Темно в лесу и страшно. Наверняка здесь должна вот-вот разыграться кровавая драма. Кого-то убьют, если в этот момент уже не убивают под слабым отблеском далеких звезд. Ведь это же душераздирающий крик вырвался на просторы извилистой дороги, эхом расшибся об колею и затих. Следующее эхо приносит сюда демонический хохот, это точно убийца злорадствует над телом жертвы, сама ненависть лютует в этих высоких нотках.
Так может показаться, если дать разыграться воображению. Наверняка это просто филины так переругиваются в ночном пространстве. Если сейчас прислушаться ― это уже обычное уханье доносится из глубины извилистого склона. Еще оттуда слышится приближающийся скрип и неумелое пение.
А тут и лошадь фыркнула... Изнывая от натуги, она появляется из темноты, волоча за собой длинную телегу, наполовину заполненную мешками с добром. Образ ее не мог впечатлить осанкой благородного скакуна, поражает выразительным желанием расстаться с последними силами в преодолении крутого подъема. Одним словом ― кляча, дрожавшая всем крупом от веского подбадривания кнута хозяина, а вовсе не от его мелодичного пения.
Сам хозяин ― деревенский мужик в неопрятном платье, скроенном из многочисленных кусков ткани, сейчас испытывает только одну трудность: как бы из-за шатания телеги не расплескать драгоценные капли из кожаного бурдюка. Сделав очередной глоток, вновь принимается вдохновенно выкрикивать в ночь слова древнейшей песни. Ее еще дед его пел, преодолевая эту же самую дорогу. Потому-что испытывает сейчас истинное счастье, а это большая редкость. Есть у него повод для радости: день удался на славу, удачей обернулась поездка на ярмарку, где повезло сбыть товар, хорошие покупки сумеют порадовать домашних.
Так почему же не выпить по этому поводу, дорога ведь длинная, а так куда веселей, и совсем не страшно пересекать мрачные окрестности. Здесь как нигде можно дать волю чувствам, излить душу лошади в философских высказываниях, подчеркивающих глубину познаний истинного смысла жизни. И не бояться при этом, что кто нибудь да посмеет возразить, усомниться в его умудренности. Так что здесь он самый умный, самый талантливый ― вон какая душевная песня ликует в ночном пространстве, весь лес заслушался, и не какой филин в сердцах ему не пожелает заткнуться. А вот лошадь все вытерпит, закалка у нее та что надо.
― Тпрру, проклятая! ― кричит мужик, прерывая песню в разгар куплета. ― Ишь, резвится после подъема, домой она спешит...
И что есть силы тянет на себя вожжи.
Телега враз останавливается, но скрип деревянных колес еще несколько секунд продолжает жалобно катиться по дороге. Совсем рядом что-то опять потрясающе ухнуло, и в ответ было мастерски обругано неунывающим мужиком. Уже не страдая от излишних трудностей, он мастерски опорожняет бурдюк, и смело соскакивает на землю, демонстрирует задатки воспитания, так как, повинуясь зову нужды, отходит в сторонку, тактично поворачивается спиной к лошади.
В этот момент в глубине телеги что-то зашевелилось, разрывая охапку теплого сена выперлось наружу, и теперь сонно осматривается по сторонам, как бы силясь понять причину простоя. Маленькое тельце, темная шерсть, разбавленная белым полумесяцем на груди, комичная мордочка и неуклюжие лапы выдают в сонном существе простого щенка, породу которого можно выразить лишь одним словом: дворняжка. Утопая в сене, с трудом подбирается к краю телеги, опирается лапами о деревянный брус, и, заметив хозяина, принимается жалобно скулить. Мужик тут же отзывается на это грязной руганью, подойдя к телеге непонимающе глядит на щенка:
― Совсем про тебя забыл, шельма ты плаксивая, чуть было назад домой не отвез счастье такое. ― И бесцеремонно хватает взвизгнувшего щенка за шкирку, выдворяет из телеги.
Груб в простом отношении к жизни мужик, задушена в душе его умиленность, поэтому сейчас никто не позавидует участи несчастного малыша. Как он не скулил и не извивался, но все-же оказался заброшен в густоту темного кустарника, и тут же был позабыт. Ну а дальше наверняка ждет его печальная участь, вряд -ли темный лес уготовил ему жить чуть подольше, чем успеет вдали стихнуть скрип колес уезжающей домой телеги.
А его бывшему хозяину сегодня и в самом деле везло, даже никогда не узнает, что только что разминулся с бедой, объятия которой смертельные, ласкающие невыносимой мукой. В этот момент на дорогу шагнула ведьма, тенью зловещей замерла посредине, задумчивый взгляд провожает удаляющуюся телегу. Она побрезговала мужиком, решила не губить неопрятную душу деревенщины, судьба его сама скоро все доделает, так что пусть себе катится.
Ну а тот продолжает беззаботно распевать во весь голос любимую песенку, совсем не чувствует тяжесть изучающего ведьминого взгляда, только лошадь оживляется в хрипе, прижимает уши к затылку, и бросается рысью, не переходящей в галоп только благодаря сильно натянутым вожжам.
Каким бы не был щенок малым и глупым, сейчас остро воспринимал тяжесть положения ― и не поэтому ли опрометчиво скулит, беспомощно барахтаясь в кустах?.. Незнакомая среда пугает, грозит чем-то губительным, от которого шарахаются инстинкты самосохранения, заставляя стремиться к выходу. Но что же это за выход такой, как ночью в лесу можно уберечься в собственной шкуре жалкому существу? Для щенка и эти неказистые придорожные кусты кажутся непроходимыми дебрями, что же скажешь об остальном обилии леса. Тем более барахтается он в сторону уводящей от дороги, где ничто хорошее его не ждет.
Но собачонок оказался упорным, выбирается на более открытое место, весь оцарапанный и дрожавший от напряжения. Хищные тени обступают его со всех сторон, наталкиваются друг на друга, как бы стараясь если не разорвать, то втоптать непрошеного гостя в землю, это уж точно. Громадные ветви на деревьях слегка зашевелились, шипят змеями, умоляя и им оставить на поругание кусочек, и все-таки заставляют малыша ощетиниться, предупреждающе рыкнуть в пространство. Но тут, во всю мощь вдохновения, гаркает филин... И это было слишком для собачьего духа ― несчастный щенок даже умирает на несколько секунд, но возрождается в душераздирающем визге, сам начинает разрывать враждебные тени, несясь обратно в густой кустарник, запутывается в них и затихает беспомощный, жалкий ...
Сам того не подозревая, он сильно напугал далекого сородича, лесного зверька, одновременно похожего и на собаку и на енота. Тот тоже предпочитает в ночную пору держаться дороги, некоторое время плелся за телегой, рассчитывая на случайную поживу, затем решил покружить рядом с выброшенным ― вдруг да что нибудь обломится. Когда обезумевший от страха щенок ринулся в его сторону, зверек и сам заметался в ужасе, распластался в кустах, по привычке притворившись мертвым.
