Приближалась суббота, уже не доехать автобусом, а идти в такую даль, до города по Голде Меир и дальше по Бегину, а потом через весь город - два часа - какой смысл, если можно доехать.
А теперь надо торопиться на вечернюю субботнюю молитву.
Чекисты уже знали об этом. Им тоже надо торопиться.
После вечерней субботней трапезы я вышел или на шалом-захар, или...
Мой мобильный телефон постоянно включён в субботу и сейчас указыва-ет, с точностью до одного метра, столик возле двери, на котором он находит-ся, а не моё передвижение на местности.
И я пошёл по Вселенной.
Празничная ночь! Завтра в Иерусалиме Шушан Пурим. По случаю середины месяца луна круглая без задиринки, огромная и яркая. Она встречает меня, частицу Вселенной, прямо передо мной стелет царскую светлую дорогу, шагает со мной по Вселенной. Звёзды - искрящиеся глаза многочисленных стражников, следят за шагающей частицей Вселенной, весело подмигивают, бодрят, охраняют. Я не из закутка в кэгэбэшне, из которого одна дорога только на кладбище. Я из Вселенной, в которую вселён. И кладбище не конец. Я во Вселенной останусь вечно. А если это только кажется... И нет Тебя... Б-же, упаси... Только предположить... Прости, Г-споди... Только для сравнения... Г-споди... То чтó я проиграл в кэгэбэшнях? А если Ты есть! Сколько выиграл во Вселенной!
И кладбище не проигрыш, оно в беспроигрышной Вселенной.
...Вспоминал бывший любитель футбола и бывший футболист годы и мат-чи, победы и поражения, голы свои и чужие.
Знаменитый Пеле тащил от центра поля приклеенный к ноге мяч. Умный противник не нападал на него и не разрушал свою защиту, а строил на пути его продвижения многослойную защиту. В это время далеко сзади, за Пеле, знаменитый кривоногий Гаринча, который мог отспорить место футбольного божества у Пеле, но никогда не делал этого из любви к искусству, начал в ту же минуту, не глядя на своего кумира, как будто он хочет только порезвиться, набирать скорость по флангу в направлении к воротам противника. Пеле, улыбаясь защитникам противника и не глядя на своего кумира, откатил мяч направо в точку, где Гаринча превратился в экспресс и выстрелил, не глядя на ворота и на мяч, поймав который, захлебнулась счастливая сетка.
Для начала сто тысяч глоток вместе ахнули и...
Вот мой гол, задолго до Гаринчи, в матче команд пионерлагеря и ближай-шей деревни. В центре поля кусты, к которым прорывались козы, но пастушки с криком отгоняли их. Все босоногие игроки топтались на штрафной площадке деревенских. Подавался угловой. Мяч выбрал меня, голова вобралась в плечи, ноги спружинили и оттолкнулись от земли, тело легло по курсу на встречу с опознанным летательным предметом, потом голова чуть дёрнулась вверх и вбок, мягко подрезая мяч в сторону ворот противника. Мяч чиркнул над верхней перекладиной ворот из срубленного молоденького деревца.
Молчали козы и пастушки, босоногие команды уставились на меня. С три-буны на траве донеслось: "Во, еврейчик даёт!"
Никогда не сожалел, что не стал звездой, которой предстояло на торже-ственном банкете в честь матча национальных сборных пить на брудершафт с самой Джиной Лолобриджидой. Ни о чём не сожалел в жизни вообще, кроме одного, что мяч чиркнул над верхней перекладиной ворот из срубленного молоденького деревца.
Всегда искал родную команду и родную национальную сборную. Всякие команды бывали, но не оказывалось там даже одного родного. И опять ни о чём не сожалел, только о незабитом голе. А родная национальная сборная оказалась похожей на баскетбольную "Макаби", и в ней ни одного родного. А я был в ней крайним правым.
И меня отчислили. И только тогда ко мне пришёл родной человек. Давно отчисленный. К нему никто не пришёл, когда его отчислили, но это не помешало ему прийти ко мне. И я пришёл к нему. Упал бы на колени и целовал его следы, если бы до них дотянуться. И не было сожаления, что так поздно. Не осталось даже единственного прежнего сожаления, что мяч чиркнул над верхней перекладиной ворот из срубленного молоденького деревца, - мечта о не состоявшемся, которая померкла перед состоявшимся родным человеком.
