсе.
Тетя Бэла из кожи вон лезла, чтобы найти ему хорошую работу,
просила, интриговала, использовала дедушкины знакомства - в конце
концов нашла - референтом в министерстве.
- А что это такое?
- Бумажки готовить, переводить немного - ничего особенного,
зато хорошие перспективы - поездки за границу, возможности
подработать, ну и еще много всякого - ты об этом сейчас мало что
знаешь. В общем, когда все было, наконец, устроено, папа
категорически отказался. Он сказал, что получил филологическое
образование, чтобы стать писателем и не собирается всю жизнь
вертеться как белка в колесе, зарабатывая деньги - ему нужно
время для творчества. Тетя Бэла рассвирепела и заявила, что не
собирается держать дома нахлебника - папа обязан содержать жену и
ребенка. Тогда папа нашел работу дворника и через несколько дней
сказал, что все устраивается: ему дают комнату, куда он
переезжает с мамой и тобой, мама идет доучиваться, его зарплаты и
маминой стипендии хватает на жизнь, и у него остается много
времени, чтобы писать... На этом все и кончилось.
- То есть, как кончилось?
- Мама испугалась. Она так с тобой намучилась, пока ты была
грудной - недосыпала, смертельно уставала, волновалась - ты очень
много болела. У нее не осталось сил ни на какие перемены - она
испугалась безденежья, отсутствия помощи родных и привычной
удобной квартиры. Так что папа ушел один. Сначала он часто
приходил к тебе, приносил деньги, старался чем-то помочь, но
скоро тетя Бэла перестала его пускать. Ни она, ни мама не
простили его.
- А папа стал великим писателем?
- Он два года писал большую статью о современной поэзии.
- Целых два года одну-единственную статью!?
- Да, вот так трудно и медленно он писал. Когда кончил,
хотел ее издать в каком-нибудь журнале, но никто не стал
печатать. Говорили, что талантливо, но очень сложно. Что так не
пишут. Что ничего нельзя понять - а папа считал, что если читать,
вдумываясь в смысл каждой фразы, то все станет ясно.
Тогда папа начал писать роман. Но у него долго ничего не
получалось. Он решил, что для романа у него не хватает жизненного
опыта и что надо изменить жизнь и поехать туда, где можно этого
опыта набраться. Устроился внештатным корреспондентом в газету и
взял командировку в Афганистан. Дальше ты знаешь.
- И совсем ничего не осталось, кроме одной статьи?
- Ну, еще стихи студенческие.
- Прочитай мне.
- Я не помню. Да ты ничего и не поймешь.
- Все равно прочитай!
- Ну ладно, одно, кажется, помню. Это твоей маме, вскоре
после свадьбы.
Я живу ожиданием в мире,
Где доверье давно не в цене
И нелепо стоишь оттопырясь,
Хоть и платишь за это вдвойне.
Ну а ты, ну а ты - не устала
Это чудо напрасное ждать?
Начинаешь все время сначала
И немеешь, и веришь опять.
- Еще прочитай.
- Ну я правда больше не помню. Я постараюсь вспомнить и
тебе в другой раз прочитать. А теперь пора спать. Спи детка, уже
очень поздно.
Тетя Леля целует Шуру и торопливо уходит, как будто бы
боится продолжения разговора. Шура остается наедине с мыслями,
которые не дают ей заснуть. Она ворочается, пытается считать в
уме, но ничего не помогает. Тогда Шура решает почитать про себя
стихи и тут же начинает думать о папиных. И вдруг вспоминает то,
что сложилось у нее несколько дней назад. Неужели это тоже стихи?
Или просто рифмовки, вроде тех, что они читают в школе,
поздравляя учителей с праздниками - их сочиняют родители, а Шура,
старательно их разучивая, всегда в душе смеется над ними? Или
все-таки стихи, как у папы? А вдруг получится еще!? Надо
попробовать.
И опять необъяснимо для нее самой появляются слова и
строчки. О чем они? И почему сложились именно такие и именно
сегодня? Не в силах ответить самой себе, Шура записывает
придуманное и быстро засыпает. И почти на грани сна и яви вдруг
четко понимает: она забыла спросить у тети Лели что-то очень
важное, может быть, самое главное. Шура пытается вспомнить, что
же именно, но не успевает и проваливается в сон.
