Закончил выставлять рассказ Нехамелэ в русском варианте, и пришлось сбегать по работе в промышленный район, в котором было покушение на меня. И на обратном пути с улицы Фарбештейн повернул направо на Канфей Нешерим к автобусной остановке. А на повороте слились машинные потоки в огромную пробку, в которой одна машина гудела, прорываясь к тротуару. К тротуару она прорвалась немного впереди меня. И открылась дверца напротив водителя. Предположить, что это кто-то из знакомых, - такое не пришло в голову. Водители не смотрят по сторонам в такой машинной неразберихе. А незнакомый не будет прорываться к тротуару, чтобы дать тремп. Но я немного наклонился, чтобы увидеть лицо водителя. Чужой и неприятный человек показывал руками вперёд, что означает всем понятное - предлагает тремп.
Было это первого января 2007 года.
Так хотели отпраздновать начало нового нееврейского года нееврейским способом в нееврейской стране её нееврейские хозяева. Хотели. А мне доба-вить к рассказу 22: "Концы от убийств "в тремпах" и "на тремпиадах"". Это не упущение моё - тысячи хитрых способов убийств не описать.
Когда почти шестьдесят лет назад евреи услышали, что в Минске грузовик задавил большого еврейского актёра Михоэлса, все евреи - а тогда ещё были евреи, которые думают только о еврейском счастье, а не о гойском, - так все евреи поняли, что убийца - КГБ. А почему передавали из уст в уста кэгэбэшную "утку" про грузовик? Слухи рождает не жидкий голос запуганного свидетеля, который был или не был, а мощный рупор лжи, который донёс слух, что задавлен именно грузовиком, а не просто задавлен.
Грузовик потребовался, чтобы скрыть, что убитый был зверски изуродован.
Были ещё евреи, которые верили только евреям.
С Нехамелэ планировали подать её рассказ и этот рассказ в качестве нашей жалобы против власти кэгэбэ и карательной медицины кэгэбэ в государстве. Но этот рассказ надо было ещё дописывать, а оба вместе ещё и переводить. Но из-за важности материала Нехамелэ решил подать жалобу немедленно в русском варианте. 2.1.2007 разослал по известным адресам с припиской: "Спешу подать материал жалобы по-русски, потому что опасаюсь, что хотят помешать мне опубликовать этот материал. Через несколько дней подам жалобу на иврите, как обычно".
Только начал выставлять рассказ Нехамелэ, случилось нежданное.
Щелчок.
- Нехамелэ! - закричал.
- Мишенька! - она навсегда рядом со мной. - Только ты один поверишь в вертолёт.
- У этих бандитов есть и не такое оружие! - продолжал кричать, но кричать надо было не об этом. - Он жив! - кричал. - Он лежал в постели, а я начал целовать его руку, потом лицо, он крепко схватил мою ладонь, а я спрашивал его: "Ты помнишь Нехаму?" Он сжал губы, его глаза сузились, а в щёлках появились слёзы. Он не сказал ни слова, на приподнятой подушке голова откинулась в сторону, но он крепко сжимал мою ладонь. Ему 93 года! - кричал я.
- Он меня вспомнил? - голос Нехамелэ дрожал.
- Он не ответил, такая болезнь. Но я видел, как появились слёзы в его гла-зах.
- Он чудо! Последнее письмо от него было лет двенадцать назад. Он звал меня в страну и не понимал, почему я не могу вернуться.
- Теперь по порядку. Нашёл его телефон, позвонил, говорил с его женой. Она обрадовалась, что помнят те, кого он лечил, связала меня с их дочерью - она у родителей сейчас за главного.
А у дочери первое слово не "алё", а "шалом". Подумал, что это у неё от отца. Она меня и пригласила. Вот такая радость!