...Я спал в кресле возле Любимой и в ранние утренние часы открыл глаза. На её лице была кислородная маска, она тяжело дышала. Возле кислородного крана стояла медсестра отдела. После этого прошёл примерно час. Я встал проверить, как сидит маска на лице и какое давление кислорода. Увидел, что кислородный кран закрыт и шарик не "танцует". Голова и грудь жены тяжело поднимались и падали.
Побежал к медсестре, почти кричал в сонной тишине: "Ты закрыла кисло-родный кран!"
Она молчала, слова не проронила. Ждала от меня поступка, который суд квалифицирует, как хулиганский.
Рассказал дежурной за конторкой в коридоре, что сделала медсестра. Та посоветовала обратиться к старшей медсестре отдела.
Начал искать старшую, тут она и появилась. Рассказал и ей о случившемся и попросил принять мою жалобу. Её лицо выражало нежелание заниматься моим свидетельством.
В это время появился дежурный врач. Рассказал и ему о случившемся. Он пошёл в комнату медсестёр. А я спрашивал ещё кого-то, как мне подать жалобу в эти ранние часы. Подошёл ко мне дежурный врач, сказал, что он уже составил жалобу.
Письмо начальницы отдела обслуживания больного директору больницы: "В конце ухода по обслуживанию больной, медицинская сестра закрыла по ошибке кислородный кран вместо ингаляционного крана и немедленно с выходом из комнаты мужа, который показал ей на это, она возобновила подачу кислорода моментально".
Директор больницы: "Я извиняюсь за ошибку, которая, как сказано, исправлена и, как объяснено вам, не было в ней намерения подвергать опасности вашу жену. Происшествие расследовано и даны соответствующие указания".
Госконтролёр: "Ваше письмо мы перевели на обслуживание профессору <>, который проверит ваши претензии и ответит непосредственно вам".
Министер здоровья: "Группа обслуживания больного в отделе признаёт ошибку, которая сделана, когда кран кислорода был закрыт".
Та кэгэбэшня признала, что убила миллионы. Признала и дела помельче, например, попытку отравить писателя Войновича.
Эта кэгэбэшня не такая: не признала ни маленькое дельце, попытку убить Любимую, не признала и не признает, что убила тысячи.
А если попалась, называет убийства "ошибками". И защищает "ошибки" новыми убийствами.
А была не ошибка.
В ранние утренние часы больничной палаты я открыл глаза и увидел эту медсестру возле кислородного крана. Она застыла, не шевелилась. Мои открытые глаза она не видела, но раскладное кресло, на котором я спал, страшно скрипучее. Так она и стояла.
Я снова уснул и через час поднялся и подошёл к кислородному крану. Он был закрыт.
Нет, это не ошибка.
Я открыл кислород - установилось дыхание Любимой, начала успокаиваться.
Давно мучилась без кислорода.
Неделей раньше был вечер перед субботой. Темнело. Любимая дремала. Я сидел возле. На нашей половине палаты, возле двери, было тихо.
На второй половине, возле окна, было шумно. У соседки по палате были гости. Меня их шум не волновал, Любимая плохо слышит. Волновал меня свет. Две несильные лампы в потолке возле окна, предназначенные только для той половины палаты, уже горели, их свет не мешал, разделительная занавесь была почти до потолка. Но шумной кампании этого света будет мало, когда за окном станет темно. Они обязательно включат общий свет на всю палату.
Главными шумящими были молодая гостья соседки по палате, в юбке, короче которой бывает только пояс, и её муж с маленькой бородой из трёх тонких косичек, две по бокам и одна под губой. Просить у такой юбки и такой бороды?
Я сидел и ждал неизбежное. В палате темнело. У окна шумели без перерыва. Наступила суббота.
Короткая юбка зацокала весело на высоких и острых каблуках мимо нас к выключателю возле двери, и стало светло. Выключить свет можно, если он мешает больному. Я выключил и вернулся сидеть возле Любимой. У окна то-же стало тихо, как у нас около двери. Острые каблуки пошли снова, но уже не весело, а отсчитывая каждый шаг, готовые к бою. Снова стало светло.
Я сразу же поднялся, но играть в субботу в выключатель не мог. Вышел из палаты, подошёл к дежурной по коридору, спросил её, к кому обратиться с проблемой света. Сказала, что в шабат всё в руках людей охраны, а они сидят внизу.
