Великий Цверцерион Цула, Властитель Судьбы Марса, возлежал на троне, отлитом из благородной багряной меди, в зале, высеченном из надёжного тёмно-серого базальта, смотрел на выступавших перед ним комедиантов-сабельников и хмурился. Уже не один из актёров, наткнувшись на каменный взгляд императора, мысленно прощался с метрополией и готовился к высылке в отдалённые колонии. Великий Цула не казнил не угодивших его вкусу деятелей искусств, это было известно всем. Он отправлял их в провинцию.
Правда, несколько раз за время правления императора подобный остракизм приводил к некоему культурному, с фрондёрским уклоном взрыву: на далёком горизонте вспыхивала новая звезда, а то и целое созвездие, сочинялись вольнодумные и небесталанные стихи, на тихих доселе улочках распевались смелые песенки, в маленьких подвальчиках на головы перепугано-восторженных зрителей политические остроты сыпались, как конфетти из хлопушки.
Народная молва хранит легенду, будто бы на одном из таких представлений инкогнито побывал сам Цверцерион Цула. Говорят, Властитель много смеялся, остался очень доволен и послал исполнителю главной роли перстень со своей руки. Говорят также, едва бойкий премьер примерил драгоценный подарок, как он тут же зашатался, схватился за сердце, упал на пол гримёрной, где и скончался в страшных муках. Ещё говорят, будто бы вся чешуя осыпалась с мёртвого тела актёра за несколько минут, как песок осыпается с высушенного панциря цирлинской черепахи. Ну, так это только досужий флуд простого народа, которому всегда хочется прикоснуться к Великому хоть бы и мысленно; например, сочинив про него очередную страшилку.
Так или иначе, никому не улыбается стать причиной неудовольствия сильнейшего мира сего, и разыгрывающие представление нервничали. Всё жёстче звучали удары клинка о клинок, всё пронзительней надрывались трубы, тревожней щёлкали трещотки, в нежном голосе флейты появилась надрывная нотка. У одного из молодых танцоров дрогнула рука, и саблей он срезал кончик полы разноцветного халата своей партнёрши - нечто немыслимое для того, кого готовили к этому выступлению добрую сотню лет.
Однако напрасно нервничали артисты. Император не придавал выступлению ровно никакого значения. Пятьдесят марсиан салютовали ему, кружась пёстрыми волчками в сложнейшем орнаменте из яростных атак, ложных выпадов и элегантных уходов из-под удара, а перед Цверцерионом Цулой волновалось и шумело море соседней планеты, Земли.
На побережье земного моря земной женщиной был рождён тот, из-за кого сейчас хмурился Властитель. Седьмого таргелиона появился на свет Аристокл - в праздничный день, в праздничный день же и умер. Но в этот краткий миг между рождением и смертью - земной смертью - успел сказать широкоплечий Аристокл, что поэт должен творить мифы, а не рассуждения, и что можно ответить на любой вопрос, если вопрос задан правильно, и что судьба - путь от неведомого к неведомому, и ещё про глупца - что глупца можно узнать по двум приметам: он много говорит о вещах, для него бесполезных, и высказывается о том, про что его не спрашивают.
Давным-давно, когда Цверцерион был молод, ещё не был императором и Властителем, и его переполнял интерес к жизни, путешествия на Землю составляли едва ли не самую важную часть развлечений принца. Впрочем, в юности этим грешил едва ли не каждый марсианский патриций. Какие только заказы не выполняли художники по земноформам: от самых простых - антропос c головою крокодила, белый бык с загнутыми рогами в виде полумесяца, лебедь-переросток, мохнатая горная обезьяна с большими ступнями, до более сложных; некоторые пожелания клиентов поначалу - только поначалу! - казались мастерам технически невыполнимыми - например, пылающий терновый куст или дождь из золотых монет.
Цверцерион же, даже в молодые годы был склонен к простоте, граничащей с аскетизмом. Собираясь на Землю, заказывал он всегда одну и ту же личину, не слишком гармоничную, но и не отталкивающую - не высокий и не низкий, лицо не умника, но и не простофили, а манеры императора принц Цула не прятал никогда.
Много лет слушал Цверцерион Аристокла, внимал ему в садах Академа, следовал за ним в Египет и Кирену, брёл рядом среди камней и лавы Сицилии, в Сиракузах выкупил мудрого, но беспечного философа из рабства, а когда для Аристокла настала пора ухода, вырвал того из объятий смерти, погрузил на корабль и отвёз на Марс, где в борьбу за бренное земное тело вступили имперские техники, искуснейшие в Солнечных мирах.
Три столетия были потрачены на то, чтобы вернуть философа к полноценной жизни, и, наконец, это удалось. Марсианские кудесники были счастливы - принц пообещал собственноручно снести им головы, если техники не смогут доказать, что эту часть своего организма они используют по назначению.
Из тысяч слоёв паутины жука-восьминога была создана серебристая трепещущая лёгочная ткань, из лоскутов живого металла, растущего в подземных лабораториях, было сшито новое сердце, готовое без устали качать преображённую кровь. Всё было заменено, подлатано, и особенно бережно, невесомым касанием технологий, граничащих с волшебством, был поддержан мозг Аристокла, ради которого и было всё затеяно.
Принц Цула остался доволен - отличную игрушку создал он для себя.
Земле осталась философия, Марс же заполучил и философию, и самого философа.
Как-то, ещё на родине, высказался Аристокл в том духе, что Время уносит все, длинный ряд годов умеет менять и имя, и наружность, и характер, и судьбу. И вот, когда у обоих в запасе была не одна сотня лет, принц намеревался поспорить с землянином: уж он-то, Цверцерион Цула, не изменится никогда!
