Альба Георг : другие произведения.

Зона джаза . часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

ГЕОРГ АЛЬБА

ЗОНА ДЖАЗА

или

ЭРЕКЦИЯ "ПУШЕЧНОГО СТВОЛА".

(музыкальный роман)

гл. 1 AIN'T MISBEHAVIN'

No one to talk all by myself,

No one to walk with but I'm on the shelt...

   Поступить, поступил... да вот жить на что? На стипендию в 30 рублей не особо разгуляешься. Кстати, когда сдавал, случилось неприятное знамение. Вышел из Консы сияющий (приняли!). Желая перекусить, зашел в дешевую ближайшую столовку завода Гудок, той самой знаменитой, где известные Ильф и Петров, бывало, сиживали, обдумывая "стульев" и "теленков".
   Взял нечто аппетитное за 38 копеек, принялся молодецки уплетать, а папочку с документиками положил на свободный стул рядом. Закончив трапезу в хорошем духовном воспарении, бодрым шагом покинул заведение, помнившее знаменитых сатириков. Пройдя пару кварталов, обнаружил, что в руках пусто, а ведь держал что-то. Ба! Холодный пот коварно освежил лоб. Где она? Была только что в руках. Со скоростью, явно превышающей дозволенную Эйнштейном для потока света, перебираю варианты. Варианты долго бьются друг о друга лбами, затылками и упорно молчат. Один, наконец, проговаривается: "Ты ее в столовке забыл!" - "Спасибо, милай!"
   Бегом назад - ведь ценнейшие бумаги, справки разные копии и прочее ... Врезаюсь в нагноившуюся толпу у входа, разрубая ее пропеллером бешеного нетерпения.
   - Полегче, молодой человек! Ну и молодежь!
   - Не толкайтесь!
   - Хам, нахал, грубиян!
   - А еще в очках!
   Чудо: стул не занят, и уголок гадкой папочки подмигивает из-за кромки пятнистой как шкура леопарда скатерти (заводская столовка - не меняют годами!) Хватаю и, обгоняя ленивый звук реактивного самолета, устремляюсь назад, оставляя после себя горы "трупов", растолканных, раздавленных и расплющенных зевак. Ну и ну! Слава Богу, пронесло! Так-то вот предаваться сладостным мечтам после сытно-столовского супа: мол, поступил, какое счастье и удача - теперь почти композитор "в законе".
   Поселился в новое, только построенное общежитие на Малой Грузинской. Светлое 4х-этажное здание с двухместными "каютами", просторной "палубой" (холл), пальмы в кадках и множество репетиториев в "трюме" (подвале). Если в "каютах" стоят пианино, то в "трюме" - рояли (еще лучше). Чем ни "Титаник"? Плыви себе в Новый Свет, только, смотри, на айсберг не напорись!
   Прежде, чем попасть на шикарный "Титаник", - счастье случилось в конце августа - жил в период сдачи вступительных экзаменов летом на некой старой "барже", хоть дырявой и ржавой, но все еще державшейся на плаву, благодаря своей честной дореволюционной постройке. Тоже 4х-этажное каменное здание на Малой Дмитровке. Улица поднимается под уклоном к Пушечной, зовя за собой и рельеф здания-баржи, как бы вытаскивая его на крутой берег. "Баржа" без лифта, да и в смысле высоты один этаж считается за два, так что тянуло на все современные восемь.
   Селили сюда тех, кто допущен к вступительным экзаменам, а если не сдал, то быстро выметайся.
   В период моего недолгого там пребывания - комнаты многоместные в отличие от новой обители - удалось пообщаться с некоторыми неординарными личностями. Раз шестнадцатый поступал некий веселый армянин из Баку. Будучи скрипачом, он стремился выбиться в композиторы, предлагая удрученной, но титанически (опять "Титаник") терпеливой комиссии из года в год один и тот же бодрый токкатный опус, называвшийся "Танец шута". Всегда искренне удивлялся, напарываясь на очередной ледяной отказ (теперь айсберг!). Правда, в отличие от тех несчастных пассажиров, наш герой, оказавшись в ледяной воде отсева, не тонул, и на следующий год вновь таранил прежнюю преграду, услаждая уши комиссии тем же "Шутом". Кажется, он так и не поступил, но бодрости духа, говорят, не утратил.
   Обитал недолго в нашей просторной, прокуренной, похожей на кают-компанию, комнате и будущий известный дирижер Дмитрий Японенко, прибывший из славного города на Неве поступать по своей мануальной специальности в аспирантуру. Он симпатизировал джазу и нередко просил меня слабать полюбившийся фокстрот. А я и рад стараться: хлебом не корми - дай джаз поиграть!
   Где-то там, за поворотами бесчисленных коридоров, мелькал со скрипочкой в руках тонкий-звонкий как эльф, буйноволосый Пивоков, ныне известнейшая личность. Более подробно он обрисовался в общежитии на Малой Грузинской, познакомившись там и с будущей своей первой женой, пианисткой Викторией Костниковой, тоже, как и супруг, ленинградкой. Она впоследствии вероломно "кинула" никому еще не известного скрипача, предпочтя, увешанного как рождественская елка всеми лаврами, маститого дирижера Неждественского, годившегося ей, если не в дедушки, то в отцы. Брак, как ни странно, оказался прочен подобно тому айсбергу, и не растаял по сей день, несмотря на общее потепление климата. Брошено-бешеный Володя Федорович духом не пал, смычок из рук бойца не выпал, быстро переметнулся - смодулировал в другую тональность - к Светлане Уродной, молодой тогда вдове. Об этом "скрипичном дуэте" судачила вся Москва. Но вскоре, обладавший деловой хваткой молодой скрипач, сварганил своих знаменитых "Московских спиртовозов", и плавно отпочковался от дамы бальзаковского возраста. Она, не долго печалясь, организовала струнный оркестр из покинутых женщин "Вдовий бунт", тоже получивший широкое признание. Но все это потом, а пока...
   А пока обитатели "баржи" резвились и веселились, веря в неминуемое поступление, рассказывая нескончаемые анекдоты и куря перед сном в постелях вкусные, почти иностранные, болгарские "Шипку" или "Родопи". Утром по дороге в Консу завтракали в тесной, щелеобразной пельменной, что в Театральном проезде. Общепитовская точка чудом втиснулась между книжным антикварным магазином и ателье готового платья,
  
   В старой общаге-барже нравы достаточно либеральны: приходи, когда хочешь, хоть под утро; приводи, кого хочешь, даже даму на ночь; кури, где хочешь, даже в кровати; да и на питье спиртного смотрели снисходительно, лишь бы соблюдали относительную чистоту, не делая мимо унитазов и не заблевывая раковины. Старожилы-студенты, да и поступальщики со стажем, рассказывали презабавные истории, происходившие здесь на Малой Дмитровке.
   Помимо сезонных абитуриентов, там жили обычные студенты с разных курсов. Они и творили в течение года не всегда пристойные делишки, ставшие чуть ли не мифами "древней Греции". Особо впечатляла история о том, как некие озорники-старшекурсники отметили окончание учебного года.
   Кухни на этажах огромные, общие, с несколькими газовыми плитами, большими столами и шкафами, где хранились личные и общественные тарелки, сковороды и кастрюли. Имелись и тазы - кому голову помыть, кому постирать, кому варенье сварить, а кому и... Вот в таком огромном эмалированном тазу, наполненном до краев фекалиями, - наверное, весь этаж постарался - стоявшем на газовой плите, варилось странное "варенье". Так оригинально решили отметить подвыпившие шутники окончание сезона. Лето. Все на каникулы. Ищи-свищи виноватого! Дело к ночи, и жильцы разбрелись по комнатам. Лишь старичок сторож бодрствовал внизу у входных дверей, блюдя ночной порядок. Он начал подремывать, когда непристойный запах защекотал его, чуткие на все нарушения дисциплины, ноздри. "Чем пахнет? - заерзал вахтер на скрипучем стуле. - Батюшки, да откуда же такая вонища?" Страж вскочил, скрипнув подагрическими коленками и быстро определил, в прошлом служив в войсках химзащиты, что очаг где-то наверху. Неужели придется корячиться по кривым ступенькам нескончаемой каменной лестницы? Лифта нема. А что делать? Так и попер вверх бедняга как альпинист-разрядник, профессионально отдыхая на каждом этажном уступе. Зловонный дух все крепчал по мере восхождения, и подумывалось о родном противогазе или хотя бы о несерьезной марлевой повязке на худой конец. Почти как на фронте, в газовую неприятельскую атаку. Слава Богу, сейчас хоть химическое оружие, кажись, запрещено... Как же студенты сами не задохнутся? Приоткроем секрет: они, сукины дети, укутались простынями и одеялами - гадость заранее тщательно продумана и подготовлена - вот ведь музыканты какими шутниками бывают!
   Наконец дед покорил проклятый "Монблан" и, войдя в кухню, еле дыша, все понял.
   - Бандиты, негодяи! - возопил "верхолаз", выключая синеглазый огонь под раскаленным тазом. - Так ведь и до пожара недалеко, ладно бы вонь! Какая сволочь такое придумала? А еще культурные - на своих скрыпочках да хвортепьянах играють! Завтра ректору доложу, вашу мать растуды!!!
   Неизвестно чем кончилось - история умалчивает. Но вряд ли кто пострадал: и волки остались целы, и овцы - сыты, по обыкновению.
   И еще одна историйка на похожую тему.
   Войдя в первый раз в класс гармонии, сев за стол-парту и откинув створку, прочел старательно вырезанные, наверное, перочинным ножичком слова: "Чайковский - говно". Ну и ну, подумалось. Многому меня здесь научат, коль такое отношение к гению. Правда, на памятнике работы Мухиной, что водружен перед фасадом, такие перлы пока не обнаруживались. Но чем черт не шутит? Лиха беда начало!
   И последнее на эту скабрезную тему. Легенда или быль, передающаяся из поколения в поколение: в органном классе насрали в орган! Вот до чего порой нелюбовь к полифонии и лично к Баху доводит...
  

ГЛ.2 ALEXANDER' RAGTIME BAND

Come on and hear, come on and hear Alexander's Ragtime band,

Come on and hear, come on hear - it's the best bend in the land.

