Бачило Александр Геннадьевич : другие произведения.

Впереди - вечность

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказ из цикла "Академонгородок". ЭКСМО, 2004


 []

Александр Бачило

Впереди - вечность

  
   - Фамилия?
   Я назвал.
   - Возраст?
   Я признался.
   Он бросил на меня взгляд исподлобья, покачал головой.
   - Надо же! И семья есть?
   - Не успел.
   - Эх-эх-эх! - посочувствовал он. - Только бы жизнь начинать! Диагноз?
   - Острая сердечная...
   Он покивал.
   - Пил?
   - Как все...
   Это его вдруг рассердило.
   - Как все! А если все в окно прыгать начнут, ты тоже сиганешь?
   Я усмехнулся.
   - Теперь уже нет...
   - Как дети, честное слово! - он продолжал что-то быстро строчить в учетной книге. - Давай направление!
   Я подал ему сложенную вчетверо бумажку, исписанную со всех сторон мелким ровненьким почерком.
   - Понаписали! - он брезгливо взял бумажку за уголок, посмотрел на свет. - Бюрократы. Лишь бы спихнуть человека... Постой-ка, а это что?...
   Он прищурился на красный штампик, косо пересекающий строчки, присвистнул и посмотрел на меня по-новому - внимательно и даже, как мне показалось, с уважением.
   - Как же это тебя угораздило?
   Я пожал плечами. Мне и самому было интересно, как.
   - Ну, дела!
   Он сыграл на клавишах селектора нестройную гамму и закричал:
   - Аппаратная? Что у нас с девятым боксом?
   - Под завязку, - прохрипел динамик.
   - Тут человек с направлением!
   - Они все с направлением! Бокс не резиновый.
   - Что ж ему, на лестнице сидеть?!
   - А нам без разницы. Наше дело температуру держать, а не размещением заниматься!
   - Ты поговори еще! - огрызнулся мой новый покровитель.
   В ответ из динамика послышалось неопределенное бульканье и отдаленные голоса - не то хоровое пение, не то дружный вопль.
   Помолчав, покровитель добавил тоном пониже:
   - А когда будут места?
   - А я знаю? - отозвался наглый голос. - Чего вам дался этот девятый бокс? Мало других отделений, что ли? Травма, грязи, смолы, зубовное...
   - Какое зубовное! - вскричал покровитель. - У него красная печать! "Девятый бокс" - ясно и понятно!
   - У-у! - протянул селекторный голос озадаченно. - Печать. Хреново дело... Ладно, пусть понаведается днями. Может, придумаем чего...
   Покровитель выключил селектор.
   - Ну вот и ладненько! - сказал он, обращаясь ко мне и потирая руки с искусственным оживлением. - На днях дадим постоянное место, а пока отдохни с дороги.
   - Как же это так - на днях? - возразил я. - А до тех пор куда мне деваться?
   - Походи, посмотри, где что, - разулыбался он. - У нас секретов от пациента нет!
   - Погодите, погодите! - я почувствовал, что меня хотят надуть.
   Вечно со мной происходит одно и то же, лицо у меня, что ли, простодушное?
   - Сколько я тут буду ходить, смотреть? Неделю? Помещение-то дайте, хоть какое-нибудь!
   В глазах его заиграли озорные искорки.
   - Торопишься? Это ты зря. Тебе торопиться теперь некуда. У тебя впереди - вечность! Но если уж так не терпится...
   До меня вдруг дошло.
   - Извините, - пробормотал я. - Действительно, как-то не подумал...
   - То-то! - он протянул мне металлический жетон на проволочном кольце. - На вот тебе бирку, привесь за что-нибудь и носи. Да смотри, не потеряй!
   - Спасибо.
   - Не за что, - хмыкнул он. - Себя благодари. Достукался до красной печати! Сам-то знаешь, чего натворил?
   Я кивнул.
   - Мечтал, говорят...
   Он вытаращился на меня с веселым изумлением.
   - Зачем же ты, дурак, мечтал?
   - Да я не нарочно, - мне почему-то захотелось оправдаться в его глазах. - Так уж получилось. И потом, я ведь ничего не делал. Мечтал только...
   - Э, брат! - он махнул рукой. - Здесь не разбирают, делал или мечтал. Статья одна.
   - Я понимаю...
   - Понимает он! Ну и оттянулся бы на всю катушку! А то намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал, простофиля! Чего ж ты?
   Я вздохнул.
   - Не знаю. Стеснялся.
   - Кого стесняться-то? Все ж свои! Все одинаковые. Ты о чем мечтал? О бабах, поди?
   Я почувствовал, что краснею.
   - Знаете, вообще-то я никогда этого так не называл...
   - А как? Назови по-другому, я подожду.
   - Ну... - заметался я, - видите ли... в общем...
   - В общем, о бабах, - заключил он.
   - Ну почему, - потупился я, - не только...
   - А о ком еще? - глазки его засияли масляной радугой.
   - Вы не поняли, - я испуганно отмахнулся. - Собственно, конечно, об этих... о бабах. Но не об одних бабах, а...
   - А об целой куче! - подхватил он. - Чего ж тут не понять? Не в лесу живем. Значит, в мечтах ты не стеснялся, а в жизни - робел? Да, брат, залетел, можно сказать. Баб стесняться - это хуже любого смертного греха!
   - Что ж теперь делать... - я развел руками.
   - Да уж теперь делать нечего! Отвечать придется!
   Он посмотрел на меня строго.
   - За что же отвечать? - возмутился я. - За то, что никому жизнь не испортил? За то, что не обещал золотых гор, пыль в глаза не пускал? Им же всем сказочного принца подавай! Чтобы увез за синее море и поселил в хрустальном дворце. А я не принц! И не Джорж Майкл!
   - Это верно, - несколько смягчился он.
   - И дворца у меня нет. И даже этой... дачи-машины. А они - черт их знает - всегда это как-то чувствуют! Сроду смотрели на меня, как на пустое место. А что возразишь? Не можешь дать женщине счастья - не берись! Я просто трезво оценивал себя. И сознательно отказывался от них ради их же пользы.
   - С благими намерениями, значит? - участливо спросил он.
   - Ну да. С благими.
   Он вдруг встал, подошел к двери и, пинком распахнув ее, указал во внешнюю тьму:
   - У нас тут, паря, благими намерениями дороги вымощены!
   Некоторое время мы оба молча смотрели вдаль - туда, где в редких багровых всполохах проступали неясные гигантские силуэты .
   - Оттого и сухо, наверное... - задумчиво добавил он, почесав проплешину между рогами. - Несмотря, что под землей...
  
   Дорога, вымощенная благими намерениями, начиналась сразу за дверью. Больше всего она напоминала скоростное шоссе - по шесть полос в каждую сторону. Разметка была аккуратно нанесена белой светящейся краской, предусмотрены места парковки на обочине и двухуровневые транспортные развязки. Все это - несмотря на полное отсутствие на дороге каких бы то ни было средств транспорта. Да и пешеходы-то попадались не часто. Раз только из полумрака навстречу мне вышла троица. Два чумазых типа шахтерского вида несли носилки, груженые инструментом - пилами, коловоротами, клещами и садовыми ножницами. Рядом, зажав подмышкой трезубые вилы, брел черт. Носильщики не обратили на меня внимания, а черт прищурился, разглядывая. Я повесил жетон на шею и сделал вид, что спешу по делу. Троица прошла мимо.
