Бутылка "перцовки", хлеб и банка соленых огурцов из запасников Сани по кличке Василич. Все это на газетке, заботливо положенной Штирлицем на лавку. С ним было здорово выпить. Он эстет от этого дела. Иногда, правда становился утомительным. Когда перепьет. Он был марафонец в этом деле на "длинные дистанции".
Мы сидели вчетвером в беседке, во дворе бывшего детского сада. Выпито было больше половины, когда показались две девчонки. Они прошли сквозь выгнутую в заборе щель, обогнули нас стороной, и уселись на старой карусели. Одна из них закурила.
Я сказал:
- Кто это?
Я имел в виду одну из них. Рыжую, с длинными волосами, стройными ногами в коротких шортиках из джинс.
Саня сказал, что она приехала из Сахалина к бабке. Что ей семнадцать лет.
Давайте их позовем, - сказал я.
Да ну их. Малолетки. О чем с ними говорить, - сказал Саня.
Я их приведу, - сказал я.
А ну ка, давай, Вадюха! - подбадривал меня Штирлиц.
На дорожку, - сказал Василич. И разлил всем водку.
Ну, - сказал я,- пошел. Читать им "Скрипку..."
Все заржали.
Я выпил и двинулся. Герой.
Меня покачивало.
В такие моменты меня тянуло на подвиги. Хотелось самоутвердиться.
Сердце забилось по мере приближения к цели. Я начал думать, как я выгляжу, и не напугаю ли их. Я сам испытывал страх. Боролся с комплексами. Вспомнил, что никогда не отличался изысканными манерами. Не умел знакомиться.
- Здравствуйте, - сказал я, - как дела?
Ничего лучше не придумал по пути. Стоял и лыбился, стараясь казаться мастаком по таким делам. Представился. Они тоже.
Лена.
Ульяна.
Интересное имя, - сказал я.
Древнерусское. Означает счастье.
Ого! Мне не так повезло. Учитесь?
Ульяна сказала:
Ага. А вы водку пьете?
Это только внешняя сторона.
А внутренняя?
Да по всякому. Стихи любите?
Смотря какие.
Маяковского.
Не. Лучше Есенина.
Ничего вы не понимаете. Вам в школе не того Маяковского дают. Вот вы читали Скрипка и немного нервно?
Нет.
Ну вот.
Я прочел "Скрипка и немного нервно". Они выслушали. Помолчали.
Я их напугал наверно своим странным подходом. Предложил к нам. Они отказались, сославшись на то, что им пора идти.
Я вернулся к пацанам.
А она уже сейчас думала о моем друге. Штирлице.
Позже она признается в этом сама. Он привлек ее своим внешним мачизмом. Длинными черными волосами. Он был просто похож на одного актера, который мелькал тогда в известном сериале. Не помню, как его звали.
А я уносил в своей памяти ее кошачьи глаза, дерзкий голосок. И больше ничего. Никаких пошлостей. Это означало - я влюбился.
Тогда, если я не хотел представить девушку голой, мысленно ее не раздевал и не занимался сексом - это значило, что я влюбился.
Каждый день на улицах я видел много женщин, с которыми нестерпимо хотелось заняться сексом. Но очень скоро я видел уже других, и не вспоминал предыдущих.
Но вечер продолжался. Мы взяли еще бутылку, и выпили ее возле магазина, напротив родной школы. Дальше все было туманно. Какие-то люди, смех, разговоры. Участковый наш, и еще какой-то мент, подошли к нам, поддатые, Штирлиц рассказал им пару анекдотов. Те поржали. Потом купили чекушку. Выпили с ментами.
Потом менты заспорили между собой по поводу какого-то фильма. Потом начали бороться на руках, потом достали свои дубинки, и как мушкетеры устроили побоище на дубинках, прямо на площади возле магазина.
Поздно вечером мы сидели со Штирлицем на его остановке. Я был утомлен. Ждали его трамвай. Но трамвай уже не ходил, и тогда Леня решил идти пешком.
Мы распрощались.
Я пришел домой и тут же появился стих. Посвященный моей новой любви.