   Грузные шаги моцартовского Командора доносились издали, когда она приближалась по паркетным, отдававшим суровой мраморностью, полам. Дама принадлежала к тем легендарным "девушкам с веслом", что украшали советские сады и парки тех славных лет. В походке чеканилась кованость средневековых ботфорт, и слышалось позвякивание острых шпор. Коня, жаль, у нее не было. Статная, высокая, плотнотелая, с маленькой, но смекалистой головкой - недаром комендант общежития. Но имелись и изъяны. Страдала "слоновьей болезнью", когда ноги делаются, словно причальные чугунные тумбы на пристанях. Поэтому, несмотря на еще вполне репродуктивный возраст, катастрофически теряла половую принадлежность, становясь неким средним между мужиком-вышибалой в юбке - к тому же голос опустился в большую октаву - и располневшей плясуньей кордебалета на заслуженной пенсии. Короче, портить с ней отношения нежелательно. Ее побаивались и уважали за строгость и справедливость.
   Вселился я в комнату на последнем, четвертом, этаже, пройдя сквозь очистительное горнило беседы с ней: "Откуда родом? Сколько лет? На каком отделении? Куришь, пьешь?" Испытание прошло успешно, и я особых подозрений не вызвал. За исключением одного: "Чего так рано приперся? До занятий неделя!" Столицу посмотреть, оправдывался я. Затем меня вписали в толстый как "Капитал" Маркса журнал учета, выдав при этом постоянную корочку-пропуск и заветный ключ, который по уходу надо непременно оставлять на вахте. Но вернемся к зданию. Только что построили, можно сказать "прямо из-под пера", хотя лифта нет. Да и зачем стремительной молодежи лифт? И без него вознесутся в поднебесье! Дом по-хрущевски невысок. Тогда всю Москву ими застроили, на радость прежде ютившемуся в трущобах трудовому народу.
   Первая ночь прошла спокойно. В комнате пока один. Обстановка как в приличной гостинице: помимо двух кроватей, стоящих по стенам напротив друг друга, общий платяной шкаф, две тумбочки с ночниками, у окна просторный письменный стол с лампой, общее освещение люминесцентное. Имелся и небольшой "предбанник" с вешалками для верхней одежды и полками для головных уборов. Ну, просто шик! Только сочиняй себе - и я воспарил духом! Совсем забыл - имелась и раковина с двумя кранами "хол" и "гор". Вот какой сервис! А если ночью приспичит, можно грешным делом, "не отходя от кассы", и в раковину отлить - гастрольная жизнь научила - ведь за струю не поймаешь. Не общежитие, а "объеденье"! Кстати, на первом этаже, в холе, имелся и буфет, смущавший ноздри жильцов с 8-ми утра и до 10-ти вечера - красота! Чтобы окончательно добить завистливого читателя, добавлю, на каждом этаже многокабинковые сортиры, а в подвале, где помещались репетитории, - еще и многокабинковый душ, мужской и женский. Только "греческих бань" не хватало, но это, согласитесь, излишества извращенного сознания... Имея предшествующий опыт концертно-гастрольной жизни, - год работы в Хабаровской Краевой филармонии, - почувствовал я себя в привычной обстановке, как бы снова на гастролях, что в итоге и получилось...
   Спал первую ночь с открытым окном - поздний август "прикидывался" концом июля, да и с комарами здесь не столь развито - все-таки не Астрахань, а на 1500 км севернее.
   Следующая ночь оказалась не столь безмятежной - в соседнюю комнату кто-то вселился да не один.
   Под вечер за стеной начался, постепенно нараставший, наливавшийся мощностью, разговор-спор трех мужских голосов (тенор, баритон, бас). Я по наивности понадеялся, что дело ограничится исполнением какого-либо трио из опер Моцарта, или еще какого классика - ведь музыканты собрались. Но они оказались не вокалистами, хотя, если бы собрались интеллектом ближайшие к народу певцы, то, наверняка, закончилось мордобоем. Попутно заметим - обнаружился дефект строителей - плохая звукоизоляция, а ведь строили для музыкантов.
   Тем временем "вокальное трио" получило аккомпанемент - ритмично-регулярное позвякивание смыкающихся стаканов, арфовое глиссандирование и ксилофонное бульканье разливаемой жидкости.
   Ну, думаю, новоселье справляют, и перевернул страницу читаемой книги. Не все такие нелюдимые как я - пускай себе культурненько отдохнут! Правда, чтение с таким сопровождением в голову не шло: страницы листались механически, потому и не помню, что читал. За стеной, несмотря на неумолимое упозднение часа, гул празднества нарастал. И в качестве дополнительного аргумента, - спорили, понятно, о музыке, - стала применяться игра на пианино. Судя по диссонантности созвучий, спорщики или слишком пьяны, что не попадали на нужные клавиши, или, что ближе к истине, ориентированы на последние, самые радикальные, достижения современной серьезной музыки. Я тоже тогда не был чужд евангарду, но, правда, не в столь поздний час. Стрелки моих часов смущенно показывали полночь, а музыкальные фрагменты участились и даже... уплотнились - стали применяться "кластеры" (для тех, кто не в курсе, - одновременное нажатие рядом лежащих клавиш, дающих грязный аккорд). Чем дальше в ночь, тем больше кластеры уплотнялись, и, похоже, что садились на клавиатуру бедного казенного инструмента задом, а не только били кулаками, ладонями и локтями. Настоящий пир евангарда в полуночный час!
   Чтобы пойти постучаться и попросить долбить и орать потише, и в мыслях не было: экая наивность, тем более что уже тогда начал придерживаться собственной философской концепции "потворствования пороку с целью его самоискоренения". Идти жаловаться кому-то глупо, ведь и сам не безгрешен, и не такое выделывал в минувшей гастрольной жизни. Было тут и полезное: застенные мистерии повторялись с завидной регулярностью, и с тех пор у меня выработалась странная способность засыпать под громкую музыку или шум, и при ярком свете в глаза. Чем громче и ярче, тем крепче сон. Нет, худа без добра! В течение десятилетий, да и по сей день, вернее ночь, без "клевещущего" радио "Свободы" и заснуть не могу...
   Но кто же те дисскусианты? Между прочим, децибелы "варфоломеевской ночи" почему-то не достигли ушей бой-бабы комендантши, из чего следует, что у нее тоже выработалась странная ночная шумоустойчивость. Возможно, имелся "боевой" опыт. Так что, ко всем прочим достоинствам нашей "девушки с веслом" добавлялся и крепкий сон часового на ответственном посту или просто старшины в загуле.
   "Кластерные" соседи постепенно выяснились. Гостеприимным "хозяином" оказался некий студент-композитор Геннадий Барабанщиков, прибывший из Ленинграда, поступать в аспирантуру. Второй гость - гениальный, как все говорили, молодой композитор из Ставрополя, давненько закончивший консерваторию, великовозрастный Алимбек Караванов. Третий - прихвостень-теоретик с неизвестной фамилией.

ГЛ.3 ALL OF ME

All of me why not take all of me,

Baby, can't you see - I'm no good without you.

   Случилась со мной некая нелепая дурь. Получив из дому посылку и опорожнив ее, пустой фанерный ящик каким-то образом умудрился засунуть в люк мусоропровода, забив тем самым агрегат насмерть. И что это мне в голову взбрело?
   А вскоре с ней, с Командоршей во главе, явилась в комнату с утречка, дабы не дать "преступнику" улизнуть, - еще валялся в постели, - делегация слесарей-сантехников с гневом и обидой на едва опохмеленных лицах.
   - Как же можность, молодой человек, такое туда засовывать? Да и адресочек с фамилией не стерли. Ха-ха-ха!
   "Вот оплошал, так оплошал... да с фамилией... ну и дурак!" Первый, зато серьезный урок конспирации. С тех пор все письма, телеграммы, открытки, черновики с автографами контролирую на предмет уничтожения улик - чтобы ни адресов, ни телефонов, ни паролей, ни всего прочего, связанного с секретностью. На первую ступеньку разведчика ступил, и с тех пор, ничего, не проверив, не выбрасываю, тем более громадные посылочные ящики да еще с нестертыми адресами. Доллары тоже в сортире в вентиляцию не прячу - шутка на булгаковскую тему - да и прятать нечего...
  
   Струился по Москве щадящий август, и общага заселялась с медлительностью вялотекущей шизофрении. Тут и нагрянул ко мне гость с малой родины, прознавший, что я теперь "записался" в настоящие композиторы. Мы с ним в далеком южном городе толкали пару-тройку раз свои песни в местные газеты, - тогда грешил этим жанром. Он - слова, я - музыку. Короче, явился соавтор - и не один, а с двумя бутылками портвейна. Я тогда помышлял о завязке, хотя сильно пьющим еще не был, но случалось, что предавался по различным поводам. Решил теперь начать новую, стерильную жизнь: все-таки консерватория вам не хала-бала, да тем более Московская - иной круг общения, кругом знаменитые композиторы еще живые бродят, золотые медали отлично окончивших на доске почета красуются, а тут опять этот дешевый портвешок и прочее с ним связанное... Но решимости пока мало, да и не прогонишь гостя; к тому же, он в общагу ко мне не стремился, а звал на "хату" - у него, мол, здесь есть знакомая, которая все "сделает" и ему и дружку. Одним словом: пойдем, не пожалеешь! В этом щепетильном вопросе, признаюсь, большого опыта не имел, так как плохо знакомился с девушками, страдая комплексом "шостаковича" - серьезный и в очках, неулыбчивый, а таких девушки не любят, - поэтому быстро искусился, понадеясь на, "а вдруг получится", и мы ринулись в московскую ночь.
   Имея печальный "посылочный" опыт, предусмотрительно предупредил Командоршу - ночевать не приду, а то подумает, что-нибудь случилось. Она в ответе за вверенный контингент. Дама как-то обидчиво ревниво покосилась: что, мол, мной-то брезгуешь - я в самом соку! Намека, по неопытности, не понял, а, наверное, зря...
   Повеяло настоящим донжуанством, и шпаги бы тут оказались нелишни - неизвестно, что ждет впереди. В груди пылал огонь смутной надежды, гасимый разве только тем, что допуск в общагу разрешался лишь до одиннадцати.
   Теперь опишем, хоть и не "каменного", как в известной опере, но все же гостя.
   Если во мне 182 сантиметра росту, то он - вполовину короче, да к тому же горбун самый настоящий. На спине возвышается горный утес, а грудь топорщится тоже чем-то острым; ручки-ножки по размеру вроде бы нормальные, но какие-то цепко паучьи; головка маленькая, приплюснутая с мочалкой жиденьких волосиков; шеи почти нет, но зато торчат "гоголевский" нос и огромный кадык. Говорит тоже странно: то ли мяукает, то ли кукарекает, то ли кудахчет как наседка на яйцах. Ну, а в остальном нормальный, веселый, остроумный, говорливый парень, чуть меня постарше и поопытней в жизненных вопросах, особенно в денежных - свое не упустит! "Крошка Цохес" своею неординарной внешностью ничуть не страдает, не комплексует, а скорее наоборот. С женщинами ведет себя дерзко, бесцеремонно, даже развязно, точно Аполлон Бельведерский, сошедший с пьедестала, являя сим пример того, как природа компенсирует недостатки. Думая о подобном, влекусь решительным земляком в ночную неизвестность.

Миновали малоосвещенную Малую Грузинскую и вынырнули на полыхающей красным огнем витрин и реклам, точно флагами коммунаров, Красной Пресне. Гена, не в

   пример мне, хорошо ориентируется и тут же отыскивает троллейбусную остановку с нужным нам "пятым". Ехать, говорит, не далеко - до железнодорожных путей. Я в шоке! Каких еще путей? Неужели куда-то на окраину? Вида не подаю, доверяясь целиком решительному карлику. И как у всех везучих и уверенных в себе, ему тут же подают нужный троллейбус. Открывшиеся автоматические двери гостеприимно зовут в салон.
   Искря неисправной дугой, рывками и толчками покатили в сторону от центра. Признаюсь, что далее общаги не забирался, и все, что находилось за ее пределами, казалось "terra incognita", да и христофоро-колумбовых устремлений, на ночь глядя, во мне не возникало. Внутренне напрягаясь (куда, черт, везет?), изображал олимпийское спокойствие, оттирая несмываемое пятно на оконном стекле. А мы едем да трясемся. Трясемся по ухабистой улице, мощенной булыжником, напоминающим о пылком революционном прошлом, - тогда еще не заасфальтировали. Дома становятся убогими. Высоких все меньше. Чаще двух, а то и одноэтажные. Совсем деревня за окном. Куда же, гад, везет? За город, что ли? Наверно, с четверть часа бултыхаемся? То-то, видно, свиданьице предстоит!
   Наконец въезжаем на мост. Внизу железнодорожные пути, доносятся свистки и мычанье одичалых поездов, и характерный запашок непотребства как на вокзалах.
   - Рядом Белорусский, - поясняет земляк, тыча паучье-цыплячьей лапкой в заоконную темень. - Почти приехали!
   Троллейбус, перемахнув через мост, послушно останавливается.
   - Пошли! - зовет "Цохес" и первым как командир десантников ловко соскакивает с подножки отлетающего самолета-троллейбуса. - Не забудь дернуть кольцо парашюта!
   "Ай да соавтор у меня, - не перестаю восхищаться приятелем. - Лихой парень!"
   Парашют благополучно раскрылся, и я на земле.
  
   Снова о нем. Ходит сильно хромая, припадая на одну из лапок. Не помню на какую, но передвигается как бы вальсируя, в трехдольном размере. "Отдай грош, отдай грош, отдай грош!" - дразнилка такая была.
   Гена знает дорогу и "вальсирует" впереди. Спускаемся в темноту под мост. Далее шлепаем по путям, то есть по рельсам. "Откуда он, не будучи москвичом, знает такие потаенные места?" Кругом, хоть и для приличия притормаживая, повизгивают электрички, намекая, что вокзал рядом. Плетутся с тяжелой отдышкой обычно опаздывающие поезда дальнего следования. Стоят и составы на приколе, осуществляя пересмену. В их светящихся окнах проводники гоняют чаи, отдыхая после дальней дороги и вечных перебранок со всегда чем-то недовольными и капризными пассажирами. Щекочет ноздри и терпкий дымок от огнедышащих титанов, почти "Титаников". Постоянно приходится вертеть головой и смотреть под ноги, чтобы не растянуться на шпалах и не изобразить Нону Каверину, героиню широко известного романа нашего классика Тигра Никодимыча Тонкого. Какую гадость выдумал седобородый участник крымско-турецкой войны!
   - Вот и пришли, - указывает проводник-поэт, как Вергилий некогда указывал Данте на врата ада, на станционную будку, тускло светящееся оконце, которой призывно манит. - Заждалась, наверно?
   "Кто она? Но лучше не задавать лишних вопросов. Надо ввязаться в драчку, как советовали, не то Ильич, не то Наполеон... И Ленин, поди, бегал по шпалам, спасаясь от царской охранки..."
   - "Изба-старуха челюстью порога жует душистый мякиш тишины", - цитирует проводник любимого Несенина (у Гены от предвкушения любовных утех явно приподнятое настроение). - Правда, гениально?
   - Да, - кратко соглашаюсь и, споткнувшись о какую-то нужную в железнодорожном хозяйстве железяку, чуть не падаю и не разбиваю драгоценные емкости. Вино поручено нести мне, как молодому и не имеющему физических изъянов, а я, нате вам, чуть не опростоволосился.
   Последние шаги. Вот и "изба-старуха". Гена стучит условным стуком в оконце, стекло которого своей принципиальной немытостью напоминает матовый экран театра теней. И быстрая тень действительно метнулась.
   - Кто там? - мяукнулось в недрах будки.
   - Сто грамм, - следует веселый пароль.
   - Входите! - дверь распахивается, а скрипучий, прокуренный и пропитой голос продолжает: - Принесли?
   - А как же? - указывает на порученную мне стеклотару друг. Я торжественно демонстрирую сосуды, поднося их ближе к свету.
   - "Три семерки" - это хорошо! - одобряет железнодорожная Дульцинея. - Ставь на стол! Вот только с закуской не ахти... да портвешок и под конфеточку хорош! У меня где-то с прошлого раза "Радий" завалялся... Ген, а кого привел? Чё не знакомишь? Какого-то профессора в очках!?
   Опять укол по самолюбию - ах этот чертов Шостакович-Мастакович!
   - Дусь, знакомься, - спохватывается поклонник Несенина, - Будущий великий композитор! Юркой зовут.
   При упоминании гадкого словечка "композитор" автоматически краснею, будто возлагаю на свои плечи всеобщий позор (хорошо еще, что не "советский"). Для меня это почти равносильно "Жидовской морде", хотя не еврей.
   - Ну, проходите, - делает Дуся книксен (Ведь и правда Дульцинеей оказалась!). - Кам-па-зи-ты-ры к нам в гости еще на захаживали... Очень рада!
  
