Багдасарьян Вадим Сосьевич : другие произведения.

Воспоминания

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 8.00*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания о семье


   " Забвение мертвых небезопасно для живых."
   (С.Л.Франк, 1917 )
  
  
  
  
   АВТОБИОГРАФИЯ СЕМЬИ.
   --> [Author:r]
   На склоне лет человек задумывается над тем, что вместе с ним в любую минуту может исчезнуть навсегда память об интересной жизни предков, о многих, близких сердцу, друзьях. Всякая жизнь, прожитая достойно, поучительна. Мы питаемся не только хлебом единым, мы питаемся памятью и это делает нас культурными людьми. Память, жизнь предков - это символы, которые указывают, куда стремиться, как жить, чего опасаться. Память делает человека бессмертным, как песнь Гомера. Не каждый может рассказать о прожитой жизни с таким мастерством, как это сделал С.Т.Аксаков, но каждый должен позаботиться, чтобы дети, внуки, и даст Бог, другие потомки не были на земле сиротами, не помнящими родства. Гуманно следовать этому примеру до старости.
   Мир моих дедушек и бабушек.
   Глава 1 Дедушка Багдасарьян
   .
   Дедушку Багдасарьянца Тиграна Степановича я помню плохо. Он умер, когда мне было чуть больше 6 лет. В памяти остался единственный эпизод, когда .мы гостили в Кизляре. Семья дедушки жила в маленьком неказистом домике ("развалюхе"-по поздней характеристике моей мамы) купленном в начале двадцатых годов. Согласно сохранившейся почтовой карточке, дом стоял на Базарной улице под N27. Мне же дедушкин дом казался большим, светлым и уютным. Радовал обширный двор, обнесенный деревянным забором. Ведь в Грозном мы, родители и я, жили на улице Розы Люксембург, N 2 кв.17.в коммунальной квартире многоэтажного военного ведомства дома с проходным двором, около стадиона.
   У дедушки по зеленой траве во дворе вольно прыгали серые кролики. Под крышей сарая ворковали сизые и белые голуби, за которыми старательно ухаживали мои дяди Вартан и Степан, близнецы. Они были старше меня всего на 8 лет и учили меня читать по огромного формата толстому однотомному собранию сочинений Гоголя. Мне не нравилось бытописание малороссийской сельской жизни и это навсегда определило индифферентное отношение к великому классику. Но с удовольствием я читал и заучил наизусть найденное мне дядями стихотворение о детях сражавшейся с фашизмом Испании, голубой автобус которых разбомбил Юнкерс-88 Это была замечательно образная, впечатляющая баллада забытого сегодня мною автора, вызывавшая сильные эмоции. Возможно, это стихотворение определило мою многолетнюю любовь к поэзии и ненависть к фашизму.
   Вартан и Степан таскали меня за собой повсюду. Однажды в камышах на берегу Терека мы нашли черепаху, торжественно принесли ее домой, поместили в противень с высоко загнутыми краями. Каково было мое изумление, когда на утро следующего дня обнаружилось, что большая неуклюжая черепаха, преодолев препятствие, уползла!
   Теплыми южными вечерами на лужайку перед крыльцом дома выносили, как водится на Кавказе, большой медный начищенный самовар, разогретый древесным углем, и водружали на длинный стол. Вся семья - дедушка, бабушка, близнецы-братья, мои родители и я усаживались на чаепитие. Стол накрывали белой льняной скатертью, приносили из дома маленькие фарфоровые чашечки с блюдцами, на которых красовались крылатые серафимы и виньетка - " В день ангела." Однажды на таком чаепитии, набегавшись по жаре с дядями по Кизляру, я выпил 4 или даже 5 таких чашек чая, чем несказанно удивил всех, включая себя. Чашечки эти до сих пор хранятся в доме моей тети Тиры (Тигрануи) Тиграновны в замужестве Мирзаджановой. Серебряная сахарница, стоявшая тогда на столе дедушки, хранится сегодня у меня, только одна ручка отломилась. Серебряные с позолотой чайные и столовые ложки дедушки одного рисунка в комплекте , тоже сохранились в наших семьях. В торжественных случаях ими пользуются по сей день.
   У дедушки было много серебряной утвари, доставшейся ему как от приемных родителей (на ложках клеймо - 1879), так и приобретенных в монашестве. В голодные 30-ые годы ХХ столетия большую часть семейного серебра и золота обменяли на продукты и одежду в магазинах торговли с иностранцами (знаменитых "торгсинах"),и тем спасли от смерти свои жизни и мою конкретно. Дедушка был высокого роста, пополневший, с большой поседевшей бородой, в темной одежде дореволюционного покроя, говорил не громко, по-армянски, а по-русски только со мной и мамой. Дальнейшее о дедушке я знаю только из рассказов родителей, бабушки, тетушек и небольшого архива, сохранившегося у моего отца.
   2
   Дедушка мой был незаурядной, даже легендарной личностью и я горжусь им. Родился он в 1869 году в городе Фокшаны в Румынии в многодетной армянской семье последним (по свидетельству бабушки Сатеник, десятым) ребенком. Мать умерла через 2 месяца после родов. Все заботы о жизнеобеспечении и воспитании малыша легли на плечи отца и старших братьев. Прадед мой Степан плотничал, после смерти супруги не женился, растил детей. Видимо, не сладко жилось многодетному армянину среди румын и турок. Когда младшему сыну исполнилось 4 (по версии моей бабушки ) или 6-7 (по версии отца) лет , он решил перебраться на этническую родину.
   Два старших сына к этому времени были женаты, поэтому, взяв с собой только младшего сына Тиграна, прадед приехал в Армению , нанялся плотником (бондарем) в Эчмиадзинский монастырь. Удовлетворенный условиями жизни и работы , он решил переехать из Фокшан в Эчмиадзин навсегда. Собравшись в поездку за оставшимися в Румынии членами своей семьи, он оставил до возвращения сына Тиграна в бездетной семье монастырского священника Симона Палакчьяна. Уехав из Армении, прадед Степан пропал без вести. Многолетние попытки найти его были безрезультатными. Удалось установить, что в Фокшаны он не возвратился, а в тот же период времени на железной дороге было крушение поезда.
   В те времена состояние железных дорог, находившихся в ведении различных акционерных обществ, было плохим, и вследствие не совершенности техники связи частыми бывали крушения. Так вошла в историю страшная катастрофа 1875 года на Одесской железной дороге.
   Предположили, что там он там или аналогичной железнодорожной катастрофе и погиб. Дедушка остался сиротой. Моя бабушка Сатеник утверждала, что у нее мужа было 10 братьев, но с ними связей не имелось. Священник Симон Палакчьян и его жена стали приемными родителями Тиграна и воспитали моего дедушку, как родного сына.
   Другую, не известную мне ранее версию, я услышал весной 2002 года от тети Тиры: якобы утомленный детскими капризами оставшегося без матери сына Тиграна обезумевший отец Степан решил зарыть ребенка недалеко от колодца. Копая яму, случайно поранил сыну лицо. Крик ребенка услышала пришедшая за водой местная бездетная попадья. Узнав в чем дело, она забрала ребенка себе и воспитала. Была ли это семья Палакчьян, тетя Тира не знает, но шрам на лице у своего отца около губы она видела.
   В 1945 году фронтовые дороги Великой Отечественной войны привели в Фокшаны моего дядю Тиграна Степановича Авакова, мужа тети Зои (и ее же троюродного брата по матери). Ему удалось установить, что в городе жили несколько семей Багдасарьян, среди которых были даже банкиры, но к приходу Советской армии все они эвакуировались в неизвестном направлении. Разыскивать заграничных родственников, тем более банкиров, в сталинские времена было рискованным мероприятием.
   3
   В 1881 году Тигран Степанович Багдасарьян поступил, а в 1890 году окончил, согласно хранящемуся у меня аттестату за N 72, семинарию в Эчмиадзине. Аттестат написан на армянском, русском и французском языках и гласит: " Педагогический Совет Эчмиадзинской Духовной Академии удостоверяет, что Багдасарьян Тигран, родившийся в 1869 году в г. Фокшаны (Румыния) поступив в 1881 году в первый класс Семинарии при Академии, при отличном поведении, окончил полный курс семинарского учения и оказал на окончательном испытании в Мае 1890 года следующие успехи: Священная история- в. хорошо(5), Катехизис- в хорошо(5), История Церкви-в.хорошо (5),Церковное пение- достаточно(3), Логика- хорошо(4),Армянский язык и литература- хорошо(4),Русский язык - достаточно(3),Французский язык- достаточно(3),Армянская история и география -хорошо(4),Русская история и география -хорошо(4),Всеобщая история и география- хорошо(4), Математика- хорошо(4),Физика и Космография- хорошо(4)Естественная история- хорошо(4), Турецкий язык- хорошо(4). Педагогический Совет определением своим, состоявшимся в 16 заседании от 26 мая 1890 года, постановил удостоить его, Багдасарьяна сего аттестата за печатью Академии .- Эчмиадзин, 1890 года, июня 11 дня" Церковное имя дедушки было "отец Товма"(Фома).
   Дедушка дружил с семинаристом младшего курса, таким же "черным монахом"- Комитасом, в будущем великим армянским композитором и общественным деятелем. После окончания семинарии Комитас жил в Турции, был очевидцем, как в долине, за одну ночь турками были убиты, зарезаны полтора миллиона армян, очень много интеллигенции. Комитас приезжал к дедушке в гости, рассказывал об ужасах резни, решал с ним дела армянской общины. Дружба продолжалась до смерти Комитаса в Турции. Видимо под влиянием великого гуманиста и композитора дедушка всю жизнь посвятил восстановлению потенциала нации.
   Комитас приезжал к дедушке в гости, решал с ним дела армянской общины. Дружба продолжалась до смерти Комитаса в Турции. Дедушка был турецким подданным и лишь позднее сменил подданство . Вот документ:" Эчмиадзинский Армяно-Григорианский Синод, Удостоверение N 1422 от 17 июня 1909 г. Дано сие бывшему архимандриту Товме Багдасарьянцу, вследствие его просьбы, в том, что он 5 февраля 1890 г. вступил в духовное ведомство в число монашествующей братии Эчмиадзинского Монастыря, с разрешения Министерства В.Д. от 14 января 1897 г. за N 6969 из подданства Турции вступил в подданство России, причем принял присягу на верность подданства 7 марта того же 1897 г., а по журналу Эчмиадзинского Синода сложил с себя духовный сан и исключен вовсе из духовного ведомства, согласно прошению." Окончив семинарию, он вступил в духовное ведомство в число монашествующей братии Эчмиадзинского монастыря и стал служить в г.Кизляре населённым в конце 19 - начале 20 века в большинстве армянами. Позднее удостоен сана архимандрита, был назначен викарным архимандритом Северного Кавказа с местом пребывания в городе Кизляре,.
   4
   Дедушка был молодым священником. Зимой он вырубил в реке Терек прорубь("Иордань"), освятил воду и сам погрузился в ледяную купель, за ним -его ученики. Народ стоял, смотрел, удивлялся и учился. Раньше праздник Крещения Господнего в Кизляре так торжественно не отмечали.
   Свекровь моей тети Зои, Асанна, рассказывала внучке Наде, как однажды после церковной службы народ повалил на улицу и увидел...Полукругом около церкви стояли мальчишки, а на груди каждого из их висели гирлянды зеленых огурцов, которые сорванцы наворовали на огородах соседей. Среди ребят был и младший сын бабушки Асанны Шаварш. Таким позором дедушка Тигран наказал не только мальчишек, но и родителей. В маленьком городе все знали друг друга. Набеги на огороды сразу прекратились.( В год моего рождения Шаварш украл у дедушки его зарплату, убежал из города, перебрался за границу и объявился в США только в 70-е годы.)
   Бабушка много раз рассказывала о том, как дедушка, став учителем школы, любил приглашать способных учеников к себе домой для дополнительных занятий. Он очень хотел, чтобы все дети учились хорошо. Моя кузина Надя была свидетельницей, как во время Великой Отечественной войны во двор бабушки Сатеник бывший ученик дедушки принёс корзину с виноградом и сказал: " Завтра ухожу на фронт. Этот виноград я собрал сегодня, в последний трудовой день и принес семье любимого учителя".
   Не только дворяне чтили свой род и гордо рассказывали о предках. В Кизляре учили справедливости, учили любить близких, уважать и любить свой род, свою нацию, Родину. А итог - безграничная любовь к своим родителям, уважение к старшим, удивительная честность, преданность народу. Бабушка Асанна и её муж Степан Аваковы своего первенца назвали Тиграном в честь уважаемого в городе человека - Тиграна Багдасарьяна.
   5
   Однажды дедушка увидел на улице Кизляра женщину с тремя детьми, просившую милостыню. Дедушка стал ругать их, сказав, что стыдно армянам просить подаяние, если вы умеете работать. Выяснилось, что семья раньше шила обувь, но глава семьи погиб во время турко-армянской резни, а дети не могли без отца наладить дело. Не было жилья, не было денег для покупки сырья, не было инструментов. Дед привёл нищих к себе во двор, отвёл им угол на кухне, дал денег для покупки сырья, помог с инструментом.
   Семья трудилась, не разгибая спины. Вскоре дело пошло на лад. Братья шили чувяки (тапочки), а сестра и мать продавали. Прошло время и женщина с сыновьями Маркосом, Ераносом и дочерью Вардуи сняли жильё и съехали от дедушки. Позднее они разбогатели, купили собственный дом,( не было в те годы, наверно, ни ужасных налогов, ни частных, ни государственных рэкетиров!) а перед Революцией построили на свои деньги первый в Кизляре кинотеатр. Я в нем в 1939 году смотрел кинофильмы про Буратино и Василису Прекрасную. Семья Маркоса Лазаревича после Октябрьской революции много горя хлебнула (богачи!), но всегда были для семьи дедушки как родные. Много раз ездили в Кизляр из Москвы моя бабушка, тёти с семьями, из Калуги, из Смоленска мои родители и всегда останавливались в доме Маркоса Лазаревича. Дочери и сын его были живы ещё в начале 21 века.
  
   Во время эпидемии "испанки" 1918 года, разразившейся на Северном Кавказе, дедушка узнал, что в поселке Карабаглы тяжело заболел двоюродный брат моей бабушки Захар Аваков, семья которого бедствовала. Дедушка тотчас же запряг лошадь в телегу, отправился за больным и привез к себе домой. Захара выхаживали, лечили и спасли. Близкому человеку помогали всей семьёй, хотя в доме было много детей, которые могли заразиться, и было тревожное, голодное революционное время.
   6
   Весело и торжественно звонили колокола, созывая горожан и селян в православную церковь, в большие праздники стелились ковры под ноги деда, шли за ним крестным ходом на Пасху исполненные светом и радостью люди. Он благославлял верующих в храме, отпускал грехи молодым и старым, крестил младенцев- не тех ли, которые через 40 лет будут глумиться в тюремных застенках ГПУ над стариком, когда-то встречавшим и наставлявшим их в этом мире,. а также провожавшим их отцов и дедов в последний земной путь. Хочется верить, что не было среди учеников дедушки Иуды.
  
   Обладая высоким духовным саном, владея несколькими языками, живо интересующийся внутренней, национальной, и внешней( русско-армяно-турецкой) политикой дедушка занимался большой общественной и благотворительной деятельностью. В годы армяно - турецкой резни конца 19-начала 20 веков он принимал живейшее участие в судьбе беженцев из Восточной Армении, оказывал посильную помощь попавшим в беду согражданам. Сам воспитанный приемными родителями, дедушка, будучи 17 лет монахом, еще до женитьбы взял на воспитание и вырастил трех детей, оставшихся без средств к существованию - девочку и двух мальчиков. Один из мальчиков - Арташес Гариб - стал армянским поэтом, выпустил сборник стихов под названием "Мрмур". В 1945 году я видел рукопись этого сборника у бабушки. У меня хранится его рукой написанная в 1903 году на армянском языке афиша следующего содержания:" Воскресенье июля 6-го дня. В зале армянской школы армяне - любители театра самодеятельности представляют в пользу Кизлярского благотворительного товарищества повествовательную драму " Карабахская звездная река "в 5 действиях. Сочинение П. Зубова, перевод А. Сардаряна В спектакле участвуют: мадам Е.Замукян, мадемуазель М.Меликян, г.г. А. Гариб, К.Медникян, С. Караостян, Н. Саакян и другие. После спектакля - танцы. Начало в 8 часов вечера. Цены на билеты обычные. Билеты продаются в школе и у артистов- любителей". Сохранилось открытое письмо дедушки из Новороссийска "дорогому и любимому Арташесу" от 22. 06. 1903 года, из которого видно, что архимандрит верил в большое будущее воспитанника. Гариб умер в 25-летнем возрасте от чахотки в 1907 году и похоронен в Тифлисе.
   Другой приемный сын дедушки - Арташес Тер-Погосянц - жил в Кизляре, женился , имел 3-х дочерей , Галину, Асю и Лару, называл всегда дедушку папой. Он умер в 1921 году от сыпного тифа, свирепствовавшего в то время в России, и похоронен в Кизляре. Мой отец Сос хорошо их знал с детства, а в 30-ые годы осиротевшую семью знала и моя мама. Галя, погодка отца, стала врачом, работала последние годы жизни в Грозном, умерла от рака желудка в 1968 году. Сестры ее жили одна в Кизляре, другая - в Краснодаре и в 90-ые годы были еще живы, но моя бабушка близких отношений с ними никогда не поддерживала. Девочка, Вартануйт Авраамовна Оганесян, была взята дедом на воспитание в трехлетнем возрасте в 1892 году. В 1903 году у дедушки возникли серьезные разногласия с царским наместником на Кавказе, для решения которых, как видно из письма к приёмному сыну Арташесу Гарибу, он ездил к "светлейшему" в Новороссийск и Екатериноград. Дело в том, что в селе Карабаглы Кизлярского уезда скопилось много детей - беженцев от турецкой резни, и дед своей властью, самовольно, закрыл здесь русскую школу и открыл церковно-приходскую армянскую школу-интернат. Царскими властями это было расценено, как проявление национализма. Дедушка был сослан на 2 года в с. Алпани Кутаисской губернии Лечхумского уезда в Грузии ( с сохранением духовного сана ). Вместе с ним уехала Вартануйт, которой исполнилось 14 лет. Сохранился черновик прошения о помиловании, отправленного Вартануйт государыне - императрице Марии Федоровне, матери царя Николая П, где изложены обстоятельства ссылки и условия жизни в ней. Девочка писала:" Во время холеры 1892 года мое семейство, состоящее из моей матери и нескольких малолетних детей, лишилось моего отца - единственного кормильца. Нужда, которой мы были обречены, не поддается описанию, мы голодали. Увидя наше плачевное положение, и желая спасти хоть одну душу от голодной смерти, местный архимандрит Фома Багдасарьянц пожелал кого-нибудь из нашего семейства взять к себе. Такая счастливая участь выпала на мою долю. Тогда мне было всего три года. Я была счастливая, чувствуя попечение доброго отца, его ласковое и нежное обхождение вскоре заставило совсем забыть и мое горе и отсутствие моей матери, сестер и братьев. В добром отце архимандрите я находила свое счастье и спокойствие. Он был для меня дороже всего на свете. В таком счастье я прожила несколько лет, но вот в 1903 году одно обстоятельство разрушило мое счастье: в злосчастный для меня день 22 октября 1903 года господин пристав города Кизляра совместно с несколькими служащими объявили моему отцу, викарному архимандриту гор.Кизляра, в продолжение одного часа временно оставить город согласно приказанию господина Главноначальствующего на Кавказе. В глазах у меня потемнело, я ничего не понимала, но чувствовала, что меня с отцом ожидает что-то нехорошее. Архимандрит, мой приемный отец, приготовился к отъезду .Я должна была опять остаться одной и одна эта мысль вызвала обильные слезы из моих глаз . Господин пристав, остальные должностные лица пожалели меня и позволили поехать вместе с архимандритом. И вот уже 9 месяцев мы живем в такой глуши, буквально безлюдной, где каждый день ожидаем голодной смерти." Просьба отменить ссылку осталась без внимания. Дедушка со своей воспитанницей прожили в Алани предположительно до 1905 - 1906 года. У тети Тиры хранится фотография, сделанная в Одессе в 1906 году, где молодой и красивый дедушка стоит рядом с Вартануйт. Оба облокотились на высокую подставку, склонившись, как любящие друг друга люди. В 1907 году Вартануйт вышла замуж за инженера-путейца, жила в Баку. Там у нее родился сын. У меня, хранятся фото отдельно красавицы Вартануйт в богатой национальной одежде и с жемчужным украшением на голове и второе, где красивый молодой мужчина, больше похожий на азербайджанца, чем на армянина, держит на коленях сына лет трех. Когда мальчику было около трех лет, у воспитанницы дедушки обнаружили рак верхней челюсти. Брат мужа, инженер-путеец, холостяк, помог с деньгами, и Вартануйт выехала из Баку в Швейцарию, где в Лозанне ее оперировал всемирно известный хирург, профессор Ру. Операция удаления верхней челюсти обезобразила лицо, но не облегчила страданий. Реабилитация продолжалась в Брюсселе, но к концу года она умерла, успев вернуться в Баку, где и похоронена. Сохранились 2 письма, написанные Вартануйт из Брюсселя моему дедушке на армянском языке, свидетельствующие о ее незаурядном мужестве и уме, переведенные на русский язык моим отцом. Приведу последнее полностью." Дорогой папа! Получила твое письмо, рада, что Вы здоровы. Важно, чтобы было здоровье, остальное все можно пережить. Не думай, что твое письмо только что получила. Твои письма доходят до меня через 13 дней, а я отвечаю после длительного выжидания: я ожидала, что сегодня или завтра возвращусь в Россию, однако зубной врач меня задерживает, хотя и обещал за месяц закончить. Однако, пошёл уже 3-ий месяц и он не закончил, негодный, все время меня обманывает, хотя и в очень корректной и человечной форме телеграммой или письмом сообщает, что не может меня принять. Я с нетерпением ожидаю, когда же я возвращусь на Родину, куда уже отбыли ребенок и муж. Вот уже исполняется 6 месяцев, как я здесь и ожидаю, чтобы зубной врач закончил с зубами и протезом, который должен быть сделан из золота и будет стоить большие деньги. Из другого металла нельзя сделать, так как будет некрасиво. Ты будешь удивлен, какой будет протез у меня во рту. Верхняя левая часть челюсти полностью удалены с 8-ю зубами совершенно здоровыми , поэтому физиономия искажена. Левая половина носовой кости так же удалена, так что если в образовавшуюся раневую ямку внутри не вкладывать тампон из марли или ваты, тогда не могу ни разговаривать, ни пить, ни глотать. Если выпить, то все выливается через нос. Также нет левой половины носа снаружи. Кроме этого в левой половине лица имеются рубцы после 4-х кратных разрезов. Один разрез идет от угла глаза по спинке носа, заканчивается на губе, 2-ой рубец от левого угла рта до уха, 3-ий - шириной в щеку, 4-ый рубец снизу от уха до конца шеи. Не правда ли очень красивая физиономия, да еще левый глаз искривился и опустился , да еще на лице глубокая яма, Таким образом я совершенно обезображена. Все это уж не такие приятные вещи, но не суди. Дорогой папа, я удивлена, что ты подозреваешь, что я могу поддерживать человеческие взаимоотношения с людьми только на материальной почве, разве я видела такой пример от моего воспитателя? Или от других? Ведь каким ты был, таким и воспитал меня, поэтому ты не должен и думать и подозревать меня в этом, то есть, людей близко принимать в связи с материальной заинтересованностью. Что касается тебя, могу сказать, что ты ошибаешься, за 10 лет я очень хорошо знаю тебя и очень хорошо знаю, что из многих Нахичеванских тысяч ни одна копейка тебе не досталась, хотя обыватели и полагали, что какая-то доля и к тебе попала. Все это пустое дело, знающие тебя знают, поэтому нет надобности придавать значение сплетням. Дорогой папа, совершенно не думай, что ты должен опять материально помогать мне, для чего тогда я вышла замуж за работающего с сильными руками, который должен обеспечить свою семью, ты совершенно будь спокоен по этому вопросу. Считай с обилием и лихвой выполненными и законченными твои обязанности, что смог воспитать и вырастить прежде нищего и забитого ребенка так как это положено человечностью. Будь доволен и радостен от того, что благодаря тебе твоя воспитанница пользуется уважением и любовью как душевно, так и физически от окружающих людей. Лучше этого, я полагаю, не было и не будет. Да, совершенно правильно говорим, что сейчас для того, чтобы узнать людей, надо светом пламени осветить нутро человека, родственность и неизменность, но я ведь не нуждаюсь в свете пламени, поскольку своими глазами смотрю на тебя и знаю кто и что ты. Только вкралось сомнение, может, ты теперь не тот, каким я тебя знала раньше, вот уже 5 лет мы не видели друг друга и почти не поддерживали письменные связи, которые начались в последнее время. Твоя безработность и материальная недостаточность вызывают у меня большую озабоченность ( не думай, что говорю лишь для того, чтобы было сказано- говорю то, что чувствует сердце). Я очень и очень желала бы улучшить твое положение, но что делать, ты несчастлив, а я не имею возможности сделать то, что мне подсказывает сердце. Мы живем ежемесячным заработком мужа, который кое- как сводит концы с концами. Пайласт получает зарплату в месяц 115 рублей и хозяйскую квартиру с комнатами, ванной и всеми удобствами, однако, жизнь дорогая, все сгорает, как огонь. Что касается моего выезда за границу, то все расходы производит старший брат Пайласта, который работает инженером в Баку и получает приблизительно 700-800 рублей, не имеет семьи и потому может помочь мне, так как лечение мое обошлось пока более 1000 рублей. Здешние места очень хорошие, я живу в столице, несколько дней тому назад ходили смотреть царские палаты, жаль, было закрыто. Сам царь здесь не живет, построено в индийском стиле, кругом деревья и яркие разноцветные цветы, снаружи украшено и позолочено - очень красиво Там, где я живу, восхитительно, люди все очень вежливые, трудолюбивые, хорошо ухаживают за домами, своим трудом посаженными деревьями, садами, цветами. Вокруг имеются посаженные большие леса, откуда получают дрова. Перед каждым домом - маленький огород с красивыми цветами, посаженные кусты и деревья украшают дома и, проходя, прямо восхищаешься домами и видами. Каждый куст, цветы и деревья тщательно оберегаются и не разрешается без согласия хозяина что-либо сорвать. Я была удивлена, когда впервые увидела маленькие арбы, запряженные собаками Бездомных собак почти нет. Обычно все собаки обучены к упряжке, этими арбами развозят молоко, зелень, хлеб по домам. Здесь вообще, если что покупаешь в лавке, то хозяин лавки доставляет на этих собаках домой, если покупка большая и сделана в большом магазине, то привозят домой на автомобиле. Погода здесь хорошая и приятно прохладная, иногда даже холодная. Идут много дождей. Если напишешь письмо, оно может меня не застать здесь, возможно, уеду в Россию, оттуда дам тебе знать. Пока до свидания, целую твоего малыша Соса. Очень желательно, чтобы ты приобрел и почитал книжки по воспитанию детей, для того, чтобы правильно воспитать и растить Соса. Обязательно надо иметь врачебные книжки и брошюры по детству, они очень помогут Сатеник для воспитания и ухода . Самое главное, чтобы ребенок не сердился, насколько возможно больше объяснять и разъяснять. В воспитании наказывать и бить детей нельзя. С детства надо советами и убеждениями идти вперед, ребенок не должен бояться, иначе многое будет скрывать. Ребенок должен всегда быть чем-то занят, иначе обучится безделью. Жена брата мужа очень хорошая воспитательница и хорошо воспитала своих детей, у них 7 детей, самой маленькой 8 лет, старшему 21, очень воспитанные и способные дети. Трое старших учатся в университете, четверо - в школе. Я стараюсь больше изучать воспитывающие книги, но жаль, не смогла научиться читать по-французски, хотя научилась разговаривать. Поцелуи всем вам, Твоя Вардануи. Пиши, как дела, как растет Сос, Очень и очень соскучилась за своим Суриком. 1910 г. Июль 10 . Брюссель. "
  
