Сухорукова Сергея Сергеевича привлекли по омерзительной в своем комизме статье: попытка изнасилования. Худосочный, небольшого росточка, нетренированный - ночью, в кромешной тьме, он слишком неразборчиво выбрал объект своего внезапного грязного влечения. Барышня оказалась разрядницей по метанию молота. О, как обманчив зазывающий стук женских каблучков в неосвещенной тишине улиц! "Жертва" лениво сопротивлялась в четверть силы - подняла нападавшего одной рукой над землей, вежливо сказала: "Не трепыхайся, раздавлю!", вызвала милицию, вручила стражам порядка ошарашенного несостоявшегося негодяя и продолжила моцион, бесстрашно разрезая могучими плечами покрова ночи!
Поскольку в прокуратуре скопилось с десяток "глухарей" об уличных грабежах, их скопом свалили на Сухорукова: он был так напуган, что чуть не признался в изнасиловании Буцефала. Сперва сбивчиво пытался отмахиваться от обвинений, выстраивал оборону, дескать, бес попутал: без женщин не может обходиться! К несчастью, жена в командировку укатила, а проституток он брезгует. Следователи намекнули, чтобы Сухоруков не болтал на суде подобные глупости и отправились обмывать ожидаемую премию "за высокие показатели" раскрываемости.
Он вел себя паинькой - услужливо сознался во всем. Жена во всеуслышанье отреклась от него в зале суда, что, впрочем, входило в ее дальние планы. О том, что на зоне не жалуют насильников, даже неудах, он не знал. Прозрение подкралось сзади.
Статья, по которой проходил Сухоруков, в лагере была известна еще до его появления. Все почему-то называли его "сладкая мамочка". Вульгарность обращения настораживала. Одной ненастной ночью он, наконец, сполна познал смысл этой зловещей фразы... Утром его нельзя было узнать - замкнулся в себе, сощуренные глаза зло стреляли по сторонам. Отходя в укромные уголки он тихо выл. Ночи стали его кошмаром. Он пытался отбиваться, кусался, царапался. Брутальные гориллы успокаивали его, что скоро придет привычка и если относится к происходящему по-животному спокойно, со временем ночные свидания начнут приносить своеобразное удовольствие... Сухоруков симулировал болезнь, чтобы в лазарете обдумать, как повернуть свою лагерную жизнь в сносное русло. Однажды проснувшись, он рассмеялся. Так дождь смеется над запоздалыми прохожими. Пришедшая мысль насмешила: "Всякое знание разрушительно и мертво. Лишь тайна жива!" С этого дня Сухоруков стал еще тише и беспомощнее: когда его обижали - не стеснялся прилюдно плакать. И чем грубее было оскорбление, тем уморительнее он театрально сокрушался о своей "нелегкой судьбине". Метода постепенно подействовала: его почти не задевали, предпочитая остроумный комизм этого хлюпика сомнительным достоинствам некоторых участков его тела. Скоро он обаял охранников и самого коменданта. Видимо, невероятная беспомощность "козла опущения" потихоньку превращала хищников в травоядных. И все же, дефицит прекрасного пола изредка вызывал у лагерных урок тягу к плотским утехам, что омрачало существование Сухорукова. Он безропотно сносил подобные вспышки страсти, что-то зловеще бормоча себе в ницшеанские усы. Его тяжелый взгляд мог раздавить муху, попадись она в прицел зрачка.
Вскоре ему открылась отдушина поблажек: пропадал в библиотеке, отлынивал он работ; читал запоем всё и без разбору! И с каждой книжкой становился отстраненнее, источая, однако, какую-то приветливую открытость. Сам он превосходно осознал, что вежливость - всего лишь точка неопределенности перед окончательным выбором дружелюбия или враждебности. Страшно подумать что бы началось, если б все люди были близко знакомы! Один тебе в зубы заедет, другой поцелует. Ведь только известным нам людям хочется либо навредить, либо в лепешку разбиться, только бы им было хорошо. Вежливость - удел посторонних.