   Понятное дело, читатель, - героиня требует немедленного и решительного описания.
  
   Не первой свежести, рабоче-крестьянского вида. Какого еще могла быть, работая в столь непрезентабельном месте? Низкорослая... На морду? Лучше чем-нибудь накрывать: платком, например! Про таких говорят: ни жопы, ни рожи. Куда я, дурак, попал?! Догадываюсь о профессии - стрелочница. В полумраке на стене висит чехольчик с двухцветными флажками - красным и зеленым. Стрелочниц, сознаюсь, в моем скромном "репертуаре" еще не попадалось - Бог миловал! Ну, и влип...
   В хибарке деловая теснота: стол с агрегатом, по которому то и дело вызывает диспетчер; пара стульев, явно без зашитых в них бриллиантах; лежанка, служащая, по-видимому, не только для спанья, но и ложем любви; под низким потолком загаженная мухами, но упорно неперегораемая - качественно делали тогда - лампочка Ильича в изящном абажурчике из выцветшей газеты "Правда" с полинялыми портретами передовиков производства - чувствуется женская аккуратность; на столе, покрытым "скатертью" из более свежей газеты "Известия", остатки, то ли завтрака, то ли обеда с немытыми тарелками и стаканами.
   - Ну, чо вы как не родные? Присаживайтесь к столу, - хозяйка стряхивает со "скатерти" излишние крошки, на радость шныряющим по полу тараканам, и моет стаканы в раковине, чудесным образом оказавшейся в темном углу. "Даже водопровод есть!" Я в восхищении. Стаканы одеваются в изящные подстаканники,- значит, из поезда - в таких там чай подают. Из потайного места извлекаются ранее обещанные конфеты. Они в газетном кулечке. На сей раз "Вечерняя Москва". Конфет всего лишь несколько штук, но нам много и не надо. Гена принимается за ответственное дело: разливаемый твердой рукой поэта портвейн многообещающе булькает.
   - Ну, давайте за знакомство, - предлагает тамада-поэт, и мы молча чокаемся. Первая доза всегда торжественна и сопровождается молчанием.
   Закусываем "Радием", деля конфету по-братски на три части. Даме кусочек побольше.
   Жуя, чувствую, что продукт давно потерял свою вкусовую "радиоактивность" и окаменел, становясь минералом группы отработанных урановых руд. Но это мелочи - впереди "ядерный взрыв" любви, да и, поди, втроем. Мурашки по спине. Подобного опыта не имел. Ух!
   Разговор не клеится, хотя ясно, что поэт здесь не впервые - ловко бросил смятую обертку в помойное ведро под раковиной, поначалу незамеченное мной. Ведро это хорошо - и облегчиться можно, не покидая жилища.
   - Дусь, ну как тебе здесь работается?
   - Уж поднадоело маленько, но что поделаешь? А ты как?
   - Да ничего... пописываю потихоньку.
   - Ты пописываешь, а я вот тут все флажками помахиваю, мать их за ногу!
   - Ну, не расстраивайся! Давайте лучше еще дернем!
   Первая бутылка попрощалась со своим содержимым; и наша кровь засуетилась по жилам более расторопно. Дама постепенно стала подпускать "маток" - все-таки женщина рабочая.
   - Ничего, что я при композиторе матерюсь? - спохватывалась изредка она.
   - Да Юрка свой парень! Не боись!
  
   Вдруг в оконце раздался робко условный стук. Но другой, не как Генка стучал (я запомнил).
   "Значит у нее клиентура?"
   - Дусь, к тебе можно? - вопрошает явно нетрезвый путиобходческий тенорок.
   - Нет, нет! Занята я! В другой раз заходи... завтра, - машет рукой жрица в темное стекольце, где смутно мелькает чья-то тоже озабоченная любовью рожа.
   "Интересно, нас заметил?"
   - Генк, чего ж ты дверь на щеколду не запер? - шепчет дама, прикрывая ладонью рот. - Иди, Вась, своей дорогой!
   Поэт-паучок с завидной для калеки прытью как Александр Матросов на амбразуру бросается к двери и задвигает тяжелую щеколду. Спасены!
   - Ладно, прощевай! Зайду опосля, - миролюбиво растворяется в мазутной ночной мути отверженный одинокий "гормон".
   - "Вот и замерло все до рассвета", - торжествующе мурлыкает поэт песню Мокроусова, откупоривая вторую бутылку.
   - Слава Богу, пронесло, - берется дрожащей рукой (переволновалась) за стакан дама. Общепитовский подстаканник победно сияет. Мельхиоровый, наверно?
   Мы поддерживаем ее порыв и без тоста нервно выпиваем. Несмотря на выпитое, начинаю себя чувствовать Сергеем Лазо в паровозной топке, куда вредные белогвардейцы постоянно подбрасывают уголек: "Жарься, Юрок!" Проще сказать как на сковородке! А, если и еще проще - не в своей тарелке. Сейчас и еще какой-нибудь хмырь постучится, да а, если более решительный? Заревнует, штурмовать начнет: открой, мол, блядь, такая! Кто там у тебя? Всех перережу! Горбуну что - инвалид. Пощадит, как неполноценного, а вот меня... Ах ты, антеллигентишка, засраный! Очкарик в пиджачке и в галстуке. Да еще и будущий композитор! Мы тут, понимаешь, вкалываем на трудовом фронте, а ты там свои траля-ля-ля сочиняешь, и к нашей рабоче-крестьянской дочери трудового народа примазаться захотел! Тебе своих клизм ученых мало? А ну, получай... Ужаснулся от подобных перспектив, и весь хмель пропал, словно и не пил! За столом в очередной раз чокались, похоже, забыв обо мне. Началось чтение стихов, своих и любимого Несенина. Дама млела и даже прослезилась: "Ведь он, бедный, тут неподалеку лежит". Я по наивности не понял - на рельсах, что ли? Разве он тоже как бедная Нона? Тогда не подозревал, что находились мы рядом с Ваганьковским кладбищем, где захоронен великий поэт... Чтение стихов плавно перешло в пение: тут и "Клен ты мой опухший", и про "финский нож". Я окончательно скис, не будучи поклонником лирического, но хулиганистого гения.
   В те целомудренные времена, когда долгожданный коммунизм "был уже не за горами", об импортной любви втроем не могло быть и речи. Думаю, что и Гена, являясь, как и все "рядовым строителем коммунизма", был в курсе, и меня взял с собой лишь для антуража: живого композитора как диковинку показать простому народу. Композитор, хоть и будущий, явно третий лишний и социально далекий к тому же. Поэт - другое дело! Да еще такой общительный. Ему братание с массами только на пользу: трудовых образов наберется, напишет поэму. А мне зачем? Я, как и декабристы по выражению Герцена "страшно далек от народа".
   Один мой глаз стал самопроизвольно коситься на дверь, тем более что ручные часы тревожно хмурили стрелки, указывая на половину третьего. Никакое метро или иной транспорт теперь не светят.
   А поэт и его пасторально-постельная "пастушка", искренне забыв о третьем лишнем, начали недвусмысленно обжиматься с задиранием юбки, троганьем самых интимных мест и с игривыми напускными выкриками: "Перестань! Нахал! Подожди..."
   Я и ранее слышал, что женщины часто предпочитают карликов и уродцев, которых природа, обделив многим, награждала обычно солидным мужским достоинством по принципу: здесь отнимем - там прибавим. Эта ревнивая мысль почему-то сильно обидела, хотя и у самого... грех жаловаться. Но в данную минуту, в состоянии тревоги, мое "достоинство" не проявляло себя никак в смысле "эрекции пушечного ствола" - орудие не наводилось на цель. Да и раз меня, достаточно видного и полноценного, предпочли этому обрубку - все внутри возмутилось и восстало: хватит унижаться! Леопардов прыжок к двери. Щеколда скинута. Вот она свобода! Чар Черномора как не бывало, да и хмеля от переживаний - ни в одном глазу. Только вот, черт знает, где нахожусь, и как отсюда выбираться? Опять по рельсам, увертываясь от ночных поездов, - к насыпи и мосту... Да ведь и кладбище рядом... Жуть!
  
  

ГЛ. 4 ALL THE THINGS YOU ARE

You are the promised kiss of spring time

That makes the lonely winter seem long.

You are the breathless hush of evening

That trembles on the brink of a lovely song.

   Не только тем был славен мой друг Гена, что оказался отменным половым разбойником, но и тем, что в дальнейшем прогремел на всю страну, как поэт, став автором слов песни Григория Пономаренко "Тополя". Уж кто и где ее только ни пел. И на улицах, и в трамваях, в троллейбусах и в метро, в такси и в личном автотранспорте, по радио и по телевизору, в концертах по заявкам и в простых концертах. Да и все известные артисты прикоснулись к ней - от ансамбля "Орера" до Злюкиной и Кобзловского. Звучала она во всех ресторанах, кафе и танцплощадках от Бреста до Магадана. Исполнялась во всех санаториях и домах отдыха ЦК профсоюзов, в больницах и поликлиниках (как в ведомственных, так и для простых смертных), в лечебно-трудовых профилакториях, туберкулезных диспансерах и дурдомах, в детских садах и яслях, за праздничными столами и в пьяных компаниях ("на троих"). Неслась родимая из всех окон, дверей, щелей и подворотен; даже говорили, что и собаки с кошками тоже подвывали, не говоря уж о воркующих голубях и чирикающих воробьях. Если я что-то упустил, дорогой читатель, то не поленитесь и известите меня об этом по почте. Буду очень благодарен! Правда, имелись и неприятные последствия бума. Бурно расцвели по всей стране деревья данной породы, несмотря на засуху и недополив. И полетели на города и села тучи липкого пуха, от которого никакого спасенья. В частности и, столица утопала в тополином пухе как в снежных сугробах. Шалуны мальчишки поджигали его, отчего случилось по городу много пожаров, поэтому пожарники возненавидели хорошую песню. Но случаются и досадные исключения из общеликующего правила.
   А чем это обернулось для авторов, сотворивших шедевр? Вопрос нескромный по сути своей, но все-таки ответим на него. Обернулось баснословными гонорарами. И "Крошка Цохес", не то, чтобы проснулся знаменитым. Это слишком пошло. Но превратился в богача и стал щедро купать свое тщедушное тельце в денежных купюрах.
   Встретил его как-то случайно в ту золотую пору на улице Пятницкого. Как раз недалеко от Радиокомитета. Веселенького и добренького в окружении таких же развеселых наяд. Они буквально висли у него на горбу и гладили по головке: "Ты наш самый любименький, Геночка!"
   Преуспевающий поэт без конца всех водил по ресторанам, шашлычным и кафешкам, соря деньгами в духе "гуляй Вася", угощая любого и каждого, чуть ли ни каждого встречного, а особо и Поперечного, тоже поэта-песенника. И мужское сообщество вилось шумным ульем, как и дамы. Во хмелю Гена безжалостно бил в свою остроторчащую грудь, приговаривая: "Тополя я, я, я написал! Вот он я, который перед вами!" Многие не верили, - разве может такой уродец? - но все равно на всякий случай восхищались, а нескончаемая выпивка и закуска являлись внушительными аргументами за.
   Меня тоже по старой дружбе затащил в известную шашлычную на Пятницкой. К тому времени он малость поиздержался, но успокаивал себя фразой: "Ничего, завтра сходим в ВААП - наверное, что-то набежало!" Угощая пока еще не преуспевающего композитора коньяком под лоббио и люля-кебаб, учил уму-разуму, какие песни надо писать, чтоб вся страна на ушах стояла. "А ты, что же?" Я пристыжено молчал, прожевывая мясо.
   В дальнейшем потерял его из виду, и мы больше не встречались. Вскоре опали и листья с тех "тополей", наскучили они неблагодарному народу. Автор больше ни с одним равноценным шедевром не возникал, плавно рассосавшись в безвестности.
   Был в истории аналогичный случай. Некто Дегейтер, кажется, - создатель "Интернационала". Его называли "гением одной ночи" (за ночь написал!). Кроме гимна, правда, больше ничего не сотворил. Но творение сие не забыто и часто (по партейным праздникам особливо) бывает затребовано в отличие от "Тополей", забытых напрочь. Так что наш Гена не гений, а просто повезло однажды! Как-то я спросил: "Откуда у тебя талант? Ведь на вид типичный русский оболтус". В его глазах сверкнул дьявольский огонек: "У меня мать еврейка!" Не замечая во внешности друга никаких семитских черт, удивился, хотя теперь действительно стало понятно, откуда талант при наличии неискоренимой русскости - склонности к пьянству и безобразиям. Жаль только, что мама родила такого уродца (как выяснилось, изъяны - родовые травмы). Но это, как говорится, не в нашей компетенции. Получилось досадное несоответствие формы и содержания.
   Кстати, и меня часто спрашивали, не еврей ли, учитывая наличие очков, искривленного носа и прочей "культурности", выражающейся в склонности к искусству.
   -Нет, - тупо отвечал я.
   - А талант, откуда? - следовал следующий наводящий вопрос.
   Поначалу смущался и краснел ("Надо же, за талант считают?"), но вскоре придумал достойный ответ, обескураживавший спрашивающего: "Я не талант, а гений!" После этого выяснение национальности прекращалось.
  
