Я въезжал в город по окружной трассе. В природе наступило междуцарствие. Небо стелило на землю зимнюю перину, однако упрямый дух осени превращал снег в отвратительное месиво хлюпающей грязи.
До городской черты оставалось не более пяти километров.
Предательская скользь дороги охлаждала во мне азарт быстрой езды. Но в этом была своя прелесть: я любовался подмерзшими соснами и с интересом наблюдал неторопливые похождения ворон в поисках опавших ягод.
Минув автобусную остановку, с глаз моей памяти не сходила продрогшая собака, не двигавшаяся с места. Насколько я успел заметить -- это была кавказская овчарка.
Выше моих сил -- видеть несчастную собаку... Я бы даже узаконил атомную бомбардировку тех стран, где люди лакомятся собаками. Пожирать свиней или коров -- не меньшая подлость, однако перед вселенной собачьих глаз меркнет любое оправдание кулинарных пристрастий того или иного народа. Почему бы людям не кушать людей? Неужели это не гуманней, чем есть собак? Но оказывается, бывает гуманизм подсознательный (единение всего, кроме нелюдей) и гуманизм гуманный (не-единение всего, кроме людей).
В самом городе дела отняли у меня два часа. Тысячи ситуаций и десятки тысяч людей. Но поминутно -- мое внутреннее чувство испытывало ущербность от образа одинокой собаки, сидящей на автобусной остановке. Может быть, это глупо, но уже к вечеру я направил автомобиль в то место, где мои глаза проглотили в душу никому не нужное одиночество...
Я вернулся к той остановке, надеясь не застать собаку.
Как передать вам мои чувства? Я надеялся, что собака убежит, что она находилась там случайно.
Смущало же меня: она была породиста и сидела особняком. А глаза ее... человеку не под силу осмыслить и понять взгляд вдруг одинокой собаки. Я надеялся. Я предполагал. Но моя интуиция, мой опыт привкусов жизни разубеждал меня: "Ее бросили или она не успела впрыгнуть за хозяином в автобус."
Мне желалось бы думать, что собака живет без пристанища уже давно, тогда бы я не встретил ее на автобусной станции во второе -- у бездомной собаки ассоциации с тем местом, где ее бросили или потеряли, коротки -- она отвыкает от единственного, божественного хозяина. Отвыкает, но душа ее хранит теплоту привязанности к человеку, рядом с которым она росла и приноравливалась к его привычкам. Можно ли человеку не тосковать по матери? Возможно ли не грустить собаке о человеке?
Нет! Я возвращался вовсе не для того, чтобы моя совесть, которой я в себе никогда не чувствовал, не мешала мне жить. Нет! Я обжигался желанием: не увидеть этой собаки. Я боялся ее увидеть! Мне страшно дважды впускать в душу чужое страдание. Я чувствовал, что увижу животное и поэтому хотел не увидеть его. Что происходило во мне? Озноб! Мое счастье терзают несчастные. Ежеминутно перед моими глазами разворачивается чья-либо маленькая трагедия. Скольких людей погубило безразличие! Но это была собака. Собаки не знали бы добра и зла, если бы не сошлись с людьми. Вере животного в человека еще предстоит посвятить Священнейшее Писание...
Собака сидела недалеко от автобусной остановки.
Я остановил машину и вышел.
На стоянке находилось несколько людей.
Я произнес всевозможные собачьи фамилии, однако предмет моего внимания не двигался с места.
Ко мне обратилась старушка, облокотившаяся на мешки с картофелем.
-- Она с вами не пойдет.
-- Почему вы знаете?
-- Я уже третий день к ряду в город картошку свожу на рынок, а эта шавка сидит тута на одном месте неотлучно. Мы с бабами ее подкармливаем, не то окочурится. Сидит сиднем. Она добрая, деток любит, позволяет им себя и за ухом почесать. Не рычит ни на кого. Грустная какая-то. Ждет ли кого? Может, хозяева ее померли, али погибли? А она, знай, сидит. Душа, значит!