Я иду по улице пустой.
Небо серое над головой.
Никого на улице нет.
Никто не шлет свой привет.
Я отхожу в сторонку.
Рядом только ворона.
И вдруг я вижу свет -
Яркий, удивительный цвет
Красивый, нежный цветок.
Как от меня он далек.
Как возвышен и чист,
Как зелен его лист.
Но он далек от меня,
Я живу среди серого дня.
Х Х Х
Утром, проснувшись, Шура сразу поняла, о чем она не
спросила накануне тетю Лелю. Но времени на разговор не было,
оставалось ждать следующего случая. Шура интуитивно
догадывалась, хотя не отдавала себе в этом отчета, что случай
этот представится, когда у тети Бэлы опять будет вечерняя
лекция. Так оно и случилось.
- Тетя Леля. - Шура сгорает от нетерпения. - Расскажи мне
сказку о бурстиках.
- Да, действительно, была такая сказка - о бесконечной
дороге. Но я уже ничего не помню, - смущенно улыбается тетя Леля.
- Как не помнишь?! Ты же мне ее рассказывала! Я должна -
понимаешь, должна знать, что там происходило. - Шура почти
плачет. Ей кажется, что вспомни она сказку - и она поймет что-то
необычайно важное, от чего жизнь ее сразу изменится к лучшему.
- Ну прости меня, прости детка, я правда забыла. Но я
вспомнила кусок папиного стихотворения - хочешь, прочту? Только
я начало не вспомнила.
Шура безмолвно кивает и тетя Леля читает.
...И гул полноты погруженья,
И музыки власть и смятенье,
И сладкая боль обнаженья -
Внезапно, не зная стыда.
Чирикал, любил, ущемлялся,
Вверяясь во всем естеству;
Неведомый трепет старался
Унять, передав наяву.
Казалось, что сил не хватило,
Но вижу и верю в свое.
И все это было и било
И вложено мной в бытие.
Это прощальные стихи, перед отъездом в Афганистан.
- Зачем он уехал, зачем? Почему не подумал обо мне?
- Не надо так... - тетя Леля запнулась, а потом вдруг
сказала: - не надо, Бурстик. Я уверена, папа всегда любил и любит
тебя. Знаешь, когда ты еще не родилась, папа уехал в горы, в
поход и присылая оттуда письма маме, вкладывал листки с рисунками
и текстом печатными буквами - для тебя. Он хотел, чтобы ты
подросла и узнала про то, какими он видел горы. Не суди папу -
такова его дорога.
- Бесконечная?
- Наверное, да...
- А моя...?
- Ее можешь знать только ты сама. Ну ладно, спи... Бурстик.
Шура остается одна и пытается представить горную дорогу,
которой шел папа. Что он видел на своем пути? Снежные вершины?
Скалы? Горные реки? Водопады? И вновь рождаются строки.
И только изредка мелькнет
В седой ораве шумных вод
Последний блик, чей светлый лик
Уже совсем давно поник.
О, водопад, ты силе рад.
Остановись, не сыпь свой град.
Твой пенный рев несется в ров.
Ты так жесток, но одинок.
Х Х Х
На следующий день тетя Леля уехала и Шура осталась наедине
со своими стихами, мыслями о папе и бесконечной дороге. Тетя
Леля уехала в Свердловск, к дяде Леше, своему другу. Они живут в
разных городах и чтобы выбраться к нему на несколько дней, тетя
Леля набирает на работе отгулы. А дядя Леша не может переехать к
ним в Москву, потому что в Свердловске у него - рок-группа. Шура
видела его год назад, когда он выступал в Москве и тетя Леля
взяла ее на концерт.
Они долго добирались до клуба где-то на окраине Москвы. В
зале их окружали в основном молодые плохо одетые длинноволосые
парни. Шура почувствовала себя среди них очень неловко, да и
аккуратная тетя Леля тоже выглядела здесь чужой. Когда появились
исполнители, она показала ей дядю Лешу. Он тоже был в драных
джинсах, майке-безрукавке и с длинными спутанными волосами,
только лицо у него было усталое и немолодое. Загрохотала музыка,
зал взревел и зрители рядом с Шурой стали размахивать руками в
такт музыке. Дядя Леша носился по сцене, выкрикивая слова песни.