   С обеих сторон к дороге все ближе подступали темные угловатые громады - не то изъеденные ветрами утесы, не то многоэтажные дома, покинутые жителями. Нигде ни одного огонька, только в небе (если это называется небом) уныло мерцал вечный закат. Все чаще стали попадаться нависающие над дорогой переплетения труб, ажурные металлические фермы, лестницы, рельсы и прочее индустриальное железо. Дома-утесы округлились вершинами и стали похожи на гигантские, торчком поставленные цистерны. Подобный пейзаж вполне подошел бы для какого-нибудь нефтеперерабатывающего комбината и впечатление производил такое же -унылое, гнетущее. Вдобавок и в воздухе стало отчетливо пованивать химическим производством.
   Веселенькое местечко, подумал я. Вот здесь мне и предстоит провести остаток дней... Да нет, каких дней? Какой остаток? У меня ведь теперь впереди вечность! А это значит... Как бы представить себе такую затейливую штуку - вечность? Совершенно бесполезно, по-моему. Да и не вечность меня по-настоящему беспокоит! Вечность - понятие абстрактное, а вот таинственный девятый бокс - кажется, вполне конкретное. Что это за бокс такой, привилегированный? Какие еще привилегии з д е с ь? На лишнюю... пытку? Нет, лучше не думать об этом. И держаться подальше от девятого бокса, пока силой не волокут. А я-то, дурак, еще рвался туда! Соображать же надо - это тебе не койка в общежитии!...
   За душеспасительными размышлениями я и не заметил, как свернул с главной дороги в какой-то проулок. Стены, заборы, трубы и лестницы теснили меня теперь со всех сторон. Приходилось то и дело наклоняться, проходя под низко свисающими проводами, подниматься по шатким металлическим трапам, петлять в лабиринтах гулких темных коридоров. Скоро я совсем заблудился.
   И тут обнаружилось, что места эти обитаемы. Где-то неподалеку перекликались голоса, торопливые шаги прогрохотали по железу над самой моей головой, эхо их отозвалось глубоко внизу, а потом вдруг раздался звук, точь-в-точь похожий на вопль большого стадиона в момент гола. Напрасно я искал хоть какую-нибудь щелку в высоченном заборе. Он был надежно склепан из одинаковых щитов с изображением черепа и надписью "Не влезай - убьет!". Мне так и не удалось увидеть, что там, за ним, происходило...
   Я двинулся дальше в дебри коридоров, но не сделал и десяти шагов, как снова услышал голоса, на этот раз совсем рядом.
   - Ну и вот, - спокойно сказал кто-то над самым моим ухом, - значит, режешь все это меленько и заливаешь квасом...
   - Рассолом можно, - вставил дребезжащий голосок.
   - Рассолом - это по зиме, - нетерпеливо возразил первый, - только уж зелени никакой не положишь зимой, яйца да колбаса - вот и вся окрошка. А летом - и петрушечки добавишь, и укропу, огурчиков свежих... А квасок-то ледяной, ах! В жару, под черемухой сидя, окрошечки пошвыркать - какое отдохновение!
   - Да-а... Сюда бы сейчас кваску ледяного... - просипел кто-то без голоса .
   - Как же, жди! - весело подхватил совсем молоденький тенорок. - Вон рогатый идет кваску поддавать!
   - Ну, накатит сейчас! - проворчал рассказчик про окрошечку.
   За стеной послышались гулкие шаги, звякнуло железо, стены завибрировали от мощного гудения, какое издает пламя, вырывающееся из доменной топки. Что-то заклокотало там, проливаясь с тяжелым лавовым плеском. Меня вдруг обдало жаром. Я отскочил от раскаленной стены подальше вглубь коридора. Стена на глазах наливалась малиновым свечением. И тут раздались вопли. Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего подобного. В голосах, которые я почти научился различать, больше не было ничего человеческого. Я слышал захлебывающийся, запредельный животный визг, верещание, хрип, издаваемый самой плотью, уже лишенной разума, потому что разум не способен вынести такое. Не знаю, как я сам не потерял рассудок, слушая эти последние вопли сжигаемых заживо людей. Через несколько мгновений с ними было покончено. Из невидимых щелей струйками потянулся дым. Лава, вероятно, схлынула. Стена, потрескивая, медленно остывала.
   Я хотел бежать отсюда как можно скорее и дальше, но не смог сделать ни шагу. Ноги, будто и впрямь ватные, как пишут в книжках-ужастиках, бессильно подогнулись, и я сел на пол по-турецки.
   Страшно. Отчаянно страшно. Не то слово. Господи, что я наделал! Как я оказался здесь?! Неужели и со мной будет то же самое?!
   Ответом мне был глубокий вздох из-за стены. Странный какой-то вздох. Впрочем, я мог ошибиться. Возможно, это был не вздох, а просто кто-то сладко зевнул.
   - Ну и вот, - сказал знакомый голос. - Окрошечка - это днем, пока жара. А к вечеру у меня уху подавали.
   - Сомовью! - с готовностью подхватил дребезжащий голосок.
   - Отчего же, можно и сомовью, - благосклонно согласился рассказчик. - Стерляжья также хороша. Да мало ли разных! Налим, ёрш - всё дары природы!
   - Караси в сметане жаренные - вот вещь! - заявил молодой тенорок.
   - А у меня в Кесарии, - вступил в разговор новый голос, раскатистый и повелительный, - всегда были эти... угри.
   - Тьфу, прости, господи! - проворчал рассказчик. - Мы ему про еду, а он про угри...
   - Я также говорю о еде, - продолжал повелительный голос. - К моему пиршественному столу подавались морские угри незабвенного вкуса...
   - Незабвенного! Ты, Юлич, со своим склерозом, молчал бы уж! Это когда было? При царе Горохе?
   - Я не обязан помнить местных царей, - высокомерно заявил любитель миног, - всех этих иродов и горохо... доносоров. Все их жалкое величие ничтожно по сравнению с незыблемой твердыней власти императора Августа Октавиана, озарившего...
   - Ну, Юлич, понес! - загалдели вперебой голоса. - Так хорошо врал про угрей незабвенного вкуса! Зачем императора-то приплел?
   - К столу императора, - немедленно заявил Юлич, - подавались угри и миноги. А также дорада и священная рыба египтян мормирус...
   Кто-то громко и голодно причмокнул.
   - Да что говорить! Щас бы хоть воблы! Под пивко-то, после жару...
   Я, наконец, почувствовал, что могу двигаться. Ужас, заковавший меня, сменился сначала изумлением, потом недоумением обманутого человека и, наконец, жгучим любопытством.
   Что же там все-таки происходит? Трагедия или водевильчик? Пытка, казнь или гастрономический семинар? Может быть, я зря так испугался, и меня ждет не такое уж страшное будущее? Пора это выяснить!
   Не поднимаясь с пола, я пополз вперед, вдоль стены, еще пышущей жаром, и сразу за поворотом коридора обнаружил дверь. Это была массивная стальная плита с колесом, приводящим в действие запоры, как в бомбоубежище. На ней красивыми готическими буквами была выведена золотая надпись: "Оставь одежду, всяк сюда входящий!". Ниже кто-то нацарапал от руки куском кирпича: "Преисподняя! Сымай исподнее!" У двери стояла длинная скамейка, какие используются в спортзалах. На ней аккуратными стопками, кучками и как попало лежали разномастные одеяния - от полотняных портов с тесемками до костюма-тройки с дипломатическим отливом. Рядом стояла и валялась такая же разнообразная обувь - стоптанные сапоги, лакированные туфли, сандалии с кожаными ремнями и просто лыковые лапти. Медно поблескивающий шлем с высоким гребнем тоже почему-то лежал на полу, уткнувшись в пыль стриженой щеткой, не то из перьев, не то из щетины. Я поднял его. Шлем был тяжелый, с потным, изъеденным солью кожаным подкладом и потускневшими бляхами на ветхом ремешке. Я провел ладонью по жесткой щетке гребня, и, не удержавшись, чихнул. Тут скопилась пыль, наверное, еще египетских походов.