Сентиментальное чувство, называемое -- ком в горле -- вероятно, представило меня окружающим как странного человека. Я открыл заднюю дверь автомобиля.
-- Полезай, -- сказал собаке.
Она посмотрела на меня с каким-то презрением и отвернулась.
-- Ну так я тебя силой.
И я стал подталкивать ее. Она зарычала из вежливости: мы не были представлены друг дружке.
Не менее двадцати минут я внушал собаке уехать со мной, чем вызвал смешки бабья, собравшегося на остановке в ожидании автобуса.
Наконец, собаке надоело слушать меня; она поднялась на четыре лапы, подошла ко мне и уткнулась мордой в колени. Вероятно, я сказал что-нибудь приятное или понятное ей. Я погладил ее морду, ощутив на ладонях влагу. Глаза ее были мокры. Может быть, от обволакивающего ветра.
-- Ну, теперь пойдешь?
Она завиляла хвостом.
-- Вот и хорошо.
Я правил машину к городу... в зеркало заднего вида посматривал на мою спутницу. Она понуро лежала на сиденье, но когда вдруг ловила в зеркале мой взгляд -- виновато как-то оживала, будто в высшей надежде. Мое сердце разрывалось. Я пытался понять ее чувства. Может быть, она думала, что я везу ее на мыловарню. Глаза собаки не выказывали страха. "Вези! Ты, наверно, хороший. Пусть меня убьют. Мне все равно. Я одинока. Без хозяина -- мне не жизнь."
Через два квартала будет мой дом, моя трехкомнатная квартира, в которой: жена и маленький сынишка. Я достоверно знал, какие слова выпалит в меня женушка. "Прочь это грязное животное! Неужели ты хочешь, чтобы Василек заразился какой-нибудь гадостью? Гони эту тварь!.. Я не позволю!" Женщины -- союзницы эволюции: детей они любят больше самое себя, больше родителей, больше мужа, больше Бога... Что отвечу я? Можно сказать: "Будет жить у нас!" -- твердо, устрашающе сказать. Женщины любят, когда их приструняют. Но их покорность с каждым днем будет перевоплощаться в беспощадную революцию противоречия. Страдать же будет это невинное существо, в глазах которого я уже вижу мои предстоящие ссоры с женой. "Везите меня! Мне все равно. Моя жизнь ничего не стоит... Где мой хозяин?.. Люди смиряются со смертью близких по происшествию года, мы, собаки, скорбим о любимых до последнего вздоха."
Подобранное мною существо -- воплощение лучших черт идеального человека, -- я назвал Тальма. На это имя, казалось, собака откликалась охотнее.
Взаимность радушия Тальма испытывала только от меня и Василька. Моя же Варвара оказалась жестокой в отношении одинокого, по сути, существа. Жена не могла понять: как можно любить нечто, которое рождено другой, которое не является человеком, которое не за что любить, потому что оно не умеет разговаривать и потому что его шерсть может вызвать аллергию у Василька... Однако женщины хорошо умеют чувствовать необходимость присутствия в семье мужчины. С его желаниями и с ним самим они считаются постольку, поскольку их ребенку нужен отец. Я противился Вареньке выкинуть Тальму на улицу... Логика оплодившейся самки провозглашает диктат счастья ее ребенка над всем и всеми. Родившая женщина терпит мужа во благо своего чада.
Господи! Примитивные люди полагают, что собаки не способны почувствовать плохого отношения к себе. Но ведь собачья любовь не ждет взаимности! Собака счастлива, когда ей позволяют любить своего хозяина. Варенька отказывала Тальме и в этой малости.
Когда я приходил с работы -- собака словно оживала. Из ее глаз меня пронзал немой крик: "Почему? В чем я виновата? Кем мне стать, чтобы вы терпели меня? Отпустите же на волю!"
Варенька как бы невзначай обмолвливалась в моем присутствии о газетных объявлениях людей, потерявших "единственного друга". Каждый вечер она подкладывала на мой рабочий стол вырезки из газет о пропавших собаках, приметы которых точно показывали на Тальму. Я умышленно не замечал намеков жены. Собачий взгляд стоит мироздания!.. Но вскоре посыпались невыносимые скандалы.
