Вертухай привёл меня и усадил на лавке у входа напротив судьи. По пря-мой линии между нами стоял здоровяк, на случай моего нападения на судью. Другой здоровяк стоял у двери - не дать мне уйти после нападения. На столе у прокуроров увидел мою книгу "Суд".
В комнате, кроме судьи и здоровяков, ещё девять мужчин и женщин со стороны кэгэбэ, все в белых рубашках. Не слабо.
Я закрыл глаза.
Немногочисленных пришедших меня поддержать не впустили, сидят в ко-ридоре напротив двери, бродят по зданию в поисках меня. Среди них один чекист, он стоял "свидетелем", когда ногами били меня по яйцам возле кнессета. Тщетно ожидал - я не ответил. Рассказывают, он обижен на меня, что описал его.
Остальные чекисты тоже будут играть роль обиженных? А что чекистскому руководству делать с описанными чекистами? Скрыть в далёкой Австралии? Не слишком ли накладно - этакая орава!
Если так пойдёт дальше, то чекисты ещё будут носить мне передачи. И укоризненно качать пальцем: ша-лишь, баловник!
Не отвертишься, товарищ кэгэбэ. Не состряпать на меня ещё одно обвине-ние? О клевете на хороших людей. Да ещё иск на пару миллиончиков.
А вместе с чекистом пришёл один мудак, для объективности, мол, и таким недостойным, вроде меня, надо помогать. Это для него "причесал" такую мысль: Его предупредили, что общается со стукачом, но он продолжал, чтобы не быть на подозрении у тайной полиции.
Я ещё расшевелю его к показаниям против меня, для объективности, мол, таким недостойным, вроде меня, причитается.
А для всех мудаков причесал такую мысль: Не говори, что не был мудаком там, если уже дважды мудак здесь.
А для не русскоговорящих мудаков причесал такую: Скажи мне, кто твой мудак, и я скажу, кто ты.
Судья говорила издалека, прокурорша говорила в противоположную от меня сторону, говорили очень интеллигентно, тихо. Я их не слышал и не хотел слышать. Но вопрос судьи ко мне услышал: "Вы Михаэль Бабель?" Я молчал с закрытыми глазами. Потом услышал ещё вопрос: "У вас есть адвокат?"
Наверное, уснул. Чувствую, меня тянут за руку. Тянуть мог только мой вертухай. Шепчет мне радостно, что сегодняшнее дело оказалось пустым.
Не раз было со мной и от других слышал, что вертухаи под грохот замков и дверей говорят тихо: "Мы вас любим". От страха за свою вертухайскую жизнь? Но говорят так только те, у кого еврейские глаза.
Вертухай ведёт в отдел, где требуется моя подпись о явке в суд, назначен-ный через месяц, и о гарантии в тысячу пятьсот шекелей. Крысоподобная швыряет мне бумагу на подпись. Я читаю и подумываю, но она уже кричит: "Ты подписываешь или нет?" И тянет руки забрать бумагу. Она спешит загнать меня на месяц в заключение до суда. Её крысиные глазки полны желания рвать меня крысиным ртом. "Ну!" - кричит она. И я подписываю.
Получаю протокол суда. Не заглянув в бумаги, засовываю их в карман.
Долгая процедура выхода.
Прошу дать новое постановление, то самое. Отвечают, что оно у прокуро-ра.
Первое ощущение после отсидки дня или года - одно: идёшь арестантом среди людей. Я ещё не как все - подальше от них, в конец автобуса.
Так какой ход записал товарищ кэгэбэ?
Стиль и грамматика на совести суда. Хотел продолжить: "а враньё на совести кэгэбэшных прокуроров". Смешно стало.
Протокол
Прокуратура: <...> судья решил, что обвиняемый будет приведён по по-становлению о приводе 24 часа перед заседанием. <...> обвиняемый не был готов внести любую сумму денег, которые будут гарантировать его явку, и тоже осветил, что он не готов прибыть в суд сам, а только в сопровождении полиции. <...> Я предлагаю суду тетрадь, которая написана обвиняемым, и жалобу охраны суда, не избежать назначения общественного защитника обвиняемому, говорится о проступке, который налицо, не обязывает классификации защитника, и также послать обвиняемого, на проверку у районного психиатра, я попрошу, чтобы суд осветил обвиняемому последствия неявки в суд.
Суд: Суд объясняет обвиняемому его обязанность прибыть в суд на заседания, и если не придёт сам, не будет выхода, как задержать его и доставить с помощью полиции.
Обвиняемый сидит и его глаза закрыты и не реагирует.
Постановление: В свете вышесказанных обстоятельств, общественной защите назначить защитника обвиняемому. На этой стадии, так как состояние обвиняемого неизвестно, и видно, что он не намерен участвовать в психиатрической проверке, я не указываю на эту проверку. Вопрос способности обвиняемого быть судимым, вторично поднимется после назначения ему защитника. Заседание откладывается на 9.10.05. в 10.00.
Суд: Разъяснено обвиняемому в дополнительный раз, что ему явиться на заседание.
Обвиняемый не реагирует на вопрос суда, есть ли у него что-нибудь сказать по вопросу условий его освобождения от ареста.
Постановление: Обвиняемый будет освобождён от ареста, за подписью о собственной гарантии в 1500 шекелей, и обязательстве явиться на следующее заседание. Дано сегодня 15.9.2005 в присутствии сторон. Судья <>.
