Первой отказалась со мной работать машинистка, которую попросил отпечатать на иврите письмо-листовку "Советским диктаторам".
Машинистка сказала, что такое печатать не будет.
Давно это было, тогда печатали на машинках.
Последним отказался Йёэль, последний редактор моего иврита, жил недалеко от Стены плача. По этой причине я всегда спешил к нему, даже если и не опаздывал, - ноги сами несут ближе к святости. Раз он спросил, почему я не опаздываю, тогда у меня не было этого ответа о святости, так брякнул что-то о своей пунктуальности.
Сидел он четыре раза, самая долгая его отсидка была два с половиной года. Русского не знает, но идеальный для моего иврита редактор - понимает с полуслова, чтó я хотел сказать.
Работать с ним одно удовольствие. Он правит мой текст, поясняет исправления, которые я сразу же забываю. Иногда, по ходу текста, вспоминает из случившегося с ним, с улыбкой, со смехом.
- Откуда у тебя эти параллели, похожести? - спросил уже после относительно долгого литературного знакомства.
Ответил:
- У приехавшего из той кэгэбэшни есть потрясательно интересный опыт узнавать её, как бы она ни ховалась.
Однажды попросил его проверить сделанную давно книгу "Прощай, Израиль... или Последняя утопия" о завозе неевреев и о нееврейском государстве.
Мы работали всегда вместе, и я видел, как с каждой страницей, его лицо становилось задумчивее. А он, всегда балагуривший во время работы, читал внимательнее, чем обычно, и молчал. Книга небольшая и уже проверенная ранее, поэтому закончили в несколько моих приходов.
Закончив, он сидел задумавшись. Я не мешал ему. Глядя не на меня, а в окно, которое всегда было перед нами, он сказал:
- А я думал, что каждый приехал со своими проблемами, которые постепенно утрясутся.
Мне нечего было добавить к прочитанной им книге и я молчал.
- Пока мы говорили о кэгэбэ, я был с тобой, но книга "Прощай, Израиль" о нееврейском государстве - я не с тобой.
Я ответил, что это государство фальшивое, все в нём обман и все обмануты.
Он, как и все, хотел быть обманутым, только не расстаться с мечтой. Этого я не сказал.
И я запел:
- Е-ру-ша-лаим зо-ло-той...
Самую популярную из всех песен государства, блистательной Наоми.
Пел, пародируя, с фальшивым упоением. Кто знает о двух кэгэбэшнях, тот понимает такое исполнение. Но он сомневался об этом кэгэбэ, а о том кэгэбэ только слышал, и без опыта двух кэгэбэшен не понял моего смеха.
Он впервые смотрел на меня зло - увидел надругательство над дорогим для еврейского сердца.
Я этого не ожидал. Я растерялся. Надо было, для его успокоения, пародировать любую бездарную песню о Москве из арсенала тамошнего кэгэбэ, но кто не понимает, что "Ерушалаим золотой" тоже из кэгэбэшного арсенала - гасить всякие сомнения о кэгэбэ, того не успокоить.
Оказалось, что я начал шутку, не видя её конца.
Шутка не получилась. И я ушёл огорчённый и виноватый.
А потом удачно подоспела его поездка за границу, потом переезд на другую квартиру, потом занятость из-за переезда. Всё это время отвечала на мои звонки только его жена, которую я встретил в городе через полгода, и мы раскланялись.
Ещё через полтора месяца она вошла в автобус и присела впереди меня на пару рядов.
Пронеслась мысль, что вот пропал этот текст, который уже был написан. Значит, не было сожаления, что последний редактор моего иврита не возвращается ко мне.
Уныло думал, что сейчас подойду к ней, она помнит меня, да и недавно раскланивались, скажу ей, что, если у её супруга есть время для меня, то пусть позвонит мне об этом. И тогда текст пропал.
Я встал с сиденья, приблизился к ней, наклонился к её лицу, поздоровался и сказал то, что уныло думал.
Как меня звать, спросила она. Я назвался и вернулся на своё место.
Подумал, что если бы сидел тихо, то сохранился бы текст.
Текст сохранился.
...А из глаз смертельно больной Наоми смотрела обманувшаяся душа.
Она-то понимала.
Одна из немногих.
Сказала, что если только раз победят арабы, нацисты покажутся ангелами.