Снег. Изначально и бесконечно снег. Валит, заметает, укрывает, заносит, погребает под собой город, вознамерившись стереть с лица земли даже память о людишках, смеющих осквернять первозданную белизну снежного савана.
Солнце не может пробиться к городу, осаждаемому снегопадом. День похож на молочный кисель - такой же вязкий, густой и клейкий. Кажется, даже время погрязло в молочно-белой мгле; секунды тянутся подобно часу. Час становится вечностью. Ослепительно-белой, холодной вечностью. Совершенно понятно, что когда придет конец света, это будет не жгучее пламя, не раскаленное пекло, не черная бездна. Это будет ледяное, снежное безмолвие без конца и без края...
Лимо все уверяли, что он добрый человек. Ну, где вы видели маленького, пухленького злодея с румяными щеками, пушистыми белесыми ресницами и голубыми глазами, в которых навечно застыло выражение обиженного щенка? Лимо уже смирился с навязанной ему ролью. В юности он воображал себя крутым супергероем. В мечтах он обладал прекрасным телом, перевитым канатами мышц; пронзительным ледяным взглядом, от которого падали в его объятия самые неуступчивые красотки. Если бы Лимо верил, что боги есть, он бы им молился. "А так чего фигней маяться, - рассуждал он перед зеркалом, исправно отражавшим физиономию записного добряка, - человек сам кузнец своего счастья". Но кузнец из него так и не получился. Суперсчастье продолжало маячить где-то за горизонтом, а старость коварно подкрадывалась, выдирая волосинку за волосинкой. В сорока годам Лимо обзавелся достойной плешью, обрюзг, приобрел солидную отдышку и по ночам уже не мечтал об утехах в объятиях грешных дев. Только лимовский взгляд не изменился. Синева поблекла, а выражение осталось то же. Мечталось теперь чрезвычайно лениво и неактивно, да все о чем-то попроще: ну хотя бы раз кому-то набить морду. Просто так, в память о не сбывшемся крутом супермене. Иногда бывало малость обидно, что маячившая где-то вдалеке смерть получит унылого и позаброшенного Лимо, с прокисшей душой и обветшавшим телом. Далекая смерть не пугала, но казалась чем-то скучным, противно-неибежным. Вяло мечталось пожить подольше, а еще лучше - вечно.
Чтобы как-то передвигаться по заваленному снегом городу, власти срочно прорыли траншеи для транспорта. Пешеходам же было велено оставаться дома и не рыпаться. Только самые недомоседливые прокопали ходы от подъездов к питейным заведениям. Почему-то ни один из множества подобных туннелей не вел ни к какому учреждению. Дураков ходить на работу во время катаклизма не было.
Лимо решил развеяться. Недельное сидение дома доконало даже его супертерпеливую натуру. Внезапно охватившее его жгучее желание с кем-то поговорить, трансформировалось в хаотичные движения руками и ногами, приведшие к облачению немалого тела в походный тулуп и не менее походные валенки. Лимо пришел в себя где-то на середине снежного туннеля. Первый раз в жизни он знал: куда и зачем ползет. Его влекло, тащило, тянуло, будто на аркане, немедленное желание напиться и набить кому-то морду. Всё равно кому! О последствиях почему-то не думалось. Вообще-то сложно представить столь кроткое дебильное существо, безответно согласное подставить морду/лицо/харю под мягкий лимовский кулак. Но такими мелочами Лимо сегодня не заморачивался. Докопавшись до "Улетного морячка", он ввалился в зал, с трудом встал, доковылял до ближайшей скамьи, плюхнулся на нее, едва переводя дыхание и тревожно огляделся. Атмосфера в трактире показалась ему умиротворенной, настороженно-мирной. Лимо еще никогда не пил спиртного и не был в подобных - да и любых других - заведениях. Лихо заказав себе кружку безалкогольного пива и тарелку сухариков, он принялся оскорбительно рассматривать соседей за столом.