-- Тебе какая-то собака дороже нас с Васенькой!
В ответ на такие упреки я угрожающе сипел, не произнося и слова. Тальма пряталась у меня в ногах. Когда же препирательства набирались особенного жара, собака крутилась подле меня с высунутым языком: "Мне страшно! Зачем ты меня привел? Как может быть виновато белое, что оно не черное?"
Женщины очень упрямы в своей непоследовательности. Наконец, и я ощутил, что Василек почувствовал мой раздор с женой: стал плаксив, болезнен.
Глядя на Тальму, я презирал себя -- собака не находила себе места, понимая, что из-за нее квартира потеряла покой. Но из-за нее ли?
Скрежет моих челюстей, несколько успокаивавший мою агрессивность, утомил меня.
Одним вечером я взял Тальму на поводок и вывел на прогулку. Все время она искала мой взгляд. Я присел на скамейке, недалеко от дома.
-- Слушай, мать. Ты прости меня. Хотел тебя оставить. Но должен искать твоих хозяев.
Тальма прильнула, положив лапы мне на плечи и облизала лицо. Ну что тут поймешь! Благодарит она меня? Не хочет расставаться? Утешает? Прощает? Кто знал одиночество, поймет мое чувство к этому существу и ее ко мне. Я ощущал долг перед ней. Долг друга, долг родственной души. Представляя ее чувства ко мне, меня душил смрад человеческой низости: лишь отдаленно мы можем представить любовь собаки к людям. Любящая собака -- это сама любовь. Слова... невозможно понять! Смотри в собачьи глаза...
Одно из объявлений очень точно указывало на приметы Тальмы. Оно содержало адрес и телефон. Я позвонил.
-- Кавказская овчарка? Сучка?
-- Да.
-- За правым ухом рыже-черное пятно в виде звездочки?
-- Она! Я вас отблагодарю! Умоляю, немедленно берите такси! Все расходы за мой счет. Сверх того вознаграждение.
-- Обождите. Может быть, совпадение?
-- Это моя Джульетта!.. У нее на передних лапах снизу есть черные пятна?
-- Да.
-- Она! Такой окрас не спутать!
-- Не хотелось бы тратить ваши деньги попусту... Вспомните еще какие-нибудь приметы.
-- На верхней челюсти боковой зуб обломан. Год назад Джулька подралась...
-- Где вы потеряли ее?
-- На загородней трассе.
-- Там я ее и нашел.
-- Вот вам мой адрес... непременно сегодня же.
-- Буду у вас минут через сорок...
У порога меня встретил еще не старый мужчина в очках. Надо сказать, Тальма упиралась, не хотела входить в подъезд.
Он смешно суетился, точно встречал женщину, с которой имел отношения век тому назад.
-- Джульетта! Что же ты?..
Но она спряталась за мной.
-- Дай я тебя рассмотрю... Почему скалишься?.. Джу...
Мужчина вдруг отскочил шага на два, закрыл лицо, едва скрывая слезы.
-- Я знал! Я чувствовал... мою Джульку убили... Ее нет!.. Напрасные надежды...
-- Пойдем, Тальма! -- сказал я, приоткрыв дверь. -- Ошибка.
-- Стойте! -- крикнул он, опустившись на колени перед собакой. -- Оставьте ее!.. Я сойду с ума...
-- Но она же... не ваша!
-- Не забирайте! -- в глазах его стояли слезы.
Я слегка дернул поводок. Тальма не двинулась. Выждав мгновение, она подошла ко мне и лизнула руку... Я понял ее порыв! Выпустив из руки поводок, открыл дверь. Собака истошно, но коротко подала голос. Я обернулся и взглянул ей в глаза. Не знаю: хотела ли она остаться? Ее взгляд и молил, и прощал, в нем было смирение и понимание и недоступное людям сочувствие. Этот взгляд... Боясь содрать кожу со своих чувств при постороннем, я грубо крикнул -- "Берите!" -- и выскочил прочь.