   - А ну, положь шапку! - раздался у меня за спиной сердитый старческий голосок.
   Я обернулся. В полумраке коридора маячил рогатый силуэт. Сначала мне показалось, что это какой-то мелкий бес с вилами, но, приглядевшись, я понял, что ошибаюсь. Старичок явно принадлежал к роду человеческому, просто его всклокоченная шевелюра издали ( и может быть, не без умысла) напоминала рога. Вооружен он был легкой метелкой и, судя по цветной металлической бляхе на фартуке, находился при исполнении.
   - Извините, - я потер шлем рукавом и аккуратно водрузил его на скамейку поверх смятой хламиды. - Я просто поинтересовался.
   - В музеях интересуйся! - покрикивал старичок, приближаясь с метлой наперевес.
   - А тут и музеи есть? - удивился я.
   - Это ко мне не касается! Не тобой положено - не хватай!
   - Да я не хватаю! Вижу, шлем упал. Лежит в пыли, пачкается.... Я и поднял.
   - А ты меня пылью не попрекай! - совсем взбеленился дед. - Я свою работу знаю не хуже твоего! Много вас тут ходит, подбирателей, что плохо лежит! А ну, кажи бирку! Разом запишу - и на доклад!
   Я понял, что в данной ситуации "казать бирку" как раз не стоит.
   - Кто ж знал, что у вас тут так чисто! Поднял шлем, смотрю - он и не запылился совсем, хоть сейчас на выставку. Прямо удивительно! Неужели, это вы один справляетесь - на всей территории?
   Старики тщеславны. Стоит спросить старика, не герой ли он случайно, и вы услышите рассказ длинною в жизнь, переполненный тяготами, лишениями и подвигами. В ответ на мой вопрос дед опустил метлу, окинул хозяйским взглядом всю вверенную территорию (пятачок пять на пять шагов перед дверью) и, высморкавшись для порядка в фартук, сказал уже не так грозно:
   - Небось, справлюсь! Не с такими справлялся... Новенький, что ли?
   - А вы откуда знаете?- искренне удивился я.
   - Уж больно ты вежлив!
   Ну вот, опять я опростоволосился. Почему же так странно устроено все в жизни и после нее? Стоит вежливо заговорить с человеком, и он сразу видит в тебе неофита, сосунка и вообще теряет всяческое уважение. Видимо, этого деда принято здесь гонять на пинках, а я отчего-то вдруг пустился с ним в политичные переговоры...
   Медленно, с тяжелым скрежетом стальная дверь отворилась, выпустив в коридор удушливый запах гари и компанию голых раскрасневшихся мужчин. Томно отдуваясь, обмахиваясь и покрякивая, они расселись по скамье и принялись утираться, причесываться, трясти одежками - словом, вели себя совершенно как в предбаннике.
   - Софрошка! Квасу! - распорядился рыхлый толстяк с жидкой прядью волос, прилипшей к голому черепу. - Чего встал, дубина старая? Беги взапуски!
   Я узнал голос гастрономического рассказчика.
   Старичок встрепенулся и цепко ухватил меня за рукав.
   - Вот, Федор Ильич, задержал, - он подтолкнул меня к толстяку. - Подозрительный. По вещичкам.
   Федор Ильич скептически выпятил пухлую губу.
   - Кто таков?
   Видно было, что настроен он добродушно, и квасу ему хочется больше, чем разбираться с подозрительными. Я сердито вырвался от Софрошки и сказал доверительно толстяку:
   - Да ну его, в самом деле! Просто шел мимо, слышу крики, ну и остановился...
   Толстый Федор Ильич с видимым усилием поднял бровь, осмотрел меня одним глазом и спросил полуутвердительно:
   - Новенький?
   Ну что ты будешь делать! Не успеешь рот раскрыть, а тебя уж видят насквозь...
   - Новенький, - признался я.
   Федор Ильич хлопнул ладонью по скамейке рядом с собой.
   - Садись. Голову на тебя задирать - кровь приливает... Софрошка! Ты здесь еще?! Беги, асмодей, за квасом, тебе говорят!
   Старичок исчез. Остальные уже утратили ко мне интерес и вернулись к своим делам и разговорам. Носатый крепыш, сунув шлем в пыль под скамейку, обматывал багрово-бугристое тело отрезом белой ткани. Глаза его, черные, и когда-то, вероятно, пронзительно-быстрые, поразили меня выражением безмерного равнодушия, какой-то брезгливой скуки.
   - Определили-то куда? - спросил меня Федор Ильич. - К нам, что ли, в парилку?
   - Н-нет, - не очень уверенно ответил я. - В какой-то девятый бокс...
   В предбаннике вдруг установилась тишина. Все снова смотрели на меня, даже носатый римлянин.
   - Врешь, - с надеждой в голосе произнес сидевший неподалеку паренек.
   - Ей-бо...гу, - я замялся, не зная, насколько уместно здесь подобное выражение. - У меня печать... красная.
   - Эк тебя, сердягу! - вздохнул кто-то слева.
   - Что ж они там, наверху, совсем жалости не имеют? - отозвались справа.
   - Знать, такая его судьба, - заключил Федор Ильич.
   Некоторое время все молча натягивали рубахи и штаны, пили принесенный Софрошкой квас. Общего разговора не получалось. Наконец, Федор Ильич поднялся, одернул сюртук и сказал:
   - Вот что, сударь ты мой, пойдем-ка с нами!
   - А вы куда? - спросил я.
   - Обедать, - ответил Федор Ильич и впервые по-доброму улыбнулся.
  
   Помещение, в которое меня привела компания Федора Ильича, напоминало летнюю столовую какого-нибудь заштатного дома отдыха или пионерлагеря. Тот же низкий, облупленный потолок с подслеповатыми плафонами, те же голые колченогие столы с салфетницами без салфеток. Поразила только неправдоподобная обширность помещения - ряды столов уходили вдаль и вширь и терялись в бесконечности. Никаких стен, никаких подпорок для потолка.
   Войдя, мы взяли по подносу с обгрызенными краями и встали к раздаче. За истертым металлическим парапетом неторопливо, с достоинством работали толстенькие, но неулыбчивые поварихи. Это были первые женщины, которых я видел в потустороннем (или теперь посюстороннем?) мире. Меню столовой состояло из одного-единственного комплексного обеда, но у каждого подошедшего раздатчицы неласково спрашивали:
   - Тебе чего?
   - Щец, да погуще! - сказал стоявший передо мной паренек.
   - Ага, щас! - отрезала повариха таким тоном, будто он попросил устриц в вине.
   Тем не менее она налила полную тарелку щей, раздраженно сунула ее пареньку и повернулась ко мне.
   - Тебе чего?
   - Ну и мне... - осторожно сказал я, - ...аналогично.
   - Ага, щас! - гаркнула тетка и, зачерпнув из котла, налила мне такую же тарелку щей.
   У следующего котла меня опять спросили, чего надо.
   - Это у вас каша? Тогда... каши.
   - Ага, щас!...
   Я поставил тарелку с кашей на поднос и отправился за компотом.
   - Как-то все это слишком... знакомо, - шепнул я стоявшему за мной Федору Ильичу. - По-нашему как-то уж очень, по-русски. Но ведь ад - он, как я понимаю, для всех?