Постарайтесь себе представить оскорбительный взгляд щенка. Представили? Вероятно, именно поэтому соседи - три суровых на вид мужика с усталыми лицами и тонкими поджатыми губами - не обратили на толстяка никакого внимания. Такое безобразное поведение совершено распалило Лимо. То ли безалкогольное пиво было причиной, то ли белая мгла за окном, делавшая мир призрачно-ирреальным, но Лимо вдруг выпрямился, стукнул кулаком по столешнице и дрожащими губами нахамил соседу: "Ты, мужик, того! Поаккуратнее! Ты меня локтем задел!"
Сосед, удивленно приподнял брови, обнаружив напротив плешивого мужичонку, но вежливо извинился.
- Да не нужны мне твои извинения! - распалился Лимо. - Да я тебе, таракан узкогубый, морду счас набью!
- Ты? - хором удивились мужики.
- А то! Я знаешь! Я! Я крутой! Я не посмотрю! Что вас! Тут! Трое!
- Ну и не смотри, - равнодушно посоветовал первый тонкогубый и отвернулся.
На шум стали оборачиваться завсегдатаи трактира. С развлечениями во время катаклизма было туго и заинтересованный народ начал потихоньку перемещаться к лимовскому столику, предвкушая неизбежную разборку.
ќ- Да я! Я тебя! Урою гада!
Лимо вскочил, опрокинув табурет, и рванул вокруг стола к обидчику, к чести которого надо сказать, что он, даже если бы хотел, то никак не мог достать Лимо локтем, если только руки тонкогубого не умели телескопически вытягиваться на два метра. Пока толстяк бежал вокруг стола, его оппонент коротко глянул на приятелей, дернул уголком рта и поднялся навстречу спешащему коротышке.
Жаждущие потехи зеваки мгновенно окружили ссорящихся, вытолкав их для разборок на пятачок метра полтора в диаметре. Срочно делались ставки, хотя шансы Лимо практически равнялись нулю, нашелся дурак, поставивший на него. Откуда-то в руках соперников появились ножи. Лимо неумело замахнулся. Тонкогубый ловко уклонился, блокировав удар правой рукой, а левой нанес ответный, больно уколов толстяка в грудь. Лимо отпрянул, очумело огляделся. Вокруг скалились и кривлялись мерзкие рожи, подзадоривая его. Кто-то толкнул Лимо в спину, и он полетел вперед, прямо на нож соперника. Мир заволокла красная мгла.
Очнулся Лимо в руках тонкогубых мужиков, оттащивших его от растерзанного трупа.
- Ну ты, мужик, силен, - произнес первый.
- Ты - зверь. А!Она порвал, - констатировал второй, пряча в карман толстую пачку денег. - Я на тебя поставил.
- Можете меня убить... - просипел Лимо и свалился на пол.
Разбитые губы дико саднили. В голове бил по мозговой наковальне тот самый, дремавший всю жизнь кузнец. Мир сузился до двух маленьких щелок. Лимо лежал, ожидая смерти, и чувствовал, как его блинообразные губы растягиваются в улыбке, как каждую клеточку измочаленного тела наполняет радость. Его душа погружалась в нирвану, в одно огромное бесконечное, как снежная пелена, накрывшая город, счастье. И ему было однозначно пофигу: убьют его или нет.
- Не повезло тебе, мужик, - услышал он сквозь пелену голос первого. - В нирвану рановато...
Стекла покрываются ветвистыми узорами - то ли роскошными пальмами, то ли тропическими цветами. Но эти серебристо-ледяные растения не приносят тепла. От них веет студёной жутью. Словно там, за хрупкой стеклянной преградой, все живое замерзло и умерло, а пар от их последних выдохов садится на стекла, превращаясь в морозные узоры.
- Тетка моя, забрюхатела! Слышь, Мону! - полногрудая трактирщица облокотилась о подоконник, скорбно вдохнула и поглядела в окно. Но за окном ничего было не видно - так белая муть, непрозрачная чепуха. Раньше трюк с зазывным выставлением прелестей имел огромный успех. В трактире всегда водились посетители, завернувшие поглазеть на сокровища вблизи и выпить пару другую бокалов, чтобы трактирщица благосклонно прикоснулась к плечу счастливца упругим полушарием.
- Так она же мечтала об этом? Разве не так? - отозвалась худосочная деваха, убиравшая со столов грязные тарелки. - Чего ты не радуешься Эмре?