   7
  
  
   Вернувшись из ссылки в Кизляр, отец Товма продолжил службу викарным архимандритом, но в 1907 году, считая себя несправедливо оскорбленным и обиженным, сложил сан по собственной воле и стал преподавателем созданной им ранее школы-интерната. Став гражданским человеком ( мещанином ), он в том же году женился на дочери крестьянина из села Карабаглы Сатеник Ильиничне Аваковой.
   По рассказу моей тети Тиры, дедушка на прогулке с приятелем обратил внимание на высокую, стройную девушку, которая прошла мимо них с матерью. Любовь с первого взгляда. Дедушке было 38 лет, бабушке исполнилось 17.
   Большие возрастные различия в те времена не были редкостью. Допускаю, что овдовевшая прабабушка Маргарита была в стесненных обстоятельствах. Бабушка Сатеник окончила 4 класса начальной армянской школы (дедушкиной!), была всю жизнь домохозяйкой, растила детей, а потом внучек . Можно сказать, что она была воспитана дедушкой..
   8
   Прабабушка Маргарита Артёмовна Авакова ( урожденная -Аралова) была замужем за одним из трех братьев Аваковых , Ильей, крестьянином, имевшим собственную красильню в селе Карабаглы (пригороде Кизляра). На фотографии, хранящейся у т. Тиры,( у меня копия) запечатлена молодая высокая, стройная, одетая в длинное платье Маргарита и кажущийся старше ее, усатый и с узкой бородкой, в костюме-тройке, муж Илья, а между ними стоит неказистый подросток лет 12-ти - Сатеник. Жили они счастливо и в достатке до тех пор, пока по недосмотру в красильне не свалился в кипящий чан их единственный семилетний сын. Вскоре прадед умер . Маргарита, оставшаяся с дочерью Сатеник, была в неприязненных отношениях с братьями мужа Наумом и Оганом , которые из жадности отсудили почти все ее имущество. Прабабушка воспитывала дочь одна, жила бедно. Видимо не составило труда уговорить ее выдать дочь замуж за известного и почитаемого в городе, к тому же обеспеченного, человека. Впоследствии прабабушка жила в доме дочери, помогая растить детей, но к концу жизни в многодетной и бедной семье жилось ей не сладко. Когда в 1933 году родился я , прабабушка Маргарита попросила мою маму забрать ее к себе , в Моздок, на что та, конечно, с радостью согласилась. От моего рождения и до самой своей смерти в 1938 году она была рядом со мной, и я её поэтому помню лучше, чем дедушку, сутулую и потому казавшуюся невысокого роста, с добрым морщинистым лицом. Я ее очень любил и она меня тоже. До сих пор слышу ее голос. Когда она выводила меня во двор нашего большого серого дома, заваленный какими-то досками, арматурой и трубами, то кричала мне, пятилетнему сорванцу, вдогонку с неизменным армянским акцентом: "Ва-а-дык, далэко нэ хады!" Потом меня так дразнила дворовая пацанва. Однажды, протирая пыль с большого фикуса, она встала на маленькую табуретку, упала и сломала бедро. Ее поместили в Грозненскую республиканскую больницу, где хирургом работал мой отец. Она лечилась долго, перед выпиской заразилась распространенной в те годы внутрибольничной инфекцией - рожей и ушла из жизни в 76 лет. Когда я узнал, что она умерла, то из частей сломанного стула сколотил надмогильный крест для прабабушки. Помню, как к парадному подъезду нашего дома подогнали грузовую машину с бортами, покрытыми черной материей, вынесли табуретки, а затем гроб, который подняли вверх и по тем же табуреткам родственники , в том числе и я, взобрались в кузов. Я плакал, потому что мой крест забыли дома. Дядя Аршак (Аркадий Христофорович Шахзадов) вернулся и принес его( вот где воспитание на всю жизнь!). Всю дорогу до кладбища я держал в руках символ своей любви к бабушке Маргарите и даже воткнул его в надгробный холмик. Похороны не помню, но возвращаясь на той же машине, видел трамвайное кольцо, которое было у кладбища.
   9
   После женитьбы дедушка продолжал учительствовать. Местные школы не имели средств к существованию, дедушка создал и возглавил Кизлярское благотворительное общество, которое финансировали богатые армяне. Общественная деятельность дедушки привлекла внимание царской администрации, его стали обвинять в национализме. Первый автомобиль, изумивший мальчишек и взрослых, появился в Кизляре в 1910 году. Это из Владикавказа приехал отряд жандармов со специальным заданием произвести обыск в доме моего деда. Искали оружие и нелегальную литературу. Не найдя ничего криминального, изъяли и увезли во Владикавказ художественную литературу и подшивки газет на армянском языке, которые у дедушки-учителя были в изобилии. По свидетельству моего отца, 2 револьвера у дедушки все же были, он закопал их где-то на огороде. Царские и советские власти оказались бессильны в своих поисках. Так как компрометирующих улик не нашли, обыск не имел никаких последствий. Кто был причиной обыска осталось неизвестным.. Дедушка предполагал донос богатых кизлярских недоброжелателей. В благотворительном обществе он придерживался. демократических взглядов, неодобрительно высказывался в отношении состоятельных кизлярцев, не торопившихся раскошелиться на культуру и здравоохранение. В 1915 году, после печально известной акции геноцида армян турками, в Армении появилось много детей-сирот. По настоятельной инициативе дедушки Кизлярское благотворительное общество решило открыть в городе приют на 50 детей-армян. Чтобы их привезти, общество направило в Армению дедушку. По пути в Эривань он заболел сыпным тифом, пролежал в Тифлисской горбольнице 23 дня, еле выжил, был обворован, но, едва поправившись, добрался до пункта назначения, получил в Эчмиадзине 50 детей-сирот и привез их в Кизляр. Об этом упомянуто в (сохранившемся у меня) письме жене. Он был назначен главным руководителем и воспитателем приюта, который до 1918 года содержался на добровольные пожертвования кизлярских армян. После установления в городе советской власти поступление взносов прекратилось, приют расформировали, часть детей вернули в Армению, других перевели в детские дома юга России.
   Во время Революции и Гражданской войны (1917 - 1923 ) семья дедушки насчитывала 7 человек: он, жена с матерью, дети Сос (1908), Зоя ( Заруи, 1912), Тира (Тигрануи,1914), Степан ( 1918-1920), девочка, родившаяся после Степана и тоже умершая в раннем возрасте. Жили тяжело, снимали квартиру. Лишь в конце двадцатых годов приобрели собственный домишко. В эти смутные времена семья жила сельским хозяйством: огородничеством, виноградарством, садоводством, примитивным натуральным хозяйством. Многие кизлярцы имели клочок земли, где выращивали виноград, овощи и тем кормились. Виноград сушили, замачивали, солили на зиму, давили и делали вино. Изюм и вино продавали - это были живые деньги. Денежной массы в городе не хватало. В моей коллекции бонов хранятся отпечатанные в 1918 году на тетрадном листе "хорошовские" 3 рубля (Хорошев - председатель кизлярского горсовета в то время). Но даже таких денег большой семье не хватало. Жили бедно, едва сводя концы с концами, ведь на государственной службе трудился только дедушка. Во многих семьях была живность: корова, буйволы, овцы, птица. У дедушки -лошадь и кролики. Маленькие дети помогали, чем могли. Мой папа вспоминал, как, пас лошадь и заснул, а лошадь съели волки. Несмотря на всю любовь к первенцу, дед выпорол его вожжами, ставшими не нужными для прямых целей.
   О крайней нужде свидетельствует такой факт: зимой и летом дети ходили в сшитых из бараньей кожи чувяках, балетках, не имевших нормальной подошвы. Поэтому зимой, когда выпадал снег, дедушка переносил на спине поочередно в школу и обратно Соса , Зою, Тиру. Жить было нестерпимо тяжело, но о том, чтобы дети не получили образование, не могло быть и речи.
   Отец рассказывал,. как в Гражданскую войну Кизляр не раз переходил из рук в руки: то приходили красноармейцы Ивана Кочубея и устанавливали Советскую власть, то белые казаки Бичерахова или Калантарова (возможно, брата врача-акушера, который принял меня на этот свет) восстанавливали свою. Кизляр подвергался артиллерийским обстрелам, шли кровавые бои - все это нашло отображение в известном романе "Кочубей" советского классика писателя Аркадия Первенцева. В такое время семья Багдасарьян пряталась в подвале у соседей. Революционные годы были трудными не только в силу нищеты и разрухи, но и потому, что дедушку нещадно терроризировали меняющиеся власти. Когда в город приходили "красные", его сажали в тюрьму, как бывшего иерарха и управляющего КАБО. Перед уходом "красных" тюремная стража разбегалась. Арестанты, а с ними и дед, разбредались по домам, но не надолго: занимавшие город "белые" вновь арестовывали деда и сажали в тюрьму, как неблагонадежного мещанина националистического толка. Так повторялось несколько раз, пока в городе окончательно не утвердилась Советская власть и стабилизировалась обстановка. Нормализовалась жизнь семьи: открылись школы и дедушка снова стал работать учителем. В 1925 году семья возросла до 8 человек: родились Вартан и Степан, близнецы. 10
   Коллективизация конца 20-х годов не касалась семьи Багдасарьянц, но прошла катком по семье двоюродного брата бабушки Степана Наумовича Авакова и его жены Асанны. Они были из зажиточных семей, и получили в наследство дом, три сада, ферму и т.д. У них были три сына - Тигран, Трдат, Шаварш и дочь Вартуи ( Варя). В 1929 году Варя вышла замуж, и в качестве приданого ей отдавали один из садов. Тогда раскулачивали тех, у кого на семью приходилось больше 1-2х садов. Но муж её Эдуард (Эдвард) испугался и от сада отказался. Из-за этого лишнего сада схватили Степана и сослали в Сибирь. Жену Асанну собрались посадить в тюрьму в 1933 году, да какой-то родственник во время предупредил об этом, и она уехала в Астрахань, а затем в Москву, к старшему сыну Тиграну( моему дяде). Спустя некоторое время Тигран поехал из Москвы навестить отца по адресу. С трудом нашел забытое Богом глухое поселение. Сказали, что отец выехал куда-то на работы. Долго ждать Тигран не мог, надо было возвращаться на службу. До сих пор неизвестно, был ли жив отец к тому времени - растворился в сибирской мгле без следа.
   Это было тревожное и суровое время. Тиграну в 1936году предписали покинуть столицу в 24 часа, как сыну "лишенца", но, к счастью, пронесло. А брат Трдат ехал в поезде с товарищем и рассказывал анекдоты. Когда приехал в Кизляр, его арестовали за антисоветскую пропаганду ( наверно, анекдоты были нехорошие у паренька, отец которого сгинул в Сибири) и на долгие годы спрятали за решётку. Только во время Отечественной войны в штрафном батальоне кровью обмазался от тех анекдотов. Лишь в мае1945 года я познакомился со своим этим родственником, когда он приехал в Москву к тёте Зое.
   Младший брат Шаварш, в 1933 году 16-летний юноша, жил с матерью, работал на фабрике. Вероятно, ему тоже угрожали арестом. Со слов моей мамы, он был озорным, хитрым, жуликоватым, хулиганистым, непредсказуемым парнишкой. Однажды он пришел в дом моего дедушки утром, когда мама кормила меня грудью(единственный раз, когда я его "видел"!), повертелся, как-то поверхностно поговорил с мамой и быстро ушел. Вернувшийся с работы дедушка обнаружил исчезновение из кармана своего пиджака учительской зарплаты и ручных часов. В доме поднялась паника: пропали деньги. Моя мама перенесла немало неприятных минут, потому что тень подозрения коснулась её. Дедушка бросился искать Шаварша. Но тот исчез. На многие десятилетия. Мать Асанна не знала ничего о побеге сына из дома, но (по свидетельству моей двоюродной сестры Нади) чувствовала, что он живой, не убит, не арестован. Перед смертью она просила невестку Зою отдать Шаваршу, если найдётся, на память семейные серебряные ложки, вилки и подстаканник, что она впоследствии выполнила.
   Убежав, Шаварш, по его словам, скитался по разным городам и сёлам, работал, где придётся. Началась война, он пошел на фронт. Служил во 2-ой Ударной армии Власова, попал в плен. Сидел в концлагерях Польши, Германии. После войны писал письма на родину, в Карабаглы, но ответа не получил ни раза, решил, что все уничтожены и уехал после освобождения из плена в США. Долго работал, женился на украинке, тоже из концлагеря. В конце жизни стал владельцем бензоколонки. Двое детей умерли рано. В 70-ые годы снова написал письмо в Карабаглы, которое попало случайно, через разные руки, в Грозный к двоюродному брату дяди Тиграна, а затем в Москву. Так в конце 70-х братья встретились в Москве. В середине 80-х из Москвы братья ездили по Кавказу. Богатый Шаварш оплатил в 90-е годы гостевую поездку Трдата в США , но вскоре умерла жена, а вскоре и сам Шаварш. Надежда видела своего дядю Шаварша уже пожилым человеком, спокойным, рассудительным, добропорядочным, подарившим ей 1000 долларов, на которые в "Березке" тогда можно было купить многие дефицитные вещи.
   У моей мамы было мнение: Шаварш убежал в Турцию, иначе НКВД нашла этого вертопраха. Там был завербован немецкой разведкой. Он сам говорил Тиграну, что в 1941 году был в Москве, знал адрес матери, но позвонить не мог. Сражался в армии Власова против советской власти. Перевербован американцами и на Кавказ ездил с спецзаданием, иначе зачем нужно было в Ереване наряжаться в рабочую одежду. Но может джинсовый костюм мама считала робой? Мама могла ненавидеть Шаварша и потому, что её брат Михаил погиб от рук власовцев. Загадочная жизнь или горемычная?
   11
   В августе 1934 года из Москвы в Кизляр приехала т. Зоя повидать родителей перед ожидаемыми у нее родами. Видя, как трудно пожилым родителям справляться с шаловливыми близнецами - голубятниками и понимая, что в Москве можно получить лучшее образование, Зоя предложила родителям отдать одного из братьев ей. Хотя она сама лишь недавно перебралась в Москву из Кизляра и жила в стесненных коммунальных условиях с мужем - бухгалтером, хотя ожидала ребенка, желание помочь родным было душевным и добросердечным. В дорогу собрали более бойкого и смышленого Степана. Так мой дядя Степан стал москвичом. Не знаю, как овладевал Степан науками, но что в карты играть пристрастился - это точно. Надо сказать, что играм в карты были подвержены все поколения семейства Багдасарьян. Однако молодая Советская держава круто взялась за воспитание нового поколения, борясь с "пережитками проклятого капитализма". Еще свежей была память об игорных домах и шулерских притонах царизма, где разорялись одни и богатели другие.
   Случилось так, что Зою положили в больницу на сохранение беременности. Степан остался без присмотра: муж Тигран метался между работой, домом, магазинами, больницей, кизлярец, он еще не успел приспособиться к жизни в большом городе. Предоставленный сам себе, Степа со своими одноклассниками на скамейке в школьном дворе однажды играл в карты. Яростные споры и крики ребят привлекли внимание проходившего мимо милиционера, который, ре долго думая, забрал всех в отделение. Вечером хватившиеся своих чад родители нашли и забрали из милиции картежников. А Степана никто не искал. Он чистосердечно рассказал свою историю участковому, который правильно разобрался в ситуации, условиях жизни и возможностях воспитания Степана молодыми супругами, ожидающими к тому же своего ребенка. Благими намерениями сестры вполне могла быть выстлана дорога брату в московский уголовный ад. Утром участковый зашел за вещами Степана и в тот же день выехал с ним в Кизляр. Посмотри на карте где Москва, где Кизляр... Когда они появились в доме дедушки, всех едва не хватил удар, но потом благодарная семья, как родного, проводила милиционера на вокзал. Родина заботилась о своих детях и не делила их на " лиц кавказской национальности", и дети платили ей любовью. Близнецы Вартан и Степан ушли добровольцами на фронт в 1941 году. Минометчик Степан погиб на Ставрополье, встав на пути гитлеровских танков, рвавшихся к Грозному, на соединение с чеченскими сепаратистами, выпестованными немецкими диверсионными группами, погиб на глазах у брата. В жарком 1943 году на украинской земле, под Керчью, погиб пулеметчик Вартан. В краеведческом музее Кизляра был после войны стенд, посвященный ратному подвигу трех кизлярцев- Багдасарьянов. Третий - однофамилец. Я видел его в 1945 году у тети Тиры, когда он приехал готовиться поступать в МГУ. Без глаза, с изуродованным носом, с клешнями-предплечьями вместо кистей рук он нависал над столом и аккуратным почерком писал протезами конспекты. Закончив юридический факультет МГУ, он работал потом в Ростове адвакатом, растил двух сыновей.
   12
   В 1935 году дедушка оставил работу и в 66 лет стал пенсионером. Высокообразованный, умный и энергичный дедушка мой не реализовал, в силу жизненных обстоятельств, весь талант, данный ему природой.
   В августе 1938 года в Кизляре был арестован многолетний друг дедушки Сумбатов и его старший сын. Когда второй сын пришел к тюрьме с передачей, арестовали и его. Шантажируя судьбой сыновей, обещая их выпустить в случае признаний, а также пытками из Сумбатова выбили ложный донос о том, что дедушка был то ли дашнацким казначеем, то ли секретарем организации в 1917-18 годах. Сумбатов и старший сын исчезли в лабиринтах НКВД, но младший, Аршак, был спасен. На фотографии, августа 1932 года, и хранившейся у моей мамы, в Кисловодске слева на лавочке сидит сын главного врача Кизлярской городской больницы Евгений Еникеев, а справа - Аршак Сумбатов, бывший косвенным виновником гибели моего дедушки. Он ухаживавал за моей тетей Александрой Романовной Совцовой. Позже Аркадий Сумбатов жил в Москве, был женат на балерине Большого театра. Мои родители посещали своих друзей бурной молодости.
   Дедушку арестовали и поместили в кизлярскую тюрьму совершенно неожиданно для семьи. В это время он ни в каких общественных организациях не состоял, занимался рутинными домашними хлопотами по содержанию жены и малолетних близнецов (старшие дети имели свои семьи и в Кизляре уже не жили). Свидания с дедушкой не разрешали, передачи не принимали, он этого не знал и перед смертью в разговоре с сыном Сосом упрекнул в этом жену. Время было страшное и моя мама, зная историю Сумбатовых, умоляла, отца при известии об аресте дедушки, не ехать из Ведено в Кизляр, опасаясь за его свободу и жизнь. Мама упрекала себя за это всю жизнь и перед смертью каялась мне.
   В конце февраля 1939 года, через 7 месяцев после ареста, дедушку перевели из тюрьмы в Кизлярскую райбольницу в крайне тяжелом состоянии с двусторонней абсцедирующей пневмонией и болезнью почек. Ввиду безнадежного состояния, дедушку освободили из-под стражи и вскоре бабушка забрала его домой. Мой отец приехал сразу, но помочь не смог. Страдая от беспрестанного кашля, отхаркивая кровь и гной, мучаясь одышкой, дедушка говорил мало, с трудом, но рассказал сыну, что в тюрьме с ним обращались бесчеловечно, с неописуемой жестокостью, избивали, мучили бесконечными, по 5-7 часов, допросами, которые приходилось выстаивать на холодном каменном полу босыми ногами старому человеку. Требовали признания в том, что он был руководителем, секретарем или казначеем партии дашнаков, хотя никаких доказательств этому не было, кроме выбитого пытками и шантажом навета Сумбатова. Других обвинений ему не предъявляли. Дедушка несправедливые протоколы подписывать отказался, Бог и мысли о судьбе семьи укрепляли его стойкость и твердость. Содержание в ужасных антисанитарных тюремных условиях, холод, голод, пытки оказались непереносимыми для 70-летнего учителя и, прожив дома несколько дней, он умер 8 марта 1939 года. Перед смертью он велел жене принести золотое обручальное кольцо, купленное им когда-то в Самарканде, которое было спрятано от возможной конфискации при обысках, отдал его сыну и велел передать своей невестке Зинаиде "Скажи ей спасибо за моих двух внуков" ( брат Валерий только что родился). Это кольцо мама носила долгие годы.
   Весть о смерти дедушки быстро разнеслась от дома к дому. Весь город пришел 10-го марта хоронить дедушку, не было армянина, который бы не встал в траурную колонну. Люди запретили нанимать катафалк и до самого кладбища несли гроб на руках, сменяя друг друга. Хоронили не просто известного общественного деятеля, не просто старого учителя и священника, который крестил, учил, воспитывал их самих и их детей. Это был акт уважения к человеку, который выручал в беде, усыновлял бездомных детей, лечил души, а если мог - и тело. Это был акт протеста против бесчеловеческого отношения к народу, хоронили мученика, несправедливо пострадавшего от Советской власти. Таких похорон Кизляр раньше не знал.
   В 1964 году мои родители последний раз были у могилы. Она огорожена железной решетчатой оградой, установлен надгробный камень со скромной надписью на армянском языке.
   Дорогой мой дедушка! В нашем семейном альбоме всего 2 твои фотографии. На одной ты сидишь молодой, красивый, безбородый, но в монашеском одеянии. Ты смотришь спокойно и уверенно в будущее. Мог ли ты думать, что проживешь героическую повседневно жизнь, отдав себя в лучшие свои годы спасению десятков чужих и многих приемных, а позднее и своих родных детей. Эчмиадзинская духовная академия, приемные родители наполнили твою впечатлительную душу такой любовью к своему народу, что ты всю жизнь служил ему верой и правдой. Ты безвинно оказывался в царской ссылке, в белых и красных тюрьмах и подобно Христу позволил распять себя за правду. Тебя предали, и ты мученически погиб, спасши жизнь молодого, невинного человека.
   Дорогой дедушка! На другой фотографии, снятой с последнего паспорта, ты печальный, бородатый, мудрый и спокойный в своей жизненной правоте старый человек. Ты прошел испытание богатством и поклонением тысяч сородичей, русских, дагестанцев, ногайцев, и ты жил в нищете, пахал землю, сажал яблони, виноградную лозу , трудился на бахче и сеял зерно, голодал, отдавал последнее, что сохранилось своим детям, невестке, мне, наконец. Собиратель по натуре и распространитель культуры, ты был незаурядной Личностью, дед мой, которую не оценили в полной мере ни твоя жена, ни дети, ни невестка, несмотря на их глубокое уважение к тебе. "Большое видится на расстоянии". Мир и вечный покой праху твоему!
   МОЙ ОТЕЦ
   1
   . Мой отец - Сос Тигранович Багдасарьян. ( Соссий - православное имя, по-гречески означающее "здравый", в грузинском православии - Сосо, по-армянски-Сос. День памяти -21. 04 и 4.05. СОС - морские позывные, "Спасите наши души!" Мой отец всю жизнь сохранял здравый ум и его золотые хирургические руки спасли не одну тысячу людей, их тела и души.)
   Когда 18 сентября 1908 года( 1 октября) в Кизляре родился мой отец, дедушка немедленно поделился радостью от рождения первенца со своими приемными родителями. Ответное письмо, написанное на армянском языке, было по-кавказски красноречивым и по божественному полным пожеланиями и предсказаниями. После смерти дедушки в 1939 году, имея уже восьмилетний врачебный стаж, мой отец обнаружил это письмо среди хранившихся документов и подивился точности содержавшихся в нем пророчеств, о которых он ранее ничего не знал. Папа всю жизнь надеялся, что сбудется и последнее, главное, предсказание - о продолжительности его жизни. Оно придавало ему уверенность и силы во время Отечественной войны, в тяжелые послевоенные годы, на смертном одре. Письмо сохранилось, перевод сделан отцом, привожу его полностью: " 15 октября 1908 г. Дорогой Тигран. Твое письмо получили и очень обрадовались, что мы заимели внука. Уже, наверно, окрещен и назван Сос. Добро пожаловать к нам, чтобы обнять, поцеловать и получить душевное удовлетворение. Вам и нам поздравление и светлость очам. Да будет Бог для всех вас будущностью и надеждой. По утрам и вечерам благословим Соса, пока месячного бессловесного грудника. Дай Бог, чтобы вырос и научился говорить как на родном, так и на других языках. Желаем, чтобы стал студентом, окончил университет, стал бы врачом, чтобы многих излечил, как и сейчас, издалека, излечил он твою маму, свою бабушку от головной боли. Этой приметой он определил свою специальность и будущность.
   Ура!.... Многие лета невестке, которая родила славного Соса. Здешние папа и мама передают свои крепкие поцелуи тамошним папе, маме и бабушке. Трижды тридцать лет быть здоровым и счастливым нашему красавцу внуку и дожить до счастливых детей, внуков и правнуков. Аминь! Здесь интересных новостей нет, кроме предстоящих выборов Католикоса, которые скоро состоятся. Поцелуи наши Тиграну и невестке от их мамы и папы и большой привет бабушке Соса.". 1 мая 1910 года Симон Палакчьян пишет Тиграну из Вагаршапата :" Была больна твоя мать, совершенно ослабла, но, увидев фотографию красивого Соса, обрадовалась и сразу же выздоровела, и сейчас уже довольно- таки окрепла и поправилась. Пусть живет и долго живет будущий врач Сос, благодаря которому выздоровела бабушка.".
   Детство свое отец вспоминал скупо. В 7 лет у него отнялись ноги, он долго не ходил. Болезнь прошла после лечения на курорте в Железноводске. Любимой игрой кизлярских детей в то время были "альчики" (кости), которой отец отдавался с большим азартом ( со слов сестер) . Учился в русской школе, хотя родным языком считал армянский, на котором свободно изъяснялся, читал и писал. Правда, северо-кавказский армянский диалект несколько отличается от ереванского. При общении и чтении классической литературы иногда у Соса возникали затруднения в точном переводе По-русски отец разговаривал, путая, как многие кавказцы, род и падеж существительных .Лишь спустя годы, прожив большую часть жизни в России, говорил и писал грамотно, но нет-нет, да и спотыкался, поэтому свои научные статьи отдавал мне на коррекцию. Учился в школе хорошо, был сильным в математике и физике и думал идти по отцовской педагогической стезе. По окончании школы 2-ой ступени в 1927 году возник извечный вопрос - кем быть? Молодой Советской власти были нужны новые национальные кадры руководителей, педагогов, врачей. Национальным меньшинствам ( нацменам), как тогда говорили, открывали широкую дорогу в престижные ВУЗы страны. Дедушке в городском отделе образования подсказали, чтобы он похлопотал в райкоме партии о выделении для сына бронированного места. Надо было подать туда заявление с просьбой о ходатайстве перед Наркомпросом Дагестана о предоставлении бронированного места. Видя, что отец мой не решается избрать ВУЗ и специальность, дедушка посоветовал избрать Ереванский педагогический институт. Отец согласился и подал заявление с такой просьбой. Через 2 дня отца оповестили, что заявление и ходатайство направлены в Наркомпрос Республики, а ответ он получит на домашний адрес. Не получив ответа в течение 2-х недель дедушка послал сына в Махачкалу узнать на месте в чем причина молчания. В Наркомпросе отцу объяснили, что Дагестан не имеет бронированных мест в Ереванском пединституте и предложили на выбор место в Московском педагогическом институте им. Ленина, Краснодарском медицинском и Новочеркасском политехническом институтах. .Поступление на забронированное место имело большие преимущества, решало серьезные проблемы: во-первых, считалось, что абитуриент прошел социальный отбор, а с этим не все было гладко, во-вторых, на вступительных экзаменах достаточно удовлетворительных оценок, чтобы быть зачисленным в институт и, в-третьих, больше шансов получать стипендию. Ереван отпадал. От Москвы до Кизляра очень далеко, родственников не было, уклад и обычаи столичной русской жизни пугали неизвестностью. Отец попросил 30 минут на размышление, вышел на улицу и, прохаживаясь, выбрал самостоятельно Кубанский мединститут в Краснодаре - ближе к дому и есть кавказское землячество. Когда отец вернулся домой и рассказал о своем решении поступать в медвуз, дедушка спокойно одобрил: " ну что ж, будет ,значит, в нашей семье врач".
   Мой отец, комментируя письма своего дедушки, писал: " Отец, советуя мне поступать в педагогический институт, конечно, не находился под влиянием этих писем и даже забыл об их существовании, ибо как до поступления в институт, так и после поступления и даже после окончания его, об этих письмах не было никакого разговора. О поступлении в мединститут в семье не было не только разговора, но даже намека. Это дает основание считать, что он об этих письмах забыл давно, не придав значения этим предсказаниям. Все решилось непроизвольно, как будто во исполнение предсказаний Симона Палакчьяна. Вышеизложенное повелело мне сохранить эти письма, и вот прошло уже 48 лет после обнаружения их мною и теперь можно сказать, что почти буквально все исполнилось так как оно было предсказано Симоном Палакчьяном, по-видимому, образованным священником. Я не суеверный человек, не верю в предсказания, гадания. Однако факты остаются фактами. 6. 04. 1987 г. Смоленск.". Я же думаю, что мой мудрый дедушка очень хотел, чтобы сын тоже стал, как и он сам, учителем, поэтому никогда не акцентировал внимание на пророчестве, содержавшемся в письме, но противиться божьему провидению не стал.
   В годы Гражданской войны от голода, разрухи и грабежей из Петрограда в благодатный кубанский край бежали многие столичные светила теоретической и практической медицины Некоторые ушли с белой армией за кордон, но большинство застряли в Краснодаре, где в 1920 году основали медицинский институт имени Рабоче-Крестьянской Красной Армии В связи с острой нехваткой врачей власти страны приняли решение об открытии медицинских ВУЗов также в городах Тбилиси, Баку, Смоленске, Омске и др.. .
   Приехав в Краснодар самостоятельно, отец жил в общежитии и добросовестно штудировал учебники по программе для поступающих в ВУЗ, единой для всей страны. Сдача экзаменов проходила успешно, но на последнем произошла осечка. Экзаменатор профессор Цытович, в прошлом учитель физики детей Николая П, задал вопросы по оптике, которых в программе не было, и не получив ответа, выставил отцу двойку. Возмутившись несправедливостью, отец обратился за помощью в землячество, руководители которого, обвинив "царского сатрапа" в предвзятости к нацменам, добились изменения оценки и принятия своего товарища в институт. Десятилетия спустя он говорил, что это произошло во исполнение предсказания его дедушки.
   Медицину отец осваивал со всей серьезностью и не случайно ему по окончании института предложил работу на кафедре всемирно известный патофизиолог и иммунолог Иван Григорьевич Савченко (1862 - 1932), который в 1893 году опытами на себе показал, что прием через рот холерной вакцины предохраняет человека от заболевания холерой. Кто знает, может стал бы мой отец знаменитым бактериологом или физиологом, но его помыслами владела практическая медицина, хирургия. Все годы учебы отец с интересом занимался общественной профсоюзной деятельностью, был известной личностью на курсе. Об этом мне в конце 80-х годов рассказывал его товарищ по институту Грушевский, дочек которого я обучал факультетской хирургии, который умер в одно время с отцом и похоронен почти рядом на Селифоновском кладбище в Смоленске.
   В 1931 году отец окончил институт и был направлен на работу хирургом в родной город. Здесь, в Кизляре, он и познакомился с будущей женой, Зинаидой Романовной Совцовой.
   СОВЦОВЫ
   1
   Прадед мой, Афанасий Совцов, зажиточный крестьянин села Киселевка Ртищевской волости Саратовской губернии, очень добрый, мудрый, располагающий к себе людей ( по свидетельству моей тети Марии, которая его хорошо знала и помнила) имел сыновей - старшего, Филиппа, Романа, моего дедушку, родившегося 14 октября 1872 года,( по новому стилю.Умер 5.11. 1948) и младшего, Максима, а также несколько дочерей (их имена исчезли вместе с составленной мною родословной во время переезда с квартиры на квартиру в Смоленске в 1991 г.). Прабабушка Ульяна, целеустремленная, честолюбивая, решительная и властная женщина (моя мама пошла характером в нее) сказала: "Мои сыновья в деревне жить не будут" и во исполнение своего желания вырастила их грамотными ( в то время - редкость) и по-крестьянски смекалистыми, бойкими людьми. Зимой 1888 года прадед по делам поехал на санях в соседнее село Сухановку к старосте и взял с собою 16-и летнего сына Романа. Приехав, бросил вожжи сыну, велел привязать лошадь к стойке у дома старосты, а сам прошел в дом. Роман привязал лошадь и, скучая в розвальнях, углядел катающихся с горки на санках девчонок. Подошел, стал с ними кататься, познакомился с приглянувшейся четырнадцатилетней Пелагеей, оказавшейся дочерью старосты. Прошло более 2-х лет. Ни разу Совцовы в Сухановке не бывали, ни словом Роман не обмолвился о понравившейся девочке. Но когда отец завел разговор о том, что Роману скоро девятнадцать лет и невесту ему в селе уже приглядели, заявил, что возьмет в жены только девочку, с которой катался на санках в Сухановке. Делать нечего, запрягли лошадь и поехали свататься. Данила Суханов, смеясь, заметил, что негоже отдавать замуж младшую дочь, которой еще не исполнилось и шестнадцати (она родилась в июле 1875 г.), когда в доме есть старшая - Параскева ( и ещё старший брат - Наум). Да и не повенчает их священник по малолетству невесты. Но Роман, к тому времени молодой, красивый, статный деревенский писарь, заявил, что любит только Пелагею, а вопрос с венчанием уладит сам. Священник действительно венчать отказался, потому что до совершеннолетия невесты оставалось 4 месяца. Тогда дедушка привез ему в подарок барана. Это был веский аргумент, и сразу после Пасхи 1891 года священник сочетал молодых в церкви. Святая любовь с первого взгляда и до последнего. Бабушка потом шутила, что вышла замуж "за барана". Икона в красивом серебряном окладе, которой благословили дедушку и бабушку, всегда висела у них в красном углу, перед нею горела лампада. (Такой я увидел ее в Ртищево в 1941 году. Дедушка утром и перед сном молился на нее, стоя на коленях. Икона сохранилась. В 1948 году после смерти дедушки мама перед переездом из Аккермана в Калугу сняла оклад. В 1998 году мой знакомый заслуженный художник СССР, В.В. Ельчанинов сделал для нее шкатулку-рамку, в которой она сейчас хранится у моего брата Валерия ).
   Первенец моей бабушки, Иван, прожил всего 3 месяца: неразумные молодые родители пошли к друзьям на свадьбу, оставив ребенка на соседку-старушку, которая нажевала опийного мака, завернула его в тряпочку и сунула Ивану в рот вместо соски, чтобы он спал. Когда утром родители вернулись, ребенок был мертв. Второй ребенок, Степан, умер от дифтерии. Тогда решили сменить несчастливое место жительства и переехали на железнодорожную станцию Карабулак, на Волге, где дедушка устроился работать весовщиком Здесь они счастливо и в достатке прожили 12 лет. .По обычаю того времени дети рождались один за другим: Мария, Ольга, Вера, Шура, Борис, Зинаида, Шура, Михаил, Таисия Анфиса. Санитарное просвещение и медицина того времени страшно далеки были от крестьян, рабочих, служащих и дети часто умирали. Первая Шура и Борис умерли в возрасте 3-4-х лет от дифтерии, заразившись друг от друга. В младенчестве умерла и Таисия. Вера в семилетнем возрасте задохнулась мелкой монетой.. Ольга умерла в семнадцать лет в 1914 году от знаменитой эпидемии испанского гриппа накануне свадьбы с молодым железнодорожником, Карповым, который позднее стал заместителем наркома путей сообщения СССР . Сохранилась ее фотография, сделанная в семилетнем возрасте, с короткой стрижкой после перенесенного сыпного тифа, которым она заразилась от матери. Ранее она висела в доме дедушки в красивой рамке, где я ее и видел с детских лет.( Теперь в этой рамке по воле мамы - дедушка Тигран Багдасарьян). Последнюю дочь, Анфису, (Асю) бабушка родила в 46 лет. Ася в детском возрасте перенесла то ли энцефалит, то ли мозговую травму, навсегда осталась с интеллектом 4-х - летней девочки и всю жизнь провела в доме родителей. Судьба ее была трагичной: после смерти матери старик-отец не мог ее содержать и в 1947 году отдал в пансионат, где она умерла от пневмонии.
   Моя мама родилась в Карабулаке 11 октября (по новому стилю) 1906 года за три дня до юбилея дедушки, но всю долгую жизнь отмечала свой и его день рождения вместе - 14 октября, в святой престольный праздник Покрова Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии. Мария в семье уже росла, поэтому дочь назвали Зинаидой. Была она у родителей 8-ым ребенком ( из 13) Крестили ее в церкви деревни Нагорной, крестным отцом был пристав Карабулака. У меня хранится фотография служащих станции Карабулак, на которой изображен он и мой дедушка.
   Карабулак - большая узловая станция, где всегда толкалось много народа, поэтому весной и летом нередко вспыхивали кишечные инфекции, от которой люди погибали в 2-3 дня. Совцовы жили при станции и подвергались большому риску. Поэтому, потеряв несколько детей, накопив кое-какие средства, дедушка поддался уговорам двоюродного брата и решил переехать в город Ртищево. Прадед Афанасий с женой, узнав об этом, надумали навестить сына и помочь с переездом. Закончив утренние сборы, они запрягли собственный тарантас, сели. Прадед взял в руки вожжи и сказал жене: "Подвинься, ты придавила мне пиджак". Ульяна отодвинулась, а муж вдруг повалился ей на плечо и мгновенно умер. Это случилось в 1912 году. Пришлось дедушке ехать хоронить отца. Сохранилась фотография, сделанная в Карабулаке в 1902 или 1903 году: в центре сидит Афанасий, невысокого роста, коренастый, большеголовый с крестьянской окладистой бородой и усами, одетый в грубый суконный толстый кафтан из-под которого выглядывают неказистые большие сапоги. Слева- Ульяна, высокая, сохранившая в старости стройную фигуру, с тонкими чертами красивого лица, в кофточке, накидке и длинной, до пят, светлой юбке. Голова покрыта шерстяным платком. Рядом с отцом сидит младший сын Максим - франт в темном костюме-тройке, белой сорочке со стоячим воротником, вокруг которого повязан модный галстук, в туфлях, За ним _ жена Татьяна, высокая полногрудая красавица с надменным печальным лицом, в "городском" модном платье. Около матери сидит мой дед Роман - светлом костюме-тройке и белой косоворотке, самый высокий, держит в руках сына Бориса, а в ногах, между ним и Ульяной - дочь Оля с яблоком в руках, вся в белом, как ангелочек. Бабушка Пелагея, спокойная, уверенная, красивая, в глухом боярском платье, подчеркивающему могучую ширину плечей. Оба брата похожи на мать, оба усаты, у Романа еще и тонкая бородка, у обоих одинаковая прическа и большой лоб
   2
   Перебравшись в Ртищево, дедушка с двоюродным братом открыли магазин "Братья Совцовы" Располагался он недалеко от рынка, в просторном одноэтажном кирпичном доме, я его хорошо помню, потому что в 1941-42 г.г. ходил туда с дедушкой за хлебом, ливерной колбасой и другими продуктами. Но никогда дедушка ни словом не обмолвился, что когда-то он был его владельцем. Об этом я узнал от тети Маруси и ее дочери Риммы.
   Купеческая жизнь дедушке не понравилась своей неопределенностью, неустойчивостью доходов, постоянным риском. Спустя некоторое время, боясь разорения, он забрал свой паевой взнос и уехал в губернский город Саратов и, вложив пай в знаменитое пароходное акционерное предприятие "Кавказ и Меркурий", получил на саратовской пристани место кладовщика-весовщика Здесь он стал богатым, потому что от него зависело , какой вес будет указан в накладных , в какую очередь отправится груз купцов и последние не скупились .
   В 1914 году младший брат дедушки Максим, работавший в г. Сердобске Саратовской губернии управляющим у немецкого землевладельца Миттельбаха, пригласил его к себе в помощники. Семья дедушки - он, жена, дети Зина ( 1906 - 2000), Александра, (1910 - 1948), Михаил, (1914 -1944) переехала в Сердобск. Дочь Мария (1896 -1973) вскоре вышла замуж за железнодорожного телеграфиста Фляжникова Алексея Фёдоровича (1889-1932) и жила в Ртищево. Дедушка работал "хлебным ссыпщиком" - собирал зерно от крестьян в огромные амбары, затаривал в мешки и отправлял вагонами по городам и весям России и Германии. Кроме того, контролировал работу помещичьей мельницы. Семья стала жить богато: имели два каменных дома (один большой, другой поменьше), две коровы, земельный участок с садом.
   Провинциальная жизнь Сердобска того времени красочно изложена в повести Николая Кузьмина "Круг царя Соломона"(страницы былого) М. Детская литература, 1970. Мама любила эту книгу, а некоторых героев ее даже знала.
   Через дорогу от дома дедушки жил другой ссыпщик зерна-Клементов с двумя сыновьями и двумя дочерьми. Старший сын стал банковским работником (служил и после революции), младший - окончив Лесной институт Петрограда стал лесничим в Сердобске, старшая дочь вышла замуж за офицера, а младшая, Леля, стала подругой мамы. У нас сохранилась ее фотография. Судьба Лели была трагична: она застрелилась из охотничьего ружья в доме родителей от несчастливой любви.
   3
   Когда разразилась Октябрьская революция и последовавшая за нею инфляция, все денежные накопления дедушки превратились ни в что. Сверток оставшихся царских бумажных денег дедушка всю жизнь прятал за иконой в тщетной надежде, что когда-нибудь они обретут ценность, а сейчас, изрядно уменьшившийся за долгие годы, он хранится у меня, как часть коллекции бонов. История повторяется. Так в начале 90-х годах того же столетия сгинули в сберкассе накопленные за многие годы трудовые сбережения моей семьи. На революциях постоянно кто-нибудь наживается, грабя овеществленный труд простого народа, который кладет всю свою жизнь к ногам золотого тельца во имя счастья семьи, детей.
   Как вспоминала мама, кошмаром города в революционные годы было появление карательных отрядов, состоявших в основном из одетых в тельняжки и кожаные куртки моряков. Они арестовывали и расстреливали за городом богатых дворян. Мама с сестренкой Шурой однажды набрела на место расстрелов, и сама видела детский окровавленный чепчик. Убивали даже детей. Время было страшное...
   4
   Дедушка не сдавался и, как лягушка из притчи, боролся за достойную жизнь. Объединившись с семьей какого-то адвоката, он взял в аренду за 8 километров от города 4 гектара земли. Ее раздавали всем и много при условии не применять наемный труд. Купили лошадь, чтобы пахать и сеять. В поле от Совцовых работали привычные к крестьянскому труду родители, да Зина. Однако фермеров из них не вышло, подкосили неурожайные годы, отсутствие техники и, главное, физической силы. Мама сама запрягала лошадь. Однажды она одна ехала на телеге и лошади понесли. Случайный мужик спас ее от беды. На третий год они вынуждены были нанять работника под видом родственника, но это не помогло и через год от земли отказались.
   5
   В 1929 или 1930 году свалилась новая неприятность. Арестовали и судили брата дедушки, Максима, за то , что он, якобы, отправил урожай зерна хозяину в Германию. Революционный суд был скорый, Максима приговорили к расстрелу. Спас его от смерти сын Виктор, питерский большевик. Расстрел заменили ссылкой в Соловки на 10 лет, которые и оттрубил брат дедушки полностью, а оставшуюся жизнь на поселении провел в Ташкенте, куда сразу после ареста, бросив нажитое, убежала вся его семья. Максима Афанасьевича и его сыновей Алексея( или Андрея), Виктора, Николая, Михаила, Леонида и Владимира, дочь Галину я никогда( кроме как на фотографиях) не видел, но знал его дочь Елену и ее мужа Петра Лаврентьева, живших в Казани. . В 1954 году Петр Андреевич Лаврентьев защитил кандидатскую диссертацию по животноводству в Москве, мы с мамой были на банкете, я уже учился в МОЛМИ. Дочь Елены, Галя, (1938) приезжала к нам в Калугу в 1959 г. Окончив Ташкентский университет она начала работать в нем же, а в 1966 году ,в связи с землетрясением, перебралась с мужем, Евгением Евгеньевичем Чириковым, в Минск, где оба преподают, она - русский язык иностранцам в университете, а он - архитектуру в Политехническом институте. У них - дочери Елена ( Нитиевская) и Екатерина. У Елены две дочки Наташа ( 1985) и Евгения (1994), а у Кати - сын Михаил(1998). Мать Гали после смерти мужа-профессора перебралась, обменяв квартиру в Казани на Минск, к дочери. Умерла Елена Максимовна в начале 90-х годов в Минске. Галя по контракту преподавала 7 лет в Англии, позднее в Чехии . Сыновья Максима Афанасьевича жили в Ленинграде.
   Филиппа Афанасьевича я не видел даже на фотографии. У него были дети Григорий, Андрей, Алексей, Дмитрий и дочь Мария. От мамы знаю, что его потомки обосновались в Москве и, возможно, известный ныне радиокомментатор Совцов - из этой ветви рода.
   В шестидесятые годы мои родители посетили Сердобск и мама видела двухэтажный дом своего дяди, в котором разместилась макаронная фабрика. Большой дом, в котором она сама провела детство и юность, снесли, а маленький - сохранился. Дедушке, как бывшему помощнику брата и зажиточному хозяину, тоже стали угрожать расправой и он, оставив семью, уехал в Дагестан ( о чем чуть позже). Деревенского парнишку, который волей родителей, да собственным горбом выбился в люди, Октябрьская революция разорила и пустила скитаться по миру. Только спрятавшись в Махачкале, дед спас себя и семью. Даже письма не писал, а сообщил о своем местонахождении через проверенных друзей.
   6
   Глубинка царской России была неграмотной и мама, учась в выпускном классе Сердобской школы второй ступени, не единожды выезжала в села обучать людей грамоте в рамках компании по ликвидации безграмотности. Это дало некоторые навыки преподавания. Окончив школу в июне 1924 года, она поехала в Саратов поступать на медицинский факультет университета, но у нее даже не приняли документы, потому что она была дочерью "лишенца", т.е. лица, лишенного избирательных прав по социальному признаку. Рекомендовали попробовать поступить в медтехникум. Это значило проститься с мечтой о высшем образовании. Мама решила сменить социальное положение и уехала в глухомань, выселки Серово, учительствовать. Школы здесь не было, она самоотверженно организовала два первых и по одному второму и третьему классу из тех ребят, которые учились раньше в других местах. Детей было много, они приходили самостоятельно из округи в 2 километра. Учеба проводилась в 2 смены, а вечером - занятия со взрослыми крестьянами. Летом повторила попытку поступить в институт. Теперь она имела свидетельство о работе учителем (хранится у меня) и не являлась иждивенкой своего отца-"кулака". Из Сердобска на этот раз поступали мама и ее сестра Шура, которая была первой активисткой пионерского движения в Сердобске, пионервожатой, членом горкома комсомола, и имела рекомендацию от комсомола, подруги-,. Зина Воротилина, ( из деревни под Сердобском), Анна Зудова. К этому времени Шура окончила школу (или 8 классов) Такая вот странная жизнь была в те "героические годы" - родителей приговаривали к расстрелу, раскулачивали, а дети руководили партийными и комсомольскими организациями!.. Остановились у знакомой Воротилиной, медсестры, спали на полу, готовились к экзаменам. Все четверо не прошли по конкурсу. Сердобчанки, кроме мамы, с набранными баллами поступили в техникум на фельдшерско-акушерское отделение. А мама вернулась к своим ученикам. Она в третий раз решила поступать в институт. В школе от большой нагрузки не выдержали голосовые связки, стала проявляться профессиональная болезнь педагогов - осиплость. Врачи рекомендовали сменить работу
   .. Третья попытка поступить в институт окончилась неудачей, конкурс в тот год был невероятным, и она, по примеру сестры, поступила в техникум. Медицинский техникум был как бы филиалом института: те же преподаватели и старорежимные профессора. Так, один из них пришел на занятия и заявил: " Девочки, завтра занятий не будет, я говею." А физику преподавал молодой проф. Арцыбышев, который спустя 28 лет читал мне лекции и принимал экзамен в МОЛМИ.
   Студенческая жизнь была радостной, веселой, бурной. В трехкомнатной квартире общежития разместились 5 подруг. В одной из маленьких комнат. на двух койках разместились 3 девочки - сестры Совцовы, спавшие валетом на одной кровати, и Зина Воротилина.. ( Я помню ее по 1942 году, когда мы с мамой, беженцы, жили в с. Беково , где она, став уже врачом-терапевтом, проработала всю жизнь и лишь в конце перебралась в Саратов. Она была не замужем , жила в большом деревянном собственном доме, мы часто были у нее в гостях и она много помогала маме.). Жилось студентам техникума по-разному. Зимой, бывало, сутки не вылезали из кроватей, укрывшись одеялами, берегли калории, потому что было холодно и голодно .Тетя Шура в Саратове продолжала активную комсомольскую работу, руководила пионерской организацией школ города, ораторствовала на площадях во время праздничных митингов, недоедала, но бегала по собраниям, заседаниям и при этом хорошо училась. На фотографии активистов пионерского движения, сделанной перед отъездом на работу по распределению сохранилась трогательная надпись. Добрые чувства вызывают открытые, одухотворенные лица молодежи того поколения, скромно одетых, но нарядных, как далека та мораль от современной!
   7
   Маме запомнился случай, потрясший весь Саратов в 1928 или 29 году. В Саратове большой известностью и почитанием среди пациентов и сослуживцев пользовались два врача, Алмазова, зав. хирургическим отделением и ее близкая подруга, зав. гинекологическим отделением, не бывшие обе замужем. Моя мама знала их, так как была в этих отделениях на практике. Гинеколог заболела женским заболеванием, требующим планового хирургического вмешательства, но, не желая, чтобы коллеги из своего отделения об этом знали, легла в стационар к подруге, а родителям сказала, что уезжает в деревню отдохнуть. Оперировала Алмазова. Развился перитонит, и несмотря на все усилия докторов, пациентка скончалась на 8 день. В тот же вечер Алмазова отравилась цианистым калием. Хоронили подруг вместе при огромном стечении народа .За двумя гробами шли профессора С. И. Спасокукотский и С.Р. Миротворцев в великолепной дохе. Были в толпе и будущие медики Совцовы и Воротилина.
   8
   В большой комнате нередко вечерами собиралась компания университетских ребят-земляков: Гриша Хвалов, весельчак, любивший под хорошее вино декламировать стихи С. А. Есенина, Д.С. Мережковского ( " Сакья-Муни" Мережковского, он записал мне в 1947 году по памяти в Белгороде-Днестровском и я выучил стихотворение тоже), окончивший сердобскую школу на год то ли раньше, то ли позже мамы, будущий врач, Гаранина, девушка из Сердобска, будущий юрист, Павел Евреинов, мамин одноклассник, будущий оперуполномоченный НКВД. Иногда они приводили своих товарищей. Пели, ребята играли на мандолинах, мама - на гитаре, танцевали, влюблялись. Обычная жизнь студенческой молодежи того времени. Двое друзей с юрфака, Сергей Сенцов и Николай Земсков ухаживали за двумя Зинами. Сергей, ухаживавший за мамой, был светловолосым, голубоглазым, невысокого роста, красивым, удалым характером похожим на Есенина. Мама отметила, что Сенцов иногда без объяснений исчезал из компании на 10 - 20 дней. Маме больше нравился высокий черноволосый, степенный Николай, но тот, как часто бывает, увлекался Зинушей Воротилиной. Впрочем, в начале прошлого века отношения юношей и девушек были целомудреннее, и нередко было трудно определить симпатии. Мама училась на 3-ем курсе, когда Сенцов сделал ей предложение выйти за него замуж, подчеркнув многозначительно, что у него есть родственники в Сердобске, которые хорошо характеризуют ее и семью Совцовых. Не испытывая чувств к юноше, она отговаривалась, мол, надо сначала тебя с родителями познакомить, а потом решать судьбу. Договорились в зимние каникулы ехать в Сердобск. Через несколько дней к маме подошел Земсков и сказал, что ему будет очень жаль, если она выйдет замуж за Сенцова, потому что тот запойный пьяница, во время запоев не бывает в университете и в компании. Обсудив ситуацию всей комнатой, две Зины уехали в Сердобск, не дожидаясь каникул, оставив Сергею записку, что у Воротилиной заболел отец. Другие девушки объяснили Сенцову, что Совцова его предложение руки и сердца отклоняет. Взбешенный Сенцов совместно с Гараниной сочинили донос руководству техникума о том, что Совцовы - дочери "лишенца". Гаранина, поставившая вторую подпись, хорошо знала ситуацию в Сердобске с дядей и отцом мамы и поступила так не без корысти. Она впоследствии вышла замуж за Сенцова. Дальнейшая судьба маме их неизвестна, вряд ли она была счастливой.
   9
   Маму отчислили из медтехникума, не дав закончить 3 курс, а тетя Шура долго не могла получить на руки документы об окончании техникума. Только вмешательство горкома комсомола, потребовавшего выдать документы их активистке, закрыло вопрос. Мама вернулась в Сердобск со справкой об окончании 2-х курсов. К счастью, в канцелярии пожалели девушку и не указали в документах причину отчисления. С незаконченным среднетехническим образованием на работу медсестрой в Сердобске не брали. На семейном совете отец предложил дочери ехать в Махачкалу, где весовщиком на железной дороге работал двоюродный брат Алексей Филиппович Совцов. Ехать молодой девушке предстояло одной на Кавказ, где горцы дики и необразованны, горячи, ходят с кинжалами на поясе, но где крайняя нехватка грамотных людей. Мама была девушка умная, решительная, красивая и самостоятельная. Решено - надо исполнять.
   Много раз мне мама говорила, что 1) ей всегда на жизненном пути встречались хорошие люди, 2) всю жизнь ее хранил Бог, помогая благополучно преодолевать критические ситуации. По пути к брату ей предстояла пересадка с поезда на поезд на одной из станций. Выйдя на станции из вагона, она заняла очередь, чтобы закомпостировать билет до Махачкалы. Поезда шли часто, но количество мест в них было мало. В зале ожидания убогого вокзала мама познакомилась с женщиной, возвращавшейся с 2-я детьми в Баку из Пензы, где она искала в детских домах пропавшего младшего брата. Очередь женщины была на несколько человек позже и, боясь, что ей может не достаться место, она попросила маму закомпостировать ей билет. Когда подошла очередь мамы, в кассе осталось единственное место на ближайший поезд бакинского направления. Пожалев детей, она оформила билет попутчицы, решив дождаться следующего состава. Мама была очень отзывчивым человеком и помогла женщине с детьми сесть в вагон прибывшего поезда. Будучи в очереди первой, она взяла билет и села в поезд, который пришел через 4 часа. Не доезжая до Махачкалы, они долго стояли на одном из перегонов, Сообщили, что потерпел крушение поезд, шедший впереди. Проезжая позже этот участок дороги, мама видела вагоны, рухнувшие в овраг и думала, остались ли жива женщина с детьми, и молилась за это. Надо сказать, что мама всегда была очень набожной.
   В Махачкалу поезд прибыл поздним вечером. На привокзальной площади дежурили фаэтоны, как сегодня такси. Чтобы доехать до Молочного хутора, где жил Алексей Совцов, нужно было заплатить большие по тем временам деньги, которых у мамы не было. Поэтому все ее везти отказались. Не зная улиц в незнакомом городе, идти пешком в темноте мама опасалась и в растерянности долго стояла на площади. К ней подошел высокий худощавый возница лет сорока и сказал: "Тебе в Молочный? Поехали." - "Но у меня нет столько денег" -" Ладно, сколько дашь." В темноте ехали долго, разговаривали. Кучер расспрашивал, откуда она, к кому, зачем, почему. Отвечала, сидела и потихоньку дрожала от страха, потому что много разного слышала о проделках возчиков.. Приехали в хутор, Мужик остановил фаэтон около дома и подробно рассказал в какую дверь войти, на какой этаж подняться к брату. Денег не взял ни копейки. Он жил на этом хуторе и возвращался домой. Алексей Филиппович Совцов с женой Татьяной и маленькой дочерью жил на последнем, втором, этаже в малюсенькой комнате с балконом. Долго обменивались новостями, обсуждали планы, уснули поздно: мама с девочкой на кровати в комнате, а Леня с женой - на балконе, благо на Юге и ночью жарко. ( Алексей Совцов умер рано. Дочь его жила у нас в Грозном, когда я был еще маленьким. Выйдя замуж за служащего НКВД она уехала в Сибирь. Отношения с нею поддерживала моя двоюродная сестра Римма Иванова. С их помощью в 1955 году Ивановы купили в Сибири и переправили в Ртищево мотоцикл с коляской, большой дефицит в то время.).
   10
   Утром мама пришла в областной отдел здравоохранения Дагестана. Начальник отдела кадров с чудной фамилией Ошибченко долго вертел в руках справку об окончании 2-х курсов техникума, расспрашивал, почему она приехала так далеко от дома. Всей правды он, конечно, не услышал, но основное понял правильно. Слишком много хорошего народа несправедливо разметала по окраинам России гражданская междоусобица. Смышленая красавица в плачевном положении вызывала симпатию. -" Пошлю-ка я тебя в самое лучшее место - санаторий в с. Талги, будешь там работать медсестрой". Действительно, в санатории жилось и работалось отлично, но через 3 месяца он закрылся. Снова мама предстала пред ясные очи Ошибченко. -" Пошлю-ка я тебя в хорошее место - в Бабаюрт на малярстанцию, будешь там работать медсестрой" Бабаюрт в те годы - большое районное село, где были всего 2 врача. Они вели прием в амбулатории противомалярийной станции, где лечили от всех болезней, но в первую очередь от тогдашнего бича тех мест - малярии. Был еще фельдшерско-акушерский пункт, где принимали роды. Вначале следовало ехать в Хасавюрт представиться главному врачу районной больницы и получить от него направление в подчиненную ему малярстанцию. В Хасавьюрт поезд прибыл глубокой ночью. Малюсенький зал станции был битком набит кавказцами: аварцами, ингушами, чеченцами, кумыками, грузинами. Черные, усатые, горбоносые, худые, в бурках с газырями и неизменным кинжалом на поясе. Громкий разноязычный говор, когда каждый старался перекричать другого, создавал невообразимый шум. .Мама открыла дверь и застыла от страха - ни одной женщины в полутемном зале не было. Втиснувшись и присмотревшись, увидела комнату буфета, за стойкой которого, о радость, стоял типичный круглолицый толстый русский парень. Осторожно пробралась в буфет, узнала у буфетчика дорогу к больнице и прикорнула до утра на чемодане у стены. Напротив сидел молодой лезгинец, прикрывавший что-то широченной буркой. Под утро он распахнул бурку и оттуда появилась молодая русская женщина, его жена. Дышать стало веселее. Утром мама нашла дом главврача, постучала в дверь, вошла, представилась. Главный врач с женой и 15-и летним сыном завтракали на веранде, пригласили и маму. В это время домашняя собачонка набросилась на нее, искусала ногу и порвала чулки. Хозяева кинулись оказывать помощь, рану смазали йодом, забинтовали. .Жена выделила свои чулки взамен пришедших в негодность. Мама едва держалась на ногах от бессонной ночи и собачьего потрясения. Главный врач быстро оформил документы и отправил в общежитие акушерок, велел выделить койку и оказать всяческое содействие. Выспавшуюся маму акушерка отвела на почту, где нужно было узнать, как попасть в Бабаюрт. Оказалось, что добраться туда можно только с утренним почтовым нарядом, доставляющим в Бабаюрт корреспонденцию. Когда утром мама со своим немудрящим скарбом пришла на почту, ее ждал очередной экзотический сюрприз: на двуколке, запряженной парой волов, ее поджидал высоченный, хмурый, черный кумык среднего возраста, абсолютно не понимавший русского языка. А ехать предстояло километров сорок безлюдной степью. Деваться некуда, смелость берет и кавказские селенья. Села рядом с возничим, сунула чемодан к почтовым коробкам и тронулись в путь по бескрайней, без единого деревца степи под палящим солнцем в полном молчании. Время в дороге тянулось еще медленнее, чем волы. В полдень на горизонте показались три деревца. Около них расположились на обед. Возничий достал чуреки и кумган с водой, мама- припасенные куриные яйца, сваренные вкрутую и прочую снедь. Поели. Кумык показал пальцем через плечо себе за спину и сказал" Гуляй-гуляй" Мать побежала за деревцо. Кучер не шелохнулся, не обернулся. Потом поменялись ролями. И поехали дальше. К вечеру показались дома. " Нет Бабаюрт" - сказал возница. Оказалось, что это хутор, в котором жили его родственники. Отдохнули, подкрепились и снова в путь на волах. Лишь ночью привез кумык маму к противомалярийной станции Бабаюрта, сам постучал в дверь, на порог вышла, как позже выяснилось, медсестра, немка Эльза Гальстер, которой на кумыцком языке возница объяснил, кого он привез, сдал с рук в руки, как почтовую посылку. Эльза Гальстер была родом из немецкой колонии, существовавшей издавна между Хасавьюртом и Бабаюртом ( Не оттуда ли родом был дед известного певца Игоря Талькова Юлий Швагерус и мать Ольга?), и изъяснялась на русском, немецком и калмыцком языках. Она была очень рада новой молодой помощнице, устроила ее на ночь тут же, на кушетке, где днем обычно осматривали больных. .
   Утром пришли единственные в поселке врачи - Калсын (Колсин) Кочалаев, бывший кумыкский князь и его жена, Фаризетта Цоколаева, осетинка. Оба окончили медицинский факультет Московского университета и вот лечили соплеменников в кавказской глухомани, недалеко от Кочалаевки, родового аула. Оба были душевные, интеллигентнейшие люди, оставившие светлый след в памяти моей мамы. У них был маленький сын Эльдар. Много позже они переехали в Буйнакск. Когда над Калсыном нависла угроза ареста, чтобы спасти жену и сына, он развелся. Мой дядя, Андрей Степанович Маложен, муж Александры Романовны, работал с Кочалаевым в Буйнакске, а потом видел его в тюрьме. Безвинно пострадал только потому, что родился князем. Кем доводились им братья Кочалаевы, известные дагестанские общественные деятели 90-х годов? Мама считала, что Эльдар Рязанов, известный кинорежиссер, и есть тот маленький Эльдар, а отчество и фамилия от отчима. Однажды, когда Рязанов участвовал в смоленском кинофестивале "Золотой Феникс" я запиской из зала задал ему вопрос, не отец ли ему Калсын Кочалаев. Рязанов сослался, что мой почерк неразборчив, поэтому не понимает о чём его спрашивают, но родители его такие-то. Я понял, что они имели отношение к НКВД, Эльдар мог быть приёмным сыном, с изменённой датой рождения, и не знать об этом. Наверно,так рождаются мифы.
   Жизнь и работу на малярстанции в течение более, чем года мама вспоминала с большой теплотой. Жила она в лучшем доме Бабаюрта у начальника финансового отдела Камбулатова, Огромную комнату с отдельным входом он сдавал ей практически бесплатно, но с условием, чтобы мама учила его русскому языку. Пригодились учительские навыки. Помогала она и в бухгалтерских расчетах. Вторая половина дома пустовала, а сам начфин с семьей жил в другом., более скромном своем доме. Хозяин был "большим авторитетом" в селе. Когда в конце пребывания мамы в Бабаюрте, началась коллективизация, и недовольные калмыки стали истреблять русских независимо от их партийной принадлежности, он сказал - Зиночка, не бойся, у меня тебя никто не тронет". Круг местной интеллигенции дополняли: судья Асев, невысокий живой веселый кумык, прекрасно владеющий русским, русская семья главного агронома и недавно приехавшая русская учительница. Вся сельская интеллигенция Бабаюрта объединялась вокруг малярстанции. Агроном имел пианино, поэтому обычно собирались у него дома, играли, танцевали, пели под мамину гитару, перекидывались в карты " в дурачка", веселились и отдыхали дружно, радостно и без спиртных напитков. Однажды Камбулатов спросил у мамы значение слов "пикантный" и "очаровательный". Мама объяснила и поинтересовалась, где ему встретились эти слова. Оказалось, это Асев сказал ему, что учительница пикантна, а Зиночка очаровательная.
   Летом к агроному на производственную практику приехали 2 русских студента из Ленинграда и один осетин из Баку, все отличные ребята , влившиеся в общую компанию. В маму влюбился осетин Габиб Гассанов. Перед отъездом в Баку он слезно, но безуспешно, уговаривал ее выйти за него замуж. Мама строго блюла завет Эльзы Гальстер- за кавказцев замуж не выходить. По мнению Эльзы, горцы ласковы вначале, но грубы и нетерпимы потом. Прошли годы, и этот юноша-бакинец стал министром сельского хозяйства Азербайджана.
   11
   В Бабаюрте мама познакомилась с сестрами Тер - Погосовыми: Галей, Лирой и Асей. Галя работала акушеркой ФАПа. Сестры жили с матерью, отец недавно умер. Позже выяснилось, что они - дети приемного сына моего дедушки Т. С. Багдвсарьяна. Три года спустя Тер-Погосовы вернулись в Кизляр и мать сестер, увидев в доме свекра фотографию Зиночки Совцовой, с удивлением узнала, что та стала женой Соса - брата мужа. ( Последний раз родители встречались с Галей в Кизляре в 1964 году, останавливались у нее, когда ездили из Смоленска навестить родные места и привести в порядок могилу дедушки.). Там же на малярстанции работала ещё одна бывшая княгиня, кажется Печилова Лидия.
   12
   Сюда, в Бабаюрт осенью приехал 19-летний брат мамы Михаил. Он окончил школу и уехал из Сердобска, опасаясь ареста и высылки. Однажды зимой он уехал в немецкую колонию, выпил там неумеренное количество водки и едва не замерз на обратном пути. Кто-то наткнулся на него случайно, притащил на малярстанцию и мама с врачами еле его спасли. Другие приключения доставляли много хлопот с братом. В середине зимы к дочери приехал бежавший из дома отец. Незадолго до этого в Саратове ему выполнили операцию резекции желудка по поводу язвенной болезни, после которой он вернулся В Сердобск, где назревала трагическая ситуация с его Максимом. Судебный процесс над братом вызвал обострение болезни. Не дожидаясь вынесения приговора, который был предрешен, дедушка обратился в Саратов к оперировавшим его врачам и был госпитализирован. Выписавшись из больницы, он сразу, в чем был одет, выехал к дочери, потому что возвращаться в Сердобск было крайне опасно и могло привести к высылке на Соловки всей семьи.
   Погостив у дочери, дедушка забрал сына Мишу и уехал в Махачкалу. Вначале устроился на работу в Морфлоте, но, недовольный царящими там порядками, перешел на железную дорогу весовщиком где работал племянник Алексей. Обустроившись с жильем, дедушка, соблюдая конспирацию, сообщил остававшейся в Сердобске жене свое местонахождения и рекомендовал немедленно выезжать к нему.
   Поздней зимней ночью к сердобскому дому Совцовых подъехали сани верных друзей. Бабушка вынесла баулы, в которые она завернула постель, иконы, портреты мужа, дочери Оли и свой, что-то еще, потом пошла, открыла хлев. Вернулась в дом, взяла на руки маленькую Анфису, заперла дверь и села в сани. Лошади понеслись не на вокзал Сердобска, а следующую станцию, чтобы никто не узнал, в какой город уезжает бабушка. Так навсегда простилась с Сердобском семья Совцовых.
   Отработав в Бабаюрте более года, мама уехала к родителям в Махачкалу. Из Чусовой приехала Шура. Михаил поступил в Буйнакский учительский институт.. Теперь уже две сестры пошли все к тому же Ошибченко просить работу. На этот раз "самым лучшим местом" оказалась больница города Кизляра и, наконец, Ошибченко не ошибся - в Кизляре мама нашла свое счастье.
   13
   24 октября 1930 года на перрон станции Кизляр (" Красивая девушка") вышли две русские сестры, две медсестры- Зинаида и Александра Совцовы. Погрузили на "линейку" свои чемоданы, сели, мама с неразлучной гитарой в руках, и покатили в больницу. Было теплое раннее утро, на улицах ни единой души и только у одной калитки стояла красивая девочка - армянка и, улыбаясь, приветливо помахала им рукой. Торжественная молчаливость еще не проснувшегося городка, музыка цокающих копыт, восходящее солнце и эта добрая девочка заполнили сердце матери предчувствием чего-то радостного и счастливого.
   В больнице девушек встретили ласково, Выделили при больнице отдельную комнату, кровати, постельное белье. Шуру, как окончившую техникум, определили в родильный дом акушеркой, а не имевшую диплома Зину - медсестрой хирургического отделения. Начались трудовые будни.
   14
   Мама вспоминала, как впервые увидела папу. Он пришел в хирургическое отделение договариваться о работе, потому что кончал институт. По коридору весело шел высокий стройный молодой человек с прямыми усами, черноволосый, с важным видом, здоровался с медперсоналом, который, очевидно, его знал. Мама поздоровалась тоже, но в начале он ей не понравился. А папа, увидев незнакомую сестричку, сразу решил, что она будет его женой.
   Приступив к врачебной деятельности осенью 1931 года папа естественным образом влился в веселый молодежный коллектив больницы, душой которого были сестры Совцовы с неизменной гитарой ( эта гитара с алой ленточкой висела у нас дома на стене в Грозном, в Ведено, в Лиде и я дергал на ней струны до самой войны). Сюда же, в Кизляр, судьба забросила насквозь русского, весельчака и гуляку, врача Гришу Хвалова, хорошо знакомого Совцовым по Саратову, и татку по национальности, прелестную 19-летнюю Зою Борисовну Анисимову, которая успела так рано окончить педагогический институт и преподавала в школе. Это ей пел Гриша на день рождения романс " Вам девятнадцать лет, у Вас своя дорога..." Дорога стала совместной. Григорий был близким товарищем Соса и эту дружбу Хваловы и Багдасарьян пронесли через всю жизнь. Зоя была единственной подругой юности мамы, пережившей ее ( которой я сообщил скорбную весть.).Бывали здесь и Тира с Зоей, сестры папы. Юра Чупахин, главный агроном Кизлярского винодельческого совхоза, поставлявшего продукцию для лучших армянских и дагестанских коньяков, еще летом предложил Зиночке Совцовой руку и сердце и она не отклонила его предложение. У нас сохранялась его фотография - приятный молодой человек, ничего не скажешь. Но приехал Сос, вступил в соревнование "Кто лучше?" и победил! Не помогли на этот раз заветы Эльзы Гальстер. Будучи кавказцем, он оказался ласковым всегда, надёжным и никогда не был грубым. За Александрой Совцовой ухаживал, но безуспешно, младший Сумбатов. Папа к сестрам относился одинаково тепло и первое время окружающие не очень понимали, кем он увлечен. Одну из вечеринок отец решил разыграть как свадьбу с ...тетей Шурой. Он подговорил Хвалова, который заведовал ЗАГСом, заполнить бланк, удостоверяющий бракосочетание его и Александры Совцовой и предъявил его на вечеринке. Мама говорила, что это было сделано с целью проверить ее чувства и посмотреть на реакцию, а по-моему, было просто юношеской шуткой. Конечно, тетя Шура не удержала замысел Соса в тайне от сестры и проверка не удалась: Зинаида отреагировала спокойно. А 24 марта 1932 года в доме дедушки папа и мама сыграли настоящую свадьбу по армянским обычаям с зурной, киманчой, барабаном. Музыканты играли зажигательные кавказские мелодии, гости плясали, держа в руках деньги и музыка звенела до тех пор, пока деньги не отдавали руководителю маленького, но шумного оркестра. Стол был застелен пятиметровой скатертью, на которой в свое время была сыграна свадьба дедушки и бабушки ( а потом и моя, и моего сына Дмитрия). Расписались же и получили свидетельство о браке родители летом, когда приехали знакомить маминых родителей с зятем в Ртищево, где те жили к тому времени. Перед замужеством мама поставила условием брака, что папа не будет препятствовать маме стать врачом, но так случилось, что должен был родиться я. У мамы не было даже медсестринского диплома. В это время в Махачкале открыли медицинский институт и тетя Шура туда поступила. Там же был медтехникум. Имея 3 года учебы, и опыт работы мама решила сдать экзамены экстерном. Папа готовил ее по медицинским вопросам, а прагматик Юра Чупахин принес в дорогу деревянный бочоночек элитного кизлярского вина. Помогло и то, и другое. Вернулась мама с дипломом фельдшера - акушерки.
   15
   Я родился 31 января 1933 года в доме дедушки Тиграна. Перед этим событием в родильном отделении кизлярской больницы от свирепствовавшей в доантибиотическую эпоху послеродовой инфекции умерли подряд 2 родильницы. На семейном совете было решено, что маме безопаснее рожать дома. Рождение ребенка в домашних условиях в те далекие 30-ые годы прошлого столетия не было такой редкостью , как сегодня. Когда начались родовые схватки, отец взял керосиновую лампу " Летучая мышь", (с которой он ходил обычно по неосвещенным улицам города на вызовы к больным, ездил на операции ) и побежал за другом семьи, коллегой - акушером Георгием Васильевичем Калантаровым, который в этот момент в родильном отделении не работал, а принимал в поликлинике. Братья Калантаровы были известны в Кизляре : один - крупный дореволюционный помещик, другой - искусный акушер и гинеколог. Георгий Васильевич и принял меня на этот свет в 20 часов последнего дня января в доме бывшего архимандрита. Говорят, что с врачом и священником всегда надо здороваться первым, а прелату еще и руку целовать, потому что и тот и другой встречают и провожают тебя на этом свете.
   Во время похорон моей бабушки Сатеник в 1970 году на Армянском кладбище в Москве, я случайно отыскал могилу Г.В. Калантарова в глубине, справа от церкви. Скромный небольшой гранитный крест стоит в изголовье с краткой надписью. Мир праху твоему!
   16
   В 1933 году, через 3 месяца после моего рождения, отца призвали в Красную армию и направили в Моздок младшим полковым врачом в солдатском звании. Жил он вместе с красноармейцами в казарме, питался с ними в столовой. Старший врач полка в чине майора жил отдельно. Других врачей в полку не было. Когда приехала мама со мною на руках и прабабушкой Маргаритой, отцу разрешили съехать на квартиру. Мама вспоминала эпизод, как вернувшись из магазина, она застала меня дико орущего на руках у папы, который пытался успокоить, заглушить меня строевой песней " Нас побить, побить хотели, побить собиралися, а мы тоже не сидели, того дожидалися."
   Вскоре отца направили в Ростов на усовершенствование по...диетическому питанию. По окончании курсов, его перевели все в той же должности младшего врача полка, но уже кадрового военного, в столицу Чечено-Ингушской АССР г. Грозный, как опытного диетолога. Из Моздока приехали всей семьей. Папа оставил нас на вокзале и пошел искать Аркадия Христофоровича Шахзадова, (мужа племянницы моей прабабушки), который неизвестно где живет, но работает в какой-то из парикмахерских города. Отец пришел в центральную парикмахерскую Грозного и стал наводить справки. Оказалось, здесь трудился кум Аркадия, который бросив работу повел отца в нужную парикмахерскую. Дядя Аршак немедленно отправился на вокзал с папой и всех нас забрал к себе в однокомнатную квартиру, где он жил с тетей Асей (Астрик Наумовной), дочерьми Софьей (1927 - 2000) и Ириной (1928 - ). Все были неимоверно рады встрече, на ночь разместились на кроватях, на столе, на полу. Утром отец явился к командиру полка, доложил о прибытии и о том, что семье негде жить. Вызванный старший врач полка провел папу в КЭЧ, где сразу выделили комнату в военном городке, недалеко от Шахзадовых. Видимо с этой комнатой связаны мои первые смутные детские воспоминания: кровать, на которой спали родители, с панцирной сеткой, проваливающейся до пола, если я приползал к ним и деревянный щит - ставни на окне изнутри от уже с утра палящего солнца, которое все равно пробивалось сквозь щели.
   17
   Позже семья получила двухкомнатную квартиру в только что выстроенном ведомственном многоэтажном огромном кирпичном доме с большими парадными входами, панель которого отделана цементной "шубой" на 1,5 метра от земли. Но с высоты детского роста весь дом мне казался серым. За домом - поле, поросшее бурьяном. Здесь старшие ребята ловили силками воробьев, жарили их на костре и угощали малышей. Этажом выше жил мой первый, которого я помню, товарищ, звали его Рудик. Нам было года по четыре По-видимому, наши родители подбрасывали нас друг другу, когда была необходимость взрослым куда-то уйти Любимой игрой было наезжать друг на друга перевернутыми стульями, ножки которых изображали дула пушек Эти многоствольные пушки мы называли" дудаки", А может так трансформировалось слово "дураки", с которым к нам обращались взрослые по случаю перевернутых стульев?
   Напротив дома военного ведомства стоял почти такой же , населенный гражданскими лицами, в основном, чеченцами. С их детьми мальчишки нашего дома, в том числе и я, пятилетний, играли в войну. Как-то взятый в "плен" и посаженный в подвал, я бежал через узкое окошко на волю и зацепился ногой об острый конец железного арматурного прута, которые во множестве были свалены у стены дома.. Крику и крови было много, папа оказывал первую помощь ужасным йодом и бинтованием, а шрам на тыле правой стопы у меня остался навсегда. В другой раз приехавшие в гости Вартан и Степан построили во дворе из досок, кусков кровельного железа и обломков кирпичей крепость, засели в ней и кидались комьями земли и голышами в нас малышей, поднявшихся на штурм с тем же оружием. Вартан попал мне камнем в лоб и навсегда оставил на память маленькую метку. Мы стреляли арбузными корками, надетыми на самодельный проволочный пистолет. Старшие головорезы палили из "поджигалок", медных трубок, один конец которых запаивался, а в другой насыпалась спичечная сера. К торцу домов прилегал полигон -плац, на котором красноармейцы маршировали, проводили санитарные, учения, таская друг друга на носилках, иногда в противогазах. В некоторые воскресные дни здесь устраивались празднества, в палатках продавали ситро, мороженное, ватрушки. А в будние дни мы устраивали в этих фанерных палатках свои "штабы". Помню, однажды на улице вдруг завыли сирены, поднялась суматоха, люди в противогазах загоняли прохожих, в их числе меня и маму, прятаться в бомбоубежища, под арки домов. Так проводились учения Осоавиахима. Страна готовилась к схватке с фашизмом и капитализмом. В Отечественную город отстояли, враг не прошел. Война пришла сюда в другое время и с другой стороны.
   18
   Санитарная работа младшего полкового врача в чеченской столице не удовлетворяла молодого и энергичного отца и удручала тем, что его отлучили от любимой хирургии. Попытки изменить положение не приносили успеха. В свободное от служебных обязанностей время он стал посещать военный госпиталь, где подрабатывал гражданский врач, заведующий хирургическим отделением республиканской больницы Несмеянов. Отец часто ассистировал на операциях этому опытному, талантливому хирургу и договорился, что если сумеет демобилизоваться, тот возьмет его к себе на работу. Переговоры с полковым начальством зашли в тупик. Отец, минуя все промежуточные инстанции, написал напрямую в военный округ, находившийся в Ростове, просьбу о демобилизации, так как хочет быть хирургом, обосновав это тем ,что в армии хирурги нужны больше диетологов. Прошло время. Отца вызвали в Ростов во врачебно-санитарную службу округа. Здесь его грозно ругали, что он нарушает все правила субординации, потом долго и нудно объясняли, что на его обучение диетологии затрачены силы и средства, а теперь надо учить кого-то нового. Посему в демобилизации отказать. Отец приводил свои контраргументы, спорил, доказывал. Видя бесполезность своих слов, заявил, наконец, что на этом не остановится и будет обращаться выше, к наркому обороны Ворошилову. . Отцу велели посидеть в коридоре на стуле, пока будет решаться его вопрос. Сидел долго. Входили и выходили военные разных рангов. Часа через три вышел с бумагами офицер отдела кадров и сказал: " Идем, будем печатать приказ об увольнении". Так в 1935 году, после двух лет службы в армии отец стал хирургом-ординатором крупнейшего в городе хирургического отделения Несмеянова. В больнице было еще одно хирургическое отделение. Отец ходил ассистировать и оперировать самостоятельно и туда. Так упорством , любознательностью и любовью к профессии приобретались знания и опыт. Сколько я помню отца, он читал только медицинские книги и журналы, да центральные газеты(Ведомости, Правду, Известия).
   19
   В 1938 году по призыву народного комиссариата здравоохранения СССР врачам крупных городов предложили добровольно помочь поселкам, селам, деревням. Там остро ощущалась нехватка квалифицированных медицинских работников. В Чечено-Ингушетии особенно плохо обстояло дело с хирургической службой.
   На общем профсоюзном собрании врачей больницы отец ,председатель профкома, добровольцем вызвался поехать в село Ведено на два месяца с сохранением места работы в Грозном.. Поддержали его почин еще два врача, его друзья-коллеги: грузин Иоселиани и русский Сеинов, отправившиеся в другие села. Сдав квартиру военного ведомства, мы выехали в Ведено и... остались там почти на 2 года.
   . В Ведено, бывшее когда-то столицей имама Шамиля, мы переехали из Грозного 20 августа 1938 года. Отец занял пост главного врача больницы и заведующего хирургическим отделением.. Мы жили при больнице в одноэтажном белом здании в отдельной двухкомнатной квартире, дверь в которую была с торца .
   Величественны горы Кавказа. Когда я городской шестилетний мальчишка, вышел ранним утром на большой больничный двор, то был навсегда покорен той красотой, которая окружала меня. Горы, покрытые лесами, земля, припорошенная тончайшем слоем впервые выпавшего ночью снега, деревья, серебрившиеся под занимавшимся на седловине горы солнцем. На снегу следы елочкой. "Что это?" - спросил я девочку - чеченку с необыкновенным именем Куку , дочь завхоза больницы, которая на год или два была старше меня. Она таинственным шепотом рассказала страшную историю о том, как ночью приходила злая ведьма и бродила вокруг домов, Я почти поверил и вдруг увидел, что такие следы оставляют ноги гулявшей у дома курицы. Мы долго хохотали вместе. На короткие два года эта девчонка, ее братья и сестры были моими лучшими товарищами. Дом завхоза был напротив нашего. Рядом стояла сложенная из кирпича похожая на паровоз с высокой трубой печь, на которой взрослые готовили еду, а мы, малыши, жарили кукурузу.
   Среди наперсников моих детских лет были ребята многих наций, населяющих Кавказ. Как все дети того времени, мы "воевали" в зарослях кукурузы, строили на холмах "укрепления", скакали на лошадях. Но в войнах мы никогда не делились на русских, армян, чеченцев, ингушей, кабардинцев. Мы были единой визжащей, смеющейся, бегающей, иногда дерущейся , кидающейся комьями сухой земли, арбузными корками безнациональной семьей. В Ведено на одной из улиц находилась пекарня и впервые здесь я почувствовал незабываемый божественный запах выпекаемого хлеба.
   Отец развернул активную хирургическую деятельность. В горных районах многие люди страдали зобной болезнью, но боялись операции на шее. Многолетние паховые грыжи спускались до колена, но останавливал страх перед ножом незнакомого хирурга, жившего далеко в Грозном. Первые же удачные операции, выполненные отцом, привели в восторг излечившихся и слава об искусном хирурге разнеслась по горам, откуда лавиной хлынули пациенты. (Сохранились фотографии 1939 года некоторых больных, которые я до сих пор демонстрирую в назидание своим медикам- студентам) Не однажды я видел, как. приезжавшие за выздоровевшим родственники привозили барашка, резали, свежевали его, готовили шашлык, из бочонков наливали сухое вино и праздновали избавление от страданий со своими избавителями. Плохо выполнить операцию было невозможно.
   20
   Часто отец выезжал верхом на лошади оказывать помощь пострадавшим в результате кровной мести или несчастного случая в окружающие Ведено аулы с проводником. Нередко в этих поездках его сопровождал заведующий районным финансовым отделом Умарали Зелимханов, хороший друг нашей семьи. Я любил Умарали за то, что он всегда уделял мне много внимания, рисовал мне леса, дома и горы, в которых проступали контуры зверей, рыб, а я должен был их найти, а иногда давал мне поиграть "Наганом", предварительно вынув из него пули. Револьвер он всегда носил при себе, как горец кинжал, не только потому, что был зав. райфо, но и потому, что был сыном известного абрека Зелимханова, которого после революции за непримиримую борьбу с богачами объявили героем Чечни. Отец и братья погибли, Умарали чудом остался живым, но имел много кровников. Много позже мне отец рассказывал, что проезжая некоторые аулы, Умарали спешивался и вел по дороге лошадь под уздцы. Отец спросил, в чем причина такого поведения и Умарали объяснил, что у чеченцев есть обычай: если кровник разрешает своим врагам похоронить себя по всем правилам, то кровная месть прекращается, но через аул, где живут враги кровник не имеет права ехать верхом на лошади, а только идти пешком. А кровников у его отца в Чечне было много. Кровная месть даже в годы Советской власти оставалась грозным явлением и я своими глазами видел, как однажды на крыльце почтового отделения встретились двое и, сбросив бурки и выхватив кинжалы (которые в то время еще разрешалось горцам носить на поясе), начали свой жуткий танец. Мы, ребята, убежали, не дожидаясь развязки. Видел, как на полуторке вывозили в неизвестное место целыми семьями, взрослых и детей, если где-то случилось убийство, во избежание гибели от кровной мести. ( А я подкладывал с ребятами под колеса полуторки булыжники - переедет их машина или нет).
   История Умарали Зелимханова трагична. В 1944 году часть чеченцев ушла в горы, не желая переезжать в Казахстан, и оказывала властям вооруженное сопротивление. Пользуясь к тому времени большим авторитетом у населения республики и будучи членом ВКП(б) Зелимханов пытался склонить собратьев сложить оружие добровольно, неоднократно встречался с аксакалами. Два племянника были его телохранителями. На одной из таких встреч южные страсти накалились и племянники, видя что Умарали грозит опасность, открыли огонь, но случайно смертельно ранили и дядю. Племянников отправили в Казахстан, а дяде, Умарали Зелимханову, на одной из площадей Грозного установили позднее памятник Где он теперь, тот памятник, и не среди ли боевиков сегодня его потомки!
   21
   Отец произвел капитальный ремонт старой больницы, заменил черепичную крышу на шифер, который выбил в Грозном, съездил в Москву за новыми хирургическими инструментами и шестью мраморными умывальниками в операционную, перевязочную, которыми очень гордился. Водопровода в селе не было, воду в бочке на лошади возил из горной речки странноватый возница чеченец Хзри. Мы, дети, дразнили его "Хэри-пузыри", но он не обижался и катал нас по очереди по пути на речку. Летом и зимой, по снегу, ходил он босиком и очень любил нацеплять на свою выцветшую, не первой свежести гимнастерку все попавшие к нему значки- ГТО, БГТО, Ворошиловский стрелок и многие другие. В нашей квартире тоже был ремонт: Большое впечатление на меня произвел под мешковину отшпатлеванный пол, покрашенный в ярко-красный цвет, блестящий и скользкий, как каток. Обновили туалетную комнату с фаянсовым унитазом, но из-за отсутствия воды он не функционировал. Я устроил в нем себе "кабинет" с креслом -унитазом, с книжками, игрушками. Здесь позднее я "работал" с книжками и тетрадками, которые привез папа после смерти дедушки. Особенно мне нравилось вырезать из армянских книг красивых мужчин, женщин и детей с золотыми нимбами над головой! Откуда мне было знать, что это старинные святые иллюстрированные книги. И никто не схватил меня за руку! Так с детства и навсегда я стремился к уединению и кабинетной работе. Видимо, в ожидании рождения второго сына( о чем я и не подозревал) один из московских мраморных умывальников отец перенес домой.
   22
   Хорошо помню 15 декабря 1938 года, когда, проснувшись, я услышал по репродуктору, висевшему над диваном, сообщение о гибели великого летчика Валерия Павловича Чкалова. Позднее принесли газеты с траурным черным окаймлением. Я уже читал газеты, но такое оформление видел впервые и оно произвело впечатление. Чкалова знали и любили все, наверно поэтому, когда 2 февраля 1939 года родился в Грозном мой брат, его назвали Валерием. Как папа отвозил маму в Грозный и привозил с братом в Ведено я не помню. Хотя у нас появилась няня, меня иногда оставляли присмотреть за Лерой. Чтобы он не вылезал из пеленок, я обматывал и связывал его бельевой веревкой.
   23
   В Ведено я впервые наблюдал хирургическую операцию. Операционная больницы выступала из стены хирургического корпуса застекленным полукругом. Чтобы заглянуть внутрь, я подтащил строительные носилки, которые валялись среди черепицы и строительного мусора, прислонил их к стене ручками, и с помощью друзей взобрался на верх. Я увидел освещенных яркой электрической лампой облаченных во все белое отца и его помощников, склонившихся над операционным столом. Немного поглазев, не замеченный медиками, я спрыгнул вниз. Так в шесть лет я приобщился к хирургии.
   24
   Какое удовольствие участвовать в походе в кино, которое показывали в сельском клубе! Обычно в село шли по тропинке между кустов, деревьев и полян родители, я, завхоз со своими детьми и шикарной кавказской овчаркой по кличке Рыжик ( рыжая была) и пожилой полноватый фельдшер, который галантно оказывал маме постоянное внимание. Однажды он подарил маме флакон духов "Майская ночь", на этикетке которой была изображена репродукция" Ночь на Днепре" Куинджи. Не помню запах духов, но картинку запомнил на всю жизнь. А о том, что это за картина, узнал в конце 1944 года, побывав в Третьяковской галерее. Мне казалось, что фельдшер влюблен в мою маму. Мама позже рассказывала, что после нашего отъезда из Ведено его арестовали, как скрывавшегося офицера Белой гвардии. Кем он был на самом деле? На Кавказе действительно скрывалось во все времена много темных личностей.
   Иногда вместо завхоза нас сопровождал в кино счетовод со своей очень умной и преданной хозяину немецкой овчаркой по имени Дружок. Когда в нашей квартире сняли с петель для ремонта наружную дверь, счетовод велел Дружку охранять проем. И собака неотлучно лежала у порожка, не впуская даже хозяев, пока счетовод не увел ее с поста. Счетовод и завхоз вместе в кино с собаками никогда не ходили Дружок и Рыжик ненавидели друг друга и если встречались во дворе больницы, начиналась битва. Прекратить грызню удавалось только с помощью многих ведер воды, которую выскакивающие из зданий сотрудники обрушивали на головы собак. Все очень жалели своих любимцев. Собаки разбегались, зализывая кровь.
   В сельском клубе киноаппарат стоял в зале, пленка нередко рвалась, а иногда пропадало электричество. Топали ногами, свистели и кричали "Сапожник" по всем правилам позднего искусства. Фильм приходилось досматривать на другой день. Сидели на лавках, а кто и на полу. Большое впечатление произвел на меня только что вышедший на экраны фильм " Юность поэта". Возвращались ближе к полуночи, с фонарями "летучая мышь" в руках некоторых взрослых. Собирали по дороге светлячи-гнилушки. Помню, как впервые набрал их в ладонь, принес домой, а утром вместо огоньков на стуле у кровати увидел какую-то труху. Счетовод был интеллигентным человеком, но запойным пьяницей. Во время запоя его укладывали в палату и привязывали к кровати. Если ему удавалось отвязаться, он с криками " Я убил Кирова!" бежал в районное отделение милиции. Я хорошо помню такой побег. Бедняга метался между деревьями рядом расположенного с больницей питомника, а сотрудники больницы в развевающихся белых халатах пытались его поймать. За пьянство его сняли с работы, и он уехал в Грозный. Собаку в автобус не взяли, и Дружок все 60 километров пути бежал за хозяином, благо скорость движения автомашин по извилистым горным дорогам была в то время небольшой. Моя мама говорила, что в те времена на Кавказе скрывались разные люди и, чем черт не шутит, возможно, счетовод действительно был замешан в ленинградском деле Кирова.
   25
   В Ведено гостить к нам приезжали родственники. Дядя Аршак приехал с женой и детьми. Бедовая, с мальчишеским характером Ира скакала на лошадях, выкапывала из земли каких-то кусающихся чудовищ, была живой, непоседливой индивидуалисткой, в отличие от спокойной, мечтательной, уравновешенной и коммуникабельной Сони. Такими они и остались на всю жизнь. Ира подцепила чесотку, ее изолировали в палату на первом этаже, но, несмотря на запрет, я бегал к ней под окно играть в шашки и домино.
   Приезжали дядя Миша и тетя Шура, недавно вышедшая замуж за Андрея Степановича Маложена. Помню эпизод, когда дяди Миша и Андрей спорили какими словами начинается пластинка "Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг" и без конца крутили патефон, стоявший на уличной скамейке. Теперь, когда я слышу этот романс, всегда вспоминаю своих дядей и Ведено. Однажды вечером я выезжал с родителями в горы на шашлыки, которые готовил на костре папа и дядя Аршак Запомнились шампуры с нанизанными красными помидорами, мясом, зеленым луком над пламенеющими углями . Летом ходили купаться на горную речку, быструю и очень мелкую. Чтобы хоть немного окунуться, надо было долго строить запруду.
   26
  