Много шума наделал щенок, ох как много. И тем более шум такой чужд в здешних просторах, привлек внимание зубастой смерти, в образе одинокого волка уже подкрадывающейся сюда. Странным смотрится сейчас хищник, точнее ― паршивым: облезлые худые бока, изодранная морда, хромота, мешающая беззвучной тенью скользить по траве. Явно это старость сделала его слабым, заставляя в одиночестве бродить у дороги, перебиваться случайной пищей, ловить мелкую дичь, не гнушаться, быть может, и падалью.
Похоже ждет щенка мучительная гибель, вряд ли стертые волчьи клыки сразу же сумеют выпотрошить из него жизнь. Но какой же глупый несчастный заморыш! Почему не чувствует неуклюже приближающую смерть? Вот же, зверек по соседству даже перестал дышать, растопырившись в картинке мнимого издыхания, но все-же готовый в любую секунду вскочить и проявить прыткость, если им заинтересуются поближе. Почему же и он не затаится, а продолжает жалобно скулить, словно надеется, что сейчас подойдет человек и мигом избавит от всех тревог? Судя по всему, спасти его могло лишь только чудо.
И если надеялся на него щенок, то похоже что не зря. Как только волк тенью проносится в воздухе, выгибаясь в атакующем прыжке, над его туловищем вспыхивает зарево, мол это клякса белого оттенка врезалась в ночь. И прежде чем лапы хищника примяли кусты возле щенка, а жадный оскал успел полоснуть дрожавшую жертву, некая могучая сила выхватывает зверя из зарослей и резко подбрасывает ввысь.
Ну он и ахнул от неожиданности, натурально ― ахнул, да так, что показалось: это ель неподалеку треснула, вряд ли кому нибудь доведется услышать подобное. И, наверняка, старый волк не ведал до сей поры, что умеет парить. Ну а дальше неумолимое сияние завертело им словно ветер прошлогодней листвой, и стремительной вспышкой швыряет об ствол ближайшего дерева, ломая кости, вышибая дух.
А щенок только после этого и встрепенулся, сделал запоздалую попытку сбежать от опасности, но всего лишь сумел выскочить из кустов, путается в ногах, покатился по траве. Все это выглядит комично, и неудивительно что по всему лесу внезапным раскатом проносится девичий хохот, звонкостью лихой взбудораживающий листья на ближайших деревьях. Ну а удивительным оказалось то, что такой вот смех вообще посмел здесь прозвучать. Ну не филин же так веселится, отчетливо добавляя в смех искрящуюся мелодичность и совершенство истинны девичьего очарования.
Не успел раскат хохота зарыться в достаточную глубину растительности, как из темноты, в короткой вспышке свечения, появляется ведьма, эффектно ужившаяся в образе молодой девушки. Красота ее сама по себе может околдовать кого угодно без всяких приворотов и заклинаний, зацепить мужские сердца невыносимой томностью, способной выжечь и их души, а у женщин вызвать незамедлительную ревность и ненависть. Глядя на щенка, очередной раз сжавшегося от новой напасти, вновь оживляется смехом, расправляет полы белой укороченной камизы, и бесцеремонно толкает его босой ногой. Тот только взвизгнул от такого проявления внимания, возносит вверх жалобные глаза, и скулит от повторного толчка. Выдавливает из себя рычание, когда неугомонная ведьма опять принялась за свое.
― Ух ты какой, смотри не укуси, а то воздам!
Испортив чарующею миловидность лица гримасой отвращения, она совсем бесцеремонно придавливает малыша к земле, затем откатывает его в сторону. Хлопает в ладоши, создав перед собою коротенькую вспышку, и несчастный щенок, повинуясь уже колдовской силе, скользит обратно по траве, снова оказывается у ее ног.
Странное поведение завладело ведьмой, будто не имеет умысла в действиях, дала волю праздности, а та и рада порождать свободу и легкость безответственности. Поэтому и настроение меняется часто, и сейчас оно было виной тому, что лес вокруг ведьминой фигуры слегка расступился, и сияние неба тут же бросилось в образовавшеюся брешь, мстительно растерзав размытую темень. Заметив, как трепетно заглядывает ей в глаза жалкий изгнанник, ведьма прониклась неведомым до этого умилением, улыбается, и вновь подталкивает несмышленыша, но уже мягко, так что тот только перевернулся на спину, забавно изгибаясь и дергая лапами. И не зарычал на этот раз щенок, не заскулил, а, оказавшись на брюхе, покорно подполз ближе, преданно лизнул босую ногу.
Нет, не будет он сейчас безжалостно растоптан, не сгинет в усладу жестокого каприза: ведьма вновь неудержимо смеется на весь лес, наклоняется, и удостаивает щенка тем, чем никогда никого не удостаивала ― лаской. Она даже сама не ожидала от себя таких вот проявлений, встрепенулась от противоречивых ощущений, но не поспешила выпрямиться в горделивой осанке, продолжает рукой водить по шерсти.
Как-то сникла и растерялась ведьма, потому-что, необычно и пугающе для возможного наблюдателя, но естественно для себя, начинает стремительно менять облик, сбрасывая в ночь молодость, словно змея затасканную кожу, неумолимо превращаясь в омерзительную старуху гладившую щенка. Сутулая, грязная, с миллиардами глубоких морщин, погубившие лицо, она теперь взаправду выглядит старой ведьмой, и, наверняка, этот лик ее и есть самый настоящий, влияние которого не могло выдержать ни одно из зеркал мира.
Но рассудок щенка принял этот образ, встрепенулась душонка навстречу, выжглась и обмякла. Уже, считай, сгинуло в небытие украденное щенячье детство, пройдут в жесткой сумятице собачьи годы, и к завершению будет катится зверское бытие, но и тогда никто и ничто так и не сможет вытравить такой вот теплый образ с такого вот горячего преданного сердца.
Распрямившись, старуха омерзительно скривила беззубый рот, и, сделав резкое движение рукой, скрюченным пальцем коробит прохладу воздуха. Не успела она пробормотать короткое заклинание, как щенок, взвизгнув от ужаса, воспаряет над землей, и кружится в тончайшем серебристом смерче, растопырив неуклюжие лапы, комично взмахивает ушами. Спина малыша ощетинилась, глаза стекленеют, четко отражая ведьмин облик, начавший серебриться и превращаться в громадный крутящийся смерч. В манере хищной молнии тот соединился с меньшим сиянием, и, прежде чем создаваемый ими гул начал приобретать призраки неудержимой мощи, все необычное для леса мигом исчезает, и воцаряется на несколько секунд необычная тишина.
Только верхушки ветвей громадного дуба встрепенулись в загадочном порыве. А потом вновь звучат все эти зловещие гиканья и уханья, только на этот раз взволнованно и надрывно, словно вся свора наперебой пытается поведать друг другу что-то новое и трепетное. Да, и слышится тихое нетерпеливое фырканье ― это дождавшийся своего часа маленький зверек, не то енот не то собака, осторожно подбирается к туше поломанного волка.
*****
Бормоча вялые проклятия, старый колдун упорно углублялся в недра гранитного лабиринта, щербатые ступени внизу нехотя выступают из мрака неизменным издевательским оскалом, как бы предлагая угадать: когда же наконец-то замаячит то отверстие в скале, достойное называться входом в ведьмину пещеру. Внезапный отдаленный смех хозяйки заставляет остановиться на секунду и прошептать:
― Проклятая истязательница...