   Дамы и господа, мы с вами совсем заболтались и ушли, кажется, "не в ту степь". Не пора ли вернуться к обещанным в первой главе поискам работы?
  
   Наивно полагая, что в столице на каждом углу должны играть джаз, обивал эти углы в тщетных поисках последнего. Оказалось, что малость перепутал Москву с Нью-Йорком, хотя, говорят, что и там - не везде, а лишь в определенных местах и не столь часто, как хотелось бы. Да и нашумевший побег из Страны Советов двух отечественных джазменов (Бирукштис и Мидный) с последующим их оседанием на родине джаза, доказывал, что Москва не тот город, где "музыке толстых" открыта зеленая улица. В этом и сам стал постепенно убеждаться.
   Все началось с "биржи"... Какое буржуазное словечко бытовало в Белокаменной! Место, где под вечер собирались толпы музыкантов "легкого поведения" - джазисты, в отличие от музыкантов "поведения тяжелого" - симфонисты. У вторых "биржи" не имелось - их и так государство снабжало работой. Первые ожидали "халтур" - краткосрочной работы на вечер - как правило, на танцах в школах, институтах, техникумах, домах культуры и на танцплощадках, порою и загородных.
   В виду того, что "рока", как жанра, практически не существовало, хотя человечество было им беременно на девятом месяце, то молодежь, да и другие возрастные категории, плясали под джаз. Вернее под синкопированную музыку, которая, в связи с политическим потеплением, (все еще тлела "оттепель") достаточно часто звучала из кухонных репродукторов, радиол и входивших в быт магнитофонов.
  
   Не помню, кто мне указал местонахождение этого злачного места, но я стал регулярно туда наведываться, чтобы лишь постоять, подышать тем воздухом, проникнуться атмосферой, полюбоваться на местных бородатых или стриженных под "стейтс" (как "штатники") ребят. Появился у меня и проводник по манящим своей недосягаемостью и запретностью "кругам джаза", средней руки барабанщик Роман Пчелов. К пчеловодству и пасекам он отношения не имел, но как познакомились, тоже не помню...
   - Вон стоит Тавмося! А вон - сам Герман, - указывал чичероне на знаменитостей.
   Стоял народ группами с разными инструментами в руках: вот - с огромными зачехленными контрабасами, напевая друг другу "бум-бум-бум"; вот - с барабанами и тарелками, топая ногами и стуча по коленкам прихотливые ритмы; вот - трубачи и саксофонисты с футлярами в руках (тромбонисты, как и сейчас, были редкостью); иногда мелькала огненно-медная туба. "Лабухи" (так музыканты "легкого поведения" именовались на сленге) сбивались в стайки по вкусам и стилям: боперы, диксилендщики, мэйнстримщики и даже авангардисты. Толпа жужжала как - напрашивается пошлое сравнение - потревоженный улей. От настоящих пчел меня мог защитить только их повелитель Пчелов!
   - Вот эту тему знаешь, чувак? - следует напевание или насвистывание. - Вчера Коновер передавал! Клевая...
   - А вот такой ритм босса-новы слышал? - изображается палочками по кирпичной стене или мостовой.
   Совсем забыли про аккордеонистов и гитаристов. Как же без них? Гармонический фундамент музыки! Поэтому их здесь пруд пруди, но самый знаменитый - Николай Громин, его побаиваются - звезда первой величины. Он горд и независим, но не чурается любой работы - лишь бы не меньше "червончика".
   - А вон сам Журавский, а рядом Буланов, гиганты, - жужжит пчелкой Роман. Он особенно не равнодушен к коллегам по цеху (барабанщикам) и пылко расхваливает их достоинства.
   Глаза разбегаются, в них рябит - как много в столице джазменов! Какие все солидные, красивые, модно и стильно одетые, молодые и целеустремленные - почти на всех американские шмотки из "комков". Как хотелось стать одним из них, чтобы тебя тоже приглашали на "халтуры". Но подойти и спросить, нет ли работы - я пианист - не хватало смелости и нахальства. Рано, наверное, еще.
   А вокруг шли договоры, переговоры, уговоры, назывались суммы, сколачивались команды. Затем, если игра срочная, ловилось такси или левак, и ехалось, и мчалось, и стремилось играть "весь этот" джаз, джаз, джаз!!!
   Так ни с кем не познакомившись, отваливал в общагу, чтобы лежа в койке дымить иностранно-болгарскими "Родопи", мечтая о "Мальборо". Между прочим, все еще никого не подселили. Может, Командорша сознательно меня щадила, в надежде, что позову ее на ночь. Но прочь грязные, похотливые мысли, и наслаждайся одиночеством!..
   Опять с поиском работы не вышло. Надо быть более решительным и к джазменам пока не соваться - не чувствовал себя еще конкурентоспособным. Стоит для начала пройтись по "кабакам" (ресторанам и кафе). Там и контингент попроще, да и музыка незамысловатая - играют преимущественно по "крючкам" (то бишь по нотам). А на халтурах - все по слуху. Надо знать кучу тем и песен, да порой играть сходу по просьбе заказчиков то, что знаешь приблизительно или вообще не слышал, как говорится, - "ни в зуб ногой". Если "облажаешься" (ошибешься или не сумеешь вовсе) - страшный позор, и никогда больше не пригласят. Получишь клеймо навечно! Это тебе не к Дульцинее Белорусской в гости ходить - тут музыку знать надо, браток!
  
  

ГЛ. 5 ALWAYS

I'll be loving you, always,

With a love that's true always,

When the things you've planned a helping hand,

I will understand always, always.

  
   Сознаюсь - поступил я не учиться, а как бы разведчиком из иного жанра внедрился, чтобы узнать, правда ли могут научить сочинять? Но главным образом хотел попасть в джазовый центр и как-то в нем закрепиться, женившись, например. Другого пути у советского крепостного вырваться из липкой паутины периферийной кабалы не существовало. Получалось классическое: не хочу учиться - хочу жениться. Конечно, в этом есть некоторое преувеличение. Не совсем уж так, чтобы не хотел ничему учиться. Разумеется, кое-чему все-таки научиться бы не мешало, что касается академического жанра. Но академическая музыка интриговала скорее в интеллектуальном смысле. Не даром так много насочинял, что комиссию ошеломил. Но сердце принадлежало джазу, и я тешил себя безумной мечтой соединить воедино и то, и другое. Наши джазмены поголовно автодидакты (Призывал Солженицын выражаться русскими словами, так нет, все-таки хочется показаться умнее, чем есть, и не сказать: "самоучками"). Посему они малограмотны в смысле знания классического музыкального наследия. Зато академисты в джазе ни бельмеса. Так вот, если буду хорошо подкованным в классике, и любя джаз, то попытаюсь синтезировать (опять иностранное словечко!) оба явления. И получу, наконец, тот "философский" камень, который искали многие алхимики от музыки. Один, из которых, Джордж Гершвин, пытался сделать "из джаза сделать леди". Написал даже целую оперу, в которой за исключением некоторых номеров, ставших "джазовыми стандартами", остальное - скучнейшая тягомотина. В результате, джаз так и остался "дамой легкого поведения". Другой алхимик, Гюнтер Шулер, создатель так называемого "третьего течения", тоже убедительных результатов не добился: у него "мухи отдельно, котлеты отдельно". Как говорится, третьего не дано! Вот и выходит, что последняя надежда на меня. Если возьмусь, то держитесь! Горы сверну...
  
   Помню, помню, внимательный читатель! Обещал искать работу и опять отвлекся. Прошу прощенья! Скоро продолжу поиски.
  
   "Угол, ночь, фонарь, аптека..." Так, что ли у Блока? За точность не ручаюсь. Говорят, его матушка из дворян - не даром владели именьем "Шахматово" - а папаша подкачал, то есть, как у Жириновского - юрист. Вот талант откуда!
  
   На пути вырастает стеклянная светящаяся громада "Националя". Двери по-западному любезно вертятся, а вокруг вертятся некие крепыши с лампасами на брюках и с лукаво гостеприимными, парикмахерскими улыбками. Освежиться, мол, не желаете? Каким вас: "Шипр", "Лаванда", "Красная Москва"? Крепыши те непременно из Органов. Других в швейцары не берут, потому что их Швейцария далеко, а родная Лубянка совсем близко.
   Доносятся звуки музыки. Ресторан на первом этаже, окнами на Кремль. Перевалило за семь, и оркестр начал работу. Настораживают не джазовые звуки скрипки. Но все равно надо узнать. Переминаюсь, набираясь храбрости, и бросаюсь в "ледяную воду" беседы с лампасником-крепышом.
   - Пройдите, молодой человек!
   Не ожидая такой гуманной беспрепятственности, - все же боец невидимого фронта - проскальзываю в сверкающий, полный иностранных дам и "гамильтонов" (перл какого-то знаменитого советского, то ли хоккеиста, то ли футболиста, для которого, что джентльмен, что Гамильтон - один хрен!)
   Гостиница непростая, интуристовская, режимный объект, потому что находится вблизи Кремля. Это вам ни фигли-мигли! Вот только музычка какая-то старинная, довоенная, да и контрабас в оркестре отсутствует, а вместо него ударник бухает большим барабаном, словно кузнец молотом по наковальне. Правда, имеют место саксофончик с трубой, да и гитарист шлепает аккордами как галошами по паркету. За роялем никого, и рыдает, слегка фальшивя от большого чувства, скрипка. Вот вам: джаз называется! Про такие коллективы принято говорить: "Скрипка, бубен и утюг".
   Стоя у стены и преодолевая отвращение - играют допотопный вальс, - дожидаюсь антракта. Наконец пытка кончается, артисты покидают сцену. У первого проходящего мимо спрашиваю, кто руководитель? Багроволицый оркестрант - видно, что из "непьющих" - указует на скрипача. Тот приземист, лицо бледное (трезвенник или язвенник), во фраке. Впрочем, и остальные в черных костюмах и бабочках. Место солидное, самый центр.
   - Эсикман, - кланяется руководитель, вяло пожимая руку и озаряя деморализующей улыбкой профессионального удава, уставшего от кроликов. - Очень рад, молодой человек! Нам как раз нужен пианист... Учитесь в консерватории, на композитора? - (Глазки заискрились - такой породы кроликов удав, видно, еще не вкушал.) - Отлично! То, что нужно!
   "Уж не попросит ли сочинить для них?"
   За разговором короткий перерыв заканчивается, и Эсикман, обвивая меня кольцами своего гибко-змеиного тела, увлекает на сцену.
   - Садитесь за рояль, вот вам ноты. Начнем второе отделение с танго. Вы любите этот танец?
   Я, согласно мыча и кивая головой, заглядываю в текст. Эсикман взмахивает смычком, и воздух вспучивается огненной "Карменситой". У меня с читкой не плохо, даже выручила при поступлении на экзамене по общему фортепиано, когда, запутавшись в Бахе, реабилитировался чтением с листа Моцарта. Вот и сейчас аккуратно исполняю свою партию, бухая октавами в басах вместо любимого контрабаса.
   За "Карменситой" последовал медленный фокстрот, затем вальс-бостон, полька и еще какая-то гадость.
   В антракте плоскоголовый руководитель - действительно голова в районе лба скошена как у питона - с красным профессиональным пятном под скулой от длительного зажимания инструмента головой и шеей, подходит и мило, но язвительно делает замечание, что так долбить левой рукой не гоже. Соглашаюсь - укор справедливый. Увлекся, представив, что на контрабасе играю. Он обещает в дальнейшем научить, как надо по-настоящему играть танго ("Это целое искусство, молодой человек!"). Его челюсти, - а говорится все с улыбочкой, - слегка выдаются вперед, точно хочет, не то поцеловать, не то укусить, не то и вовсе заглотнуть.
   В конце вечера удав вручил мне скромную "пятерку", - тогда не такие уж и малые деньги, - заверив, что я им подошел и, что приглашаюсь на завтра. "Работаем каждый вечер с одним выходным, но и получаем неплохо". Кольца змеиного тела постепенно ослабевают, превращаясь в жидкое рукопожатие (вскоре пришел к выводу, что слабое рукопожатие свидетельствует о неискренности намерений, что многократно подтверждалось). В дверях слышу - как пуля в спину - роковой вопрос: "Вы аид?" Опять как дурак отрицаю свою причастность к великой нации. Надежда гаснет в его, полюбивших было меня глазах,... хотя не до конца. "Наверное, боится сознаться, хотя на вид типичный, - думает он и машет ручкой. - До завтра"!
   Вездесущий швейцар слышал крамольный вопрос и гаденько заулыбался - доложит, куда надо: одним жидом прибавилось... Вылетаю из стеклянных дверей и чуть ли не бегом к Телеграфу, опасаясь погони влюбчивого скрипача и любознательного "бойца невидимого фронта". Но им не до меня, и сбавляю обороты. Больше сюда ни ногой! Искал джаз, а вляпался в дерьмо. Вот вам и первый блин "хором", дорогой читатель! Вы этого хотели?
   Кстати, по поводу сомнительной национальности. Подобные выяснения случались и раньше, и позже, да и продолжаются до сих пор. Еще при поступлении в "консу" проникся ко мне некий улыбчивый абитуриент из Азии по фамилии, то ли Двойрин, то ли Дворкин. Очень милый чернявый парень, но одержимый выяснением, кто какой национальности. Мне он с неистовым упорством доказывал, что я... "да". Я терпеливо перечислял родословную: по отцу из рязанских крестьян, по матери тоже из русских, но с вкраплением татарского - дед Минеев, а где Миней, там и хан Гирей. Вроде бы ни с какого боку. Но приятель не унимался.
   - Маркс, Маркиш, Маркович, Миркин, Тумаркина Роза (была такая скрипачка) - все еврейские фамилии, да и внешность у тебя не славянская!
   - Был в гражданскую войну матрос-революционер с моей фамилией,... даже по Волге курсирует пароход "Памяти товарища Маркина", а в Астрахани - и улица его имени.
   - Ну и что же? Партизан Железняк тоже из наших! А вот этот, а вот тот... - сыпались фамилии известных деятелей.
   Переубедить невозможно, но пришли к компромиссу. "Ты выкрест". Это, когда в роду кто-то крестился и поменял веру, став для дела "русским". Есть и поговорка: "Бойся вора прощенного, а жида крещеного!" И тут я сознался, что мой отчим Чигиринский Яков Львович - "профессиональный" еврей.
   - Ну, так, что же ты молчал? Вот от него тебе и передалось!
   - Это как же? Воздушно-капельным путем что ли?
   Мы посмеялись. Оказывается, сомнительная национальность - дело заразное! С кем поведешься...
   Единственно, что смущало: если не еврей, то откуда, действительно, талант? Если, конечно, он есть. И вправду откуда? Должны быть лишь пьянство, хулиганство, драчливость и прочие достоинства народа-богоносца, которые полным набором во мне тоже имелись. Смущало, конечно, множество не евреев среди великих писателей: Толстой, Чехов, Достоевский (вообще - юдофоб!), а Горький от кого талант унаследовал? От неизвестного закройщика-соседа? В общем, вопрос сложный и запутанный, и без поллитры, как говорится, не разберешься. Вспомним Маяковского: " и в евреи б я пошел - пусть меня научат!" Конечно, евреем быть хорошо, но не всегда,... бытовал в те годы короткий анекдот: "Меняю одну национальность на две судимости".
  