Ныне же, когда принц стал императором, а времени прошло столько, что, казалось, Фобос и Деймос устали возноситься на розовый марсианский небосвод, сумерки тёмным туманом вползли в долину жизни Аристокла. Все марсианские подарки, работавшие доселе с точностью часового механизма, замедлили свой ход, и лучшие учёные красной планеты признали, что не в их власти продлить жизнь императорскому любимцу. Философ угасал, и от этого Цверцерион был более обычного грузен поступью и пасмурен взором.
В нарастающем недоумении прислушивался к себе император и становился всё более мрачен. Что-то свило гнездо у него внутри. Свило гнездо и сидело тихо-тихо, только воздуха в груди становилось всё меньше, потому что начал догадываться император, что проиграл он спор, и проиграл его давно: и имя его поменялось, ибо никто из живущих в эти дни не называл его по-приятельски ласково "Церио", и наружностью он мало напоминал того, стройного юного принца, седьмого в очереди на престол, никак не ожидавшего багряной меди в зале из серого базальта. Да и характер императора претерпел такие же метаморфозы, каковые поджидают крепкий жёлудь, удачно втоптанный диким кабаном в пахучую лесную почву.
Но более всего угнетала императора подлая мысль, с недавних пор неодолимо посещавшая его в часы ночных раздумий, что не игрушку теряет он, не забаву и не прихоть Властителя, а единственное существо, которое, не солгав ни разу, сможет назвать другом, ибо отважен душой был Аристокл настолько, что не боялся быть открытым нараспашку всему звёздному миру и на всесильного Цверцериона смотрел как на равного. Недаром очаровательная сумасбродная умница Марциза, будучи в фаворе у императора, упорно пыталась извести хрупкого землянина.
Да, Марциза... ах, какая бы из неё получилась императрица!
Цверцерион усмехнулся.
Прелестная женщина, воистину прелестная. Многие называли её абсолютно сумасшедшей, но у Цверцериона на всё был свой взгляд. Как это иногда случается и с лучшими из нас, Марциза слишком поздно родилась, думалось Цверцериону. Ей бы стоять у колыбели Империи, сшивая на живую нитку окровавленные земли и страны, расправляться с непокорными короткими взмахами алмазных когтей, варить неугодных в весёлом янтаре кипящего масла, сбрасывать связанных мятежников в седые заросли удушающей травы... из рваной плоти и обглоданных костей воссоздавать силу и славу Марса... бедняжка Марциза, как она разминулась со своей судьбой!
Цверцерион Цула всегда видел Марцизу такой - вынужденной растрачивать себя по пустякам воительницей прошлого, по чьей-то нелепой прихоти закинутой в наше жалкое время... да, в наше жалкое время, когда постная дипломатическая сдержанность значит больше, чем старая добрая битва. Он и сам иногда чувствовал себя пойманным в сети политических условностей, поэтому после третьего покушения на Аристокла император простился с Марцизой, отпустив без причинения какого-либо ущерба, и она, насколько ему было известно, продолжала беззаботно предаваться своим жестоким и рискованным играм.
... От блужданий по пескам памяти Цверцериона отвлёк старик архикуратор, который приблизился к трону, почтительно пригнув шею и стигмообразно изогнув хвост, в точности, как то было предписано этикетом. Он не стал обращаться к императору первым и лишь дважды кашлянул, обозначив своё присутствие. Цверцерион подавил зевок, склонил голову и разрешил архикуратору изложить дело, приуготовившись терпеливо выслушать очередную скучнейшую хозяйственную просьбу.
Вместо этого Церсис Шмерц, приподнявшись на цыпочки, чтобы императору было удобней слушать, стал рассказывать Цверцериону невероятную историю о том, как недели две назад в отдалённых покоях дворца по ночам стало происходить нечто странное: вещи, по незыблемой традиции находившиеся на строго определённых местах, начали перемещаться и пропадать. Круглая бронзовая чернильница, принадлежавшая ушедшему Властителю Циаму Скрытному, была извлечена рабом, подметавшим пол, из-под шкафчика для курительных принадлежностей, серебряное стило царственной супруги ушедшего императора, Миацензы Дерзкой, исчезло и не нашлось. Ожерелье же из зелёных фосфожемчужин, снятое с мёртвой меркурианской принцессы после исторической битвы при Энциамоне, было вынуто из шкатулки, в которой хранилось, сброшено на пол и повреждено. Несколько жемчужин так же не было найдено, не смотря на то, что каждый из дворцовых служителей, проходящий по ведомству архикуратора, был подвергнут самому строгому допросу с применением шлема правды.
Шмерц, щуря слезящиеся узкие глазки, ещё некоторое время нудно перечислял обнаруженные пропажи и несуразности, жаловался на порчу гобеленов и мебели, пока Властитель не прервал его и не приказал следовать за собой.
Император тяжело поднялся со своего ложа. Музыка предсмертно взвизгнула и смолкла. Танцоры бросились ничком на каменные плиты. Музыканты остались стоять, почтительно склонив головы - высочайшим повелением им было даровано такое право. Тревожная рябь прошлась по рядам вельможных царедворцев.
Зал замер.
Цверцерион, ни на кого не глядя, коротким движением когтистой лапы в перстнях распустил собрание.
Аристокла он нашёл в Аметистовом саду. Все дорожки сада сходились в центре, там, где изогнутые арки каменных деревьев сплелись, закрывая небо и образовывая обширный грот. Философ сидел в самодвижущемся кресле, сконструированном специально для него. Его взгляд был поднят вверх и медленно скользил по хрупкой хаотичной паутине аметистовых ветвей, мерцающих пурпурными огоньками.
Цверцерион Цула приблизился, встал позади кресла и некоторое время молча наблюдал за Аристоклом, затем склонился к его уху и спросил:
- Что такого ты увидел важного, что вот уже долгое время не отрываешься от созерцания?