Необычно смотрится в этих местах колдун, если не сказать более. Ведь не было принято чародеям средних сил наведываться в гости к могущественным ведьмам, но жизнь, как и всегда, во всю демонстрирует любовь к парадоксам, к игривым ударам в спину своим питомцам, будь ты хоть владыка необъятного царства хоть простой деревенский мужик. Да и внешний вид колдуна свидетельствует о глупой замысловатости нежели о значимости собственной персоны. Любуясь его образом в первую очередь хочется упомянуть о многочисленных мешочках облепивших тщедушное тело, словно для балласта, чтобы оно не отлетело в сторону от разгулявшихся сквозняков. Он дорожит такой ношей, так как свободной рукой постоянно ощупывает содержимое, создавая таким образом некие таинственные символы. Во второй руке красуется факел, трепещущее свечение которого оказалось достаточно коварным чтобы правдиво обозначить пугающую неприглядность черт осунувшегося лица.
И, пожалуй, все это и составляет богатство ведьминого гостя, если посчитать еще и вполне сносное одеяние, состоявшее из двух туник яркого оттенка, плотных штанов, широкого нагруженного мешочками пояса, да и прилично истоптанных башмаков с острыми уродливыми краями. Голову укрывает лишь седина, нашедшая себе пристанище на редких неопрятных космах, неухоженная длина которых никак не подходит для защиты от непогоды, прочно вжилась в бытность неугомонным желанием залезть в глаза хозяину. Что же касается бороды, то о ней смело можно промолчать, не может колдун похвастаться столь значимым украшением своего облика, ее отсутствие заменяет причудливое клеймо, еле поместившее магический узор на узком скошенном подбородке. И ― никакого могущественного посоха, тем более меча или кинжала.
Но постоять за себя может, ох как может... Скорее всего, на пути ему приходилось чаще отбирать жизнь другого нежели защищать собственную, и не зря так трепетно относится к многочисленным мешочкам, там обитает его сила. Собственно говоря, благодаря им он и величается в здешних краях не иначе как Сеятель, а что за семена такие в них находятся, и каково было их происхождение ― это только ему ведомо.
Наконец-то, оказавшись у цели, Сеятель расстается с ненужным факелом, с тяжелым вздохом проникает в пещеру и, изобразив горделивую осанку, здоровается со здешней хозяйкой:
― Поклон тебе, Тизана, рад видеть в здравии тебя.
На удивление голос его оказался надменным и звонким, ощутимой властностью звякнул по гранитным закоулкам, ловко свившись с здешним недремлющим эхом.
― Да провались ты, старый доходяга со своим здравием. Ты проклятие принес?
С этими словами ведьма ступает ему на встречу: глаза прищурены, сама выразительно втягивает воздух в грудь, словно ребенок пытавшийся уловить благоухание сладостей.
Колдун тут же и оробел, понимая, что слегка оплошал приветствием, известно же: здравствовать ведьме осталось около года. Ясное дело, умирающей она не выглядит, и в последние месяцы прибывания в этом мире не расстается с образом озорной красивой девушки. И необходимо заверить: смерти ведьма не страшится, относится к ней как к старшей подруге, которая за руку отведет к следующему порогу адового бытия.
Но сейчас перед ним тешится в собственном великолепии настоящая красавица, такой жить да жить, повседневно покоряя сердца каждого встречного мужчины. Разве поверишь, что девице несколько сотен лет? Сеятель не обманывается на этот счет: глядя в глаза, полных наивности и очарования, еле сдерживает дрожь в ногах, готовясь в любую секунду сгинуть в небытие от малейшего ведьминого каприза.
― Ну чего застыл, доходяга, если не с пустыми руками ― проходи, ежели решил просто поплакаться ― убирайся, сам запирай глаза дочери!
Колдун тот час суетливо срывает с груди один из мешочков, хотел было выдавить из себя заискивающие слова, но внезапный страх прытко парализовал все умыслы, заставил вздрогнуть, когда под ногами что-то неприятно тявкнуло и вцепилось в острый край башмака.
Такое зрелище незамедлительно вызывает у ведьмы восторг, и она принимается выразительно кривляться, изображая испуг, овладевший гостем, бросаться язвительными фразами.
А Сеятель, быстро совладав со страхами, теперь во все глаза глядит на чудного зверька посмевшего его напугать, начал наполняться на лице сердитостью и недоумением. Смельчаком оказался невзрачный щенок с большими глупыми глазами― задрипанная дворняжка, уши которой болтаются по сторонам, напрашиваясь чтобы их укоротили. Зато шерсть насыщенна тяжелой чернотой, умудряется блестеть даже под покровом пыли и комьев засохшей грязи. На груди, сквозь замасленность, угадывается белое пятнышко в форме искаженного полумесяца, удлиненная мордочка, измазанная кровью, сейчас комично скалится в порыве игривости, так что, судя по всему, маленький недотепа уже причислил себя к когорте свирепых хищников.
Жалобно взвизгнув, щенок отлетает к ведьминым ногам, заскулил на несправедливую жизнь, и охотно спрятался за спину хозяйки.
Перестав кривляться, Тизана свирепо глянула на гостя:
― Ты что, дуралей расхлябанный, глумишься над моим?!
И видя как лихо побледнел Сеятель, прыснула звонким смехом:
― Да утихомирься ты, не буду я воздавать за поруганную честь щенка, ну разве что он сам...
Повинуясь капризу, игривая ведьма вытягивает руку перед собой, и указательный крючковатый палец начинает нечто выводить в пространстве, искусное заклятие мастерски вплелось в границы невидимого мольберта.
'Отрубить бы этот палец к чертовой матери, да и дело с концом', ― мысленно злорадствует колдун, которому в следующую секунду пришлось резко отпрянуть, так как перед лицом, самым натуральным образом, дивной птицей запорхал все тот же проклятый щенок.
Несчастная дворняжка даже не скулила, до того сковал ее ужас, глаза закатились до невозможности, а лапы лупят воздух взбесившимся темпом, словно стараются зацепиться за неухоженные космы колдуна, искоренить всю эту седую неприглядность.
― Так ему, так ему, старому негодяю! ― азартно понукает ведьма, хохоча сквозь девичий оскал.
― Да уймись же ты, Тизана, что за ребячий бес в тебя вселился!
Сеятель еле сдерживался чтобы не отмахнуться как следует, но справился с порывами, отступает в сторону, душась в себе от негодования.
Сбавив смех, ведьма делает выразительный жест, и витавший щенок рассеивается в промелькнувшем тумане, последовавшее за этим возмущенное тявканье возвестило: зашвырнули его в самый дальний уголок пещеры.
― И где ты откопала этого заморыша, оно тебе надо?
― Тебе то какое дело. Быть может я желаю сделать что нибудь хорошее напоследок, приютить собачонку и не дать ей подохнуть в лютости здешней.
'Издевается, проклятая, как же, милосердная нашлась, какого то замызганного щенка приютила, а между тем добрую сотен людей еще успеет загубить.'
Порывшись в сорванном мешочке, колдун вытаскивает на свет несколько семян, словно редчайшую драгоценность бережно протягивает ведьме:
― Не с пустыми я руками... Сильное проклятие, ты будешь довольна.
Ведьма заинтересованно преподносит поданное к глазам, и на миловидном личике вновь появляется оскал:
― Неужели...