ГЛ. 6 AND THE ANGELES SINGS

We meet and the angles sing,

The angles sing the sweetest song I ever heard.

You speak and the angels sing

For am I am reading music into every word.

  
   Наконец подселили скрипача, улыбчивого армянского юношу из Еревана. Он без конца получал посылки с родины и постоянно угощал специфической твердокаменной колбасой, разжевать которую решительно не было никаких сил - только сосать, но вещь обалденно вкусная. С ящиками от посылок сосед обходился более традиционно, не пытаясь засовывать их в мусоропровод. Больше, кажется, о нем и сказать нечего: куда-то вскоре отселили, а место его занял вьетнамец, внешне подросток со стариковским лицом и экзотическим именем Нгуен-Ван..., а вот дальше забыл. Думаю, что и этого достаточно. Тоже скрипач. Как он мне поведал с помощью жестов и отдельных русско-лягушачьих слов, инструмент в руки взял совсем недавно. Но каким-то чудесным образом принят в одну из лучших в мире консерваторий. Как же так? Другие, умеющие играть, с музыкальными школами и училищами за плечами, годами не могут поступить, а здесь неумеющего и... Но представителей стран социалистического лагеря жалели как братьев наших меньших и принимали чуть ли не с пеленок, особенно представителей Азии и Африки. Открыли специальный подготовительный курс, где вышедшие из джунглей и спрыгнувшие с деревьев в течение нескольких лет изучали русский язык и азы будущей специальности.
   Раньше вьетнамец на своей многострадальной родине (Северный Вьетнам) был танцором и плясал в военном ансамбле, но вскоре родина почему-то дала ему в руки скрипку и поручила стать вьетнамским Ойстрахом, в класс которого бедолагу и приняли. Знаменитый маэстро, разумеется, не пострадал, имея массу ассистентов для занятий с подобным контингентом. Сам мотался с гастролями по свету, принося Стране Советов "твердокаменную" валюту.
   Нгуен... ну пусть будет Ван-Гог, тем более что, помимо своего кошачье-лягушачьего, население знало и французский, язык бывших колонизаторов. Он взялся за дело со всей остервенелостью защитника родной земли от американских агрессоров (тогда шла война). Не соблюдая, ни выходных, ни праздников (Первомаев, Ноябрьских торжеств, Восьмых март), ни Старых, ни Новых годов, ни зимних каникул - лететь домой далеко и дорого - желтолицый великий труженик пилил и пилил врученный ему кусок дерева с натянутыми струнами. Упорство и труд, как говорится, все... Так и он за четыре или пять лет допилился до того, что стал вполне соответствовать уровню выпускника Детской Музыкальной Школы (ДМШ), что для Вьетнама, по-видимому, вершина мастерства.
   Американцев ненавидел люто, а джаз называл "джаской" и тоже терпеть не мог. Поэтому мне в его присутствии играть "музыку толстых" казалось кощунством и я "постился", дожидаясь ухода соседа на занятия или в гости. Светлая мечта Нгуена, закончив обучение и взяв в руки Калашников вместо Гварнери-Страдивари, идти освобождать родину. Он часто об этом говорил, делая мечтательное лицо.
   По воскресным дням к нему регулярно стекались сородичи обоих, почти неразличимых, полов. Все на одно лицо. А для них все европейцы таковы. Вобщем, квиты! Они, воркуя как голуби, уединялись на большой общежитейской кухне и готовили национальные блюда. За неимением в Москве любимых ими трепангов (морская червеобразная живность) жарили обыкновенную селедку, которая, будучи непривычна к столь жестокому обращению, испускала невыносимую вонь, напоминая рассказанную ранее историю с тазом на огне. Жарили также и насекомых в качестве деликатесов. Тараканы, пауки, мокрицы жалобно потрескивали на сковородах, превращаясь во вкусных кузнечиков.
   Общежитие изнывало в дни этих пиршеств, и даже сама Командорша затыкала свой мраморно-греческий носик античной статуи на пенсии, но терпела вместе со всеми, следуя указаниям свыше: не препятствовать ни в чем братьям нашим меньшим во социализме - пускай хоть мочу кипятят и пьют вместо чая, лишь бы одолели этих проклятых американских империалистов. Попутно заметим, что ни одного представителя США среди студентов не водилось - холодная война не позволяла.
   Еще один колоритный представитель дружественной страны - араб Али из Ирака, весельчак и бабник. Учился на композитора, правда, пока на подготовительном. Часто жаловался: в арабской музыке гармонии нет, так зачем изучать ее? Полифония тоже неизвестна, а о сонатах, симфониях и прочих западных извращениях никогда не слышали на целомудренном пространстве Али-бабы и сорока разбойников. "Если начну обрабатывать народные мелодии в европейском духе, мне голову оторвут", - сетовал сын песков и караванов, опрокидывая стакан портвейна и вступая в противоречие с Кораном. Так Али и прокантовался полугодие, шляясь с девицами по кафе и ресторанам, благо посольство платило щедрую стипендию, не в пример нищенской советской. Затем он мягко "катапультировался" из класса сочинения в класс ударных, что было милее его жизнерадостному сердцу, да и для жизни не опасно - долби себе на бубне, и пускай сородичи пляшут. Кое-что хорошее перепало мне от него - подарил фирменный американский сборник с пьесами Арта Тэйтума. На титульном листе красовалась печать багдадской библиотеки - спер, наверное. Почти "Тысяча и одна ночь". Такие ноты в Москве не достать ни за какие деньги, так что Али оказался хорошим пацаном...
   И еще один... "фрукт"! Швед. Тоже на композиторском. Хоть человек западный и цивильный, но с сочинением дело не ладилось, а вот с выпивкой и гулянками шло прекрасно. Стипендия составляла сумму, о которой мог только, укрывшись с головой под одеялом, мечтать бедный советский служащий. Викинги народ щедрый! Швед, не скрою, не любил советские законы и порядки, и часто, когда выпьет, высмеивал их в форме импровизационных одноактных как бы опер. Садился за пианино и, сыграв бурно-атональную увертюру, начинал изображать в лицах свои впечатления от прогулок по столице, касаясь достопримечательностей, в частности Мавзолея и упрятанную в нем мумию. Чаще всего в его "ариях" повторялись слова "Red square" и "Gorky street", но не забывал и о Ленине со Сталиным. Слушатели покатывались со смеху, хотя понимали, что происходит нечто антисоветское, но среди нас особых поклонников "Софьи Власьевны" не имелось, а времена были еще достаточно либеральными, и стучать никто не собирался. Рыжий викинг, будучи добряком, как-то по окончании очередной "оперы", подарил мне свое модное демисезонное пальто на поролоне, легкое как пушинка и теплое. Он вскоре намыливался отчаливать, чувствуя затянувшуюся никчемность своего пребывания в статусе псевдостудента. Вернувшись восвояси, собирался заняться чем-то более продуктивным.

ГЛ. 7 ANYTHING GOES

In olden days a glimpse of stocking

Was looked on as something shocking

Now heaven knows! Anything goes -

Good authors too who once knew better words

Now only use four - letter words,

Writing prose - anything goes.

   Огромные рыжие вечные тараканы-мутанты, обитали в глубоком каменном "мешке" древнего сортира. Заведение напоминало римские катакомбы, хотя и тронутые дыханием современности в виде желтка негаснущей лампочки в металлической сетке под высоченным потолком. Над унитазами как кроны горделивых пальм на длинных проржавевших стволах красовались ревущие верблюдами чугунные сливные бочки с нервущимися железными цепями. Правда, разделения на кабинки почему-то отсутствовало (модель дореволюционная), и отправление нужды приходилось делать при свидетелях, кои всегда являлись некстати. С другой стороны даже весьма демократично - как в общем отделении бани. Туалет считался сугубо преподавательским, и студенты сюда не допускались. Посему и лампочка долгожительствовала. А какой уважающий себя студент в минуту необъяснимой грусти или приступа тоски не любит бить несчастные осветительные приборы? Зачем же металлическая сетка тогда, если студентам доступа нет? Или профессора тоже горазды? А чем черт не шутит - ударит моча в голову - и засветит кто-нибудь по ней тростью с набалдашником, которая вполне до потолка достанет. Тут и железная сетка не спасет, если посильнее долбануть. Говорят, сам Петр Ильич грешен подобными проказами, когда с сочинением не ладилось - душу отводил... А скольких корифеев русской музыки помнили эти мрачные стены и длинноусые пруссаки! Помимо упомянутого проказника, захаживали сюда отлить, а то и по большому: сам отец-основатель Рубинштейн, и Танеев, и Конюс, и Скрябин, и все те, чьи имена начертаны золотыми буквами на мраморной доске у входа в вестибюль основного корпуса. Хотя не мешало бы и у сортира мемориальную доску повесить.
   В отличие от вечно-живых тараканов, титаны музыки смертны, и на смену одним приходили другие. Список окончивших с золотой медалью увеличивался, а тараканы все не умирали и не умирали. И чем только их не травили? В первую мировую войну - ипритом, от которого чуть даже Гитлер не погиб, а им ничего - бегают себе. В Великую Отечественную огнеметчиков приглашали, отзывая бойцов с фронта, да те только чуть пожар не устроили, а рыжим сволочам хоть бы хны! После войны, в пятидесятые, когда стибрили у американцев чертежи и испытали атомную бомбу, обращались лично к товарищу Курчатову: мол, помоги - мочи нет! Вернее - моча есть, да сил нет! Тот резонно уклонился, заметив, что если ядерное применить то не только тараканов не будет, но и самой консерватории с ее студентами и профессорско-преподавательским составом. На том и успокоились.
   Посему оставим этих, в общем-то, безобидных, хоть и неприятных на вид, насекомых и поговорим о более крупном подвиде существ, живущих на земле,- "динозаврах". Почему слово взято в кавычки? Потому что это условный термин, предлагаемый автором для обозначения заслуженных деятелей культуры с большим послужным списком. Да многие и не малым ростом, и устройством скелета походили на доисторических обитателей планеты Консерватория. Я застал еще некоторые реликтовые виды ныне ушедших...
  