На другой день я встретился со своим дружком Мелей.
Меля сказал, что есть возможность устроиться на лето сторожами в совхозный сад. И мы пошли устраиваться.
Бригадиршей там была немолодая женщина, Галина Ивановна. Она подозрительно на меня посмотрела, спросила, работал ли я до этого сторожем. Я понял, что смутил ее своим невнушительным видом. Я сказал, что был в армии и такая работа меня устраивает как никакая другая. Поверила. Сказала, что тут обязательно наличие собаки. Ни у меня ни у Мели не было собаки.
Мы шли обратно. Меля был озабочен, только и болтал о собаках, где их можно было надыбать. Жаловался, что теряем из-за этой мелочи "такую работу".
Мы вышли из садов. Шли по кварталу. Тут возле универмага Меля заметил большого бродячего пса. И просто засиял от счастья.
Смотри. Хороший пес какой! - сказал он.
Мне было смешно.
Чего ты ржешь? Тебе нужна работа или нет?! Он же почти породистый. Да, конечно. Смотри какая шерсть!
Меля начал приманивать пса какими-то движениями, вился вокруг него.
-... Смотри, на волка как похож! Эй, Дружок! Шарик! На!.. На!.. Дружок, иди сюда. Смотри...
Я смеялся.
Он сказал:
Подожди здесь, я чего-нибудь куплю ему.
Он выскочил из магазина с куском кровяной колбасы. Начал заманивать ею пса. Тот уже отбежал ближе к мусорникам на задворки магазина. Мы попятились за ним. Меля тыкал в него колбасой. Но пес не хотел и приблизиться. Тогда Меля заорал:
Ах ты ж псина! Сволочь блядь!
И метнул в него колбасой. Пес поджал хвост и скрылся за мусорником.
Я смеялся.
Меля снова был озадачен.
Блин, где ж взять собаку? Не знаешь?
Не знаю.
Ты просто не любишь собак.
Я видел, только что как ты любишь.
У тебя когда-нибудь была собака?
Нет. Я больше котов люблю.
Так бери с собой кота в сад.
И заржал. Ну и ржал же он! Он ржал так, как не умел никто. Это было похоже и на крики обезьяны и на крики сыча в ночном лесу или павлина. Он набирал воздух, и смеялся в себя. Это могло быть как ужасно заразительно, так и вывести вас из себя и довести до истерики. Первое, что я услышал, когда вернулся из армии, и пошел в "наш" парк, это его смех.
Когда он успокоился, я сказал:
Иди ты в сад, Меля. Я знаю, где можно взять собак. У Димки Берсима их две. Кавказец и Боксер. Мы просто можем взять его с нами третьим со своими собаками. Все равно тоже без работы.
Вечером я зашел к Димке. Рассказал ему о своей с Мелей проблеме. Предложил работу.
У него всегда можно было покурить травки. Он ее выращивал в огороде. Мы курили косяк, слушали Нирвану и Наутилус, Агату и Крематорий. Живописно рассказывали друг другу о своих ощущениях. Димка всегда был красноречив. Он мог бы стать писателем. Это точно. Может, и стал. И время пролетало незаметно. И только поздно ночью я шел к себе.
Мы со Штирлицем собрались посетить школьный выпускной концерт. Мне там было нечего делать. Мое поколение уже давно выпустилось и затерялось во времени и километрах. Но Штирлиц был моложе меня. И он был всюду своим.
Мы собирались взять и девчонок. Ленку и Ульяну. Им было скучно днями околачиваться во дворе. А для меня это был повод оказаться вблизи моей музы.
Встретиться решили во дворе. В нашем поселке было только два двора, среди нескольких пятиэтажек для работников "горгаза".
На встречу я пришел раньше времени. Я не мог высидеть дома и дождаться этого момента. Сидел за столиком и ждал. Наконец подошла Ульяна и Ленка. Потом полил мелкий дождь. И мы вошли в подъезд.
Я спросил Ульяну:
Что будешь делать после школы? Какие планы?
В ИнЯз поступать наверно.
Что за языки?
Японский и Английский.
Ого!