(Так!)
Отдел государственного контролёра в ответ на мою жалобу, что "шьют" мне дела, известил, что обсудит жалобу с теми, на кого жалуюсь. Только прежде я должен составить письмо по-другому, потом оказалось, должен дослать ещё какую-то бумагу, потом выяснилось, должен сообщить ещё какой-то номер. А время идёт и идёт. Я жду и жду. Наконец, звоню:
- Моё последнее письмо получили?
- Да, да, - как-то рассеянно отвечает женщина.
- А почему не извещаете о получении? - немножко возмущаюсь я.
Растерянно что-то мямлит и говорит:
- Обязательно пришлём.
И присылают ответ: так как уже есть обвинение, госконтролёр не может в это дело вмешиваться.
Согласованность полная в кэгэбэ.
А люди знают то, что нужно знать.
Один из них знает, что я угрожал оружием, и теперь ему понятно, что было покушение на меня. Он немолод, держится солидно, говорит вполголоса и его не повышает, возглавляет конференции, еженедельники, присуждение художественных премий, визиты за границу. Мелкоте я не позвонил бы, но такому!
Поздравил его с Новым годом и сказал:
- Я веду расследование по моему делу, а вы знаете обо мне то, чего даже я не знаю, - угроза оружием.
- Я этого не говорил, - ответил он в своей приятной манере, - о несдаче оружия сказал.
- А кто вам это сказал?
- Не помню, - резко и несолидно отрезал он.
- Но разве можно говорить то, чего не знаете? - задал риторический вопрос излишне горячо не потому, что это коснулось меня.
Огорчает, когда о человеке, заведомо думают не хорошее, а о государстве - хорошее. В кэгэбэшнях государство - идол. Мнение гомососной общественности в кэгэбэшнях: покушение - это разборки между нехорошими людьми.
Я не ждал ответа.
- Всего хорошего, - сказал я вежливо.
- Всего хорошего, - сказал он вежливо...
Прочёл мои книги тихий человек, которому грустно, чтó творится в государстве, и при встрече честно сказал:
- Просто не верится, - он искал слова, но не искал моих глаз, - чтобы ни за что? Но ведь что-то было?
- Как же! - отвечаю с сожалением за милейшего человека - угрозы полицейским, прокурорам, гражданам.
- Были угрозы? - спросил он как бы невзначай.
- Конечно, нет! - я рассмеялся не вполне естественно.
А он грустно улыбнулся...
Я решил больше так не отвечать, ведь человек всё равно останется при своём, если подумал такое даже после прочитанного.
И только так решил, как тут же звонит один из крайних справа, заслужен-ный человек. Давно знал его мнение, что здесь не кэгэбэшня, а что-то другое нехорошее, но что здесь не убивают. Поговорили вокруг да около меня, и когда в разговоре дошло до заветного "за что", я ответил: "Морду хотел набить одному". Он помолчал, оценивая серьёзность преступления и свою позицию относительно меня. А я подумал о том, что он подумал...
Другой крайне правый, тоже заслуженный человек, которого кэгэбэшня даже охраняет, чтобы он долго жил и всегда оставался крайне правым, чтобы никто не вылезал правее его, узнал от меня о покушении, возмутился ласково: "Да кто ты такой?! Кому ты нужен?!" Возмутился, что кто-то хочет незаслуженно оказаться правее его.
А я не виноват - покушаются не на меня, а на моё писательство, до которого мне ещё расти и расти.
Суд - это один из инструментов в арсенале кэгэбэ от убийства до оболванивания.
В кэгэбэшнях открытие суда говорит всем: это не писатель, а нехороший человек.
Сфера оболванивания кэгэбэ расширилась до космоса, из которого чеки-сты-космонавты ещё до кэгэбэшного суда разъясняют, что место писаки в психушке.
В той кэгэбэшне была похвала "хороший человек".
Хорошие хотели быть хорошими. Многие были готовы умереть, покончить с собой, лишь бы не попасть в нехорошие.
Но уничтожалось еврейство, и у евреев появились тоже нееврейские идеа-лы быть хорошим человеком.
И я написал рассказ "Я буду хорошим человеком".
Я окончил школу, и папа сказал:
- Кем ты ни станешь, главное - быть хорошим человеком!
- Хорошо, - сказал я.
- Так кем ты хочешь стать?
- Хорошим человеком.
- Молодец! А всё-таки?
- Что "всё-таки"?
- Кем ты всё-таки хочешь стать?
- Хорошим человеком.
- Но как?
- Как все.
- А-а, хочешь дальше учиться?
- Конечно.
- На кого?
- На хорошего человека.
- Но такого нет института... и этому не учат...
- Не учат?
- Нет, учат, учат, конечно, но не в этом дело.
- Не в этом? Ты же сам сказал: главное - быть хорошим человеком!
И ещё столько и полстолька для последних страниц молодёжного журнала, предназначенных для юмора.
Но кэгэбэшня требовала, чтобы человек был гомососом, а не каким-то там хорошим. Рассказ зарубили.
В этой кэгэбэшне тысячи были отторгнуты от большевистской кормушки или от кибуцной столовки. Ещё тысячи не хотели пробовать ни от кормушки, ни от столовки. И попадали в "нехорошие".
В кэгэбэшнях, чтобы быть хорошим, надо быть нехорошим.