   Базар в Ведено собирался по воскресениям на окраине, на большом поле, недалеко от крепости, которая, не оставила у меня особых впечатлений. Помню только пересохший колодец в крепости, откуда осажденный Шамиль, якобы, добывал воду. На базар съезжались горцы на арбах с арбузами, в рядах торговали живыми курами, индюшками, яйцами, картофелем, кукурузой, разной зеленью. Продавцов, кажется, было больше, чем покупателей и от скуки торгующие устраивали соревнования. На некотором расстоянии устанавливали арбуз и каждый желающий мог попробовать попасть в него камнем. Если арбуз разбивался, меткому счастливцу презентовали целый арбуз, а разбитый съедали другие участники и зеваки. Куриные яйца были очень дешевы, мама покупала их десятками и, чтобы укрепить мое здоровье, заставляла пить сырыми. Я отказывался. Тогда она стала платить мне по 10 копеек за каждое выпитое сырое яйцо. На базаре мама покупала живых кур или индюшек. По мере необходимости им рубили голову на плахе, ощипывали и отправляли в суп. Впоследствии мы завели своих кур и индеек. Недалеко от больницы была громадная лужа,. куда любили залезать окрестные буйволы. Буйволиное молоко, как и коровье, нам приносили и продавали. Пили мы его с удовольствием.
   27
   Зимой папа ездил в Грозный за медицинскими инструментами и запчастями к автомашине и взял меня с собой. В полуторке ГАЗ сидели втроем. Мы ехали с цепями на задних колесах. По горным обледеневшим, извилистым, узким дорогам ехать на машине без намотанных на колеса цепей было очень опасно.. Но "обувать" колеса в цепи категорически запрещала ГАИ, потому что металлические цепи разрушали грунтовые дороги (асфальта еще здесь не было). В районном центре Шали нас пытался остановить милиционер. Боясь неприятностей, шофер прибавил газу. Тогда чеченец-милиционер выхватил револьвер и стал в нас стрелять, но, к счастью, не попал. Ехали и тряслись, не перехватят ли нас милиционеры перед Грозным. Но обошлось...
   28
  
   На Новый 1940 год впервые в нашей семье решили поставить для детей (в тайне от меня) елку. Папа купил в магазине елочные игрушки и шесть граненых стаканов. Живо помню, как из ящика в полутёмном сельпо из стружек вынули нам эти стаканы. Когда, ужиная, стали наливать в стаканы чай, четыре из них лопнули. Пришлось к празднику покупать новые. Перед Новым годом я заболел корью, и торжество с приглашением детей не состоялось. Но большую елку ночью нарядили и утром провели меня ненадолго в комнату, где она стояла. От болезни у меня склеивались от конъюнктивита веки и приятельница родителей, молоденькая врач-педиатр Ангелиди, навещавшая меня, утром регулярно протирала чем-то глаза и в прямом смысле открывала мне взор на мир. Я очень любил эту красивую и ласковую доктора.
   29
   В сельпо Ведено завезли два пианино. Одно из них предложили уважаемому главврачу больницы. Денег не хватало, продали облигации и какие-то вещи. Так родители купили пианино ленинградской фабрики "Красный Октябрь" ( бывш. "Бехштейн") в надежде обучить меня музыке. Надежда, к сожалению, не сбылась, об этом расскажу позже. Мама много раз говорила впоследствии, что годы, проведенные в Ведено, были самыми счастливыми в ее жизни.
   Папу представили за активную общественную и производственную деятельность к награждению орденом Ленина (в то время высшая государственная награда), но арест дедушки и беспартийность отца сыграли роковую роль и дело ограничилось хвалебным упоминанием в газетной статье наркома здравоохранения Третьякова в "Известиях".
   30
   В начале 1940 года папу призвали в армию в связи с финской войной и назначили начальником хирургического отделения Грозненского военного госпиталя. Госпиталь открыли в кольцевидном здании нефтяного техникума и института. Сохранила в этом здании свои исконные функции только городская средняя школа. Отцу выделили в том же здании двухкомнатную квартиру, куда он нас вскоре и забрал из Ведено. Помню, недалеко от дома была шуховская высоченная водонапорная башня. Рядом с нею стоял газетный киоск, в который папа меня посылал по утрам купить свежую газету. По газетным заголовкам научился я читать. Помню и большой многоэтажный дом около этой башни, на первом этаже которого был книжный магазин. Я уже хорошо читал, мне давали деньги, и я самостоятельно выбирал и покупал понравившиеся мне детские книжки-малышки.
   Во внутреннем дворе нашего дома жил взрослый орел с подрезанными крыльями, чтобы не мог улететь. Он, подпрыгивая, бегал за людьми, выпрашивая еду. Я его очень боялся, прятался в парадных, выходил во двор только со взрослыми или когда орла не было видно. Раненые, гуляя, кормили его, чем могли. .Финская война закончилась в марте, но раненых было много, я с ними постоянно общался.
   31
   Будучи в Москве в командировке, отец купил мне фильмоскоп и несколько коробочек с диафильмами. Помню один из диафильмов, посвященный событиям на озере Хасан. Он мне был так захватывающе интересен, что до сих пор помню подпись под одним из кадров: " Танк лейтенанта Винокурова получил приказ прорваться в тыл японцам и уничтожить их пулеметы и пушки". Другой диафильм был посвящен финским событиям и тройственному союзу Германии, Италии и Японии. Был там кадр: из трех огромных пушечных стволов, наведенных на зрителя, выглядывали головы Гитлера, Муссолини и Танаки в портретном исполнении, не искаженном карикатурой. На другом кадре виден восседающий папа Пий ХП. Карикатурное изображение этих врагов СССР в газетах публиковали нередко, но увидеть их реальное изображение доводилось не всем. Телевидения не существовало, кино было в начале своего пути и диафильмы, которые привезли только что из Москвы, были интересны не только детям. Раненые просили показать Гитлера с Муссолини и я решил на этом заработать для покупки новых диафильмов, установив таксу за просмотр в 10 копеек. Когда родители увидели у меня деньги и узнали их происхождение, был великий скандал. Меня обязали раздать все деньги обратно, и навсегда запомнил, что бизнес - грязное дело.
   32
   В Грозном в это же время жили: тетя Шура и дядя Андрей, окончившие Махачкалинский мединститут, со своей дочкой Викторией ( родилась 14 декабря 1937 года), продолжали жить Шахзадовы. У родителей было много друзей по прежней работе папы в республиканской больнице - Несмеяновы, Коробовы, Сеиновы и др. Помню, как бывали в гостях у Павлушки Евреинова, занимавшего большой пост во всесильном НКВД. Он жил в отдельном особняке с женой и замечательной немецкой овчаркой, которая в дом впускала, но из дома не выпускала без хозяина. С мамой он вел доверительные беседы как с подругой детства, рассказывал, как арестовывал начальника Южной дороги, у которого в личном вагоне имелась типография, где печатали антисоветские листовки и литературу. Он жаловался, что в последнее время стало невыносимо работать, потому что много несправедливого. Простой русский парень он стал часто выпивать, дома не все ладилось с женой Муркой, у которой были два брата. Впоследствии, когда Павлуша Евреинов с женой развелся, эти братья сочинили на него донос, что он в алкогольном угаре разглашал государственные тайны. К семейным неурядицам прибавились служебные и под угрозой ареста он застрелился. Мама рассказывала мне подробности этой трагедии, но я их забыл.
   В мае к нам приехал дядя Миша, недавно женившийся на двадцатидвухлетней польке Евгении Жилинской, у которой от первого брака были две девочки. В 1941 году у них родится сын Геннадий.
   33
   1 сентября 1940 года я пошел в школу, до которой мне нужно было только перейти внутренний двор мимо орла. Вскоре отца перевели в военный госпиталь в район Бесарабии, и мы с мамой и маленьким Валерием остались одни.
   Когда к Союзу присоединили Бесарабию и Буковину, отец с госпиталем попал в Кишинев, откуда он прислал в Грозный посылку. Я впервые увидел заграничные (французские и румынские) мыло, пудру в черной круглой лаковой коробке, еще какую-то косметику и удивился, как красиво все выглядело.
   Вскоре отца перевели в Минск. Мама ездила к нему на десяток дней, оставив нас на попечение бабушки в Кизляре.
   35
   Вскоре отец был назначен заведующим хирургического отделения в гарнизонный военный госпиталь города Лида Барановичской области. Западная Белоруссия только что вернулась в СССР из Польши.
   Мы приехали к отцу с мамой и Валерием в октябре 1940 года. Квартиру в Грозном с вещами заперли, опечатали и оставили на попечение местной администрации. В Лиде мы жили в половине частного одноэтажного дома, вторую половину занимала польская семья - хозяева. От госпиталя, который располагался в большом многоэтажном, сложенном из красного кирпича здании, нас отделяла высокая железнодорожная насыпь. Чуть поодаль справа был переезд, за которым, дальше, стояли дома военного гарнизона. Это была окраина города. С насыпи железнодорожного полотна я с ребятами скатывался на лыжах и санках. В 1962 году случайно рассказывая в Смоленске об этом коллеге, инфекционисту Петру Анисимовичу Анисимову, я узнал, что в именно том же месте, где я катался на лыжах, ему во время войны оторвало ногу одной из гранат, которыми они перебрасывались с немцами через насыпь.
   До городской школы было далеко. Нас, несколько учеников-детей военнослужащих, собирали в сани и отвозили лошадкой в школу. Помню, как впервые записался с мамой в детскую библиотеку и взял первую книгу-" Белолобый". Учился я хорошо, был живой, подвижный, инициативный , и как громко смеялись родители, когда, придя домой, я радостно сообщил, что меня выбрали старОстой. В классе учились белорусы, поляки, евреи, русские и я, армянин. Никто никогда не дразнил нас обидно за принадлежность к какой-либо нации, все были равны в Советской школе. Учился я на круглые отличные оценки. Молодая школьная учительница с громкой фамилией Каганович относилась ко мне с большой добротой.
   Был у меня друг - соперник Артур, сын госпитального замполита, с которым мы сидели за одной партой. Нам нравилась девочка в красных лыжных шароварах, Рита Малиновская, дочь начальника гарнизона. Когда Артур сказал про нее что-то обидное, и мы дрались портфелями. Изредка мы с родителями ходили в кинотеатр "Эдисон". Остались ли вы живы, ребята, в мясорубке войны.
   Местные ребята, поляки или польские белорусы, научили меня на склонах насыпи, падая в снег, отпечатывать руками польский герб - орла. На празднике 1-е Мая я зазевался и лошадь наступила мне на ногу, но без серьезных последствий. В Лиде я впервые увидел осознанно, как ребята играли в футбол. У наших соседей по дому рос мальчик, чуть старше меня, Я часто бывал у них дома, осваивал настольные игры с фишками, играл в карты. Играть в "подкидного дурака" и "свинью" меня в 5 лет научил дедушка Роман во время совместной поездки в поезде из Ведено в Ртищево. На Пасху соседи художественно раскрашивали яйца (а у нас были только красные). Это запомнилось навсегда, тем более что религиозные праздники тогда старались не афишировать.
   Запомнился мне поход с мамой за деньгами в сберкассу, где был зеркальный потолок. Домой мама обнаружила лишние три рубля. Она вернулась к кассе, чтобы вернуть переплаченные деньги. Кассир категорически отказался взять назад деньги, заявив, что за 40 лет службы никогда не ошибался, и теперь ошибки быть не может. Честь и достоинство дороже денег!
  