― Верно. Мать прокляла сына... очень постаралась.
Завизжав от восторга, Тизана подпрыгивает, потрясая перед собою сжатыми кулачками:
― Ну, коли так, Сеятель, ты и впрямь заслуживаешь, чтобы я помогла твоей дочери. Проклятие от проклятий... неплохой получится обмен, правда, старик?
Колдуну не удалось ответить, видимо от него это и не требовалось. Ведьма начала быстро растворяться в образе, встряхнувшись сверкающим снопом возносится под неуклюжий потолок пещеры, исчезает. И не успел он опустить глаза, как в самое ухо отчетливо прогремело:
― Жди!
От такого громогласного указания шея колдуна едва не оказалась вывихнутой, а тут еще и проклятая собачонка, выбежав из темного уголка, принялась захлебываться в неистовом подобии лая, вознеся вверх окровавленную мордочку. Шикнув, он проходит в глубь, придирчиво осматриваясь по сторонам.
Благодаря двум громадным факелам, прикрепленным на противоположной стене, все здесь можно прекрасно разглядеть, освоиться. Внушительные языки пламени причудливо тянутся вверх, не поддаваясь потугам сквозняков заколыхать их в суетливых бликах, устремляют к выходу хорошо ощутимое тепло, отгораживая от сырости личное пространство. Заметив под ними вбитые в стену цепи и кандалы, Сеятель выразительно хмыкает, позволяя себе слегка удивиться отсутствию в них человека ― жертвы, крайне необходимой для подпитки и ублажения ведьминой сущности. Дорогу к этой стене перегораживает узенький ручеек, наверняка обязанный созданием самой хозяйке, вода нескончаемой змейкой тихо проскальзывает в угол, ловко нащупывая там широченную способную поглотить и человека прорубь. Рядом валяется несколько валунов, они если и походили на табуреты и стол, то наверняка не могут похвастаться изыском и удобством.
На этом и заканчивается убранство логова Тизаны, можно еще упомянуть о боковых стенах, усеянных выцарапанными бесчисленными символами. Каждый впечатлял магическим значением, попробуй останови на одном из них любопытный взгляд, узнаешь как на самом деле вскипает кровь, как погибает сознание, а невыносимые пустоты поглощают душу. Так что неудивительно, что Сеятель опасливо прикрывается от них ладоней, всякий раз отправляя испуганный взгляд в сторону безучастных валунов. Наверное, логовище это служит ей некоторым образом гостинной, в ней она радужно принимает гостей, попробуй тут узнай где догнивают кости большинства из них.
И, наверняка, есть еще много таких вот пещер в обители ведьмы, обжитые для всевозможных целей, недостает только спальни, так как в этом мире она неприемлема. Ведьма не умеет спать, разучилась отдыхать, сотни лет это слишком мало для нее и ее капризной породы, чтобы в достаточной мере проявить себя в нынешнем бытии. Но Сеятеля это не занимает, он бы с радостью согласился оказаться в той гранитной каморке, которую смело можно назвать кухней, в которой Тизана трепетно творит чудодейственные зелья и заклятия, повседневно оттачивая могущество. Уж он бы похозяйничал среди всех этих отваров, амулетов и магических записей, оставь его там хоть на часок. Интересно, насколько бы возросли его силы, случись вдруг такое, хватит ли мощи, чтобы погубить многочисленных недругов?
Старый колдун даже осклабился от милой картинки промелькнувшей в голове, в раздумье развернулся, и направился к выходу, надо полагать глотнуть свежего воздуху. На его превеликое удивление расщелины не оказалось на месте, заместо нее перед ним выпячивается монолитная серая стена, от которой сильно веет сквозняком, но не выходом. В недоумении он поворачивается к щенку и молвит сиплым голосом:
― Чтоб ее разорвало в преисподней, эту твою проклятую благодетельницу!
Щенок же понял его по своему: заискивающе тявкнул, завиляв хвостом немедля подбежал ближе, с искренним добродушием вновь впиваясь зубами в полюбившийся башмак.
― Чтоб тебя...
Вместо того чтобы снова наградить глупую дворняжку пинком, Сеятель с тяжелым вздохом сгибается и, хватая ее за шиворот, встряхивает как использованную тряпку. Затем, с самым поникшим видом направляется к валунам, на один из которых садится сам, на другой водружает ведьминого приемыша, взгляд его тут же приманивают к себе кандалы. Как-то горько в этот момент осознавалось, что не все зависит от него в этой жизни, ох как горько...
Тут он вспомнил о дочери, которой грозит опасность, и более возгорелся внутренними мучениями, с нетерпением вскакивает на ноги и засуетился по пещере, то и дело возвращаясь глазами к тому месту на потолке, сквозь которое, по напутствию его упований, вот-вот должна возвратиться Тизана. Обманет или не обманет, поможет или не поможет ― вот что непрерывно гудело у него в голове, жаром прокатываясь по и так уже вздыбленным чувствам.
Он так разволновался, что даже не рассердился на щенка, когда чуть было не споткнулся об него, безмятежно крутившегося под ногами в порывах добродушия и игривости. Вместо этого повел себя странным образом: с потерянным видом приседает на корточки, и неосознанно гладит собачонку по голове, покорно подставляя руку под теплое шероховатое лизание. И, как ни странно, некоторое душевное облегчение из за такого обмена любезностей позволило старику слегка воспрянуть духом, словно обзавелся дружеской поддержкой, которой так не хватало в этот момент.
― Все таки ты чудак, Сеятель, ― слышится внезапный ведьмин голос. ― Совсем расклеился в старые годы, вижу подружился с моим заморышем.
И звонкий девичий смех, эхом понукаемый, прокатывается по пещере. Именно он сумел колыхнуть внушительные факела, заставляя их разбрасывать по уродливым стенам скачущие тени, ковырнувшие сознание колдуна отчетливо свитым образом издевательского оскала.
Вскочив, колдун в замешательстве отступает назад, наступив на лапу собачонке, в страхе глядит на продолжающую веселиться ведьму.
― Да еще и пугливый какой!
Как ни в чем не бывало Тизана восседала на самом большом валуне, поджав колени кокетливо теребит расходившиеся полы рубахи, с истинным наслаждением любуется растерянностью колдуна. Как будто никуда и не исчезала, все время находилась в этой пещере, следя за душевными муками гостя. Бросив мимолетный взгляд на скулящего щенка, добавляет:
― Ты не обижай знакомца своего, Сеятель. И... раз у нас все так чудесно складывается, ты теперь просто обязан принять участие в его судьбе... награди именем прохвоста, чтобы я ведала как называть его.
Но колдуну не до шуток, стремясь всеми силами поскорей справиться с волнением, он встревоженно пробежался взглядом по сторонам, встряхивает в себе обрывки смелости, нервно выговаривает:
― Да плевать как ты будешь называть его, хоть Визгун, хоть Верезгун, выбирай сама!