И я поехал к ним, вышел из автобуса на следующей остановке от нужной и позвонил ей выяснить, как идти, но запутался, и она пошла мне навстречу. Возбуждённо переговаривались по телефону, ожидая встречи. Она сказала, что в широченных брюках, а я был в шляпе по случаю ханукальных дней. И вот увидел её на другой стороне шоссе: широко вышагивает, рука с телефо-ном возле уха, устремлена вперёд. Закричал ей в телефон, что я напротив. Хотел сразу ринуться через шоссе к ней, чтобы она не начала переходить. Но пришлось обходить машину, так как проход между машинами, припаркованными к тротуару, был не передо мной, а между тем она вошла между машинами в проход, который оказался прямо перед нею. Тогда я побежал, не обращая внимания на машины, и первым добрался до середины шоссе, и она вернулась на тротуар.
Весёлые, шли мы к их дому. Я отвечал на те же вопросы, как в первый раз, когда позвонил её маме, а потом ей. Сейчас тоже сказал, что доктор спас. "От кого спас?" - это она спросила осторожно. Как можно непринуждённо ответил: "От кэгэбэ". Она продолжала улыбаться, но уже немного в сторону от меня. Я только добавил для полной ясности, что кэгэбэ израильский.
Тут мы вошли к ним. К нашим улыбкам прибавилась улыбка её матери. Я, радостный, суетился вокруг доктора, и один раз поймал недоверчивый взгляд дочери. Когда прощались, я попросил её написать несколько слов из биографии доктора, но не пояснил о желании поставить ему при его жизни памятник в книге. Договорились, что она позвонит, когда это приготовит, но уже знал, что мне сюда больше не зайти.
А она попросила, чтобы ты по электронной почте написала письмо. Это от недоверия. Продолжения не будет. Уходя, оставил им свои книги и эту незаконченную.
- Мишенька, спасибо.
- Нехамелэ, спасибо, что ты есть.
Щелчок.
Щелчок.
- Мишенька, я послала ей письмо, она ответила мне, и я тоже ответила ей. Вот они.
"19.12.06... Я очень благодарна твоему отцу, д-ру Моше Гольдгреберу, ко-торый трижды спас мою жизнь и жизнь моего ребенка... Уровень и глубина его доброты были поистине необыкновенными".
"22.12.06. Спасибо за твое письмо, наполненное добрыми словами. Мо-жешь ли ты мне написать, что конкретно случилось, что нужно было спа-сать твою жизнь и твоего ребенка?.. я бы хотела прочесть, чтобы лучше понять намерения твои и Михаэля"...
"22.12.06... Он спас меня трижды, давая мне советы, противоположные советам других врачей, которые убивали меня. Я бы очень была тебе благо-дарна за его фотографию в память о том добре, что он для меня сделал"...
- Нехамелэ, эти хрустальные ступеньки к памятнику Моше ты высекла из своей души.
- Мишенька, а это из его последних писем.
"3.4.1987. Дорогая Нехама, я очень хорошо помню тебя, так как считал тебя очень важной пациенткой (в смысле медицинском). Потом ты исчезла, и я удивлялся, что произошло с тобой. Сейчас я пока не собираюсь ехать в Нью-Йорк. Поэтому, если ты хочешь увидеть меня, ты должна приехать сюда. В Иерусалим... Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"18.9.1988. Дорогая Нехама, большое спасибо за прекрасную открытку с Новым годом и приложенные к ней добрые пожелания... Когда ты думаешь посетить Иерусалим? Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"12.10.1989. Дорогая Нехама... Твоя история печальна... Ты не упомянула состояние своего здоровья... Иерусалим расширяется и становится еще более и более красивым... Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"1990. Дорогая Нехама... мы тоже желаем тебе и твоему сыну здоровья и счастья в наступающем году и во всех последующих годах. Не думаю, что я спас твою жизнь, как ты пишешь в письме, потому что мы думаем, что все, что происходит - это деяние Кадош Барух Гу, и мы только его посланцы... Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"3.10.1990. Дорогая Нехама! Я вижу, что идиш для нас - маме лошн. И поэтому желаю хорошего года и хороших всех следующих лет тебе и твоей семье и всему Клаль Исраэль... Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"23.12.1990. Дорогая Нехама! Большое спасибо за прекрасную открытку, присланную мне, и приложенные к ней сердечные пожелания на трёх языках... Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"28.4.1992. Дорогая Нехама, спасибо за твоё письмо и за приложенную к нему чашку для мёда. Это чудное произведение искусства, и мы будем пользо-ваться ею и вспоминать о тебе... Всего самого лучшего. Твой д-р М.Б. Голь-дгребер".