Когда лагерная библиотека пала от наскоков Сухорукова, ему вдруг ужасно неинтересно стало жить. Из него напрочь вышел какой бы то ни было страх. Позволял себе делать замечания зэкам замечания о неопрятном внешнем виде, за что немедленно получал благодарные оплеухи. Плевать!!! Но через месяц к нему уже относились с насмешливым почтением. Поганая кличка "мамочка" сошла на нет, уступив место более уважительной: "Блаженный". Удивительное прозрение огорошило Сухорукова: отсутствие страха смерти лишает жизнь всякого смысла. Сергей Сергеевич заметно переменился и одним своим присутствием одухотворял, казалось, скучное течение лагерных будней. Взгляд его был по-прежнему колюч. На свои сбережения и пожертвования "из общака" Сухоруков выписал философские книги и справочники по практической психологии. Он настолько увлекся чтением, что на шесть дней буквально забыл о себе: ничего не ел, почти не спал; ходил сомнамбулой по ночам, пугая сторожевых собак.
В воскресенье он вступился за молодого крепкого парня, которому собирались расширить и углубить кругозор. Прочел пространную лекцию о мерзости однополого соития, подкрепляя свою блестящую речь примерами из Библии. Упоминание Святого Писания, истинно почитаемого на зоне, охладило греховные поползновения. Спасенный поблагодарил:
--Спасибо! Только зря вы вмешались. Я бы сам... -- у него в руке блеснула "заточка". - Теперь они за вас возьмутся.
--Не переживайте, молодой человек.
Один из "мамочек" язвительно прошипел:
--Ой-ой, вы посмотрите! Блаженный раздухорился! Не иначе - приревновал.
Решительный отпор Сухорукова произвел на всех странное впечатление. Его поступок не вызвал ощущения ни храбрости по необходимости, ни доблести, возникшей от обреченности. В этом внезапном бунте было что-то пугающее, наполненное бесцветной стихийной силой. Сухоруков ощущал в себе пьянящее преображение и с какой-то настороженной радостью младенца прильнул к груди судьбы, наслаждался, высасывая другого себя.
У Сергея Сергеевича вызрела особенная философская система, наивная и эклектичная, как пучок несовместимой по вкусовым качествам зелени. Известно, что философские доктрины скорее доходят до умов, если будоражат обыденность. Объектом критики он выбрал "подлую человеческую сексуальность", благоразумно исключив нападки на "божественное таинство зачатия". Один раз в запале договорился до того, что детородные органы, мол, должны быть сродни одежде и что надевать их, так сказать, надо только по случаю продления рода. Остальное время они хоть и приносят кажущееся удовольствие, -- на самом деле только мешают становлению Человека, отвлекают от чистого стремления раствориться в Боге. Подобные проповеди вызывали улыбочки и издевки, но потом одуревшие слушатели не находили себе места. Червь сомнения поселился в их душах. Некоторые гуськом семенили за Сухоруковым, шепотом называли - Учитель. После очередной, особенно яркой, ослепительной речи, у одного зэка случился приступ падучей. "Это из него бесы выходят!" -- довольно пояснил "учитель". Удивительное дело! От напряженной работы мысли или еще отчего, у Сухорукова вдруг обнаружился дар целителя. К нему пошли болящие паломники. Головная боль, печеночные колики, хронические простатиты. Всем умел помочь, попутно не уставая проклинать нижнюю, "грязную", как он говорил, часть человеческого туловища. При каждой возможности он вбивал в доверчивые сознания один и тот же ржавый гвоздь: "Добровольное, осмысленное оскопление - вот шаг к спасению!" Такие крайние выводы почти не трогали большинство, но смущали задумавшихся. С людьми, которые были ему искренно симпатичны, новоявленный гуру мало разговаривал о своих откровениях, ограничивался чтением стихов.
Содомия поутихла. Матерые педерасты, раньше получавшие регулярную плату за услуги, подзуживали, всячески расшатывали установившееся воздержание контингента. Но в людях появилась стыдливость. Субъективные преображения рвались в объективную реальность разбитыми клумбами простеньких цветочков - начальство приветствовало; над изголовьями кроватей запестрели репродукции знаменитых картин - не возражали. Конечно, далеко не пансионат для заслуженных доярок и свинарей. Режим соблюдался еще строже, но больше рвением самих заключенных: находясь в неволе, для достижения внутренней свободы, хочется навести метлой покаяния порядок: в голове и вокруг себя.
Как-то Сухорукова задели фразой:
--У тебя, видать, никогда настоящей бабы не было. Ходишь тут, на черепа ботву крошишь!