Он не успевает добавить еще что нибудь презрительное, так как позади, на смену жалобному повизгиванию, послышались иные звуки, исходящие из щенячьей глотки. И это был настоящий вой, в нем выражается не одна только пронзительная звонкость, но и свирепость маленького зверька заметно прорывается наружу высокими нотками. И щенок сейчас старается в этом деле, ох как старается, даже воздух под ногами колдуна выдавил из себя мнимую дрожь, хотя, быть может, это ноги сами испытывают слабость, поддаваясь натиску внутреннего напряжения. Нахмурившись более, Сеятель бросил мимолетный взгляд вниз, большим пальцем указывает себе за спину, добавляет едкое:
― А может и не Визгун, а Жил-да-выл... далась тебе вся эта ерунда, Тизана!
― Сам ты ерундовый, расхныкался тут...
Ловко соскочив с высокого валуна, ведьма с деланным выражением обиды направилась к щенку, демонстрируя надменность и кокетливость в походке. Проходя мимо колдуна даже капризно надула губки, так, как бы это сделала настоящая красивая девица.
Вспомнив черты подлинного ведьминого облика, Сеятель едва не сплюнул себе под ноги от омерзения, но сдержался, в следующий миг встрепенулся, внимательно обшаривая глазами ее руки, все незначительные складки на ее неказистом одеянии, комично вытянул шею, стараясь уловить нечто оставленное на валунах. Он справедливо уповает на вознаграждение, ведь пришел к хозяйке с непустыми руками. Дурные терзания вновь закопошились внутри, побудили старика выдавить наружу вздох обреченности.
Между тем, пронзительный вой оборвался, так как ведьма взяла собачонку на руки и заботливо прижала к груди, ласково поглаживая темную шерсть.
― Как-то Жил-да-выл не очень звучит, ― беззаботно молвила она, делая вид, что не замечает терзаний колдуна. ― А может быть слегка по-проще: Жиловыл, например, как считаешь?
― Нелепость какая-то, ― прошипел колдун, зло посматривая на проклятого щенка, и, распрощавшись с терпением, властно добавил:
― Нет у меня времени на пустяки, ты знаешь что меня коробит.
― Имя ― не пустяки, Сеятель... Ну ладно, пусть будет Жиловыл!
Последние слова ведьма произнесла торжественно, словно в самом деле участвует в посвящении. Вновь смеется, игриво щелкает щенка по носу, наклонившись выпускает из рук. А в следующее мгновение болезненно ойкнула, и хватается за спину, с трудом выпрямляется, взгляд, устремленный на колдуна, начал стремительно переполнятся досадой.
Сеятель мог поклясться, что это сейчас настоящие крупные капли пота скатились с ведьминого лица, непритворная дрожь прошлась по губам. Она слабо улыбается, но этим не смягчает выразительность растерянности преобладавшей в облике.
― Ох, какая я древняя... вправду засиделась в этом мире, давно уже уходить пора, видишь, старый, как смерть меня щекочет, как я ей нравлюсь.
Довольно странно слышать это из уст девушки, внешность которой преисполнена цветущей молодостью и красотой ― неестественно и глупо все это смотрится со стороны. Но не это больше всего поразило оторопевшего колдуна, к нему приходит понимание: как и все смертные на этой земле Тизана тоже слаба, и, не смотря на все могущество и многоликое мастерство, тоже мыкается под игом судьбы, не позволяющей замутить себя никакими чарами, всегда бывает выше своего обладателя, взмахнет когда надо занавесом. А здесь еще и этот подобранный щенок, будь он неладен... неужели опека над ним это совсем не игра и не каприз, что если это несчастное существо заслужило каким-то образом быть тем единственным на свете, кто ощутил на себе совсем немыслимое ― участие и жалость вероломной ведьмы? Ох, Тизана, Тизана... если перед смертью небеса и способны тебя наградить карой, то называться это проклятие будет ни как иначе как милосердие.
― Ладно, Сеятель, пустяки все это, как ты поговариваешь, ― устало сказала ведьма, пытаясь навести лад в растрепанности белокурых волос. ― Засиделся ты здесь у меня, пора тебе выбираться.
И прежде чем растерянный колдун успел что нибудь молвить в ответ, засмеялась, на этот раз сипло и без прежнего задора, спешит добавить:
― И не нервничай ты так, обещанное уже при тебе, осталось только им воспользоваться. Найди на поясе новый мешочек, достань от туда зеркальце.
Несколько секунд колдун смотрел на нее непонимающе, затем судорожно начинает охлопывать себя руками, комично изгибаться. Наконец, срывает с себя мешочек, отличавшегося от иных не только цветом но и размерами, дрожащими руками извлекает оттуда что-то сверкающее, и в правду похожее на маленькое зеркальце. Оно прочно закреплено в деревянной оправе, выделявшейся непонятными символами, выцарапанных также и на коротенькой рукояти ― сейчас добросовестно изображает неприглядный образ колдуна, дразняще подрагивает в такт его волнений. Так что забоявшись чего-то, он поспешил перевернуть его, и отчетливо сумел прочитать на обороте рельефно вырезанную фразу: 'Мрак прими как дар берегший'.
― Обязательно проговоришь это в слух когда она в него посмотрит, ― поспешила объяснить ведьма, ― а пока что спрячь обратно, постарайся не разбить на обратном пути.
Сеятель послушно выполняет указание, бережно прикрепляя мешочек у самого сердца. Затем задумчиво потер клеймо на скошенном подбородке, нерешительно спрашивает:
― И она ослепнет?
― Ослепнет, ослепнет, Сеятель, иначе ― никак. Сильные проклятия витают вокруг, выискивая твою дочь, сил в тебе не хватит для долгой защиты, очень могущественных врагов ты завел за последнее время, и они еще долго будут тебя трепать, если все же не доконают. Поэтому глаза малышки надо надежно запереть, и вообще ― спрятать в укромном месте, подальше от себя.
― А как же потом?
Выразительно хмыкнув, Тизана подходит ближе, скрестив руки на груди критически оглядывает старика, а улыбка ее насмешлива, если только это не издевка так кривит пухлые губы:
― Нравиться мне твоя уверенность, может и изведешь их всех со свету. Ну... тогда смело и разобьешь мое зеркальце, только после этого зрение возвратиться к малышке, только жалко, что для этого могут понадобиться долгие годы, но все в твоих руках, старый, готовь семена для борьбы.
На миг глупая надежда наполнила грудь колдуна, успевает сверкнуть в обесцвеченных глазах:
― Послушай, Тизана, может быть...
― Даже и не думай! ― кричит ведьма, сделав резкий взмах рукой быстрой походкой направляется к ручью. ― Я и так для тебя много сделала, заколдовав зеркало, и если ты думаешь, что за никчемное материнское проклятие я буду сокрушать всех твоих недругов, то поди сам повесься, пока я тобой не занялась!
После таких слов ноги колдуна вновь оказались под влиянием дрожи, руки боязливо хватаются за мешочек с зеркальцем, а обида все равно, сквозь преграды страха и отчаяния, выперлась наружу, добавляя мерзости пылающей сумятице в голове. Ведь материнское проклятие вовсе не такое никчемное, больших трудов ему стоило заполучить его, выждать, и успеть накинуть на его томное веяние чародейский аркан, опередив многочисленных охотников за такой вот редкостью. Сглотнув, Сеятель на мгновение зажмуривает глаза, не оборачиваясь проговаривает:
― Я бы в долгу не остался, ты же знаешь, я все для тебя...