Тот ответил не сразу, потом, рассеянно улыбнувшись, сказал:
- Зная, что за всё надо расплачиваться, и чаще всего самым дорогим - временем собственного бытия, поневоле начнёшь задумываться, чем же в таком случае придётся расплачиваться за лишние столетия... Я пытаюсь представить себе ту таинственную пещеру, которая веками томится в ожидании моей души и веками обманывается в ожиданиях, но вскоре дождётся желанного гостя... Будет ли она хороша собой и украшена милыми огнями, как та, в которой я сейчас нахожусь? Буду ли я угадывать небо за каменным сводом, или безразличная могильная плита сверху станет мне наказанием за столь длительное опоздание?
- В любом случае мы давно пришли к выводу, что душа есть нечто бессмертное. Вопрос в том, будут ли волновать твою бессмертную душу небо и могильные плиты, - вкрадчиво возразил Цула, - Случится неизбежное, и не всё ли равно, что мы думаем по поводу финала, когда этот самый финал уже поднимается по ступеням нашего дворца или перешагивает лужу у двери нашей хижины? - Он переместился движением, неожиданно плавным для такого внушительного туловища, и оказался перед лицом антропоса. - Имеют ли смысл твои рассуждения? Не кажется ли тебе, что осталось лишь вооружиться терпением и провести последние дни в покое и мире?
- Заполнять пустоту всегда имеет смысл, - заметил Аристокл. - В противном случае полую каверну заполнит страх, или уныние, или отчаяние, или ещё что-либо, столь же пагубное для души, которая хоть и бессмертна, тем не менее крайне уязвима и подвержена всяческим хворям. Хвала богам, что нам дозволено самим выбирать начинку для наших пирогов.
- Раньше мы много рассуждали о смерти и, признаться, я получал немало удовольствия от наших бесед, сейчас же мне не нравится, что ты предаёшься подобным мыслям, в какие бы изысканные одежды они не рядились. Я пришёл с загадкой менее важной, но способной направить поток твоих рассуждений в другое русло. У нас тут возникли загадочные круги на песке.
Император подозвал Церсиса Шмерца, топтавшегося в отдалении, и повелел тому снова изложить суть дела.
Выслушав архикуратора, Аристокл, пожав плечами, сказал, что образ действий представляется ему довольно простым - достаточно устроить несколько ночных засад, и злоумышленники будут схвачены.
Шмерц же сообщил - и даже позволил себе подпустить обиды в голос, зная, что в присутствии землянина император становится снисходительней, - что это было первое, что пришло ему в голову. Однако именно в те ночи, когда были организованны засады из челяди, не менее архикуратора желавшей покончить с беспорядками и особливо желавшей никогда больше и близко приближаться к шлему правды, не происходило ровным счётом ничего.
- Тогда я бы хотел осмотреть следы разрушений, испорченное имущество и сами покои, в которых всё произошло, - подумав, сказал Аристокл. - Если это не слишком далеко. - Он взглянул на свою коляску. - Надо будет отправиться сразу после очередного сна. Тогда у меня будет в запасе часа три-четыре. - Личный медик философа несколько раз за сутки создавал поддерживающее жизнедеятельность антропоса поле и погружал того в искусственный сон, во время которого проводились оздоровительные процедуры. Со временем сеансы стазиса становились всё длинней и длинней, а периоды бодрствования всё короче и короче.
- А как же твои убеждения, что умопостижение является наилучшим способом познания сути вещей? - поддел его Цверцерион, довольный, что ему удалось расшевелить и заинтересовать Аристокла.
- Не тот случай, - кратко ответствовал мыслитель и направил кресло к выходу.
Вечером Церсис Шмерц повёл императора и философа сквозь череду тёмных пустынных помещений. Несколько раз в особо протяжённых коридорах он включал траволатор, что существенно сократило время пути. Наконец, спустившись на нужный уровень с помощью допотопного скрипучего подъёмника, управляемого вручную ослепшими от тьмы и старости рабами, и миновав расписанную пятнистыми малопонятными фресками сводчатую галерею, они попали в тронный зал ушедшего Властителя Циама Скрытного.
Архикуратор ткнул концом зажигательной трости в желеобразный люминофор, которым был заполнен напольный желоб, идущий по всему периметру зала, и помещение озарилось неясным колеблющимся красноватым светом. По стенам вскарабкались и задрожали причудливые тени, древние черепа поверженных врагов со всех четырёх обитаемых миров будто бы вновь обросли плотью и яростно щерились, не в силах сорваться с чёрных обсидиановых подставок.
Аристокл осматривался, направляясь то к мраморным изваяниям знаменитых бойцов прошлого, навечно застывших в смертельной схватке, то к перекрещенным боевым знамёнам, искусно задрапированным на стенах, то к саркофагу с резным фризом, служившему одновременно основанием для трона ушедшего Властителя и хранилищем праха его доблестных предков.
- Давно я здесь не был, - произнёс император, и его низкий голос раскатился по залу эхом. - А ты, надо думать, и вовсе здесь не бывал.
- По этому дворцу можно бродить бесконечно. Все дело в вашей очаровательной традиции пристраивать новые апартаменты для каждого нового Властителя.
- Всё дело в нашей очаровательной натуре, - со смешком отозвался Цверцерион. - Ты же понимаешь... для нас поселиться в жилище, выстроенном по замыслу и обставленном сообразно вкусу кого-то другого, равносильно признанию морального превосходства прежнего хозяина жилья...
Аристокл участливо покивал, проводя пальцами по царапинам на саркофаге.
- Как же, как же...Этого никак нельзя допустить. Иначе небо рухнет на землю и планеты сойдут с орбит...