- Нехамелэ, это Моше высек из своей души, а ты это сохранила и теперь это тоже твоё - эти хрустальные ступеньки к его памятнику.
Щелчок.
Потом я перевёл рассказ Нехамелэ на иврит. Копии писем доктора Моше лежали на столе. И я позвонил его дочери, что всё это могу передать им.
Она вежливо ответила:
- Михаэль, - сразу же отметил, что назвала меня по имени, - мы не заинтересованы.
Я знал, что не будет иначе.
- Всего хорошего, - тоже вежливо сказал и положил трубку.
Это главное достижение кэгэбэшни - большее, чем атомная бомба, которая уже никого не спасёт. Чтобы применить её, надо не уничтожать народ, а любить и беречь его солдат, хотя бы как Гарри Трумэн.
Теперь открытие памятника. Только вырублю ещё одну ступеньку к нему, не из хрусталя, это могут только Нехамелэ и Моше.
"Без оплаты работал врачом сорок два года в больнице на улице Маркус 17, во дворе которой живёт".
Поднял памятник ступенькой выше.
Щелчок.
- Нехамелэ, памятник доктору Моше при его жизни!
- Мишенька, никто лучше нас не сделает. Ты мне только скажи: за что уби-вали?
- Нехамелэ, мы очень любим этот вопрос. Ой, как любим! Когда нас спрашивают: "За что?" А за "что" - можно?
- Мишенька, только скажи.
- Нехамелэ, ты знаешь.
- Мишенька, что я им сделала? Ну, если бы хоть плюнула в одного из важ-ных в 1973 году во время праздничного парада на трибуне, на которую мне дали входной билет, - ведь это за их подписью убивали. Так ничего же не было. За что жизнь изуродовали?
- Нехамелэ, ответ в твоей книге жизни.
Щелчок.
Из книги жизни Нехамелэ.
"Начиная с 1967г. я всегда открыто носила небольшой магендовид. В День пионеров, 19 мая 1970 года, зная, что в этот день там бывает много людей, я решила пойти на Красную площадь в платье с нашитым на него жёлтым магендовидом величиной в пятнадцать сантиметров. Пусть все увидят, как евреям плохо в России. Жёлтый магендовид на зеленом платье был хорошо виден. На площади действительно были большие толпы. И много иностранцев. Они обращали на меня внимание и просили сфотографироваться со мной. Иностранцы-евреи ещё и разговаривали со мной.
А к нам стали стягиваться серые крысы - чекисты в штатском, наблюдавшие за порядком. Всё ближе и ближе. Уже кольцом стоят вокруг. Один искусствовед в штатском потребовал: "Ваши документы!" Я ответила: "Не поднадзорная, документов не ношу с собой". Хотя паспорт был в сумке. Тут часть чекистов побежали совещаться. А оставшиеся оцепили меня кружком. Толпа большая. Русские не знают, в чем дело, но не сочувствуют. Военные, в частях которых на каждом шагу антиеврейские карикатуры с магендовидами, внутри которых свастика, громко осуждают сионистов-агрессоров. И народ, слушая их, прозревает.
Тут из толпы высунулся американец, сказал, что он корреспондент из Америки. Обратился ко мне на идиш: "Мейделе, можно тебя сниму?" "Аваде", - сказала. ("Конечно".) Хотел спасти. Обратился на ломанном русском к какому-то начальнику за разрешением. Тот, хоть и повыше чином мельтешащих вокруг, но не знал, что делать. Американец опять спросил. Тот махнул рукой, разрешая. Меня фотографируют, щёлкают и фотоаппараты других иностранцев.