- Мечтала она! Да не то слово! - Трактирщица еще раз вздохнула, приподняла крепкие груди, поудобнее устраивая в жестком корсете. Потом медленно пошла за стойку, протирать бокалы. - Молилась она, всем богам, которых знала и даже тем, которых не знала. Много лет молилась. Заодно по врачам таскалась, на знахарку кучу денег выкинула.
- Ну? - меланхоличная Мону подошла к стойке, взгромоздилась на барную табуретку и стала похожа на тощую ворону на пеньке. - Ну?
- Вот тебе и ну! - Эмре с силой хлопнула бокалом о стойку. - Месяца три назад пришла ко мне вся в слезах. Какой-то самый главный врач по детишкам в нашем городе, сказал ей, мол, так и так, тетка, вышел твой срок и не надейся и не рыпайся. Не будет у тебя никогда детей!
- С ума сойти!
- Вот и тетка, видать, сбрендила, - Эмре навалилась грудью на стойку. - Рыдала, перебила дома все иконы, все статуэтки, разодрала все фотографии и подала на знахарку в суд!
- С ума сойти! - заерзала на табуретке Мону.
- А когда шла из суда, на нее напали три ублюдка, затащили в один из туннелей и надругались!
- Неужели? С ума сойти! - мечтательно протянула Мону. - Вот повез... -
- Та ты слушай дальше! - горячо зашептала Эмре. - Завидовать потом будешь! Тех сволочей так и не нашли. Хотя тетка хорошо всё разглядела!
- Всё-всё?
- Мону! Ты только об одном и думаешь!
- Очень даже и не об одном, иногда о двух или даже больше! - шепотом призналась зардевшаяся Мону. Эмре посмотрела на нее, словно увидела впервые.
- Ладно, потом расскажешь! А вот тетка после гнусного надругательства залетела! И тот самый врач, который говорил ей, что ничего и никогда она не родит, едва бороду свою не съел, когда узнал, что тетка-то беременна! Тройней!
- Вот повезло!
- А тетка, не будь дура, на того врача тоже в суд подала!
- С ума сойти! - Мону спрыгнула с табуретки, прошлась по залу, заламывая руки. Ее тощая грудь вздымалась волнения. Чтобы успокоиться, деваха взяла веник и начала ожесточенно мести, подняв клубы пыли.
- Ты что, сдурела! - Эмре чихнула два раза. - Мести разучилась!
Мону отбросила веник, стиснула на груди платье, рванулась к стойке и, с надеждой выпалила: "Тетка запомнила, где был тот туннель?"
Деревья тонут в снегу, ломаются под непомерной тяжестью снежной кроны. Дома закапываются в сугробы, и город становится меньше ростом, будто пурга подсекла ему ноги и он рухнул на колени, в немой мольбе вздевая к небесам руки-антенны, слепо щуря заледеневшие окна, зябко кутаясь в паутину проводов. Белый кисель дня превращается в серое пюре сумерек, плавно перетекающее в густую ночную кашу. На небо вскарабкивается луна, по крайне мере должна это сделать. Но что творится на небе - разглядеть невозможно, дай бог увидеть, что же деется на земле.
П!Орат положил топазовую пирамидку на бежевый треугольник в оранжевом секторе концентрической окружности. В!Эйл вздохнул и переместил золотистый додекаэдр в перламутровый квадрат внутри зеленого восьмигранника. П!Орат - высокий, сухощавый, с серыми глазами, серыми волосами и сам весь какой-то серый: нездорового цвета кожа, тонкие синеватые губы. В!Эйл походил на него, словно брат-близнец. Только был чуть пониже, с волосами до плеч. Их брезгливо-равнодушные лица казались масками. Только один раз Лимо видел тонкогубых слегка оживленными. Когда умирал их друг. Впрочем, он уже не был уверен что А!Он , которого он убил, был им другом. Так приятель, или, скорее, товарищ по несчастью.
Лимо ожесточенно потер переносицу. Он потратил бездну времени, наблюдая за игрой, но так и не понял правила. Доска, по которой перемещали драгоценные фигурки, была покрыта замысловатой многоцветной вязью концентрических окружностей, пересекающихся квадратов и треугольников, эллипсов, многогранников и прочей геометрией. Вдобавок ко всему, некоторые сектора пульсировали, другие переливались, а третьи периодически меняли свой цвет.