Иногда он хватал подставку для микрофона и зачем-то размахивал
ей наперевес. Оглушенная музыкой и ревом вокруг, Шура, как ни
старалась, не могла разобрать ни слов, ни мелодии. Она взглянула
на тетю Лелю и в глазах ее увидела тот же казавшийся ей
безумным азарт, что и у других зрителей. Шура подумала, что тете
Леле тоже, наверное, хочется кричать и бесноваться вместе со
всеми, но неудобно. Уже на третьей песне Шура совсем устала,
перестала хоть что-либо воспринимать и с нетерпением ждала,
когда же все кончится.
Наконец, объявили перерыв. "Ну как?" - спросила тетя Леля с
сияющим, разгоряченным лицом. Но посмотрев на девочку, сразу
сникла и тихо сказала: "Ладно, поехали домой". "Но как же, еще
ведь не все" - пыталась возразить Шура. "Да я это десять раз на
репетициях слышала". "А дядя Леша придет к нам в гости?" "Нет" -
грустно ответила тетя Леля, и было в ее голосе что-то, что
заставило Шуру отказаться от вопросов, вертевшихся в ее голове.
Больше она дядю Лешу не видела, хотя тетя Леля довольно часто
ездила к нему в Свердловск.
Кажется, никогда еще Шура не тосковала так по тете Леле.
Каждый вечер она представляла себе, как они разговаривают о
папе, как узнает она что-то очень важное, от чего уходит
непонятное беспокойство, все чаще овладевавшее ею. Чтобы хоть
как-то с этим беспокойством справиться, она думала о бесконечной
дороге, которая уже давно вышла из гор и идет вдоль моря. Море
Шура представляла себе гораздо лучше (о горах он только читала, а
на море несколько раз была в детстве) и стихи складывались легче.
Прозрачная вода шумела в море.
Казалось бы, что на таком просторе
Она была бы поспокойней, но она,
Хотя ее душа нам всем и не видна,
Но сердце изумрудное все пенной силой блещет,
А волны плещут, плещут, плещут...
Дни, заполненные школой, уроками, отметками, пустой
болтовней и надоевшими обязанностями, длились невыносимо долго и
скучно. Иногда Шуре начинало казаться, что весь ее привычный мир
- лишь затянувшийся сон, а настоящая жизнь - там, на бесконечной
дороге. Ей хотелось поделиться этим новым, открывшимся ей миром,
с тетей Лелей (а может быть, даже с дядей Лешей), а ее все не
было и не было. И вот, наконец, последний день. Ночью она должна
вернуться.
Х Х Х
Той ночью она спала беспокойно. Сквозь сон ей чудился звонок
в дверь, радостные возгласы тети Бэлы, бульканье кипящего чайника
и обрывки непонятного разговора.
- Запрос Красного Креста... прошло три года... ты написала,
что девочка погибла вместе с матерью... мы так ничего и не
узнали... невозможно... мы должны...
- Нет! Нет! - это кричит всегда такая спокойная и
выдержанная тетя Бэла, и от крика Шура окончательно просыпается.
Это не сон, и на кухне действительно идет странный разговор,
который совершенно не предназначен для чужих ушей. Но спорящие,
кажется забыли обо всем на свете, и их громкие голоса слышны так,
будто они совсем рядом с Шурой.
- Хватит с меня того горя, что он нам уже принес. Твой отец
умер, не прожив с ним рядом и года. Марина осталась одна с
ребенком. До сих пор не могу себе простить, что не настояла на
аборте, а согласилась на этот дурацкий брак. Они оба были бы живы
и здоровы...
- Но он нужен девочке...
- А что он сможет ей дать? Он умеет только увлекать
красивыми идеями, которые ломают людям жизнь. Не смотри на меня
так, я же знаю, он и тебя ими заразил. Ты любила его, любила даже
сильнее, чем Марина, правда он видел в тебе лишь младшую сестру
жены. И Лешу своего выбрала, потому что похож на него - такой же
никчемный, но с красивыми идеями.