   - Так иностранцы его именно таким и представляют, - пояснил толстяк. - А чертям неохота новое изобретать. Зачем, когда есть живой пример? И люд служилый имеется. Вот и пользуются. И потом, это ж еще не самый ад, а так, хозблок...
   Компания Федора Ильича, как видно, не любила разлучаться нигде. Сдвинув вместе несколько столов, все общество принялось шумно усаживаться, расставлять тарелки и незаметно передавать друг другу под столом какую-то склянку.
   - Щи да каша - пища наша! - философски заметил Федор Ильич, разгружая свой поднос.
   Прежде всего он, как и остальные, отодвинул от себя и щи, и кашу, взялся за компот и отхлебнул полстакана.
   - Ну, чего ждешь?
   Я было потянулся за ложкой, но Федор Ильич покачал головой.
   - Тару, тару готовь!
   Я понял и послушно отхлебнул полкомпота. Федор Ильич забрал у меня стакан, на секунду отвернулся к другому соседу, оба склонились мимо стола, послышалось короткое бульканье.
   - Выпей-ка за знакомство...
   Стакан возвратился ко мне снова полным, но побледневшим.
   - Ну, братцы, с легким паром! - сказал Федор Ильич, обращаясь ко всей компании.
   - С легким паром! - загомонили все, при этом почему-то вздыхая.
   - Не чокаемся мы, - знакомым дребезжащим голосом предупредил меня сосед слева, по виду - дьячок сельской церкви.
   - А почему? - спросил я, опуская стакан.
   - Так ведь не чокаются за покойников, - пояснил он.
   Сильно отдающая техническим спиртом жидкость содрогнула, булыжником прокатилась по горлу и, упав в самую душу, разлилась огнем. Впрочем, это быстро прошло. Зато сразу пробудился волчий аппетит. Немудреные тепленькие щи и гречневая каша с бледно-серым подливом казались теперь вполне приличным закусоном. Все принялись работать ложками, только Федор Ильич, как истинный гурман, еще позволил себе поворчать:
   - Разве это щи? Вот, бывало, на пасху зайдешь к Тестову, закажешь ракового супу да селянки из почек с расстегаями. А то - кулебяку на двенадцать слоев, с налимьей печенкой, да костяными мозгами в черном масле, да тертым балыком, да... эх!
   - Ботвиньи бы хорошо после баньки! - заметил дьячок, охотно включаясь в гастрономический разговор.
   - Так это у вас баня была? - я, наконец, решился задать измучивший меня вопрос.
   - Нет. Работа, - угрюмо ответил Федор Ильич.
   - Какая работа?
   - А какая здесь, в аду, у всех работа? - он посмотрел на меня строго. - Муку посмертную принимать!
   Словно второй стакан компота ожег меня изнутри, но не пламенем, а морозом. И голод пропал, как не было.
   - Так эти крики... - пробормотал я, - были... ваши?
   - Наши! Еще бы не наши! - парнишка, сидевший напротив меня хохотнул. - Когда зальют чугуном из котла по самую шею, покричишь небось!
   - Покричишь... - в ушах у меня еще стоял хриплый, захлебывающийся визг, в котором не было ничего человеческого. - Покричишь... - повторил я. - А... потом?
   Федор Ильич развел коротенькими руками:
   - Так а что потом? Потом по домам. Писание читал? Нет? Ну хоть апокрифы? "...Будет плоть их сожигаема и не сгорит, но нарастет для новой муки, и так будет вечно..." А раз вечно, так торопиться некуда, верно? Помучился - отдохни. А начальству... - он ткнул пальцем, но не вверх, а вниз, - ... начальству тоже неохота была - у котлов бессменно стоять! Назначили, чин чинарем, рабочий день, обеденный перерыв, отгулы, отпуска... Мука-то вечная! Так что без разницы, как ее отправлять - подряд или вразбивку.
   Меня колотила мелкая дрожь.
   - Как это легко вы говорите...
   Федор Ильич усмехнулся, насадил на вилку кусочек хлеба и принялся старательно вымакивать остатки подлива.
   - Нет, оно конечно... страшновато поначалу. Лет пятьдесят первых. Но не больше. А потом смотришь - и притерпелся.
   - Да разве к этому можно притерпеться?!
   - В самый-то момент, когда припечет, никто, понятно, не вытерпит. Орешь, как резаный. А потом, как с гуся вода. Кости, мясо нарастут - и снова цел, лучше прежнего. Так чего страдать? Вон Гай Юлич сидит, видишь?
   Я посмотрел на багрового римлянина. Тот с прежним равнодушием рубал кашу, изредка погромыхивая под столом своим шлемом.
   - Две тыщи лет горит, - сказал Федор Ильич. - Так уже и не замечает порой. Окатят, бывает, высоколегированной сталью, а он, как сидел, так и сидит. Задумался, говорит. Вот, брат, что такое привычка!
   - Ко всему-то подлец человек привыкает! - всхлипнул сизый помятый мужичонка, сидящий наискосок от меня. - Помню, как я еще при жизни к спирту привыкал. Первый раз жахнул - чуть не умер! Потом полегче... а потом как воду пил, честное слово! Пока не погорел от него же...
   Он безутешно по-сиротски подпер лицо кулаком, и слеза медленно потекла по сложному небритому ландшафту щеки.
   - И часто вам приходится так... гореть? - спросил я.
   - Не-а, не часто, - паренек напротив меня сладко зевнул. - Два раза до обеда и раз после. Зато потом - лафа! Иди куда хочешь. Хочешь - за пивом, хочешь - по девкам...
   - А лучше в сочетании! - сладко подпел дьячок слева.
   - По каким девкам? - насторожился я.
   - Да по любым, - паренек собрал посуду в стопку и поднялся. - Из зубовного можно...
   - Из смольного - лучше! - авторитетно заявил дьячок.
   - Можно и из смольного, - легко согласился парнишка, - да мало ли отделений?
   - Это точно, - сыто отдуваясь, пророкотал Федор Ильич, - такого добра тут навалом.
   - Из Смольного, это которые... институтские? - спросил я.
   - Всякие, - сказал Федор Ильич. - Которых в смоле варят. Называется - смольное отделение. Бедовые бабешки! Уж я, кажется, до седых волос дожил... в той жизни, а тут, веришь-нет, как петушок молодой! - он приосанился и подкрутил усы, более воображаемые, чем заметные на толстой губе. - А ты, я вижу, тоже интересуешься?
   Мне вдруг вспомнились насмешливые слова лысого черта из приемного отделения. Намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал... А что, если не все еще потеряно для меня? Пусть не при жизни, так хоть здесь и сейчас мои тайные вожделения в буквальном смысле обретут плоть! Может быть, я даже встречу ту единственную... да еще, может быть, и не одну!...
   Я помотал головой, отгоняя нахлынувшие мечты. Даже леденящие душу пытки отступили на второй план. Привыкну, поди, как-нибудь. Ко всему молодец человек привыкает... Компания мне душевная повстречалась, вот что хорошо. С такой компанией не то что гореть, даже с девчонками знакомиться не страшно.
   - Еще как интересуюсь! - решительно сказал я. - Почему бы мне девчонками не интересоваться? Меня из-за этого-то интереса в девятый бокс и определили!
   - Ах, вон оно что!... - Федор Ильич сразу как-то поскучнел и принялся собирать свою посуду.
   - А когда вы к этим, смольным, еще пойдете? - спросил я.
   - Да сегодня же и пойдем, после смены, - вяло отозвался он.
   - А меня... кхм... возьмете?
   Толстяк тяжело вздохнул.
   - Нет, брат, не возьмем. Уж прости.
   У меня запершило в горле.
   - А... почему?
   - А вот попадешь в девятый бокс, узнаешь, почему!