- Слушайте, мужики, может, расскажите мне, наконец-то, чем вы тут занимаетесь.
- Тем же, чем и ты, - равнодушно ответил В!Эйл.
- Я смотрю на вашу дурацкую игру!
- А мы играем в "дурацкую игру", - подвел итог П!Орат, бросая на доску горсть сапфировых шариков.
Шарики раскатились в разные стороны, по пути сбив и переместив множество фигур. Соперники принялись рассматривать получившуюся картину.
- Вы хоть можете мне правила объяснить?
- Зачем? Они все равно изменятся.
- Завтра?
- Или сегодня, или прямо сейчас, а может и через год, - ответ В!Эйл, убрал один из шариков и положил на его место четыре изумрудных октаэдра.
Лимо раздражено вскочил и бросился прочь. Игроки даже не повернули головы. Он бежал сквозь анфиладу огромных залов. Одни были варварски роскошные, другие сырые и запущенные, третьи пусты и так до бесконечности. Хорошо, хоть в лимовских комнатах уютно. Потолки не высокие, стены завешены коврами, в одном углу камин, в другом огромный диван с мягкими подушками. Найти свои покои Лимо поначалу было трудно, пока не сообразил, куда бы он ни шел, стоит только подумать о нужной двери, как она оказывается за ближайшим поворотом. Лимо не знал сколько провел времени здесь, даже не знал где это "здесь" находится и вообще что это за "здесь". Дворец, огромный замок, бункер, тайная база? Сначала он подозревал, что тонкогубые приволокли его сюда из "Улетного морячка чтобы втихаря пришить, в качестве компенсации за смерть друга. Но когда бравый убийца перестал бояться, то понял, что тонкогубым на него глубоко наплевать.
Лимо сам нашел обеденный зал, ванну, тысячи шкафов с одеждой на любой вкус. Когда же он увидел сундуки, забитые драгоценностям, деньгами, золотом, то сразу понял - он в раю. Поначалу Лимо отрывался за все бесцельно прожитые годы. Менял костюмы каждый час, принимал ванны с умопомрачительными спецэффектами, ежедневно делал прически, маникюр, педикюр и массаж. Он жег деньги, разбивал в пыль алмазы, рвал золотые цепи и дико хохотал. Стоило ему захотеть, как в дверь стучались парикмахерша, маникюрша, стриптизерша или гейши дрались за доступ к телу грузного повелителя. Одного только не было в этом "здесь" - двери, через которую можно было уйти. Поначалу это беспокоило толстячка, равно как и отсутствие окон, Несговорчивые проемы не внимали его желаниям и отказывались появляться в монументальных стенах. "Ладно, - решил однажды Лимо. - Я - заложник. И мне это нравится!" С тех пор мысли о свободе его не беспокоили.
Запыхавшийся Лимо заскочил в свою комнату, рухнул на диван и долго не мог отдышаться. Потом, для успокоения нервов, принял ванну с двумя гейшами, благосклонно согласился на эротический массаж и задремал. Разбудил его холод. Лимо открыл глаза и наткнулся на взгляд. П!Орат увидев, что толстяк проснулся, скомандовал: "Идем!" Лимо в замешательстве поднялся, дрожащими руками натянул халат, спотыкаясь пошел за тонгкогубыми. Они вышли на невесть откуда взявшийся балкон. Непрошеные хозяева сели на соткавшиеся из мглы табуретки. Лимо даже показалось, будто табуретки выросли из задниц тонкогубых.
- Садись!
Лимо не глядя сел, подспудно ожидая, что сейчас упадет, но, вероятно, из его зада тоже выскочила табуретка.
- Л!Имо, - сказал П!Орат и пристально глянул в глаза "заложника", - мы с братом хотим с тобой поговорить.
- Так вы братья? - Толстяк заерзал на табуретке. Сидеть было неудобно: табуретка оказалась мала для объемистого зада, а тут еще и такая новость! Как тут усидишь?