  
   ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА
   1941 - 1945 ГОДА
   1
   В начале 1941 года грозненский госпиталь расформировали, помещения вернули техникуму и институту. Наша закрытая на 2 "французских" замка и опечатанная квартира с вещами стала бельмом в глазу руководителей института и военного ведомства. Они неоднократно требовали освободить помещение, грозя иначе взломать дверь, а вещи складировать. К границе с Германией, располагавшейся в 140 километрах от Лиды, днем и ночью шли железнодорожные эшелоны с войсками, танками, пушками и другой техникой. К госпиталю прокладывали от вокзала отдельную железнодорожную ветку. Взрослые и дети обсуждали возможность нападения немцев. В такое неспокойное время родители вынужденно отправились в Грозный. Нас с Валерием взяли с собой. Я с отличием окончил 1 класс, и школьная учительница Каганович, которая называла меня своим лучшим учеником, предлагала маме оставить меня на время поездки у нее. Но в воздухе пахло грозой, и родители не рискнули... Доехав до Москвы, родители оставили меня у тети Зои на несколько дней, а с Лерой поехали дальше, в Грозный.
   2
   В Москве постоянное общение с двоюродной сестрой Надеждой ( рождения 22 января 1935 года) сделало ее близкой мне на долгие годы. Лишь последнее десятилетие стало более прохладным - то ли возраст, то ли переход ее в касту "новых богатых", то ли то и другое сыграли подлую роль. У тети Зои я начал с упоением читать " Дети капитана Гранта " Жюля Верна. Заканчивал книгу в Лиде, глубокой ночью, и, обалдев от непрерывного многочасового чтения, вместо ночного горшка использовал эмалированную кастрюлю, в которой мама готовила пищу. Так увлечённо я читал книги всю жизнь.
   Из Грозного родители часть имущества отправили по железной дороге в Лиду "малой скоростью". Пианино оставили в Москве у т. Зои в связи с неопределенностью положения на границе и возможностью дальнейших переездов семьи. Оно оказалось единственной ценной вещью, по счастливой случайности сохранившейся во время Отечественной войны из всего нашего довоенного имущества. Чемоданы и настоящие персидские ковры, подаренные дедушкой к свадьбе родителей, родители привезли в Лиду с собой. Тётя Зоя не могла в Москве найти хорошего мастера починить свои золотые часы и отдала их маме, в надежде, что лидские частные умельцы помогут беде.
   Мы вернулись в Лиду в начале июня. Золотые часы отдали в ремонт. Регулярно периодически всей семьей прогуливались на вокзал узнавать, не пришел ли багаж. Он надолго задержался в пути. В середине июня незначительная часть багажа, в том числе с разобранным велосипедом, прибыла. Остальное имущество по сведениям железнодорожников, находилось в Борисове.
   3
   В субботу, 21 июня 1941 года, отец собирал весь вечер из деталей велосипед. Я, помогая ему, радовался, что завтра он покатает меня на раме велосипеда по городу, как, бывало, в Грозном катал по набережной реки Сунжи.
   Мама ушла в госпиталь дежурить по санитарному пропускнику, где она работала медсестрой. Папа, Валерий и я безмятежно спали дома. Мама рассказывала, что под утро она задремала на кушетке и вдруг услышала, как громко хлопнула входная дверь Удивленная, что кто - то так безобразно себя ведет ночью, она поднялась посмотреть, в чем дело. Грохот повторился. Встревоженная мать выскочила на улицу и увидела дежурного врача. На темном небе сверкали сполохи. " Это что, маневры?" - спросила мама врача. " Нет, это война, -ответил умудрённый опытном офицер и добавил: - бегите за мужем, пусть срочно прибудет в госпиталь."
   Взрывы слышались со стороны аэродрома и железнодорожного вокзала, куда прибывал вильнюсский поезд. Ревели на низкой высоте самолеты с черными крестами на крыльях.
   Мама прибежала домой и стала нас будить. Отец сказал спросонья: -"Отстань, это войсковые учения". Но не прекращающиеся близкие взрывы заставили его вскочить. Быстро одевшись, схватив личное оружие и документы, он помчался в хирургическое отделение. Больше никогда он в этот дом не возвратился.
   Мама собрала, накормила и отвела меня и брата в госпиталь. Она надеялась, что немцы не станут бомбить учреждение, на крыше которого был начертан медицинский Красный Крест. В начале войны так оно и было.
   Около 5 часов утра палаты и коридоры стали заполняться большим количеством раненых, поступавших с разбомбленного военного аэродрома и пассажирского поезда. В моей памяти остались беспорядочно лежащие, окровавленные, стонущие, кричащие и уже молчащие люди в военной и гражданской одежде с белыми повязками на голове, животе, руках и ногах. Даже дети города знали начальника аэродрома, единственного в городе награжденного орденом Ленина. Он лежал израненный и от мучительной боли просил: " Пристрелите меня".
   Советские самолеты, базировавшиеся на аэродроме, были уничтожены фашистами на земле, лишь двум удалось взлететь. Я видел в окно госпиталя, как один из них, подбитый и горящий, врезался в воздухе в другой, немецкий. Может, это был первый в начавшейся войне таран безвестного летчика? Другой наш самолет, говорили, прорвался и улетел в сторону Минска.
   Немецких самолетов было много, они летали нахально низко, сбрасывали зажигательные и фугасные бомбы, строча из пулеметов. На какое-то время они покидали небо. В такой момент затишья, утром, мама, взяв меня с собой в качестве помощника, бросилась в город запастись продуктами и снять деньги в сберегательной кассе, зеркальный потолок которой так приводил меня в восхищение. Было удивительно - началась внезапная война, но люди не растерялись. В воскресный день дисциплинированно, бесперебойно, быстро работали учреждения, продуктовые магазины, банк, сберкассы, почта. Может, сказался опыт аншлюса годовой давности? Мы успели снять деньги, купить какие-то продукты, но частная часовая мастерская была далеко и золотые часы т. Зои сгинули навсегда (как и все наши вещи потом, как и многое другое) в тигле войны
   На обратном пути возобновился авианалет. Мы с мамой бежали вместе со всеми жителям города по улицам города, мимо кинотеатра "Эдисон", прятались под арки, в подворотни, скатывались в кюветы.
   Днем во дворе госпиталя собрались жены и дети военнослужащих сотрудников, но отправить их в тыл на медицинских машинах в отсутствие начальника госпиталя, полковника Бухмана, никто не решался. Начальник, как и другие руководители военных гарнизонов укрепрайона, был вызван в субботу на совещание в Минск. Знатоки шептали - измена.
   Находиться в ординаторской хирургического отделения становилось невозможно и, надеясь, что ночью, самолеты летать не смогут, несколько семей комсостава, в том числе мама с детьми, перебрались в город, к жене начальника госпиталя в большой дом с могучими каменными стенами. Немцы летали и ночью, но не так интенсивно. Зарево пожаров, наводящее страх, было видно из окон.
   Вернувшийся из Минска утром 23 июня полковник Бухман распорядился немедленно отправить невоеннообязанных жен своих подчиненных и их детей на двух грузовых полуторках в столицу Белоруссии. Местные вольнонаемные шофера с началом войны разбежались по домам. Вести автомашины было некому. Нашли двух легко раненых бойцов, способных вести машину. Посадка в кузова 2-х полуторок проходила на заднем дворе госпиталя в большой суматохе и нервозности, потому что к этому времени около госпиталя скопилось много беженцев из Гродно. Они хотели тоже уехать. Сотрудники госпиталя с оружием в руках образовали кольцо, чтобы дать возможность своим родным погрузиться в машины. Мама, взобравшись с нами с братом в переполненный кузов полуторки, увидела у кабины припасенную в дорогу бочку с бензином. Испугавшись возможности попадания в нее зажигательной пули, мама, рискуя остаться, выпрыгнула и еле втиснулась с нами в другой грузовик, прижимая к себе единственную вещь - женский ридикюль( хранится у меня до сих пор) с деньгами и документами , которые успела собрать. Все уезжали по - летнему одетые, кто как успел выйти из дома. Чемоданы, вещи не взял никто, потому что не хватало места людям. Когда две открытые грузовые машины, переполненные женщинами и детьми, выезжали из госпитального двора, их увидели беженцы из Гродно, местные жители. Не забыть отчаяния на лицах остающихся страдальцев. Пятнадцатилетний сын еврея - аптекаря из числа местных сослуживцев бежал за машиной, пока хватило сил, и кричал: "Возьмите меня с собой !" Страшно это вспоминать.
   Вырваться из города по охваченным пожарами улицам оказалось не просто, горящие доски, балки, обрушившиеся стены преграждали путь. Пока выбрались на загородное шоссе, автомашина с запасом бензина ушла далеко вперед, и вскоре исчезла из вида. Так нам повезло в первый раз. После войны, в Берлине, отец встретил лидского сослуживца и он рассказал, что та машина доехала до Минска и все, находившиеся в ней, остались в оккупированном вскоре гитлеровцами городе и испытали все ужасы подневольной жизни. Для нас с братом, смуглых и черноволосых, это могло закончиться трагически: какой фашист стал бы разбираться, что мать у нас русская, а отец - армянин.
   2
   По дорогам войны уже шли и шли пешком, колоннами и в одиночку здоровые и в больничной одежде, беременные( жуткая и комичная колонна!), молодые и старые женщины с детьми, тащившие вещевые мешки, катившие тележки, и едущие на телегах, запряженных лошадьми, волами. Народ поднялся с насиженных мест только бы не остаться под немцем. Но обгоняли мы и идущие в том же направлении колонны красноармейцев, тачанки, даже артиллерию. Это было так же страшно, но непонятно. Повсюду у хуторов и деревень к дороге выходили местные жители, крестьяне, приносили беженцам: воду в ведрах, крынки молока , яйца в корзинках, огурцы, хлеб и Бог знает что еще. . Деньги никто не брал. Спасибо Вам, дорогие, что в черную военную годину Вы были щедры, ласковы, дружелюбны. Благодаря Вашему состраданию остались живы тысячи таких, как моя мать, брат, я. На старости лет я прихожу в ужас от того, что сегодня в братоубийственных войнах становятся беженцами, гибнут от пуль и бомб мои братья - русские, армяне, грузины, молдаване, украинцы, чеченцы, таджики и.... Каюсь и прошу прощения у Бога за то, что наше поколение взрастило бесчестных политиков, наемных убийц, мафиозных судей, космополитов, не помнящих родства, не знающих жалости, стыда, совести, поклоняющихся только оружию, деньгам, разврату, водке, наркотикам.
   3
   Не один раз над нами появлялись немецкие самолеты. На бреющем полете они расстреливали из пулеметов все движущееся по дороге, сбрасывали бомбы. Заслышав плавающий, вибрирующий вой авиамоторов, шофер останавливал машину, и все мы сыпались из кузова в лес, в поле, в кювет, в болото. В трясине одного из таких придорожных болот оставила мать свои выходные лакированные туфли. Искать и доставать их из грязи было некогда, грузовик мог уехать без нас. Дальше мама ехала и шла босая. Наш раненый в голову шофер-танкист вел машину, периодически ложась для отдыха на руль, пока не кончился бензин. Дотянул до какого-то хутора, но там горючего не оказалось. Вечерело. Помню, как в темной избе нас накормили вареной картошкой, яйцами, напоили молоком. Дальнейшее излагаю по воспоминаниям мамы.
   В нашей машине ехали семьи начальника госпиталя, его заместителей, несколько жен военнослужащих с детьми и много детей, чьи родители были военнообязанные и остались в Лиде. Этих детей поручили присмотру двух пожилых женщин, которые должны были в Минске передать малышей родственникам. Когда машина осталась без горючего, все на хуторе разместились по разным избам. Ночью мама не могла уснуть, сверлила мысль, что оставаться здесь нельзя, надо немедленно двигаться дальше. Встала, выскользнула за калитку, вглядываясь в тьму. Услышала скрип телеги. Побежала на звук. Догнала телегу и стала просить возницу, чтобы он довез нас до ближайшей железнодорожной станции, которая, как она узнала, находилась в восьми километрах. Предложила все деньги, что есть. Пожилой крестьянин - поляк отказывался, но потом сжалился, и пообещав заехать на рассвете, сдержал слово. С двумя сонными маленькими детьми мама, которой шел тридцать пятый год, бесстрашно отправилась в путь с незнакомым человеком. Так нам повезло во второй раз.
   На полдороге встретили телегу с таким же бедолагой, спешившим со станции. Остановились. Мужики что-то возбужденно говорили по-польски, после чего наш возница ехать на станцию категорически отказался, объяснив, что впереди немцы выбросили десант. Не взяв денег, он, однако, довез нас до маленькой железнодорожной будки, где оказались такие же горемыки, надеявшиеся уехать случайным поездом, как мы. Стрелочник объяснял, что поезда здесь проходят редко. Приняли коллективное решение идти на станцию пешком. В дороге мама с малолетними детьми, естественно, отстала от основной группы беженцев.
   Из проезжавшего мимо по шоссе грузовика, переполненного людьми, вдруг раздался отчаянный крик:" Зинаида Романовна!" Мама бросилась к остановившейся машине. Знакомая женщина из гарнизона, плача рассказала, что они выехали из Лиды в последний момент, что Лидский военный госпиталь разбомбили, он сгорел, и все в нем погибли. У матери подкосились ноги, она знала, что отец из операционной не выходил. Машина уехала, места в ней для нас не нашлось. К великому счастью, удалось остановить одну из многих машин, идущих в Минск, которая нас подобрала. Дорогой объезжали воронки от взорвавшихся бомб, остовы сгоревших машин. Вечерело, когда у машины что-то сломалось в рулевом управлении на развилке дорог в ста километрах от Минска. Так нам повезло в третий раз: мы не попали в Минск.
   4
   , Пассажиры пополнили ряды уходящих на восток, а мама идти с ребёнком на руках идти не могла. Она оставила нас с братом в глубоком кювете на развилке Варшавского шоссе с наказом никуда не отходить, и вышла на дорогу, пытаясь решить остро возникшую транспортную проблему. Наступила ночь. В темноте мы видели зарево горящего Минска. Люди теперь двигались оттуда. Вдруг на развилке остановился крытый фанерой грузовик. Молоденький лейтенант, выпрыгнув из кабины, стал спрашивать дорогу на Смоленск. По рассказу мамы, она бросилась к лейтенанту, вцепилась в рукав, чтобы не исчез, и стала умолять забрать с собой сирот военного хирурга. Лейтенант согласился, но мать отпустила рукав только под честное слово, что машина не уедет, пока она не вернется с детьми. В темноте быстро найти нас не удавалось, мама начала истошно кричать, К счастью, мы не уснули, услышали, отозвались. А сколько было потеряно детей на этой страшной военной дороге?!
   В крытом кузове машины сидели еще два или три мужчины в командирской форме. Разговорившись, они рассказали маме, что они повара из разбитой части из под Гродно, сумевшие переодеться в разбомбленном цейхгаузе в офицерскую форму, чтобы не задерживали на дороге. Они вскочили в машину, в которой возили на кухню продукты, благо водитель машины оказался на месте, и вот едут в Смоленск.
   Я помню, как эти люди готовились к бою, когда встречные шофера предупредили нас, что впереди немцы выбросили десант. На гранаты надевали осколочные рубашки, проверяли работу винтовочных затворов. К счастью, десант был ликвидирован до нашего приезда, и мама видела убитых немцев и русских в военной форме в поле, на обочине дороги.
   Перед Смоленском военные сказали, что им надо явиться на сборный пункт, иначе их сочтут дезертирами. Нас высадили на лесной поляне около двухэтажного дома, огороженного колючей проволокой. Думаю, в Красном Бору. Беженцев было много. Говорили, что недалеко располагается Ставка военного командования с маршалами Ворошиловым, Буденным, Тимошенко. Их фамилии мне были хорошо известны по прочитанных детским книжкам о Гражданской войне. Наши спасители-повара и здесь проявили отеческую заботу о нас, сиротах военного врача: через некоторое время они вернулись за нами и посадили нас в какой-то грузовик, следовавший из Прибалтики с латышами в Москву.
   5
   Нас высадили в Гжатске у Дома колхозника, во дворе которого для беженцев были накрыты столы, и нас сытно и бесплатно кормили. Попытки выехать в Москву поездом не удавались. Ночевать расположились на полу вокзала. Я спал, когда мама, услышав, что несколько женщин идут к военному коменданту, взяла на руки двухлетнего брата и присоединилась к ним. У коменданта жены старшего комсостава стали требовать отправки в Москву, но ушли, не добившись положительного результата. Оставшаяся с братом мать рассказала коменданту нашу "одиссею" и умоляла отправить нас в Москву, где живут сестры мужа и они смогут помочь нам, раздетым и разутым, в преддверии осени. Усталый комендант в очередной раз объяснил, что у него строжайший приказ сверху не пускать беженцев в Москву. "Посмотрите, - говорил он, - я вынужден отказывать женам полковников и генералов. Вас я устрою работать по специальности и дам жилье в любой деревне". Босая, грязная, с ребенком на руках, мать твердила свое: муж, военврач Ш ранга, погиб в Лиде, она одна с детьми без всяких средств к существованию, осень, а тем более зиму, не переживет. Вдруг маленький Валерий стал тянуться ручонками к коменданту и звать: "Папа, папа!" Отец ведь носил военную форму.
   Мама всю жизнь считала, что этот крик сыграл исключительную роль в нашей судьбе, потому что ночью, когда, потеряв всякую надежду уехать, обессиленная мать дремала возле нас на полу, она вдруг услышала вопрошающий шепот ходившего между рядами спавших красноармейца с ружьем: "Где здесь жена военврача Ш-го ранга из Лиды?" Мать вскочила. "Идемте за мной, - тихо произнес солдат, и на улице добавил: - Комендант велел посадить вас в воинский эшелон, который сейчас отправится в Москву". Так произошло очередное, четвёртое, чудо.
   На рассвете состав остановился на путях, не доехав до московского вокзала. Мы вышли и побрели вперёд, Так ранним утром 26 июня 1941 года мы, босые и полуодетые, без вещей, оказались на перроне пустынного Белорусского вокзала. К нам подошел дежурный по вокзалу и с удивлением, испугом и жалостью спросил: " Откуда вы?" Выслушав объяснение, он отвел нас в вокзальный ресторан и распорядился, чтобы нас накормили. За столом, покрытым белой скатертью, официантки нас кормили лучшим, что было в ресторане в этот ранний час, досыта и бесплатно. Я останавливаюсь на эпизодах питания не только потому, что для нас, бездомных и голодных, это было чрезвычайно важно и запоминаемо, но потому, что сегодня чувства сострадания, доброты, жалости стали исчезать из душ моих сограждан и заменяться ненасытной жаждой личного обогащения, безразличием, жадностью, прагматизмом и даже расизмом. Многие случайности уберегли нас от оккупации, концлагеря, уничтожения, но считаю, что нас спасли здравый ум и недюжинная энергия моей мамы, которые удивляли меня всю жизнь, нас спасла та дружба народов СССР, о которой забыли внуки спасенных.
   6
   На первом трамвае мы отправились к тете Зое. Редкие пассажиры с любопытством разглядывали странное семейство. Они еще не видели беженцев, которые через часы и дни заполнят столицу, несмотря на кордоны. А вечером того же дня мы получили телеграмму от отца из Смоленска, что он жив.
   У тети Зои мы жили несколько дней. За это время сестры отца поделились с нами чем мог. Собрали постельные принадлежности, одели и обули, мне нашли чье - то зимнее пальто. Дядя Тигран подарил свой старый большой бухгалтерский портфель, в котором я четыре года исправно носил в школы свои учебники и тетради, берёг его и гордился, что такого большого, красивого, с двумя замками нет ни у кого. За этот портфель и отличную учёбу дали мне впоследствии в Беково кличку "профессор".
   7
   В начале июля мы на поезде преодолели около 600 километров и приехали в город Ртищево Саратовской области, к дедушке и бабушке Совцовым. Там же жила сестра мамы Мария с детьми от первого брака Валентином и Риммой Фляжниковыми и вторым мужем, Василием Исаевым. Приехали, вышли на большую привокзальную площадь под вечер, прошли пешком к тете Марусе, оставили свои немудреные вещи и пошли все вместе через овраг к дедушке. Валентин, только что окончивший десять классов, на велосипеде помчался вперед нас. И когда мы перебрались по тропинке через овраг, нам навстречу бежали с распростертыми объятиями дедушка и бабушка, которые уже и не чаяли увидеть нас живыми.
   Дом дедушки стоял несколько особняком на улице Новой за номером 37. Это был деревянный сруб с крыльцом и пристройкой ( в ней жили куры), с большой комнатой "залой,", в которой мы, мама, брат и я спали на полу , ( где спали дедушка, бабушка и Ася и были ли там еще комнаты - не помню.) В зале, справа от двери, лежал большой кованый сундук, В нем хранились вещи, продукты и в отдельном отсеке - коробки спичек с этикеткой "Ревпуть". На круглом столе, что посреди комнаты, стояла стеклянная мухоловка. Такого количества мух, как в то лето, я, наверное, раньше не видел. Глупенькая Ася ловила их очень ловко и потом научила меня. Ася была крупной полноватой девушкой около 20 лет, с ужимками и речью пятилетнего ребенка. Родители ее любили, но мне с нею было не интересно.
   Около дома располагался небольшой огородик, где росла картошка. Далее вокруг рос невысокие кустарник и редкие деревья до самого полотна железнодорожной ветки от Ртищево на Кирсанов. Вдоль железнодорожной насыпи тянулась широкая тропинка, на которой катались на велосипеде, бегали ребята. По рельсам медленно, набирая или снижая скорость, катились воинские эшелоны. Это были теплушки, товарные вагоны с нарами, единичные пассажирские вагоны для комсостава, платформы с зачехленной или открытой для обозрения военной техникой. В распахнутых дверях сидели, свесив ноги, вчерашние мальчишки в солдатской форме, а часто по случаю летней жары, только в белых рубашках. С нар выглядывали бритые головы в пилотках и без. Другие эшелоны, с красными крестами на боках, были заполнены ранеными в бинтах, с гипсовыми повязками, костылями. Я и мои новые друзья-мальчишки и девчонки, заслышав шум поезда, бежали к насыпи и вдоль состава по тропе, кричали бойцам приветствия, махали руками. Мы знали, что кто - то из солдат обязательно бросит нам какую - нибудь безделушку. Бросали немецкие пеналы из-под йодоформа, старые петлицы, с кубиками, треугольниками, значки родов войск, спичечные коробки с остатками спичек ( знали, наверное, что население страдает без спичек), однажды - перочинный ножичек, мечту мальчишек. Что только не летело нам под ноги - все годилось в дело малышам, не имевшим игрушек. Но никогда не бросали нам сигареты, папиросы Это сегодня я вижу на автобусных и железнодорожных станциях, как юноши угощают малолеток глотком пива, недокуренной сигаретой или еще чем пострашнее. Поколение, погибшее на фронте, было моральнее, целомудреннее, добрее и я уверен, никогда бы так не поступило. В Великой Отечественной войне коммунисты потеряли свою главную опору и надежду на будущее, свой золотой генофонд. Гитлер, Черчилль и Рузвельт правильно рассчитали долгосрочный проект победы в борьбе с СССР.
   8
   Как много позже мне рассказывала мама, приехав в Ртищево, она обнаружила, что беременна. Рожать еще одного ребенка, имея на руках двоих, когда муж на фронте, а сама без крова и имущества, было безумием. Аборты в стране запрещались. Коллеги-врачи пошли на встречу и, собрав необходимые справки о болезни сердца, в предельные сроки выполнили медицинскую операцию. Я лишился одного брата. Сколько таких детей, убитых войной, не учтены статистикой. У моей жены умерла родившаяся в октябре 1941 года сестренка во время эвакуации из Москвы в Казахстан, потому что у матери от истощения исчезло молоко. Ужасный вид уставшей, исхудавшей, измученной мамы в то время запечатлен на малюсенькой фотографии, сделанной для какого-то документа.
   9
   В Ртищево мы прожили около года. Летом Валентин Фляжников катал меня на раме своего велосипеда по тропинкам около насыпи Римма и Валя устраивали игру в знамя. По запискам с координатами, запрятанными в различных местах, я и мои одногодки - соседи должны были отыскать знамя. Самый шустрый получал приз. Играли с утра до ночи в саду у Фляжниковых. Игрушек не было, мальчики сами стругали мечи из досок, оторванных от ящиков, мастерили щиты из печных заслонок и верха кадушек, выпиливали и сколачивали самолеты, клеили змеи, лепили из глины танки и пушки, вырезали свистки и посошки из зелёных веток деревьев. Бывало, и дрались за свои сокровища. Девчонки-ровестницы шили из лоскутов материи и разрисовывали куклы, платья для них.
   Сегодняшние дети растут на всем готовеньком, на особенных, купленных в маркетингах игрушках, но сделанные своими руками игрушки нам, наверное, были дороже. Именно годы войны научили наше поколение всю жизнь все подсчитывать, рассчитывать, выгадывать, предугадывать. Люди, чье детство пришлось на 60 - 80 годы 20 века, были другими.
   10
   Валя окончил школу весной 1941-го, а осенью его взяли в военное училище. Окончив его, он пошел на фронт. С фронта он постоянно писал мне письма, иногда азбукой Морзе, которой вместе с сестрой Риммой меня летом научил. Последнее его письмо я получил будучи с родителями в полевом госпитале в 1944 году. Он сообщал о присвоении звания старшего лейтенанта и награждением вторым орденом Красной звезды. В конверте для меня лежали сорок хрустящих новеньких рублей. Как только их пропустила военная цензура! Как я знаю, он работал шифровальщиком в штабе фронта генерала-полковника Черняховского.
   Бедный Валя! Вернувшись с партийного собрания поздно вечером, он нашел в палатке свою кровать занятой спящим другом и прилег на его койку. Осколком шального снаряда, разорвавшегося поблизости, во время сна ему перебило бедренную артерию и кровотечение не сумели остановить, как и в случае с его отцом Алексеем Фёдоровичем! Об этом матери, тете Марусе, написал тот самый его товарищ. Могила Валентина Алексеевича Фляжникова затерялась где-то под Лиепаей, но имя выбито золотом на памятной стене в центре города Ртищево.
   11
   Осенью отец какое-то время работал в Москве в госпитале на Усачевке и мама поехала к нему. Помню, привезла из Москвы большое богатство - килограмм пиленого сахара-рафинада, завернула его в марлю и спрятала про запас в стенном шкафу, что был в коридоре. Обнаружив сахар случайно, я не удержался от соблазна и тайком, не сознавая некрасивость поступка, сосал иногда по кусочку, таская то, что принадлежало всей семье. Определить количество остающихся комочков сахара в марли я не мог. Мне казалось, что сахар будет бесконечно. Когда мама спохватилась, в марле оставались три кусочка. Проработку я запомнил навсегда.
   Из Москвы папу направили в город Калинин ( Тверь). Он участвовал в оборонительных и наступательных боях Калининского фронта, армии которого под руководством генерала И.С.Конева дальше других отогнали врага от Москвы на запад, но медаль "За оборону Москву" не получил.
   12
   Каждый день утром и вечером дедушка истово, на коленях, отбивая поклоны молился под образами с двумя лампадами, которые нередко горели. Молился долго и только теперь я стал понимать, как много надо было ему просить за всех нас у Бога. Нередко вечерами, а иногда и утром он читал казавшийся мне огромным старый фолиант-Библию и растолковывал ее нам. У дедушки сохранился учебник по закону Божьему, он давал мне его читать и отсюда я почерпнул первые понятия религии православия. Библия после смерти дедушки вначале хранилась у тети Маруси, с ее смертью - у мамы, а теперь - у меня, как и учебник "Закон Божий".
   Однажды, проснувшись утром на полу, я обнаружил, - мой сон иллюстрация того, что в это время читал в Библии дедушка. Факт этот удивил меня несказанно. Дедушка научил меня читать наизусть рождественский тропарь и когда на Рождество я, маленький, подбадриваемый им, славил Христа ( а это было не только в Ртищево) обязательно дарил мне 3 рубля. Попытки обучить меня молитве "Отче наш" оказались безрезультатными: выучил я ее лишь в 56 лет. После перенесенного геморрагического инсульта в октябре 2002 года я потерял способность воспроизводить все многочисленные стихи, песни и молитвы, которые знал до того времени. Как отрезало!
   Как молилась бабушка, я не помню, но гадалкой она была замечательной, хотя за карты бралась лишь в случае большой нужды. В 1941 году снег выпал рано, урожай оставался в поле - колхозники ушли на фронт. Народ жил впроголодь, поэтому людям разрешили собирать, что осталось. Глубокой осенью мама уехала в прилегающий к городу район на колхозное поле собрать для себя картофель. Совсем стемнело, а мама все не возвращалась.
   Мы заволновались: во-первых, в темноте картофель не видно, во-вторых, время военное, не спокойное. Бабушка расположилась на сундуке, разложила карты и сказала: " По картам Зина, ну, вот-вот должна придти". Тут же дверь открылась и Зина с мешком картошки на спине вошла в комнату.
   Когда приехала тетя Шура с Викой и очень волновалась, что от мужа Андрея нет никаких вестей, бабушка нагадала, что он в плену, но весточку тетя Шура скоро получит. Действительно, зимой получили странное письмо с запиской от дяди Андрея, что он жив и здоров, но описать, где он находится, не может. Только после войны выяснилось, что дядя попал под Киевом в плен. Прямо в операционную; вошли немцы, подождали, когда он закончит операцию, и увели. Из концлагеря дядя вырвался, отдав карманные золотые часы часовому. Пробрался в Умань к родителям, где стал работать в городской больнице. С товарищем, который решил пробираться за линию фронта, отправил письмо-записку на адрес родителей жены, Писать подробности не стал, потому что товарищ мог угодить в лапы немцев или сотрудников НКВД. Бабушка умерла, не узнав всего этого. В начале 1943 года, по воспоминаниям мамы, бабушке приснился вещий сон, что Сталин разрешит открыть церкви. Это вскоре произошло.
   В отличие от другой моей бабушки, Сатеник, Пелагея в карты не играла. А дедушка - любил. Он научил меня играм: подкидному дураку, пьянице, свинье - во время довоенной поездки в железнодорожном вагоне, когда мне было 5 лет.
   13
   В Ртищево я пошел во второй класс. Помню, что школа была одноэтажной, бревенчатой, расположенной недалеко от железнодорожной станции, что симпатизировал девочке, Руфине Сак, учившейся, как и Малиновская, отлично. Видимо, умственное содержание, интеллигентность девочек для меня всегда имело не меньшее значение, чем внешность .
   Утром бежать в школу в летних ботинках и тонких носках от дедушкиного дома приходилось через какое-то поле по росе, ноги намокали, постоянно, особенно к зиме, мерзли. Галош не было, а ртищевский чернозем при отсутствии асфальта превращал городские улицы в приклеивающую к дороге и затягивающую черно-коричневую жуть. Зачерпнуть полные ботинки грязи было раз моргнуть. Перед дверью школы приходилось щепками, палками, долго счищать налипшие большие комья грязи. О сменной обуви и понятия не было. Но в школе было чисто усилиями уборщицы.
   К зиме мне нашли на чердаке оставшиеся от кого-то из Фляжниковых протершиеся старенькие валеночки. Дедушка мне их подшивал большой, "цыганской", иглой, через проколотые шилом дырки в многослойной подошве, протягивая суровую шпагатную нитку через кусок черного вара, чтобы та не промокала и не гнила. Валенки были на вырост, поэтому я проходил в них последующие две зимы. Уроки делал за обычным круглым столом, что стоял посреди комнаты, накрытый клеенкой. Учебников на переполненный такими же беженцами, как я, класс ( 40 с лишком сорванцов) не хватало, приходилось бегать к более удачливым товарищам. Задание старался выполнить засветло, так как электричества в доме не было. Вечером, после полного исчерпания естественного светового ресурса, зажигалась керосиновая семилинейная лампа. За дефицитным керосином мы с дедушкой простаивали длинные очереди. Благодаря дедушке у меня выработалась привычка свет в комнатах зажигать поздно. Чернила для фаянсовой и карболитовой чернильницы-непроливайки дедушка делал из желудей. Чернила были темно-коричневого цвета, но зато очень стойкие. Хранящееся у меня дедушкино письмо с сообщением о смерти бабушки 31 мая 1944 года написано такими чернилами ( как, кстати, и заявление о приеме на работу в Смоленскую губернскую больницу С.И.Спасокукоцкого, написанное полустолетием раньше и хранящееся в архиве Смоленска). Непроливайку носили в школу в специальном чехле-кисете. Писали в те времена в школе ручками-вставочками с пером N 86, выполняя упражнения по чистописанию и каллиграфии. Перья протирали сшитыми посредине лепестками из материи. Дедушка писал пером "Рондо" или копировальным, что нам, ученикам, не разрешалось.
   С дедушкой, сидя в сумерках на завалинке дома, я с удовольствием совершал процедуру кормления кур, живших в небольшом количестве с петухом в пристройке к дому. Керосин экономили как могли, чай пили с сахарином и солодом, стирали щелоком, за хлебом, получая его по карточкам, выстаивали с ночи, а жили на мизерную пенсию дедушки, сестринскую зарплату мамы и присылаемый "аттестат" отца (часть денежного довольствия, выдаваемая семье). Маленьким подспорьем были фрукты из домашнего сада тети Маруси. Картошку, которая выросла на огороде около дома, осенью дедушка и мама выкопали, а бабушка, я и Ася собрали. Зимой не стало кур. Была война, люди стойко переносили трудности и потери. Детям морально и материально было легче, чем взрослым. Мама похудела, превратилась в бледную старушку. Ей пришлось прервать имевшуюся беременность ( о чем я узнал только в конце маминой жизни). Аборты в сталинские времена выполнять запрещалось, пришлось доказывать наличие противопоказания к родам.
   Дорогие дедушки, бабушки и мамы, кто из внуков и внучек воздаст вам должное за ту самоотверженную любовь, заботу, за те молитвы и радение, которыми вы наделили их? Только тогда поймут, если сами доживут до такого высокого звания. Дай Вам Бог, мои потомки, стать хорошими дедушками и бабушками.
   14
   Осенью приехала тетя Шура с четырехлетней дочкой Викторией. Сестры решили уехать от родителей. Всем стало невыносимо тяжело. Такой случай представился. Тетя Шура устроилась терапевтом в тыловой военный госпиталь в селе Беково, что недалеко от Ртищево. Потом туда переехали и мы.
   Беково - живописное место черноземной России, где царская придворная знать испокон веков владела угодьями и строила свои дворцы. Госпиталь разместился в Красном корпусе, бывшем дворце князей не то Голициных, не то Шереметевых, стоявшем на околице, в парке, и Желтом корпусе, располагавшемся непосредственно в селе в бывшем дворце Нарышкиных, родственников царя. В Желтом корпусе лежали терапевтические и инфекционные больные. Я в нем практически не бывал, разве что ездил на крытой госпитальной конной повозке за хлебом. Его возили оттуда в Красный корпус для раненых. За корпусом был небольшой парк с могучими старыми деревьями, за которым не ухаживали, наверно, со времен революции. Летом на них селились во множестве вороны и другие птицы, на которых мы охотились с луками и рогатками.
   На какое-то короткое время мы остановились у Зинаиды Воротилиной, близкой подруги сестер Совцовых по саратовскому медучилищу. Воротилина закончила мединститут и работала в госпитале терапевтом. Она была инициатором нашего переезда в Беково. Жила она в большой избе - срубе одна. Мы часто бывали у нее в гостях.
   Нам с тетей Шурой выделили отдельный деревянный домик около Красного, хирургического, корпуса. Корпус считался главным, потому что здесь располагалась и администрация.
   Таких, как наш, стандартных домиков, расположенных рядком перпендикулярно фасаду госпиталя и чуть поодаль, было 4 или 5, в них жили семьи врачей и администрации. Наш был первым в ряду. Мама боялась, чтобы я и Лера не заразились туберкулезом от тети Шуры, поэтому мы жили в одной части дома, а тетя с Викой - в другой, с отдельным ходом. Но общение все равно было довольно тесным. Окна квартиры тети Шуры выходили в промежуток к расположенному рядом дому, где жила врач Горина с дочерью Тамарой, моей ровесницей - одноклассницей и полуторагодовалым сыном. Они приехали из Москвы и в конце войны вернулись туда же. Вдоль фасада домиков тянулась к корпусу пешеходная дорожка. Сзади был забор, отгораживающий всю территорию госпиталя от проезжей дороги.
   Перед дворцом, торцом к фасаду, располагалась большая спортивная площадка для выздоравливающих раненых с типичным для того времени набором физкультурных сооружений. Здесь была городошная бетонированная площадка с валявшимися на ней круглосуточно городками и палками - битами, яма для прыжков в длину, турник и, расположенная в самом центре, высоченная перекладина, на которой висели шест, канат, трапеция и параллельные кольца. К одному вертикальному столбу перекладины приделан бум, а к другому - лестница до самого верха. Окаймляла все это широкая грунтовая беговая дорожка. Вечерами на площадке собирались раненые и сотрудники госпиталя размяться физкультурными упражнениями и, естественно, болельщики. Но утром и днем, в летнюю жару, весь комплекс безраздельно принадлежал нам, детворе. Каждый мальчишка в меру сил и способностей являл перед девчонками свою ловкость и удаль, а девчонки старались не уступить в смелости ребятам. Мне лучше всего удавались упражнения на трапеции: раскачиваясь в висе, переворачивался с опорой на руки, садился, вставал на палку, пропустив палку под коленки свисал вниз головой и руками, а потом раскачавшись, спрыгивал на землю без помощи рук. На турнике только подтягивался, но этот снаряд не любил. Плохо получалось взбираться по канату, гораздо лучше - по шесту. Особенно старался произвести хорошее впечатление если наши упражнения наблюдала Тома Горина.
   В 9 лет, во время невероятных усилий доползти по шесту до самого верха, верхней перекладины, впервые пережил ни с чем несравнимое щемящее непонятное ощущение, которое, как узнал через многие годы, было оргазмом. Сначала испугался, а позднее, редко, но пытался добиться того же эффекта. Очень любил соревноваться с ребятами в городки. Летом наступил пяткой на ржавый гвоздь, торчавший из доски. Нога распухла и долго болела, но, как только смог с палкой выходить на улицу, первым делом захромал, под сочувственные взгляды девчонок, к любимой трапеции.
   Слева и впереди от госпитального корпуса, за спортивным комплексом, было огромное не просыхающее болото. По этому болоту мы плавали на самодельных плотах, сарайных дверях и устраивали сражения похлеще тех, о которых позднее прочитал в повести Аркадия Гайдара "Школа". Может потому и полюбил я ту повесть. А сколько комьев земли, камней и палок пошвыряли мы в местных лягушек, самозабвенно орущих на всю округу! Я - это тот самый, который, по Козьме Пруткову, и сегодня предпочитает кваканье лягушек пенью соловья. Потому что в Ведено, в Беково, да мало ли где еще я помню лягушачье стрекотанье , а вот свист соловья не помню.
   В Беково я интенсивно и беспорядочно читал книги, взятые из школьной и сельской библиотеки: любимые русские былины и поразительные приключения Тома Сойера и Геккльберри Фина, "Славу дона Рамиро" Энрике Ларетты предпочел "Трем мушкетерам" (в какой-то момент надо было выбрать одно). Потом долгие 4 года я пытался перехватить Дюма в библиотеках и у друзей. Прочитал все последующие книги трилогии, а первую - только в 6 классе в Белгороде Днестровском). Большое впечатление произвела "Как закалялась сталь" Н.Островского. Проглотил книги А. Гайдара, автобиографическую трилогию М. Горького, " Карабугаз-гол" Паустовского и многое другое, не оставившее такого яркого впечатления, как названное. В 3-4 классах я поглощал книги не систематично, но много.
   Учебу в 3-ем классе я помню смутно. Школа из красного кирпича в 2 или 3 этажа располагалась далеко то дома, прошмыгнуть в нее надо было, чтобы не встретиться с оравой четвероклассников, предводителем которых был грозный "Шах" ( Шахов) . Впрочем меня обычно не задевали, наверное, потому, что за отличную учебу тоже, как Шахов, имел кличку - " Профессор", а бить профессора было не с руки.
   Осенью нас часто выводили а поля собирать колоски пшеницы, оставшиеся после уборки комбайном. Ходить по жнивью в рваных тапочках, из которых через дыры торчали пальцы, а иной раз и босиком, было колко, но мы работали с энтузиазмом и бодро пели песню того времени:
   "Если завтра война, так мы пели вчера,
   А сегодня война наступила,
   Если брат и отец бьют на фронте врага,
   Значит в поле выходят ребята!
   Слушай, Родина, клич пионерский,
   Пионер на посту боевом,
   Мы поможем в бою за Отчизну свою
   Пионерским упорным трудом."
   Я не помню всех слов этой песни, сложенной на мотив известнейшей довоенной песни " Если завтра война, если завтра в поход,
   Если темная сила нагрянет,
   Как один человек, весь советский народ
   За любимую Родину встанет.
   На земле, в небесах и на море
   Наш напев и могуч и суров,
   Если завтра война, если завтра в поход -
   Будь сегодня к походу готов."
   Это были могучие песни, почти гимны, поднимавшие людей от мала до велика на военные и трудовые подвиги. Смешны потуги современных конъюнктурщиков доказать, что коммунистическое правительство не готовилось к войне с фашизмом и было недальновидным и глупым. Таких бы "глупых" вождей нам сегодня! Суровое время грандиозной коммунистической перестройки обусловливало и суровые меры. Сегодня гибнет ежегодно до 2 млн человек а 2,2 спивается во имя каких целей? каков результат? Какова путеводная звезда ? Мы становимся великой, передовой державой?
   Урок пения был у всех нас одним из любимых. Мы забывали голод и холод, разучивая каждую вновь появлявшуюся песню. Орали, не щадя глоток, весь арсенал Гражданской и Отечественной войн. Песен было много. Их пели по радиорепродуктору, черной тарелкой висевшему дома над кроватью, пели ансамбли, приезжавшие к раненым в госпиталь и собиравшие на том же спортивном поле всех, кто мог двигаться. Раненые, медперсонал, местные жители, ребятня сидели на стульях, вынесенных из корпуса, на скамейках, бревнах, досках, на траве, - устраивались кто как и где мог. А какие это были ансамбли! Краснознаменный военный Александрова, хор Пятницкого ! В иное время вряд ли они приехали бы в забытое Богом Беково. Выступали, конечно, и самодеятельные артисты -работавший в госпитале медперсонал и их дети, выздоравливающие раненые.
   И сейчас звучит в душе веселый розыгрыш " Что ты, Вася, приуныл?", бодрая песня "Пролетают кони, да шляхом каменистым ", мелодичная "На рейде", торжественно-величественная " Вставай, страна огромная", многие другие.
   В детских играх на спортплощадке, в парке меня постоянно сопровождали мои одногодки Тамара Горина и ее подруга Рая Грецкая. Я нравился Рае, а мне -Тома. Тамара жила в соседнем домике и мы часто глазели друг на друга, сидя на подоконниках. Однажды я, хорошо помнящий об романтических отношениях Тома Сойера и Ребекки Течер, написал записку - " Тома, я тебя люблю" - и послал ее с нарочным - своей сестренкой Викой , наблюдая в окно за эффектом. Тамара, прочитав записку, тут же прислала ответ с той же Викой. " Я тебя тоже люблю". Это было первое мое объяснение в любви девочке. У нас с Томой появилась тайна, о которой никогда не говорилось, но отношения стали теплее и большую часть времени в школе, на улице, дома мы проводили вдвоем, играли, обсуждали книжки, бегали на коньках. У нее были "снегурки", а я прикручивал к валенкам подаренные мне тетей Марусей " дутыши", оставшиеся от Вали. Кататься на утоптанных дорогах было неудобно, но катков в деревне не существовало, конькобежцы мы были плохие, и крепко держались за руки, весело валились друг на друга. Никаких поползновений целоваться и обниматься не было в помине. Просто нам было хорошо вместе.
   15
   Когда госпиталь собрался передислоцироваться ближе к фронту, мама и т. Шура с нами, детьми, переехали в село Зубрилово Тамалинского района ( соседнего с Беково), где тоже работали в госпитале.
   Зубриловский госпиталь располагался в бывшем дворце князей Голицыных- Прозоровских. Рядом стояла фамильная церковь с усыпальницей под нею. Я с друзьями спускался в этот склеп, бродил между возвышениями с мраморными надгробными плитами, на которых можно было прочитать о генерал-аншефах, просто князьях и княгинях, урожденных...н, их младенцах, похороненных в дореволюционное время. Несколько могил было огорожено под небом около церкви, в изголовье стояли мраморные и гранитные памятники с бюстами. Несколько сановных голов было отбито, и они еще валялись здесь же. Напротив церкви, торцом к ней стояло одноэтажное каменное добротное длинное коридорной системы здание, в котором, вероятно, ранее располагалась дворня, а теперь жили мы и другие сотрудники госпиталя. Первые две двери налево были в комнаты т. Шуры с Викой и затем нашу. У входа была калитушка, где мы какое-то время держали поросенка. В конце коридора жила эвакуированная из Ленинграда первая жена известнейшего профессора-хирурга по костно-суставному туберкулезу Корнева с дочкой. Девочка была на несколько лет старше меня, она познакомила меня с "Евгением Онегиным" и открыла, что есть еще знаменитый поэт - Бальмонт, но стихи последнего я очень долго не мог найти и прочитал, минуя юношество. Девочка тяжело болела легочным туберкулезом, не выходила на улицу, мне запрещалось ее посещать, но я нарушал запрет и скрашивал ее последние дни. Вскоре она умерла.
   Госпиталь - дворец и все строения окружал огромный парк, запущенный, как лес, с сохранившимися аллеями, какой-то кирпичной башней. Недалеко от дворца сохранился двухсотлетний дуб, под которым, по преданию, И.А.Крылов, служивший здесь у Прозоровских секретарем, сочинил знаменитую басню " Свинья под дубом вековым". Дуб был огромен, некоторые его могучие ветви поддерживали подпорки, деревянный заборчик предупреждал возможность несчастного случая при приближении к нему. С большим сожалением узнал я недавно, что дуб за ветхостью уже спилен. А в те времена мы бегали к небольшому котловану, где , как говорили, стоял домик Крылова.
   Начальником госпиталя был известный врач Соинов, участвовавший во вскрытии в Тарханах могилы М.Ю.Лермонтова. Он рассказывал, что в могиле кроме поэта была похоронена его бабушка и Соинов по костям таза определил где есть кто. В известном рассказе Ираклия Андронникова "Горло Шаляпина" упоминается Соинов. Сын Соинова был лет на 6 старше меня, иногда гулял со мной по заснеженным аллеям парка, рассказывая о книгах, своем увлечении филателией. От него я и заразился всяческим собирательством, а начал с марок. Каждую свободную копейку я нес в Зубриловскую почту и сегодня эти марки Великой Отечественной войны (правда, изрядно потрепанные моим младшим братом в бытность его неразумным мальчишкой) хранятся, как память.
   Воронежский и Сталинградский фронты были близко, раненных привозили на машинах, разгружали у стен госпиталя. Военную форму меняли на больничную. Мы, мальчишки, безотцовщина и по сути без матерей, которые с утра до ночи в работе, вертелись тут же, выпрашивая петлицы и знаки различных родов войск: стрелковых, артиллерийских, танковых (" все промелькало перед нами, все побывали тут" !), а так же рубиновые треугольники, кубики, шпалы. А вскоре появились погоны, лычки, звездочки, Все это привинчивалось, подгонялось, пришивалось с помощью тех же воинов к воротникам детских рубашечек, возникали новые командиры и подчиненные, организовывались взводы из 3 человек и полки - из 5. Я был майором, командиром, а трехлетнему Лере достались погоны старшины. Так мама его и звала -" мой старшиненок". Моя команда тут же по лестнице забралась на чердак нашего дома, где и оборудовала штаб. В другой половине расположился штаб конкурирующей команды. Удивительно, что на крышу по лестнице вбирались не только мы, школьники, но и мой маленький брат. Не потому ли взрослые лестницу позднее убрали подальше от греха.
   Ушли из памяти многие мои одноклассники, но Ивана Гнусарева, Алю Перфильеву, Марата Князева ( классом старше) не забыл. Не мой ли друг детства стал впоследствии известным ангиохирургом, профессором М. Князевым? Не успел спросить, рано ушел он из жизни. Помню, как катались мы зимой с длинного тягуна - дороги под горку на самодельных санках, рискуя попасть под копыта, к счастью, редко проезжающих лошадей с санями, какой радостью встретили в школе разгром немцев под Сталинградом, как изучали винтовку и автомат, как снова собирали оставшиеся после покоса колоски в мешки, шлепая по жнивью, в кровь стаптывая ноги. Колоски сдавали для фронта, для победы. Прочитав в каком-то журнале рассказ о молодогвардейцах, я сделал из нее постановку. В школьном драмкружке мы ее, под руководством учителя, отрепетировали и показали на сцене деревенского клуба. Я был, конечно, Жорой Арутюнянцем и мы убивали предателя Фомина. Спустя десятилетия англичане в своем фильме об Отечественной войне назвали партизан за казни предателей террористами, чем оскорбили меня до глубины души. В этом же клубе принимали меня в пионеры. Мое звено, усиленное малышами - лейтенантами, сержантами и старшинятами , больше всех собирало металлолома. Мы не только играли, бегали с самодельными планшетами, саблями, ружьями, но подобно тимуровцам ( а книгу эту читал каждый грамотный и пересказал неграмотному) помогали старшим как могли. Школьники, мы собирали посылки для фронта, вкладывая в них наши примитивные детские письма с пожеланиями здоровья и победы. Воспитанные в годы войны никогда не были стяжателями, совками, гребущими под себя, хотя они знали цену всему хорошему. Все годы учебы в школе я ходил туда с радостью (исключая 5-ый класс).В Зубрилове ,однажды приняв лунную светлую ночь за рассвет, я поднялся, собрался и пришел в школу в 4 часа . Может быть потому, что я всегда отлично учился, был лидером в классе ? Или наоборот?
   Питалась наша семья плохо. Продукты выдавались по карточкам в мизерном количестве. В летнее время за хлебом в сельский магазин отоваривать карточки ходил я. Ждать, когда привезут из пекарни хлеб приходилось в очереди долго. Иногда его вообще не привозили. Однажды хлеба не было 15 дней подряд, а когда, наконец, выдали - он был с лебедою и овсом, впивавшимся в десны. Главной едой была картошка, варенная " в мундире", потому что чистить ее было некогда, а жарить не на чем. Вкус этого картофеля, который я иной раз ел, не слупывая, по лени, кожуру, неприятен мне и по сей день. Картофель растили на выделенных каждой семье трех "сотках". Сажали также немного моркови и огурцов, тыкву, укроп. Помню, как мы с мамой вскапывали, сажали, поливали, а осенью отвозили с поля урожай на сделанной мною из трех досок, деревянного ящика и двух шарикоподшипников тачке, благо огород был недалеко от дома. Тетя Шура из-за болезни работать не могла, но помогала как могла. Огород днем охраняли от воров мы, мальчишки и девчонки, а на ночь нанимали сторожа, у которого был большой шалаш посреди поля , входить в который нам запретили.
   Что такое межа и несжатая полоска я познал в детстве. Однажды ездил с мамой в поле косить и молотить собственное просо. Его коллективно посадили госпитальные работники для себя километров за семь от дома. Мама в доле с тетей Шурой дважды покупала на мельнице мешок пшеничной муки. Когда было совсем туго, из нее пекли блины и ели с кислым молоком. Молоко в деревне покупали детям нередко. Выручало семью то, что моя мама в госпитале работала диетсестрой и кормилась на кухне. Это не разрешалось, но сердобольный старик шеф-повар, работавший на кухне еще при князьях, понимал реальность каторжной работы своих сотрудников, у которых росли дети без отцов, сражавших на войне, и поэтому позволял иногда даже забрать ведро отходов для нашего поросенка. За Лерой, Викой, и мной приглядывала приходящая старушка, которая оставалась и ночью, если раненые поступали поздно и мамы оставались в госпитале.
   Иногда летом я и мама отправлялись в гости к дедушке и бабушке.. Для этого надо было 12 километров пешком прошагать ( редко подъехать на телеге) до станции Вертуновская, где сесть на пригородный поезд, отправляющийся до Ртищево. Со временем я освоил эту дорогу и бесстрашно ходил один по пыльной колее (в десять- то лет!) в коротких штанишках с бретельками, в серой рубашке, подпоясанной узким ремнем, считая телеграфные столбы ( 10 штук - километр1), чтобы знать скоро ли станция Вертуновская. Там взбирался на подножку вагона и ехал, болтая ногами, как безбилетный беспризорник. Скорость поезда была маленькой, конструкция старых вагонов не предусматривала нынешних закрывающихся наглухо дверей, высоких платформ тогда не было в помине, а дорогу к дедушке, к тете в городе я знал хорошо. Сегодня лишь вольные цыгане разрешат такое своим детям.
   В те годы я не чувствовал, что русские дедушка и бабушка относились ко мне не так любовно, как армянские. Много позже я понял, что в этом сыграло роль воспитание в царско-режимном шовинистском чувстве русского крестьянина. Дедушка всегда говорил "нацмен" и никогда -армянин. Позорно, что после долгих лет жизни в цивилизованном обществе, построенном ох как трудно в советское время, мы возвращаемся назад, в позапрошловековую дремучесть.
   Запомнилась мне поездка с мамой в Тамалу за глиняной посудой для госпиталя. Мама самостоятельно запрягла лошадь в повозку и мы вдвоем поехали к гончару за 25 километров от дома. Тамала, Сердобск, Вертуновская, Ртищево - это треугольник, где прошла жизнь моих родственников Совцовской линии и мама хорошо ориентировалась в пути.. Часть дороги я правил лошадью самостоятельно. Впервые увидел тогда, как работает гончар, как быстро и ловко выделывает на круге тарелки, чашки, крынки, покрывает глазурью, обжигает. Мне разрешили попробовать сделать из глины чашку. Погрузив в солому закупленную утварь, мы поздно вечером вернулись в госпиталь с полной телегой посуды, ничего не разбив. Было из чего потом раненным пить и есть. Себе мы купили большую крынку для молока.
   16
   Осенью 1943 года маме удалось съездить на фронт к папе. Усмотрев не без основания в одной из молодых женщин-докторов опасность для своей семейной жизни, она решила уехать на работу в госпиталь отца вольнонаемной медсестрой операционного блока. Исполнить такое решение было очень не просто, но ей активно помогали отец с одной и Соинов с другой стороны. Валерия, как маленького, было решено оставить у дедушки и бабушки в Ртищево, а меня забрать с собой.
   На некоторое время в середине января 1944 года мы вернулись в Беково. Снова катался со своими подружками на коньках, а перед отъездом в Ртищево просил их придти на вокзал. На вокзал девочки не пришли, но когда состав тянулся мимо госпитальной территории, я видел, как Тома Горина и Рая Грецкая бежали по занесенному снегом нашему болоту к железнодорожной насыпи и прощально махали руками.. . В Ртищево Лера остался у бабушки, а мы с мамой поехали через Москву в Будогощь, к отцу. От Москвы поезд шел ночью, гражданских лиц в вагоне, кроме нас не было. Я ехал подпольно, ( как говорила мама, под полой её шинели) спрятавшись на третьей полке, потому что детей на фронт везти не разрешалось. Только однажды ночью, спросонья не осознав, что лежу под потолком, "сошёл" в туалет, но обошлось благополучно.
   17
   Отец нас встретил на вокзале посёлка. Было темно. С электрическим фонариком в руках, с вещами мы пешком отправились по протоптанной и укатанной снежной дороге. Госпиталь ( СЭГ- 2034) располагался на окраине Будогощи, в сосновом лесу. Отец привел нас в свою довольно просторную, обитую фанерой, землянку, где стояли две госпитальные железные кровати, две табуретки, грубо сколоченный из досок стол, покрытый белой простынёй. Таких землянок, вырытых рядом, было несколько, в них жили сотрудники госпиталя. Отец достал из-под кровати две большие консервные банки тушёнки, одну из которых открыли. О существовании такого вкусного деликатеса я в той голодной тыловой жизни и не подозревал. Вторую банку, НЗ, спустя некоторое время, унес забравшийся в землянку вор вместе с большими наручными часами Кировского завода, подаренными отцу за самоотверженную работу и сорока новенькими рублями, которые прислал мне ко дню рождения (в письме!) мой двоюродный брат-фронтовик лейтенант Валентин Фляжников.
   Мама стала операционной сестрой. В один из первых дней я проснулся утром от громких криков и плача мамы и увидел, что папа пытается отобрать у неб свой револьвер. Сцена запомнилась мне, но только после смерти папы, на 91 году своей жизни мама рассказала о её причине. Она приревновала отца к одной из врачей госпиталя. Сохранилась фотография тех лет, где в группе хирургов госпиталя запечатлена эта молодая, красивая женщина в военной форме. Вскоре она перевелась в другой госпиталь, подарив отцу на память медицинскую книгу с подписью, которая сейчас хранится у меня. Мама сказала, что судьба женщины была трагична: во время бомбардировки госпиталя она была тяжело ранена, потеряла обе ноги, но осталась жива.
   В Будогощи произошел и такой эпизод: в госпиталь привезли на лечение двух легко раненых эсэсовцев. Я видел этих высоких, статных, белокурых молодцев, когда они вышли в солнечную зимнюю погоду и обтирались полуголые снегом. Палатная медсестра, у которой гитлеровцы расстреляли родных, ввела амбалам внутривенно по шприцу мыльной воды, набранной из таза, над которым хирурги мыли руки. Фашистов здорово протрясло, сестра получила нагоняй, но то ли руки хирургов были чистые, то ли "арийская" кровь крепкой - на дальнейший этап эвакуации забрали их живыми.
   Папа принес мне лыжи и на голову шерстяной капюшон с прорезью для носа и глаз. Я катался в солнечную погоду около госпиталя, который стоял в лесу. Мылся с отцом в госпитальной бане, черпая воду из большой железной бочки, которая стояла на такой же, приспособленной под печь. В госпитальную пекарню ходил иногда выпить стакан свежайших, очень вкусных хлебных "пивных" дрожжей, чтобы не было фурункулов.
   Школа в Будогощи размещалась в барачного типа длинном бревенчатом срубе и отапливалась голландскими печами. У крыльца школы валялась разбитая немецкая и русская военная техника. Городок от немцев был освобождён сравнительно давно, по многим предметам 4-го класса мне пришлось догонять товарищей, приложив немалые усилия, хотя в Зубрилово учился отлично. Близких друзей я завести не успел, оставался чужаком, и сразу после занятий уходил в неблизкий путь к своей землянке. После многих лет лидерства это меня тяготило.
   Вскоре госпиталь передислоцировали в только что освобожденный город Сольцы. Раненых отправили в тыл, госпитальное имущество погрузили на автомашины мотомеханической колонны. Папа наши вещи и кухонную утварь сложил в оцинкованное корыто, завернул в одеяла, перевязал верёвками. В чемодан, с которым мы приехали из Ртищево, сложили документы, постельное бельё и одежду.
   Стояла весна. Тающий снег еще не сошел полностью, дорожные колеи развезло грязью. Предстояло ехать около 400 километров на бортовых полуторках "ГАЗ" и "Студебеккерах". Мы с мамой ехали в кузове тепло одетые, закутанные в одеяла, снизу и сверху обложенные матрацами. В щель я подглядывал, как проезжали Грузино, Чудово, Новгород и другие, не запомнившиеся мне населенные пункты. Здесь проходили ожесточенные бои, многие дома были сожжены, торчали одни печные трубы. В Новгороде автоколонна специально свернула к памятнику Микешина "Тысячелетие России", но я ничего, кроме развалин, не разглядел. На обочине дороги часто встречались надписи "Осторожно, мины" и мы очень боялись взлететь на воздух, а такое, по рассказам, случалось. Ехали быстро, останавливались редко, справляя малую нужду у колес автомобиля, опасаясь отойти в сторону всё из-за тех же мин.
   18
   В Сольцах родители разместились в одноэтажном краснокирпичном здании, вход в комнату был с торца. В школу я не ходил, она ещё не открылась. В Сольцах к госпиталю прибились два мальчика, оставшиеся без родителей, 13-и и 15-и лет. Мы втроём стали сыновьями госпиталя, впрочем такого понятия еще не было, повесть В. Катаева "Сын полка" появилась в библиотеке госпиталя чуть позже. Госпитальные портные сшили нам, мне и младшему мальчику, по росту гимнастёрки, брюки-галифе, брезентовые зеленые сапожки. Старший мальчик носил обычную солдатскую форму и ботинки. Мы подпоясывались немецкими широкими ремнями, только с пряжек мы напильником стерли фашистскую атрибутику.
   Мы быстро сдружились. На окраине города, в траншее, нашли немецкую винтовку без приклада, а вскоре подобрали и приклад, сколотили обе части гвоздями, набили карманы патронами, в изобилии валявшиеся повсюду, и отправились за город пострелять по пустым консервным банкам. По дороге нас перехватил молодой строгий мужчина в гражданской одежде и приказал отнести винтовку в "Дом партизана". Так назывался дом потому, что первоначально во дворе его оставляли военное снаряжение партизаны, вышедшие из леса. Ручное оружие хранилось в доме, туда мы и сдали свою винтовку, а во дворе была свалка ящиков с патронами, снарядами, взрывчаткой, бобинами с бикфордовым шнуром, разбитые орудия. Мы тоже стали стаскивать туда свои находки: обезвреженные противотанковые мины, "лимонки", запалы к ним, зенитные снаряды. Однажды в полуразрушенной маленькой землянке обнаружили и перетащили в "Дом партизана" целый склад двухкилограммовых красных пачек аммонала.
   Но кое-что все же прилипало к нашим детским ладошкам. Частым развлечением был "флюс": от винтовочного патрона откручивали пулю, желательно трассирующую, высыпали часть пороха, забивали пулю внутрь, досыпали порох, устанавливали патрон вертикально и поджигали. Раздавался выстрел. Стреляли мы из ракетницы, но после того, как в госпиталь привезли местного паренька с тяжёлым ожогом живота от брошенного в костёр ракетпатрона, отнесли ракетницу в "Дом партизана". Позднее, в Порхове, я впервые метал в реку Шелонь гранату - лимонку. Спуск к реке был пологий, но затянут полосами колючей проволоки перед траншеями. Швырнув гранату в воду, как учили на школьных занятиях по военному делу, я с ребятами стремглав ринулся в траншею и зацепился брюками за металлическую колючку. Треск вырываемой треугольным клоком материи прозвучал для меня страшнее гула взрыва: очень было жаль новенькое драгоценное галифе. Радость от гранатометания померкла. Позднее, по дороге в школу, мы однажды привязали к пачке аммонала гирю, воткнули детонатор с длинным бикфордовым шнуром, подожгли его и, раскачав, швырнули в воду. Столб воды был восхитительной высоты, рыбы было много, мы выловили только часть. Через пару дней два солдата на том же месте решили глушить рыбу противотанковой миной. То ли шнур был короткий, то ли раскручивали долго, словом, мина взорвалась в воздухе и оба горемыки погибли. Больше рыбу мы не глушили. В этой реке ребята учили меня плавать: затаскивали на глубину и отпускали. Я бил по воде руками, подпрыгивал и ногами шагал по дну к берегу. Воду глотал, но со временем по-собачьи плавать научился.
   19
   Вслед за фронтом госпиталь вскоре передвинулся в г. Порхов и развернулся недалеко от деревянного моста через реку в многоэтажном каменном здании, от которого шла аллея. Справа от аллеи установили палатки для раненых в шоке и с анаэробной инфекцией.
   Немецкие самолеты несколько раз по ночам прилетали бомбить мост. Вокруг моста и госпиталя было такое количество зенитных установок, что ни на мост, ни на госпиталь не упало ни одной бомбы. Но во время налетов было страшно: от осветительных ракет, спускавшихся на парашютах, становилось светло, как днём, не умолкая, гремели зенитные пулемёты и пушки, рвались сброшенные вокруг бомбы. Сотрудники госпиталя и часть раненых скрывались в отрытых заранее траншеях, в подвалах, а я с мамой и начпродом Давидовичем прятались в блиндаже продуктового склада
   Под бомбёжки я попадал много раз. Страшнее всего было во время ночного массированного налёта немцев на железнодорожный узел станции Дно. Папа и я с ним в составе врачебной группы усиления выехали из госпиталя ближе к линии фронта, где готовилось наступление. Эшелон довёз вечером группу до станции Дно. Нам предстояла пересадка. Врачи заночевали на вокзале. Когда вражеские самолёты начали бомбардировку, бежать, прятаться было некуда. Зенитки стреляли со всех сторон, в том числе и с крыши вокзала. Грохот стоял неимоверный, отблески огня в окнах, звон стекла, взрывы бомб. Такого ужаса я не видел ни до, ни после. Слава Богу, все остались живы.
   Почти всегда, в мирной и фронтовой жизни, родители и я жили при больницах. С шести лет, через окно, я подглядывал за операциями, не боялся крови, знал основные правила поведения в медицинском учреждении и даже некоторые медицинские термины, услышанные от родителей. Часто сидел в предоперационной палатке около раненых, отвлекал их разговорами, выполнял их просьбы, а они, возможно, старались меньше стонать.
   Навсегда остались в моей памяти две кучки копошащихся белых
   червей на брезенте носилок в области где лежали ягодицы раненого, после того, когда его подняли в операционную. Позже отец разъяснил, что эти "черви", личинки мух, свидетельствуя о запущенности болезни, все же играют положительную роль, очищая гнойную рану от омертвевших тканей.
   Иногда, когда раненых было много, а сестер не хватало, меня пускали в шоковую палатку, заворачивали в халат и поручали следить за капельницами. Когда кровь или противошоковая жидкость заканчивались, я звал сестру. В анаэробную палатку меня не пускали, да я и боялся туда заходить. Там лежали самые тяжело раненые, нередко умирающие страдальцы.
   Напротив палаток, через аллею, стоял большой барак- клуб. За столами раненые, медперсонал читали свежие армейские газеты, журналы, книги, которые поступали регулярно, несмотря на войну. Библиотечные книги, газеты разносил в палаты лежачим раненым сам политрук, заведовавший клубом, а мы, ребята, были его неизменными помощниками. В клубе играли в походные шахматы, шашки, домино. Шахматные фигурки были маленькие. В доске - дырочки на полях, куда вставлялись фигуры для удобства игры лежащими ранеными в кроватях, при движении во время эвакуации Один из моих друзей-мальчиков научил меня играть в шахматы. Вскоре я сражался с ним на равных. Сражался я и с ранеными: кто-то из них научил меня "детскому" мату, кто-то "Защите гроссмейстера", что, как я узнал много позже, соответствовало первым ходам "Защиты Грюнфельда". Играл я с большим азартом и практические знания впитывал, как губка.
   В другом отсеке клуба художник (из числа выздоравливающих раненых) на огромных планшетах по клеточкам рисовал масляными красками портреты Сталина в маршальской форме, Жукова, Рокоссовского, Черняховского, Конева, Ватутина и других прославленных полководцев. Каждый из многочисленных советских и иностранных орденов, покрывавших парадные мундиры военачальников, был тщательно скопирован. Красота портретов приводила меня в восторг. Много времени я наблюдал за работой художника и кое-чему от него научился.
   Портреты установили вдоль аллеи справа вместе с тем же художником нарисованной картой Европейской части страны. На карте политрук, заведующий клубом, каждое утро отмечал красными флажками передвижение фронтов, освобождение городов. Куда бы мы не переезжали позднее - в Остров, Псков, Стамерину, Гулбене,- везде портреты и карту устанавливали вдоль дорожек.
   Рядом с клубом располагалась автоклавная. В войну использованные бинты по возможности не выбрасывали, а собирали, стирали, сушили и груду их приносили к автоклавной. Свободные от работы служащие, и мы, ребята, скручивали эти бинты, укладывали их в биксы, а автоклавщица стерилизовала биксы в вертикальном автоклаве паром под давлением. Страна, военные условия приучали меня жить экономно, дорожить даже бинтом и это выработалось навсегда. В зрелые годы, став преподавателем, я всегда проявлял недовольство студентами, медсёстрами, врачами, которые безжалостно разрезали и выбрасывали в перевязочной в таз чистый, хороший бинт.
   Дальний конец дорожки от госпиталя упирался в кухню. Госпитальная кухня - ваша кормилица. Сюда я приходил с алюминиевыми котелками за пайком для родителей. Друзья мои питались прямо на кухне. Мы, три товарища, поочередно, сменяя друг друга, пилили, кололи, таскали дрова наряду со взрослыми. Дров требовалось много. Когда взрослые уходили, мы были на подхвате у поваров.
   Справа от кухни сохранилась стена разрушенного здания. Сюда, за стену, волокли на носилках матрацы, набитые сеном, соломой и специфически воняющие гноем и мочой. Мы вместе с санитарами распарывали по торцу матрац, выбрасывали промокшее содержимое и граблями собирали в кучу сено-солому, которую позднее сжигали. Пустые матрацы уносили, видимо, стирали и где-то набивали свежим сеном. Матрацы из анаэробной палатки сжигали целиком. Однажды, в солому мы забросили 3 противотанковые мины без запалов и подожгли, так как знали, что без взрывателя они не взорвутся. Но потом поделились возникшими сомнениями с поварами. Те, от греха подальше, велели нам мины вытащить. А солома -то горит! Мы бросились затаптывать огонь и граблями вытаскивать мины. Всё обошлось благополучно, но "упоение в бою", замешанное на безумном страхе за себя и за госпиталь, запомнилось навсегда.
   Приёмное отделение (эвакопункт) госпиталя располагалось за мостом, за рекой, около железнодорожного пути. Идти туда нужно было по шоссе около полутора километров. Как -то летом около 5 часов дня отец и я шли по этой дороге на эвакопункт. Вокруг - пустынное поле, ясное безоблачное небо, солнце на закате. Нас перегнала автомашина-бензовоз. Когда она удалилась от нас метров на восемьсот, над нами на бреющем полете, бесшумно планируя вдоль дороги, как хищная птица, проплыл немецкий самолет. Мы и опомниться не успели, как он догнал бензовоз сзади и длинной очередью трассирующими пулями поджег его. Мы растерянно смотрели, как чёрный дым стал застилать дорогу и поле. В нас немец не стрелял, видимо, чтобы не обнаружить себя.
   Во время затишья на фронте вечерами политрук устраивал около госпитального дома на асфальтированной площадке танцы. Играл на баяне сам или кто-то из умельцев-раненых, а молодёжь - врачи, медсестры, выздоравливающие воины кружились в танце, пели популярные в войну песни. Кто умел - подыгрывал на мандолине, гитаре, балалайке. Инструменты имелись в клубе. Иногда раненые собирались на завалинке около механических мастерских, где часть из них работала, и устраивали замечательные концерты экспромтом. Я впервые услышал здесь, выучил и подпевал приблатнённые песни " К нам в гавань заходили корабли", "Вечер чорные брови насупил", "Серая юбка", "О молодом коногоне" и другие. В Порхове организовали госпитальную самодеятельность, выступавшую перед ранеными в палатах и на уличной площадке. Особенно самодеятельность развернулась позднее в Острове, когда среди раненых отыскались профессиональный клоун и талантливый импровизатор-организатор. Они сшили себе костюмы, неимоверной длины туфли, огромные кубы, из которых выскакивали люди, прочий яркий реквизит. Их феерическое выступление с веселыми шутками, розыгрышами, анекдотами про Гитлера, Геббельса, Муссолини и прочих фашистских главарей вызывало общий восторг. Ставили сценки о дачном муже, "медведе" А. Чехова, рассказы М. Зощенко. Мы, ребята, присутствовали на всех репетициях, поэтому знали репертуар наизусть, пели в хоре со всеми, нам доверяли читать стихи.
   Приезжали в госпиталь и настоящие артисты. Запомнился такой случай. В Острове часть больных лежала в длинном бараке на двухъярусных деревянных полатях, а в проходе, посередине, приезжие артисты давали концерт. Не молодая, опытная певица с красивым оперным голосом запела известный, популярный до войны, романс "Нищая" на слова Беранже о стоявшей на паперти с протянутой рукой и просящей милостыню актрисе. И вдруг весь барак взвыл, стал стучать костылями, руками, чем мог, и возмущённо кричать: "Зачем вы поёте нам такие песни, завтра мы тоже, может, встанем, как она"! Певица расплакалась и убежала из барака. Я стоял потрясённый, впервые задумавшись о будущем этих безруких, безногих, слепых, обожженных солдат войны. Никогда больше я не видел такого провала на театральных подмостках. Произведение и музыка замечательные, исполнение профессиональное, голос изумительный - и такой взрыв негодования! Поучительный факт.
   Выздоравливающие раненые в силу возможностей трудились в столярных, слесарных мастерских, в гараже. Меня научили резать жесть, строгать доски, сбивать ящики. Один из умельцев смастерил мне маленький деревянно-фанерный чемоданчик, выкрасил черной масляной краской, приделал ручку из брючного ремня, железную петлю, чтобы запирать на висячий замок. В чемоданчик я складывал свои носильные вещи, книги, солдатскую мыльницу, альбом с марками, чистые листы бумаги. С бумагой было туго, даже в школе приходилось писать на оборотной стороне бухгалтерских отчетов, актов, между строк газет. Поэтому чистые листы, самодельные блокноты, подобранные в брошенных домах, представлялись мне большой ценностью и хранились под замком. Уважение к бумаге и любовь к письму сохранились у меня навсегда. Позднее в чемоданчике хранились открытки, царские, немецкие, прибалтийские, польские, чешские боны, которые я стал коллекционировать. Спрятаны там были от родительских глаз немецкий штык - кинжал и полная пороха Отечественной войны ружейная масленка, которые я, дрожа от страха (холодное оружие!), провёз через КПП Белорусского вокзала в ноябре 1944 года, когда ехал на учёбу в Москву, к тете Тире. С этим чемоданчиком начиналась моя студенческая жизнь в общежитиях. Хранится он и сейчас, заполненный газетными вырезками, дневниками.
   В Порхове сразу после освобождения города от немецких оккупантов открылась школа. Дети (и я с ними) начали и кончили к маю изучать программу первой четверти. Поэтому экзамены, впервые введенные в 4 классе в 1944 году, я сдал на отлично неприлично легко. Перед каждым экзаменом ребята собирались за надворным туалетным строением выкурить папиросу. Впоследствии это стало моим традиционным ритуалом, хотя в другое время я не курил лет до 25-и. Впрочем, в институте я иногда "форсил" перед однокашниками появившимися в то время сигаретами с фильтром "Краснопресненские", "Белка".
   В городе, над рекой возвышалось многоэтажное красного кирпича здание, где в оккупацию разместились немцы, и на первом этаже устроили кинотеатр. Партизаны взорвали кинотеатр, рухнула вместе с фашистами половина дома. В оставшуюся половину после освобождения города люди вселяться боялись, и только мы, ребята, бродили по пустынным этажам. Однажды неожиданно мы встретили в доме мужчину, который от нас скрылся, а в пустых комнатах мы обнаружили антисоветские листовки на розовой бумаге. Текст не помню, но на картинке похожий на Бармалея Сталин огромной лопатой бросал в огонь войны полки солдат. Решив, что видели диверсанта, мы кинулись ловить мужчину, обежали все комнаты этажей, но он как в землю провалился.
   В необитаемом подвале этого дома мы устроили свой склад трофейного оружия. Притащили найденные толовые шашки, бикфордов шнур, бинокль, раскладной немецкий автомат-шмайсер, рожки с патронами, гранаты, пистолет ТТ, которому радовались больше всего, ракетницу, что-то ещё. К счастью, наш тайник довольно быстро обнаружил замполит госпиталя, а то бы беды не избежать. Старшим ребятам здорово влетело вплоть до угрозы отчислением. Больше мы к оружию не прикасались
   20.
   Во время передислокации госпиталя из Порхова в Псков колонна автомашин остановилась на Пушкинских горах и все побежали смотреть развалины Святогорского монастыря. У лестницы, ведущей наверх, к руинам монастыря, стоял торцом большой досчатый ящик, к которому была прибита планка с надписью "Проверено, мин нет" и подпись сапёра. Пару досок кто-то успел снизу отбить, их с опаской ( а вдруг мины все-таки есть!) отодвигали и поочередно все заглядывали внутрь. Там стоял надмогильный темного гранита памятник А.С. Пушкину, который и я потрогал трепетной рукой. Было ясно, что немцы упаковали и хотели отправить памятник в Германию, спустили его по лестнице, но дальше утащить не успели. Затем я поднялся на площадку, где находились могилы семьи Ганнибалов. К развалинам монастыря я дойти не успел, была дана команда садиться по машинам..
   Десятки лет спустя я с женой отдыхали в санатории в Опухликах Невельского района. Мы побывали в Пушкинских местах на экскурсии. В музее восстановленного Святогорского монастыря я увидел знакомую дощечку с надписью о разминировании и сожалел, что когда-то не использовал возможность - не забрал её с собой, как реликвию. А могила Пушкина и хорошо запомнившийся памятник были на площадке наверху, рядом с захоронениями предков. Дотронуться до памятника стало невозможно из-за огороженной клумбы, простиравшейся вокруг него
   21.
   В Пскове госпиталь был недолго. Запомнил лишь пустынную улицу с подорванными толовыми зарядами телеграфными столбами и двор дома, где при немцах располагалось гестапо. Во дворе стоял сколоченный из досок эшафот с одиночной виселицей. Поразил меня деревянный настил, ведущий к эшафоту: немецкая аккуратность в отвратительном обличье.
   Во время переезда из Пскова в Остров нашу колонну автомашин неожиданно в сумерках остановили регулировщики и кто-то истошно закричал: "Куда вы прете, через два километра - передовая!". По-видимому, руководители потеряли правильный путь. Колонна медленно развернулась и двинулась назад. К месту назначения мы не успели и заночевали на каком-то пустующем хуторе. Ночью похолодало. Хотя я спал на улице ,на крыльце дома, мне было тепло в спальном мешке.
   На том же пути к Острову колонна однажды остановилась у безлюдного керамического завода. К машинам притащили ящики, в которых были уложены в стружках толстостенные белые кружки. Люди стали их разбирать, взял одну и я. В течение последующих 22-х лет я пил только из неё. Уже в Смоленске жена уронила ее, но, склеенная, она еще долго хранилась, как память о войне, Аккермане, Калуге, студенческих годах.
   В Острове мне запомнились 4 многоэтажных кирпичных дома, стоявших рядком, в которых еще до войны располагался советский военный гарнизон. Немцы тоже размещали в корпусах своих вояк. Госпиталь дислоцировался неподалеку в маленьких домах и бараках, а шикарные помещения 4-х корпусов пустовали. Предполагали, что неспроста оставили их немцы невредимыми. Несмотря на многократно проведенное саперами разминирование, дома поставили на карантин. Заходить в них запрещалось, но мальчишеское любопытство сильнее благоразумия и я побывал в них. Казармы были пустые, загаженные. На одной из тумбочек я увидел засохший кусок немецкого эрзац-хлеба и удивился его виду: он был сморщенный, без пор, как камень, совершенно не похожий на тот, которым кормили в госпитале, если он и засыхал. Всегда вспоминаю тот немецкий хлеб, когда вижу засохшие куски сегодняшнего нашего: они похожи как 2 капли, но никто не употребляет теперь термин "эрзац-хлеб".
   Еще удивили впервые увиденные, наклеенные немецкой солдатнёй на стенах картинки голых женщин. Смотреть на них было стыдно. Такого у нас в стране нигде не встречалось. Как жаль, что эту чистоту не сохранила наша высокая в то время моральная культура. А у немцев вся эта секс~"культура" была уже тогда. До разврата, разложения, культивирования насилия, зверств - прямая дорога к войне. Вот почему эта зараза распространена сегодня по всему капиталистическому миру.
   К концу карантина один из корпусов взлетел ночью на воздух от тщательно и глубоко заложенного немцами фугаса с часовым механизмом. К счастью, никто не пострадал.
   Уже в Латвии к нам в гости приезжали друзья папы, муж и жена, врачи из госпиталя, в котором он ранее тоже работал. Их госпиталь разместился где-то недалеко от Гулбене, в большом П-образном кирпичном здании. Спустя некоторое время после их отъезда родители узнали о трагическом событии. Левое крыло госпитального здания, в котором дежурил муж-хирург, было взорвано миной замедленного действия, а жена-терапевт осталась жива, потому что дежурила в другом крыле. Погибшие раненые и медики были настолько обезображены, что мужа жена отыскала только по заштопанным самолично носкам.
   Много медиков погибло на фронте, поэтому мама и оставила Валерия в тылу - в случае чего, хоть один из семьи сохранится. Слава Богу, мы сохранились все.
   Во дворе госпиталя в Острове стоял барак, в который немцы свалили груду книг из библиотеки военного гарнизона. Из барака я брал книги ежедневно и читал дома. Большое впечатление произвел " Кандид" Вольтера. А книжки о любимых полководцах Ганнибале, Тюренне, Александре Македонском сохранились у меня до сих пор. Из Острова мои друзья, "сыны госпиталя", были отправлены в тыл на учебу.
   22
   Из Острова госпиталь переехал на латышскую землю в посёлок Стамерину под городом Алуксне, на берегу большого озера, по которому на лодке я катался с выздоравливающим раненым, ординарцем отца, Павлом Харченко, выходцем из Алтайского города Бийска. Еще на российской земле Павла ранило, оторвало половые органы и он остался не на долго на территории, занятой врагом. Подобравшие его сельские жители выхаживали его, как могли, но раны нагноились. Немцы не забрали его в концлагерь, считая безнадежным, но он выжил и долечивался у нашем госпитале, а потом уехал на родину. Стамерина была пустой, мы с Павлом заходили в брошенные дома, но вещи не трогали. Только в местной школе я увидел на стене под стеклом несколько купюр царских бумажных денег и они стали началом моего увлечения коллекционированием бонов. Узнав о моём увлечении, моя тётя Зоя в 1945 году внесла существенный вклад , подарив хранимые ею деньги времён Гражданской войны.
   Из какой-то овчины Павел сшил мне осенью кубанку, в которой красуется на фотографии, сделанной 9 мая 1945 года мой брат Валерий.
   В сентябре родителей перевели в госпиталь легко раненых (ГЛР-1993) в латышском городе Гулбине . Мы жили в отдельном коттедже бывшего директора почты. На чердаке я нашел множество старых писем и латвийских журналов с невиданными мною цветными иллюстрациями на обложках. Некоторые понравившиеся открытки с видами и русским текстом, а также оторванные обложки я складывал в свой чемоданчик. Часть открыток сохранилось у меня до сих пор.
   В большом стенном шкафу-кладовке с широкими полками с 3-х сторон, на которых хранился сепаратор и хозяйственная мелочь, я устроил себе кабинет. Сепаратор и прочий хлам снес на чердак, а оттуда притащил и разложил на полках журналы и русские книги. Электрического света не было. В доме пользовались диковинной красоты керосиновой многолинейной, с круглым фитилем, лампой, а я изолировавшись от родителей в своей темной конуре, впервые читал допоздна со свечками и плошками взрослый роман "Война и мир" Льва Николаевича Толстого. Первое прочтение было своеобразным: страницы про мир пропускались, но про войну усваивались досконально. В последующую жизнь эпопею читал многократно, книга стала самой любимой. А двухчасовой доклад о Болконском, над которым я основательно поработал и сделанный мною в 9 классе, думаю, запомнился не только соклассникам, но и учителю русской литературы Григорию Ивановичу Блинову, будущему профессору калужского пединститута. С Г.И. Блиновым и его женой я дружил до самой их кончины.
   Пришла осень. На обширном поле около дома выросла брюква. Кто её сажал, жители ли убежавшие с немцами или ещё кто - не знаю, но убирать её было точно некому. Я выдергивал её из земли, чистил немецким ножом-штыком и с удовольствием съедал сырой в большом количестве. Наелся на всю жизнь, больше пробовать не приходилось.
   Пора идти в пятый класс, но в латышском городе Гулбине русской школы не было. В первых числах ноября родители собрали мои вещи и, пользуясь затишьем на нашем участке фронта, папа повёз меня с пересадкой в Резекне (вы не знаете, что такое железнодорожная пересадка в военное время!) в Москву к тёте Тире и бабушке.
   23
   Когда папа и я прибыли на Белорусский вокзал, получили указание явиться в комендатуру для проверки багажа. Я испугался, потому что в моем черном деревянном чемоданчике под бумагами, открытками, бельём лежал трофейный немецкий штык-нож - холодное оружие, категорически запрещенное к провозу в столицу. Я вёз его тайно даже от родителей. Сейчас нас арестуют, и прощай жизнь. Но счастье, - отстояв очередь, отец оставил меня перед дверями комендатуры с чемоданом и двухметровыми лыжами, которые тоже везли с собой, сам зашел в дверь, оформил документы, довольно быстро вышел и мы отправились на трамвай. Был канун Ноябрьских праздников 1944 года.
   Оставив меня в Москве, папа уехал в Ртищево к дедушке и бабушке Совцовых, забрал жившего у них 10 месяцев Валерия и повез его в Гулбине.
   24
   В Москве тётя Тира жила с матерью Сатеник и дочками Неллой и Леной на первом этаже в пристройке дома N 5 по улице Красносельской в квартире 170а. По сути, под домом N 5 существовал конгломерат разнокалиберных зданий. Громадный серый дом, с аркой, запиравшейся чугунными воротами, на тяжелых створках которых в те времена я нередко катался. Он и сегодня расположен напротив станции метро "Красносельская". В нём жил знаменитый артист Леонид Утесов. Несколько других разнокалиберных домов ограничивали большой внутренний двор. В этом дворе перенёс несколько неприятных стычек с мальчишеским содружеством, для которого я был первое время чужим.
   Наш дом стоял в отдаленье, окнами выходя на Гавриков переулок. В довоенное время муж тети Артём Сергеевич Мирзаджанов служил управдомом этого квартала, благодаря чему получил большую комнату в трехкомнатной квартире. В других комнатах жила семья - мать со старшей дочерью и сыном Марленом, моим ровесником. Комнаты разделяла большая общая кухня, через которую был выход на улицу.
   Я не помню, как мы впятером размещались в комнате, но спал я на черном кожаном диване у кухонной стенки. Надо мною висела чёрная тарелка радиорепродуктора "Рекорд". Радио не выключалось и на ночь, поэтому я привык засыпать под бой кремлёвских курантов и просыпаться под горн "Пионерской зорьки". Уроки учил тоже, слушая радио. Поэтому весь песенный репертуар заключительного этапа Отечественной войны и песни Победы я знал наизусть.
   Уроки учил за письменном столом, украшенным массивным мраморным чернильным набором с очень мне нравившимися фигурками льва и зайца, будильником, исполнявшим мелодию " Светит месяц". Стол затянутый зелёным сукном располагался около небольшого окна, выходящего на узкий Гавриков переулок. Перед окном размещался пересыльный пункт, через который в вагоны Казанской железной дороги загружали арестантов. За многие дни наблюдений я неплохо изучил ритуал посадки: черные крытые машины, из которых выпрыгивали заключённые, высадка на корточки, конвой с собаками, перекличка. Вывод на железнодорожные пути и непосредственную посадку в вагоны скрывал глухой забор.
   В послевоенные годы, когда пересыльный пункт закрыли, в хибаре открыли прием стеклянный тары ( банки, бутылки), а дядя Артём стал там заведующим. Близость железнодорожного Казанского вокзала позволяла в нерабочее время принимать от проводников бутылки на 2 копейки дешевле. На эти копейки, сливающиеся в тысячи рублей, Мирзаджановы купили в 60-ые годы кооперативную двухкомнатную квартиру в Москве и двухэтажную дачу в Гагре! Но работал дядя (тётя помогала!), не покладая рук, не досыпал, грузил, выкладывался о-го-го, что и стало отчасти причиной ранней его смерти.
   9 ноября 1944 года я пошел в 5-б класс 315 московской мужской школы: солдатская зелёная гимнастёрка, на которой прицеплен какой-то латышский значок с мечами, великоватые зелёные брюки-галифе, в вместительных карманах которых спрятались "трофеи",на ногах зелёные брезентовые сапожки, через плечо на ремешке зелёная полевая командирская сумка с тетрадями. Бравый солдат Швейк, сын полка-госпиталя!
   Впервые я пришел в класс, где учились только мальчики. Раньше я учился в смешанных классах. Встретили меня восторженно, как появившегося с того света. Вокруг меня начался шумный цыганский хоровод, и я почувствовал чьи-то руки, шарящие в моих карманах, кто-то тянул сзади за свисавший зад галифе, высоченный мальчишка отвинтил латышский значок от гимнастёрки. К началу занятий я был выпотрошен вчистую, и от праздничного настроения ничего тоже не осталось.
   Дальнейшая жизнь подтвердила ужасное впечатление от класса. Разные ребячьи группировки жили самостоятельно, своими интересами. Группа братьев Миловановых отчаянно хулиганила в школе и на улице. В классе была ниша с дверцами, где вешали осенью-зимой пальто. Хулиганы прятались там на уроках и мочились в карманы пальто, обрывали вешалки. На переменах класс обязательно проветривали, открывая форточки, дежурные вытирали черную классную доску, а ученики выходили в коридор. Широкий коридор был всегда очень шумным. Если дежурными были миловановцы, то мы выходили с портфелями, сумками, потому что из парты исчезали учебники. Так я лишился взятой в школьной библиотеки книги "Спартак" Р. Джованьоли и не мог пользоваться библиотекой пока не отдал взамен тётин том " Детство. Отрочество. Юность." Л. Н. Толстого. Домой мы уходили, спускаясь по лестнице строем по-классно, вместе с учителем. Ловкачи умудрялись в этот момент расстегнуть чужой портфель и украсть дорогостоящий и дефицитный в военные годы учебник, чтобы продать его на рынке, который был как раз напротив школы. У меня тоже выкрали учебник английского языка, пришлось потом покупать его на том же рынке за 3 червонца. Миловановым ничего не стоило во время сеанса в кинотеатре "Шторм" на улице Русаковской, куда мы ходили, распороть бритвой по шву кожаное пальто сидевшего впереди зрителя. Они же выкрали к концу учебного года из учительской классный журнал, потому что учились отвратительно. За это их, наконец, исключили из школы к общему облегчению.
   К группе Миловановых были близки друзья Аркадия Бойко, того долговязого недоросля, который свинтил у меня серебряный значок латышских стрелков в первый день. Эти больше озоровали вне школы. За их "подвиги" учащиеся фабрично-заводского училища пришли весной к Бойко домой, чтобы его отколотить. Аркадий вышел на балкон своей квартиры и метнул в толпу "фабзайцев" боевую гранату! Гранат в Подмосковье хватало. Больше Бойко в школе мы не видели, говорили, что его арестовали. В конце 50-х годов на стадионе Лужники я наблюдал мотоциклетные гонки на ледяной дорожке и услышал, как диктор объявил среди участников заслуженного мастера спорта Аркадия Бойко.
   Некоторые ребята держались особняком. Виля Баранников ходил заниматься в секцию бокса, но в классе ни во что не вмешивался. В будущем он стал знаменитым боксёром.
   Вначале я сидел за партой с Десятниковым, старостой класса, самостоятельным, но не влиятельным крепышом. В добрых делах заводилой был Савченко, мальчик с украинской фамилией, но монголоидной физиономией и телосложением, порядочным, живым, хорошими способностями. Близких отношений с Десятниковым не сложилось, и я пересел к Боре Базыкину. Постепенно образовался круг ребят с одинаковыми интересами: Юра Голубев, Вадим Дукельский, Базыкин и я. Ближе всего мне был Юра. Мы часто были друг у друга дома, благо жили близко. У него было духовое ружье и наша компания не раз организовывала в квартире соревнования в стрельбе по мишеням. (5 лет спустя я удивил в Калуге учителя военного дела выбив из мелкокалиберной винтовки с первого раза 43 очка из 50!). В квартире жили кролики, но стрелять в них не пытались.
   Мы много играли на равных в шахматы. У Юры впервые я увидел с удивлением книги по шахматам, узнал правило " взятие на проходе". Он охотно давал мне читать интересные книги из своего дома, главным образом о морских путешествиях, приключениях - Купера, Майна Рида, Джека Лондона. Для меня это было большим благом, потому что школьная библиотека мне долго оставалась недоступна по известным причинам, а в городские т. Тире записать меня, видимо, было недосуг, ведь на неё легла вся тяжесть заботы за старенькую маму детей и меня. Одну из книг родители не разрешили выдать в чужие руки, тогда Юра несколько вечерних часов рассказывал её мне близко к тексту на прогулке по кругу от Казанского вокзала до школы - по Долгопрудной и Русаковской. Это был знаменитый Тарзан, книга о котором не переиздавалась в СССР с 1905 года! Через пару месяцев Голубев всё же выцыганил у родителей и вручил мне маленький том с желтыми от старости, потрепанными, зачитанными страницами, и я с упоением прочитал сочинение Берроуза самостоятельно. По примеру Юры Голубева я в будущем много раз перерассказывал эту книгу и многие другие своим школьным друзьям в Белгороде-Днестровском и Калуге. Это было много раньше, чем на киноэкранах показали незабываемый "трофейный" Тарзан.
   Юра, как и я, коллекционировал марки и деньги. У меня сохраняется подаренный им серебряный гривенник Екатерины П. Юра открыл мне Айвазовского. Когда мы стали сидеть за одной партой, то в свободные минуты рисовали парусники, учили морскую терминологию. За 10 лет учёбы в 10 школах у меня было очень много хороших друзей, оказывавших на меня воспитательное влияние, но только Юра Голубев был бесспорным авторитетом, повлиявшим на становление в детстве. Спокойный доброжелательный эрудит, маленький интеллигентный профессор. Я чувствовал его превосходство, принимал его. В других классах я превосходил друзей, был авторитетом.
   Я начал занятия в 5 классе, пропустив всю первую четверть и практически не учившись в 3 и 4 четвертях 4 класса. Усваивать математику, русский и английский языки было очень трудно. Многие часы тётя просидела со мною над грифельной доской, привёзенной из Латвии, вечерами решая сложные арифметические задачи. Тётя Тира, работала бухгалтером в детском саде, который посещали дочери. Я ходил иногда в детсад забирать девочек самостоятельно.
   Учитель русского языка и литературы Сергей Александрович Ремизов, справедливый старичок с старой дореволюционной интеллигентской бородкой и усами и с такой же старорежимной добротой, был самым любимым всем классом. Он жил в Лосиноостровской, в собственной хибаре, электричкой приезжал рано, собирал в школе в 7 часов утра всех не успевавших учеников на дополнительные занятия и терпеливо объяснял правила, диктовал примеры - добросовестно учил и воспитывал бескорыстно. Когда весной он простудился и слёг, весь класс собрал сахар и бублики, которые нам выдавали к завтраку в школьном буфете. Делегация, в которую, помню, входили Савченко, Десятников, Голубев, Дукельский и я, поехали в Лосиноостровскую. Везли любимому учителю вязанку бубликов и горсть сахара собранные в голодный 1945 год от души, спонтанно, без указки свыше. Видели бы Вы эти добрые глаза нашего Учителя!
   Другие учители были иные. Учитель военного дела и физкультуры фронтовик, потерявший на фронте глаз, носил на голове черную повязку. Он был очень раздражителен, нервный, хорошо разбирался в стрелковом оружье, но вряд ли имел педагогические навыки. Детские шалости вызывали у него взрыв ярости. Когда Милованов в строю под командой "смирно" потащил меня сзади за галифе, нарушая линию, "Одноглазый" подошел, взял его за грудку и швырнул в шведскую стенку так, что сломалась перекладина.
   Учитель географии любил сверлить отвлекавшегося от объяснения урока указкой, а то и стукнуть ею по спине. Математик больно сдавливал лобные кости своей могучей дланью. И все это не в шутку, а с злостью, сильно, больно. За дополнительные занятия со мною английским языком т. Тира платила учительнице.
  