Церсис Шмерц возмущённо дрогнул хвостом. Пользуясь непонятным попустительством Властителя, землянин позволял себе многое, слишком многое. Ирония императора не повод начинать насмешничать над великой расой. Для таких вот непочтительных антропосов и была пущена в обиход поговорка "Что позволено Юпитеру, не позволено быку".
- Черни выбирать, конечно, не приходится, но родовитый марсианин, тем более Властитель, не может позволить себе принять чужой образ мыслей, - сердито забормотал старый архикуратор, подобострастно поглядывая на императора. - Когда на престол восходит новый владыка, он возводит свой собственный дворец, а старые постройки навеки остаются в неприкосновенности. Всё остаётся так, как было при хозяине, и должно пребывать в незыблемом покое, пока Солнце не вспыхнет последний раз и пока звёздный ветер не развеет песок Марса по другим Вселенным, и...
- Славно сказано, мой старый Шмерц, - скучающе уронил Цверцерион и зевнул. - Однако, к делу. - Он посмотрел на Аристокла. - Ну что? Появились какие-то соображения?
- Здесь слишком темно и слишком много покойников, - проворчал тот. - Хотя могу сказать, что это, - он указал на оскалившийся череп марсианина с пробоиной в области виска, - несколько примиряет меня с этим... - И он направил палец на жёлтый череп землянина, висевший на стене по соседству.
- Должно быть твой соотечественник был весьма достойным противником, чем заслужил право находиться в этом зале, - заметил Цверцерион. - Это большая честь для него.
Аристокл скептически приподнял брови, но комментировать не стал, а вместо этого спросил:
- А что, кроме слуг здесь больше никто никогда не бывает?
- Потомки ушедшего Властителя Циама имеют право пользоваться покоями своего великого предка, - сказал Церсис Шмерц. - Сейчас здесь, в жилой части проживает внучка ушедшего Властителя, благородная Цунилла Циам и Цулиль Циам, её дочь-подросток. Они приехали из провинции за покупками.
- И они также были допрошены?
- Я лично опросил госпожу Циам. Она заверила, что ей ничего не известно.
- А что, если она такая же скрытная, как и её знаменитый дедушка? - поинтересовался Аристокл. - К ней был применён шлем правды?
- Разумеется, нет. Члены семьи Властителя не могут иметь отношения к происходящему, - сухо сказал архикуратор и, не сдержавшись, снова дёрнул хвостом в сторону антропоса.
- Боюсь, Шмерц тут прав. Если бы не блистательный предок, проложивший дорогу наверх из самых низов, благородная Цунилла сейчас бы мела пол в чьей-нибудь усадьбе, или собирала алюминиевые огурцы на подземной плантации. Там, на севере, они все голодранцы, - небрежно сказал Цверцерион Цула с высокомерием истинного южанина. - Так что Цунилла скорее отгрызёт себе когти, чем покусится на реликвии рода.
- Ну а девочка? Любопытный неловкий подросток, захотела примерить ожерелье, порвала нечаянно...
- ... Наклонилась поднять, поскользнулась, упала и покатилась по всему залу, царапая мебель и срывая гобелены со стен, - с наслаждением продолжил император. - Потом она бросилась поднимать упавшее, не нашла чернильницы, закатившейся под шкаф, с горя решила покончить с собой и проглотила стило ушедшей Миацензы.
Аристокл усмехнулся.
- Бедное дитя!
- Девочка жива и здорова, - несколько оторопело сказал Церсис Шмерц, который выслушал версию императора с отвисшей челюстью.
- Не сомневаюсь! - энергично кивнул Цверцерион. - Да мы, марсиане, можем ящик гвоздей проглотить безо всякого ущерба. А тут какое-то серебряное стило!
- Может, она и чернильницу съела? - спросил Аристокл. - Когда порвала ожерелье?
- Может быть. У подростков всегда бешеный аппетит.
- А что же она тогда ожерелье не съела?
- Оно же с Венеры - невкусное.
- Стило тоже было венерианской работы... - пролепетал архикуратор.
Цверцерион Цула уставился на него долгим тяжёлым взглядом.
Старик Шмерц начал закатываться в обморок.
- Жаль, - выдохнул после долгой паузы император. - Такая версия пропала!
Аристокл ещё раз хмыкнул в бороду, снова покрутился по залу и объявил, что он всё же желает увидеться с благородной Цуниллой и её дочерью.
- Думаешь? - в сомнении покачал головой Цверцерион. - Ну что же, веди нас, Шмерц.
- Я бы хотел расспросить их наедине, - возразил Аристокл. - Боюсь, в присутствии Властителя дамы могут замкнуться.
Император досадливо поморщился.
- Возможно. Идите вдвоём, и помните - времени у вас не так много. Аристоклу пора возвращаться. Так что если благородная Цунилла будет топорщить гребень - намекните ей, что я буду крайне недоволен.
Госпожа Циам встретила визитёров с плохо скрываемым раздражением. Казалось, только то обстоятельство, что Аристокл действовал с одобрения Властителя, спасало его от немедленного погружения в котёл с кипящим маслом. Для общения благородная Цунилла избрала одно слово и подавала его с разнообразным гарниром.
"Что за бред! - фыркала она, когда Аристокл расспрашивал её о слугах и рабах, прибывших вместе с ней в столицу. - Не было здесь никого. Мои рабы живут в рабском сарае, кто ж их сюда пустит, бред какой! А убираются здесь местные. Дворцовый налог плачу исправно, и денежки, между прочим, немалые!"
"Да, маникюрша приходит, раз в три дня... - Цунилла с явным удовольствием поиграла блестящими ухоженными коготками. - При чём здесь маникюрша... - Она презрительно фыркнула. - Маникюрша - это бред!"