- Тебя только это удивляет? - В!Эйл чуть приподнял бровь.
- А? А что еще? Ах, да! Чего это вы так странно меня называете?
- Теперь ты один из нас, - спокойно ответил П!Орат. - Нам показалось, что ты этого сразу не понял.
- Вы - это кто?
- Мы - это я и брат.
- Да это-то я понял! Понял! - Лимо вскочил - ну очень жестким было седалище! - и тут же опустился в кресло, в которое трансформировалась по его желанию табуретка. - Вы кто такие? Если уж я все могу, то вы, наверняка, можете еще больше? Так кто же вы? Ну, боги там, волшебники, маги, чародеи, колдуны, телепортеры, ой, нет - телепорталы, или телепортаторы?
- Какая разница, - равнодушно бросил один из братьев.
- Нет, ну как же это так? Я же должен знать!
- Ты и так все знаешь. Ты - один из нас. Поэтому тебя зовут Л!Имо.
- Все знаю? И даже правила вашей дурацкой игры?
Братья переглянулись, уголки губ дрогнули. Для них это было равносильно гомерическому хохоту. Но Л!Имо уже не обращал на братьев внимания; он был очень занят, выкрикивая свое изменившееся имя. Эффект ему понравился. Звучало гордо и внушительно. Пока толстяк забавлялся с именем, посетители испарились. Вместе с табуретками и балконом. Л!Имо попробовал воскресить балкон, но тот категорически отказался появляться; наверное, ушел вслед за тонкогубыми.
Снег живой, у него есть лицо и характер. Он может быть нежным и мягким как пуховая перина, а может стать твердым и жестким как лезвие клинка. Он может кутать теплым одеялом и стегать безжалостным кнутом. Он может смеяться, сверкая на солнце и плакать от его жарких лучей; умирая дарить жизнь и отнимать ее, сжимая в холодных объятиях. Единственное чего он не может - жалеть.
В трактире было малолюдно. Л!Имо удобно пристроился за столиком в углу и радостно осмотрелся. "Ничего не изменилось за прошедшее время! - умиленно подумал он. - Интересно, а, сколько его прошло? Спросить что ли, какой день, год? Да ну его, какая разница!" Пышногрудая трактирщица так ласково ему улыбнулась, что он рискнул заказать местного пойла, называемого пивом. За ушедшее невесть куда время, он настолько привык к изысканным кушаньям и питью, что долго не мог решиться сделать глоток из замызганной кружки. Зажмурив глаза для храбрости, ЛИ!мо глотнул и, поперхнувшись, закашлялся. В его спину тут же врезался кулак. Толстяк едва не стукнулся головой о стол; от возмущения перехватило дыхание, но кашлять он перестал.
- Будь здоров! - пожелал сиплый голос.
- Спасибо! - Л!Имо поднял глаза и тут же трусливо уставился в столешницу.
- Угостите даму кружечкой, так сказать - награда за спасение.
- Да-да, сейчас, - засуетился Л!Имо, чуть не материализовал кружку перед "дамой", но, спохватившись, сделал знак трактирщице: - Еще пива!
- Чего глаза прячешь, красавчик! Да не бойся, я уже привыкла, можешь глазеть на меня, сколько влезет! Ну, за знакомство. Я - Ивди, а ты кто будешь, милок?
- Я? - пискнул Л!Имо, - Миро.
- Будь здоров, Миро, не кашляй! - Ивди в один присест выпила кружку и призывно улыбнулась. - Еще по одной? Да не бойся, я тебя не съем и приставать не буду, если не захочешь. - Она хлопнула собеседника по плечу. У Лимо онемела правая рука, но левая, против воли хозяина, снова заказала пива.
- Хороший ты мужик, Миро, хоть и некрасивый! Но кто я такая, чтобы это замечать? За тебя еще раз!
"И куда только девается это время? Проходит мимо, а мы и не замечаем его шагов", - философски рассуждал Л!Имо после третьей кружки. На столе громоздилась грязная посуда, валялась рыбья чешуя и полуобглоданные сухари: тоненькие ломти черного хлеба, намазанные чесночком. Ивди с хрустом грызла фисташки, сплевывая шелуху на столешницу. Л!Имо подпер голову руками, с усилием сосредоточился на рассказ уродины и не замечал, что его локти покоятся в соусной тарелке.