   Жил в семье т. Тиры под присмотром бабушки Сатеник, которая меня любила как первого внука. Кузины семилетняя Нелла и шестилетняя Елена - ходили в детский сад, куда я иногда за ними хо с т. Тирой и даже один. В доме все говорили по-армянски, я просил перевести и постепенно стал кое-что понимать, но никогда не разговаривал. Питались как все, а весной несколько раз получали вещевые посылки от дяди Артёма, которые содержали круги самодельной колбасы (краковской?), вкус которой уже к тому времени я забыл. Однажды, ко всеобщей радости, дядя Артём приехал на несколько дней в Москву с ординарцем, которого звали Казбеком , веселым, по- кавказски шумным. Он был холост, но как-то неосторожно сказал при мне, что в Германии у него под каждым кустом дети. Я не забыл. Семья Мирзаджановых на десятки лет (всю жизнь д. Артёма и Казбека) породнилась с Казбеком. Работая в "Смерш"е, они привезли в Москву несколько маленьких трофейных пистолетов. Я их видел, держал в руках, куда они девались потом, не знаю. Когда папа приехал в Москву забирать меня, д. Артём подарил ему один бельгийский браунинг.
   С Марленом я общался ежедневно на кухне, бабушка его не любила, считала его шелапаем, поэтому в комнату допускался редко. Играли в конфетные фантики, в карты. Зимой катались в Сокольниках на лыжах, летом одни ездили на метро в Центральный парк культуры и отдыха, где развлекались, как придётся. В шахматном павильоне впервые увидел корифеев, играл в бильярд с металлическими шарами под навесом ( 1 час - 3 р.) Здесь же часами ходили на грандиозной выставке трофейного оружия. Пушки, танки, самоходки со всей Европы, легковой автомобиль забитый фашистскими орденами, чего только там не было длинными рядами установлено под открытым небом. И мальчишечья мечта - хоть что - ни будь ТАКОЕ стащить!
   На 1-е Мая 1945года я и Марлен из дома после завтрака пошли пешком на Красную Площадь. Дорога была хорошо знакома, потому что уже не раз ходили - и в Зоомагазин на Арбате поглазеть на черепах, белых мышей прочую живность, и в Военную книгу на Пушкиском проезде, где за 24 рубля купили подробнейшую карту Европы. Карта была выпущена Генеральным штабом РККА в чрезмерном тираже, состояла из нескольких больших листов, не размещалась ни на какой стене дома, изучалась нами по частям. Чувствовалось, что скоро войне конец, народ ликовал. День был солнечный и тёплый. На улицах продавали мороженое в огромном количестве. Стограммовый брикет стоил 5 рублей. Деньги у меня и Марлена были и мы на радостях съели по 5-6 порций мороженого, запивая холодной газировкой. Нагулявшись по праздничным улицам, по Красной Площади, вернулись "без задних ног". А вечером всем домом толпились на мосте через железнодорожные пути на Нижней Красносельской улице, глазели на салют. В рубашке на ветру. На другой день лихорадка за 38, озноб, кашель, пот. Бабушка, тетя Тира, вызванные доктора лечили, как могли, но результат минимальный. 9Мая, когда вся страна отмечала День долгожданной Победы, я лежал в постели, и просил закрыть красный абажур газетами, потому что электрический свет меня раздражал. Когда весь дом пошел на мост смотреть небывалый Салют Победы, я тоже попробовал встать с дивана, но голова кружилась, ноги не держали, и мне пришлось наблюдать фейерверк в окошко, а гром пушек слушать по репродуктору. Так одно несчастье уберегло меня от другого, более большого. Если не болезнь, мы с Марленом обязательно оказались бы на Красной Площади, где в тот день в небывалой давке погибло много людей, в первую очередь детей.
   Болезнь затянулась, тётя меня водила по поликлиникам, рентгенкабинетам, лабораториям, врачам и, наконец, по профессорам. Находили вялую пневмонию, ревматизм, кто-то произнес страшное слово туберкулёз. Занятия в московской школе для меня досрочно закончились. От экзаменов меня освободили и не рассуждая долго вывели по всем предметам тройки, перевели в 6-ой класс. Так плохо, как в 5 классе, я никогда не учился, хотя этому были объективные причины. Закончил класс на круглые тройки и, слава Богу, был освобожден от экзаменов по болезни. Только по рисованию выставили четверку, наверно, опыт помощи госпитальному художнику сыграл роль.
   24 мая я ещё был в Москве. Был холодный день, моросил дождь вперемежку со снегом, поэтому на Парад Победы меня не пустили, хотя самочувствие было удовлетворительным. Так из-за болезни я и не увидел исторический апофеоз Победы.
  
   25
   В конце мая приехал в Москву папа и я с ним уехал в Польщу в город Остров-Мазовецкий, где были мама, Лера и располагался госпиталь. Вместе с нами отправилась из Москвы восемнадцатилетняя дочь начальника аптеки госпиталя, пышечка-красавица в платье с глубоким вырезом, обнажавшим округлости, которые привлекали моё внимание и смущали. И как оказалось в последующем, многих раненых госпиталя, что привело к трагедии.
   Пересадка была в польской станции Малькина Гура. Мне запомнилось как вдоль состава бегали мальчишки и кричали: " Ля-ма-а-на-да, ля-ма - на-а -да". Желающим продавцы протягивали необычной для русских людей формы бутылочки с керамической крышкой, застёгивающейся на горлышке.
   Военный госпиталь размещался в большом многоэтажном кирпичном здании, в одной из комнат которого мы жили всей семьёй, вчетвером. В это время я иногда спал ночью в одной кровати с папой. Больше такого в жизни не помню. Рядом с главным корпусом слева был сосновый лесок, в котором были бревенчатые дома, бараки. Здесь располагались вспомогательные службы, жили сотрудники. Справа на отшибе стоял длинный барак, отгороженный от остальной территории низеньким частоколом. В нём жили раненые немецкие военнопленные. Я был очень удивлён, что вылеченные пленные жили без конвоя, но не убегают, хотя немецкая земля рядом. Война кончилась, но все же противники. Они за ограду выходили редко, только с алюминиевыми котлами с ручками на кухню за пищей три раза в день. Остальное время чистили котлы, чинили обувь, играли в самодельные, вырезанные из дерева, шахматы, самодельные бумажные карты, один умелец ремонтировал часы. Однажды я увидел на его рабочем столе маленький браунинг. Решив, что немцы готовят побег, я помчался к замполиту госпиталя. Выяснилось, раненый- майор подарил медсестре неисправный трофейный дамский пистолет, а та решила отремонтировать его у немца-оружейника. Комическая ситуация благополучно решилась, но меня похвалили за бдительность. У немцев не было стенных и ручных часов, и они смастерили из куска фанеры и деревянного колышка солнечные часы. Простота исполнения меня изумила и в будущем я мастерил такие солнечные часы в Аккермане на радость одноклассников.
   Один из немцев хорошо, без акцента, знал русский язык и служил в госпитале переводчиком. Он рассказывал, что перед войной был шпионом на Кавказе и удивлял меня, что знал наизусть расписание всех поездов Закавказья. Я часто мотался среди немцев, смотрел игру в шахматы, карты, болтал с шпионом, удивляясь, что его не забирают в смерш. Он смеялся и говорил, что его уже допрашивали, а больше ему рассказать нечего.
   Длинная шоссейная дорога, по обочине засаженная фруктовыми деревьями, вела в город. Мне было странно, что поляки ни взрослые, ни дети не рвут эти даровые яблоки, груши. По этой дороге мимо пекарней, булочных ( на большое количество которых я удивлялся) я с мамой ходил к портнихе, польке, которая шила маме "цивильное" платье. Пожилая женщина делилась с нами городскими новостями, перемежая русские и польские слова, и я постепенно восстанавливал в памяти польскую речь. Я с ужасом слушал, что таких-то девушек лесные польские националисты - бандиты ночью постригли наголо за то, что они встречаются с русскими воинами, а других - даже убили. В лесах прятались недобитые немецкие фашисты и польские националисты. Они расценивали советские войска, как врагов, убивали наших солдат из-за угла, расправлялись с поляками, поддерживавших коммунистическую власть.
   На дорогах, в лесу, в поле, ночью, иногда и днём, было не спокойно. Даже перед госпиталем, который стоял с края леса, на ночь в траншеях, вырытых двумя широкими полукругами, выставлялись по фронту и с тыла дежурные посты с 2-мя крупнокалиберными пулемётами, чтобы отразить возможное нападение лесных братьев Андерса и Бур-Комаровского.
   9-го июля 1945 года руководство госпиталя решило отметить день Победы выездом на природу для отдыха. Мои родители благоразумно не поехали. Радостно погрузились в грузовик подполковник начальник госпиталя Деревянко, капитан начфин, несколько офицеров врачей-женщин и мужчин. Для охраны взяли солдата из числа выздоравливающих раненых. У офицеров-врачей было личное оружие - пистолеты, а у солдата - винтовка. Я с этим солдатом успел подружиться, помнится, его звали Лёня. Он был высокий статный красавец 19-20-и лет с общительным весёлым характером, всегда на виду. На хранящейся у меня фотографии врачей госпиталя, запечатленных 9 мая 1945 года, он присутствует с левого края. Я думаю, что к нему была неравнодушна одна из врачей. Отдохнули хорошо и вечером отправились домой. В лесу быстро ехавшую машину обстреляли автоматной очередью из зарослей. Отстреливались из всех стволов, проскочили. Была ранена пожилая врач, ехавшая в кабине, начфину пуля попала в ногу, а солдат погиб, закрыв собой женщину. Кончилась война, юноша залечил раны, готовился уезжать домой, играл вечерами на мандолине, пел вместе с другими выздоравливающими бойцами, играл со мною в шахматы и вот так дорого заплатил за любовь. Хоронили его всем госпиталем в польской земле, в голом поле, где лежали только наши воины погибшие в боях и в госпиталях. Прогремел ружейный салют, и я впервые плакал над могилой близкого человека.
   Помню и другое происшествие. Сотрудники и выздоравливающие раненые вечерами собирались около качелей, которые соорудили из металлических труб, параллельно закрепленных на такой же трубе, переброшенной на высоте около 10 -12 метров между двумя высоченных сосен. Внизу трубы соединяла массивная деревянная доска, на которую становились ногами пара раскачивающихся смельчаков. Я часто катался на этих самодельных качелях. Низкая, близко от земли проходящая деревянная колода позволяла мне раскачиваться сидя на ней одному.
   Однажды после работы на пяточке вокруг качелей собралось много народа. Сотрудники и выздоравливающие раненые устроили соревнование на качелях, кто выше, кто дольше в разумном пределе. В центре внимания молодежи, как всегда, была весёлая неутомимая красавица дочка заведующего аптекой. Каждый старался встать на колоду в пару к ней, хотя обычно она оказывалась победительницей во всех показателях. Развевающееся платье раззадоривало всех. Вот с нею стал кататься раненый, который решил, наверное, не сдаваться. Качели уже парили горизонтально земле. У людей дух захватывало, стали кричать - "Хватит!", но пара с упоением раскачивались всё выше. Юноша не хотел уступать девушке И вдруг он молча рухнул, спикировал на землю прямо под колоду. Девушка в ужасе кричит в высоте не своим голосом, но никто ничего, оцепенев, сделать не мог. Доска со стоящей на ней девушкой, описав дугу, ударила, отбросила немое тело в сторону. Движение качелей с визжащей девушкой продолжается, и я, как все, молюсь, чтобы колода не задела второй раз пострадавшего. Никто приблизиться помочь не решается. Наконец, качели остановили. Проверили, - парень жив. Принесли носилки и бегом отправились в госпиталь в сопровождении отца и других врачей. Такого ужаса я в детстве больше не испытывал. На другой день я ходил в палату, проверял, жив ли пострадавший. Он был еще без сознания. Потом мне сказали, что его отправили в другой госпиталь. До сих пор я не знаю его судьбу.
   Развлечением была самодеятельность. Помню замечательную мелодекламацию под "гавайскую гитару" рентгенолога Штейнберга поэм К.Симонова. Я тоже читал стихи. Самодеятельность была значительно слабее, чем в Порхове, Острове.
   Мне в руки попали 2 боевые польские шпаги с красивой гравировкой на клинках. Мы с Валерием постоянно с ними играли. Когда родители демобилизировались, мы очень жалели, что нельзя шпаги забрать в гражданскую жизнь и решили хотя бы отломить их концы. Выполнить это оказалось очень трудно: лезвие не гнулось, пришлось несколько дней колотить зубилом. Сделать ножи впоследствии не удалось, и обломки затерялись. До сих пор жаль загубленные шпаги.
   Сотрудникам госпиталей не доставались "трофеи" из брошенных населением домов в фронтовой полосе - всё ценное попадало в те войсковые учреждения, которые продвигались непосредственно за линией фронта. Так же досталось немцам брошенное в Лиде наше домашнее имущество.
   Руководство госпиталя решило поехать на машинах на экскурсию в побеждённый Берлин. Дошли слухи, что население немецкой столицы бедствовало от недостатка продовольствия и на сало можно наменять приличные вещи. Поэтому папа, как и другие отъезжающие, купил у поляков несколько килограмм сала. Кроме того взяли с собой всю наличность оккупационных марок и советских денег. Через несколько дней машины вернулись. Рассказов было много. И про рейхстаг, и Унтер дер Линден, и Александер-плац и про уличные рынки. Мне папа привёз много фотографических открыток с видами довоенного фашистского Берлина, военных парадов, олимпиады 1936 года с печатями олимпийского комитета. Валерию - большого коричневого плюшевого медведя. Себе папа купил множество медицинского инструментария немецкого и американского производства. Это богатство он возил с собой в гражданской жизни и работал им в Белгороде-Днестровском, в Калуге, Смоленске и кое-что осталось даже мне. Металлический свинчивавшийся статоскоп отец подарил внуку Дмитрию на окончание мединститута. Привез он себе первые за всю войну гражданских два костюма, которые носил после демобилизации многие годы. Маме он приобрёл маленькие золотые часики ( которые незадолго до кончины она подарила внучке Ольге) и шубку неизвестного мне меха, в шутку или всерьёз говорили -обезьяньего. А еще - множество немецкой косметики. В 1946 году я начал бриться, и чтобы кожа не раздражалась, смазывался душистым кремом " Wella", который тайком брал у мамы. Вместо алюминиевых котелков и глиняной посуды появились у нас фаянсовые тарелочки с золотой каёмкой и фирменным значком " Kahla konitz", которыми мы пользуемся и поныне. Вот чем разжились мы на войне, в отличие от иных маршалов, генералов, артисток, капитанов "Смерша". Иные врачи привезли из Берлина фотоаппараты, открытки, дамские велосипеды и катали нас с Лерой по лужайке перед госпиталем.
   В Берлине у папы были удивительные встречи. Он встретил врача Сальникова с которым работал в Грозном, врача из Лидского госпиталя, от которого узнал о судьбе автомашины укатившей во время бегства в Минск. Наконец, недалеко от рейхстага отец увидел довоенного друга, который в Управлении войск фронта занимал важный пост. Узнав, что отец воевал с первого часа, а сейчас в госпитале в Польше мыкается с женой и двумя малолетними детьми, он обещал помочь с немедленной демобилизацией из армии, и вскоре выполнил это. Так война с Японией прошла без семьи Багдасарьян.
   26
   Своего угла во всей большой стране у нас после войны не было. Родители решили после демобилизации ехать в Москву, где жили мама и сёстры папы. Уложили вещи в деревянные чемоданы и фибровый, с деревянными рёбрами, привезенный из Берлина, сложили постельные принадлежности в цинковое корыто и выехали в начале августа к бабушке. На этот раз в Праге, предместье Варшавы, пересадка проходила в полном порядке.
   В Москве работу по сердцу отец не нашел. Начинать рядовым хирургом в столичных больницах он не хотел, а руководящие должности успели занять вернувшиеся из эвакуации местные светила. С жильём и пропиской в Москве тоже возникли проблемы. Только и осталась от посещения Москвы в августе 1945 года фотография, сделанная в ателье около метро "Красносельская", на которой запечатлены наша семья с бабушкой Сатеник.
   Родители решили обосноваться на Украине, житнице страны. Поехали в Киев в народный комиссариат здравоохранения республики. Папе предложили заведование больницей и хирургическим отделением недалеко от Киева - в Каневе или Умани. Умань отклонили потому, что во время оккупации в этой больнице работал А.С.Маложен, а НКВД относился к такому поведению неодобрительно. В Канев отец съездил, познакомился с больницей, но что-то ему не понравилось. Родители выбрали далёкий южный Белгород- Днестровский. Там около года уже жили родная сестра мамы Шура с мужем Андреем Степановичем Маложен и дочкой Викторией. Дядя Андрей, попав в плен, убежал к родителям в Умань и там работал в городской больнице, а работа во время оккупации считалось предательством. Поэтому Маложёны решили уехать из Умани подальше от все слышащего, видящего и творящего НКВД.
   В Киеве мы остановились в семье Соколовской - хорошей знакомой маме по жизни в эвакуации в Беково. Соколовская позже вернулась в Москву, где мы с мамой однажды в гостях. Теперь она жила на территории артиллерийского училища в Киеве и занимала трехкомнатную квартиру, на первом этаже кирпичного дома. Мужа её я никогда не видел, он был каким-то большим военным чином. Площадь квартиры была большая, но кроватей не хватало. Мы осенью спали на холодном полу, расстилая пальто и то немногое, что было запаковано в цинковой ванне. Через пару дней у меня появилась высокая лихорадка, как весной в Москве. Домашнее лечение не помогло, и меня положили в Детскую больницу охраны младенчества и детства - навсегда запомнившуюся мне Больницу Охмадета ( охраны матери и детей) на Варшавском шоссе,22. В санпропускнике меня помыли едва тёплой водой под душем в не отопленной ванной комнате и бьющегося в ознобе переодели в больничное бельё. Это испытание в стиле Швейка я помню до сих пор. Спасибо, что остался жив.
   Меня поместили в большой палате отгороженным ширмой от других кроватей, на которых лежали 6-8 детей. Я много кашлял, страдал от одышки, был постоянно влажный от пота. Мама рассказывала, что когда увидела меня на другой день синего и задыхающегося, с трудом откашливающего мокроту, то отчаялась спасти. У меня обнаружили увеличение сердца (бычье сердце), жидкость в сердечной сорочке, плевральной и брюшной полости - полисерозит то ли туберкулёзного, то ли ревматического характера. Антибиотиков не было. Смелый лечащий доктор назначил мне огромную дозу аспирина, по грамму 4-6 раза в день. Уже через 2 дня я стал, по словам мамы, выздоравливать.
   В палате одна девочка-ровесница чаще других приходила за загородку общаться со мною, делилась книгами, играла в карты. Фамилию этой доброй смешливой и серьезной одновременно круглолицей с маленькими косичками украинки, моего товарища по беде, Юлю Оберемок, я помню до сих пор. Помню другую девочку - Инну. Вначале мы с Инной переговаривались через всю палату, рассказывали прочитанные в прошлом книги. У неё с каждым днём все сильнее болела голова. Потом она стала кричать от боли днем и ночью. И вдруг Инны не стало в палате. Медсёстры сказали, что её отправили в московскую клинику. Только став врачом, я стал подозревать, что она умерла от менингита. Ведь в нашей палате лежали самые тяжело больные. Сейчас такие палаты называют реанимационными, интенсивной терапии.
   Врачебное искусство и молитвы моей матери произвели чудо: через 10 дней меня в удовлетворительном состоянии выписали из больницы. Причина полисерозита осталась неразгаданной. Эффективное лечение аспирином давало основание считать его ревматическим, хотя никогда у меня не было суставных болей. До середины 50-х года надо мной довлел диагноз туберкулёза и туберкулёзной интоксикации, хотя никогда лабораторно и рентгенологически не подтверждался.
   Непредвиденная задержка в Киеве закончилась. Поездом мы отправились на новое место жительства. Помню, в Молдавии на железнодорожных станциях к вагонам жители приносили бутылки виноградного вина по 5 рублей литр и пассажиры, в основном в военной форме, без погон или с оными выскакивали и пили жидкость рубинового цвета стаканами, закусывая яблоком, а зачастую, как воду.
   БЕЛГОРОД - ДНЕСТРОВСКИЙ (АККЕРМАН).
   1
   В Аккерман мы приехали ранним утром. Рассветало, но на перроне было тепло. Выгрузились. Прошли через маленький вокзал на просторный привокзальный песчаный пустырь, где дежурили брички - такси того послевоенного времени. На одну из них нагрузили скарб, усадили между баулами Валерия с любимым большим плюшевым мишкой в руках и меня. С трудом выехали из песчаной площади на брусчатку улицу незнакомого города. Возница и родители торжественно вышагивали рядом с лошадью. Я восхищенно глазел на чистенькие выложенные плитками тротуары, аккуратные тутовые молодые деревца, высаженные вдоль всей улицы, одноэтажные ухоженные дома. На пустынной улице гулко цокали подковы медленно идущей лошади. Когда повернули на улицу, где жили Маложены, обнаружили, что Лера потерял своего мишку. Телегу остановили, а мама смело отправилась искать пропажу. Я боялся, что она заблудится на незнакомой дороге, но она вскоре вернулась с мишкой в руках к всеобщей радости. Так мы приехали на Комсомольскую улицу, дом 28.
   Особняк, в котором жили тётя Шура, дядя Андрей и Вика, был выстроен во время румынской оккупации Бесарабии для высокого полицейского чина, имел 4 изолированные комнаты, кухню, парадный вход с улицы и выход в большой сад сзади. Нам в доме выдели просторную комнату, напротив, через коридор, ведущий в зал, была такая же - тети Шуры и дяди Андрея. В огромном зале, где за большим столом обедали, писали, читали, шили, стояла кровать Виктории. Часть зала была отгорожена стеклянной перегородкой с портьерой, там размещались родители дяди. Из зала вела дверь в небольшую комнату, которая зимой не отапливалась и потому служила кладовкой. Другая дверь вела в коридор, по которому можно было выйти на кухню и в сад. Когда наступила холодная погода, парадный вход закрыли, законопатили. Все ходили на улицу через задний коридор, ведущий в сад. В саду росли яблони, абрикосы и грецкие орехи. В глубине сада справа был большой сарай, где хранились дрова и камыш для печей на зиму. Водопровод в доме был, а канализация не работала, поэтому в туалет надворного типа, который располагался около большого сарая, приходилось бегать летом и зимой. Участок был со стороны улицы обнесен красивой чугунной оградой с калиткой, а остальной периметр отгорожен по-разному - сеткой -рабицей, досчатым забором, проволокой.
  
   Часть сарая, когда приехали из Умани родители дяди Андрея, перестроили под свинарник. Отец дяди Андрея, Степан Наумович, был ветеринаром, в молодости силачом, укладывавшим за хвост лошадь на землю. В свинарнике он стал выращивать хряков не виденной мною дотоле величины и толщины. В голодную зиму 1945-46 года сало и мясо нас очень выручили. Ещё спасала наши семьи в голодные годы кукуруза. Из кукурузы зимой все мы, большие и малые, ручными жерновами, установленными на длинной скамейке, мололи муку в свободную минуту. Каша на воде из кукурузной муки, мамалыга, была главным блюдом не только свиней, но и всех нас. Потому любимое блюдо молдаван и румын я возненавидел навсегда
   Вся Комсомольская улица была застроена аккуратными домиками с садами, аналогичными нашим. Напротив нас жил первый секретарь горкома партии ВКП(б) с чудной, но очень подходящей к должности, украинской фамилией - Незовибатько.( Потом я привык к тому, что у папы в больнице заведующий хозяйством - Помагайбог! ). Рядом стояли такие же помещичьи коттеджи, которые заняли советские служащие, приехавшие в город сразу после освобождения от немцев и румын.
  
  
   .
   2
  
  
   Я приехал в Аккерман с лихорадкой. Меня с первого дня уложили в постель и принялись лечить сладкими микстурами от кашля, горько-соленым раствором 5%-го хлористого кальция, таблетками пирамидона с аспирином и феноцитином, сбитнем мёда или сахара, масла, алоэ, нутряного жира барсучьего или бараньего или гусиного, какао. Состав этого крема был дефицитен и дорог, а я его употреблял по чайной ложке 3 раза в день. Температура снизилась, но монотонный субфебрилитет сохранялся. Родители волновались, потому что у тёти Шуры туберкулез протекал по такой же схеме. Тётя работала в поликлинике терапевтом, но нередко лихорадила. Тогда мы лежали в кроватях и кашляли каждый в своей комнате. Мама требовала, чтобы мы плотно закрывали двери комнат во избежания перекрестного заражения. Тётя мокроту сплёвывала в небольшую плоскую баночку из тёмного стекла с завинчивавшейся крышкой. Все взрослые-медики очень боялись, что заболеют младшие дети и принимали многие меры осторожности. После влажной уборки в комнатах пахло хлоркой, лизолом или карболкой. Кровать дяди Андрея стояла в той же комнате, и я часто видел как перед сном, лёжа в постели, он читал книги. Это меня удивило, потому что мои родители никогда в постели не читали и мне тоже запрещали.
   Я провалялся в постели большую часть сентября, и на семейном совете решили, что учебный год мне целесообразно пропустить. Когда я немного оклемался, первым делом записался в городскую библиотеку, которая была в конце той же Комсомольской улицы. Практически каждый день до сентября 1946 года я приходил за книгами. Пожилая библиотекарь оценила мою любовь к книгам, бережливое отношение к ним, аккуратность возврата и стала давать из под прилавка дефицитные тома. Так я прочитал 36 маленьких томиков в темно-зеленом коленкоровом переплёте - полное дореволюционное издание Ч.Диккенса в переводе Иринарха Введенского и других. Произведения Диккенса произвели на меня оглушительное впечатление на всю жизнь.
   В 1946-1948 годах я прочитал огромное количество книг. С удовольствием я прочитал основные произведения Шекспира, Мольера, Дюма, познакомился с Достоевским, который был под запретом. Книги Достаевского мне выдавали, как подпольное чтиво. Впрочем, "Бесы", самую запретную книгу мне библитекарь не выдала, заявив, что это мне ещё читать рано. Вот и прочитал я эту книгу поздно - через 35 лет, когда восприятие изменилось. Кроме обязательной школьной литературы я читал критические разборы (обзоры) Белинского, (и разных не классических литературоведов) произведений Пушкина, Лермонтова, Гоголя...
   И вообще чего я только тогда не читал: Дос Пассоса в перемежку с Майн Ридом, Дюма - с Стивенсоном, Эренбурга с Тарле, Степанова с Новиковым-Прибоем, классику с современной публицистикой. Читал я дореволюционные брошюры с изложением похождений А. Люпена, страшных " Тайны эшафота или Палач и Графиня", " Проклятие наследства", которые печатал в Одессе предприимчивый частный издатель. Эти серии сохранились у Кургана и ещё кого-то из друзей. Мне выдавались выпуски стопками, я бегал к друзьям менять их иногда дважды в день. И следом читалось произведение К. Гамсуна " А жизнь идет", Ильфа и Петрова "Одноэтажная Америка". Я читал книги на ходу, едва выйдя из библиотеки, натыкаясь на улице на столбы и деревья. Плохая привычка читать на улице, в трамваях, электричках сохранялась многие годы. К вечеру дня голова у меня раскалывалась от боли, потому что я читал без разбора, запоем, не отрываясь от страниц, пока не прочту, закончу книгу. Головная боль для меня в течение всей жизни была как приложение к голове, я зачастую не обращал на неё внимание. Поэтому и проморгал начало гипертонической болезни в старости.
   Я обратил в городской библиотеке внимание на часто приходившую за книгами одновременно со мной девочку, к которой тоже благоволила библиотекарь, стройную, скромную, в плиссированной юбке. Иногда девочка приходила с подругой. Я читал в это время "Большие ожидания" Диккенса. Первый томик прочитал сразу, а второй долго был у девочек на руках. Получились настоящие большие ожидания. Романтические мысли полезли в голову. Заговорить с незнакомыми девочками на улице воспитание не позволяло. Хотелось узнать, как их зовут. В формуляре мне удалось как-то прочитать, что одну зовут Наташа Кудрявцева, другую- Олимпиада Семкова. Мне стало интересно наблюдать за ними, тем более, что в маленьком городке дети встречаются часто. И как я был рад, придя в сентябре в школу, что девочки учатся со мной в одном классе.
   Летом я любил уединяться на старом кладбище при Греческой церкви на берегу лимана. Красивые надгробья, особенно мне запомнилась мраморное изваяние ангела в рост человека над могилой Русова, умершего в 1904 году. Я сочинил такую эпитафию: Настанет время и все мы,
   Как этот Русов в землю ляжем,
   Забыты будем, и не скажем,
   Чьи кости здесь погребены.
   Кладбище заканчивалось площадкой кирпичной кладки, огороженной металлической решеткой, чтобы не свалиться в лиман. Я часто сюда приводил школьных друзей и сфотографировал их около этой балюстрады. Качество фотографии плохое, но она жива.
   Место было глухое, редко посещаемое. Волны тихо плескались под ногами, навевая мечты. Не одно мое стихотворение было сочинено здесь под нежное мурлыканье лиманской воды. Недавно я прочитал стихотворение Кирилла Владимировича Ковальджи "На кладбище". Мало кому понятно, как на кладбище может "Ночь спускается под шептание сонной волны". Откуда на кладбище возьмутся волны? Так мы с ним любили в юности одно и то же место.
   В последний раз я пришел сюда с женой в 1980 году и поразился: ни гранитных плит, ни тем более мраморного белого ангела, даже железной ограды не было. Бурьян в рост человека, в котором могли скрываться змеи, не давал сделать ни одного шага. Кладбище умерло.
   3
   На базаре по моей просьбе мама купила за 25 рублей старинное однотомное полное собрание сочинений А.С.Пушкина в красной коленкоровой обложке. Страницы были жёлтые, но книга была в хорошем состоянии, о чём нельзя сказать сейчас, когда она прошла через руки моего брата Валерия, сестры Вики, сына Дмитрия, дочери Ольги. Я очень дорожил этой книгой. На её страницах нет моих пометок, кроме экслибриса, который я самостоятельно лезвием бритвы изготовил из большого куска резины, который я с большим трудом отрезал от колеса подбитого в поле танка. Зато остальные совладельцы, (Лера показал главный пример!) нанесли книге большой урон к моему большому огорчению.
   Я проглотил книгу с увлечением. Подробная автобиография поэта, изложенная в томе, произведения великого поэта меня потрясли, хотя многие мне уже хорошо были знакомы. Избранные произведения Лермонтова были мне знакомы, некоторые стихи и цитаты из "Маскарада" и "Демона" я знал наизусть, но в душе он не занимал главное место. Пушкин и Диккенс вдохновили меня, и в феврале 1946 года я возобновил стихотворчество (если первым стихом считать, написанное в декабре 1943 года).
   2 февраля 1946 года, в день рождения Валерия, я сидел у большого окна своей комнаты и ждал, не пройдет ли по улице соседская девочка. Шёл дождь со снегом, на улице было пасмурно, грязно - не редкая зимой на юге погода. Нездоровилось. Тоскливое настроение вылилось в стихи.
   Сижу я дома за окном,
   Смотрю на уличную слякоть.
   Мне вспоминается село,
   И хочется мне горько плакать.
   Дальше стихи сочинялись чуть не ежедневно, а иногда по три в день (наверно, торопился написать такой же том, как у Пушкина), записывались с черновиков в тетрадь. Вероятно, Пушкина в количестве я вскоре бы догнал, но качество стихов было отвратительное. Никакого понятия о теории стихосложения я в то время не имел. Но положительный результат от моей деятельности был несомненный. Развивалось желанье быть грамотным, наблюдать, анализировать, понимать окружающее, систематизировать, изучать литературу. Летом я переделал понравившееся мне произведение финского классика Киви в пьесу, исписав пару тетрадок. Опыт такой деятельности у меня был: я переделал в 3-4 классе эпизод из "Молодой Гвардии" А.А.Фадеева в сценарий, который сыграли классом в деревенской клубе в Зубрилово. И Шекспира начитался!
   Родители не поощряли меня заниматься стихотворчеством. Только тётя Шура не осталась равнодушна к моему увлечению. Она подарила мне к дню рождения общую тетрадь и кипу белых и розовых листков, которые частично я сохранил до сих пор как память о ней. В тетради я стал записывать сочинённые рассказы.
  
   4
   Весной 1946 г. мы получили квартиру в большом доме во дворе межрайонной городской больницы N1, которой заведовал отец, будучи одновременно заведующим хирургических отделений этой больницы и больницы инвалидов войны. Специалистов не хватало.
   Половина этого дома была разрушена во время войны, сохранялись частично восстановленные внешние стены с заложенными кирпичом окнами, и крыша. Здесь в нежилых, ободранных комнатах, хранились лишь камыш и солома, которые мы использовали зимой для отопления В другой половине дома размещалась больничная канцелярия, бухгалтерия, кабинет главного врача. Помещения не ремонтировались с довоенного времени, были грязные и закопченные. Говорили, что здесь во время войны квартировался взвод солдат, пользовавшихся для освещения помещений коптилками. Я бывал в канцелярии до переселения, когда искал кабинет отца. У одного из окон комнаты, которая стала позднее нашей детской, стоял стол. За ним сидел худой старик-бухгалтер, постоянно насадно кашляющий. Из кусков газеты он скручивал кулечки, выплёвывал зловонную мокроту и кулёк выбрасывал за окно. За окном из кульков образовалась отвратительно пахнущая гора. Этот тяжело больной человек был в действительности не такой уж старый. Он с женой, заведующей аптекой, и дочерью Эвелиной Перельмуттер, которая была на 1-2 года моложе меня, жил во дворе больницы, в доме напротив нас. Я, часто принимал участье играх Эвы с Викой и Лерой, подозревал, что нравлюсь ей. Приглашенная на мой день рожденья, Эвелина подарила мне книгу "Пётр Первый" Алексея Толстого, сохранившуюся доныне.
   Судьба отца её была трагична. В молодости он любил деревенскую девушку, и она ждала, когда он закончит институт. Однако в городе он познакомился с фармацевтом, и у них родилась дочь. Он страшно пережевал свою измену, стал много курить, курил на фронте и после, до последнего дня. Измученный неизлечимой в те времена бронхоэктатической болезнью, понимая как трудно семье жить с ним, он 5 августа 1948 года отработал трудовой день, пришёл уставший домой, отправил дочь с вёдрами за водой (водопровода в наших квартирах не было и воду брали из колонки, которая торчала около стены нашего дома), и, воспользовавшись отсутствием жены, повесился. На событие я откликнулся:
   "С утра он жил и веселился,
   А днём пошёл и удавился".
   В действительности я очень переживал эту смерть. Став преподавателем медицинского института, изучая со студентами нагноительные болезни лёгких я непременно рассказывал им историю семьи Соломона Перельмуттера, связывая трагедию с курением. Я радовался, когда о врачи, спустя много лет, признавались, что бросили курить после моего рассказа.
   Во дворе больницы стояла уборная, пользовались ею зимой и летом только служащие и семьи, жившие в больничных помещениях. К этим неудобствам мы привыкли за многие годы войны и принимали, как должное. Купались еженедельно либо в больничном санпропускнике или (реже) в парной городской бане, находившейся далеко, где-то за железнодорожными путями. Первый поход в баню с папой (с принесенными, собственными дефицитными шайками, с березовым веником) запомнился навсегда, потому что раньше я никогда не видел отца обнажённым: то маленьким был, то война.
   5
   Когда мы обустроились, папа решил зарегистрировать "наган", с которым прошёл всю войну, однако у него его отобрали. Ещё один "наган" он утопил в туалете. В доме под большим секретом остался бельгийский браунинг с десятком патронов, который подарил дядя Артём. Обнаружение незаконно хранящегося оружия грозило владельцу тюрьмой.
   Однажды папа возвращался из Одессы, куда ездил часто по производственной необходимости (приобретение медикаментов, инструментов, запчастей к автомашине, конференции в мединституте, консультации с профессорами и многое другое). Переплывая лиман на пароме, он встретился с другом юности Григорием Хваловым. Тот с семьёй жил в Одессе, заведовал отделением в военном госпитале в звании полковника и по каким-то делам направлялся в белгород-днестровский гарнизон. Обнялись, расцеловались и... не редко стали встречаться семьями. Я помню из прекрасную трехкомнатную квартиру недалеко от Ланжерона. Тётя Зоя, учительствовавшая, подарила мне "Мёртвые души", которые хранятся и поныне. Последний раз я Зою Борисовну видел, когда она приезжала в Смоленск в гости к родителям в конце 80-десятых годах. Когда моя мама скончалась, я сообщил Зое Борисовне и получил ответ, из которого узнал, что и она тяжело болеет, почти не видит.
   В те годы Гриша Хвалов умудрился потерять свое личное оружье - "ТТ". Ему грозили большие неприятности и папа отдал другу свой браунинг. Дело удалось уладить. А мне ещё долго, уже взрослому, снился этот аккуратный пистолет. К сожалению, любитель поэзии, любимец женщин, Бахуса, весельчак дядя Гриша рано ушёл из жизни.
   6
   Контору, кабинет главного и бухгалтерию перенесли в помещение агитпункта и красного уголка в другом здании. А мы после основательного ремонта комнат весной 1946 г. переехали от тёти Шуры на новое место жительства. Перетаскивать вещи, 4 чемодана и 5 объёмистых узлов, нам помогали домработница, которую нашла мама, завхоз, конюх и венерический больной. Родители были заняты на работе. Мебели своей у нас не было. Тётя нам подарила платяной шкаф без нижних ящиков, а также венский стул, который при каждом неверном движении зловеще скрипел и угрожал развалиться. Принесли 3 больничные кровати, мне, брату и родителям и панцирную сетку от кровати для домработницы. Позднее для сетки заказали деревянные ножки. Мама из чемоданов соорудила тумбочку. Папа где-то раздобыл большой дубовый столовый раздвижной стол и установил его в столовой комнате. Вскоре нам провели электрический свет. Так наша семья начала после войны самостоятельную жизнь первый и единственный в жизни раз в семи комнатах, которые оплачивала больница!
Ступеньки со двора вели на веранду, которая первое время была без дефицитных стёкол. Из веранды влево был вход в кухню, вправо - в разрушенную часть дома, а прямо - в тёмный длинный коридор, ведущий в большую комнату, столовую. Из коридора влево были две двери. Одна вела в спальную комнату родителей, другая - в комнату дедушки Романа Афанасьевича. Дедушку мама привезла из Ртищево 17 апреля 1947г. Ему стало трудно жить одному, потому, что стал совсем старым. Он продал свой дом и определил последнюю свою дочь, слабоумную Асю, в пансионат для инвалидов. Вправо из коридора была дверь в темную, без окон, комнату, которая использовалась как кладовая. Из столовой боковая дверь вела в длинную комнату, с двумя окнами, выходящими в больничный двор. Это была наша с Лерой комната. Здесь размещались наши кровати, Я в своей комнате, следуя примеру мамы, между окнами соорудил стол из своего черного чемодана, накрыл его вафельным полотенцем и разложил блокнот, книги, чернильницу-неразливашку, папин немецкий будильник, подарок танкиста. Позже чемодан сменил грубо сколоченный из отструганных досок стол, служивший нам письменным. Он был покрыт белой скатертью и толстым стеклом, под которое я клал календарь и нравящиеся мне картинки. Между окнами, на стене над столом, я повесил красную доску со сделанным из папье-маше и выкрашенным золотой краской барельефом Ленина, подаренным родителями мне на 14-ый день рождения.
   Барельеф этот висел над моим столом и после переезда в Калугу ещё с десяток лет.
   Кухня по сути была частью веранды, выложенной кирпичом с трёх сторон и с печкой-плитой. В кухне на стене дома сохранилась мраморная доска с надписью " В знак благодарности г. Аккермана Попечителю городской больницы Василию Михайловичу Дрееву за пожертвования в пользу больницы. 7-го июня 1903 года". В комнате родителей был врезан в стену запертый сейф. Меня очень интересовало его содержимое. Когда летом ремонтировали печь в кухне, в дымоходе нашли связку ключей. Я пытался ими открыть наш сейф и такой же - в хирургическом корпусе, но бесполезно. Ключи не подходили. Папа смеялся и говорил, что сейфы давно опустошены.
  