"Да, и полировщик приходит раз в три дня, моя чувствительная чешуя требует особого ухода... из одного приличного салона, мне его рекомендовали перед отъездом в столицу... естественно, на дом, не я же к ним пойду... хотя они предлагали... Я им сказала, что они бредят. Бесплатной рекламы от меня, внучки ушедшего Властителя, никто не получит!"
- А платной? - буркнул себе под нос Аристокл.
Цунилла смерила его таким взглядом, что в воздухе отчётливо запахло раскалённым котлом и кипящим маслом.
- Долго вы ещё будете донимать меня этим бредом?
- Несколько вопросов вашей дочери, и мы уйдём.
- Ребёнка не трогать! - скомандовала Цунилла и развернула гребень в боевую стойку.
Ребёнок, угловатая девица, ростом не уступающая матери, на протяжении всего разговора молча сидела в углу на сундуке и лишь исподлобья кидала настороженные взгляды на непрошеных гостей.
- Противиться воле императора крайне неосмотрительно, благородная Цунилла, - вмешался архикуратор. - Властитель будет недоволен. Он дал ясные указания - вы должны отвечать на вопросы.
Цунилла помолчала, произвела хищное глотательное движение шеей, потом с усилием сложила гребень и нехотя процедила:
- Задавайте свои вопросы лучше мне и как можно быстрее оставьте нас в покое.
Аристокл неторопливо обвёл комнату взглядом, и идолы из тёмного металла, выстроившиеся в шеренгу вдоль стен, ответили ему кровожадными искрами рубиновых глаз. Сделав круг, он приблизился к каминной полке, заставленной ритуальными чашами, флаконами с ароматическими маслами и рамками с семейными портретами. Некоторое время философ изучал портреты, затем спросил, указав на самый большой:
- Это ваш высокочтимый предок?
- Да, это мой высокочтимый предок, ушедший Властитель Циам. Великий воин и выдающийся государственный деятель. Любой цивилизованный марсианин знаком с его внешностью.
- А это кто? - Аристокл ткнул пальцем в другой портрет.
- Это моя покойная тётя. Тоже весьма знатная особа.
. - А это? - В затейливую позолоченную рамку был вставлен фотоснимок, на котором хорошенькая девочка-землянка в голубом купальнике стояла на солнечном пляже, держала в руках волейбольный мяч и старательно улыбалась в объектив.
Голос Цуниллы потеплел:
- Это Цулилечка. Полгода назад она окончила школу третьей ступени, на выпускной дети всем классом отправились на Землю. На земноформу, конечно, пришлось потратиться, но что поделаешь, традиции... Цулилечка, детка, тебе ведь понравилось?
- Угу, - отозвалась Цулилечка из угла.
Аристокл задумчиво разглядывал семейные портреты, затем вдруг резко развернул коляску и почти выкрикнул:
- А в каких отношениях была ваша тётя с ушедшим властителем Циамом?
Цунилла подпрыгнула от неожиданности, а Церсис Шмерц выпучил глаза.
- В каких-каких... конечно, в плохих... дедушка был суров и нетерпим к лентяям... - забормотала Цунилла и вдруг опомнилась и выпятила грудь: - Позвольте, причём здесь тётя?! Вы что, хотите сказать, что тётя восстала из праха и принялась мелко пакостить в покоях дедушки? Это бред!
- А у тёти были дети?
- Были... То есть почему были? И сейчас есть... но мои кузены сейчас дома, далеко на севере, за тысячи миль от столицы!
- Вы в этом абсолютно уверены? - холодно спросил Аристокл и, не дожидаясь ответа кивнул архикуратору, - Идёмте, Шмерц, здесь нам больше делать нечего. Прикажите немедленно отправить гонца на север...
И с этими словами Аристокл покинул покои Цуниллы. За спиной он услышал презрительное двойное фырканье.
- Не расстраивайся, мамуля, он дурак, - донёсся из-за двери голос Цулилечки.
- Какого ещё гонца на север?! Никакого гонца я никуда не пошлю, пока Властитель не узнает подробности этого унизительного и совершенно бессмысленного допроса! - начал шипеть Церсис Шмерц, как только они оказались за дверью.
Аристокл остановил коляску, повернул к архикуратору побледневшее от боли лицо с проступившими капельками пота на лбу и глухо, через силу сказал:
- Конечно, никакого гонца никуда слать не надо. А надобно вам увидеться с моим лечащим врачом... это будет весьма кстати, потому что через несколько минут я уже не смогу управлять ни собой, ни своим средством передвижения. Врачу вы скажете, что вам нужна ... - и он произнёс название. - Запоминайте. - И он повторил. - Это растение земного происхождения, его специально для меня выращивают в лаборатории. Возьмите побольше, чтобы хватило. Потом вы сделаете вот что...
Доставив почти потерявшего сознание антропоса в медицинский блок и, сдав его врачам, архикуратор после мучительной душевной борьбы всё-таки приказал сделать так, как говорил ему Аристокл, после чего поспешил с докладом к императору.
Утром следующего дня Цверцерион Цула, Аристокл и Церсис Шмерц стояли возле клетки-ловушки, установленной посередине тронного зала ушедшего Властителя Циама, и сквозь тихо гудящую силовую сетку разглядывали маленького земного зверька, попавшегося в ловушку. Зверёк в изнеможении лежал в листьях валерианы. Зрачки его безумных круглых жёлтых глаз были расширены, пасть приоткрыта, короткая полосатая шерсть взъерошена.
- Кошка, - сказал Аристокл. - Земляне называют это животное так.
- Какое отвратительное создание - всё покрыто шерстью! - поморщившись, высказался архикуратор. - Откуда оно взялось во дворце?