Я когда-то тоже хотел на филфак поступить.
Не поступил?
Передумал. Хочу на кинорежиссуру.
Ого!
Ага. В Киевский Театральный.
Что для этого надо.
Писать.
Ты правда пишешь? Мне рассказывали.
Во всяком случае - стараюсь.
Я подумал, что ей не может быть это интересно. Таким как она - нужны факты, победа, а не болтовня о своей гениальности.
Штирлиц подошел. И дождь прошел. Он улыбался, был остроумен как всегда. Я заметил, что он интересен Ульяне больше чем я. Но он казался равнодушным к ней. И смотрел на нее как на маленькую девочку, а не молодую женщину.
Концерт проходил в школьной столовой. Как всегда. Она отвечала по масштабу. К тому же там была сцена.
Мы вышли вместе. Я постоянно что-то рассказывал Ульяне. Боялся потерять ее внимание. Я делал это напрасно. Пойму много позже. Штирлиц общался больше с Василичем и другими дружками.
Мы вошли в столовую, и его кто-то позвал. Он ушел от нас. Мы сидели втроем. Я, Ульяна, Василич. А она все время искала кого-то глазами. Я тогда не знал, кого. Я думал, он ее бросил, значит у меня появилось больше шансов завладеть ее вниманием. Я выезжал за счет других, на фоне чужого невежества.
Но Ульяна была с нами не долго. Я видел, что ее не интересуют мои рассказы. Я пытался ее развлекать и старался быть вежливым и культурным как никогда. Я не был собой. И в этом была моя ошибка. Я лгал. И она это наверно почувствовала.
Я говорил ей:
А на этой сцене я когда-то выступал в роли белогвардейца. Я убивал бутафорской саблей буденовца-комсомольца. Моего дружка. Мы инсценировали песню "Там вдали за рекой". Не понимаю, почему все сошлись в одном мнении, что беляком должен быть я?
В каждой истории мною рассказанной я пытался выделить свою индивидуальность. Если мы ничего не имеем, мы всегда выдвигаем на передний план наши возможности, то, что мы могли бы.
Я не понимал, что для влюбленного человека имеет значение только одна индивидуальность- в объекте его симпатии.
Я замолчал, наконец.
Она нашла его в толпе, встала и просто пересела к нему.
Мне ничего не оставалось, как делать вид, что я не обижен, что все в порядке. Долго делать. Пока она не отъехала в свой Сахалин.
С этого момента я встречал их вместе: на перекрестке возле школы, в парке, в автобусе, везде. Они ходили друг к другу в гости. Штирлиц перестал пить. И стал скучным для нас.
В особо трудные для меня минуты я приходил в тот двор, где часто сидели Штирлиц и Ульяна. Мне необходимо было увидеть чужую любовь, еще раз убедиться, что я не способен на это. Что я даже не заслуживаю быть одаренным чем-то похожим. Не скрою, я жалел себя тогда. Мне нравилось прийти к ней в состоянии наркотического опъянения. Чем вызывающе я выглядел, чем был ужаснее, чем ближе мои действия были к моим словам, тем больше мне это нравилось. Я хотел, чтоб она знала и видела, как смогла меня разрушить.
Я теперь в основном молчал. Она узнала, что я могу быть молчалив. Я теперь был естественен, не кривил душой, я теперь был вспыльчивый и даже грубый. И она увидела меня с другой стороны. Эта сторона наверно ей пришлась по душе. Меж нами теперь случались целые вербальные баталии. Мы спорили не на жизнь а на смерть. И все нас слушали. И никто не вмешивался. У нас были разные взгляды на жизнь. И к тому же я был отчаян. Я считал, что мне больше нечего терять. И так оно и было.
Она проявляла интерес ко мне как Бог к убогим. Мне просто позволяли быть рядом. Но мне этого было достаточно. Если не много. Она заинтересовалась тем, что я пишу. Я принес ей свои стихи. И она по-иному стала на меня смотреть. Как будто было во мне что-то, что осталось от нее в тайне.