С седьмого этажа пошёл вниз. Субботний лифт, по-моему, для больных. На мой стук в стеклянную дверь охраны выглянул русский человек. Рассказал ему о моей проблеме со светом. Он слушал меня и думал о своём, но сказал уверенно, что они этим займутся. И я поспешил пешком на свой седьмой этаж, чтобы успеть увидеть, как они этим займутся. На седьмом этаже было тихо, в палате горел яркий свет, который в шабат выглядит ярче, на той половине комнаты было шумно. Я покрутился сюда-туда, туда-сюда и пошёл вниз. На мой стук вышел другой русский. Сказал ему, что они обещали заняться. Он слушал меня и тоже думал о своём, но сказал тоже уверенно, что вот придёт начальник.
Я сел ждать в коридоре. Прошло время, и постучал в дверь. Из комнаты замахали руками, призывая к терпению. Сел ждать.
Вдруг в конце коридора появилась красавица южноамериканского карнавала, высокая, статная, грива до талии, шикарные бёдра обвешаны разным вооружением, голова, плечи, грудь в лентах и шнурках. Я к ней с нетерпением, а она ко мне с полным вниманием, что признал в ней начальство. Доложил ей быстро и чётко.
Она молча пошла к лифту, а я бросился к лестнице. Но как ни старался, а в широком проходе в палату встречала меня она. И не одна. Возле красавицы стоял сморчок, в гражданском и непонятной должности, немолодой и насупившийся. Ещё две медички были рядом. В проходе был выключатель. Я нажал на него и закрыл его спиной, что означало - только через меня.
В палате стало тихо и темно после яркого света. Передо мной в широком проходе стояли красавица и сморчок. У входа уже толпились арабы, хамула навещала своего из деревни в соседней палате, как они все там размещались - непостижимо, они молчали и только пялили глаза. Было тихо, и поэтому был слышен один возмущённый голос за спинами хамулы. Ещё один неизвестный, которого я никогда не видел в качестве посетителя за месяц моей жизни на этом этаже. А он, пригнувшись и подавшись вперёд, зажигал людей: требовал, чтобы меня оттащили от выключателя и хорошенько дали. Я поймал его глаза, чекистские, знакомые по той кэгэбэшне. В это время услышал, как сморчок шепчет красавице: "Вызови полицию! Вызови полицию!"
Прояснилось: "сморчок", "короткая юбка", "поджигатель" - такой порядок по их чекистским чинам.
Моё судебное "дело" перешло в руки красавицы.
Интересно, будет и её свидетельство.
Я не отводил глаз от красавицы. Она молча вышла в коридор, недовольный сморчок за ней. Толпа перед входом в палату рассосалась. Я стоял, прикрывая спиной выключатель. Вдруг увидел, что красавица и сморчок сидят за длинным столом для дежурных, который стоял напротив входа в палату, и смотрят на меня. Я долго стоял и, прикрывая выключатель, не мог смотреть на красавицу. Но вдруг увидел, что нет её. Чуть не заплакал, что нет моей красавицы.
В следующий субботний вечер, как обычно, сидел возле Любимой. Короткая юбка зацокала весело на высоких и острых каблуках ко мне. Как ни в чём не бывало, объявила, что её муж организовывает кидуш в телевизионной комнате, в конце коридора, и пригласила меня. Говорить с ней не хотелось. Через короткое время снова пригласила.
Какое неуважение!
Так по дешёвке освятить себя?
Нет, отравление не выберу.
А карательную медицину!
...Любимая просила в следующую субботу не приезжать, поберечь себя и я обещал.
Но уже вечером в субботу сожалел, что обещал, а после утренней молитвы пошёл к Любимой.
В субботу машины не идут сплошным потоком, как в будни. В субботу их движение похоже на автомобильные гонки в Монако, когда подтягиваются как бы нехотя к старту, выстраиваются плотно в несколько рядов, нетерпеливо газуют и на отмашку клетчатым флажком взрываются вперёд.
В субботу место старта у семафора. Растянувшиеся на шоссе машины собираются к семафору на долгий красный, потом на короткий жёлтый - внимание! и на зелёный - рвутся вперёд. Даже последняя не хочет отстать в бесшабашной субботней гонке до следующего семафора.