Аристокл на мгновение нахмурился, будто какое-то соображение рыбкой вильнуло и тут же растворилось в глубинах его мозга. Обратно мысль не вернулась, и он продолжил:
- Ну, как же. Девочка. Её мать сама сказала нам, что полгода назад она была на Земле. Тайком, не смотря на запрет, наложенный на вывоз живых существ с этой планеты, притащила зверька на Марс. Я сначала думал на крыс - низ мебели был поцарапан. Но при осмотре тронного зала увидел пёстрые шерстинки на ткани, но у марсианских животных нет шерсти. Есть чешуя или гладкая кожа. Здешние крысы так похожи на земных... как их там... помнишь, мы видели их в Южной Америке.. А! На армадиллов.
- Не помню никаких дурацких армадиллов. И дурацких кошек тоже не помню. Как тебе вообще пришло в голову?
- Я и сам не был уверен... случайно промелькнуло... кошки точат когти, обожают сбрасывать мелкие предметы на пол и играть с ними. Сам думал, что нет, ерунда... - он пожал плечами. - Но ведь ерунда иногда случается.
- А что это был за цирк с тётей? - поинтересовался Цверцерион. - Шмерц доложил мне вчера. Намекал, что у тебя не все дома.
Аристокл усмехнулся в бороду.
- Выживший из ума антропос - это так безопасно, не правда ли? Мне не хотелось, чтобы Циамы ринулись заметать следы.
Кошка хрипло мурлыкнула и игриво перекатилась с боку на бок.
- Всё тащат и тащат, - буркнул Цверцерион, хмуро глядя на кошку. - Обычно змей, крокодилов, ящериц... могу понять - хоть что-то симпатичное... в этот раз вообще гадость какую приволокли, а? ...Эх, устроить бы показательный процесс... Волосатую тварь запихать в глотку мамаше, чтоб подавилась, - при большом стечении народа, дабы другим было неповадно... наглую девчонку на пару лет в рудники... Да ведь родня ушедшего Властителя, только мятежа на Севере мне не хватало.
Архикуратор своеобычно покашлял и тихо заметил:
- Мне показалось, что благородная Цунилла не в курсе детской шалости своей дочери.
- Детская шалость! - рыкнул император. - Эта детская шалость может стать поводом для серьёзных разборок. Для Венеры и Меркурия важен повод, неважно, что волосатый уродец никому не нужен. Все только и ждут случая, чтоб перепилить мне шейную жилу.
- Но ведь никто не узнает... - прошелестел Церсис Шмерц.
- Да уж надеюсь, - желчно сказал император. - Шмерц! Цуниллу с соплячкой сегодня же отправь домой, в родную тундру, под домашний арест на три года. Пусть отращивают мозги. И внуши дамам, что если они вякнут хоть словечко, столицы им больше не видать. Ночью отнеси уродца в лабораторию и сожги его в печи.
Кошка снова пьяно мявкнула и сладко потянулась, шурша листьями.
Аристокл качнулся в коляске и поспешно сообщил, что кошки на Земле священные животные и пользуются всеобщей любовью и уважением.
- Твоей расе не знакомы эстетические понятия. Эта любовь ко всему волосатому... - Император сморщил ноздри. - Раньше, пока мы не покинули Землю, там хоть животные были нормальные - крупные, с чешуёй, или хотя бы с красивыми зубами, похожими на мечи... А потом упал этот чёртов метеорит, всё приличное вымерло, а планету заполонили мутировавшие обезьянки. Никто такого не ожидал. Что до любви и уважения к кошкам, то мы на Марсе. Мне что теперь, срочно снарядить корабль для возвращения уродца на Землю? Или оставить его шляться по дворцу?
- Можно отправить кошку на Землю с оказией, когда туда пойдёт корабль. А пока он может пожить в моих покоях. Если биодетекторы венериан или меркурианцев засекут кошку, надо будет им сказать, что это моё животное. Я, всё-таки, землянин и нахожусь на Марсе по собственной воле.
Император хотел было что-то возразить, но, взглянув на осунувшееся лицо философа, махнул рукой.
- Как тебе будет угодно. Пора возвращаться. Шмерц, займись животным.
По пути к медицинскому блоку Цверцерион затеял какой-то шутливый разговор, пытаясь отвлечь Аристокла от физической боли, которую тот явно испытывал, но Аристокл был погружён в себя и отвечал без обычного остроумия.
У самых дверей философ вдруг остановился.
- Ты назвал кошку никому не нужным уродцем... - задумчиво произнёс он.
Император помедлил, нахмурясь.
- Ну, естественно, - ответил он наконец. - Нелепая шерсть, скрывающая природные очертания тела - это же так глупо. И грязно. Но не волнуйся, - он дотронулся до плеча философа, - в своих покоях можешь позволить себе любую причуду. Я не брезглив.
- Надо вернуться обратно - кое-что проверить, - твёрдо сказал Аристокл и действительно начал разворачивать коляску. - Позови стражников, нужно произвести повторный и более тщательный обыск покоев семьи Циам.
- Ты сошёл с ума? - осведомился Цверцерион. - Тебе нельзя пропускать лечение. Ты жив до сих пор только благодаря сеансам стазиса.
- Надо вернуться обратно, - настойчиво повторил Аристокл. - Иначе можно опоздать. А жив я или мёртв, по большому счёту, уже не имеет значения...
У Цверцериона вырвалось в гневе:
- Для меня, для меня имеет значение!
Аристокл поднял голову и посмотрел прямо в глаза императора.
- Я понимаю тебя... друг...- улыбнулся он. - Но если мы сейчас не вернёмся, это будет мучить меня весь остаток моих дней и - вне всяких сомнений - всю загробную жизнь.
Цверцерион некоторое время молчал, ноздри его раздувались, хвост метался из стороны в сторону.