Мы говорили о дружбе и любви. Она была юна, и хотела знать мое, и только мое мнение на эти темы. Только мой цинизм и мой пессимизм мог привести ее мысли и сомнения в движение. Только со мной она хотела спорить. Потому что только моя позиция была так радикальна. Она считала себя умной и разумеется, достойной оспорить только такого отчаянного, каким был я. Может, она просто хотела помочь мне. Ее убеждения, что жизнь прекрасна. Как много я это слышал! И как это было всегда неубедительно!
Сегодня я не стал бы спорить, хоть и остался все еще на той же позиции, и все еще не знаю, почему жизнь прекрасна, если есть горе и нищета, богатые и бедные, и где-то всегда идет война. Но тогда мне нужен был ее голос, ее страсть, нервы, огонь, жестокость. А может, я ждал, верил, что она сможет меня переубедить. Мне это так было нужно!
Убеждала так страстно, и не могла довести дело до конца. Я был стеной, о которую она разбивалась сама.
Она говорила в нетерпении:
Ну почему ты так защищаешь всех этих подонков, наркоманов и шлюх, как ты их сам называешь? Тебя послушать, так вокруг только такие!
Ну во-первых, потому что я один из них. - язвил я. - Я их не защищаю. Я просто хочу, чтоб ты понимала, что нет среди нас святых и чистых. Есть такие, которые считают себя такими. Но грязь в нас изначально, и даже если ты ее не видишь, то она все равно есть, где-то внутри. Просто один не стесняется этого. И не прячет ее. Для того чтобы бороться с ней. А другой закапывает в себе, чтобы забыть о ней.
Некоторым женщинам свойственно переоценка своей личности. Если они красивы, образованы, имеют машину и квартиру, они считают, что их достоин миллиардер. Если они красивы, но не имеют ни машины ни квартиры - их достоин только миллиардер. Если же они не красивы, и не имеют ни образования ни машины, ни квартиры - их достоин непременно миллиардер. Ну такая беда.
Я обрывал любой наш спор с Ульяной, указывая на ее некомпетентность в какой-то теме, ссылаясь на ее молодость и недостаточность жизненного опыта. Ей нечего было возразить. И это ее обижало. Она бы многое тогда отдала наверно, чтоб быть моей ровесницей хотя бы. И она вызывала все равно меня на наши поединки. Нас больше ничто не интересовало в эти встречи. Никакое мнение. Никто не был так чуток друг к другу как мы тогда. Я даже позволял себе думать, что она любила меня какой-то любовью, или могла бы полюбить, была недалека от этого - если б была чуточку смелее, отчаянней, честнее. Но она была женщиной.
Я старался отвлечься. Я работал через сутки. И это как-то даже успокаивало. У меня были и другие друзья.
Мне сообщили, что Ульяна уезжает. Мы собрались в том дворе, все ее друзья. Впервые я не спорил с ней и мы не поскандалили. В следующий раз она обещала приехать через два года. Потому что далеко, и она собиралась поступать в институт. Я нашел момент, отдать стихотворение посвященное ей.
Дома прочтешь, - сказал я.
Штирлиц постоянно шутил. Было заметно, что в их отношениях холодок. Я спросил ее:
Дашь мне свой адрес?
Она удивилась.
Ты что, собираешься мне писать?
Если ты не против.
Нет конечно.
И она снова внимательно на меня посмотрела. И улыбнулась. Сказала:
Я буду отвечать на каждое твое письмо. Как только ты перестанешь писать, я тоже перестаю.
Как хочешь.
Лето закончилось. Я снова искал работу. Наступили холода. Я нашел работу продавца. Стоял каждый день по одиннадцать часов на улице за лотком с весами.
Однажды ночью раздался звонок. Я вышел. Штирлиц был пьяный. И не веселый, как обычно. Дубленка нараспашку.
Он прогремел:
Вадик! Надо поговорить!
Ну заходи.
Нет, подожди, я пришел к тебе, потому что только ты можешь мне помочь! Как скажешь, так и будет! Все!
Ну хорошо. Что случилось?
Я собрался в армию.
Я засмеялся.
- Это правильно или нет? - он спросил.