― Зачем ты мне сдался, дурень старый, много на себя берешь. Убирайся от сюда по добру от добра, пока самому не пришлось слепцом доживать последние дни в какой нибудь берлоге!
Не успели затихнуть отголоски последних слов, как Тизана завизжала, пронзительной тирадой выбрасывая в пещерное раздолье сильное заклинание, руки неестественно замелькали над головой, так, что и плечи двигаются, создавая иллюзию демонического танца. И прежде чем колдун успевает обернуться и в ужасе обомлеть от надвигающейся беды, ткнула в него скрюченным пальцем, коварное эхо тут же обжигает сознание истошным выкриком:
― Вон пошел, старик неблагодарный!!
В ту же секунду нестерпимый жар первым бросается на Сеятеля, сдавливая грудь и обволакивая испариной, а потом появляется и сам огонь, послушно вынырнувший из-под земли. Развернув полукругом колкие языки, начинает угрожающе надвигаться, предлагая гостю прощальные объятия, потрескивая при этом словно змея чешуей.
Колдун не стал раздумывать ― взъерошенный и ошалевший мигом разворачивается к противоположной стене, где прохладой сереет появившаяся на прежнем месте расщелина. И немедля бросается туда, отчетливо слыша за спиной не только потрескивание огня, но и надрывный вой проклятой собачонки, да и издевательский хохот хозяйки не заставил себя долго ждать. Он на секунду замешкался в расщелине, оглядывается, и поверх клубящегося огня успевает заметить Тизану, не смотря на хохот устало державшуюся за спину. Затем выскакивает вон, щербатые ступени, высунувшись из мрака, осклабились ему как старому знакомому.
Но перевести дух ему не удалось, зря надеялся что огонь с жаждущими объятиями окажется коротким ведьминым капризом ― он ее и впрямь серьезно рассердил. Две огромные пылающие клешни протиснулись в расщелину, расплываясь по бокам стены уступили место для стремительного смерча. А тот, вырвавшись на новое пространство, тут же и в самом деле преобразовался в внушительную огненную змею, едва не опалившую спину лихо бежавшего по ступеням колдуна. А до этого Сеятель и не подозревал в себе столько прыти, в бурные молодые годы не доводилось так уповать на выносливость. Он едва не промчался мимо выхода, рискуя заблудиться в бесчисленных лабиринтах, но в последний момент сумел собраться, выбирается из гранитного гнета. На этот раз дрожь охватила не только колени, все мышцы тела трепещут, изнывая от усталости и страха, зубы и то постарались устроить маленький бунт, не желая избавляться от судорожного постукивания.
Согнувшись в три погибели, колдун смахивает пот с лица, голова поворачивается в сторону скалы. На секунду утихомиривает подорванное дыхание, и успевает различить потрескивание удаляющегося огня, вздох облегчения, вырвавшийся из уст, получился более чем выразителен.
― П-проклятая истязательница, ― вымолвил он срывающим шепотом, и в следующую секунду схватывается за драгоценный мешочек, цепко ощупывая заговоренное зеркальце.
Когда он только пришел к этим скалам был еще вечер, и серость небесная во всю копошилась среди гранитных исполинов, неумело силясь слиться с ними воедино, заместо этого создав всего лишь гадкую размытость. Теперь же звезды расставили все по местам: и скалы смотрятся хорошо в вечной угрюмости, и небо надежно отгородилось от них, только слегка соприкасаются с верхушками, непрерывно роняя туда бесчисленные отблески. А в стороне, из под полосы бесконечного леса, в сиянии видном выпячивается луна, высматривая путь покороче к ведьминому логову, как бы обещая вскоре подойти и как следует все обшарить бойкими лучами.
Но наплевать колдуну на звездную ночь, чувство безмятежности сейчас никак не желает ужиться в нем, позволить вовсю вкусить сладость чистого воздуха и прохлады. И, спустя мгновение, Сеятель понял в чем дело.
Неподалеку витает нечто злое, окутанное той мерзостью, от которой шарахаются и самые низкие твари. Это оно сейчас пыжится в угрозе во что бы то ни стало отыскать его дочь, и поразить бедою, как и подобает дерзкому проклятию. А это вовсе немыслимо ― где это видано, чтобы чужие чары в охотничьем порыве посещали владения могущественной Тизаны? Совсем страх потеряли недруги в порывах сжигающей ненависти.
Это еще хорошо, что он эту мерзость заметил, довольно искусно проклятие вплелось в здешние манеры атмосферы, застыло в ожидании, верно чуя кровь колдовскую. И не бросилась на Сеятеля лишь потому, что не по силам ему такой противник, а вот дочь... Нет, никогда этой дряни ее не коснуться! Колдун даже воспалился гневом праведным, понимает: мог же сейчас опрометчиво привести беду к малышке. Срочно, срочно нужно показать дочери ведьмино зеркальце!
Подстегиваемый этой мыслей, колдун начал действовать: ловко извлекает из замасленного мешочка мелкие словно песчинки семена, сжав в кулаке шепчет нечто заветное и, проведя остроносым башмаком символическую линию на земле, размашистым движением бросает их в натянутую атмосферу. Сразу же над головой что-то зашевелилось, тенью перекрывая звездные россыпи, возмутилось клубящейся дымкой, уносимой легким резвившимся ветерком. Но вскоре вновь утихомиривается, задевая сознание старика лишь чудовищным напряжением злобы, неспособной отыскать себе выход.
Сеятель оскалился в небо, и, довольно потирая руки, возвращает пригодившийся мешочек на место.
― Вот и повиси денек-другой, подергайся, напасть сволочная, ― прошипел он с злорадством победителя. ― Авось, потом ищи-свищи, ничего не нащупаешь, веками будешь мыкаться по свету вместе с иными выродками адовых заклинателей.
Вот так старик и проклял проклятие. Богата жизнь его на нашествие парадоксов, но на то он и колдун чтобы относится к этому буднично, спокойно, даже если это на самом деле удары в спину.
Обзаведясь таким образом хоть какой-то долей уверенности в себе, Сеятель на прощание глянул на угрюмые скалы, и поспешил в сторону леса. Тревожные мысли о дочери понукают к спешке, словно жестокий погонщик подталкивали в спину, мнимым отблеском закидывая на перед приманку в виде надежды, твердившей: не смотря на ощетинившуюся реальность, скоро все будет хорошо, притрется, войдет в обычный ритм жизни, свободной от опасности, угроз и иной насланной нечисти.
*****
Как только ведьма удостоверилась, что спроваженный старик оказался далеко от гранитных угодий, сразу же позволила себе расслабиться, так как бы это сделал каждый у себя дома. И вот, расщелина в стене растаяла в мерцающей дымке, словно до этого была просто нарисована на щербатом граните, факела поубавили прыть, воссоздав в пространстве успокаивающий полумрак, а ручей, перервав течение, застыл, прикинулся этаким прозрачным стеклом, и урчит довольным котенком. Возле валунов, небольшим очагом, снова вспыхивает огонь. На этот раз он умиротворенный, пригодный только к ласке, багровые языки тянутся вверх, как бы нехотя, благочинными поклонами уходят в стороны, создавая пылающий бутон,тени от которого стелются по полу подрагивающими дорожками.