   Издали виден баскетбольного роста грузный Юлий Алексеевич Упорин, задевавший гладким бронебойным черепом встречавшиеся на пути и неуспевавшие увернуться канделябры да низко висящие люстры. Гигант плохо видел, и каждый раз извинялся, принимая пораженный объект за знакомого доцента или профессора. Иногда слышался клич: "Разойдись! Упорин на горизонте". Зевак мог запросто затоптать, поэтому все - в рассыпную.
   Ходил-бродил и другой "динозавр". Тот "ударял" не по люстрам, а по юношеству, конечно, в правильно ориентированном смысле, адресуя молодежи бодро-пионерские, задорные и радостные опусы. Звали его шутники "конским черепом на гусиной шее" за специфическое строение головы и того, чем она крепилась к туловищу. Притом одна сторона его лица постоянно кумачово-красная как пролетарское знамя, будто он постоянно стыдился; другая - имела нормальный цвет. На внушительном носу имели постоянную прописку необъятные очки в роговой оправе. Фамилию "динозавр" носил изобразительную - Лошадинский, а звали - Натрий Ирисович. Странные имя и фамилия объяснялись тем, что отец - химик, а мать любила сладкое.
   Часто мелькал в коридорах, хоть и грузный, но молниеносный динозавр Баран Ильич Хачапури с целым кучерявым стадом на огромной как горное пастбище голове. Так и хотелось, увидев это воплощение горского темперамента, оголить саблю и пуститься в огненную кавказскую пляску. Язвительный Стравинский назвал его: "разбушевавшийся люля-кебаб".
   Скромного "майора педальной безопасности" не обнаруживалось уже в рядах профессоров. Да и сам Генрих Нейгауз, так прозвавший Гольденвейзера за его скрупулезно-болезненное пристрастие к фортепианной педализации (злые языки называли еще хуже - "Азахунвейзер"), покинул сей мир, оставив после себя не менее талантливого сына. Станислав, унаследовал от батюшки не только талант и прическу, - постоянное встряхивание буйной серебристой от перхоти копны волос, ниспадающей на глаза, - но и пристрастие к портвейну, что и унесло его вслед за папой в еще не старом возрасте.
   Бродит всегда одиноким "вольфом" на подагрических, длинных как ходули, ногах "динозавр" Федор Федорович (Теодор Теодорович) Мюллер. Он глава цеха "гармонистов". Всегда с прищуром улыбается: знаю, мол, про ваши параллельные квинты и могу двойку вкатить! Мужик добрый, и хоть строгий, но справедливый. Говорят, в период гонения на немцев, в войну, под фамилией Мельников не гнушался работой дворника, расчищая сугробы вокруг знаменитого памятника.
   От прославленного некогда "динозавра", профессора Гедике (за глаза - "Гадике" - вредный был!) осталась на стене у класса, где преподавал, лишь мраморная табличка с золотыми буквами. Подобных колумбарно-кладбищенских красот у дверей классов висит не мало - за сто лет накопилось! Говорят, что Гедике, друживший с Львом Николаевичем, затащил в Ясную Поляну студента Сережу, чтобы юное дарование растрогало непротивлявшееся злу и насилию сердце "могучего человечища", как назвал великого писателя Ульянов-Ленин. Но вышло наоборот. Писателю юный талант совсем не понравился - ни игра, ни музыка, - и прямой, и принципиальный как подоконник, подстаканник или пододеяльник, старец выпалил без обиняков, что, мол, и Бетховен ваш дерьмо, и сами играть не умеете! "И вообще, друг Гедике, не води ты сюда, кого попало; усадьба - будущий музей, а не проходной двор"! Как видим, попало и переоценившему юного музыканта профессору. Тоже получил урок! Правда, "могучий человечище" потом извинялся пред корешом-профессором, объяснив дурное расположение несварением желудка. Попали, мол, под горячую руку! Бывает ведь такая необъективность и у великих. А молодой Рахманинов, будучи натурой тонкой и ранимой, получил "ожог" на всю жизнь. Но мы, господа, слишком удалились в прошлое, - много чего еще было, - но вернемся к нашим (так и хочется сказать "баранам", но воздержимся от банальности), вернемся к нашим суетным дня, хотя тоже не очень оригинально...
   Вот похрамывает, скрипя протезом, раненый "динозавр", преподаватель гармонии Степанов Степан Степанович (ССС, только "Р" не хватает!). У него в группе я занимаюсь, и в его классе прочитал на парте хулу в адрес Чайковского. Степанов бывший фронтовик, потому и с негнущейся ногой в огромном ортопедическом ботинке. Лицо всегда красно как боевое знамя, хотя мы не на поле боя, да и в классе не жарко. Причина вскоре выяснилась. Коль я поступил разведчиком, то и разведал, как боец-"динозавр" регулярно перед уроком переходил "линию фронта", на другую сторону улицы Герцена. Там в те хрущевские годы в небольшом шалманчике продавался на розлив портвейн и конфетка на закуску. Вот такой имел маленький грешок, но на специальности это не отражалось, и он со всей яростью вояки боролся с параллельными квинтами, не уступая в боеспособности своему "командиру-динозавру" Федору Федоровичу. Класс гармонии, вернее вся кафедра, принимала на себя модные тогда социалистические обязательства: "За чистоту и правильность голосоведения!" "Изгоним проклятые квинты из наших заданий!" "Каждому интервалу и аккорду - достоянное разрешение!"
   Часто холл и коридоры озарялись как бы яркими прожекторами и софитами, как при киносъемке. Это всегда куда-то спешил с папочкой под мышкой улыбчивый преподаватель полифонии, молодой "динозаврик", Владислав Германович Мегафонников как Меркурий, скачущий вприпрыжку на одной ноге. (Известная скульптура на здании Международного Торгового Центра.) Преподавая "строгий стиль", сам строгим не был и относился к предмету со здоровым скепсисом. Вряд ли в дальнейшем пригодится! Поэтому позволял делать задачки, сидя на подоконнике. Можно и на потолке - он бы не возражал, всепрощающе улыбаясь. Не человек, а улыбка! Встречая его периодически примерно через каждые десять лет, вижу, внешне и внутренне человек не меняется, а я, будучи младше, седой и старый. Он все тот же излучающий улыбку "софит", также светло и весело около него; кажется, даже и помолодел, с вечно непокорными и неседеющими вихрами на профессорско-динозавровской голове.
   Летал порой по коридорам со скоростью теннисного мяча и другой Слава-"динозавр" (Мстислав Леопольдович), размахивая своей огнеметной виолончелью, а то и без оной, махая лишь смычком и отчаянно картавя, стараясь объяснить непонятливому студенту или студентке, как удобней исполнить тот или ной пассаж. Упоминавшийся в первом акте нашей трагикомедии композитор Барабанщиков, тот, что пировал с друзьями в соседней комнате, со временем наколбасил десяток виолончельных концертов с неизменным посвящением великому "динозавру" современности Шустроповичу. Играл ли их маэстро, неизвестно. Во всяком случае, никто об этом ничего не слышал, и не знает...
   Евгений Петрович Макаров - "динозавр" из военных дирижеров. У него по - инструментовке. К моему изумлению, помимо знания духового и симфонического оркестров, неравнодушен к джазу и любит порассуждать об этом, чем мы чаще всего и занимались на уроках. Имеет записи "Модерн Джаз Квартета". Я ему показывал американские джазовые партитуры для биг-бэнда, переписанные мною у Лундстрема. Педагог проявлял к ним искренний интерес, поэтому нам было, что обсудить. Он сам сумел поучиться у "динозаврища" Мастаковича, когда тот недолго преподавал в Москве. Евгений Петрович азартно рассказывал о причудах и странностях маэстро: страстный футбольный болельщик, злостный курильщик, рассеянный до неприличия и вообще, в своем деле настоящий мастак!
   Однажды Евгений Петрович задал мне инструментовать для струнного оркестра одну из прелюдий Шопена. Я, давно считая себя знатоком - прочел книжку М. И. Чулаки "Инструменты симфонического оркестра" - с удивлением узнал, что можно дописывать незначительные подголоски и педали, которых нет у автора, делая, тем самым, фортепианную музыку оркестровой... Помимо всего прочего Евгений Петрович депутат Моссовета и многим помогал в разных житейских делах.
   О "динозавре" по специальности разговор отдельный...

  
  

  

ГЛ. 8 APRIL IN PARIS

April in Paris, chestnuts in blossom,

Holiday tables under the trees.

April in Paris, this is a feeling

That no one can ever reprise.

   Вспомним снова Гену. Был у него друг, тоже поэт, работавший редактором на радиостанции "Юность" и писавший тексты песен. Он носил странное имя Онегин и имел восточную фамилию Гаджикасимов. Несколько это кажется, согласитесь, эклектичным и нелепым. Но, видать, так родители любили Пушкина, что не удержались. Очень, наверное, передовые были! Не столь поражало, что фамилия известного литературного героя стала именем, а то, что обладатель этой несуразицы мужественно, ни чуточку не смущаясь, гордо носил подобное название и подписывал им свои вирши. Тот еще, в душе, видно, "динозаврище" - пальцы в пасть не клади, враз оттяпает! Правда, он не был одинок во Вселенной. Встречаются и Гамлеты, и Спартак Мишулин, и различные Джульетты... Особенно падки на подобные экстравагантности почему-то армяне. Далеко за примером ходить не надо. Всем известен киноактер Фрунзик (от Фрунзе) Мкртчян. Тут имя знаменитого полководца полюбилось родителям. Но не будем судить строго. Как нравится, так и называйте! Не наше, как говорится, собачье дело. Вернемся к Онегину, который не меньше, чем Гена "Тополями", прославился текстом песни "Эти глаза напротив" со знаменитой рифмой, до которой и сам Пушкин не допер: "напротив - супротив". Вроде как "ботинки - полуботинки". Песня стала очень популярной в исполнении Валерия Ободзинского. Она также сделалась, чуть ли не гимном всего женского персонала радиостанции "Юность" и ее гоняли в эфире с утра до ночи. Песню крутят, случается, и сейчас, преданные ей музыкальные редакторши, ставшие бабушками. Ни автора слов, ни исполнителя давно нет в живых, а вот автор музыки здравствует, и недавно с помпой и всенародно справил свое шестидесятилетие. Пожелаем ему и дальше здравствовать!
   В радиокомитете в те годы царствовал сплошной Кавказ, то есть очень деятельные представители горских народностей. Очевидно, в силу своей природной целеустремленности, хитрости, умению "делать дела", пониманию кого "подмазать" или задобрить, лояльностью к власти, искусству производить впечатление, а больше - внешний эффект. Представители этих народностей всегда занимали тепленькие местечки и влиятельные посты. Например, славился цензурной строгостью и идейной бескомпромиссностью музыкальный редактор, суровый чеченец Чермен (то ли это имя, то ли фамилия). "Никакой американщины! Только через мой труп!" Тогда покушения и заказные убийства не были еще в моде, поэтому блюстителю идеологической нравственности ничто не угрожало. А все конфликты разрешались за бокалом доброго вина в уютном ресторане "Дома архитекторов", расположенном в двух шагах от его резиденции. На звукозаписывающей фирме "Мелодия" главным звукорежиссером подвизался тоже выходец с Кавказа, азербайджанец Радик Рагимов, считавшийся большим специалистом по записям джазовой музыки, что более чем сомнительно. Эстрадно-симфонический оркестр радио после кончины Ю. В. Силантьева возглавил дагестанец Мурад Кажлаев. Других претендентов почему-то не обнаружилось, хотя живы были и Саульский и Людвиковский. Но их фамилии, согласитесь, весьма сомнительны(!). Ради справедливости, заметим, над всеми представителями малых народностей стоял и властвовал Большой Брат - русский товарищ Лапин, кстати, ярый антисемит. Он и предпочитал евреям кавказцев, выбирая, по его мнению, из двух зол меньшее.
   Но причем тогда здесь "Апрель в Париже", ставший названием главы? Сами поломайте голову... Некогда объяснять, господа! Надо снова отправляться на поиски работы...
  