Серые крысы посовещались, и один подошел ко мне со змеиной улыбкой и сказал: "Можешь идти, попадешься - руки-ноги переломаем". (Вскоре здорово избили.) Этот американец спросил: "Что он сказал?" Перевела ему. Чекист не понимал идиш, но догадался и прошипел: "Не смейте разглашать". Успокоила его: "Всé же слышали, что вы сказали. Военной тайны нет".
Американец пошел меня проводить. И другие увязались, чтобы меня не арестовали. Жалко им меня было. Идем, разговариваем о житье-бытье евреев в России. И вдруг слышу: "Девушка!" - кричит какой-то человек, по лицу видно, что русский. Говорю ему: "Пошел вон, русская рожа!"
Спустились иностранцы со мной в метро и проехали несколько остановок.
Направилась я к Меиру Гельфанду, светлая ему память. Хороший человек был, сидел на Колыме за сионизм.
Долго ехала, меняя направление, пересаживаясь на автобусы. А потом петляла по дворам и перелезала через ограды. Наконец, пришла. Открывают мне дверь. И стоя еще в коридоре, слышу из комнаты, кто-то говорит: "Эх, ребята, какую я красавицу видел сейчас! С магендовидом желтым на Красной площади". Меир его спрашивает: "Что ж ты не подошел к ней?" Тот отвечает: "Я подошел, а она мне крикнула: "Пошел вон, русская рожа!" Все смеются, а мне страшно стыдно. Уже собралась уйти, но Меир вышел и позвал меня в комнату. А там стоял этот русский человек. Подошел ко мне с улыбкой: "Будем знакомы. Я - Виктор Федосеев. За "русскую рожу" не сержусь - понимаю положение евреев".
У Виктора была очень интересная биография. Вскоре я подружилась с ним и его женой Алей. Виктор был редактором еврейского журнала и переводчиком при контактах евреев с иностранными корреспондентами".
Щелчок.
- Мишенька, но это же было там!
- Нехамелэ, не имеет значения, где было. Но если бы только это - уже достаточно "за что?".
Щелчок.
"Этим же летом 1970 года я пошла в этом же платье с магендовидом на концерт еврейской певицы Анны Гузик в Москве. Сначала я хотела просто встать, чтобы евреи увидели магендовид и поняли, что сделали с еврейским народом в России. И поняли, что нельзя здесь оставаться. Но погас свет, и я не успела встать. На сцену вышла Гузик и спела весьма советскую песню. Меня это возмутило, я прошла к сцене и встала лицом к залу. Сначала зрители не поняли. Кто-то, наверное, даже решил, что так полагается по программе. Но тут несколько человек закричало: "Это провокация!", "Где милиция!", "Это сионисты!". В наступившей тишине все встали, чтобы лучше видеть, что происходит. Внезапно из задних рядов раздались аплодисменты, подхваченные в разных концах зала. В это время меня уже вели к дверям. Никто не сказал мне ни слова, но некоторые махали мне руками и посылали воздушные поцелуи.
На улице, не успела я пройти несколько шагов, как сзади из подъехавшей машины выскочили двое в штатском и потащили меня в машину. Но я сопро-тивлялась, и они начали меня бить. К ним подбежали еще двое. В конце кон-цов, сильно избитую, меня затащили в машину. В КГБ какой-то начальник, глядя на следы побоев, сказал мне, чтобы я не смела идти к врачу и заявлять, что меня избивали сотрудники КГБ. Вернувшись домой, я пошла к врачу, который беспокоясь за кости и внутренние органы, послал меня на рентген. Все оказалось цело. Но заживало очень медленно. Долгое время, встречая меня на улице, знакомые поражались моему виду".
Щелчок.
- Нехамелэ, если дать полное избиение тебя там, то будет не слабее, чем убивали тебя здесь.
- Мишенька, там понятно, но здесь - за что?