Держась за спину, Тизана не спеша подходит к костру, тяжело приседает на валун, отреченный взгляд направлен на противоположную стену. Медленно, символичной неподатливой кожурой, начинает сползать с нее молодость и красота, словно это праздничное одеяние более сегодня ненужное соскользнуло к ногам, сомкнутое и позабытое.
И вот, перед огнем сидит безобразная старуха, одетая в ту же самую камизу, но уже не кажущейся укороченной, как недавно смотрелась на молодом красивом теле. С злорадством ведьма любуется внушительными кандалами, и потирает морщинистые руки, в предвкушении чудесного. Со вздохом нагибается, подобрав камешек бросает в стену, при этом глупо хихикает, мол сама обезумевшая старость. Затем решительно щелкает пальцами, прошамкала беззубым ртом привычное заклинание.
Сразу же, всколыхнувшись громадным миражом, стена начинает преображаться, и, спустя несколько секунд, можно четко рассмотреть в тяжелых кандалах тщедушного седого человека. Нельзя сказать, молод он или стар, но то, что смерть на правах собственника уже витает над ним это точно. Словом, безвольная кукла сейчас висит в цепях, уронив голову на грудь, а когда ведьма очередной раз бросила камешек, он и вспыхнул сознанием, нехотя возвращаясь в кошмарное бытие. На лице выразительная мука, глаза пусты, видимо там вот-вот должно заселиться безумие, кроме смерти только оно и может уберечь от истязаний реальности.
― Ну, ну, мальчик мой, хватит унывать, ― весело проговорила ведьма, ― расскажи ка лучше, как плохо тебе сейчас, как хочется умереть.
― Пить... ― лишь прохрипел пленник.
― Чую я, милый, чую жажду твою, отчаяние, боль, даже твою глупую мольбу о чуде, спасибо. Но умрет сегодня твоя маленькая надежда, умрешь затем и ты, милый, обязательно умрешь.
Несчастный задергался в цепях, четко осознав все сказанное, резко вскинул голову, жмурясь от свечения факелов, и захрипел, не в силах ни закричать ни заплакать.
Тизана тут же рассмеялась от умиления, рассеивая вокруг звонкость и мелодичность веселья именно юной девицы, старческое лицо немножко смягчилось, глаза прищурены, ведь истинное наслаждение витает рядом, и она внимает его, хватает, сущность ее ластится, а силы восстанавливаются благодаря невероятным мукам, испытываемые человеком.
Заслышав бряцанье цепей и надрывное хрипение пленника, оживился и щенок, до этого забившийся в угол подальше от разбушевавшегося огня. Подбежав к ручью, навострил большие уши, и сердито гаркнул в сторону человека, а когда тот посмел снова пошевелиться, взял разгон и перепрыгнул ручей, с свирепостью маленького хищника набрасывается на жертву. И нахал упивается смелостью: с рычанием начал трепать ноги несчастного, они и до этого были сильно покусаны. Зубы его хоть и маленькие, но все равно остры, и азарта ему не занимать, а он страстно бушует в хищной натуре, если обессиленная жертва не может дать отпор. Вот и сейчас, пленник лишь слабо шевелит ногами, уронив голову на грудь, напрягся от паршивой напасти, тратя последние силы и на протяжные стоны.
К счастью щенок быстро угомонился. С чувством выполненного долга развернулся и, так же как и вчера, позавчера, столкнулся с неожиданной преградой в виде того же самого ручья, который невозможно перепрыгнуть с этой стороны, так как нет места для разбега. Заскулив, недотепа принялся беспомощно топтаться на месте, попятился, и, развернув ушастую голову, жалобно посмотрел на прикованного, влажными глазами умоляет помочь перебраться на другую сторону. В силу недалекости уже забыл, что только что в кровь трепал ноги несчастного, и теперь искрение недоумевает: отчего же человек не спешит на помощь? Быстро сообразив, что надеяться надо лишь на себя, потеряв в нерешительности несколько секунд у края, он все-таки бросается в урчавшую воду, удачно пересекает ручей.
Да это же не щенок, а кошмарная мокрая крыса оказалась возле ведьмы, омерзительно вращающая большими ушами в порыве встряхнуться от воды! Он и до этого выглядел комично, ну а сейчас и подавно, ну и пусть себе тешится в глупости последние деньки, ведьма наверняка что-то уже задумала.
Наблюдая за подвигами питомца, Тизана не перестает смеяться, ерзает на камне от удовольствия. Она любила такие вот вечера, они в самом деле придают силы, смело можно выходить в ночь ― ох, как в ней она разгуляется, ведомая подкрепившимся вдохновением! Кто же вы, новые жертвы ведьмы? Лучше сидите по домам, целее будут души! А ты, ведьма, смейся, хохочи, пока воспоминание о скорой смерти тенью когтистой вновь не омрачит твое и так уже безобразное лицо. И хватит хоть перед собой делать вид, что не страшишься ее, готовая с легкостью перейти к иному бытию каким бы оно не было. Ты будешь скучать за этим красочным миром, в котором тебе за счастье вносить мрачные оттенки. Так что пользуйся последними деньками, насыть до краев изнывающую сущность, наслаждайся.
Волшебный вечер продолжался: несчастный пленник, не выдержав дальнейших истязаний, вновь погрузился в забытье, и ведьма позволила серебряному миражу поглотить его образ, восстановить голые очертания стены, на которой снова красовались лишь кандалы с цепями и факела. Затем подходит к костру, бросает в него принесенные колдуном семена, в нетерпении потирает руки.
― А мы посмотрим на этого сына, Жиловыл, ― обратилась она к щенку, который, хитрец этакий, находился рядом, высушиваясь от вынужденного купания, ― так ли сильно прокляла его мать, как уверяет старый доходяга.
В этот момент огонь закашлялся, словно старик хвативший прохлады утреннего воздуха, а может быть просто возмущенно затрещал, так как не хотелось ему сейчас содействовать ведьминым творениям, выходить из сладкой дремы безмятежности. С натугой он собрал пылающие языки в одно целое, возмутился фиолетовым сиянием, разрешая нарастающей дрожи разбрасывать по пещере рои бесноватых молний. Но спустя несколько секунд все-таки разрядился, трепещущая человеческая тень появляется из пламени, замирает напротив ведьмы.
Испуганно тявкнув, щенок засуетился, но, сжавшийся, так и остался на месте, не сумев из-за взбесившегося сверкания решить в какую сторону лучше убежать. Теперь же он испуганно глядел на плоский человеческий силуэт, и совсем не спешил бросится на встречу с целью обнюхать незнакомца, попятился назад, слабым рыком выражая скорее недовольство чем устрашение. Но тень испугалась, взметнула руки перед собой, как бы отгораживаясь от опасности, выгнулась в пояснице, отшатываясь в противоположную сторону. А в следующую секунду, горделиво приосанившись, неспешно подходит к Тизане и склоняется в галантном поклоне.
― Да ты вассал, мой мальчик, ― страстно прохрипела ведьма, с восторгом рассматривая фигуру. ― Ну Сеятель... ну и порадовал, зря я тебя пламенем погнала!