- Нет это ты поломала мне жизнь - ты не даешь нам
пожениться, требуешь, чтобы я жила с тобой, а Лешу даже не
хочешь видеть.
- Ольга, не смеши меня. Может быть, твой Леша предлагал
тебе руку и сердце? Нет, дорогая, ты его вполне устраиваешь в
качестве любовницы. Самостоятельная, обеспеченная - еще и ему
денег временами подкидываешь, я же знаю, да еще в другом городе -
надоесть не успеваешь. Твой Леша ничтожество и ты это прекрасно
знаешь.
- Не смей! Он талантливый, он музыкант и поэт!
- Ну да, а еще пьяница и бездельник, который сам себя не
может прокормить. Хорошо еще, если он не колется.
- Зато он живет так, как считает правильным, а ты меня
заставила отказаться от любимой работы и пойти в эту проклятую
фирму. А мне так нравилось в школе, и дети меня любили, и вообще
это были лучшие годы в моей жизни.
- А как иначе мы могли прожить? На мою доцентскую зарплату
и твою учительскую? С нынешними ценами? Ты же сама все прекрасно
понимала, когда уходила из школы. И не надо на меня сваливать,
это было твое решение и другого выхода не было. По крайней мере,
сейчас у тебя есть деньги на билет к своему Леше, а останься ты в
школе, вы бы вообще не могли видеться!
- Все равно, это ты, ты во всем виновата! Ты всегда все за
нас решала - и за меня, и за Марину. Мы всегда жили по твоей
указке, а теперь ты хочешь так же все решать за Шуру. - дальше
все тонет во всхлипываниях.
- Девочка моя, ну успокойся. Ну прости меня, я наговорила
лишнего. Я же люблю тебя, у меня никого нет, кроме тебя и Шуры.
Я тебе так благодарна, что ты со своей работой даешь нам
возможность прокормиться и вытянуть девочку. У нас же все хорошо,
мы все друг друга любим. Шура такая замечательная растет - и
учится хорошо, и послушная, и трудолюбивая. Вот увидишь, она
вырастет и будет счастлива. А станет полегче с деньгами,
вернешься в школу или найдешь другую работу по душе. Ну
пожалуйста, не надо больше плакать.
Всхлипывания постепенно затихают и Шура вскоре засыпает.
Наутро голова у нее тяжелая и она никак не может понять, был ли
ночной разговор на самом деле или он лишь почудился ей.
Х Х Х
Разговор с тетей Лелей начался только через несколько дней.
После той странной ночи она ходила бледная и молчаливая, и Шуре
почему-то было страшновато подступаться с разговорами или
расспросами. Но слишком много надо было сказать и выяснить,
чтобы долго терпеть.
- Тетя Леля, а ты любила моего папу? - тетя Леля,
склонившаяся над Шурой которая лежит в постели, медленно встает и
отходит к окну. Долго-долго стоит спиной к Шуре, потом опять
садится на кровать, но сидит прямая, как палка, пряча лицо в тени
от настольной лампочки.
- Значит, ты слышала. Что ж, может быть, это судьба. Да,
любила и, наверное, до сих пор люблю. И очень рада, что он
встретился мне в жизни - потому что это, наверное, самый лучший
и самый интересный человек, которого я знала. Только пожалуйста,
больше ни о чем меня не спрашивай. И ни с кем больше о папе не
говори. Поверь, это очень важно. Я тебе потом сама все объясню.
Пожалуйста, потерпи. Хорошо?
Тетя Леля пытается улыбнуться, но улыбка кривая и
неестественная. Потом она склоняется к Шуре, шепчет ей на ухо
"Бурстик" и сразу же уходит, оставив девочку в полном
замешательстве. Вопросы роятся в голове, но теперь она не знает,
где искать ответ.
Х Х Х
Странная жизнь началась с тех пор. Тетя Бэла была почти
такая же, как всегда. Только чуть жестче звучал ее голос, когда
она интересовалась Шуриными отметками или планами тети Лели, а
еще Шура порой ловила ее напряженный взгляд, полный, как ей
казалось, непонятной боли. Если Шура перехватывала такой взгляд,
тетя Бэла сразу же отворачивалась и начинала неестественно
громким голосом говорить о каких-то делах.