   Разочарование и обида жгли меня не хуже технического компота, почти как расплавленный чугун.
   - Что это вы меня все время пугаете? - проворчал я. - Девятый бокс, девятый бокс! Ну помучаюсь, сколько положено. Вы же вон привыкли! Может и я...
   По правде сказать, особой уверенности в своей правоте я не чувствовал. Но этот неожиданный отказ принять в компанию, да еще в таком важном деле, меня рассердил.
   - Собственно, пожалуйста. Я и один могу... к девчонкам заглянуть... как-нибудь после смены...
   Дьячок вдруг хрюкнул в тарелку и закашлялся, давясь одновременно кашей и хохотом. Федор Ильич привстал и, перегнувшись через меня, постучал его по спине. Впрочем, не столько постучал, сколько заехал хорошенько кулаком. И не столько по спине, сколько по загривку.
   - Над чем ржешь, скабрезина! Сам ведь из таких же! Смотри, могут и тебе меру пресечения изменить...
   - Типун вам на язык, Федор Ильич! - дьячок опасливо отодвинулся. - Вечно вы скажете этакое! И в мыслях не было - смеяться...
   Он снял с головы скуфейку и утер выступившие от смеха слезы.
   - То-то! - Федор Ильич, сердито сопя, сел на место. - Над чужим горем не смейся!... Тут, видишь, такое дело, парень... - он снова обратился ко мне, - как ни крути, а выходит - не гулять тебе по девкам!
   - Со мной что-то сделают? - я невольно опустил глаза.
   - Да нет! - отмахнулся толстяк. - За плоть свою ты не волнуйся. Тут плоть у всех, как у ящерицы хвост! Только вот не выпустят, из девятого-то бокса...
   - Как? А там разве нет этих всяких... выходных, перерывов?
   Сосед слева снова захрюкал, прикрывшись ладонью, но справился с собой и сказал сквозь кашу:
   - Этак каждый бы согласился! С выходными... В том-то и загвоздка, что без минутки покою!
   На душе у меня стало совсем гадко.
   - Значит, вечная и непрерывная пытка?
   - Вечная и непрерывная, - Федор Ильич сурово склонил голову. - Да еще и подлая...
   - Почему подлая?
   - А вот потому. Взять, скажем, нас. Мы сидим тут, годами кирзовой кашей давимся, да вспоминаем-то расстегаи! Уху стерляжью! Поросенка с хреном! Сладость такая иной раз пройдет в душе, будто и впрямь у Яра отобедал! С этой думкой сокровенной - куда как легче вечность коротать!... А у тебя и сокровенное отберут...
   - Как отберут?
   Федор Ильич вздохнул и принялся выбираться из-за стола.
   - Уволь ты меня! Не хочу я об этом говорить! Там увидишь, как...
   Обед кончился, мы вышли из столовой. Федор Ильич протянул мне руку.
   - Ну, прощай, парень! Нам - на работу. Да и тебе уж скоро...
   Я покачал головой.
   - Нет. Сам не пойду. Буду скрываться, пока не поймают и силой не отведут. Кстати, у меня оправдание: я же не знаю, где этот девятый бокс! А искать и не собираюсь...
   Федор Ильич потрепал меня по плечу.
   - Молодой ты еще... Кто ж девятый бокс ищет? Он сам тебя найдет!
  
  
   ...Я снова брел широкой, может быть, главной магистралью ада, старательно избегая всяческих ответвлений, а особенно въездов в ворота какого-то нескончаемого химкомбината, тянувшегося вдоль дороги. Черт его знает, как он выглядит, этот девятый бокс, и каким образом он будет за мной охотиться. Лучше не соваться, куда попало. И все же веселая бесшабашная, с огоньком, жизнь компании Федора Ильича не давала мне покоя. Почему, черт побери, я не могу закрутить пусть мимолетный, но бурный романчик с какой-нибудь девицей из Смольного отделения? Им, значит, можно, а мне нельзя? А вот назло сейчас подцеплю какую-нибудь! Терять мне больше нечего, стесняться - поздно. Мертвые сраму не имут. Комплексовать из-за внешности тоже не приходится. В гробу я видал свою внешность! Причем, не так давно. Узнать бы только, где его найти, это Смольное...
   Впереди вдруг послышался унылый кандальный звон, из-за поворота показался странный человек, с головы до ног окутанный цепями, оковами и веригами. Он медленно ковылял, приволакивая ногу, за которой со скрежетом тащилось чугунное ядро на длиннющей цепи. На лице закованного читалось такое нетерпение и целеустремленность, что лезть с расспросами совсем не хотелось. Однако других людей поблизости не было, и я решился.
   - Не подскажете, как в Смольное пройти?
   Человек остановился, тяжело дыша, подтянул цепь и смерил меня озорным прищуром.
   - Что, по девкам собрался?
   - Ага, - я лениво зевнул. - Выдалась вот свободная минутка, дай, думаю...
   - Трахнуться захотелось?
   Закованный, как видно, привык резать правду в глаза.
   - Ну... вроде того, - кивнул я.
   - Тогда понеси ядро, - сказал он. - А то долго с ним телепаться. Зато уж провожку до места. Я ведь тоже трахнуться иду.
   Ядро было тяжелое и пыльное. Я нес его за цепь, часто меняя руки и стараясь не запачкаться.
   - А цепи, кандалы - это у вас наказание?
   - Да ну, что ты! - рассмеялся закованный. - Это я сам намотал. Без цепей разве трахнешься, как следует?
   - Что вы говорите? - вежливо удивился я. - Да, вообще-то некоторые любят...
   Какое-то время мы шли молча, пыхтя и звеня железом. Постепенно впереди стал разворачиваться широкий простор, и вдруг открылся потрясающий вид. Мы вышли на обрыв. Под ногами разверзлась бездонная и безбрежная пропасть. Пространство впереди, внизу и вверху было так огромно, что от него захватывало дух. По краю обрыва кое-где бродили люди.
   - Все, - сказал мой спутник, - пришли. Бросай ядро.
   - Куда? - не понял я.
   - Куда! Вниз! Только размахнись хорошенько
   - Так вас же утянет!
   - Что за болван! - знакомец вырвал ядро у меня из рук и бросил прямо в пропасть. Цепь стала стремительно разматываться.
   - И сам прыгай следом! - успел сказать закованный. - Трахнешься так, что любо-дорого!
   - Вы разобьетесь! - ахнул я.
   - Да чего нам сделается! Мы же уже... - тут цепь сдернула его в пропасть, и он, стремительно уменьшаясь, скрылся в тени обрыва.
   Я, вытянув шею, заглянул подальше за край и в страхе отступил. Что же это делается, Господи?!
   Неподалеку послышались голоса и смех. Я обернулся. Вдоль обрыва прогуливались двое - молодой человек и девушка. Они весело болтали между собой, наверное не заметили, что произошло.
   - Тут сейчас один... - начал было я и замер.
   Молодой человек взял девушку за руку, они шагнули на край пропасти и прыгнули вместе.
   Мне стало нехорошо.
   Я брел, как слепой, вдоль обрыва, не забывая, однако, держаться подальше от края. Людей попадалось все больше. Очень скоро я понял, что здесь любимое место прогулок и свиданий, кругом толпилась молодежь, парочки прохаживались туда-обратно, выбирая удобное место для прыжка. У пестрой эстрады в стороне от обрыва грохотала музыка, там колыхалась и пульсировала дискотека. Люди танцевали и веселились, затем, отыскав себе пару, направлялись к обрыву. Иногда даже вовсе незнакомые друг с другом мужчины и женщины встречались у края пропасти и, обнявшись, бросались вниз. Некоторые, особо раскованные, перед тем, как прыгнуть, сбрасывали с себя одежду.