- Тогда поспешим, - наконец, глухо промолвил он. - Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
Рассвет император встретил в покоях Аристокла. Философ потерял сознание, не дождавшись результатов обыска, и теперь лежал на своём высоком ложе, окутанный тончайшей фиолетовой дымкой стазиса. Заметив, что веки землянина дрогнули, император склонился над ним.
Аристокл открыл глаза. Некоторое время он затуманено взирал на Цверцериона, потом взгляд его обрёл осмысленность, и в нём появилась тревожное вопросительное выражение.
- Лежи, лежи. Тебе теперь вообще нельзя покидать поддерживающего поля. И молчи. Я знаю, что тебе хочется узнать. Ты был прав. Девчонка притащила уродливого зверька не для себя. - Цверцерион, нажав на рычаг, приподнял верхнюю часть ложа. - Смотри. Детёныш-антропос, по-моему, совсем маленький... впрочем, я в этом не разбираюсь...
Император отодвинулся и Аристокл увидел земного ребёнка лет трёх-четырёх, голого, сидящего на разостланной посередине комнаты шкуре. Он играл с кошкой, просовывая пальчики сквозь прутья клетки, в которой она была заперта. Мальчик был гол, худ - можно было пересчитать все рёбра, и грязен чрезвычайно. Тело было покрыто синяками и царапинами - заживающими и свежими, спутанные чёрные волосы падали на лицо.
- Живучий, - сказал Цверцерион. - Ещё немного, и его не откачали бы даже мои врачи. Нашли в кухонном подъёмнике, замотанного в тряпку и с кляпом во рту. К тому ж, медик сказал, его чем-то опоили. Уже почти не дышал. Если бы не ты, он умер бы к утру, и там у них на кухне есть большая старинная печь... Никто бы никогда ничего не узнал...
- Неудобно вышло, да? - слабо усмехнулся Аристокл.
- Возможно, так было бы лучше для всех, - ничуть не смутившись ответил император. - Кроме детёныша, разумеется.
Мальчик заметил, что на него смотрят, встал и, неуверенно держась на ногах, подковылял к кровати. Запрокинув голову, он разглядывал Цверцериона, держась за его ногу, а Цверцерион в свою очередь разглядывал маленького антропоса.
- Смелая козявка. Такой же, как ты. Ты единственный из антропосов не стал вопить, когда я показал тебе свою марсианскую сущность.
Философ вяло отмахнулся.
- Язык отнялся, вот и не стал вопить А у мальчика действительно крепкая психика, учитывая, как с ним обращались. Его надо накормить, вымыть, одеть и подлечить.
- Насчёт накормить - не волнуйся. Это первое, что он потребовал, когда пришёл в себя. Он слопал столько же, сколько весит.
Мальчик, внимательно вслушивавшийся в разговор, открыл рот и показал на рот пальцем.
- Есть! - на ломанном, но понятном марсианском произнёс он. - Цири хочет есть!
Цверцерион одобрительно крякнул:
- Вон, видал, Цири опять хочет есть.
- Цири?
- Да, девчонка назвала его так, а как назвали его родители нам никогда не узнать.
- А что рассказали Циамы?
Голос императора похолодел.
- Ничего нового. Мамаша действительно была не в курсе. Молодые идиоты создали тайное общество. Школьный кружок по интересам. То ли "За свободный Марс", то ли "Смерть продажному тирану". Продажный тиран, как понимаешь, это я. Молодые марсиане по-прежнему считают Землю марсианской колонией, поэтому желают и дальше использовать эту планету в качестве охотничьих угодий и таскать на Марс антропосов - в виде чучел или живых игрушек. Плевать они хотели на соглашение с Венерой и Меркурием и на все запреты. И вообще, им хочется умереть в бою, чем жить на коленях. В общем, всё как обычно... и так правильно и скучно, что не стоит разговоров. Забудь о них, меры приняты. Прямо сейчас стража ворошит крысиное гнездо... А детёныш забавный. И смышлёный.
Наступила пауза. Цверцерион наблюдал за маленьким антропосом, а Аристокл за императором.
- Я знаю, о чём ты сейчас думаешь.
Император хотел было что-то сказать, но философ остановил его движением руки.
- Не перебивай меня. Мы оба знаем. Время уходит. Я благодарен за каждый марсианский рассвет, но свою земную чашу я выпил до дна. Если мальчик останется на Марсе, его судьба будет изуродована. Тебе придётся прятать его в подземелье вечность, и он никогда не увидит и не узнает ни этот мир, ни тот... Если я был для тебя, император, не живой игрушкой, а чем-то другим, ты примешь правильное решение.
Цверцерион безмолвствовал.
Аристокл несколько раз прерывисто втянул воздух, опустил тяжелеющие веки и сказал:
- Моя первая загробная жизнь оказалась большим приключением. Надеюсь, вторая будет не хуже... Я засыпаю, сон уносит меня... На тот случай если я не проснусь... Цверцерион Цула, ты был самым странным человеком из всех мною встреченных.
- Ты выбрал удачный момент, чтобы безнаказанно назвать марсианина человеком.
Аристокл сонно улыбнулся в ответ.
- Давно хотел сказать. - Он пробормотал ещё какие-то слова, но вышло совсем неразборчиво, потому что тёмная глубина стремительно притянула философа к себе.
Это был маленький остров, омываемый с одной стороны Критским, с другой стороны Эгейским морем. Весенние холмы покрывал разноцветный цветочный ковёр, новорожденная зелень оливковых и апельсиновых рощ мелко трепетала на ветру, мартовское солнце ещё не пронзало дрожащий эфир огненными шпагами, а лишь бережно разливало ласковое животворное тепло над пробудившейся землёй.