   В "Националь" не пошел. Искал джаз, а напоролся на вшивое танго, да и оркестрик без баса - гадость! Надо предпринимать очередную попытку, но куда податься на сей раз?
   Вырядившись в модное, подаренное шведом пальто, а было достаточно свежеповато, - июлистый август внезапно уступил место по октябрьски холодному сентябрю, - отправился на очередные поиски приключений.
   Не пользуясь ни компасом, ни картой, набрел на "Метрополь". Оказалось, от "Националя" рукой подать. Встал у главного входа, с площади Свердлова, припершись пораньше, чтобы подождать пока музыканты с инструментами начнут появляться. Невдомек - а вдруг они через служебный?
   Стою, любуясь своим отражением в зеркальных дверях: настоящий "штатник" - очень хорошо сидит пальто.
   - Дядь, резинка жевательная есть? - нарушил приступ нарциссизма подростковый голос.
   Откуда-то появилась стайка пацанов и стала на ломаном английском выклянчивать. "Ого, приняли за иностранца - польщен!" Но в виду отсутствия фирменной жвачки, а янки добрые и всегда дают, пришлось назваться "поляком", - мол, нет у меня. Самого покоробило ("Курица не птица, а Польша не заграница") и очень огорчило просителей. Они с кислыми рожами отвалили, теперь считая, что и среди американцев встречаются жадины. Мне тоже стало стыдно, что детей не уважил, Америку опозорил и "осквернился" поляком, хотя выглядел "штатником". Досадно, братцы, досадно!
   Часы показывали, музыкантам пора бы уже начать появляться. Семь уж близится, "а Германа все нет". Что-то здесь не так. Наверное, сволочи проникают сквозь служебный вход. Пришлось надломить гордую стеснительность и обратиться к сыторылому крепышу-лампаснику, ветерану Лубянки. - Я к музыкантам, в оркестр.
   Он очень удивился, что подозрительно долго вертевшийся у входа иностранец, так чисто говоря по-русски, обращается с таким несерьезным вопросом. Опешив от подобного, почтительно пропустил, тут же начав звонить "своим" по спрятанному в тумбочке для обуви телефону: резидент, мол, пожаловал - высылайте подмогу!
   Конечно, может, это лишь моя болезненная фантазия, но почему бы и нет? Надо всегда быть начеку, тем более на режимном объекте вблизи Кремля.
  
   Оркестрик оказался так себе - ни рыба, ни мясо. Но все же по составу ближе к джазу, и не маленький. Пара труб, тромбон, три саксофона (на большее кишка тонка), не считая ритм-секции. Имелся и контрабас, на котором играла дама, что большая редкость даже в наше эмансипированное время. Как Донна Ли, которой зловредный Чарли Паркер посвятил гениальную тему в диком темпе.
   Играли вполне сносно, хотя и дежурный репертуар: тут и "Звездная пыль", и "В настроении", и "Ча-та-нуга-чуча".
  
   Короче, одобрен, принят и теперь регулярно три раза в неделю восседаю за огромным, хоть и потертым, но стройным роялем, занимающим изрядную часть сцены, которая достаточно высока, и забираться надо по ступенькам (А каково падать, если под газом?). Музыканты чинные и благородные, в годах, одеты в черные костюмы с бабочками - солидняк! Мне тоже выдали положенное. Что еще сказать?.. Все вроде бы трезвые пока, хотя у многих, включая и руководителя, на лицах характерные красные прожилки (лопнувшие капилляры), свидетели былых Бахусовых доблестей. Без этого работающему в этом аду, где постоянно пьют и закусывают, никак не обойтись, хотя есть редкие исключения, и я знавал таковых. Звали руководителя Владимир Колымагин. Бывают же такие фамилии! То ли от Колымы, то ли от колымаги. Выяснить постеснялся...Высокого роста, крепкий мужчина средних лет с серебром в гладко зачесанных назад волосах и с серебристым саксофоном-альтушкой фирмы "Сельмер" в руках. В роговых очках и с родинкой на щеке. По всему видно - человек хороший, и должно быть трезвенник, хотя коварные капилляры имеются. Вскоре подтвердилось, что они появились не случайно. Оказался "тихим омутом", где принято водиться чертям. Но не будем забегать вперед... Мне, неискушенному, многое в диковинку. Как люди, подобно героям современных фильмов-ужасов, из нормальных превращались в оборотней, вампиров и прочих чудищ? В нашем случае не столь страшно - всего лишь в запойных пьяниц, драчунов и дебоширов. Но не обо всем сразу. Терпение, господа, а пока опишем знаменитый зал.
  
   Кто не бывал, советую немедленно посетить! Не пожалеете, если, конечно, вы при
   деньгах. Помещение огромно, и может спокойно вместить "Боинг". Блеск сусального золота, лепнина, зеркала чуть ли не до потолка, пальмы в кадках и другие экзотические растения. А в центре - большущий бассейн с неиссякающими фонтанами разноцветной подсветки. Говорят, раньше и райские птички порхали, да буйные посетители им головы поотрывали. А какие ходили легенды о купаниях в фонтане! Славная традиция тянется с дореволюционных времен. Обычно купания и омовения наступали в заключительной стадии застолья, как раз перед битьем сервизов, зеркал, срыванием скатертей, переворачиванием столов, ломкой стульев и появлением урядника (в прошлом) и милиции (в настоящем). А какая кухня! Одна из лучших в столице. Повара высочайшей квалификации. Да, что и говорить! В Парижах и Лондонах практику многие проходили (КГБ направляло - сообщу по секрету!). Но не будем соревноваться с великим Михаилом Афанасьевичем в описании меню. Ничто не сравнится с его "Грибоедовым". Правда, наш ресторан, думаю, мало, чем уступает знаменитому булгаковскому. Да только все никак не сгорит... К сожалению, не пускают сюда Коровьевых с котами и примусами. А пора бы красного петушка подпустить! В общем не жизнь, а сплошная бочка меда... Но так как жили мы в бесклассовом обществе, то иногда и без дегтя не обходилось. Вот и мы теперь в наше "бесклассовое" повествования для контраста будем иногда подмешивать лишь крупицы, вернее чайные ложечки былой реальности, чтобы не сильно травмировать дорогого читателя. Так начнем!
  
   Сохранилась газета "ИЗВЕСТИЯ" за 1964й год, год моего поступления. Полюбопытствуем, о чем писали. Одни заголовки чего стоят!
  
   "ВОЙСКА НАТО ГОТОВЯТСЯ К ВЫСАДКЕ НА КИПР".
  
   "ПРЕЗИДЕНТ МАКАРИОС ОТВЕРГАЕТ ИНОСТРАННОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО".
  
   "ЙЕМЕН ДАЕТ РЕШИТЕЛЬНЫЙ ОТПОР КОЛОНИЗАТОРАМ".
  
   "ВОЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК ПОКИДАЕТ МИНИСТЕРСКОЕ КРЕСЛО".
  
   Ну, хватит пока. Не волнуйтесь, будем потчевать деготком лишь самую малость, чтобы только напоминать в какую героическую пору пришлось нам жить несчастным. А вы говорите "джаз"! Или это не вы, а я говорю? Но не будем считаться, кто первый произнес скверное буржуазное словечко. Вернемся в райски-роскошный "Метрополь". Вот, где надо бы просить политического убежища, а не бежать за границу (шутка, господа!).
  
   На музыкантов оркестра я произвел хорошее впечатление, и, прежде всего, - читкой с листа. А играли только "писанное", то есть по нотам. Понравилось и то, что импровизировал, чего не умели делать остальные. Это сразу возвысило меня в глазах коллег, вызывая зависть и восхищение. "Как так прямо из головы и без нот?" Посему в виде особой привилегии мне дозволялось помимо основной программы исполнять несколько номеров лишь в сопровождении ударника и басистки, то есть трио. Играли в основном "по блюзу". Если я не блистал знанием тем, то партнеры и подавно. Барабанщику ноты не нужны - отмечай лишь двенадцатитактовый "квадрат", а дама хорошо схватывала на слух. В момент нашего солирования остальной состав дополнительно отдыхал, потому что переигрывание сверх меры не только не поощрялось, но даже и каралось ("Все никак не наиграешься?"). Имелась, как и во всяком уважающем себя коллективе, певица, но чего-то запоминающегося от ее выступлений в памяти не сохранилось
  

ГЛ. 9 AROUND THE WORLD

Around the world I've searched for you,

I traveled on when hope was gone to keep a rendezvous.

I knew-somewhere, sometimes, somehow -

You'd look at me and I would see the smile you're smiling now.

  
  
   НАВСТРЕЧУ ПЛЕНУМУ ЦК КПСС: "ОВОЩЕВОДСТВУ - ИНДУСТРИАЛЬНЫЕ РЕЛЬСЫ". (Все из теж же "Известий" от 1 февраля 1964 года.)
  
   Хотелось бы воспользоваться литературным приемом "поток сознания", к которому после Джойса прибегал и наш Васька Поросенков, кумир советской молодежи, постепенно ставший диссидентом без особых, правда, для себя негативных последствий (хитер малый!). В наказание за участие в киноальманахе "Симферополь" лишь сослали в Штаты читать лекции в университетах за твердокаменные деньги.
   Так вот суть метода, как известно, в том, что имеет место некая бессюжетность, когда в башке путаются мысли, а на бумаге это обычно выражается отсутствием знаков препинания и делением на предложения. Как будто дебил писал, если выражаться по-простому! Хотелось бы, конечно, стать помодней да посовременней, но, поразмыслив хорошенько, решил, что на такую замыленную дешевку мы не поддадимся. Хоть и силен соблазн выпендриться пред литературным миром. Нет, нет и нет! Нам все еще дороги и милы точки с запятыми, тире и особенно многоточие...
  
   "Какова экономическая эффективность товарного производства овощей на гидропонических плантациях?" - спрашивают в статейке, а мы... продолжим наше "бесклассовое" (дурацкий термин, а приятный!) повествование.
  
   Вот снова в коридорной дали, замаячил столб, но не пыли. Здесь не Каракумы. Над "столбом" лысый череп "динозавра", и плывет он над всем мелким и обычнорослым. Конечно, опять сам Упорин пожаловали. Что-то зачастили. Чего дома не сидится? Навстречу гиганту семенит ростом с тюзовскую Снегурочку-Дюймовочку, впоследствии оставшаяся вечной девочкой, ученица.
   - Здрасьте, Юлий Алексеевич, - тявкает она снизу каракумскому исполину.
   Тот наклоняет торс и, вглядываясь в глубину, рокочет громом как в предгрозовых облаках: - Ах, Валя! Здравствуй, дорогая! Что пописываешь?
   - Я Аля! Не узнаете?
   - Я и говорю: Маня.
   - Да не Маня и не Валя, а Аля, ученица ваша!
  
   Упорин ошеломлен обилием похожих звуков. Он давно плохо слышит, потому что рост высоченный (пока звук до ушей долетит). Да и лица с трудом стал различать. То ли от близорукости, то ли от равнодушия, то ли от маразма.
   - Да какая разница? Валя, Маня или Аля... Главное - хорошую музыку писать надо!
   Великан уплывает, скрываясь в облаках. Ходит дед-"динозавр" в раскоряку. Застарелый геморрой. Попробуйте-ка посидеть пятнадцать лет над оперой "Ноябристы"! Даже кресла и стулья несколько раз ломались, а опус все никак не завершается, зараза...
  
   Аля-Маня-Валя в дальнейшем не посрамила учителя и создала ряд шедевров. Правда, не в оперном, но тоже в вокальном жанре, удостоившись множества правительственных наград. Ее песни "Биологи", "Снежность", "Невежда" и поныне горячо любимы добрым и отзывчивым на лирику и патриотизм народом.
  
   ДЕЛЕГАЦИЯ ПАРТИИ ТРУДЯЩИХСЯ ВЬЕТНАМА ПРИБЫЛА В МОСКВУ.
  
   Мне Упорин приходится как бы "дедушкой", а символическим отцом - Щедрошвили (ученик Упорина и как бы "сын"). Я, выходит, "внук". Но это ни к чему не обязывает. Отец, сын, внук - только Святого Духа не хватает для полноты иконы. И еще несколько штрихов к портрету "дедушки". Помимо сравнения с динозавром, его можно сравнить и с птицей. С какой? Сами догадайтесь... Ну, конечно, с грифом-стервятником. Разумеется в самом лучше и безобидном смысле. Лобастый лысый череп, отполированный как бильярдный шар, на котором волосы не росли из принципа, и огромный мясистый нос-клюв. Постоянно прописанные на нем очками с толстенными стеклами как двойные рамы зимой тоже имели место. "Да что же привязались к старику? - возмутится нежный читатель. - Зачем такой сарказм на грани оскорбления?" Каюсь! Увлекся, но не могу остановиться, и еще добавлю чуть-чуть для полноты портрета - все же он мне почти "родной дедушка".
   Наш герой знатных, чуть ли ни дворянских кровей, чуть ли ни ведет род от самих "ноябристов", о которых так упорно и старательно сочиняет оперу. Писал он и романсы. Жанр, ныне совсем замордованный песнями, чему способствовала и лучшая ученица Аля-Валя-Маня, заполнив все околоземное пространство бодрыми комсомольско-молодежными шлягерами. О времена, о нравы!
  
   Прага. 1 февраля (ТАСС). В Восточной Словакии обнаружены минные поля, оставшиеся здесь со времен второй мировой войны. Ввиду сильных морозов мины нельзя обезвредить сейчас. Опасные места огорожены, разминирование начнется весной.
  
   А у нас сессия начнется...
  