   Завороженный этим кошмарным и волшебным зрелищем, я не заметил, как попал в толпу танцующих. Шальная мысль уже колотилась в голове. А что, если...
   В самом деле, люди, падающие с обрыва, конечно, вдребезги разбиваются. Но что значит разбиться в этом мире, где и заживо сожженные через минуту разговаривают о жратве? Здесь можно творить что угодно! Даже подойти к девушке, взять ее за руку - и умереть вместе с ней. А это легче, чем заговорить.
   И вдруг я увидел ее. Она стояла у самого края и задумчиво смотрела в пропасть. Что-то необъяснимо притягательное было там, в глубине. Ведь падение, наверное, длится долго-долго. И все это время...
   Они парят в невесомости, прижимаясь друг к другу, торопясь насладиться друг другом. Их не заботит, чем кончится полет, а дно пропасти медленно надвигается, проступая сквозь туман внизу. Оно летит навстречу, обещая полное слияние и смешение тел, и от предвкушения этого момента они кричат, целуют и кусают друг друга....
   Я медленно подошел к моей девушке и остановился в шаге от нее. Осталось последнее усилие - сделать этот шаг, взять ее за руку и полететь...
   Но я не решался. Надо ли что-нибудь сказать ей? Можно, но не обязательно. Многие обходятся без этого. А мне-то как поступить? Я беспомощно огляделся по сторонам. Ну решайся же, слизняк! Вот же ее рука! Возьми ее, и все сразу станет ясно и просто!...
   А вдруг она откажет? Вдруг вырвет у меня из ладони свою ладонь? Страшнее этого не может быть ничего. Я боялся этого всю жизнь и боюсь после смерти...
   Девушка вдруг повернулась ко мне, будто только сейчас заметила, что возле нее кто-то есть. У меня перехватило дыхание. Вот она уже смотрит! Уже понимает! Улыбка вот-вот тронет ее губы... Вот-вот все произойдет...
   - Девушка, - струдом выдавил я, - мне нужно вам сказать... что...
   И в этот момент из-за спины у меня выскочил какой-то веселый паренек, схватил ее за плечи и, целуя на лету, увлек в бездну.
   ...Два тела, сплетясь в объятиях, летели с невообразимой высоты в бездонную пропасть. Их не заботило, чем кончится полет. Они словно парили в невесомости и спешили насладиться друг другом...
   А я стоял на краю пропасти и смотрел в никуда. Мне казалось, что в этот момент я постарел на половину оставшейся впереди вечности...
   Из задумчивости меня вывел внезапно подкатившийся откуда-то томный молодой человек с подкрашенными глазами и губками. Качнув бедрами, он предложил игриво:
   - Сиганем на пару, а?
   Я шарахнулся от него и побежал прочь.
   Переходы, лестницы, трубы, темные личности, пьяные компании, рогатые силуэты с вилами мелькали у меня перед глазами, я брел пустынными улицами, вдоль глухих бетонных заборов и вольно раскинувшихся свалок металлолома...
   Ничего-то я не могу, ни на что не способен, а значит вполне заслуживаю особого наказания. Мне снова вспомнились слова Федора Ильича. Из девятого бокса не выпустят. А там пытка - вечная и непрерывная. Что же, выходит, не успел. Ничего не успел - ни в земной жизни, ни в загробной. Вот-вот схватят и поведут на вечную непрерывную муку, а я так ни разу в двух жизнях ни на что серьезное, смелое, просто человеческое и не решился.
   Потому что всегда был трусом, со злостью подумал я. Боялся неудобных ситуаций, боялся быть осмеянным, отвергнутым, выгнанным с нелюбимой работы, побитым хулиганами. Боялся смерти, но еще больше боялся жизни. А теперь вот даже страх перед пыткой притупился. Заглушила его жгучая обида на самого себя. Прозевал жизнь! Пролежал на диване, пропялился в телевизор, прозакусывал. В то время, как надо было...
   Я остановился посреди дороги.
   Надо было - что? Чего я хотел в той жизни? Почета и уважения? Новых трудовых успехов и роста благосостояния? Все это казалось мне мелким, не стоящим усилий. Скорее уж мечталось о безумной славе, безмерном богатстве... Черт его знает. Зачем мне слава? Я всегда старался прошмыгнуть незаметно, сторонился людных увеселений, из всех развлечений позволял себе только прогулки по городу в одиночку. Так зачем мне слава?
   А я тебе скажу, зачем, дорогой мой покойник. Ясно и просто, и не мной придумано: мужчина ищет славы, чтобы его девки любили. Нормальное сексуальное вожделение. И прогулки по городу в одиночку - тоже вожделение. В одиночку, но с жадными глазами, с безумной надеждой, что вдруг как-нибудь завяжется, зацепится неожиданный роман со встречной красавицей. Бродил по городу, ежеминутно влюбляясь и тут же навсегда теряя предмет любви, потому что подойти, заговорить - немыслимо. А предмет ничего и не замечал, уходил себе дальше и скрывался за горизонтом.
   Наверное, я не один такой. Любое человеческое существо мужского пола и нормальной ориентации испытывало нечто подобное. Только одни научились перешагивать барьер немыслимого, подходили, заговаривали и в конце концов, не мытьем так катаньем, не с первой попытки так с трехсотой, чего-то добивались. А другие, потрусливее, сами разбивались об этот барьер. Из них выходили либо маньяки, которым легче убить женщину, чем познакомиться с ней, либо такие, как я - тихо загрызшие самих себя.
   - Ну зачем же так мрачно!
   Я вздрогнул. Голос раздался совсем близко, хотя мне казалось, что вокруг ни души. Впрочем, может быть, еще мгновение назад никого и не было. Теперь же у обочины дороги, небрежно подпирая плечом полосатый столбик с табличкой "Здесь копать некуда", стоял черт.
   Он был в светлом щеголеватом плаще и шляпе, прикрывающей рога, подмышкой держал пергаментный свиток, очень похожий на свернутую в трубку газету, словом - ничем не отличался от прохожего, поджидающего на остановке автобус. Вот только под шляпой, там, где должно быть лицо, клубилась мутная тьма с горящими угольками вместо глаз.
   Ну вот и все, подумал я. Это за мной.
   - Помилуйте! Откуда такие черные мысли? - сейчас же отозвался он. - Никто вас никуда не потащит помимо вашей воли! Неужели непонятно?
   - Правда? - обрадовался я, но тут же отступил с опаской. - А вы это... серьезно?
   - Можете мне поверить, - он кивнул. - Мы, конечно, применяем силу в некоторых случаях, но к интеллигентному, тонко чувствующему человеку - никогда! Я вот послушал ваши рассуждения о женской недоступности и получил, можно сказать, истинное наслаждение...
   - Мои рассуждения? - я растерянно огляделся. - Но я ничего такого...
   - Я имею в виду ваши размышления. О славе, о богатстве, о барьере между женщиной и маньяком, и все такое... Это бесподобно!
   - А вы разве читаете мысли?
   - Разумеется! - во тьме лица проступила улыбка. - Это наша обязанность. Должен признаться, не всегда приятная. Такие типы иногда попадаются! - он пощелкал когтем по пергаментному свитку, словно в доказательство. - Поэтому мы очень дорожим каждым культурным, образованным клиентом. Они у нас, я бы сказал, на вес золота ... если бы мы золотом канавы не засыпали.