- Нехамелэ, в той кэгэбэшне в наше время защищенность наша была бóль-шая, чем у меня сейчас здесь. Учинят расправу надо мной самым естест-венным образом. И коротко объявят, что погиб в тремпе или на тремпиаде, и напомнят живым, что лучше ездить в автобусах. Никто не пикнет. А там даже многие тихие кричали бы - для собственной безопасности. А иностранные корреспонденты разослали бы по всему миру известие о расправе. Поэтому той кэгэбэшне было удобнее с неугодными расправляться руками этой кэгэбэшни: с помощью дружков, с помощью переводов по работе сюда, с помощью командировок сюда или по заданию оттуда товарищам по оружию здесь. Как у инквизиции было, так и у кэгэбэ - нет границ. Как у мафии, так и у кэгэбэ - нет границ. Они близнецы. Кто неугоден для той кэгэбэшни - неугоден и для этой кэгэбэшни. Поэтому с неугодными для той кэгэбэшни расправляется так же и эта кэгэбэшня. Не ломай себе голову "за что?". Теперь будет ещё и за то, что ты со мной, а я с тобой.
- Мишенька, это хорошо.
- Нехамелэ, это очень хорошо.
Щелчок.
- Нехамелэ, на жалобу, поданную 2.1.2007 по-русски, пришёл ответ из министерства внутренней безопасности. Там есть такие слова:
"Неясно, посланный тобой рассказ действительно происходил или говорится о произведении художественно-фантастическом <...> Если ты хочешь, чтобы твоим обращением занялись как жалобой в полиции, надо подать её официально в полицейское отделение жалобщику или жалобщице, относительно которых совершены уголовные преступления".
- Мишенька, смешнее не придумать. Жизнь интереснее любых фантазий. А мне смешно, как сказал твой редактор ивритского текста, что ты "наконец принёс то, от чего можно сойти с ума, а то носил пустячки - покушение, тюрьма, психушка".
- Нехамелэ, подал ту же жалобу на иврите в полицейское отделение.
И кроме всяких кэгэбэшных адресов, послал эти два рассказа ещё и твоей Фире. Хотелось показать ей то, о чём ты боялась рассказывать ей долгие го-ды. Она близкий тебе человек, и мне хотелось помочь тебе рассказать ей о происшедшем с тобой в Израиле.
- Мишенька! Первый муж её вернулся из лагерей, но она быстро потеряла его и осталась одна с ребёнком. Она была очень добра ко мне. Необыкновен-ной доброты и смелости человек. Очень многие прошли через её дом. Она с семьёй уехала одной из первых. Немного позже вырвалась и я, хотелось опять быть вхожей к ней, но, из-за происходящего со мной, держалась подальше, потому что знала, что она не поймёт. И об отъезде из Страны не сказала, а когда потом созванивались, о причине отъезда не говорили.
- Нехамелэ! Я знал, что она прочтёт сразу, поэтому быстро позвонил. Она рада, когда я звоню, и я рад знакомству с ней и её мужем. Сразу перешли к делу. "Ну разве такое бывает", - начала она с "вертолёта". Я не стал возра-жать. Такое же её отношение, наверное, и к моему рассказу. Немного помол-чал, не спорил и начал рассказывать о твоём прекрасном отношении к ней. Ей было приятно слышать это, сказала, что не сомневалась в этом. Она рассказала, что вначале работала с новоприбывшими и слышала многочисленные признания, как любили горячо Страну, а потом разочаровались. По её мнению, это произошло и с тобой. А я догадываюсь, произошло и со мной, по её мнению. Она считает, что у государства имеются только отдельные недостатки. Эта формулировка защитников той кэгэбэшни ожила в этой у противников той кэгэбэшни в прошлом. Я спросил её, хочет ли она, чтобы я рассказал тебе о её мнении, она молчала, и я предложил сказать правду, но пообещал смягчить, и она согласилась. А ты ещё скажешь ей, что это правда, и Фира ещё будет за тебя.