   7
  
  
   Со временем мы узнали интересную историю предшествующих жителей нашего дома.
   Во время румынского владычества дом занимала семья хирурга, который окончил в 20-ые годы Саратовский мединститут. Он успешно совмещал работу в больнице с частной практикой, разбогател и пользовался большой популярностью в городе. Дом в то время имел богатое убранство. На стенах висели персидские ковры, дорогие картины, пол застелен линолеумом, кусочки которого я еще видел в разрушенной части дома. Красавица-жена носила золотые и бриллиантовые украшения, одевалась по французской моде. Сам хирург щеголял золотыми карманными часами, бриллиантовой иголкой в галстуке. Детей у них не было. Когда в 1940 году пришла Советская власть, первое время жизнь в семье хирурга не изменилась. Однако, человеческая зависть, медицинская конкуренция, злобные доносы привели к тому, что в начале 1941 года хирурга арестовали и выслали в Россию. Жена осталась жить в доме с пожилой женщиной-прислугой.
   Когда началась война, и в город вернулись румыны, жену-красавицу жандармерия стала терзать допросами: "почему твой муж ушёл с русскими?" То ли богатство, то ли красота не давала покоя сигуранции, то ли новые доносы сыграли роль, но её арестовали. Когда она отпросилась принять дома ванну, её отпустили. Отправив домработницу из дома, жена закрыла все оконные ставни (на внешних окнах они были и при нас), выкупалась, надела лучшее свое платье, украшения и отравилась морфием.
   В 1945 году на адрес больницы из Саратова пришло письмо. Муж, разыскивал жену. Он в тюрьме пробыл не долго, во время войны работал в саратовском госпитале хирургом. Эта история разбудила мою фантазию, и я сочинил детективную повесть о кладе, спрятанном женой врача в сейфе. Но реально богатство хирурга исчезло бесследно, вероятно, в сигуранце.
  
   8
  
   Накануне учебного года я пошел в центральный, в то время единственный, кинотеатр "Заря". Он располагался на главной улице города Михайловской, то ли в честь царского брата, то ли румынского короля! Позднее улицу назвали именем Ленина. (Чья теперь?). Посмотреть фильм не удалось, что-то случилось с электричеством. Зрителям объявили, чтобы приходили на третий день в такое же время. В назначенный день меня не пустили в кинотеатр, несмотря на наличие билета. Обозленный, обиженный я пришел домой и написал в местную газету "Знамя Советов" статью о безобразных порядках в кинотеатре. Так, к моему изумлению и радости, 31 августа 1946 года появилась первая моя публикация. В этой же газете печатались первые стихи Киры Ковальджи, в будущем известного советского поэта и писателя. Я ревниво следил за его успехами.
   9
   Летом мне сшили из плотной белой льняной простыни брюки и курточку. Ясно помню двор и квартиру, куда мы с мамой ходили на примерку к портнихе ( странности памяти - запоминать совершенно случайные детали и забывать важные!). Я одиноко щеголял по городу в белом костюме и гордился, что у других мальчиков такого не видел. Есть фотография, на которой запечатлены Лера и я в этом незамысловатом костюме. В нём я и пошёл в шестой класс средней школу N1.
   Хорошо помню южное тёплое солнечное утро 2 сентября, понедельник. Я пошёл в школу самостоятельно, родители меня не сопровождали. Они были на службе. Кирпичная 2-х этажная школа была в конце Московской улицы, а я жил в начале её -в доме N1. По длинной улице нужно было пройти мимо глухого, без окон, серого здания кожевенного производства, где обрабатывали шкуры. Ужасный запах заставлял прохожих с шага перейти на бег.
   В школьный двор я пришёл по обыкновению одним из первых, встал в сторонке, потому что никого не знал и наблюдал, как постепенно школьный двор заполнялся детьми разного возраста. Когда школу открыли, ученики поднялись по уличной лестнице, вошли, толкаясь, толпой в массивную дверь и разошлись по классам. Общего построения, торжественной линейки не было, учеба началась с первого дня.
   В моём единственном 6 классе школы было около 28 учеников. Класс размещался на первом этаже, светлый, с двумя большими окнами, с высоким потолком, от которого спускались четыре электрические лампочки в матовых стеклянных казённых абажурах, тремя рядами черных парт с откидными крышками. Средний ряд начинался учительским столом, за которым -черная большая деревянная доска. Справа от стола, у внешней стены - черная большая голландская печка, которая зимой топилась до прихода учеников дровами, камышом, углём, что добудет директор. Нередко мы, приходя рано, еще видели в топке пламя и иногда бросали туда патроны, а однажды и заряд от ракетницы. На втором этаже были учительская и классы, а перед ними очень широкий холл-коридор, где устраивали разные общешкольные общественные мероприятия.
   Я постепенно познакомился с одноклассниками. С небольшими изменениями (кто-то из учеников и учителей убывал, но чаще прибывал), я учился с ними следующие 3 года, поставив тем самым рекорд пребывания в одном классе школы. Всем вскоре стало известно, что я написал статью в газете и стал популярен в классе. Сидел я за разными партами, но чаще - на последней парте среднего ряда с Колей Трачом, сыном бывшего председателя городской промкооперации. Это был невысокий коренастый, сильный, с густым низким голосом мальчик, с которым я дружил все годы. Отец Коли сидел в тюрьме, за какие - то махинации. Позже на той же парте я сидел с Анатолием Курганом. Вскоре Анатолий, многолетний близкий друг Никалая, под большим секретом сообщил мне, что отец Коли был расстрелян. Николай Трач всегда казался старше, серьёзнее нас, но никогда я не слышал от своего товарища осуждения советской власти. Никогда он не говорил мне о своем отце.
   С Анатолием нас свела общая страсть сочинять стихи. Он показал свои стихи знакомому ему по школе Кире Ковальджи. Тот объяснил ему, что такое размер, строфа. Анатолий научил меня "отбивать" размер, строфы стихотворения. Оказалось, что мы с ним отрицательно относимся к тирании И.В.Сталина, и не перевариваем трескучее славословие Великого. Я к тому времени прочитал "Былое и думы" А.И.Герцена и стал вольнодумцем. Мы оба увлекались поэзией Н.А. Некрасова и, бывало, за городом, гуляя по заросшему полю, декламировали, кричали в простор, наизусть любимые стихотворения, " Несжатую полосу", всю "Железную дорогу".
   В 7 классе я и Анатолий Курган решили "издать" стихотворный журнал, который назвали "Заря". Я отобрал лучшие стихи Анатолия и свои, редактировал, переписал в толстую (24 листа) школьную тетрадь, оформил рисунками. Некоторые произведения были с явным оппозиционным к властям духом. Качество стихов было низким, мы это знали, поэтому продолжение не последовало. Хранил журнал я в своём черном чемодане под замком. Курган после окончания 6 класса уехал в Сталино. Счастье, что читали "журнал" только мы, возможно, Н.Трач (у Кургана), да вероятно мои родители. Судьба автора повести "Чёрные камни" миновали нас. Вот почему мои родители не хотели отпускать меня в журналистику по окончании школы.
   В седьмом классе я сидел в первом ряде, около окна.
   Через 36 лет я с женой и дочерью и посетил свою школу. Второй этаж школы был полностью перестроен, приспособлен для производственного обучения, изменился двор, но класс остался почти прежним. Только снесли голландскую печь, да парты заменили современными столами. Но свежеокрашенные рамы окон и светильники были, к моему изумлению, те же самые. Жена сфотографировала меня за школьным столом, где я сидел на том месте, где и много лет назад.
   В родительском доме все просыпались и вставали рано. В 6-7 часов звенел будильник, подарок папе раненого-танкиста, включали трофейный немецкий радиоприёмник " Телефункин". Помню, радио Румынии начинало вещание криком петуха. Петух - мой год по восточному календарю. Каждый, готовясь к рабочему дню, занимался своими делами, слушал "последние известия". В 7-20 я обязательно занимался зарядкой, выполняя упражнения под руководством знаменитого ведущего занятия Гордеева или женщины, фамилии которой не помню. Завет портного заниматься физкультурой я выполнял всю жизнь. После завтрака, который готовила мама (а позднее домработница), я собирался и шагал в школу. Я всегда (кроме московского периода) ходил в школу с удовольством. Приходил, как правило, первым или одним из первых. Любил зимнюю пору, когда за ночь метель покрывала улицу белым неровным ковром, и я прокладывал своими валенками первые следы. В такие дни я старался выйти из дома особенно рано. Людей еще не видно, идешь, утопая в сугробах, черпая снег через край валенок, а ветер сдувает с домов и швыряет в лицо на встречу тебе колючие снежинки. Они тают от тепла кожи, лицо становится мокрым, мёрзнет. Иногда снег метёт так, что за 5 шагов не видно ничего. Идёшь, как первопроходчик, упорно вперёд. Почувствовал запах шкур, значит, школа скоро, рядом. Массивная школьная уличная дверь заперта. Стучу. Зимой всегда открывают. Заходя в класс, стряхиваю пальто, вешаю его на крайний крючок доски - вешалки, прибитой к задней стене, и стремительно бросаюсь к "голландке", обнимаю её, греюсь. Если снег набился в валенки, ставлю учительский стул перед топкой, сажусь, сбрасываю валенки, сушу их и шерстенные носки перед огнём. Приходят товарищи. Девочки всегда позднее. Однажды, когда в школу рискнули придти только 6 человек, нас после первого урока отпустили домой.
  
   10
   Класс был интернациональный: русские Лариса Бокалова, Владимир Семенов, Розов, Олег Киреев, Евгений Зырянов, Владимир Владимирович Кузьмин, Наташа Кудрявцева, Олимпиада Семкова, Елена Соловьёва, Евгения Зубкова, Таисия Танасова, Максимова, украинцы Николай Трач, Анатолий Курган, Константин Орёл, Иван Данилович Беззубенко, Николай Сизовенко, Ткаченко, грек Валентин Семёнович Фудулаки, евреи Николай Павловский, Богдановский, Марьяна Ледерман (польского происхождения), Михаил Швыдкий, единственный полу русский армянин - я, такой же полукровка казах-русский Борис Сергеевич Рыжих. В 7 класс пришли братья Дмитриевы Игорь (брюнет) и Эдуард (блондин), Владимир Иванович Демидюк, Павел Дорошенко в 8 класс - Лидия Моисеенко, Виктор Никифоров, Владислав Масловский( пришел в 7-ой класс, в середине года, переведенный из 3-ей школы за недостойное поведение),Вилен Герман, Цурихин, Селеванов, Сидоренко, Альбина Павловна Лавецкая и другие, которых, простите, не помню. Никогда никто не различался по нации, возможно, что я даже перепутал чьи-то нации, настолько все были удивительно дружны. Учились в 6 классе все средне, не было выдающихся отличников и откровенно слабых. Учебников не хватало и в эти послевоенные годы. Бегали, брали книги друг у друга. Я радовался, что закончилась арифметика. Начались новые предметы - алгебра, геометрия, физика, которые мне легко давались. Хуже обстояло дело с украинским языком и литературой. Я упорно не понимал, почему должен коверкать русские слова и изучать какие-то новые, когда есть русские синонимы и внутренне сопротивлялся этому. Не хотелось запоминать правила правописания явно противные русским. Впрочем, я с удовольством осваивал украинскую литературу, учил наизусть стихи Шевченко, Гребенки, Котляревского. Классный руководитель Надежда Степановна Непомнящая, преподававшая "украиньску мову", стиснув зубы, регулярно выводила мне в четвертях тройки.
   Совсем плохо обстояло с делом иностранным. В Москве я едва усвоил азы английского, а здесь пришлось учить французский язык, опоздав на целый год. Учебника у меня не было, лишь в 7 классе появилась грамматика, написанная на украинском языке. По этой грамматике я занимался до самого окончания школы. В Аккермане за 3 года я едва научился только читать французский текст, произнося слова с "новогородско-английско-немецком" акцентом. Значения слов практически не знал, поэтому, когда предчувствовал, что меня вызовут к ответу, пересаживался на парту к Марьяне Ледерман. Пока я, запинаясь, читал заданный текст по её учебнику, она шептала мне перевод и ответы на вопросы учительницы. Под суфлерство Ледерман я склонял глаголы, делал "экзерсизы" и всё, что полагалось. Марьяна, разбитная и " в доску своя" девчонка, хорошо знала польский и румынский языки, а следовательно, и романский французский, хотя по другим предметам была одной из самых слабых учениц. Я был дружен с нею и часто в свою очередь помогал ей по другим предметам. Милейшая и добрейшая учительница Фрида Борисовна Ройтман закрывала глаза на мои ухищрения, и выводила мне, впрочем, как и многим таким же бедолагам, каждую четверть постоянную тройку. Мы её любили и каждую весну совершали ночные набеги на частные сады, чтобы нарезать ей на экзамен южные розы.
   От своей мамы я слышал в разные годы многократно восторженные отзывы о книге Генриха Синкевича " Камо грядеше", но нигде не мог найти. Марьяна Ледерман сказала, что у неё есть такая книга, и 5 апреля 1947г. принесла, но на польском языке. Я обрадовался, самонадеянно, считая, что если понимал польскую и украинскую речь, то смогу одолеть текст. С грамматикой и дифтонгами я позорно не справился и, промучившись пару дней, с большим разочарованием вернул книгу.
   Учили нас по -пушкински, иногда уроки отменялись, появлялись "окна", которые мы заполняли по своему усмотрению. Обычно это были игры. Осенью в 6 классе все перемены и "окна" мы носились вокруг школы, играя в "казаки-разбойников". Разбившись на две команды, мальчики и девочки увлеченно ловили и освобождали из плена друг друга до очередного звонка. Распаленные, плюхались за парты и, вытирая со лбов градом катившийся пот, приступали к уроку.
Весной нас увлек гандбол. Я научился играть в санатории и рассказал правила своим школьным товарищам. После этого "казаки-разбойники" были напрочь забыты.
   Иногда ребята играли в деньги "В расшибаловку" или "В стенку". Деньги были в ходу разные: советские, царские, итальянские, румынские, немецкие, австрийские, польские, французские, каких только после войны не было на бессарабской земле - и разных лет. В этих играх я пополнил свою коллекцию монет и сохранил до сих пор.
   В 1947 году киевские ребята познакомили меня во время второго приезда в санаторий Пущи-Водицы с игрой - настольным футболом. Вернувшись, я научил аккерманских ребят правилам игры и стал проводить чемпионаты класса по настольному футболу. Из листа толстой фанеры я смастерил поле, разметил, построил ворота и каждый день после уроков в столовой комнате нашей квартиры на полу разворачивались баталии. Моя команда называлась ЦДКА, а самые большие и массивные монеты стали "игроками" со знаменитыми тогда фамилиями: Никаноров, Бобров, Гринин, Николаев, Кочетков и т.д. И до сих пор, в 72 года, я помню, как зовут какую монету!
   11
   В октябре 1946 года родители приобрели мне путёвку в противотуберкулезный санаторий в Пуще -Водице, что под Киевом и папа отвёз меня туда на 3 месяца. Помню, были корпуса - один для детей с открытой формой туберкулёза, у которых в мокроте находили палочки Коха и второй отдельный - для "закрытиков", у которых туберкулёзных палочек не находили. Меня поместили во второй. С "окрытиками" общаться нам категорически запрещали, но на улице мы иногда играли вместе в футбол или волейбол. Многие мои друзья перенесли в прошлом фазу открытой формы, я постоянно контактировал с тётей Шурой, поэтому мы не брезговали, и не боялись ребят-туберкулёзников, хотя в их здание не ходили.
   Наш корпус имел 2 крыла, мальчиков и девочек, разделённых общим залом, где выступала самодеятельность и показывали кино. Дети в санатории были разного возраста, до 16 лет. В моей большой палате было 7 мальчиков. Я сблизился с высоким 16-летним пареньком из Полтавы Аркадием Ивановичем Муравьевым. Это первый мой учитель танцев вальса, фокстрота "Линда" и танго. Мы уходили в сосновый бор, окружавший санаторий, и на широком перекрестке двух просек Аркадий учил меня танцевать без музыки, под счёт "раз-два-три и раз, два, три". Иногда напевали мелодию. Когда уже чего-то я научился, то рискнул под музыку танцевать с девочкой Инной Филимоновой на вечерах в зале-клубе. Много раз я отдавливал ей ноги, но она самоотверженно продолжала обучение. Аркадий по большому секрету рассказал мне, что его отец - летчик, разбился на Памире во время войны , когда в1944 году перевозил золото из Москвы в Иран. Десятилетия позже я узнал из газетных публикаций, что такой факт был в действительности.
   Другой друг, Митя Тойбер, ростом ниже меня, но возрастом старше на 2 года, был очень шустрый, заглядывался на девочек целенаправленно и безуспешно. Он сделал меня поверенным своих тайных мыслей и ходил со мной только в обнимку, как близкий корешок. Время протекало обычно, как в мальчишьей компании. Боролись, так что кости болели, пугали девчонок, завернувшись в простыни приведениями, готовили номера к самодеятельным выступлениям, играли на сахар и хлеб в шахматы и шашки, "ремешок". Голодное время ощущалось и в санатории, мы постоянно хотели есть. Поэтому не считалось зазорным выиграть у лучшего друга или новичка паёк утреннего масла или обеденного компота (или проиграть). Радовались, когда воспитательница в обед снабдит добавкой или врач Ида Осиповна поставит на дополнительное питание. Праздником была в начале декабря посылка из дома с пряниками, пирожками, орехами, конфетами, даже с маслом в стакане. В ней же были ботинки с галошами, валенками и учебниками по физике и географии. В санатории все учились с учителями, но не регулярно, поэтому, когда вернулся домой, то самостоятельно ликвидировал в зимние каникулы отставание по геометрии, алгебре. Помогали папа и школьные друзья.
   Когда в ноябре стало холодно, я начал вести карандашом записи в блокноте о буднях моей жизни в санатории - дневник. Так с 28 ноября 1946 года до сего дня не очень регулярно записываю события своей жизни. Удивительно, что нередко в дневник попадали не очень существенные события. Я надеялся, что мысли о фактах запомню без записей, и мысли восстановлю по штрихам-напоминаниям - и глубоко ошибся. Дневник совершенно не отражает мои глубинные мысли и не объясняет поступки.
   Дмитрий Тойбер познакомил меня со своей ровесницей, Людмилой Константиновной Фирсовой. Митьку Люда терпеть не могла, но у нас быстро установились дружеские, даже нежные, отношения. У Люды болела почка, нередко поднималась температура. Впрочем, мы все периодически выдавали субфебрильную температуру тела, а иногда сознательно набивали её, чтобы не вылезать из тёплой кровати на холод, который зимой стоял в палатах и в коридорах. В декабре я ходил в свитере, папиной военной овчинной безрукавке (в которой и сфотографировался 09.11. 1946. с Дмитрием). Спал в палате нередко с открытой фрамугой в тёплых светло-коричневых кальсонах (сохранившихся поныне), кутался в казенное одеяло, плюс - в домашнее одеяло верблюжьей шерсти, присланные родителями почтой.
   Согревала и дружба с Людой. Мы стали встречаться на том же перекрестке, где учился танцевать. Там однажды я впервые поцеловался с девочкой. Каждый поцелуй отмечался в дневнике крестиками, ромбиками, но все они были одинаково платонически-невинны и детски. Стоял холодный конец ноября, мы были закутаны в тёплые вещи, пальто и даже обняться не имели возможности. Всё равно нам было хорошо вместе - гулять, рассуждать, целоваться. Наши отношения привлекли внимание воспитателей. Начались проработки, неприятные, иногда даже грязные разговоры. Дети не понимали взрослых, взрослые оценивали детей в меру своей испорченности.
   27 декабря за мной приехал папа. Вследствие внезапно возникших перебоев в электросети трамваи встали, и мы добрались до Киева только в 3 часа ночи. Впоследствии я связывал это происшествие с трагическими событиями в Куринёвке, где погибли тысячи людей. Переночевали в гостинице "Днепр". Днём 28 и 29-го гуляли по улицам и магазинам Киева, папа взял в Октябрьской больнице справку о том, что мы прошли санобработку, без которой не выдавали железнодорожный билет. Завтракали и обедали в ресторане "Спорт". Я впервые был в ресторане и здесь впервые пил пиво, бутылочку которого папа заказал. Пиво мне не понравилось, и десятки лет я был к нему равнодушен. В 20 часов сели в мягкий вагон и в 6 утра были в Одессе. День гуляли по Одессе, ночевали на вокзале, потому что поезд в Овидиополь шел только в 6 утра. 45 километра поезд преодолевал 4 часа. В 10 часов мы были на берегу Днестровского восьмикилометрового лимана, скованного льдом. Пешком люди цыпочкой направились к противоположному берегу, где виднелась крепость Аккермана. Мы знали, что такой переход весной принёс беду т. Шуре, поэтому некоторое время папа колебался, но потом мы пошли, как все и через 2 часа были дома.
   "Новый год не встречали" (запись в дневнике). Новогодний подарок мне и Лере - в чулки Дед Мороз ночью положил по паре мандаринов, яблок и горсти сушеных слив. Не было в те времена моды дарить дорогие подарки. Наступала голодная зима и весна 1947 года.
   12
   . Занятия по школьной программе в санатории были не регулярные. И немного, но всё же я от класса отстал, особенно по геометрии. Начались зимние каникулы, а я упорно стал самостоятельно заниматься. В геометрии помогал разобраться в отдельных случаях папа. Несколько раз ходил в школу на консультации, сдавать учителям запущенный материал. Весеннюю четверть занимался наравне со всеми.
   В 6 классе я симпатизировал молодому учителю математики Петру Ефимовичу Василенко, который доброжелательно и одновременно строго относился к ученикам. Однажды я с ним шел по улице, разговаривая. Неряшливо одетый худой дядька подошел и попросил милостыню. Учитель достал из кармана три рубля и положил в протянутую руку. Этот пример я запомнил навсегда, но, к сожалению, не часто следовал. Пришедшая ему на смену в конце учебного года учительница Вера Тихоновна Конюхова стала выделять меня среди других, потому, что я у неё учился лучше всех. Я рисовал ей разные учебные пособия, схему калорифера на ватмане, бегал за ней, как влюблённая собачонка, даже однажды был у неё дома в гостях. Но если я начинал на правах баловня нарушать дисциплину на уроке, то безжалостно изгонялся из класса, чем гордился, и не обижался. Знал - за дело. Ни один другой учитель ни в одной школе никогда не выгонял меня из класса. Только любимая учительница.
   Русский язык и литературу в 6 классе преподавала молодая учительница, секретарь комсомольской организации школы Зоя Королик, но в 7 класс пришла Зинаида Васильевна Быковец.
   13
   Зима 1946 и весна 1947 года были ужасны. Население города, области, республики - русские, украинцы, молдаване, евреи и греки - голодало. По улицам ходили распухшие от голода люди. ББО (безбелковые отёки) - не слово, а аббревиатуру врачи ставили в графе диагноз на лицевой стороне историй болезней, которые иногда приносил домой заполнять или подписывать отец. "Бэбэошники" - те, у которых перед голодной смертью развились безбелковые отёки лица, рук, ног. Буханка хлеба на рынке стоила 100 рублей. Весной "бэбэошники" ели цветущую акацию, траву, всё, что удавалось поймать на улице и в подвалах. Больница была переполнена больными. Люди умирали в деревнях, на улицах города от истощения, как в ленинградской блокаде. Однажды зимою, выйдя рано в школу, я в рассветной мгле увидел, как из ворот больницы выехала телега, доверху груженая голыми трупами предельно истощенных людей, окоченевших в неестественных позах и плохо прикрытых чем-то сверху. Трупы собирали по сёлам, в полях, городских подворотнях и привозили в больничный морг для освидетельства. Такое я впоследствии видел в кинохрониках, посвященных Освенциму. Так же в ямах, наверно, похоронили умерших от голода, обнищавших в войну, людей. Через 50 лет для выживших узников фашистских концлагерей ввели льготы, но не ввели для тех, кто выжил в голодные военные и послевоенные годы в нашей стране. Политиканы обвинили позже во всём большевиков, придумали термин "голодомор", скрывая истинные причины народного бедствия.
   Во дворе школы, рядом с палисадником стоял барак, в котором размещалась столовая. Нас, школьников, каждую большую перемену приводили туда и поили сладким чаем с бубликом или куском чёрного хлеба, иногда с маслом. Много позднее я узнал, что нашего молодого учителя математики, постоянно грустного, которому я симпатизировал, уволили из школы потому, что он несколько раз съел порции отсутствующих учеников.
   Полевые мыши не выдержали голода и тучей пришли в город, заполнили дворы, парки, крепость. Собаки по ночам около конуры складывали горы задушенных зверьков, а мальчишки выхватывали из-под ног зверьков за хвост и со стен аккерманской крепость швыряли в воду днестровского лимана.
  
   14
   С учительницей русского языка и литературы Зинаидой Васильевной Быковец у меня установились доверительные отношения. Я приносил ей свои стихи, и она помогала мне своими советами. В текстах школьных сочинений встречались грамматические ошибки, и она посоветовала мне для повышения грамотности механически переписывать в тетрадь любой рассказ Тургенева. Я выбрал повесть "Ася" и переписал всю в толстую тетрадь. И всю жизнь стал писать по - русски грамонтно. Зинаида Васильевна рассказывала, как у неё училось юное дарование - Кирилл Ковальджи. Он был старше нас, закончил 7-ой класс и учился в Белгород-Днестровском рыбном техникуме, но бывал у неё. Она обещала познакомить меня, сочинявшего стихи, статьи в газету, с ним, но намерение не выполнила. Кира часто публиковался в местной газете, в школе следили за его успехами, но познакомиться с ним лично пришлось в любопытной ситуации. Осенью 1947г. между ребятами "рыбтюльки" и нашей школы по какой -то причине возник конфликт. Брошенный разгоряченными безответственными драчунами клич "вечером в парке будем бить рыбтюльку" собрал толпу учащихся с ремнями, намотанными на кулаки. Ребята из комитета комсомола школы замыслили предупредить столкновение и обратились к авторитету Киры Ковальджи, которого многие знали по совместному обучению в школе. Я был комсоргом 7 класса и увязался с комитетчиками, которых знал по комсомольской работе и по общему увлечению шахматами. Ковальджи нашли среди воинственной группы учащихся рыбного техникума, и повели переговоры. Мы сказали, что ребятам школы и техникума, делегатам П городской конференции ЛКСМУ, необходимо предотвратить побоище с непредсказуемым исходом. Общими настойчивыми усилиями удалось убедить забияк обеих сторон, что никого не ждёт ничего хорошего в учебе, в горкоме комсомола, в милиции. До 23 часов ночи мы и Ковальджи со своими активистами дежурили в парке, пока, успокоившись, все ребята не разошлись по домам.
   15
  
   20 ноября 1947 года З.В. Быковец собрала литературный кружок школы. Я считал себя основоположником, потому что обратился к учительнице со своими стихами и благодаря этому "заработал наш кружок". Первоначально было 13 участников из разных классов, потом прибавлялись еще. Обсуждались стихотворные сочинения мои и других учеников. Мы выпустили единственный номер рукописного журнала "Наше слово", который хранился в учительницы. Удивительно, что из состава кружка впоследствии стали журналистами Лия Семкова ( Каменева) и её муж Каменев, работавшие в Северодвинске, Наташа Кудрявцева, работала в Москве редактором издательства "Мир", а - я оказался окололитературным эпизодом, печатавшимся в различных газетах и журналах на медицинские, публицистические и моральные темы.
   Перед кружком была поставлена задача к годовщине гибели А.С.Пушкина подготовить театрализованное выступление, которое Зинаида Васильевна и организовала 8 февраля 1948 года в воскресенье.
   К вечеру памяти Пушкина мы, ученики 7 класса и нескольких девочек 8-го, увлеченно готовились несколько месяцев. На заседания кружка я ходил даже с лихорадкой. Однажды обремененная домашними делами учительница не пришла на заседание в школу, так мы провели его по полной программе сами. Собирались обычно мы на репетиции вечерами в школьном классе, а нередко у Зинаиды Васильевны дома. Ей было 30 лет, она одна растила полуторагодовалого сына, жила на Комсомольской,13 в двухкомнатной квартире с двадцатилетней сестрой-баскетболисткой. Удивительно, как она находила силы с увлечением возиться с нами, собирать толпу подростков в ботинках в галошах, а зимой - в валенках, в квартире с маленьким ребёнком, убирать за нами грязь, поить чаем.
   Всегда мне везло с учителями русского языка и литературы, поэтому на всю жизнь осталась у меня глубокая благодарность школе за знания, за воспитание. Меня возмущает, когда в совремённых газетах читаю гадкие статьи о школах моего времени. Наверно, это бывшие двоечники и негодяи за деньги пишут конъюнктурную ложь. Многие, (хотя и не все) любили своих учеников, самоотверженно вкладывали в нас душу и знания, воспитывали как своих, а может и лучше, чем своих, детей. Такими были моя первая учительница Каганович, С.А. Ремизов, З.В. Быковец (Майткова), В.Т. Конюхова, Г.И. Блинов, П.А. Соколов и некоторые другие.
   Вместе с нами ходил на репетиции Владька Масловский, сорвиголова, которого, казалось, в школе уже ничто не интересовало, хулиган, с которым не справились в другой школе. Его обсуждали, "прорабатывали" чуть не на каждом комсомольском и родительском собрании. Его герою отцу-танкисту, первому ворвавшемуся в шахтёрский город Сталино (позднее Донецк) и погибшему при освобождения от немецко-фашистской орды города, там на центральной площади стоял памятник. Владиславу многое спускали в память о герое-отце, но доброе по-настоящему отношение он почувствовал здесь, с Зинаидой Васильевной. И со мной. Я стал ему принципиальным другом, помогал учиться, контролировал в силу возможности поведение в школе и на улице, боролся с сквернословием, прививал нормальное отношение к девочкам класса, вовлекал в комсомольскую работу, ругал на классных собраниях, одновременно оберегая от исключения из комсомола, отдал ему лучшую роль - Алеко в "Цыганах", став дублёром. Когда понадобилось для цыганских шатров изготовить рогатины, Масловский, Трач, Рыжих и Семёнов не задумываясь, срубили утром на улице два молодых деревца и обкорнали на лапник - третье. Появился заведующий горкоммунхозом и схватил Рыжиха с топором и ветвями, а остальные с рогатинами разбежались. Заведующий передал Рыжиха в руки милиционера, который и повёл его в участок. За порчу деревьев светили большие неприятности. По дороге Борис сумел разжалобить милиционера, объяснить, в чем причина поступка и тот его отпустил.
   В 9 утра воскресенья 8 февраля участники литературного кружка собрались в школе и из школьных столов соорудили сцену. Потом нас забрали на воскресник убирать двор. К 12 часам меня отпустили на городской шахматный турнир, где у меня сложилось незавидное положение. В итоге первые 6 мест заняли представители нашей школы, но я в первом для меня городском юношеском первенстве занял лишь шестое место. В 17 часов вернулся в школу. Рыжих неудачно завился под Пушкина и мы побежали домой к однокласснице Тае Танасовой- она гвоздём подвивала и заканчивала причёску. Потом погас в зале свет. Замыкание. Пробки не выдерживали наш таборный "костёр" около шатров и колес телеги. И всё равно было так здорово, так радостно, восхитительно! На всю жизнь.
   Поэму Пушкина "Цыганы" мы поставили полностью, с небольшими купюрами. Старым цыганом (и "автором") был Коля Трач. Боря Рыжих был молодым цыганом. Земфирой, кажется, была Семкова. Мне поручили дублировать все мужские роли и текст от автора, поэтому поэму "Цыганы" я знал наизусть полностью. Я выступал в сценке " В корчме" и "У фонтана" в качестве Гришки Отрепьева. Трач был Пименом. Его низкий распевный и величественный голос долго был для меня образцом звучания театрального Пимена. Его я дублировал, как и Бориса Рыжих (Евгения Онегина в сценах "Письма Татьяны и Онегина и Онегина к Татьяне" , в заключительной сцене на балу). Партию Татьяны (восьмиклассница Рудивецкая), впрочем, я тоже знал наизусть. Вот почему, наверное, я так люблю стихи Пушкина.
   Никто не подвел в решающую минуту, все с воодушевлением сыграли свои роли. Многих участников театрализованного концерта я не помню, так как в их сценках не участвовал.
   Концерт состоялся в присутствии учителей, родителей и учеников. Стульев не хватало, вытащили из классов парты, а многие ребята сидели впереди на полу. Костюмы и реквизит Зинаида Васильевна выпросила в городском театре. Она же иглой и ниткой, веревками и другими подручными средствами костюмы подгоняла к нам. Мне почему-то достались маленькие роли. Я, "Гришка Отрепьев", выпрыгивал в "настоящее" окно шинка на подстеленный матрац и играл Самозванца в шикарном царском одеянии, стоя у "фонтана" ,который изобразили из стула. Марину Мнишек играла восьмиклассница Халепа, которая впоследствии стала женой Валика Фудулаки. Первое отделение концерта занимали "Цыганы", второе - эпизоды. Я увидел Киру Ковальджи со сцены в зале нашей школы и от волнения чуть не пропустил свои слова. Наверное, Зинаида Васильевна пригласила его.
   Предполагалось повторить представление в другой школе или клубе, но не помню, состоялось ли это.
   Верю, что наш Пушкинский вечер остался в душах участников на всю жизнь. Я переписывался с Зинаидой Васильевной 32 года, до кончины её от острого панкреатита 28. 08. 1980 году. После замужества она сменила фамилию, став Майтковой, была счастлива, родила еще дочь и сына. Старший сын в 8 классе обрёл дар гипнотизёра. В КГБ у него взяли подписку, что он не будет злоупотреблять своими способностями.
   Меня расстроило, что Майткова стала преподавать украинский язык и литературу, а наша классный руководитель Непомнящая - наоборот русскую литературу и язык. Такие были у нас учителя и у них ученики.
   Много лет спустя моя мама рассказала, что после смерти тёти Шуры З.В.Быковец прочили в жёны дяде Андрею. Но он выбрал Елену Дмитриевну, молодую девушку-врача, дочь аккерманского врача-терапевта Штольца. У Виктории позже появились сводные братья Дмитрий и Сергей. В 1950 году после того, как часть аккерманского дома у них отобрали для генерала Горбатова, семья переехала в г. Озёры Московской области. Дедушка Степан переезжать в Россию не захотел, вернулся в Умань и умер на своей родине. После смерти матери дядя Андрей с семьёй перевёлся в Мытищи и многие годы работал в городской поликлинике хирургом, а мачеха Виктории - окулистом. Вика в школьные каникулы жила у нас в Калуге, по окончании школы уехала учиться в Ташкентский университет, в каникулы приезжала к нам. Окончив университет, Виктория приехала в Смоленск, где к тому времени жили мои родители. Первое время она жила у них, устроилась на работу в молодёжную газету "Смена". Там познакомилась с поэтом и зав. отделом газеты Павлом Сергеевичем Ульяшовым, вышла в 1962 году за него замуж и прожила непростую жизнь до кончины в Москве Павла 24 сентября 2004 года. 1 августа 1963 года у Вики родился сын Андрей, которого до 23-х лет растили мои родители. Окончив Смолмединститут, Андрей уехал в Москву к родителям.
   Дядя Андрей умер после перелома шейки бедра 18.09.1992г. в Мытищах, Подмосковье. Е.Д.Маложен, работала окулистом, умерла в августе 2004 года. Дмитрий - окулист в Московской медицинской академии, Сергей - свободный художник. В молодые годы все бывали в гостях у моих родителей в Калуге и Смоленске, где я с ними общался. Сегодня у них взрослые дети.
   16
  
  
   Игры и досуг моих товарищей тех лет мало похожи на современные. Город пережил войну. В домах радио не всегда было. Выручали радиоприёмники, сетевые, маленькие, как наш "Телефункен", позволявшие ловить окрестные советские и румынские станции. Редкостью были мощные радиоприёмники, такие как "Родина", работавшие от больших батарей, позволявшие слушать "Голос Америки", который ещё не глушили. Такую диковинку мы бегали из школы слушать у нашего товарища Вити Полубоярова, благо он жил рядом.
   Некоторые дома разрушены, население города было малочисленным, автомобили на улицах почти не видны. Зимой некоторые смельчаки крючками или палками цеплялись за борт грузовика и катались на санках, лыжах, коньках. Транспорт в основном был гужевой. Жители передвигались, как правило, пешком, благо городок был тогда небольшим. Автобусов в Белгороде -Днестровском тогда не было в помине. Больничная "полуторка" выручала полгорода и сельских жителей, кому надо было привезти камыш для отопления, кому виноград или вино из деревни на продажу. Поэтому больница всегда имела камыш для отопления отделений, а в нашей квартире вдруг появлялась канистра лёгкого сухого молдавского вина. Не поэтому ли у нас дома по праздникам иногда собирались друзья родителей, главным образом сослуживцы. Тогда папа весело отплясывал лезгинку с ножом в зубах, вонзая в заключение его в пол, или пел нарочито ломаной русской речью с кавказским акцентом шутливую коронную свою песенку " Когда жила в деревне, доила я коров. Не ведала, не знала проклятую любовь..." Этот фольклорный опус я заучил и копировал многократно, пока инсультный недуг не подрезал коварно способность петь. Ну почему я эту шутку не записал для памяти о родителях!
   Когда в гости приезжали московские родственники, то хором исполнялись армянские песни и среди них обязательно бессмертная "Ов сирум, сирум". Мама подпевала как могла. Не понимая слов, смысла текста песен, но, видя, слыша, как вдохновенно они исполнялись, я сердцем ощущал теплоту, осознавал близость, величие народа.
   Кинотеатр "Заря" в центре города был единственный. Первое время вместо стульев приходилось сидеть на сбитых длинных скамьях. В таком зале я впервые смотрел с родителями знаменитый "Светлый путь". Потом можно стало смотреть кино в доме офицеров, а в 1948 появился летний кинотеатр на Комсомольской улице. Электричеством город снабжала местная электростанция, ей то не хватало угля, то случалась авария. Тогда в кинотеатре сеансы срывались, а дома приходилось делать уроки при керосинной лампе. Однажды нашу школу гоняли на какие-то разгрузочные работы на эту горе-станцию.
   Плохенький маленький драматический театр имел свою труппу. Здесь же выступали приезжие артисты, чаще из Одессы. Помню, приезжала оперетта лилипутов, и я впервые услышал "Марицу".
   В этом же театре проводились торжественные городские заседания. На них я был с родителями. Запомнились огромный портрет Сталина за спинами многолюдного президиума, сидевшего за длинным столом, покрытым бордовой плюшевой скатертью и заставленным цветами, торжественное внесение на сцену Красных знамён под бодрящие марши, регулярно сменяющийся почетный караул военных и гражданских, юных и взрослых людей, вставание под гимн СССР в начале и в конце заседания. Удивило меня избрание в почетный президиум собрания членов Политбюро ВКП(б) с долгим перечислением многих полностью всем хорошо известных имён, отчеств, фамилий, длительные бурные аплодисменты после каждой из фамилии вождей. Я недоумевал, зачем надо столько времени терять на эту процедуру, если члены правительства отсутствуют в зале и даже не подозревают, что где-то далеко в Белгороде - Днестровском проходит собрание. Но всё было торжественно, серьёзно. Длинный доклад об истории праздника, отчёт об успехах и недостатках в деятельности городских предприятиях, раздача знамён, вымпелов, грамот и последовавший за тем концерт самодеятельности закончились в 2 часа ночи.
   Позже я бывал на многих торжественных (и не очень) заседаниях, но ни один из них не кончался так поздно. Разве можно такое забыть?!
   29 июня 1947 года в театре проходил отчётный годовой концерт музыкальной школы, в которой начал учиться Валерий. Участвовали только отличники. Нам выделили 2 пригласительных билета. Лере, как участнику, он был не нужен, а мне не хватало. Я попытался добыть билет у дяди Андрея, но он сказал, что отдал свой девушке (как потом оказалось, будущей жене). Видя, как сильно мне хочется пойти на концерт, папа уступил свой билет мне. Я нарядился в папину сорочку (выходной у меня не оказалось) и повязал галстук. Мама, Лера и я пошли в театр пораньше, но нас, как впрочем, и других гостей, не впустили. Народ собирался у закрытых дверей. В толпе около театра я увидел дядю Андрея с Викой и незнакомой мне женщиной, одноклассников - Борю Рыжих, Наташу Кудрявцеву и Лию Семкову с родителями, Витю Полубоярова, Богдановского, Ваню Беззубенко с двоюродным братом Серёжей.
   Зазвучал духовой оркестр, и участники концерта первыми вошли в театр. За ними родственники и прочие зрители заполнили весь зал. Концерт начался Гимном СССР. Первыми выступали малыши, иные не доставали ногами пола, сев на стул. Все умилялись. Дебютное публичное выступление Леры прошло хорошо, без ошибок он исполнил заданную пьесу. В антракте из-за ужасной летней духоты в зале публика вышла на улицу подышать свежим, но южным воздухом. Я разглядывал родителей знакомых девочек, общался с друзьями. Ко второму действию в антракт пришёл и папа. Выступали ученики старших классов, среди которых были знакомые из нашей и других общеобразовательных школ. Закончили концерт танцем "Тройка", на сцене вручали грамоты и призы лучшим ученикам. Домой вернулись около часа ночи. Как видите, в то послевоенное время в провинциальных городках не выдерживали регламент праздничных заседаний. Взрослые и дети, даже одиночки, смело, спокойно расходились по плохо освещенным улицам. Бытового бандитизма, алкоголизма в городе не было, а с наркоманией я встретился только в 90-ые годы в Смоленске.
   Любимые игры детворы были -футбол и гандбол. В последний я играл в Пуще-Водице и, вернувшись домой, обучил школьных товарищей. В эти игры мы играли каждую свободную перемену, уроки. Вначале сражения без учета времени возникали около школы. Два кирпича или камня, или школьных сумки - вот тебе ворота, поуже для гандбола, пошире для футбола. Ультра дефицитного футбольного мяча вначале у нас не было. Мы играли овальным мячом, годным лишь для регби. Он сохранился у Беззубенко с довоенных времён. Вот это был футбол, трепещите школьные окна! Потом появился волейбольный мяч для гандбола (и футбола), а в восьмом классе мы играли солидно настоящим футбольным мячом на поле около крепостной стены, на стадионе. Стадиона, как такового, не было, но на ровном широком поле вблизи лимана сделали разметку, стояли настоящие ворота, а во время междугородних матчах даже натягивали сетку. За город играла армейская команда "Стрела". В ней у каждого были свои любимчики, которыми восторгались, даже подражали. Помню защитника Саркисяна (в 50-х годах он успешно выступал за команду мастеров ереванского "Динамо"), его картинную походку на поле я старался перенять.
   Хотя я рос болезненным ребёнком, но азартно и небезуспешно участвовал во всех играх свёрстников, выбираясь, как правило, капитаном команды. В футболе я часто играл вратарем, для чего самостоятельно сшил себе надколенники и налокотники. В нежилой части нашего дома я каждую свободную минуту отрабатывал падения за мячом, который мне вколачивал ногами, бросал руками младший братик Валерий. Сначала на соломе и камыше, а потом на улице, на грунте. Только рослый десятиклассник Романовский был лучше меня. В конце 40-х он стал вратарем мало кому тогда известной днепропетровской футбольной команды "Днепр".
   В 1947 году начали в городе строить настоящий стадион. Нас, школьников, водили на воскресники убирать строительный мусор, сажать вокруг забора деревья. Так что в возведенном на далёком ныне украинском городе стадионе есть крупица и моего труда. На стройке побывал герой Отечественной войны маршал Г.К.Жуков, и мы надеялись назвать стадион его именем. И.В.Сталин не дал добро и стал стадион, к нашему общему огорчению, имени Хрущева.
   В 6 - 7 классах вокруг меня часто собирались, обычно после уроков, осенью и весной, около низенького забора, огораживавшего школьный сад, друзья послушать пересказ прочитанных мною книг. Перешагивали забор, я усаживался в центре по-турецки на траву или портфель, а вокруг сидели, лежали и стояли ребята, нависали надо мною и слушали: "Наш общий друг" Диккенса, про похождения Арсена Люпена, про "Графиню и палача", про "Семь ключей усыпальницы", и "Мумию", про Сапату-непобедимого и многое другое. Этому меня научил Юра Голубев, мой товарищ.
   Зимой пересказ интересной книги мог быть во время школьного вечера, когда вместо танцев мы уединялись в тёмном классе, и я вдохновенно не рассказывал, а играл занимательные истории. Большинство книг излагались в несколько сеансов, и ребята ждали свободной минуты, чтобы услышать (около забора или в классе) продолжение. Так как я при этом вместо слова-паразита замысловато ругался "кар-р-рамба", (что, как я вычитал, по-испански означало "черт побери"), то за мной на три года и прилипла такая кличка.
  