   - Вы, наверное, шутите, - я смущенно улыбнулся в ответ, невольно испытывая к нему доверие. По всему видно, что он не мелкий бес, однако, не чинясь, беседует с рядовым покойником. Казалось бы, какая ему разница, рогатому - интеллигент, не интеллигент? Все мы для них - грешники, пыточный материал...
   - Ну что вы! - черт замахал руками.
   Я, краснея, вспомнил, что он читает мои мысли.
   - Нас почему-то считают пыточным ведомством. - сказал он. - Это не совсем верно. Мы - ведомство страдательное. Не такое уж удовольствие рвать вам ребра и высверливать зубы, поверьте! Нам важна реакция - глубокое раскаяние и страдание с полной отдачей. Кто же другой умеет страдать так глубоко и сильно, как культурный, образованный человек? Никто, уверяю вас! Пролетарии - что? Визжат, и только! То есть, я не хочу никого обидеть и под пролетариями разумею людей неимущих, прежде всего, в духовном отношении. Этих хваленых "нищих духом". Такой будет хоть целый год извиваться на сковородке, а дай ему передышку - тут же пойдет и напьется. И даже не задумается, за что терпел муку!
   Черт сердито смял пергаментный свиток и сунул его в карман.
   - Другое дело - интеллигентный человек! - голос его потеплел. - К нему не успеешь еще с вилами подойти, а он уже переосмыслил всю свою жизнь, вынес себе суровый приговор истории и, заметьте, исправно по этому поводу страдает! Ну разве не прелесть? Такому человеку мы просто не можем не пойти навстречу.
   - В каком это смысле - навстречу? - осторожно спросил я.
   - Да в самом прямом! Нам ведь известны и ваши тайные мечтания, и досада, что ничего не удалось успеть при жизни. Почему бы, черт побери, не дать вам шанс?
   - Спасибо, - сказал я. - А как это?
   - Да очень просто! Прежде всего, давайте-ка уедем отсюда. "Двинем туда, где море огней!" - пропел он. - Вот, как раз, и автобус...
   К моему изумлению, послышался кашель мотора, простуженный посвист резиновой гармошки, и грязно-желтый "Икарус"-колбаса гостеприимно распахнул прямо перед нами одну створку двери. Вторую створку, видимо, заклинило, она могла только нервно подергиваться.
   - Прошу! - сказал мой вежливый собеседник. - Да не бойтесь, это не "воронок"!
   Мы вошли в салон. В глаза сразу бросилось печальное его состояние: не хватало многих сидений, а те, что остались, были изорваны и погнуты. Впрочем, народу в автобусе ехало немного. На задней площадке галдела толпа молодежи, остальные пассажиры расселись по одному, пряча лица в воротники от стылого встречного ветерка. Я только теперь заметил, что стекла выбиты почти во всех окнах, кое-где в рамах чудом еще держались длинные иззубренные языки - осколки. Никого из пассажиров это, по-видимому, не тревожило.
   - При наших расстояниях поневоле приходится обзаводиться общественным транспортом! - с затаенной гордостью сказал черт, усаживаясь рядом со мной.
   - Откуда здесь автобус? - спросил я.
   - С моста упал, - пояснил он не совсем понятно.
   Я решил не уточнять.
   Пейзаж за окном вытянулся в мутную полосу без определенных деталей, не то из-за тумана, не то из-за головокружительной скорости, с которой летел автобус.
   - Куда мы едем? - спросил я.
   - Куда-нибудь поближе к центру. Вы ведь ничего еще не видели, кроме нашей промзоны, а в ней повстречать нужного человека очень трудно...
   - Какого нужного человека?
   - Это уж от вас зависит! - он усмехнулся. - Вам предоставляется полная свобода действий. Ненадолго, конечно, но при некоторой расторопности можно успеть...
   - Успеть - что?
   - Ну, при достаточной расторопности... - он хитро подмигнул мне огненным глазом, - можно успеть все. Но вам, как я понимаю, еще нужно понять, чего именно вы хотите. Определиться, так сказать, с заветным желанием...
   - Зачем это? - не понял я.
   - Затем, что мы намерены его исполнить.
   Автобус с шипением и скрежетом остановился.
   За окном высились белые корпуса, утопающие в зелени обширного парка, окруженного чугунной оградой. По дорожкам парка гуляли люди в пижамах.
   - Зубовное, - раздалось в динамике. - Следующая - варьете "Нюрин муж".
   - О! У вас и варьете есть! - вежливо изумился я.
   Но думал в этот момент совсем о другом.
   - Нет, - черт покачал головой. - Совсем избавить вас от наказания мы не можем. Все-таки здесь Ад.
   - Понимаю, - поник я.
   Судорожно дергавшаяся створка двери, наконец, открылась, и в салон вошла девушка. Ох, привычно подумал я, погибель вы моя, девки. Из-за вас пропадаю... Но до чего же хороша!
   - Хороша, чертовка, - тихо подтвердил сосед.
   Девушка подняла тонкую, сверкнувшую лаковыми ноготками руку, откинула длинные волосы, и в салоне полыхнуло зеленым от ее глаз. Ловко ставя ножки на высоких каблуках, она направилась по проходу между сидениями прямо к нам.
   - Это из зубовного или из смольного? - прошептал я.
   - Да нет, - черт окинул оценивающим взглядом ладно скроенную и дорого одетую фигурку, - эта, пожалуй, покруче будет... Однако, поздравляю! Вы уже неплохо разбираетесь в вопросе!
   Не дойдя до нас всего одного шага, девушка плавно, как в танце, повернулась и опустилась, да-да, не села, а именно опустилась на сидение впереди меня. Волосы ее рассыпались по спинке кресла, и я, конечно, сейчас же ощутил почти неуловимый, а может быть и просто воображаемый аромат духов. Когда автобус тронется, сладко подумал я, ее волосы будут щекотать мне лицо...
   - Вы, однако, поэт! - пробормотал черт. - А хотите, я вас познакомлю?
   - Тише! - испугался я. - Она же услышит!
   - Да? - он перевел простодушный взгляд с меня на нее и обратно. - Ну и что? Вы же не собираетесь знакомиться молча? Хотя, впрочем, такие случаи бывали...
   Автобус взревел двигателем - как видно, единственной деталью, не пострадавшей при падении с моста, и снова понесся вперед. Сквозняк засвистел в оконных осколках, волосы девушки, взлетая, действительно задевали меня по лицу, но отдаться этому чарующему ощущению мешали новые, неожиданные мысли.
   - С чего это вы взяли, что она захочет со мной знакомиться? - раздраженно спросил я.
   В завываниях мотора и ветра нас уже никто не мог слышать.
   - Не робейте! - ответил черт. - Мне кажется, вы ей понравитесь...
   - А мне не кажется, - буркнул я.
   Неизвестно, как ему удавалось придать своей физиономии выражение, но он посмотрел на меня с укором.
   - Я же сказал, мы пойдем вам навстречу. Я гарантирую, что вы ей очень понравитесь. Ведь раньше вас останавливали именно сомнения в своей привлекательности, так?
   - Ну, так.
   - А теперь вы можете в ней не сомневаться! Чего ж вам еще? Вперед, мой везунчик!
   Нашел везунчика, сердито подумал я. Но в надорванном сердце уже гулял тот холодок, что толкает парашютиста к люку: "Эх, а ведь могу!...".
   - Да мы с ней вовсе незнакомы, - шевелил моими губами привычный, спокойный страх. - Неудобно как-то...
   - Вы, конечно, можете снова отказаться, - горячо шептал мне в ответ черт, - но смотрите, как бы потом не жалеть целую вечность!
   "Прав он, прав!" - стонало покойное сердце, никогда не знавшее покоя.