- Сейчас как подумаю об этом, становится смешно! Всегда хотелось быть красивой. Чтобы ноги от ушей, сиськи улётные, задница крепкая. Чтобы все мужики валялись у меня в ногах. Как же мне хотелось утереть нос всем тощим подругам! Чтобы они, сучки, обзавидовались, когда увидели мои портреты на обложках лучших журналов. И чего мне не хватало? Идиотка конченая! Я же была красивая! - Ивди наклонилась к собеседнику, дыша перегаром, на ее лысине плясали блики. - Я была красавицей!
- Я верю, верю...
- Какая же я уродина!
Наглое зеркало отказывалось врать, по обычаю всех зеркал честно отражая кареглазую хохотушку Ивди. Кучерявые волосы падают на плечи, длинные ресницы кокетливо изгибаются, пухлые губки манят. Ивди, пухленькая, как сдобная булочка с изюмом, была лакомым кусочком для ценителей.
- Уродина! Уродина! - надула губки девушка. - Надо с этим срочно что-то делать! - Она показала зеркалу язык, повернулась и вприпрыжку выбежала из комнаты.
- Папа! Я хочу сделать пластическую операцию!
Вилка отца застыла на полпути ко рту. Отец укоризненно глянул на Ивди, аккуратно положил в рот кусочек бифштекса, тщательно прожевал, проглотил, запил вином. Дочь терпеливо ждала. Сегодня был ее день рождения, и она надеялась получить в подарок кругленькую сумму на операцию.
- Моя дорогая! Я уже сделал тебе подарок. Он стоит во дворе.
Ивди кинулась к окну. Около крыльца сияла опалесцирующая машина с хищными обводами. Точно такая, как на обложке "Карио" - журнала о ежедневной моде.
- Нравится?
- Папочка, я тебя люблю! - С визгом бросилась на шею отцу Ивди.
Ветер в лицо, восхищенные взгляды мужчин, завистливые женщин. Ошеломительное ощущение полета и свободы. Визг тормозов. Удар. Темнота. Боль... боль...
- Дайте мне зеркало.
- Вы ничего не увидите, - в поле зрения, ограниченное бинтами, вплывает одутловатое лицо врача с брезгливо оттопыренной, как у верблюда, нижней губой. - Все будет хорошо. Спите. Вы живы - это главное. Остальное - наша забота. - Губа оттопыривается еще сильнее, а глаза врача, словно два черных омута, затягивают, погружают в сон.
- Дайте мне зеркало!
Позади три пластических операции и год без зеркал.
- Вы прекрасно выглядите.
Зеркало летит, пущенное тяжелой рукой. Год без зеркал, но в тренажерных залах.
- Сядьте, - командует Верблюд. - Смотрите. Вот вы до первой операции.
На фотографии вместо лица - кровавое месиво.
- Вот после первой операции. Уже намечены контуры лица. Вот вы после второй.
На фотографии лицо-пазл с багрово-синими канавами шрамов.
- А вот вы сейчас.
Перед девушкой появляется новое зеркало. Врач крепко держит его и вовремя убирает руку, когда Ивди замахивается.
- Главное - с чем сравнивать. Сейчас вы просто красавица. Мы сделали все, что смогли на сегодняшний момент. Чрезвычайно дорогие операции. Новейшее оборудование. Передовые технологии. Ваш отец не скупится. Еще две-три операции и вы станете практически такой, как и были.
- Две-три?
- Максимум пять!
- Ненавижу! Всех ненавижу! А вот ты - хороший мужик, Миро, давай еще выпьем, а может пойдем ко мне, трахнемся. А? Забесплатно!
- Я? Я это, хм, ну мне пора, - засуетился Л!Имо. - Да, ты знаешь, мне надо идти. Выпей что и сколько хочешь, я плачу. Пока!
Хлопнула дверь трактира. Ивди вздохнула и заказала кружку чего покрепче. Поэты говорят: "слеза повисла на реснице" Красиво, черт подери. Но ресниц на безбровом лице Ивди не было. Соленые капли текли по щекам, капая кружку.