--Не в женщинах дело! Я говорил и говорю о различии подлинной человеческой сущности и ее видимости. Высокоразвитые, самодостаточные системы должны обходиться без оргазма, который бы "подслащал" процесс размножения. Испытывают ли клетки оргазм при делении? Кто ответит? И уж совсем не ясно: размножались бы люди, если б зачатие сопровождалось невыносимыми болями? Думаю, женщины, пожалуй, согласились потерпеть. За мужчин не поручусь. Мужская сексуальность - бабская брехня. Нет и не может быть такого понятия в природе! Мужской гений - та приманка, которую женщины дали нам проглотить, чтобы мы служили им днем и ночью. Sapienti sat!
--Чего ссать? - нахмурился собеседник, пожалев, что затеял разговор.
--Я хотел открыть всем вам несовершенство мужчины.
--Ну тебя к бесу! Херомантия какая-то.
Сухоруков отправил Генеральному прокурору свои размышления о наказании убийц. Он писал: "Поскольку нервный импульс распространяется по телу со скоростью 30м/с, нужно различать "гуманную" степень убийства от "негуманной". Подлец, заставляющий жертву медленно умирать, это не то же самое, что негодяй, выстреливший в человека внезапно и в голову. Во втором случае, сознание отмирает мгновенно и значит - личность в абстрактном смысле не исчезает, потому что не успевает осознать исчезновение. Смерть реальна, когда мы видим ее со стороны или сами ежеминутно ощущаем расставание с жизнью и телом, которое для большинства недалеких людей есть вместилищем собственного "Я" и всего сущего вообще........." И прочая гиль.
Спасибо люстрации! Комендант это эпохальное послание завернул. Точнее сказать, завернул в эту бумажку крепкую махорку и выкурил. Вызвал к себе Сухорукова. Начальник выглядел как Карлсон, у которого перегорел моторчик.
--Ты с ума сошел?! По-твоему, одних убийц прикажешь люто ненавидеть, а для других ненависть должна окраситься чуть ли не в благодарность за подаренную вечность???
"Хорошо сказано!" -- подумал кто-то из двоих.
--Разве я не прав?
--Дурак! Выдумать такое! Еще бы написал, что за убийство под музыку Баха родственники должны еще и спасибо сказать?! Кретин! Подлец!
--Но ведь я...
Последовала смачная рифма коменданта. Мы сделаем вид, что не расслышали ее.
--Заключенный "113"! Хватит с меня ваших... Ты кем себя возомнил? Мессия свежевыпеченный! И я хорош, не разглядел тебя вовремя! Ты знаешь, что какой-то полоумный после твоих бредней отрезал себе яйца?.. В карцер захотел?
--К яйцам? - высокомерно сказал Сухоруков.
--Не хлопай своими невинными глазками! В морге будешь моргать!.. Уведите его! - закричал комендант. - Говорила мне жена - он твой первый враг. Берегись его. Не прислушался! Меня прокуратура тупым ножом режет!.. В карцер его! К чертовой бабочке!... Цветочки, клумбы, картинки... И ведь столько человеческого материала перенюхал, а гниль под самым носом не разобрал.
Вечером коменданту с опаской доложили, что еще трое зэков доставлены в санчасть с диагнозом "самочинное выхолащивание". Долго носился над лагерем инфернальный рев командного голоса: "Сгною-ю-ю!"
Увлеченный человек не отдает себе отчет в целесообразности своих поступков! Лагерный народ с воодушевлением принялся резать путы сексуального торможения сознания. Комендант прикинулся смертельно больным, чтобы переждать девятый вал прокурорских комиссий: швы на его погонах затрещали.
Администрация попыталась надолго изолировать Сухорукова. Это вызвало беспорядки. Помозговали, согласовали с кем следует и здраво решили: освободить досрочно. В сущности, он же только пытался преступить закон. Поведение отменное! Налицо все признаки морального выздоровления. Вон его отсюда! Превратил карательное учреждение в лагерь труда и отдыха, в богомольню! Решительно гнать! Пусть свобода станет его наказанием и мучителем: вовне решеток люди очень занятые, им некогда будет его слушать...
Беря в руки драгоценную справку о досрочном освобождении, Сухоруков притворно всплакнул. Его чувствам поверили, но процесс увольнения от этого только ускорился: вдруг попросится остаться. Бог любит грешников, только злоупотреблять этим обстоятельством не следует.
Когда Сухоруков подошел к воротам лагеря, его собралась проводить волнующаяся толпа адептов Ордена Отрежь-и-забудь. Он довольно хмыкнул и сказал напоследок пронзительные в своей грустной простоте слова:
--Ну вот и сочлись! Первым делом найду себе кралю и запрусь с ней на неделю в спальне. Адью, дурачье!