   17
   Володя Демидюк пришел к нам в класс после тяжелой травмы. Он увлекался радиоделом, собирал самостоятельно ламповые приёмники, любил ковыряться в железках и уже учился в 7 классе, когда у него в руках взорвался заряд. Он ещё легко отделался. Многие потеряли жизни, а он только глаз, часть носа и 4 пальца левой кисти. Это было ужасно и психически убило красивого высокого юношу. Начав повторно учёбу, теперь в 7 нашем, чужом ему, классе, он долго держался отчужденно, стесняясь своего изуродованного лица, руки. Он очень переживал. Медицинский сын, и не такое видевший в госпиталях, я сел за его парту и стал ему лучшим другом. Может потому, что он не видел в моих глазах неприязненности, как в других, может, потому мы стали партнёрами в шахматах, а я обращался с ним как со всеми другими товарищами, он перестал меня стесняться. Я не знал слова "реабилитация", но каждый день занимался этим и удачно.
   Дома Володя жил с родителями, но в отдельной комнате - мастерской и, если хотите, лаборатории. Я первым из ребят стал бывать в ней и впервые при постороннем Володя снял с изуродованной руки чёрную перчатку и начал паять свои детали, которыми была завалена вся комната. Много часов мы просидели вместе за шахматной доской. Есть фото, как мы сидим посреди улицы, играем в шахматы как раз на том месте, где в будущем оказался вход на стадион.
   У Володи был узкоплёночный американский фотоаппарат "Кодак", а у меня появился широкоплёночный примитивный "Комсомолец". Володя научил меня фотографировать, проявлять плёнку, выбирать фотобумагу и печатать контактным способом, потому что увеличителя у меня не было. Но его плёнки мы печатали у него дома, затемняя комнату специально приспособленными тёмными шторами. Сохранились у меня фотографии В.Демидюка, отснятые мною его фотоаппаратом.
   Мне удалось увлечь Володю футболом. Ему с одним глазом было трудно бегать, не всё давалось, но игроки прощали его промахи и радовались, что он становится, как все. Володя Демидюк окончил Одесский радиотехнический институт, стал инженером. Не полу герцогом, а героем.
   В мае 1948г. я познакомился с Виктором Никифоровым, коренастым, невысоким, сильным физически шестиклассником. Он был старше меня возрастом на год, но учился на класс ниже, потому что пролежал два года в костнотуберкулезном санатории в гипсовой кроватке, лечил туберкулёз позвоночника. Широкоплечий, но с небольшим горбиком, он, несмотря на физический недуг, по 2 часа сидел со мною за шахматами в его частном доме с маленьким садом. Позже мы собирались у меня или Демидюка, подружились. У меня родилась идея: чтобы учиться вместе в одном классе, надо Виктору сдать экстерном предметы 7 класса. Учился же Ленин так в институте! Идея упала в благодарную почву. Виктор добился разрешения сдать предметы, хотя это был выпускной класс. Волевой, дисциплинированный, способный, он все лето вчитывался в учебники, разбирался в алгебре, геометрии, физике, решал задачи, чертил, зубрил французский, конституцию СССР, писал сочинения по русской и украинской литературе. В этой адской работе ему помогали я и Володя Демидюк. Учителя были в каникулярном отпуске, как и мы, но в определенные дни приходили в школу и совершенно безвозмездно проводили с Виктором консультации, принимали отработанный материал.
   Занимались уроками и шахматами мы на зелёной раскладушке, которую вытаскивали в сад под дерево. Иногда, устав, Виктор ложился в гипсовую форму отдохнуть. В августе Виктор успешно сдал государственные экзамены и в 8 классе мы, Демидюк, Никифоров и я, стали учиться вместе.
   Репетиторство мое возникло не на голом месте. В наш седьмой класс пришел учиться Павел Дорошенко, юноша 21 года - много старше всех нас. Как только был освобожден Аккерман, его мобилизовали в Советскую Армию. Он успел повоевать, в Вене побывать в официально открытых в Австрии публичных домах, о порядках, в которых он мне рассказывал. В Вене его в 21-летнем возрасте демобилизовали, и он вернулся в отчий дом. Родители умерли и он жил один в частном доме. Управляться хозяйством помогала родная тётя.
   Во время оккупации Белгорода-Днестровского румынами и немцами он вряд ли учился. Из общения с ним мне было ясно, что хорошо, если он кончил 4 класса. Посадить его за парту с малышами было невозможно по многим причинам. Поэтому директор школы Пирожок дал ему шанс получить образование, зачислив сразу в 7 класс. Вначале три балла по любому предмету для Павла была выдающейся оценкой. Посыпавшиеся двойки по русскому и украинскому языкам, алгебре, геометрии, физике ошеломили всех. Я, как комсорг, был обязан организовать помощь члену своей комсомольской ячейки, поэтому вслед за мной все мои школьные друзья постоянно стали бывать у него дома, помогали решать задачи, объясняли теоремы, упражнения по языкам, заставляли рассказывать выученное по другим предметам. Павел был добродушным, хорошим товарищем, не смотрел на нас с высоты своего возраста и роста, много рассказывал историй из своей жизни. Ребята класса любили его. Павел отличался огромной усидчивостью, трудолюбием, упорством. Всё свободное от школьных занятий он, неустанно занимался по учебникам. Как говорится, не спал, не ел, не пил. Готовила еду ему тётя. Учителя оставляли его после уроков для дополнительных занятий. К концу года он имел даже четвёрки, а в 8 классе учился наравне с всеми. Впоследствии, как писала мне Зинаида Васильевна, Павел Дорошенко окончил школу с золотой медалью, поступил в Кишинёвский медицинский институт и стал врачом. Дальнейшей судьбы его не знаю.
   Валик Фудулаки был не сильный шахматист, но азартный и напористый игрок в футбол ( в настольный тоже), волейбол и гандбол. Самый низкорослый в то время в классе, честолюбивый, отважный, он удивил меня, когда в драке с высоким противником, вцепившись в него, подпрыгивая, головой до крови разбил тому лицо, нос, одержав сокрушительную победу.
   Праздник Великой Октябрьской социалистической революции в 1948 году пять одноклассников - Фудулаки, Демидюк, Беззубенко, Полубояров и я -решили отметить вместе. Договорились сложиться по 15 рублей, а Валик Фудулаки принесет еще литр вина из семейного винного погребка. Два литра вина докупили, а на оставшиеся деньги купили закуски: соленые огурцы, капуста, картофель... Кое-что из еды добавил Полубояров, в квартире которого мы наметили собраться с разрешения его родителей, уходивших в гости. После демонстрации мы наблюдали соревнование по волейболу, где блистал старший брат Виктора Полубоярова -Анатолий, красивый атлетического сложения юноша. К 20 часам мы пришли к В.Полубоярову, который жил рядом с школой. "Мужская" кампания весело отмечала праздник, пели песни, играли, во что только могли, когда пришли брат с девушкой. Они немного посидели с нами за столом, пропустили пару тостов, сообщили результаты соревнований по волейболу и ушли. Мы продолжали гуляние, слушали пластинки, радио, "Голос Америки", дурачились. Стемнело. Веселье было в разгаре, когда мы обнаружили, что вино кончилось. Собрали еще 10 рублей и отрядили Фудулаки, у которого был знакомый продавец вина, и меня в погребок за литром эликсира. Узкими тропами между частными домами и огородами мы дошли. Сначала хозяин не хотел идти отпускать такую малую дозу вина, но Валик уговорил. Впервые и наверно в последний раз я увидел просторный насыпной ангар-подвал с двумя громадными горизонтально установленными бочками.
   Эта литровая бутылка хотя домашнего, сухого, виноградного, но всё же вина оказалась лишней. Еды ведь было мало. Мне стало сразу плохо, и за дверью с порога частного дома Полубояровых из меня вырвалась вся пища и вино. Шутка ли выпить четыре стакана красного вина! Такая скоротечная реакция моего организма на лишнюю дозу алкоголя еще много раз выручала меня в жизни. Умывшись, побрызгавшись одеколоном, я вернулся в форму. Потом мы, 15- летние юнцы, обнявшись и, горланя во весь голос, не очень твердо шли по мостовой улицы домой. Придя, домой около полуночи , я застал всех спящими, кроме бабушки Сатеник, Она приехала из Москвы в гости и подарила мне изумительной красоты галстук и прекрасные коричневые кожаные туфли.. Она ждала меня и спросила, где я был так поздно. Я буркнул, что был на последнем сеансе кино, и, быстро раздевшись, нырнул на раскладушку (бабушка занимала мою кровать), стоявшую в большой комнате. Закрыв глаза, я стал летать по дому, как Вий, пока не заснул. Так прошла моя первая встреча с вином.
   На другой день я узнал, что у Валика извержение всего излишнего выпитого и съеденного возникло ночью и превратило кровать в кошмар. Влетело ему от родителей. Остальные "гусары" оказались крепче.
   Хочу отметить, что никто в нашем классе не курил. не пьянствовал (кроме Масловского) и только Никифоров, старший из нас, первый познал плотскую любовь, с какой - то 16-летней проституткой, о чём немедленно нам сообщил, предлагал её нам, но ни у кого не возникло желания последовать за ним.
   После окончания 8 класса и моего отъезда в Калугу подросший Валентин Фудулаки занял место лидера. Дружеские связи и переписку мы поддерживали до распада СССР в 1991 году. Окончив машиностроительный институт, он работал инженером в Орле. В конце 60-х ему предложили перейти на партийную работу, учиться в Высшей партийной школе в Москве. Я в этот момент руководил врачебной практикой студентов 4 курса СГМИ в Белых Берегах Брянской области. Валентин Фудулаки приехал ко мне из Орла, и по моему совету поехал в Москву на 3 года. Перед окончанием ВПШ мы последний раз встретились - в Москве. Это был уже другой, уверенный человек, с чувством высокого превосходства, хотя и по - дружески простой в обращении. Его направили в Кишинёв, где он стал руководителем города, членом ЦК Молдавии. Мы оставались друзьями детства, но так я и не собрался в гости в Молдавию. Наверно, плохо приглашали.
   Многие ребята и девочки в классе были моими друзьями, в первую очередь Борис Рыжих, Евгений Федорович Зырянов, ставший кораблестроителем в Ленинграде, Лёца Соловьёва, в замужестве -Макарова, учительница в Затоке, с которой я переписывался до её смерти в середине 70-х. Чуть раньше умерла от рака груди Маша Зубкова, которую я рисовал на уроках. Наша староста Лора Бакалова стала врачом. Все одноклассники мне очень дороги. В школьные годы периодически у нас возникали обиды и ссоры, обвинения в предательстве и других грехах, но никогда у нас не было враждовавших кланов, зависти, нездоровой борьбы за первенство, драк между собой.
   Восьмой класс мы начали в новой школе, которую построили недалеко от крепостной стены. Вокруг школы обширный пустырь, вывезя строительный мусор, мы, под руководством учителей, засадили деревьями, украсили клумбами. Посеяли траву, посадили цветы разбили волейбольную площадку. В школе появились новые кружки. Я, как в известном стихотворении Маршака ("Драмкружок, кружок по фото, да еще и петь охота"), записался почти во все. З.В. Быковец создала школьный хор, и мы все под её дирижерство стали выступать сначала в школе, а затем на сцене театра. Репертуар: "Марш энтузиастов", " Гимн демократической молодёжи", " Ганзю-птичку" и другие народные украинские песни. ( В Калуге Махнорылов создал тоже школьный хор, но туда учеников силой загоняли!) В гимнастическом кружке я стал осваивать упражнения на параллельных брусьях и других снарядах. Ловкий, с вратарской прыгучестью, я прилично играл в волейбол, и девочки выбрали меня в тренеры своей команды. Чтобы не осрамиться, я брал в городской библиотеке книжки о волейболе, серьёзно штудировал методические рекомендации, а вечерами собирал на школьном дворе своих девчонок и старательно отрабатывал с ними технические приёмы. Удивительно, что, имея множество общественных "нагрузок", я успевал еще прилично учиться.
   На Новый год в школе проходил бал-маскарад, единственный в моей жизни. Мы, мальчишки, быстро узнали, разоблачили всех костюмированных учеников, кроме одной. Это был маленький черненький чертёнок, затянутый с головы до пят в трикотажную материю, с бодрым хвостом. Мим бессловесный, но такой весёлый, озорной, задорный, пластичный, что все были в восторге, заинтригованы. Два дня мы гадали, кому принадлежал костюм. Каково было наше удивление, когда, в конце концов, выяснилось, что это была наша Лия Семкова! Я стал посвящать ей стихи, акростихи, но дружеских отношений не сложилось. Возможно, её страшила история старшей сестры, возлюбленный которой ещё до нашего приезда в Аккерман повесился на их крыльце. Трагедия сестры заставляла осторожно относиться к мальчишечьей влюбленности.
   Зимой 1948 года в классе появилась новая девочка, Алевтина Павловна Лавецкая. Она приехала с родителями из Татарбунар, районного городка. Высокая, стройная, с длинными светлыми косами девушка привлекла моё внимание. Я всегда любил у девочек длинные волосы. Мы стали встречаться, прогуливаться по берегу лимана, полям, беседуя на разные темы. Я приходил к ней домой, учил играть в шахматы. Я всегда искал среди девочек прежде всего друзей и не стремился к объятиям и поцелуям, что позволяло поддерживать доброжелательные отношения со всеми одноклассницами. Платоническая влюбленность сохранялась до самого отъезда моего в Калугу.
   После окончания школы Аля поступила в финансовый институт Одессы В Калуге и в МЭИ я бегал на почту получать до востребования её письма с фотографиями, и регулярно отвечал. Только в мединституте переписка прекратилась. Наверно, мне не понравилось, что она отрезала косы, погрубела, пополнела, завела новых друзей.
   На пустынном берегу лимана, слева от причала, городские власти решили разбить парк Победы. Школьников не единожды выводили на воскресники копать ямы, высаживать, поливать деревья на спланированных аллеях. Я со своими комсомольцами выполнял посадочные работы, так что растут на берегу днестровского лимана деревья, посаженные лично мною.
   Несколько раз наш класс вывозили на машине на работу в пос. Шабо, подвязывать кусты винограда, а осенью -помогать рабочим совхоза собирать виноград. Мы работали с большим энтузиазмом, ели винограда, сколько хотели, а несколько гроздьев привозили даже домой. Шабское вино, шампанское славится до сих пор.
   Так формировалось школой наше мировоззрение, чувства, стремления, цели, так осуществлялось трудовое воспитание.
  
   В 10 классе я приехал в гости с мамой в Белгород- Днестровский из Калуги и удивился, как изменились мои друзья: многие стали выше меня ростом ( я как был в 6 классе ростом 171см., таким и остался до сих пор!), возмужали ( а я ещё десяток лет имел вес 57 кг.). Друзья отвыкли от меня, одна пришлая девочка вышла замуж (тогда - чрезвычайный случай). Я стал чужаком.
   В суете жизни я только боковым зрением следил за появлением и движением на литературном небосклоне звезды Кирилла Ковальджи. Другие интересы занимали голову. Только сейчас, вспоминая свою жизнь в Белгороде-Днестровском, я решил прочитать произведения поэтического кумира тех лет. В лирике и прозе меня воодушевили ранние произведения, в которых присутствует аромат знакомой аккерманской жизни. Ковальджи и мне нравились одни и те же уголки города, вдохновляли те же мысли. В биографических "Лиманских историях" я узнал много о не известной мне жизни города в довоенной и военной поре, о жизни, в которой жили многие мои товарищи. Сталинская эпоха заперла на замок языки, и даже близкие друзья никогда не рассказывали мне о том, как жилось при румынах, немцах. Впрочем, многие ребята приехали в Аккерман из разных концов страны, как я. Фабула книги простенькая, в духе времени, но колоритом фона, города и его людей, я был восхищен. Я знал каждую описанную в лиманских историях улицу, каждый уголок, крепость и утёс около неё, завод, электростанцию, церкви. На лестнице действующей церкви сфотографировался с Валей Фудулаки в 1946 году, а в 1986- с Неллей и Олей. Недалеко раскинулось кладбище, где похоронены мои дедушка и тётя, учительница З.В.Майткова. Другое кладбище греческое, запущенное, где я любил спрятаться от всех, с которого хорошо виден противоположный берег лимана. С утёса, со стен крепости в год знаменитого нашествия на город полчищ голодных мышей я хватал оных за хвост и швырял в воды лимана. Мышей в то время было столько, люди днём едва не наступали ногами на них на улице, а собаки за ночь душили и собирали их около конур горы. Жители города опасались туляремии, но обошлось без эпидемии.
   Многое, из того, что рассказал К.Ковальджи, я не знал, но многое из того, что мы знали оба, он не описал. Покинули мы Аккерман в один год, он уехал в Москву в Литературный институт, а я - в Калугу. Искренно печалюсь, что Кира Ковальджи рано и давно умер.
   КАЛУГА.
   1
   Маму очень тревожила неспокойная политическая обстановка, возникшая после известной злополучной речи Черчилля в Фултоне. Начавшаяся "холодная война" грозила горячими бедами. "Из Лиды я убежала с детьми от немцев, но если война застанет нас в Аккермане, то бежать от румынов будет некуда, - говорила мама, настаивая на переезде в Россию, - Девятикилометровый лиман не переплывёшь, а в другую сторону - Румыния, чужая враждебная страна" . Папа тоже устал от соперничества с главврачом 2-ой городской больницы, местным хирургом Пинкевичем. Отец был на голову выше и как хирург, и как организатор, возглавляющий ведущую, самую большую, межрайонную больницу, и участник войны, руководитель медицинской деятельности госпиталей, награжденный орденами. Независимый в суждениях, по-кавказски резкий, импульсивный, центральная фигура на врачебных конференциях, на заседаниях горздравотдела, на торжествах отец стал поперёк горла честолюбивому местному авторитету, имевшему поддержку многочисленной родни и еврейской диаспоры. Когда стали появляться анонимные подметные письма с указаниями дат смерти отца, хотя и не сбывавшихся, но нервирующих маму, отец решил перебраться ближе к своей матери и сёстрам. По объявлениям о вакансиях, которые печатались в газете " Медработник", он выехал в Москву и оформился в Главсанупре МПС на работу главным хирургом Московско-Киевской железной дороги, управление которой находилось в Калуге.
   Больничные кровати, стулья и столы вернули, свои вещи распродали. В Калугу отправили только буфет, трюмо и немецкое пианино. Постель и одежду запаковали испытанным способом и через Одессу, с ночной пересадкой на ст.Тихонова пустынь приехали в Калугу 27 июня 1949 года.
   Дорожная больница Московско-Киевской ж.д. имени К.Э.Циолковского, рассчитанная на 150 коек, располагалась на площади 300 х 160 метров и с трёх сторон огорожена деревянным забором. Главный врач - Клеопатра Николаевна Шевченко. Вокзал, ближайшая городская улица и жилые дома располагались в 400 метрах от проходной больницы. Недалеко от проходной, около шоссейной дороги, ведущей к дверям больничных корпусов, находился одноэтажный дом, где находились санитарное приёмное отделение ( в ванной комнате которого я купался по мере необходимости целый год), кухня и изолятор для больных, подозрительных на инфекционные заболевания (желтуху, тифы и др.). Далее возвышалось единственное 2-х этажное красного кирпича большое здание. Первый этаж занимало общее хирургическое отделение на 45 коек, где лежали также травматологические и ушные больные. Здесь до1959 года работал отец, а в 1958 году начал свою врачебную деятельность я. В этом отделении в маленькой палате (в моей) в 1935 году лечился от рака прямой кишки и умер великий К.Э. Циолковский. В ординаторской у отца хранился альбом с любительскими фотографиями о последних днях жизни великого пророка космонавтики. Качество их было неважное. Я многократно разглядывал на фотографиях измученное болезнью осунувшееся лицо с всколоченной бородой, истощенное тело человека сидящего и лежавшего в железной больничной рядовой койке на смятых простынях...
   Когда в космос полетел первый наш спутник, я, студент, склонный к коллекционированию и собирательству, решил в зимние каникулы "прихватизировать" этот альбом, но кто-то опередил меня буквально на один день.
   На втором этаже здания размещалось родильное отделение, где начала работать мама под началом врача Ольги Васильевны Гусевой.
   Перед фронтом хирургического корпуса стояли два одноэтажные деревянные здания терапевтических отделений, в одном из которых размещалось с отдельным входом детское отделение. В центре, образуя как бы площадь, стояло административное здание. Там был рентгеновский кабинет и конференц-зал, он же красный (Ленинский) уголок, он же агитпункт. Расстояние между лечебными корпусами - от 15 до 30 метров.
   На хозяйственном дворе на участке 100 х 100 м. размещались гараж, слесарные мастерские, аптека, морг, конюшня, прачечная, дровяные, угольные и прочие склады. Он был отгорожен достчатым забором с воротами от больничных зданий.
   Больше недели мы жили в агитпункте железнодорожной больницы, ожидая, когда нам освободят и отремонтируют "жильё" - длинную и узкую комнату с одним окном, которое служило раньше бельевой и отделялось вечно сырой стенкой от больничной прачечной. В бельевой мы прожили целый год. После 7-и аккерманских комнат двум взрослым и двум детям здесь было тесно, но никто не унывал: живали мы и в землянках.
   Я давно привык, что больничная территория служила мне домашним двором. Круглосуточно снующие люди в белых халатах и в пёстрых халатах больные, старенькие дребезжащие машины "Скорой помощи" привычно окружали нас с братом. Прибавились гудки паровозов и стук вагонов, переговоры диспетчеров по громкой связи, вокзальные объявления, потому что больница прилегала к вокзалу, вагонному депо, складам и железнодорожным путям. Наш домик-прачечная стоял на периферии больничного комплекса, непосредственно около рельсов. Дверь нашей комнаты отделяла от железнодорожных путей лишь тропинка, по которой мы выходили во двор, да неглубокая канава. Местоположение больницы было крайне неудачно ни с точки зрения охранительного режима, ни санитарного состояния воздуха (угольная пыль, дым), несмотря на то, что территория больницы на 65% была озеленена деревьями и кустами сирени.
  
   Через десять лет, когда я, окончив мединститут, работал в той же Дорожной калужской больнице хирургом, на дежурстве ночью меня однажды разбудила медсестра криком: "Доктор, прачечная горит!" Я бросился к телефону, вызвал по "01" пожарную команду, потом помчался к знакомому дому. К счастью, первыми огонь увидели железнодорожники и подогнали по путям противопожарный поезд, с которого водомётом погасили пламя до приезда городской пожарной команды. Потери от огня были минимальные. Как хорошо, что замыкание в электропроводке случилось не во время нашей жизни в этом помещении.
   Радиопроводки у нас в комнате-пенале не было, а немецкий " Телефункен" еще в Аккермане скончался. Зато на вокзальной площади на металлической мачте висел громкоговоритель, вещавший на всю округу с 6 утра до 24 часов ночи. Мы с братом, ярые болельщики "ЦДКА", летом, осенью или весной бежали на вокзальную площадь, едва услышав , позывные, футбольный марш Блантера, и почти 2 часа отстаивали около рупора, задрав головы ловили каждое слово знаменитого футбольного радиокомментатора Вадима Синявского. Болельщиков разных команд, населения из привокзальных домов и станционных ожидающих, собиралось под громкоговорителем много, и не всегда цензурно выражали они недовольство, когда репортаж прерывали объявления диктора о приходящих и отправляющихся поездах. Народ жил бедно, не во всех частных домах имелось радио .
   Первое впечатление от города Калуги было плохое. Казалось, я попал в большую деревню. Начавшаяся от вокзала длинная и широкая Советская улица была застроена в основном деревянными одноэтажными домами, дворы которых обнесены заборами. Лишь на вокзальной площади справа стояла двухэтажная каменная железнодорожная поликлиника, а дальше кирпичные здания спиртоводочного завода. Слева, метров через 50 после завода, недалеко от привокзального базарчика, в глубине от улицы, высилось кирпичное двухэтажное здание школы N4, в которой до 4 класса предстояло учиться Валерию. Только от городского театра им. А.А.Андреева и магазина, до революции принадлежащего купцу Домогацких, называвшегося с тех пор его именем, начался каменный город. Впрочем, и здесь деревянных изб было много. На противоположной стороне от театра раскинулся стадион "Локомотив", обнесенный высоким деревянным забором. На его деревянных трибунах мы с Валерием два дня наблюдали соревнования сельских спортсменов из районов области с незнакомыми названиями: Думиничи, Юхнов, Малорославец и др. Чтобы не облучаться, мешать исследованиям больных в рентгенкабинете и не болтаться в больничном дворе, я и брат большее время дня, пока родители работали, шатались по городским улицам, площадям, паркам. Продолжение Советской улицы от здания Педагогического института почему-то имело новое название - Революции. В дальнейшем эта улица трижды переименовывалась: Сталина, Коммунистическая, Ленина. На ней было много магазинов, ресторан "Ока", столовая, библиотека им. Белинского. Заканчивалась она Торговыми рядами, древней постройкой, в которую во время войны вселились люди при отсутствии примитивных удобств. Жили они здесь и послевоенные годы. Улица выходила на площадь Ленина. Налево от площади начиналась улица Кутузова, где стояла школу, которую мне предстояло закончить. Прямо улица вела к берегу реки Ока. Справа от площади Ленина аркой начинается улица, ведущая через старинный мост к загородному парку им. Циолковского. Рядом с аркой - вход в городской парк им. Горького.
   2
   Этот парк я посещал ежедневно один или с Лерой, чтобы почитать в павильоне газеты, журналы, сыграть в шахматы. В первый же день какой - то старичок предложил мне сыграть партию в шахматы, да и обыграл меня 4 раза подряд к большому своему удовольствию. Это меня очень разозлило и удивило, так как по игре он не был настольно силён, чтобы так разгромить чемпиона города Белгорода - Днестровского. На другой день уже я разыскал своего обидчика и отыгрался с таким же счётом. Мы познакомились, были частыми партнёрами, хотя он играл в это время уже явно слабее меня. Его фамилию я помню до сих пор- Скорбач. Он оказался городской знаменитостью. В годы революции он был известным городским коммунистическим деятелем, а теперь на пенсии облюбовал парк, павильон, шахматы. Во время игры он сыпал прибаутками, одна из них - "матовать не сразу" стала любимой среди всех моих друзей-шахматистов, а Барсик Горелов при удачном ходе за доской в экстазе многие годы восклицал - "Скоррр-бач!".
   Однажды, в конце августа 1949 года в павильон ввалилась шумная компания ребят и окружила меня и Скорбача. К этому времени я освоился в шахматной публике парка и не растерялся, когда один из ребят предложил сыграть в шахматы. Я с большой ответственностью отнесся к игре с нагловато ведущими себя сверстниками и поочередно и обыграл всех. Они такого не ожидали. Так я познакомился со своими будущими друзьями- одноклассниками Борисом Гореловым по прозвищу "Барсик", Арнольдом Мончинским ("Моней"), Юрой Ряжновым, (" Митенькой" - за подражание персонажу из кинофильма "Котовский"), и Станиславом Куняевым ("Куняй"," Шнобель" - за перебитый в драке нос). Хорошо играли в шахматы Куняев и Горелов. Мы втроём впоследствии составляли костяк сборной шахматной команды школы, а в отдельных соревнованиях выступали даже за юношеские сборные города или области. В других школах города сильно играли Гольцов, Тимофеев, лидеры юношеских и взрослых соревнований, будущие мастера спорта и многолетние чемпионы области.
   Полученные за выступления талоны мы "отоваривали" водкой и закуской в ресторане "Ока" и весело всей компанией отмечали командные победы и ничьи ( поражений, как не странно, у нас не было).
   3
   В мужских школах города не изучали французский язык. Мне предстояло вновь перестраиваться. К счастью, нашлось в противоположном конце города, на улице Кутузова старинное кирпичное двухэтажное здание бывшей женской гимназии, где когда-то преподавал К.Э.Циолковский, где теперь на первом этаже располагалась мужская железнодорожная школа N9 им. К.Э. Циолковского, где в единственном 9 классе изучали немецкий язык, а второй этаж занимала женская городская школа N57, где изучали в 9 классе английский и французский язык. Расписание составлялось так, чтобы время уроков иностранного языка в школах совпадало. И я, единственный, ходил на французский урок, Юра Никольский, Юра Левин и Боря Горелов - на английский, а две девочки -к нам на немецкий.
   На первый урок французского языка я вошел в девчачий класс с звонком, абсолютно не знакомый никому. Никто не был знаком и мне. Видимо, девочек предупредили о моём приходе. Их распирало любопытство, что за новенький появился в "66"-ой школе. Мне выдели последнюю парту, застеленную газетой, покрытой надписями- вопросами по моей биографии и т.д. Я добросовестно подробно, серьёзно и шутливо весь урок отвечал письменно на вопросы, интересующие 2 десятка девочек.
   На втором уроке старушка-учительница устроила диктант, видимо, чтобы выяснить мои знания. Я сидел один. Списать, подглядеть, спросить было не у кого. На третьем уроке на парте лежал мой листок, в котором выведенных учительницей красными чернилами букв было значительно больше, чем написанных мною, а заключительная фраза " tres mal" была закономерным итогом. И я понял, что эра Марьяны Ледерман закончилась. За мной закрепили наставницу Эмму Архангельскую, будущую золотомедалистку, но вскоре её шефство угасло. Учителя со мной специально не занимались, репетиторство было не принято.
   В Москве в букинистическом магазине,(что в здании гостиницы "Метрополь"), мы с мамой купили замечательный франко-русский словарь Ганшиной на 70000 слов с грамматикой. Из Аккермана я привёз учебник французского языка на украинском языке. Нормального учебника у меня не было. Так я начал. Выписывал французские глаголы и существительные на маленьких картонных карточках на одной стороне, а их русский перевод наносил на другой стороне; на другие такие же карточки вносил времена, складывал их в разных карманах брюк, пиджаков, пальто, на улице извлекал из одного кармана глагол, а из другого -время, и то что попадало в руки - склонял, склонял, склонял... Когда появилась радиола "Урал", ловил французскую волну и отрабатывал произношение, интонацию, повторял незнакомые и знакомые слова. Читал и переводил какие-то тоненькие адаптированные французские книжки, которые приносила мне учительница, учил стихи. Примером мне служил Паша Дорошенко. Постепенно в 9 классе я выровнялся в знаниях с подругами, а в 10 классе стал отличником, что позволило стать медалистом. Волей судьбы я в Энергоинституте вновь изучал английский язык. Покинув инженерную стезю и готовясь к поступлению в МГУ, я вновь самостоятельно повторил французский по старой методике. В итоге, поступив в МОЛМИ, я в первый же месяц выполнил семестровый план, читал в подлиннике " L homme, qui rire" Гюго, и заставлял читать эту книгу свою будущую жену, с которой занимался французским. В конце учебного года учительница доверяла мне принимать листовки и пресловутые "тысячи" у задолжавших сокурсников.
   4
   Авторитет в 9 классе мне принесли шахматные победы в парке (и позднее) над четверкой, слава чемпиона-юниора хоть и мало известного, но города Белгорода- Днестровского, стенгазета "Шахматист", которую я по собственной инициативе в первые дни самолично оформил и повесил в коридоре школы. И учился я не слабее классных аборегенов-отличников.
Авторитет у школьных учителей завоевать помог случай.
   Поступив в тот год в аспирантуру в Калужский педагогический институт, ушёл из школы учитель русского языка и литературы Григорий Иванович Блинов, любимец старших классов - "Блин". Вместо него пришла в класс молодая учительница - Клавдия Фёдоровна. Встретили её мои соученики неодобрительно. На черной классной доске к началу её урока неизменно красовалось выведенное мелом "КаФэ", "КФ", просто "Фи" или ещё что- нибудь более злое с соответственными рисунками. Ребята откровенно бузили на уроках, доводя порой учительницу до слёз, ставя одну цель - вернуть в школу Блинова. Мне было дико, что можно так себя вести на любимом моём предмете. Я Блинова не знал. Поэтому хамство по отношению к миловидной молодой женщине, впервые появившейся в школе, старающейся мирно, не рефлектируя, построить отношения на уроке, я не одобрял. Будучи сам новичком в классе, учился на её уроках хорошо, обращался к Клавдии Фёдоровне вежливо и доброжелательно, старался, по комсорговским привычкам, успокоить не в меру ретивых. Это не осталось без внимания в учительской среде. И в классе сменили комсорга: вместо " не справившегося" Юры Ряжнова, креатуры Стасика Куняева, избрали меня. Так началось наше с Куняевым соревнование в влиянии в классе, в учёбе, литературе, шахматах и даже в авторитете у девочек.
   "КФ" скоро уступила место вернувшемуся в наш и 10 класс Г.И. Блинову. Родители выпускного и нашего классов заявили, что без Блинова их дети останутся неграмотными, не поступят в вузы и уговорили директора школы дать аспиранту часы русского и литературы в двух классах.
   Выпустив наши классы, Блинов ушёл на преподавательскую работу в институт. За 2 года прагматичный и душевный, несколько суровый Григорий Иванович стал моим любимым учителем. Задолго до времени изучения Л.Толстого, он дал задание приготовить доклады: мне - по образу Андрея Болконского, а Куняеву - Пьера Безухова. Я изучил всё, что имелось в библиотеках города, иллюстрировал доклад многими цитатами из "Войны и мира". Весь урок ребята внимательно слушали меня, но мне не хватило времени. Тогда Блинов договорился, чтобы следующий урок, математики, отдали под литературу, и я сдвоенный урок вдохновенно излагал доклад. Станислав свой добротный, но скучноватый доклад уложил в один урок. Добрыми житейскими советами Блинова я пользовался в студенческие годы и переписывался всю его жизнь. Я был по литературе первым в глазах и ребят и преподавателя. Объединенный (женской и мужской школ) литературный кружок вели попеременно Блинов и учительница девчонок, (жена Махнорылова.) Я постоянно председательствовал на заседаниях и единогласно был выбран редактором школьного литературного журнала. От девочек моим замом выбрали Иру Жиляеву. Она оформляла и иллюстрировала журнал.
   Редактором я был придирчивым. Переделывал стихотворный и прозаический "лепет" девчонок, и со Стасиком Куняевым, часто спорил по ритму, строю стиха, боролся с неправильными оборотам речи. Так волей судьбы я стал первым редактором стихов знаменитого в будущем маститого поэта и литератора Станислава Куняева, главного редактора "толстого" журнала "Наш современник".
   На весь журнал от меня потребовали рецензию, написал. Рецензия осталась у меня, а журнал - у Жиляевой. По " редакторским делам" я бывал у Григория Ивановича в маленькой квартирке на улице Софьи Перовской, познакомился с его женой. Запомнился его письменный стол аккуратно по краю выложенный стопками книг. Следует ли говорить, что многие годы я поступал так же.
  
   Блинова любили и уважали все наши ребята, и даже девочки, отдавая пальму первенства среди всех учителей. Этим уже он заставлял всех нас выкладываться по русском и литературе дома и в школе. Он читал по литературе микролекции о том, чего не было в учебниках, давал, "всовывал" новое, что узнал в институте, и был при том строгим и требователен. Помню, мой близкий друг и сосед по парте Витя Баранов написал домашнее сочинение по Чехову, второпях написал одинаково "а","е" и "о". Блинов не поленился, подчеркнул красным карандашом каждую букву, поставил жирную двойку и заставил переписать сочинение внятно.
   На юбилейные встречи (10, 20, 30 лет) наших классов "66"-ой школы мы приглашали Блинова, фотографировались с ним.
   До самой кончины профессора Блинова я поддерживал тёплые отношения с ним и его супругой Марией Александровной (скончавшейся незадолго до него), посещал при каждом приезде в Калугу.
   5
   Школа построена почти сто лет до этого, как классическая женская гимназия. В правом крыле с отдельным входом жили семья директора нашей школы Махнорылова, и кажется кто-то ещё. Справа же арка открывала вход в внутренний двор школы, на котором каждое утро выстраивали все классы утренней смены ( также как в свое время и второй смены ) обеих школ отдельными колоннами для выполнения гимнастических упражнений. Закончив учёбу, мы часто оставались во дворе поиграть в кружок или через сетку в волейбол с девочками. Девочек было больше, но все мы были очень дружны. Когда учились во вторую смену, игра в мяч длилась до темноты. И до самой глубокой осени. Закончив игру, весёлой гурьбой шли из школы до площади Ленина, здесь один поток отправлялся в сторону парка Циолковского, другой - вверх по освещенной редкими электрическими фонарями улице Революции, к стадиону. О рекламно- неоновом освещении, как в Америке, мы только читали. У стадиона наша группа рассыпалась. Налево шли на Московскую улицу Надя Комонова, Рита Бардина, на Ипподромную или Подзавалье - Зиновьева Рая, Софронова Инна, Токорева Валя. Направо, мимо стадиона уходила Архангельская и ещё кто-то. Я шагал прямо -к вокзалу, особенно если до мелькомбината меня сопровождали подруги-родственницы Таня Теренина и Марина Малофеева (будущие золотомедалистки).. В те времена оплата проезда в автобусах по Калуге производилась по зонам: от площади Ленина до вокзала доехать стоило 80 копеек, а от стадиона - 40. Поэтому иногда от стадиона я ехал автобусом, это было дешевле. Но чаще, даже зимой, я ходил от школы до дома за вокзал пешком.
   В 1950 году мы переселились в новый дом на ул. Поле Свободы, 5 в двухкомнатную квартиру N14. Ходить в школу стало ближе. У нас с Лерой появилась отдельная комната, наши кровати стояли параллельно, через узкий проход, у меня в ногах деревянный почти квадратный небольшой стол, накрытый простынёй и толстым стеклом. (На этом стекле сию минуту лежит клавиатура компьютера на которой я печатаю автобиографию).Под стекло я клал расписание уроков и иллюстрации драм Шекспира, которые привёз из Аккермана. На стекле стоял карболитовый чернильный прибор.
   В мужской школе не хватало помещений для учебы даже в 2 смены. Поэтому под широкой металлической лестницей, ведущей на 2-ой этаж здания, в женскую школу, отгородили пространство от школьного коридора фанерной стеной, сделали класс, разместили здесь семнадцать девятиклассников, а ещё выкроили конурку для спортинвентаря, лыж. Парты стояли в два ряда, левый - в притык к стене и окну ( через который осенью и весной мы выпрыгивали в школьный двор), а между вторым рядом + столом учителя и фанерной стенкой оставалось широкое пространство. На этом пространстве, на кафельном полу на переменах разворачивались азартные "футбольные" (или скорее хоккейные) битвы. Шайбу, которой служила обычно металлическая чернильница или тряпичный ком, с остервенением пинали великорослые юноши, гнали её к воротам, обозначенными портфелями около противоположных стен. В воротах сидели на полу вратари, широко разбросив ноги по примеру хоккейных голкиперов. Когда кто-нибудь врезался в стенку спортивной конуры, раздавался грохот падающих, прислоненных к стене лыж, и класс взрывался восторженным возгласом -"Лылов!" ( фамилией учителя физкультуры) с интонацией -"Рыбник!" из любимого Уленшпигеля, или скандированием дразнилки " Лыл поплыл через Нил!". Я подозревал, что эту фразу, как и почти все прозвища учеников и учителей придумал Стасик Куняев. Или Боря Горелов. Так далеко не интеллектно развлекались в юности будущие почетные граждане города, знаменитые писатели, доценты, инженеры, учителя. Однажды крепыш Витя Баранов с разгона врезался в живот нашего классного руководителя, историка Михаила Александровича Соколова, внезапно вошедшего в дверь класса на шум. Бедный старичок схватившись за живот, свалился на последней, моей парте и согнувшись еле отдышался, окруженный сочувствующими беде воспитанниками. Другой раз, сорвавшаяся с чьего-то валенка галоша (мы ходили осенью и зимой в резиновых галошах) спикировала на лысину не во время заглянувшего в дверь Лылова к всеобщему восторгу и гомерическому смеху. К Лылову мы относились добродушно, фамильярно, как к товарищу. Все ребята класса за редким исключением были спортсменами - лыжники, пловцы, гимнасты, шахматисты, легкоатлеты, футболисты, волейболисты, стрелки. На многие соревнования Лылов ходил и ездил с нами как организатор. Помню, как в полуподвальном школьном помещении, где зимой была раздевалка, Лылов провёл соревнования по стрельбе из мелкокалиберной винтовки и я неожиданно выбил 47 очков из 50. Позже я связал такой прекрасный результат с тренировками дома у Юры Голубева в Москве. Учась в МЭИ, я повторил этот результат. Жаль, что не занялся этим видом спорта, а вместе с Фоминым стал заниматься в спортивном клубе института фехтованием у знаменитого тренера Аркадьева.
   6
   Окончив школу, мы не сфотографировались выпускным классом на память. Родители не подумали об этом тоже. Нет такой фотографии. Только в 1 томе книги Станислава Куняева " Поэзия. Судьба. Россия" с фотографии, сделанной в восьмом классе, когда я ещё не учился в Калуге, вижу родные лица. Такими я увидел их в сентябре 1949 года. Сожалею, но в двухтомном труде Куняева практически не сказано ничего о наших одноклассниках. Восполню пробел.
   Первым слева сидит Борис Григорьевич Фомин, "Фома", самый низенький ростом в нашем классе. Это в нём выработало комплекс неполноценности и портило характер. Над ним постоянно подшучивали, и он огрызался, иногда злобно и исподтишка. В математике он разбирался лучше всех нас, и будущие медалисты порой прибегали к его помощи при выполнении сложных домашних заданий. Мы с ним близко сошлись, когда по окончании школы поступили в Московский энергетический институт им. Молотова я - на гидротехнический факультет(ГТФ), а он -электро-эксплуатационный (ЭЭФ). Я должен был строить гидроэлектростанции, а Борис - обслуживать их работу.
   Жили мы в первом корпусе (из нескольких громадных студенческих общежитий, возведенных рядом с основным учебным зданием) на 4 этаже в 427 комнате. В широкий этажный коридор длиной около 100 метров открывались с обеих сторон двери комнат, в которых жили в основном первокурсники двух наших факультетов. Около нашей двери стоял один из двух чёрных, вполне приличного качества диванов с широкой спинкой. В 12 часов ночи в коридор из комнат высыпали спортсмены. Легкоатлеты бегали стометровку, иные гремели гирями, гантелями, ходили на руках. Шум, смех, грохот продолжался около часа, после чего, наконец, можно было спать. В нашей комнате, как и в других, помещались две двухъярусных кровати, стол, тумбочки, стулья. Борис и я расположились на первом этаже кровати. Надо мною спал Аркадий Миронов, из Феодосии, весёлый спортсмен, прыгавший в высоту около 180 см, что по тем временам чуть ли не мастерской нормой. Что ноги, коленки и пресс у него сильные, я удостоверился, когда висел на вытяннуых над кроватью его ногах. Вес у меня был около 57 кг. Красивый, хорошо сложенный юноша не трепался, что любил свою школьную учительницу, потому что видел её, когда она, к нашему изумлению, приехала к Аркадию из Феодосии.
   Жизнь его, по рассказам Бориса, сложилась неудачно. После окончания института работал в Мурманске, семейная жизнь не сложилась, заболел распространённой русской болезнью-алкоголизмом.
   Над Борисом спал Малышев, в те времена ничем особенно не выделявшийся, но впоследствии выросший в крупного организатора, руководителя отрасли.
   Первые месяцы студенческой жизни мы вчетвером много гуляли по окрестным улицам, осваивали Бауманский район Москвы, Лефортово, Шоссе Энтузиастов. Иногда у стойки пивного ларька позволяли себе выпить кружечку "ёрша" пива с водкой, но в общежитии спиртного - ни-ни... Мы с Борисом посещали на квартирах ( Раю Зиновьеву, Инну Сафронову) или договаривались встретиться в парках, скверах или просто на улицах с школьными друзьями (Куняевым, Барановым, Головановым, Марой Копыловой, Максимовой, Никольским). Юра Никольский несколько раз был у нас в общежитии. Приезжали сюда и родные. Часто приходил в нашу комнату двоюродный брат Аркадия Миронова Павел Нечепуренко, студент Консерватории, в последствии знаменитый балалаечник, народный артист СССР. Паша был скромным, но компанейским юношей, азартно игравший с нами в "гоп-доп", простую, но не глупую китайскую игру, получившую в МЭИ большую популярность. Проигравшая команда должна была провезти носом монету в 1 копейку по краю весь периметр стола, или передать друг другу карандаш, зажатый под носом, не уронив на пол, под шутки и гомерический смех всех присутствующих. Эту игру я потом показал в мединституте, и все перемены между уроками студенты -медики с таким же ожесточением и восторгом играли весь первый курс в эту игру, развивающую внимание, реакцию, слух, коллективизм.
   Ещё увлекались мы спартанской игрой в "спичечный коробок", установленный около задней ножки стула, который надо поднять ртом с пола, не слезая с сидения и не касаясь пола. Я был чаще других победителем, доставая коробок отставленный от противоположный ножки на 15-20 см. Благодаря лёгкому весу, сильным рукам и ловкости я возвращался, "заезжал", на сиденье, не свалившись на пол и избежав насмешек и ушибов.
   В комнате не было шахматистов, поэтому партнёрами были товарищи из других комнат, чаще других играл с Петром Пелихом, обычно на чёрном диване в окружении болельщиков. Когда я уходил из МЭИ, мои шахматы остались у него. Я ходил на шахматный кружок, которым руководил известный мастер Бонч-Осмоловский, поэтому, наверно, на этаже всех обычно обыгрывал.
   Вместе с Борисом записались в секцию фехтования, которой в спортклубе МЭИ руководил брат знаменитого футбольного тренера ЦДКА Бориса Аркадьева, как потом оказалось не менее знаменитый тренер по фехтованию В. Аркадьев. Вечерами мы с Борисом и другими новичками осваивали азы техники владения рапирой, а днём Аркадьев гонял по стадиону, готовя к сдаче норм ГТО. Благодаря Аркадьеву, весной я впервые в жизни пробежал 5 км. и получил значок " Готов к Труду и Обороне", а через год, уже в МОЛМИ пробежал эту дистанцию вторично. Сдача норм позволила получить за успехи на дорожке 3-ий разряд по рапире. Вскоре получил начальный разряд и Борис. Это освобождало нас от посещений занятий по физкультуре.
   На соревнованиях на первенство Москвы 1952 года, проходившим в спортклубе МЭИ, мы сидели на лавочке рядом с Тышлером, ставшим тогда чемпионом (есть фотография) и бывшим чемпионом (учеником Аркадьева). Через год в ужасные дни смерти Сталина толпа сломала экс-чемпиону позвоночник на Трубной площади, придавив к трубе огорождения магазина, в который мы с Куняевым бегали за продуктами. Институт травматологии в Харькове оказался бессильным.
   Впервые после Беково зимой я вышел на коньках на лёд стадиона МЭИ. Требовалось обязательно пробежать хотя бы один круг. Упав не одиножды, я пришёл к финишу, к удивлению, не последним. Осмелев, я стал ходить на каток и стал не классно, но сносно кататься... до пятидесяти лет.
   Играли мы в карты только в безобидные "козёл", "подкидной", " тысяча", "501" и т.п. Позже, без меня, рассказывал Фомин, научились ребята сидеть ночами в "проферанс".
   Стал я посещать литературный кружок, где заслушали мои стихотворения. Так как я неправильно выговаривал букву "с", заставили, помогли справиться с правильным произношением её. На каком -то праздничном вечере я читал свои стихи, за что получил в награду книгу с дарственной надписью. Эта память о МЭИ хранится у меня поныне.
   Наше братство не пьянствовало ( хотя из отдельных комнат мешками волокли бутылки в приёмный пункт), в комнате не курили, но махровым цветом процветал нецензурный мат по всему этажу. Никогда я ни до ни потом не пользовался таким площадным лексиконом, Борис, наверно, тоже. Решили с этим бороться. Купили большую копилку и стали брать штраф 5 копеек с любого, находящегося в комнате, за каждое нецензурное слово. Когда копилка переполнилась, мы пересыпали пятаки в мешочек и гурьбой поехали в ГУМ, выбрали обои, на которых шишкинские медведи осваивают бурелом, и купили 10 метров. Когда перед кассиршей мы с смехом высыпали пятаки, ей плохо стало. "Вы что, ребята деньги на паперти собирали?"- только она и сказала нам, считая пятаки. Квалифицированные были кассиры в ГУМе.
   Обои как ковры укрыли стену около кроватей. Ещё раньше в складчину купили оранжевый абажур. Стало у нас уютнее.
   В институте Борис Фомин начал бурно физически развиваться, ростом догнал, и перегнал меня. Стал пользоваться успехом у девочек, влюбился неудачно( она впоследствии стала женой Аркадия). На последнем курсе женился на Эльзе. Окончив институт, направлен на строительство Братской гидроэлектростанции и прожил в Братске 15 лет, потом переехал в Москву, стал доцентом Университета Дружбы народов им. Лумумбы. Мы всегда тепло встречались - в начале 60-х у меня дома в Калуге, потом в начале 90-х у него в Москве, где познакомился с взрослым сыном. Последний раз мы увиделись, когда собрались в Калуге "66" классом отметить 50-летие окончание школы. Стал лысым, но с огромной белой бородой. Переписка наша неоднократно начиналась, но была кратковременной.
   7
  