- Ненавижу! Всех ненавижу! Убила бы, если бы знала кого!
Над городом несется вой - снежные волки гуляют. Ветер швыряет вой из стороны в сторону, то раздергивая на отдельные ноты, то соединяя в жуткую мелодию. Все другие звуки давно погрязли в ледяном вареве метели, а вой не тонет в снежной каше ночи. Он несется все дальше и дальше, пронзая стылую кутерьму, как штык-нож в руках ветерана тело новобранца.
Города погружен в белую тьму: снег оборвал провода. Вой летит над остывающими квартирами, над замерзающими подъездами, над слепнущими домами, в окнах которых изредка теплятся огоньки свечей, над провалами кварталов; над белыми прогалинами улиц и просеками проспектов, над снежными равнинами площадей. Он несется, словно пуля, ищущая бьющееся сердце.
Л!Имо потерял счет дням и ночам. Все равно их здесь нет. Как-то он глянул на себя в зеркало и понял, что стал сереть.
В лабиринте залов изрядно похудевший толстяк наткнулся на дремлющего В!Эйла, тряхнул его за плечо.
- Нет, ты подожди! - требовательно потянул его за руку Л!Имо. - А где эти желания?
- Там, - не оборачиваясь махнул В!Эйл.
- Как они выглядят?
- Никак.
- Как их можно увидеть? Где?
- Где хочешь, - исчезая ответил В!Эйл.
Л!Имо вышел на балкон. Вой волка не давал сосредоточиться, звал в даль. Отчего-то жутко захотелось найти хищника, взять в руки лобастую башку и заглянуть в глаза. Но лучше - сеть рядом и выть, выть долго, сладко, выть на луну, выть, жалуясь ветру на свою паскудную жизнь, а потом, взрывая лапами снежную целину, носиться на воле, хватая пастью обжигающе ледяной воздух свободы. Но волк далеко, а кругом один снег. Изначально и бесконечно снег.
Ты произносишь желание. Молишься. Страстно чего-то хочешь. Ты мечтаешь. Грезишь. Жаждешь. Стремишься. Вожделеешь. Алчешь. Слова, желания, мысли, надежды, чаяния покидают тебя, испаряются с губ, просачиваются сквозь тело и разум и уносится в небо, в преисподнюю, в другой мир, в параллельное пространство. Природа не терпит пустоты. Если где-то чего-то убыло, то в другом месте прибавилось. Если испарилось здесь, то где-то сконденсировалось и пролилось дождем. Или снегом.
Л!Имо высунул язык. Большая снежинка села на кончик языка и растаяла. Л!Имо воздел руки к небу и провозгласил: "Сбывайся!"
Торжественность момента умилила всемогущего и он счастливо вдохнул полной грудью. Стая снежинок влетела в рот, забила дыхание, облепила лицо, проникла за шиворот и потекла холодными ручейками. Мириады мириадов кристалликов рванули к месту, откуда только что исчез перепуганный Л!Имо, не забыв прихватить с собой балкон.
Волк бежит по снежному полю. Он наклоняет массивную башку, принюхивается к следам. Добыча впереди. Ее огромные когти пропороли в снегу длинные борозды. Волк нюхает воздух. В глазах загорается кровожадный огонек. Зверь бросается со всех ног, проваливаясь в снег и выныривая из него. Догнать. Разорвать. Глотнуть горячей крови. Вгрызться в теплое мясо. Вкус крови - вкус жизни. Цель жизни - кровь. Кровь - это жизнь. Добыча оборачивается. Оскаливает зубы. Волк резко останавливается, поднимая снежную волну. Эта добыча покорно не подставит свое горло, не отдаст кровь. Снежная росомаха. Снег - ее мир, ее стихия. Она не вязнет как волк, она скользит в снежном океане, ныряет, плывет. Размером росомаха превосходит матерого хищника. Ее злобе может позавидовать стая волков. Если волк - санитар леса, то росомаха - акула снежной целины. Она и не думает убегать, злобно щерясь, она ждет врага.