Я отвечу, только давай зайдем. Холодно стоять.
Я повел его в летнюю кухню. Там сказал:
Дело в том Леня, что если ты пойдешь в нее, то вряд ли пожалеешь, но и если не пойдешь, то тоже вряд ли пожалеешь. Это мое мнение.
Он обрадовался как никогда. Чуть не в пляс пустился.
Вот! Именно это я и хотел услышать! Вадик! Я знал, что только ты мог так ответить. Ну ты гений! Давай выпьем!..
Затем появилась трехлитровка молодого вина из моего погреба. Говорили о друзьях, о любви, о женщинах. Затем пришлось достать еще одну банку. Потом начало светлеть за окном. Затем он вскочил, вернее тяжело поднялся, и провозгласил:
Вадик... я тебя уважаю... как человека!
Я тоже поднялся.
Я тебя тоже, - сказал.
Дай я тебя поцелую... можно? - сказал Леня.
И закрепил слово - делом.
Спустя три дня я возвращался из библиотеки пешком. Денег на проезд не было. Я замерз. Мой путь лежал через дом Штирлица. Я зашел. Поднялся на девятый. Дверь открыла мама. За ее спиной выглядывала Аня, старшая сестра Алексея. Обе были испуганы и несчастны почему-то. Раньше я их такими не видел.
Заходи. - сказала мама шепотом. - Расскажи нам, что случилось?
Я не знал, о чем они?
Что ты сделал с Алешей?! - сказала Аня.
Ничего я с ним не делал. Это вы мне расскажите, что случилось? Где он?
Он спит. Не ходи к нему.
Он был у тебя два дня назад? Ночевал? - сказала Аня.
Ну, был.
Что ты ему наговорил?
Ничего особенного. Выпили вина, поговорили о женщинах. И все.
Ты еще издеваешься!
Они провели меня на кухню. Они сидели напротив меня, и я не знал, чего от меня хотят. Мама сказала спокойно:
Понимаешь, с тех пор, как он с тобой дружит, с ним что-то происходит. Что-то недоброе.
Мне кажется, если бы на моем месте оказался кто-то еще, с ним бы все равно что-то происходило. Может у него такой период.
Из своего кабинета не спеша, вышел отец Алексея, преподаватель философии религии в университете. Он держался за то место, где находилось сердце.
Он неважно выглядел. Я уважал его. И он меня кажется тоже. Мы говорили о творчестве. Я брал у него книги. Он читал мои работы. Я верил его критике. Он попросил оставить нас. Женщины ушли.
Сел напротив меня. Помолчал, потом сказал:
Очень страшно, Вадим, когда такие неглупые люди как ты, расходуют свою энергию и ум в не добрых целях. Мы же говорили с тобой об этом. Иногда мне кажется, что таким лучше не жить. Такие люди просто не умеют жить. И что самое страшное - не дают жить другим. Это беда почти всех творчески одаренных людей. Эгоизм. Вы думаете, что заботитесь о ком-то и любите, но на самом деле, вы всего лишь удовлетворяете свое тщеславие, эгоизм. Вы не приносите себя в жертву. Только других. Вы всегда будете одиноки. С вами нет бога. Потому что даже для него рядом с вами нет места. Ты всегда завидовал Алексею. Он учится в институте, а ты не поступил. У него есть девушка. А у тебя нет. Научись никогда не завидовать, и тогда мир изменится.
Он медленно встал и вышел. Появилась мама Алексея и Аня.
Я обувался. Они стояли надо мной. Мне казалось, я больше не войду в эту квартиру. Это был почти второй дом для меня. Когда мне было плохо, и мой дом был невыносим, я шел сюда. Теперь было некуда идти.
Я думал о словах Владимира Данииловича. Я знал, что таким как я лучше не жить. Но у меня не было воли покончить с этим.
Подъехал лифт. Створки открылись. Я вошел.
Вадим, - сказала мама Алексея, - откуда в твоей жизни столько боли?
А жить вообще больно, - сказал я.
Подошел лифт. Я вошел. Створки закрылись. И лифт с шумом пошел вниз.