Три путника поднимались по грунтовой извилистой дороге, ведущей к одинокому дому на холме - мужчина средних лет и среднего роста, одетый в светло-серый костюм, с папкой казённого вида под мышкой, юноша - высокий белокурый красавец, внешностью напоминающий ожившего Аполлона, но при этом шаркающий ногами, как старик, и маленький черноволосый мальчик, беззаботно бегущий вприпрыжку впереди взрослых. Красавец нёс клетку, в которых обычно перевозят мелких домашних животных, и периодически посматривал на неё с выражением отвращения.
С утра они заходили в деревню, позавтракали в таверне Миранды, где мальчик поразил хозяйку аппетитом, и она, смеясь, принесла ему дополнительный десерт за счёт заведения. Потом посетили местное кладбище, там мужчина в сером недолго постоял в одиночестве возле могильного камня с выбитой надписью "Платон". И ближе к полудню тронулись в путь.
Когда они поднялись, Ставрос и Элени уже ждали их на пороге своего нового дома. При виде мальчика Элени коротко вздохнула, как человек, внезапно увидевший сверкающую драгоценность.
- Он прекрасен, - прошептала она мужу, - и - смотри! - он похож на тебя!
Ставрос согласно кивнул, но всё же лицо его было напряжено.
Почему-то ему всё время приходила на ум сделка с дьяволом. Возможно, из-за того, что он увидел... или ему показалось, что увидел... тогда, в таверне, когда господин Никос - так назвался человек в сером костюме - подсел к нему за стол.
Предложение господина Никоса - явного иностранца, несмотря на безупречный греческий, походило на чудо... и всё же это чудо было скорей всего незаконным. Мальчик, взявшийся неизвестно откуда, молниеносное оформление всех необходимых документов... Всё это наводило на мысли о подпольной торговле живым товаром, вот только денег со Ставроса никто не требовал. Наоборот, господин Никос предлагал их сам, и сумма была немалая. Однако полная осведомлённость незнакомца об его семейных проблемах изрядно смущала Ставроса. В какой-то момент решительный отказ уже был готов сорваться с его языка, и вот тогда на долю секунды ему показалось, что глаза незнакомца вспыхнули змеиным жёлтым огнём, а зрачки сузились до двух узких вертикальных линий. Ставрос недоумевающе сморгнул, и видение исчезло.
Вино в тот вечер, бледное, с молодой кислинкой, наполняло стаканы едва лишь они пустели... наверное, в этом было всё дело... хотя заноза осталась.
В конце концов, Ставрос решил, что если для счастья с Элени ему надо продать душу, то, стало быть, так тому и быть. Буря, пришедшая со Средиземного моря, смахнула их будущее как палую листву с вершины скалы. Небольшое судно было потеряно, сломанная нога срослась плохо, долги же, напротив, стремительно собирались в большой ком, готовый смять всё на своём пути и прежде всего мечту Элени о ребёнке.
... Они были готовы отдать все сбережения, но пришла беда и сбережений не стало. Ставрос вспомнил, какими печальными глазами жена смотрела на соседских ребятишек и согласился на сделку с господином Никосом.
Под конец тот ещё раз заверил, что в его предложении нет ничего криминального - он просто выполняет волю покойного друга, и добавил, что у него есть два небольших дополнительных условия.
"Вот оно, начинается", - подумал Ставрос. Сердце сжалось и ему сделалось тоскливо. Ведь он уже почти поверил в невозможное.
Впрочем, всё обошлось. Ставрос и Элени должны были ухаживать за одной из могил на деревенском кладбище, и раз в год мальчик Цири должен был приходить на эту могилу. Господин Никос сказал, что вдаваться в подробности не намерен, но в этой могиле похоронен человек, который спас Цири жизнь ценою собственной жизни, и Цири должен был это знать.
- И второе условие: вместе с мальчиком в доме должна поселиться кошка.
- Чёрная? - спросил Ставрос и прикусил язык.
Господин Никос внимательно посмотрел на него и усмехнулся.
- Не волнуйтесь, не чёрная. - Он в затруднении пощёлкал пальцами. - Я не разбираюсь в цветах... такая... цвета пыли или грязи... кажется, это называется "помоечная". Но заботиться об этой кошке надлежит так, будто это самое породистое животное на Земле.
Почему-то именно слово "помоечная" внезапно успокоило Ставроса.
- Кошку я тоже должен усыновить? - И они посмеялись вместе, бывший рыбак, а ныне будущий владелец гостиницы Ставрос и загадочный господин Никос.
И вот они здесь. Господина Никоса сопровождал молодой парень, в котором определённо было что-то странное. Ставрос даже обдумал, не парочка ли перед ним, но потом решил, что нет, не похоже. Но парень действительно был странный - с правильным, ничего не выражающим лицом, со спортивной фигурой, но при этом сутулившийся как старик. Он молча переминался с ноги на ногу позади господина Никоса, который не обращал на него никакого внимания.
Ставрос рассматривал мальчика. Ничего зловещего, как он подсознательно ожидал, в ребёнке не было, разве что был он явно неухоженный - тощий, как рыбёшка, бледный - с голубыми тенями под глазами, с длинными волосами, которые, казалось, не расчёсывались месяцами, в одежде не по росту - рубашка доходила почти до колен и была криво застёгнута, штанины волочились в пыли. Однако держался заморыш бодро, личико светилось любопытством, и он с интересом вертел головой по сторонам.
Ставросу это понравилось.
Элени присела на корточки и протянула к мальчику руки.
- Иди ко мне, Цири, - ласково сказала она.
Цири охотно подошёл, взял её руки в свои, внимательно осмотрел тонкие длинные пальцы, потрогал гладкие ногти, потом поднял на Элени ясные, как тимьяновый мёд, глаза и спросил:
- А в кого превращаешься ты?
|