   За окнами вспыхнули разноцветные неоновые огни. Автобус стал притормаживать. Девушка поднялась и, не оглядываясь, пошла к выходу. Черт толкнул меня локтем в бок.
   - Да, но с чем я к ней подойду?! - взвыл я в отчаянии.
   - А вот с тем самым, что вам от нее нужно, и подойдите!
   - Что, прямо так и сказать?!
   Автобус остановился. Дверные створки задергались в предсмертных судоргах.
   - Варьете "Нюрин муж" - прохрипел динамик, - следующая - Мужеложкино.
   - Рассусоливать некогда, - жестко сказал черт. - Идите. Гарантирую, что вы получите именно то, о чем в действительности мечтаете.
   Последние слова он произнес с особым ударением. Я почувствовал, что это неспроста, хотел было переспросить, но он лишь ткнул когтистым пальцем вдаль:
   - Она уходит.
   И я, махнув рукой, бросился вдогонку за девушкой.
   Улица была полна народу и освещена, как на Новый Год. Огни метались по карнизам, оплетали деревья на бульваре, вспыхивали отражениями в витринах. Над каждой мало-мальски пролазной дверцей сияла пульсирующая, переливающаяся вывеска: "Искусочная", "Русская рулетка. Калашников и Калашников.", "Практичный грешник носит несгораемую обувь "Саламандер"! Персоналу - подковы по сезону" и просто: "Нумера". По крыше дома на противоположной стороне улицы бежала сверкающая строка: "Смотрите в кинотеатрах "Барракуда" и "Удавленник". Сегодня: старая добрая комедия "Титаник". Скоро: "Воздержание". Фильм ужасов." Надо всем этим медленно поворачивались в черном небе гигантские мельничные крылья варьете "Нюрин муж". Публика толпами валила вдоль улицы сразу в обе стороны, поедая мороженое и разминаясь пивком. Если это ад, подумал я, то можно себе представить, какой кайф в раю...
   Догнать девушку в толпе было непросто, впрочем, это я, кажется, сам себе внушил. Мне по прежнему не хватало решимости подойти к ней и заговорить. Я шел в отдалении, стараясь только не упустить ее из виду. В голове вертелась одна-единственная идиотская фраза: "Извините, не подскажете, как проехать к девятому боксу?" Лучше удавиться, чем так начинать знакомство, подумал я.
   На мгновение толпа впереди раздалась, и я снова увидел Ее в полный рост. Каблучки четко выщелкивали шаги по мостовой, узкие брючки так плотно охватили стройные ноги, что повторяли мельчайший изгибик пьянящего рельефа. Полупрозрачная ткань блузки так и ласкалась к желанному телу. А волосы! Они летели по ветру, извиваясь медленно и широко, словно девушка плыла под водой. Вот свернет сейчас в какую-нибудь дверь, подумал я, только ты ее и видел...
   И точно! Будто услышав подсказку, она вдруг остановилась и толкнула стеклянную дверь, обрамленную гирляндой перемигивающихся лампочек. Швейцар в зеленой униформе с цирковыми бранденбурами на груди вежливо приподнял картуз, пропуская ее внутрь. Стеклянная грань качнулась туда-сюда и замерла, отделив меня от последней надежды в моей последней жизни.
   Нет!!! Мысль эта обжгла по-настоящему адским огнем. Смерть - неприятна штука, но и тогда мне не было так больно. Вся моя застенчивость вдруг сгорела, словно политая расплавленным чугуном. Я бросился вперед, едва не разбил стеклянную дверь о швейцара и, догнав мою девушку, выпалил:
   - Постойте, девушка! Пождите. Я вам... Я вас хочу...
   Мне не хватило дыхания.
   - Хотите? - она улыбнулась, оценив начало. - Именно меня?
   - Нет, - заявил вдруг я, сам себе удивляясь.
   Впервые в жизни мне было легко признаться женщине в своих чувствах:
   - Я всех хочу. Всех... вас.
   И замолчал. Что должно было последовать за этим? Звонкая пощечина и провал в тартарары. Но ничего страшного не произошло.
   Она засмеялась.
   - Ты мой маленький! Идем.
   Я почувствовал, как ее пальцы ложатся в мою ладонь, и крепко схватил их. Она повела меня по бесшумным коридорам, выстланным ковровыми дорожками с толстенным ворсом, мы миновали несколько комнат с изысканной резной мебелью, где за стеклами шкафов угадывались ряды книжных корешков и поблескивало серебро. В большом пустом зале с опущенными до пола люстрами мы обогнули огромный стол под белой скатертью, накрытый к роскошному пиру, поднялись по дубовой лестнице на галерею и, наконец, остановились перед небольшой дверцей, почти сливающейся с обивкой стены.
   - Что там? - тихо спросил я.
   Происходящее становилось похожим на любовное приключение из старого романа.
   - Я думал, такое бывает только в книжках!...
   - Тсс! - она приложила пальчик к губам и вынула из сумочки ключ. - Там нам будет хорошо! Входи.
   Я шагнул в раскрывшуюся дверь, и сейчас же в глаза мне ударил молочно-белый, нестерпимой силы свет. В первую минуту я зажмурился, а когда, наконец, смог раскрыть глаза, сразу понял, что именно так сверкало.
   Это были залитые светом обнаженные женские тела. Глянцево поблескивающие и матовые, белые и цветные, они стояли плотной стеной прямо передо мной и разглядывали меня с любопытством сотнями разноцветных глаз... Нет, я ошибся. Не стеной. Гладкие и кудрявые головы всех оттенков льна, золота, каштана и воронова крыла морем колыхались до самого горизонта. Их были миллионы на открывшейся передо мной бескрайней равнине, и они стояли тесно, как в переполненном автобусе, только возле меня оставлся небольшой пятачок, заботливо устланный сеном. Я попятился. Позади с грохотом захлопнулась дверь. Я стремительно обернулся. Стальная дверь, совсем такая же, как в предбаннике у Федора Ильича, была украшена крупной ярко-оранжевой надписью по трафарету: "Выход из бокса N9 не предусмотрен. Извините."
   И тут я понял, что стряслось. Это был девятый бокс. Он сам меня нашел. И больше уже не выпустит никогда. Я оглянулся. Женщины переступали с ноги на ногу в ожидании, несколько ближайших начали деловито завязывать волосы в пучок.
   Значит, вот это и есть моя пытка. Вечная и непрерывная, без обеда и выходных. Пытка, отнимающая все, даже самую сокровенную мечту моей жизни. Ведь нельзя мечтать о том, чем тебя пытают. А они будут меня пытать, снова и снова заставляя делать одно и то же. Самое любимое, самое незнакомое, самое потаенное и вожделенное. Пока это не станет для меня пресным, затем скучным, затем неприятным, ненавистным, нестерпимым и дальше - по нарастающей. И предела этой муке не будет!
   Все именно так, как говорил Федор Ильич, и как обещал проклятый вежливый черт! Никто не тащил меня силой, я сам пришел сюда, чтобы исполнить свое самое заветное желание. И сейчас оно исполнится.
   Я в отчаянии застучал кулаками в дверь.
   - Ты что, читать не умеешь? - спросила рослая девушка, положив мне руку на плечо. Ее крупная грудь спокойно колыхалась у самого моего лица. Другие женщины обступили нас тесным полукольцом.
   - Ты не суетись, - продолжала девушка, расстегивая верхнюю пуговицу моей рубашки, - экономь силы. Спешить тебе некуда. У тебя впереди - вечность...
  
  
  

К О Н Е Ц

  
   ? Александр Бачило
   Москва, 1999 г. e-mail: bachilo@mail.ru
  
  
  
   18
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"