Тетя Леля еще больше, чем раньше, пропадала на работе,
приносила переводы домой, часто уезжала в Свердловск и почти
каждые выходные куда-нибудь исчезала. А иногда вдруг приходила с
работы рано, приносила кучу вкусной еды и изо всех сил старалась
казаться веселой и оживленной. В такие дни она могла потащить
Шуру в магазин и накупить ей модных тряпок или повести ее в
театр, по дороге рассуждая о том, что вредно все время сидеть за
учебниками и надо больше развлекаться. А один раз торжественно
подарила Шуре плейер и внушительную сумму денег на кассеты.
Шура одинаково безучастно реагировала на строгость тети Бэлы
и подарки тети Лели, на хорошие и на плохие отметки, на редкие
звонки школьных подружек и упреки учителей. Она все дальше
уходила по своей бесконечной дороге в тот мир, который она
старалась воплотить в стихах. На этой дороге - Шура точно знала -
ее ждет что-то очень важное и хорошее. И она ждала, смутно
предчувствуя радость, к которой трудно, но верно приближалась.
В моей душе какой-то мрачной
Сидит чертенок. Смачно
Он направляет всю меня
Искать зеленого огня.
Где? Не могу его найти.
Мне надо ль за море идти?
А может он в моей груди?
Но сколько руку не клади
Ты не возьмешь лишь одного -
Огня зеленого - его, его.
И сколько не искала,
Искать его трудней лишь стало.
И может он хоть в небе реять
И не давать себя лелеять.
Люблю я лес под сенью туч.
Не нужно мне высоких круч.
Люблю я луч, зеленый, светлый.
Он ласковый и незаметный.
Пусть солнца нет, но он плывет
По глади светло-серых вод
Его не видит он, не видишь ты,
А лишь трава, кусты, цветы
И я. Я вижу луч, люблю его.
И не было б в лесу без света ничего.
А счас прекрасный лес - без солнца он,
Но все равно могуч он и силен.
И луч зеленый ласково скользит,
Чего-то он хорошее цветочкам говорит.
Люблю я волны запыленные -
О изумрудные, изнеможденные,
Прекрасные - на берег выплывая
И радостно со мной играя,
Кидают пену серебристую,
Даря улыбку мне лучистую.
Так весело они смеются.
То разольются, то сольются,
То искорками разбегутся,
То снова вместе соберутся,
То в дальне море убегут,
То снова все ко мне идут.
Но что я им - да на таком просторе
Волны бегут обратно в море.
А дорога все длилась, и Шура все шла по ней, и однажды она
начала писать поэму.
На летнем утреннем рассвете
Подобно огненной комете
Взлетают маленькие, золотые
Комочки завитые.
Что это? Это облака.
Они плывут издалека,
Они играют и смеются,
Они несутся и несутся...
Вот облачко какое-то плывет
По глади солнечных лазурных вод.
Что говорит, что чувствует оно?
Живет оно на свете мало иль давно?
Оно для счастья ль рождено?
И дружит с птицами или живет одно?
Когда-то родилось на свет
(Таких чудес на свете нет)
Малюсенькое облачко. Оно
Было игривое. Ему это дано.
(Хотя другим степенным облакам
Не суждено понять веселый тарарам).
Так вот, оно резвилось
И тут в его душе желанье поселилось.
Оно смотрело на моря и океаны,
Смотрело и на вязы, на каштаны,
Смотрело на людей и города,
Смотрело, и смотрело, и тогда...
Оно решило на землю спуститься
И песенкой веселой обратиться
И радовать, и радовать людей,
Чтоб людям в жизни стало веселей.
И вот все получилось.
И в песню превратившись,
Летит оно. Красивый звук
Обрадует ну просто каждый слух.
Что раньше было облачком,
Теперь несется светлячком
Надежд и радостей. Она -
Мелодия, хотя и не грустна,
Но так протяжна, мелодична,
Имеет скромное величье.
И к облачку, когда-то шаловливому,
Прибавился еще и звук красивый.