Волк в нерешительности. С этой добычей шансы на победу невелики. Но голод толкает вперед; волк делает шаг, потом еще и еще... Росомаха ждет. Волк на миг замирает и, решившись, прыгает. Но росомахи уже нет, она скользнула в снег и, вынырнув, бросилась на волка со спины. Сплетясь в клубок, звери катаются по снегу, рвут друга. Зубы волка вязнут в густом мехе, не могут добраться до горла добычи; росомаха в пару-тройку ударов вспарывает ему брюхо кинжальными когтями. Секунда и она стоит над телом врага. Зрачки умирающего волка сужаются и застывают черными угольками в желтой стекленеющей радужке, в которой отражается перевернутый силуэт росомахи. Она рычит - шерсть налипла на нос и неприятно щекочет - и вытирает морду о поверженного врага неуловимо-человеческим движением. Росомаха обнюхивает труп; верхняя губа подрагивает, обнажая клыки. Довольный зверь фыркает, разворачивается и ныряет в ослепительный снег, испятнанный кровью.
- Сыграем? - предложил В!Эйл, небрежно бросая перед Л!Имо горсть драгоценных фигурок.
- А где П!Орат?
- Ушел. Надеюсь, ему повезет.
- Я не знаю, как играть.
- Знаешь.
- Правила есть?
- Придумаешь - будут.
Серый, словно припорошенный пылью истлевшего времени Л!Имо задумывается, потом нерешительно произносит:
- Что ли... я сам придумываю правила?
- Сам.
- И ты тоже?
- Не прошло и миллиона лет, как ты понял, - дрогнул уголок губы В!Эйла.
- Точно не прошло?
- Не знаю, не считал.
- Но если постоянно менять правила, как и когда можно выиграть?
- Никак и никогда.
- Зачем же играть?
- А что еще делать.
Л!Имо не считал себя садистом. Даже человеком Лимо был исключительно добрым, а теперь уж и подавно. Поначалу он часто вызывал фантом Аона и долго со вкусом его бил, глумился, топтал, рвал на куски, жарил, крушил кости, тщательно и изощренно убивал. Фантом равнодушно умирал. Раз за разом. Ему было все равно, а до умершего Аона даже Л!Имо не мог достать. Спустя миллионолетия Л!Имо принялся развлекаться, перемещаясь в день, когда человек Лимо убил А!Она. В трактире он старательно толкал себя в спину, вкладывал себе в руку нож, периодически заключал на себя пари. Но чаще просто стоял и наслаждался, чтобы навсегда запомнить. Затем он старательно воссоздавал в памяти все подробности и наполнял их чувствами. Дикой злобой. Исступленной яростью. Неистовством. Грандиозным удовлетворением, таким огромным, чтобы память о нем тянулась сквозь время.
Потом время исчезло. Поначалу оно неслось, после шло, затем влачилось, ползло и, наконец, совершенно пропало. Когда все надоедало, Л!Имо просто вспоминал. Паутинка воспоминаний, проходя сквозь череду унылых многолетий, становилась все тоньше и тоньше, но пока она не прервалась, он чувствовал себя живым. Уходило всё, но улыбка А!Она плыла и плыла через вечность.
Л!Имо стоял на балконе и смотрел на неизбежный снег. В!Эйл давно уже не попадался, затерявшись в коридорах. Желания ушли вместе со временем. Осталась лишь скука. Изредка беспокоило почти забытое воспоминание о счастливой улыбке умирающего А!Она.
Сегодня было особенным. То ли луч солнца, пробившись сквозь тучи, указал направление, то ли севшая на нос снежинка замкнула нужные контакты, но внезапно пришло понимание. Л!Имо старательно начал рыться в заплесневелой памяти. Где-то он еще раз видел такую улыбку. Небо набухло ночью, потом разродилось новым утром, а Л!Имо все стоял на балконе.
Вот оно, нужное: П!Орат улыбается, неведомо скольколетий назад выходя на балкон, послушать вой снежного волка. Больше он не вернулся. Л!Имо скривил тонкие губы. И это загадки больше нет. Это была улыбка человека, счастливого от ухода в небытие, создания уставшего от бесконечной жизни.
Убив бессмертного, он - человек - занял его место. Но никто, кроме бога, не знал, какой желанной бывает смерть...