   Рядом с ним сидит мальчик, которого в 9 классе не было, но кажется, это Богородский, ушёл то ли в техникум, то ли в другую школу. Я его встречал пару раз в нашей школе на танцевальных вечерах и даже однажды танцевал с ним. Легендарной личностью он стал после того, как, отвечая урок физики у доски, он вдруг увидел на лысой голове учителя, ( директора школы Махнорылова, сидящего на фотографии рядом) сиротливый волосок, и подобравшись сзади, на глазах замершего и затихшего класса, выдернул волос, шлёпнув второй рукой по голому темени (чтобы больно не было!). Ошарашенный директор завопил на весь класс: " Богорордский! Вон из класса! Исключаю на неделю! На месяц!"
   Этот возглас и в мою бытность нередко воспроизводился в коридоре, во дворе школы соучениками, видевшими чью -нибудь шалость. Только заменялась фамилия.
   Махнорылов Георгий Семёнович, наш директор был незлобивый человек, но со странностями, главная из которых- поклонение Бахусу. Не однажды он был замечен школьниками, возвращающимся домой не на твёрдых ногах, в обнимку с учителем военного дела Михаилом Степановичем по прозвищу "Пипин Короткий" по случаю маленького роста. Преподавал Георгий Семенович нам физику и впервые введенную в школьную программу логику, поскольку закончил математический и философский факультеты университета. Он рассказывал нам, как во время Гражданской войны командовал полком и однажды повёл в атаку красноармейцев, приказав полковому духовому оркестру играть арию тореадора из "Кармен". Атака захлебнулась, его разжаловали. И мы понимали, что "Махно" переживает это до сих пор. По указанию полкового командира Махнорылова и сталинского гороно ежедневно, в первую и вторую смену, перед началом уроков во дворе школы мы, ученики мужской и женской школ, под надзором классных руководителей выстраивались в шеренги поклассно на пятнадцатиминутную зарядку, которую проводили учители физкультуры.
   Жена его преподавала русскую литературу и язык в старших классах женской школы, была любимой ученицами, была волевой женщиной и держала добряка - мужа в "ежовых рукавицах". Бедный наш директор, уже уйдя на пенсию, умер от инфаркта в терапевтическом отделении железнодорожной больницы во время моего дежурства в 1959 году, а жена была на нашей первой юбилейной встрече.
   Рядом с директором сидит наш неизменный классный руководитель, учитель истории Павел Александрович Соколов, награждённый орденом Ленина за революционное прошлое и педагогическое настоящее. Впрочем, как и его жена, Вера Порфирьевна, наша математичка, которую мы прозвали "Маленькая", потому что она обычно говорила " ну, я тебе поставлю ма-а-аленькую двоечку", хотя она величественными габаритами значительно отличалась от своего сухонького и невысокого мужа. Добродушного П.А. Соколова, "Павлушу", мы уважали, любили, а он, по-моему, нас.
   Окончив мединститут, я приехал работать в Калугу. На ступеньках Центрального (тогда) универмага (Ракова, по фамилии дореволюционного владельца) в первый же день встретил старого своего учителя. Павел Александрович поздравил меня с окончанием МОЛМИ и сказал: "Ну, раз ты стал врачом, расскажу тебе свою историю...". Много лет я потом рассказывал эту историю своим студентам как пример распространённой врачебной ошибки, некорректного, самоуверенного поведения неопытных докторов и, наконец, как забытые, старые, операции иногда дают блестящие спасающие результаты.
   Суть истории. В 1930 году в Тамбове у Соколова во время операции установили иноперабельный рак желудка, наложили обходной гастр энтероанастомоз по Брауну, и жене сказали: " муж ваш скоро умрёт, вы ни в коем случае об этом ему не говорите , при нём не плачьте, но готовьтесь". Прошло полгода, муж не умер, пошли боли в животе. Через год он прибавил в весе, стал бодрым, жизнерадостным. Через 10 лет, уже в Калуге, Вера Порфирьевна рассказала мужу, как врачи приговорили его к смерти. А мне эту историю Павел Александрович поведал уже через 28 лет.
   У больного была пептическая выходного отдела желудка омозоленная язва, проникающая в окружающие ткани, потому окруженная мощным воспалительным валом (пенетрирующая и каллёзная) и принятая за раковую, прорастающую в другие органы.. Врачи периферических городов, каким был в те времена Тамбов, редко оперировали на желудке, потому не оценили правильно при осмотре ситуацию, не сделали биопсию, но, к счастью, выполнили операцию, которой на заре желудочной хирургии лечили язвы. Наложенное желудочно-кищечное соустье излечило язву.
   Нельзя категорично заявлять родственникам грозный диагноз, если есть минимальное сомнение. Родственники будут переживать стресс месяцы и годы.
   Около учителей - Виктор Митрофанов, живой, но легкомысленный юноша, с которым я сидел на последней парте второго ряда весь девятый класс. Иногда Виктора на 1-2 урока сменял Куняев, который обычно сидел на первой парте первого ряда, около окна, из-за большой близорукости. Перед шахматными соревнованиями, мы со Стасиком играли в шахматы на уроке. На тетрадном листе в клеточку рисовали доску, а ходы молча записывали под нею. Большинство партий доводились до логического конца, но иногда возникали путаница и споры .
   Витя жил в доме прямо напротив входа в школу, возле не функционировавшей старой церкви. Часто на большой перемене или если не было урока, или после окончания занятий мы компанией ( чаще всего Богданов, Баранов, Куняев, Ряжнов, Мончинский) забегали к Виктору и крутили на радиоле пластинки. Особенно любили "Осень" и "Табор" Вадима Козина, "Касаточка" Леонида Утёсова и "Журавли" Петра Лещенко. Подпевали хором во весь голос.
   Окончив школу, Митрофанов стал военным лётчиком, потом служил в гражданской авиации в Калуге. Мы тепло встречались на школьных юбилеях, он покланялся Бахусу, и рано умер.
   В среднем ряду первый слева - Эдик Петраков, ничем себя в школе не проявил, играл на аккордеоне, в институт не поступил, себя не нашёл, зарабатывал на жизнь музыкальным работником. Умер в 2001 году.
   Рядом - Анатолий Богданов: пижон и коллекционер старых пластинок с танцевальной музыкой, довольно полного собрания записей Виноградова, Утёсова, Козина и Петра Лещинко, что тогда было редкостью. Толик обеспечивал музыкой танцевальные школьные вечера. В те времена областной отдел образования насаждал на всех школьных вечерах, в Домах пионеров, бальные танцы: па дЭспань, па дГрас, польки, краковяк, вальс. Мы же, благодаря Богданову, "подпольно" крутили любимые танго, фокстроты, поэтому танцы в "66" школе пользовались в городе популярностью. Впрочем, мы танцевали всё, и лучше всех -смазливый серцеед Толик Богданов. Он и меня обучал танцевать, как-то притащив в нашу квартиру-прачечную свой патефон и пластинки.
   Но популярностью среди серьёзных (" наших"!) девочек он не пользовался из-за вульгарных манер и приобрёл скандальную славу, когда нанёс пощёчину Наташе Холминой, дочери известного московского композитора, когда та отвергла его пошлые ухаживания и отказалась с ним танцевать.
   .Учился Толик слабенько, по окончания школы отслужил в армии, потом устроился на завод чертёжником, женился, растолстел, добродушен, растит внуков и мучается сегодня полиартритом.
   Следующий -Арнольд Григорьевич Мончинский. Красив лицом, стройный, лучший легкоатлет и гимнаст вклассе, постоянно бодрый, жизнерадостен, весёлый, доброжелательный. Сильное красивое тело. Самый симпатичный мне одноклассник. Жил рядом со Стаськой Куняевым, как и Юра Ряжнов, поэтому они всё время проводили вместе. Этот триумвират казался не разлучим. Арнольд влюбился в Надежду Ивановну Комонову, но та была к нему равнодушна. Надя симпатизировала десятикласснику Салькову и мне, жила в моём крае города. Учился Алик хорошо, был довольно легкомысленный, но настойчив. После школы поступал неудачно в Московский энергетический институт, год проучился на физмате в Калужском педагогическом институте, после этого поступал повторно и закончил МЭИ. Работал в Минатоме в Москве, имел хорошую семью. На всех наших школьных юбилейных встречах был душой компании, был не дурак выпить. Алик в конце 70-х годов утонул, будучи отличным пловцом, в Москве-реке при странных обстоятельствах, катаясь на лодке с приятелями.
   Валентин Краснов - был на 2-3 года старше нас, в классе был не заметен, пропускал занятия и был единственный из 16-и не получивший аттестат зрелости. Семья его имела большое сельское хозяйство, парники за рекой Окой, Валик в седле мотоцикла проводил больше времени, чем за партой, книгой и тетрадками.
   Однажды, студентом возвращаясь в Калугу на майские каникулы из Москвы, я встретил в общем железнодорожном вагоне Валю Краснова. Разговорились. Он промышлял торговлей ранними парниковыми огурцами и другими овощами, картофелем, цветами.
   Когда после шестилетней учёбы я вернулся в Калугу врачом и радовался 12-иметровой комнатке, выделенной больницей нам с женой в малосемейке на первом этаже дома около вокзала, Краснов уже жил в коттедже, имел автомашину " Волга" и на собственной моторной лодке с женой и двумя детьми, прихватив инженеров-одноклассников, плавал на отдых по Оке на природу.
   На наши школьные встречи он никогда не приходил. Думаю, что такие трудолюбивые и целенаправленные люди как Валик хорошо устроились в новом нашем времени.
   Станислав Лысобык и по возрасту и по характеру был похож на своего соседа по фотографии. Степенный, лысеющий, бубнящий ответы учителям густым басом, неуклюжий, добродушный, он полностью соответствовал своей фамилии. Окончив железнодорожный институт, прослужил в Калуге на транспорте в солидных чинах, а после пенсии преподавал в знаменитом Калужском железнодорожном техникуме. С его помощью мы, оставшиеся живые одноклассники, собрались в столовой техникума на последний, (и первый, в котором я не был среди организаторов) юбилей через 50 лет после окончания школы. Мы с Неллей приехали в Калугу из Смоленска на перекладных на электричках через Вязьму. Это была наша последняя встреча с Витей Барановым и Стасиком Куняевым.
   Виктор Алексеев в нашей компании учебой не выделялся, был чемпионом класса 9 (или даже школы) по стометровке, все относились к нему хорошо. Стал инженером, работал на калужских заводах. Единственный из наших ребят, который развёлся с первой женой и женился вторично на молодой. Был на всех наших юбилейных встречах.
   Рядом стоит Ряжнов Юрий Герасимович - " Митенька". Прозвище своё получил в память о блатном персонаже из популярного среди подростков того времени кинофильма "Колосовский". Юра любил " изображать" и напевать его куплеты о нарах, кичнарах. Очень худенький вследствие тиреотоксикоза, высокий, подвижный, любитель подурачиться, весёлый мальчик из товарищества, живущего около парка Циолковского. Стоячий воротничок рубашки, вероятно, скрывающий намечающееся увеличение щитовидной железы, заставлял гордо забрасывать голову и принимать позу забияки-петушка, свысока глядящего на собеседника, хотя характером Юра был не заносчивым. У меня с ним сложились навсегда добрые, дружественные отношения, хотя я сменил его в должности комсорга. Он увлекался фотографией. Впоследствии я обучался этому у него. У него самая большая коллекция школьных фото. Учился он вышесреднего, но ничего не предвещало успешной карьеры Окончив МИИТ, проработав некоторое время в Калуге инженером машиностроительного завода, он стал преподавателем вновь созданного филиала МВТУ им. Баумана, вероятно, по настоянию своей жены Аллы Иконниковой, преподававшей в областном университете марксизма-ленинизма и вкусившей прелести высшей школы. Кстати, этот двухгодичный университет мы с Нелли успешно закончили. Постепенно Юра защитил кандидатскую диссертацию, долго заведовал кафедрой физики и до сих пор работает на ней, хотя, заболев паркинсонизмом, оставил заведование. Есть у них дача и машина. Единственный красавец-сын Миша в 18-летнем возрасте, участвуя на горнолыжных соревнованиях, упал и сломал позвоночник. Больших трудов стоило поставить его на ноги. Он живёт с родителями, постоянно лечась. Миша кончил МВТУ и доцент на той же кафедре физике.
   8
   Крайний справа в этом ряду на фотографии- Виктор Григорьевич Баранов, мой самый близкий друг на всю жизнь. В последней четверти 9 класса он сел со мной на заднюю парту вместо Митрофанова, и так мы вместе закончили школу.
   Родился Виктор 9 октября 1932 года в деревне Лихун недалеко от Калуги, где провёл всё свое детство. Мама была сельской учительницей, отец работал в заготконторе, но я помню дядю Гришу крестьянином-пасечником. Я не раз ездил на пригородном поезде в Лихун с Виктором , гостил там по несколько дней. Не доезжая до железнодорожной станции, мы с Витей спрыгивали со ступенек вагона на тропу около насыпи, потом около получаса шли по лесным дорожкам до деревни. В деревне большинство жителей носили фамилию Барановых, но кирпичный дом был только у моего друга. В этой же деревне во время войны жили дедушка и бабушка С. Куняева, у которых летние месяцы в детстве проводил Стасик. Поэтому Виктор и Стас знали друг друга с детства, но близко не дружили. Однажды мы два чудесных дня провели в гостях у Барановых со Станиславом Куняевым. Дядя Гриша всегда угощал нас мёдом в сотах, а мы наблюдали его работу с пчелами. Ульи стояли на склоне оврага недалеко от дома.
   Иногда в сельский дом приезжала сестра Вити Надежда( старше нас на 4 года), учившаяся в калужском пединституте на химическом факультете, и их двоюродные сёстры Зарецкие - Маша, из 9 класса школы N1, которая была рядом с нашей,, и Елена, на год моложе своей сестры.
   Надя и Витя жили в Калуге в старинном здании "Торговых рядов", приспособленном для временного жилья во время войны. На втором этаже в большой комнате, имевшей сводчатый потолок, плавно переходящий в косые стены стояли 2 кровати, стол, этажерка с книгами и шкаф для одежды. Напротив входной двери, открывающейся из общего коридора прямо в комнатку, на всю стену от пола до потолка простирался свод окна. Эта "холостяцкая" неуютная, холодная зимой комната стала со временем вторым домом. Надя и её брат стали моими близкими друзьями до конца их жизни.
   Дружен я был и с семейством Зарецких. Они жили в Калуге с мамой в собственном, частном, доме с садом недалеко от нашей школы. Мы с Виктором часто бывали в этом доме, учась в 9- 10 классах, и летом, после окончания школы и в студенческие каникулы. Тётя Вити всегда нас радушно встречала, угощала чаем, вареньем, пирожками в самой большой комнате - гостиной, где стояло пианино. Полная и круглолицая Маша симпатизировала мне, а я флиртовал и дразнил хорошенькую умницу, остренькую Лену. Иногда в нашу весёлую компанию их ровесница и родственница, рыжеволосая девушка, учившаяся в музучилище вокалу. Тогда под аккомпанемент Лены комнату заполнял сильный голос, исполняющий популярные арии, застольные и другие песни почти профессионально.
   В последствии обе сестры Зарецкие закончили 1-ю школу, с золотыми медалями.
   В деревне мы играли в лапту, в волейбол, вечерами пели на крыльце дома песни под привезенную из города гитару, на которой играли Виктор и Надя, жгли в лесу костры, в один из которых Витя однажды бросил снаряд. Мы успели убежать далеко в лес, когда он рванул на всю окрестность. После войны на территории, где шли сражения, снаряды можно было легко найти в лесах , так что взрывы слышелись нередко и не вызывали удивления.
   Маша и Лена обучали меня ездить на витькином стареньком велосипеде по асфальтированной дороге, которая пролегала через лес не очень далеко от деревни. Девчонки весело смеялись, когда при поворотах я иной раз оказывался на земле.
   Спали мы с Виктором на "привилегированном" матраце, расстеленном в комнате на полу, укрывались одним ватным одеялом. Считалось, что у нас с Виктором слабое здоровье. Виктор перенёс в детстве туберкулёз (как я?). Его освободили от физкультуры, но однажды на школьных городских лыжных соревнованиях сильный коренастый деревенский паренёк случайно взятый на дистанцию 5 км обошёл всех и выполнил сходу норму 2 разряда, а через год -1-ого.
   Ленивец и соня Витя просыпался поздно, долго смачно потягивался, тогда как я уже успевал на утреннем холоде сделать обязательную зарядку и, стуча зубами, умыться ледяной колодезной водой, поливаемой ковшом кем -нибудь из сестёр. Так всю жизнь; дома, в школе, в деревне, институте, на отдыхе в Евпатории, когда бы мы ни были вместе, приходилось его теребить.
   Вспоминая сейчас то время, понимаешь - это было прекрасно и старомодно.
   В 10 класс к нам пришёл Альберт Боровков, высокий белокурый атлет с сильным тенором и быстро приобрёл популярность у наших девочек (например, у Иры Жиляевой), но большого внимания к ним не проявлял. Как и меня на фотографии его нет. Витя, Алик и я превратились в триумвират на многие годы. Мои родители хотели, чтобы мы втроём поступали в медицинский институт. С агитационной целью мой отец решил познакомить нас с ассистентом 2-го Московского мединститута Виктором Сергеевичем Савельевым, руководившим в 1951 году производственной практикой студентов в Калуге. Более часа бесполезно просидели мы втроём на деревянной лавочке напротив хирургического корпуса железнодорожной больницы, ожидая московского хирурга. Тогда уже проявилась склонность будущего академика и главного хирурга СССР к злоупотреблению спиртным, к чрезмерному зазнайству и грубости. Я думаю, это сыграло роль в судьбе трех хороших ребят. В тот же день Виктор и Алик уехали в Москву и сдали аттестаты зрелости в Московский станкоинструментальный институт, Мончинский- в МВТУ( поступил через год), а Фомин - в МЭИ. Чуть позже других получившие аттестаты медалисты подали документы: Куняев -в МАИ, Андрианов - в Ленинградское военно-морское инженерное высшее училище им. Дзержинского. Поддался и я общему поветрию и сдал документы в технический вуз -МЭИ. Когда мы с папой шли в приёмную комиссию в главный корпус института увидели ужасную картину, как из обрушившейся траншеи откапывали находившегося без сознания (а может, мертвого) землекопа, выгребая от головы песок и землю руками.
   Верхний ряд слева открывает Юрий Левин. Неглупый, но ветреный юноша, высокий, рыжеволосый еврей, поэтому по определению не мог быть другом Куняеву, с детства не терпевшего эту нацию. Как и Юра Никольский, Левин претендовал на серебряную медаль. Но "серебро" дали только "золотоискателям". Левин 1 или 2 года учился в Московском институте лёгкой промышленности, но покинул его и дальнейшая судьба его мне мало известна.
   Третьим стоит Юрий Георгиевич Андрианов, он боролся за золотую медаль, но, как и я, получил серебро. Близким был с Богдановым, Куняевым, Мончинским, Ряжновым, потому что все они жили рядом. Хотел всегда поступить и поступил в Ленинградское высшее военно-инженерное училище, знаменитую "Дзержинку" .
   Осенью 1952 года он поздним вечером приехал к нам с Куняевым на квартиру на Рождественской улице в курсантской морской форме. Мы с восторгом его встретили случайно сохранившейся у нас уже начатой бутылки водки. Водки, как впрочем, и закуски, не хватило и мы "оприходовали" знаменитый "Тройной одеколон", которым я и Стаська обливали лицо после бритья. Несколько следующих месяцев я не переносил запаха этого дезинфицирующего кожу средства и навсегда перестал пользоваться им.
   Окончив училище, Андрианов оказался в Калуге военпредом на заводе и прослужил на суше до пенсии. Присутствовал на всех наших встречах. Живёт в центре Калуги, женат, сын и дочь, а теперь, наверно, и внуки.
   Следует за ним Борис Наумович Горелов, игравший на третьей доске в нашей школьной шахматной команде. Шутник и. балагур, абсолютно незловредный, близкий друг мой и, что удивительно, Куняева, который уже в школьные годы не очень- то жаловал евреев.. Как и Куняев, "Барсик" любил подурачиться, одарить кого-нибуть прозвищем. К Куняеву прилипло прозвище " Шнобель" ( за сломанный в драке приплюснутый и кривоватый нос). Отец Бориса работал в пивной палатке недалеко от школы, и компания Куняева нередко паслась там. Я к пиву был равнодушен всю жизнь и ни одной кружки "на халяву" там не выпил.
   Я часто бывал дома у Бориса, играл в шахматы, хорошо знал родителей и сестру. Борис в свою очередь приходил к нам домой играть в шахматы и шашки со мною и Валерием, поэтому мои родители тоже хорошо с ним были знакомы. Эта дружба продолжалась позже, когда окончив московские институты (рыбный и медицинский соответственно), мы оказались в Калуге. Он, солидный, где-то даже тучный, не один раз приходил с невестой к нам с Неллей в первую нашу 12-метровую комнатку. Пили настоянный на лимонных корочках разведенный спирт, купленный по дешёвке у рабочих спиртзавода, который был у нас под окнами, через дорогу. Бедный Борис не успел жениться. Будучи в командировке в Переславле-Залесском, он был оперирован в местной больнице по поводу острого холецистита и там умер на 6-ой день то ли от перитонита, то ли от тромбоэмболии в1960 году, первый из нашего класса.
   Мне приходилось очень много раз и подолгу быть в командировках во многих городах и поселках Смоленской , Брянской, реже в Калининградской и Калужской областей и всегда я вспоминал Барсика, его трагедию и насколько опасно отрываться от дома
   Рядом с Гореловым стоит высокий мальчик с лицом херувима, Юрий Александрович Никольский, ("Никола") самый молодой из нас, 1934 года рождения. Он косил левым глазом, заикался, особенно когда волновался. Его неуклюжая походка, особенно не координированные движения во время занятий физкультурой, вызывали не злобные, но всё же колючие насмешки, ведь все ребята в классе были хорошими спортсменами, занимались легкой атлетикой, гимнастикой, плаванием, шахматами, лыжами, футболом, многие показывали высокие результаты в областном масштабе. Юра знал свои физические недостатки, на ребят не обижался, переносил шутки стоически. Он был добрым, умным, учился ровно ( " тянул на серебряную медаль", но не дотянул), имел сильные руки, симпатизировал без взаимности Маргарите Копыловой из параллельного класса, что было ещё одним поводом для шуток.
   Отец его работал выпускающим редактором в областной газете "Знамя" до 1950-го года. К 70-летию И.В.Сталина перед Калужским педагогическим институтом воздвигнули огромную статую вождя. Об открытии памятника какой-то журналист написал статью. А вскоре Александра Никольского сняли с работы, за то, что он как выпускающий допустил "ляп": памятники ставят умершим, а живым, каковым был Иосиф Виссарионович,- монумент. Этот известный в городе случай мои родители использовали как аргумент, отговаривая меня от литературной деятельности.
   Юра не блистал на ниве школьной литературы, но по окончании школы удивил всех нас. Он написал большую рецензию на незадолго до этого опубликованный, но много нашумевший в стране роман Коптяевой "Жатва", и послал её в солидный ленинградский журнал "Звезда". Рецензию опубликовали. Я об этом узнал, уже учась в МЭИ. Как-то вечером Никольский, студент института тонкой химии им. Ломоносова, пришел в общежитие к нам с Фоминым и со смехом рассказал, что получил гонорар , купил наручные часы и "обмыл" их, в беспамятности оказался в канаве и проснулся без часов и остатка денег.
   Юра часто приходил к нам в "общагу" (играли в китайскую игру "гоп-доп", в карты, в другие студенческие забавы, но никогда не пьянствовали!) и оставался ночевать на спинке чёрного дерматинового дивана, стоявшего в коридоре недалеко от двери в нашу комнату. Спинку мы затаскивали в каморку, в которой мы (аборигены -Фомин, Миронов, Малышев и я), спали на двухъярусных кроватях. Так наша дружба началась... и закончилась в январе 2000 года, когда Юра, вернувшись из поликлиники, (где установили межреберную невралгию и назначили анальгин) скончался от инфаркта миокарда, одинокий, сидя на стуле за столом в своей, заваленной газетами и книгами, однокомнатной комнате.
  
   Следующий и последний в ряду, потому что не узнаю, кто стоит дальше. Подозреваю, что Слава Голованов и его мать - учительница географии, но не уверен. Впрочем, о них мне все равно нечего рассказать.
   Следующий после Юры Никольского в верхнем ряду фотографии- Станислав Юрьевич Куняев, мой друг и соперник. Мы с ним дружили, потому что оба были эрудированными, много работали над книгами, протирая штаны в читальной областной библиотеке, сочиняли стихи, были лучшими учениками по предмету русский язык, любили литературу, были отличниками и в других школьных дисциплинах, спортсменами, любили шахматы, поэтому авторитетны в классе. Здоровое соревнование вызывало соперничество. В то же время мы были очень разными по характеру, поведению, отношению к людям, жизни, даже по поверхностным ,внешним признакам.
   Стас был чуть ниже меня ростом, но больше массой. Осенью 1952 года, когда мы жили в Москве вместе на квартире около Трубной площади, ходили в Сандуновские или Центральные бани и там взвешивались, я при росте 171 см. весил 57 кг. и завидовал Стаське, который весил 62.
   В 9 классе Стас носил серый шерстяной свитер, в котором ходил и в студенческие годы. Я с 7 класса ходил в зефировой или вискозной рубашке с галстуком и в пиджаке, или суконной курточке с длинной "молнией", перешитой из немецкого офицерского мундира, перекрашенного в черный цвет. Бостоновые брюки темного цвета за учебный год снашивались до дыр, и регулярно к сентябрю мама покупала новые в прибазарных павильонах-магазинчиках.
   В шахматах я предпочитал позиционную борьбу, просто физически ощущал удушье, когда оказывался в стесненном положении и душевный подъем, когда "давил" сам. Стас играл авантюрно, в стиле который позднее стали называть талевским. Когда мы жили вместе в Москве, решили сыграть, кто быстрее наберёт 100 очков. Вначале я вырвался далеко вперёд, но постепенно Стаська выровнял положение. Мы остановились при счёте 96,0,5 на 97,0,5 в мою пользу, посчитав, что будет несправедливым, если кто- то из нас выиграет марафон. В этом прослеживался характер: я загорался вначале и ярко, а Стас вцеплялся и не отпускал, как бульдог. Я был сибарит, барин, а Стас -карьерист, борец. Я считал, что девочки должны меня любить, а Станислав выбирал цель. Может, поэтому девочки относились ко мне лучше, чем к Стасу, и здесь я оказывался на его пути. Он, я и Витя Баранов симпатизировали Ире Жиляевой, девочке не самой красивой в классе, но обаятельной, интересной со многих сторон: отличницей, компанейской, умной, веселой, интересующейся живописью, литературой, музыкой. Мама её, Галина(?) Леонидовна, была педиатром, отец, Михаил Емельянович, - заместителем начальника Московско-Киевской дороги. Жили они в центре города в 3-х комнатной квартире (ещё были младшие две сестры и брат ), где мы - её школьные друзья и подруги - неоднократно собирались за праздничным столом, да и запросто заходили в гости. Родители всегда приветливо нас встречали, хотя по полу ползала самая маленькая девочка-Вера, а в квартире был кавардак. В 10 классе Станислав постриг голову "под ноль" и Ира, хорошо разбиравшающаяся в людях, дала ему точное и ёмкое определение "лысый Самгин". К Виктору она относилась хорошо, но без интереса. Я в школьные годы был влюблен в Надежду Комонову, а с Ирой у нас сложились тёплые доверительные дружеские отношения надолго.-
   Аттестат зрелости с золотой медалью выдали на выпускном бале, а остальные аттестаты задержали. Куняев первым уехал в Москву и неожиданно подал документы в престижный МАИ, Фомин -в МЭИ, Баранов и Боровков - Станкин, Алексеев, Ряжнов, Лысобык и Голованов - в МИИТ, Никольский - в МИТХ . Я решил; если Куняев не пошел в гуманитарии, то я не хуже его,. И поддавшись общему "техническому" поветрию, подал документы на гидротехнический факультет МЭИ. Институт мне внешне очень понравился, общежитие дали сразу, рядом с главным учебным корпусом.
   Первое время все мы, юноши и девушки "66 школы" учившиеся в различных институтах Москвы встречались в общежитиях, на снятых квартирах, просто в скверах, парках. Я и Куняев встречались около Большого театра. К концу первого семестра выявилось, что нам наши институты не по душе. Решили уходить из наших технических вузов, чтобы поступать на филфак МГУ. "Куняй" со зрением -5 на оба глаза был невоеннообязанный, а меня в тот же момент, как появлюсь дома, заметут в армию. Поэтому Стасик в январе 1952 года, сразу после сессии уехал в Калугу и начал готовиться к вступительным экзаменам в МГУ, а я остался, сдавал экзамены и до апреля кое - как учился( лишь бы до срока не отчислили) в МЭИ.
   Каждое раннее утро в воскресенье я приезжал "на перекладных -трамвай, метро" до открытия в 8 часов Ленинской библиотеки, занимал очередь со внутреннего двора во всем доступный читальный зал. Отстояв очередь, в числе первых посетителей вбегал на второй этаж, входил в просторный общий читальный зал ( ОЧЗ -напечатано на обложке временного моего удостоверения, которое хранится и поныне), занимал место за столом с уютной зелёной настольной лампой, заказывал стопку нужных книг по русской, советской, национальной, иностранной литературе, литературоведению и изучал, читал по 1000 страниц без перерывов на обед и ужин (иногда брал с собой бутерброд с колбасой) до закрытия в 22 часа. Здесь, между прочим, впервые прочитал всего непубликуемого Есенина, дневник Толстого. Выходил на улицу, спешил в метро -во рту пересохло, лицо горело, а голова - "чугунная". Но -удовлетворенный, что много сделал, узнал нового.
   Когда подал заявление об уходе, декан ГТФ долго уговаривал не делать глупости. На факультетском бюро ВЛКСМ стращали исключением из комсомола, но в конце концов отпустили меня восвояси, пообещав для порядка записать в учётную карточку строгий выговор. Позже я не обнаружил в карточке никакого выговора, наверно, пожалели своего товарища, ведь в этом же бюро полгода работал.
   Приехав в Калугу, продолжил подготовку, перечитал школьные конспекты, изучал Гоголя, 150-летний юбилей которого отмечался в том году, налегал на французский язык. Беда была в том, что в МЭИ я начал изучать английский язык, а французским - не занимался. В те времена о существовании репетиторов никто не подозревал и не думал. Встречались с Куняевым редко, иногда проговаривали некоторые литературные темы. Я расценивал Стасика не как конкурента, а как товарища по судьбе, но практичная мама его думала иначе.
   В мае мне пришла повестка явиться в военкомат, и 18 мая 1952 г. я и Стас слиняли в Москву. Сдали документы в приёмную комиссию МГУ самыми первыми абитуриентами. Выпускники школ этого года ещё не получили аттестаты, а таких, как мы, прошлогодних, почти не было...
   Остановились мы с Куняевым в семье моей тёти Зои Багдасарьян( только в конце жизни она взяла фамилию мужа, стала Аваковой). У них на ул. Восточной,9 кв.2 (во дворе школы 501) было очень тесно: 1,5 комнаты и веранда на троих, да мы прибавились. Но в тесноте, да не в обиде. Спали мы с Стаськой в малюсенькой комнате на матраце, брошенном на доски пола, укрывались одним одеялом. Утром тётя Зоя кормила нас завтраком, и мы уходили на улицу готовиться к собеседованию. Обедали в столовых. Вечером возвращались. После ужина изредка играли в карты в "подкидного дурака" с командой Аваковых ( тётя и дядя Тигран, иногда Надя).
   Приёмные собеседования 1952 года в МГУ открывали Куняев и я. Первый экзаменатор выяснял, что я знаю о каких-то рассказах Гоголя и ещё что-то. Ответил я, по-моему, хорошо. Другой преподаватель вручил мне не адаптированную, только что опубликованную, автобиографическую книгу Мориса Тореза и предложил без словаря перевести страницу. О чем шла речь в тексте, я понял и пересказал, но некоторые обороты речи и слова перевел не точно. Куняев отвечал одновременно со мной, но другим преподавателям и, как рассказал потом, с таким же успехом: хорошо литературу и слабо - немецкий. Нас отпустили, сказав, что результат собеседования объявят позже.
   Мы уходили по Моховой втроём. Девушка, сдававшая экзамен с нами, была убита горем, а мы с Куняевым щли расстроенными, но с надеждой.
   Несколько дней мы праздно жили у моих родственников, посещали днём кино, музеи, вечером играли в футбол с подростками, собиравшимися из соседних домов на обширном дворе школы N501 (одновременно и дворе дома тёти Зои). Среди наших соперников выделялся хитроумными обводками и быстрыми прорывами невысокий, плотный, очень юркий мальчик. Только и слышалось кругом: "Стрелец, давай!", "Стрелец, сюда!" - как "Фигаро, здесь!" "Фигаро, там!" Ребята после игры рассказали мне, что он тренируется в футбольной школе "Торпедо". Дом культуры завода " ЗИС" был для меня своим с детства, родители оставляли меня в детской комнате, в которой впервые прочитал книгу про доктора Айболита, пользовался детской библиотекой, ходил многократно в кинозал ( в 1945 г. впервые смотрел здесь с Надей знаменитый фильм " В 6 часов после войны", когда война ещё продолжалась!) но не знал что в ДК располагается детская школа "Торпедо". Много лет спустя я понял, что в мае 1952 года я и Стаська несколько раз играли в футбол с знаменитым в будущем форвардом Эдуардом Стрельцовым, памятник которому стоит в Москве.
   Через несколько дней в МГУ сказали, что наш вопрос решится через неделю. Злоупотреблять гостеприимством тёти больше мы не могли и, договорившись с школьными друзьями, переехали в загородное общежитие Станкина в пос.Шереметьево в комнату к Виктору Баранову и Алику Боровкову. Шла весенняя сессия, некоторые ребята уехали готовиться к сопромату домой, и мы с Куняевым разместились нелегально на их койках, благо коттедж, в котором размещалось общежитие ребят (и девушек), отдалённое от города, не имело коменданта. Виктор и Алик зубрили, а мы, бездельники, плавали и загорали на соседнем водохранилище, вечером играли в волейбол на площадке около коттеджа, ночами гуляли по посёлку, слегка хмельные, пели студенческие про старушку и её козлика, Веверлея и другие. Ждали судьбоносное решение ректората МГУ. В Шереметьево на волейбольной площадке мы познакомились с девушкой-пышечкой Тамарой Лобастовой, которая через пару лет стала женой Виктора. (На их студенческой свадьбе в дорогомиловском общежитии, что около Панорамы Бородинской битвы, я был с будущей своей женой Нелли, впервые напился до беспамятности, свалился на койку Виктора и Нелли долго приводила меня в чувство водой, нашатырем и поцелуями). Через неделю нам снова ничего не сказали, впрочем, предложили мне журналистский факультет, но я отказался (Никольский!). Лишь в конце июня нам возвестили: Куняев, как золотой медалист и сын погибшего на Великой Отечественной войны, зачислен на 1 курс филологического факультета, а я в МГУ не принят. Не малую роль в последнем сыграл мой экзаменатор по фамилии Зозуля, которого я запомнил навсегда. Что представлял собой этот человек, я узнал десятки лет спустя, из воспоминаний Вадима Кожина история которого при поступлении в МГУ очень похожа на мою. Только заступники у Кожина были могучие. Может сыграла роль моя армянская фамилия? А может, Зозуля по личным причинам не любил имя Вадим??
   Стас уехал домой, я вернулся к Аваковым. Покидая МЭИ я договаривался с родителями, что если не поступлю на филфак, то уступаю им и подаю документы в медицинский институт. Пришла пора выполнять обязательство. Документы в 1 Московский ордена Ленина медицинский институт принимали при наличии временной московской прописки, она у меня закончилась. Тётя Зоя согласилась на время учёбы прописать меня у себя. Пришлось мне часами ездить, бегать по улицам и сидеть в очередях во всяких казённых учреждениях. Всё сделал, документы сдал.
   Снова днями сижу в общем зале Центральной библиотеки СССР им. Ленина, но теперь готовлюсь к беседе на медицинские темы. Читаю серию книг про великих медиков: Пирогова, Склифосовского, Павлова, Юдина... Изучаю историю института, клиник Девичьего поля... И чего только не перелопатил. Кое-что я знал об общей медицине, выросши в врачебной среде, познакомившись с книгами родителей по хирургии, терапии, акушерству, гинекологии, урологии, живя при больницах, перенеся столько болезней, пройдя через противотуберкулезные санатории.
   За 3 дня до военно-воздушного парада в Тушино я предстал перед многочленной приёмной комиссией, не умещавшейся за большим столом. Первое, что меня спросили, почему я оставил МЭИ. Ответил, что мне не понравилась будущая профессия, а родители медики видят меня врачом. Ни словом не обмолвился, что пытался поступать в МГУ.
   В комиссии удивились, что мне по комсомольской линии не вынесли порицания. Объяснил тем, что сам был членом факультетского бюро. Потом спрашивали о внешнеполитической обстановке, событиях в стране. Газеты я читал регулярно всю жизнь, поэтому обстоятельно ответил, ссылаясь даже на французскую "Юманите" и "За мир, за свободу", по которым готовился в университет. Высокий плотный с красивым мужественным лицом мужчина спросил меня о Склифосовском. Я бодро и подробно стал пересказывать только что прочитанную в Ленинке книгу. Откуда мне тогда было знать, что книгу о Склифосовского написал он сам, В.В. Кованов, будущий ректор института и писатель. На одной из лекций он нам расскажет, как собирался поступать по совету старшего брата в сельскохозяйственный институт. Но, проезжая в трамвае улицы, увидел на здании вывеску медицинского, решил, что сюда добираться из дома ближе, вышел на остановке, подал документы в мединститут... и стал хирургом, профессором, заведующим кафедрой, а потом академиком. Наверно, он не верил, что признание должно быть врожденным.
   В отличие от МГУ, где 2 человека принимали экзамен и келейно больше месяца решали судьбу человека, в МОЛМИ переглянулись, пошептались за столом минуту и торжественно сообщили, что я прият, но без общежития.
   Радостный я вышел из кабинета. Тут же ко мне подскочил юноша и спросил: "Приняли?" "Да". "Тогда покупай 3 билета по 3 рубля в Тушино". "Да зачем они мне три"? "Ну, тебя же приняли?!". "Приняли". "Ну, так бери, пойдёшь на аэродром с кем - нибудь. Редкое зрелище". " Да это же через 3 дня, а я сегодня уезжаю в Калугу. Я 2 месяца дома не был". Запомнил я этот диалог с комсомольским распространителем, потому что не пришлось мне увидеть грандиозные авиационные парады в Москве, о чём жалею поныне.
   Жильё в Москве надо было искать - родственники сами едва помещались в своих приспособленных коморках. Стасику тоже не дали место в общежитии. Его мама Александра Никитична Железнякова нашла на Рождественском бульваре в доме 9, в огромной коммунальной трех- или четырех семейной квартире N12 одинокого деда-еврея 72-х лет, согласившегося разместить в своей не очень большой длинной комнате двух архаровцев за по 150 рублей с носа. В комнате стояли слева около двери купеческая никелированная кровать хозяина, рядом - вертикальный, всегда запертый, сейф-сундучок, дальше - платяной зеркальный шкаф, в котором висели два десятка стареньких галстуков, (что нас удивило, потому что у нас было по два), старенькие но отутюженные темный и светлый костюмы и белые крахмаленые рубашки, к которым пристёгивались твёрдо открахмаленные воротники и манжеты. В шкаф же складывались наши постельные принадлежности.
   Напротив кровати деда, у двери справа, стоял простенький почти квадратный стол, покрытый клеёнкой, за ним мы завтракали, ужинали, читали, писали, играли в шахматы, изучали приносимые мною из института кости, череп и т.д. В глубине комнаты, около широкого окна, выходящего во двор, громоздился дерматиновый диван для одного нас, чаще Куняева. Напротив дивана раскрывалась крестообразная раскладушка, на которой обычно спал я. Днём она убиралась. Над дверью висел круглый черный репродуктор.
   Наша комната располагалась в глубине коридора. В кухню с чайником, полным кипятком, приходилось дефилировать мимо всех дверей, которые могли распахнуться в самый неудобный момент, и под ноги вываливался ребёнок или вышвыриваемый толстый кот. А ещё надо было свернуть у входной двери за угол, что удлиняло путь. Поэтому в сухие и тёплые дни мы, гимнасты, освоясь, стали в плавках пробираться на кухню через окна на прямую по широкому карнизу, балансируя чайником с кипятком на высоте третьего этажа, приводя в ужас обитателей. Счастье было на нашей стороне!
   Нашего хозяина звали Матвей Семёнович, он был закоренелым холостяком, 72-х лет. Однажды дед забыл запереть сундучок, и мы немедленно нырнули туда. К нашему разочарованию, там оказались запасы сахара, круп и много разных писем и красивых видовых открыток из разных городов и европейских стран до- и послереволюционных времён, из чего мы поняли что он раньше был коммивояжером и настоящие его имя-отчество - Мордухай Стихович. Фамилию я запамятовал.
   Он рассказал нам, что до революции весь наш огромный дом принадлежал армянскому князю Берберову. Когда большевики пришли отбирать владение, князь предъявил охранную грамоту за подписью Ленина. Дом национализировали, но князя не тронули, оставили ему несколько комнат, в которых он, очень старый, жил доныне, но нам не посчастливилось с ним встретиться.
   Мардух объяснял нам, где в Москве вкуснее готовят пищу и дешевле продают. По его рекомендации по воскресениям я и Стас ходили в любимую дедом столовую "Стрелка" на ул. Кирова. В учебные дни мы столовались в университетской студенческой столовой или где придётся. Дома мы пищу варили, готовили очень редко. На утро и вечер каждый сам себе (и дед) приобретал ацидофилин, кефир(которые в те сталинские времена были густыми, так что ложка стояла вертикально в кружке), колбасу, копченую треску, сыр, масло, консервы, паштеты, хлеб, сахар. В завтрак и ужин всё ели, запивая грузинским чаем. Если в напряженных студенческих заботах не успевали запастись провизией, тогда, естественно, безвозмездно ею делились. На обложке моей тетради для латинского языка сохранилась мольба поздно возвращавшегося Станислава Куняева-"Вадя, оставь хлебца"! По воскресениям мы любили на совместный обед взять в в кафе или столовой бутылочку "Портера", иногда приносили домой "Ленинградское", "Мартовское" или что-нибудь ещё эксклюзивное. Вино и водка были на нашем столе редко, обычно, если ждали гостей. В качестве закуски шинковали репчатый лук, обильно поливая томатной пастой. "Кровавая Мэри" - сама собою.
   Дед отчаянно храпел, и если мы не успевали к тому времени уснуть, то вынужденно швыряли в нижнюю часть его кровати всё что находили, чтобы разбудить. Обычно это была обувь. В перерывы, пока дед переставал храпеть, мы должны были успеть заснуть. Утром дед удивлялся, почему около его кровати оказываются наши тапки и туфли. Мы молчали. Однако жили мы с Матвеем Семеновичем дружно. Он мужественно терпел наши закидоны, а мы его чудачества. Одно из них: дед, сдавая угол, предупредил нас, что по четвергам к нему приходит заниматься племянник, поэтому мы должны приходить вечером попозже. Но однажды Стасик нарушил договор и вернулся рано. Не сумев открыть дверь, стал стучать, тем более, что слышал голоса. Долго не открывали, потом дверь открылась и мимо изумленного Стаса быстро проскользнула молодая женщина, а не ожидаемый племянник.
   В Москву из Калуги с Куняевым приехали в последние дни августа. Разместились у деда Матвея. Я побежал на Моховую в Анатомический корпус, где в вестибюле вывесили списки сформированных деканатом групп. В составе 33 зачисленных в 14 группу нашёл себя и ещё 5 фамилий, по которым можно предположить лиц мужского пола.
   31 августа, явившись первым в аудиторию N1 на первое курсовое собрание, я, как опытный студент, занял 3 ряд выставил перед собой табличку с номером группы начерченную карандашом на тетрадной обложке и застолбил третий ярус справа от правого первого прохода между рядами. Ко мне подсели два юноши, Юра Венков и Борис Хаит, и девушки, которых было много и они заняли ещё первый и второй ярус. Так практически все первые 2 года учёбы мы и просидели на лекциях.
   На торжественном собрании нас поздравил с началом учебного года в качестве студентов МОЛМИ профессор Петров. Он долго говорил об истории вуза, о наших обязанностях, задачах , правах, о трудностях и путях их преодоления. Запомнилась его сакраментальная фраза: " Кто будет хорошо учиться - станет хорошим врачом, кто будет плохо учиться - станет главным врачом!"
   Когда речи закончились, я призвал свою группу собраться на крутой коридорной лестнице знакомиться. Мальчиков больше в группе не оказалось. Мимо меня прошли 30 девочек, каждой я пожал руку, произнося своё имя, но в возбужденном состоянии первого дня ни одной девочки я не запомнил. Ни на одной девушке группы не остановил взгляд и на первом занятии по анатомии человека, где нам задали изучить позвонок. На другой день я, взяв атлас Воробьёва, (отцовский, который привёз из Калуги) отправился в знаменитый "костный музей", в котором начинается дорога в медицину врача. Взял у лаборантки атлант, сел за музейный, (с какими - то экспонатами под стеклом) стол. Раскрыв атлас, стал изучать, какие имеются на кости бороздки, канавки, дырочки, выступы, да как они по - латыни называются. Неожиданно ко мне подошла какая- то невысокая симпатичная девочка с тёмными косичками, тихо назвала по имени и спросила, не знаю ли где сидят наши девочки. Я удивился, что меня запомнили, потому что сам никого не запомнил, и ответил, что никого не видел. Девочка ушла. Не найдя подруг в музее, она вскоре вернулась и попросила разрешения заниматься со мной по атласу, так как учебники нам ещё не выдали. Я с удовольствием согласился. Она принесла стул, подсела, и мы стали читать и рассказывать друг другу задание. Так я познакомился с будущей своей женой, и мы стали заниматься вместе всегда - и в институте и жизни.
   Нинель Петровна Гузман оказалась бойкой, весёлой, смешливой, и в то же время серьёзной, настойчивой, упорной в учёбе. Принципиальную "отличницу, спортсменку, комсомолку" к концу месяца выбрали комсоргом группы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Первые месяцы учёбы на первом курсе я успевал слушать лекции на филфаке МГУ с Стаськой. Наш Анатомический корпус стоял в глубине двора старого МГУ (нового ещё не существовало!), то есть там же, где учился Куняев. Поэтому выкроить время за счёт лекций по физике, общей химии которые я изучал в МЭИ удавалось. Дома я читал приносимую им литературу : Лукреция, Овидия, Горация и другое. Ходили вечерами в МГУ на занятия шахматного кружка Романовского. Однажды были в Коммунистической аудитории на концерте молодого иллюзиониста Амаяка Акопяна
   Но учебная нагрузка увеличивалась, и "войну" на два фронта мне пришлось оставить. Каждому своё.
   Уходили на занятия я и Куняев рано утром, нередко вместе шлёпали по Неглинной, к Большому театру, по Охотному и Моховой к университету. Далее я шёл мимо Геологического института к краснокирпичному корпусу мединститута. Зимой я выходил из дома часто раньше Куняева, потому что, изучив кости и связки, до начала занятий в "Анатомичке", энтузиасты хирургии ( Нелли Гузман, Боря Хаит, я) вылавливали баграми в подвальном бассейне, заполненном не водой, а формалином, труп мускулистого молодого мужчины - "Мишу" (прозванный так согласно имевшей на руке татуировке), запрятанный в полосатый матрац, ( сшитый самостоятельно нашими девочками из материала, купленного мною в Мосторге за свои деньги) с биркой, свидетельствующей о принадлежности его 14 учебной группе, поднимали из подвала на носилках в Большой или Малый секционный зал. Сняв матрац, мы изучали каждый определённую ему заданием доцентом Татьяной Ильиничной Богдановой область тела человека, препарируя, мышцы, фасции, сухожилия, нервы...
  
   Зимой, мы с Стасом нередко заболевали ангинами, гриппом.( Впрочем, Стасик иногда симулировал ангину: миндалины у него были всегда увеличены, и если перед входом к кабинет университетского доктора-старушки пожевать и проглотить белую булку - гнойные налёты обеспечены и справка об освобождении от занятий -тоже.) Я к врачам не ходил, лечил себя сам аспирином, протарголом, полоскал горло раствором марганца. Тогда в комнате на Рождественке появлялись мои однокурсницы Нелли Гузман и Вера Кирнос с лекарствами, гостинцами. Весной они, освоясь, стали приходить запросто в гости. Однажды Нелли решила погладить обычно флегматичного соседского кастрированного огромного кота, пришедшего на запах пищи. Тот немедленно тяпнул её за палец правой кисти. На другой день я понёс кота в районную ветеринарную лечебницу, чтобы удостовериться, что он не бешенный.. Каких экзотических и неожиданных зверей я повидал там в длинной очереди! Кота осмотрели, сказали, что, вероятно, здоров, нужно наблюдать 2 недели, не выпуская на улицу, но чтобы наверняка исключить бешенство, надо его сейчас убить и исследовать мозг. В ужасе за судьбу кота я убежал с Васькой домой. Пришлось Нелли ходить по настоянию врача и родителей в пастеровский пункт на 40 уколов. Несмотря на этот печальный эпизод, она нас навещала и впредь.
   Приезжали пару раз к нам мой отец и мама Станислава Куняева. Помню, Александра Никитична учила нас утюжить на рубашке только воротник, манжеты и грудь, потому что остальное при носке не видно и всё равно быстро мнётся, а брюки закладывать под матрац, чтобы "стрелки", (за которыми мы строго следили) держались дольше без глажки. Мне нравилось, что она обращалась с нами без нравоучений, ровно, как с товарищами, а не опекаемыми детьми.
   Про Железнякову Александру Никитичну я услышал от родителей зимой 1949 года. Меня поразило известие о том, что по неясной причине врач-уролог больницы ввела себе внутривенно 5 мл морфия. Коллеги не дали ей умереть. Я знал её как маму моего одноклассника Куняева и маленькой дочери Светланы и был ужасно расстроен, что она не подумала об их судьбе. Это впоследствии вызывало у меня настороженность в искренности её любви к своим детям, хотя, конечно, я ошибался.
   Я познакомил Станислава с студентами моей группы, в первую очередь со своими друзьями с подругами, Нелли Гузман и Верой Кирнос, Борисом Хаитом, Тамарой Ивановой, Валей Егоровой. Праздники Октябрьской революции, Первомайский, дни рождения Тамары, Веры мы дружно отмечали вместе, свидетельством чего остались фотографии, к сожалению, неважного качества, где за столом можно узнать Станислава в окружении наших девочек. Характерно, что меня Куняев в свою университетскую группу никогда не приглашал.
   В летнюю сессию мы с Станиславом надумали метать скальпели в картонную мишень, закрепленную на белой входной двери кнопками. Дедушка Матвей, наверно, решил на следующий год нас квартирантами не оставлять. Но посвящать нас в свои планы не стал. Больше того, провожая на летние каникулы, обещал ждать нас в сентябре и разрешил наш скудный скарб оставить в комнате. Попросил только сдать наши ключи от входной двери в комнату, поскольку в это время они нам не нужны. Я послушно все ключи отдал, а Станислав утаил. Не прошло и полмесяца, как моя тётя Тира сообщила, что Матвей Семенович, который знал её адрес, все наши шмотки привёз к ней, и сообщил, что взял квартиранта - подполковника, который один платит больше, чем мы вдвоём. Так закончилась совместная десятимесячная жизнь моя с Станиславом Куняевым в Москве.
   История с ключами имела продолжение, о которой мне поведал Стас. Через 4 года он решил отнести ключи Матвею Семеновичу, но не застал его дома. Тогда Куняев зашёл в пустую комнату, и, чтобы скоротать время ожидания деда, решил погладить свои брюки через газету на хорошо нам знакомой доске хорошо знакомым утюгом. Велико было изумление подслеповатого Мардуха, который неожиданно увидел полуголого уже забытого и изменившегося от времени постороннего человека, хозяйничавшего в его комнате.
   Однажды, проезжая на 5 курсе по Рождественскому бульвару на трамвае, я случайно увидел из окна нашего бывшего хозяина Он медленно шёл по бульвару в своем дежурном парадном песочном костюме и старомодной открахмаленной рубашке с отстёгивающимися воротником и манжетами. Я порадовался, что он ещё жив...
  
   10
  
   Потекли учебные будни. Пока позволяла осенняя погода, в большие перемены студенты выбегали во двор и перед Анатомическим корпусом играли в волейбол. Изредка к нам приходил попрыгать с мячом и Стасик Куняев. Его учебный корпус был рядом. В короткие же перемены, студенты нашей группы N14 как дети, увлечённо, со смехом, визгом, играли в учебных и секционных комнатах "в жмурки". Поймать в объятия понравившуюся девочку было, видимо, блаженством.
   Заразил я группу китайской игрой "Гоп-доп", знакомой мне по МЭИ. Сложились постоянные команды, самые сильные - те, где капитанами были я и Борис Хаит. Почти на всех переменах зимой и весной, едва прозвенит звонок, разгорались баталии, грохотали об учебные столы ладонями с медным пятаком. Моя команда в основном состояла из подруг Нелли, Веры Кирнос, Иры Арнаутовой, Вали Егоровой, но иногда девочки менялась. Мой опыт в игре давал себя знать.
   В полдневный перерыв между "парами" я и Нелли бежали в университетскую столовую пообедать за 3-4 рубля при бесплатном неограниченного количеством хлебе. Расходились студенты домой с занятий около 18 часов. Иногда занятия по основам марксизма-ленинизма (ОМЛ) заканчивались около 20 часов. Несколько раз забывшись, я шагал до улицы Горького в белом халате.
   Вот так общаясь с Нелли в ежедневной учёбе, играх, на комсомольских собраниях, субботниках (как без них в наше время!) в секционках, библиотеке, музеях, на выездах на природу, участвуя в сельскохозяйственных работах, а позднее в праздничных застольях постепенно я и влюбился.
   На курсовой вечеринке в фойе Анатомического корпуса, на танцах, по случаю годовщины Октябрьской революции, я вдруг увидел, что кроме меня Нелли часто танцует с молодым, но лысеющим человеком, явно старше нас возрастом. С ним она и ушла вечером. Это меня поразило. Вскоре выяснилось, что это студент выпускного курса философского факультета МГУ Юрий Евсеевич Граборовский, который, подрабатывая, преподавал в 10 классе в школе Нинели логику, а потом стал с нею встречаться.
   11
   6 марта 1953 года я проснулся рано утром. Надо было ехать в парк Измайлово на занятия по физкультуре, сдавать норматив по лыжам. Чтобы не будить спавших Стасика и деда, радиопродуктор не включал, тихо позавтракал, сделал себе пару бутербродов на лыжню, сунул их в чемоданчик из прессованного картона, с которым всегда ходил на занятия. В нём как обычно лежали белый халат и шапочка, тетради, книги, резиновые перчатки, пинцет, скальпель, бутерброд. Оделся потеплее и направился в метро на Сретенку. Приехав на огромную станцию "Парк культуры Измайлово", сразу увидел на пустынном в такое раннее утро зале на выходе нашего преподавателя, вокруг которого стояли несколько студенток и Нелли. Когда я подошёл к ним, узнал, что занятий не будет, умер Сталин. Я и Нелли, не мешкая, поехали к Колонному залу Дома Советов, откуда всегда хоронили вождей. Вышли на станции метро "Площадь Свердлова". Около Колонного Зала мало народа, рабочие закрепляют на фронтоне круглой формы, как мне показалось, небольшого размера портрет И.В.Сталина. Позднее портрет, наверное, заменили не тот прямоугольный большой, который виден на всех фотографиях Дома Советов того времени. Мы побежали по пороше на Красную площадь. Там тоже никакого оживления, народа мало. Мы через Площадь Восстания побежали снова к Дому Советов. И видим, как к метро и Большому театру подъезжают крытые и открытые автомашины, с них соскакивают солдаты и быстро перекрывают пространство перед нами. Ещё миг и к Колонному залу мы не пройдём. Мы рванули со всех ног от памятника К.Маркса и в последнюю минуту успели обогнуть оцепление. Бежим к Дому Советов. На улице Пушкинской, которая 15-20 минут назад была пуста, растёт огромная очередь. Мы не успеваем добежать до хвоста очереди, чтобы занять место, настолько быстро она растёт на наших глазах. С трудом мы встали в очередь в конце Пушкинской улицы. Стоим. А очередь уже на Страстном бульваре. В очереди говорят, что она уже на Трубной площади. На Пушкинской улице народ стоит только на тротуаре, прилегающему к чётным домам, поддерживается порядок. А на Трубной площади жители города, ринувшиеся со Сретенки и Кировской по Рождественке к началу очереди, создали страшную давку. Переулки и улицы запираются грузовыми автомашинами, автобусами, троллейбусами, милиция и военные везде. Мы наблюдаем, как появляются люди на крышах домов. Спуститься и выйти на Пушкинскую улицу им не позволяют. Мы не видели, чтобы люди срывались и погибали, но на улице были первые дни весны, зима. Было холодно. Могло случиться. Через несколько дней я узнал, что на Трубной площади моему товарищу по фехтовальному клубу МЭИ, чемпиону Москвы по шпаге сломали позвоночник. Толпа прижала его к трубам, огораживавшим витрину магазина, где мы с Стаськой покупали ежедневно продукты. Много людей погибли в это временя в давке.
   Мы с Неллей стояли и мёрзли, хотя одеты были для лыжных соревнований. Парадные входы дореволюционных дворцов, ныне жилых домов были открыты, мы заходили, отогревали друг другу руки, обнимались и даже целовались. На лестничной клетке дома N18 расправились в полдень с своими домашними съестными запасами. Позднее в одной из квартир оставили свои чемоданчики (все студенты ходили с такими), резонно посчитав, что с ними нас в Колонный зал не пропустят. Никто не подумал, что там может быть взрывное устройство ( понятие "террорист" существовало только как дореволюционное или эсеровское). Двери шикарных квартир открывались и люди с улицы в зимнем одеянии и обуви пропускались в туалет безотказно. Когда открылись двери Колонного зала мы не знали. Очередь очень медленно продвигалась вперёд, В первую очередь пропускали правительственные делегации. Мы, молодые и физкультурники, устали основательно, когда после многочасового стояния в очереди в половине шестого вечера прошли быстрым шагом мимо приподнятой сцены в центре которой утопал в цветах и венках гроб Иосифа Виссарионовича Сталина, великого вождя и генералиссимуса . Я проходил и видел только его, не замечая, что творилось вокруг. Дважды я видел Сталина живым на парадах, и вот теперь умершим. Относился я к нему неоднозначно, но в эту минуту все чувствовали горе.
   Вышли мы в какой-то, мне показалось, захламленный двор, оттуда - на улицу Горького. Я беспрепятственно проводил Неллю домой (ул.Горького,19). Но домой на Рождественский бульвар добрался, пробираясь кружным путём проползая под автомашинами, через подвалы, ругаясь с милиционерами, протискиваясь и перебираясь через заборы только поздно ночью, к счастью, живым, целым и здоровым.
   Утром следующего дня мы с Куняевым пошли в в свои учебные заведения. Занятий не было. Наш курс сидел в аудитории и слушал радио о перестановках в правительственных сферах. Потом наша 14-я гвардейская , мы с Неллей ушли и весь день пытались повторно проникнуть в Колонный зал Дома Советов. Тем же занимались тщетно другие дни. Улицы были заполнены народом, которые хотели увидеть Сталина. Чтобы предупредить смертельную давку постоянную службу на улицах несли службу милиция и армия, но не всегда удавалось. Прорываясь к центру по улице 25 Октября, мы с Неллей едва не были раздавлены около института Востоковедения конной милицией. Удалось пройти к крепостной стене, за которой была площадь Революции. Нас испугала её высота и мы повернули назад. Но ведь колонный зал вот он, рядом, и безрассудные смельчаки прыгали со стены. Ломали кости, теряли жизни.
   Замёрзшие солдаты, разгружая улицы, брались за руки цепью и оттесняли часть толпы ( выбирая в основном женскую половину) в дворы, в переулки. Смех, визг. На улицах много приезжих из ближних и дальних городов Советского Союза. На улицах мы встречали своих однокурсников, знакомых. Где то на Самотеке мы встретили Стаса Куняева. Нелли затащила нас погреться в комнату, которую снимал на Цветном бульваре Юрий Граборовский. Он сидел дома один и курил трубку с "Золотым Руном". Пробыли там недолго.
   Люди хотели увидеть и лично проводить в последний путь великого вождя, однако в последующие дни это стало практически невозможно. Нам - не удалось. В конце концов уличные баталии стали просто спортивным азартом.
   Похороны Сталина стали для нас с Нелли цементом, который нас связал навсегда. Но много воды ещё протекло... Мы считали, что сначала надо закончить институт.
   12.
   1
  
  
   1
  
  
  
  
  
  

Оценка: 8.00*4  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"