На этом месте Шура застряла. Она никак не могла понять, что
должно быть дальше. Острее, чем когда-либо, она чувствовала, как
одинока, как нужно ей обязательно рассказать кому-нибудь о том,
что с ней творится, поделиться своими стихами, услышать слова
любви и поддержки. Ее дорога зашла в тупик...
И тогда Шуре приснился сон - такой удивительный, что она
опять не могла понять, не перепутался ли он с явью и что
происходит во сне, а что - на самом деле.
Приснились Шуре бурстики - маленькие добрые существа,
напоминающие одновременно мягкую, пушистую ожившую игрушку и
хоббитов из любимой Шуриной сказки. Они отправились в путь по
бесконечной дороге, полной преград и опасностей. Бурстики
переправлялись через бурные реки, поднимались на высокие горы,
пугались и возвращались обратно, отставали, чтобы отдохнуть. И
только несколько из них упрямо шли вперед, преодолевая все новые
препятствия. Один из них был бурстик-Шура. Вот их осталось только
двое, вот отстал последний товарищ-бурстик, чем-то неуловимо
похожий на тетю Лелю. Он присел без сил у края дороги и мог
только помахать вслед своему другу... А впереди сгущались
сумерки, гремел гром, надвигалась гроза, а дорога шла через
темный лес, полный страшных звуков и шорохов...
Вдруг из за поворота дороги показался еще один бурстик. Он
обнял бурстика-Шуру и пошел рядом с ней. Они шли рядом, взявшись
за руки и им совсем не было страшно. Гроза отступила, лес ласково
шумел и вскоре дорогу осветил яркий луч. Они приблизились к
чему-то невыразимо прекрасному, светлому и доброму. Сейчас
они вступят туда. Шура сделала шаг, услышала, как кто-то зовет ее
"Бурстик" и... проснулась.
Рядом с ней сидел папа.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Рассказ, который вы прочитали, представлен в Самиздате под
псевдонимом. На самом деле у него три автора. Он появился благодаря
трем девочкам. И создавался он тоже трижды. Все эти совпадения
неслучайны.
Героине "Бурстика" десять лет. И задуман его мой отец Владимир Барлас
(1920-1982) в середине 50-х годов, когда столько же было моей старшей
сестре Лиде. В его основе - события и переживания, связанные с
разводом и разлукой с дочерью. Тогда "Бурстик" носил подзаголовок
"сказка", потому что параллельно с реалистической частью должен был
развиваться сюжет сказки о Бурстиках.
В то время, придумав рассказ-сказку, отец не написал ни строчки, он
только рассказывал его и не один раз. Рассказывал и своей доброй
знакомой И.Я.Кленицкой, которая позднее записала то, что запомнила.
Возвращение к "Бурстику" произошло в 1962 году, когда было написано
начало (3-4 страницы) и составлены планы дальнейшего развития
сюжета. Ключевая сцена из написанного - встреча отца с трехлетней
дочкой (только она и эпиграф вошли в окончательный текст в неизменном
виде, точно так как были написаны отцом). Как раз три года было тогда
мне. Думаю, что какие-то впечатления, связанные с моим детством, и
послужили толчком для возвращения к давно задуманному сюжету.
Много лет спустя, в 2000 году я неожиданно для себя написала
продолжение и окончание "Бурстика", пользуясь воспоминаниями
И.Кленицкой и имевшимися набросками. Конечно, основное пришлось
придумать заново, перенести действие в другое время, так что рассказ
получился совсем не таким, каким был задуман много лет назад.
Только некоторое время спустя я поняла, почему я вдруг взялась за
"Бурстика" и сделала это именно тогда: десять лет (возраст героини)
было тогда моей дочери Свете (Светлане Бардиной). Так что "Бурстик"
стал моей неумелой попыткой разобраться в драмах ее десятилетия (хотя
к сюжету они не имели никакого отношения). Кроме того, ее стихи,
написанные в то время, стали необходимой частью рассказа: они
составили его второй план вместо сказки, сюжет которой оказался
утерянным безвозвратно. А у рассказа появился третий автор,
представляющий третье поколение одной семьи.
Татьяна Барлас