На этих монакских гонках встретится единственный зритель и любитель острых ощущений - когда ещё я буду в Монако?! - с чекистами, постоян-ными участниками гонок за мной.
Достать меня не проблема, только непринуждённо должно быть всё, как будто и не встречались.
Машины проносились волнами, шоссе гремело, напоминая будни, потом затихало по-субботнему до следующей волны.
Природа радовала сердце, приближающийся город не радовал.
Взрывной машинный поток пронёсся, до следующего заезда было время, на шоссе наступила короткая суббота. Невысокий забор окаймлял узкий тротуар, за ним обрыв в просторную низину, всю в зелени.
В нескольких шагах передо мной бесшумно прижалась к тротуару некази-стая машина.
В этом месте шоссе круто поворачивает и плавно входит в начало магистрали Иерусалим - Тель-Авив, и там тремпиада. А здесь машины не останавливаются, чтобы взять своих или дать тремп. Да и не стоят машины на этом повороте, опасно.
Кроме меня и машины - никого. Мне протискиваться между машиной и забором по узкому тротуару. Если наблюдать за мной со стороны, то покажется, что сел в машину. В которой окажусь не по своей воле. Или окажусь выброшенным за забор. Оказаться лежащим на тротуаре малове-роятно - не пройдёт незамеченным для прибывающего скоро очередного машинного потока. И неказистой машине не уйти незаметно.
В то же мгновение прыгнул с тротуара, ринулся на шоссе и выскочил на противоположный тротуар, по нему быстро, быстро вышел к магистрали и пошёл в обратном направлении, в город.
А напротив неказистой машины резко обернулся на неё - мрачный води-тель машины, высунувшись в окно, тупо, по-коровьи уставился на меня. А ведь было на что смотреть: две широченные панорамы - природа и город.
Ящерица, чтобы не привлекать к себе внимания, застывает в любом положении, даже с поднятой лапкой. Так и чекист застывает в том месте, и в том положении, и с тем взглядом, в котором его застают. Пойманный наблюдателем чекист не прячется, но стоит отвернуться от него на мгновение - и нет чекиста.
Вот такие они мастера. Ещё мастера убить. И вдруг задание не выполни-ли.
Есть оправдание: подлежащий уничтожению сделал непредвиденный ход.
Ход Всевышнего.
Я не виноват.
Сами виноваты, что дали пройти длинную дорогу, на которой ни одного свидетеля, и дойти до её конца, где есть тротуар на противоположной стороне шоссе. А если бы минутой раньше подоспели, то сделал бы не-предвиденный ход только под колёса, потому что не было, куда переходить, не было спасительного тротуара на другой стороне. А только шоссе и гоноч-ные машины на нём.
Естественное дорожное происшествие, о котором не успел бы подумать.
Было около часа дня, 3.3.2007.
Подождут.
Я ускорил шаг к Любимой.
Любимая спала, я сел на стул у её ног. Вскоре проснулась. Долго смотрела на меня.
- Ты плачешь? - спросила.
Я начал тереть ей подушечки за пальцами на ступнях. В блаженстве закрыла глаза.
Ещё вчера чекисты не верили молчанию с любимой, верили только молча-нию с родной.
И не поверили бы в блаженство любимой и поверили бы только в блажен-ство родной, до подушечек которой мне не дотянуться руками, а чекисты дотянутся подглядеть - у компьютеров сегодня большие скрытые возможности.
Но сегодня молчать или не молчать с любимой или родной - уже не имеет значения.
Отныне чекисты не поверят не только книгам, не только молчаниям, не по-верят и щекотаниям.
- Как доехал? - спросила Любимая в блаженстве.
- Шабес.
- А, да, да. Зачем мучаешься?
- Твой сын хотел, чтобы в субботу его мама не была одна. Это его заслуга, не моя.
- Мне лучше, завтра выписывают. Скоро умру.
- Я на прицеле. Кто из нас будет первым - неизвестно.
В ответ слабая ладонь её приподнялась на постели и выразительно упала.
Я гладил её, не выпуская.
- Езжай.
- Шабес.
- А, да, да. Потеряла ощущение времени. А вчера кто был?
- Твоя дочь.
- Но как она прошла столько?
- У тебя хорошие дети, а дети детей ещё лучше. Ты счастливая мать - счастлива даже со мной.
- Была счастлива.
- Сейчас счастлива со мной, - я снова взялся за подушечки.