   По общему фортепиано занимался у "динозаврика" Брюханова (не очень крупный подвид). Имя и отчество забылось не столь за давностью лет, сколь за редкостью уроков, которые посещал. Человек пожилой и в соответствии с фамилией несколько обрюзгший. Сказать "брюхатый" слишком грубо. Учитель подагрическими пальцами упорно, но безуспешно, пытался искоренить мой свинг. То, что я считал своим достоинством, для него страшная крамола, поэтому какие уж тут могли быть занятия.
  
   Алжир. 1 февраля (ТАСС). В результате наводнения в Юго-Восточном Алжире за два дня погибли 10 человек, 5000 человек остались без крова.
  
   Ну, это еще, куда ни шло - в наше время цунами смывает целые города!
  
   ПАНАМА ОБВИНЯЕТ. Нью-Йорк. 1 февраля (ТАСС). Панама официально обвинила Соединенные Штаты в расстреле ее невооруженных граждан в зоне Панамского канала 9 и 10 января, во время которого было убито 23 панамца. Это обвинение предъявил представитель Панамы в Организации американских государств Мигель Морено на специальном заседании ОАГ, рассматривавшем жалобу Панамы на неспровоцированную агрессию со стороны Соединенных Штатов.
  
   Еще один "динозавр", вернее "Кинг-Конг", обитавший в консерваторских "джунглях", - престарелый, но не терявший бодрости духа и тела, ректор Александр Васильевич Подсвешников. Ростом и комплекцией почти не уступал автору "Ноябристов", хотя и менее плотного телосложения. Верно, оттого, что в младые годы работал хористом, много сил вместе с воздухом из себя выдувая. Поэтому не толстел. И Подсвешников из старорежимных. В прошлом (до революции) руководил хором Синодального училища, то есть, причастен к религии - "опиуму для народа". И, не смотря на столь сомнительное прошлое, Софья Власьевна его почему-то признала социально близким, простив все грешки. И даже поставила во главе столь престижного ВУЗа. Был ли партейным, история умалчивает. Мне партбилета не показывал. Вот потомок "ноябристов" точно не был! Интересно представить гипотетически (Солженицын за такое словечко, ой, заругает!), как два гиганта, столкнувшись в узком коридоре, померятся силушкой. Кто кого? Ректор тоже носил очки и тоже страдал легким маразмом. Путал имена и фамилии знакомых людей, а то и вовсе никого не узнавал при встрече. Возможно, поединок бы не состоялся по простой как зажигалка причине - не узнали друг друга!
   Слыл ректор человеком добрым, и особенно любил детишек. Всю жизнь руководил, помимо консерватории, хоровым училищем. Оттуда выпустилось не мало, не только известных певцов, но и талантливых композиторов: Тлярковский, Щедрошвили и другие. Говорят, часто ловя в коридорах разбушевавшихся детишек, награждал их подзатыльниками и оплеухами. Но в целом - добрый "дедушка Мазай", обожающий своих "зайцев".
  
   АФРИКА СЛЫШИТ. Найроби. 1 февраля (ТАСС).
  
   "Ну, теперь газетным цитирование замучит", - заелозил нервный читатель.
   А вы, как думали? Мы от этого долго страдали и ничего... теперь, и вы немного помучайтесь, почувствуйте, как нам жилось при социализме!
  
   Сигналы двух советских научных станций, спутников Земли "Электрон-1" и "Электрон-2" были вчера приняты сотрудниками Кенийского информационного агентства".
  
   Зато, как передается дух эпохи! Какая достоверность!
  
   Занятия по музлитературе начинались, чуть ли ни с самого "сранья", в 9 утра. Наработавшись накануне в ресторане и соответственно поздно заснув, тяжело поспеть к сроку да еще высидеть два часа, делая вид, что не засыпаешь, а лишь задумался.
   Предмет вел обрусевший прибалт Крауклис (это не ругательство, а фамилия такая). "Динозавром" его никак не назовешь - слишком миловидный, своеобразный, говоривший высоким голосом, женственный в жестах и прыгучий в походке. За кошачеподобный голос мы звали его "Мяуклисом". Сейчас таких, как он, красят цветом, идущим в спектре перед синим. Но тогда подобное название ("голубой") не являлось столь актуальным, и никто "ориентации" не выяснял.
   Любимый композитор Крауклиса - Вагнер. Как только речь заходила о немецком гении, мягкий и нежный учитель словно обретал крылья, распрямлял вечно сутулую спину, голос грубел, в глазах вспыхивали факелы. И он азартно рассказывал о достоинствах музыки своего кумира. Мы, зная эту слабость, сознательно наводили вагнерианца на "цель". Тогда он ничего не замечал вокруг, и можно безопасно вздремнуть.
   "Мяуклис" обладал странной особенностью: демонстрируя на рояле музыкальный фрагмент в качестве примера творчества того или иного композитора, постоянно ошибался. То в правой, то в левой руке, цепляя соседние клавиши. Отчего классики как бы осовременивались - в их благозвучия добавлялись нехарактерные диссонансы. Нас, зловредных, это страшно забавляло. А педагог, краснея, постоянно извинялся и "ляпал" еще больше. Подобный недуг не следствие того, что он плохо владел инструментом или имел дырявую память. Это что-то нервное, что принято называть, "тиком" или "бзиком".
   А в подтверждение, что наш прибалт не "голубой", свидетельствовали его робкие и кокетливые ухаживания за скромной пожилой девушкой, работавшей в нотной библиотеке. Мы наблюдали галантные уморительные сцены поднесения скромных букетиков в положенные по календарю даты, когда о женщинах, и даже старых девах, внезапно вспоминали вот такие застарелые холостяки, как наш поклонник Вагнера. Впрочем, может, это делалось лишь для отвода глаз, чтобы скрыть истинную свою ориентацию?

ГЛ. 10 AUTUMN IN NEW YORK

Autumn in New York, why does it seem so inviting?

Autumn in New York, it spells the thrill of first knighting.

Lingering crowds and shimmering clouds

In canyons of steel they're making me feel I'm home.

   Осень в Нью-Йорке не то, что в Москве. Там джаз, а здесь унынье и тоска. Но по молодости лет не все казалось таким мрачным, и на джаз надежды теплились - а вдруг?
   Но прежде, чем развивать унылую осеннюю тему, вспомним снова о педагогах. Вопрос пока "не исперчен", как шутил неистовый Владимир Владимирович. Ну, конечно, Маяковский! А вы о ком подумали?
  
   Ходил я на консультацию по сочинению к Сергею Артемьевичу Баласаняну. Он не был ни "динозавром", ни звездой первой величины, таким, например, как Хачапури. Армяне тоже разные встречаются, и не все танцуют "танцы с саблями". Свое скромное место на композиторском небосводе и нишу педагога он занимал. Родом из Средней Азии. Не то из Ташкента, не то из Ашхабада - из жарких краев. По всему чувствовалось, путь в столицу не был усыпан розами, о чем косвенно свидетельствовало отсутствие большого пальца на правой руке. Несмотря на недуг, Сергей Артемьевич умудрялся лихо порхать по клавишам и даже брать широкие аккорды. Внешне выглядел нахохлившимся филином. На низкорослой фигуре костюм топорщился, будто крылья выпирали. Может, и вправду в одной из предшествующих жизней - горный орел? Кто знает... Вдобавок и хромал, а голову держал как-то набок, зыркая острым взглядом на ученика, и пугая. Одна бровь располагалась выше другой и придавала лицу нечто мефистофельское. Но мужик добрый: скажет что-нибудь строгое и тут же улыбнется - мол, я не всерьез, не пугайтесь.
   Попросил он пришедших на консультацию в заключение показа принесенных опусов, сымпровизировать на заданную тему. Абитуриенты потупились. Извините, уж выпендрюсь: один я не растерялся и наиграл за всю масть - джазовая практика выручила. Баласанян это оценил, и я польщен! Поэтому Сергей Артемьевич хороший, и не к каким "динозаврам" его не причисляю!
   Когда меня зачисли, он посоветовал подать заявление в класс молодого, только начавшего преподавать композитора, который достаточно известен, как талантливый новатор. Я последовал совету. Узнав об этом, другой молодой композитор, чьи консультации я тоже посещал, очень не одобрил мой выбор, заметив желчно: "Посмотрим, чему он вас научит". Тогда не понял столь странной реакции и быстро забыл слова, ставшие пророческими...
  
   Того, в чей класс попал, звали очень странно: Аккордеон Кипарисович Щедрошвили. Отчество еще, куда ни шло. Чего только не встретишь в Великом Могучем?! А вот имя, имя...Почему "трубой", "роялем", или "гармонью" не назвали? Да мало ли на свете инструментов. Например, чем плох "контрабас" или "контрафагот"? Конечно, от этого "контр", согласен, белогвардейским душком отдает... С фамилией, положим, все ясно - грузинские корни, вместе с грузинской щедростью. Фамилия хорошая!
   Набравшись смелости, на первом уроке поинтересовался, что за оригинальное имя, предварительно извинившись за нескромный вопрос. Но педагог не смутился и спокойно пояснил, что его отец, тоже музыкант, очень любил этот красивый, переливающийся перламутром, инструмент, поэтому и решил... К тому же он, будучи на фронте, любил играть веселые частушки на трофейном инструменте, отсюда и у сына любовь к фольклору (передалось по наследству). - Мне поначалу было тяжело привыкнуть, - пожаловался Кипарисыч. - Дразнили "баяном", и приходилось не раз драться, защищая перламутровую честь прекрасного инструмента. Позднее, став композитором, написал сюиту для струнных и аккордеона. Не слышали?
   - Нет, - пожал я плечами, - но непременно постараюсь послушать.
   - Послушайте, послушайте, не пожалеете! Там есть элементы джаза.
   Я сразу исповедался в своем грешном влечении, но в ответ встретил одобрение.
   - Люблю лишь две вещи в мире: - горячо повел "мехами" Аккордеон - хороший джаз и настоящее деревенское пение, самое, что ни есть, сермяжное, крестьянское!
   Я удивился подобному "коктейлю", но, помня, что разведчику негоже брызгать эмоциями, сдержанно, хотя и одобрительно, улыбнулся.
  
   Пора обрисовать внешность педагога. Читатель уже ерзает. Каков из себя? А таков: лицо простое, русопятое, с веснушками и рыже-пегими волосами; руки огромные, с широкими плотницкими ладонями и расплющенными концами пальцев, как от частых попаданий молотком. Но такое бывает и у пианистов от усиленных занятий ("раздолбанные" пальцы). А Кипарисыч, как известно, птенец класса-гнезда фортепианного "ястреба" Якова Флиера. Окончил консерваторию по двум специальностям: как композитор у Упорина, и как пианист у Флиера. А до того, в отроческом возрасте, находился под крылышком Александра Васильевича Подсвешникова (помните коридорного "Кинг-Конга", который не уступит дорогу даже "динозаврищу" Упорину?). Ходил в учениках-послушниках в его монастырского типа хоровом училище.
   Аккордеона Кипарисыча злые языки за глаза клеймили выскочкой и карьеристом. Что, мол, все у него удачно складывается из-за ловкой женитьбы. В этом не было, если сказать наоборот, огня без дыма. Супруга - ведущая, известная всему миру, танцорка, солистка Государственного Очень Большого Тятра (ГОБТ) СССР, Народная артистка и Лауреат Ленинской премии. Да вы и сами знаете, о ком речь. Не мне вам рассказывать! У нее и фамилия изобразительная - Плясунская. А зовут Матреной Матвеевной. Происхождением из рязанских крестьян. Вот, что дала Советская Власть простой русской женщине! При всей великости и известности, она вынуждена постоянно поддерживать форму, подвергая себя строжайшему режиму, диетам и бесчеловечным тренировкам. Это не могло не сказаться на внешности: полное отсутствие жира, а заодно и мяса (желаемый, но трудно достижимый идеал - египетская мумия), лишь одни жилы да пронзительные глазища с постоянно наклеенными ресницами, чтобы и с галерки видели, как "умирающий лебедь" (коронный номер репертуара) жалобно моргает. Но мы очень увлеклись критическим реализмом, и пора глотнуть ложечку дегтя, если, конечно, вышесказанное может сойти за мед. Не пугайтесь - "деготь" не сильной концентрации - всего лишь расписание радиопередач.
  
   Радио 3 февраля. ПЕРВАЯ ПРОГРАММА: 9,40 - Очерки наших дней; 11,10 - Концерт; 13,10 - Новые литературные записи; 16,15 - Для детей; 17,30 - Маленький урок музыкальной грамоты; 18,30 - Поет Эрнст Буш; 19,00 - Музыкальный час для молодежи; 19,50 - Стихи Р. Рождественского; 20,00 -Большая химия - ударный фронт; 20,20 - Тайна серебряных узоров (Музыкальная новелла); 21,20 - Бетховен. Музыка к трагедии Гете "Эгмонт"; 22,30 - Вечерняя программа радиостанции "Юность".
   Обратите внимание, сколько музыкальных передач, и ни одной о джазе (?!) Ну вот, сглотнули деготка эпохи - так продолжим питье меда нашего правдивого повествования.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   29
  
  
  
  
  
   29
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"