С истинным нетерпением она выдернула из костра тлеющую хворостинку и начинает водить ею по тени, словно вдохновенный художник послушной кистью. И вот лицо фигуры оживилось тлеющими угольками, правильно подчеркивающих овал мужского лица, глаза запылали особой выразительностью, по своему заслуживая, чтобы их можно называть живыми. Секунду полюбовавшись творением, Тизана в новом порыве воспроизвела и сердце, оно в открытом облике страстно пульсирует на темной груди ― пламенное и большое. Приложившись к нему ухом, некоторое время вслушивалась в ритм, затем нехотя отрывается от тени, в словах зазвучали нотки наслаждения:
― И сила есть, и благородство, да и честь постукивает нахальной дробью... как же я тебя сама не приметила, сокровище ты мое, давно я таких не изводила, ох давно!
В ответ разбавленная тень вновь изогнулась в поклоне, смазанным фантомом дернулась вперед, и опять же руки зашлись в испуганном взмахе. На этот раз испугали ее близнецы, во множестве задвигавшиеся по стенам пещеры, покорно повторяющие все ее жесты. Но быстро успокоилась, не смутившись ведьминого хохота, явно вызванного ее неуклюжестью, осмелилась подойти ближе и в галантной манере настойчиво протянуть руку. Смеявшаяся Тизана охотно откликнулась на это, жеманно потянулась на встречу. И в следующею секунду щенок стал свидетелем того, как плоское теневое существо склонилось к руке хозяйки, и достаточно правдоподобно поцеловало ее, вернее ― изобразило такой вот поступок, достойный настоящего кавалера. Но и мнимого поцелуя руки хватило чтобы старуха в мгновение ока пропала в мелькнувшей серости, с охотой позволяя молодости и красоте вновь возвратиться на прежнее место. И теперь, перед тенью стоит молодая ведьма, только еще красивее чем прежде, румянец смущения, солнцем играющий на щеках, всегда придает больше очарования девице, даже если смущение это наигранно ― безобидная выходка ведьмы.
― Обязательно, я обязательно в себя влюблю тебя, милый, ― весело обещает Тизана.
Тень благодарно склонила голову, затем послушно закружилась с ней в танце, удачно выдерживая такт и позу. Прекрасная и сокровенная музыка бушует в ведьминой голове, нагнетая капризы на высший лад, и она долго кружилась вокруг костра, ведя за собой странного кавалера, время от времени выражая удовольствие искрящимся смехом. Наконец, она отрывается от тени, вновь позволив поцеловать себе руку отходит в сторону, в руках оказывается щенок, успевшего задремать от этого сумбура:
― Вот видишь, Жиловыл, какой вассал нам попался ― полнейшее великолепие. Лежит он сейчас в покоях рядом с любимой, и не ведает, что тень его ходит по сторонам... Ну ничего, ничего, скоро он и сам пожалует к нам в гости, но не сейчас, позволим ему еще немного насладиться жизнью раз так хорош, никуда не денется, теперь он наш по праву, благодаря проклятию, понимаешь?..
В ответ щенок заскулил, выражая неудовольствие от того что его бесцеремонно выдернули из сладкой дремоты, настойчиво завертелся в руках, порываясь соскользнуть на землю. Чего быстро и добился, получив перед этим болезненный щелчок по носу, ловко засунулся под валун, и только там позволил себе проявить обиду в протяжном рычании, закончившемся натуральным вздохом.
А Тизана снова возле тени, вновь изучающе всматривается в тлеющие очертания, затем решительно наклонилась, вознесла к губам ладонь в форме лодочки и с силой подула, заставляя ярые глаза возгореться рассыпающимся пламенем. Раздраженный огонь быстренько поглотил все лицо, беспрепятственно перебросился ниже, полностью заполонил невозмутимое существо, по праву скупого собственника плотно сомкнулся в мерцающем коконе.
― Скройся! ― внезапно кричит ведьма, пробуждая эхо, властно указывая на мерцающий рядом костер.
Повинуясь, пламя стремительно начало разматываться с жертвы, лентой изгибистой ниспадая в указанное место. Костер шипяще возмутился, ошалевший от такого вторжения, но по-родственному раскрылся в объятиях, полностью поглощая неожиданное пополнение. А то, что после этого оказалось перед ведьмой, уже нельзя было прозвать тенью, скорее ― человеком, хотя жизнь в нем не ощущалась, а, казалось, в недоумении кружится рядом, словно пчела над рукотворным цветком. Просто плоская фигура обернулась образом молодого мужчины, черты которого теперь можно разглядеть в мельчайших подробностях. И Тизана с удовольствием этим занялась: провела рукой по гладким щекам, взъерошила густоту черных волос, пальцы бесцеремонно обхватили мужественный подбородок, заставив голову запрокинуться, и... вот они какие глаза ― карие и большие, в них сила духа и властность, которые выразительно подчеркивают нахмуренные густые брови.
― Каков мерзавец, ― прохрипела ведьма, грубо пихая образ в грудь, ― не принц, но характер... дьявольский!
Тут же отошла на несколько шагов, пожелав полюбоваться как следует и осанкой мужчины, всем видом как бы возглашающего: есть ему чем хвалиться. В первую очередь широкими плечами, могучей грудью и узкой талией, хотя, быть может, по большей части заслуга в этом была пурпуэна ― шелковой куртки, плотно стянутой на теле сверкающими пряжками, именно для пущей выразительности таких вот особенностей мужественности и силы зачастую шилось такое одеяние. Да и росту мужчина немаленького, Тизана, не смотря на изящный стан возвышающей лилии, только на носочках могла достать макушкой до его необъятных плеч, что из того, что касалась земли она босыми ногами, а он красовался в тяжелых сапогах с внушительными каблуками, приукрашенных щегольскими раструбами и отворотами.
Еще, на удивление, на нем бравируют широкие походные штаны, а не шелковые чулки с узорной вышивкой, достойные изящного вассала, а короткий плащ впечатляет серой убогостью, скроенный из простого полотна, сложенного пополам, с прорезью для головы на месте сгиба. Да и шляпы на нем отсутствует, так что можно смело усомниться в привязанности этого человека к всепоглощающему щегольству.
С рычанием капризной хищницы ведьма сумбурно вскидывает руки к голове, превращая пряди белокурых волос в взбесившуюся завивку, смеется в пещерный потолок, вновь вплотную подходит к недвижимому образу, и поражает сиплостью в голосе:
― Ну что же, дорогой ты мой, мать твоя, милая женщина, здорово отличилась проклятием. Я бы ей воздала бы, но не хочу понапрасну бросать в отчаяние старушку сделавшую мне такой подарок. Так что скоро мы встретимся, мой милый, и горе тебе, горе, горе!
Мужчина не ответил, стойкая невозмутимость не позволила пошевелиться ни единому мускулу на лице, все так же смотрит прямо перед собой, глаза выражают лишь пустоту да и только. Но что с него возьмешь, это всего лишь образ, скучная копия, с ней ни поговорить, ни закружиться в танце. Даже не кукла... просто хорошо прорисованное колдовством существо.
Тизана фыркнула и спесиво взмахнула рукой, но в следующее мгновение стан ее пронизывает неудержимая дрожь, что-то сокровенное в атмосфере заставляет прислушиваться, глаза выразиться охотничьим блеском, а пухлые губы приоткрыться в истоме. Словно это близкая услада так взволновала, зовет поскорей бросится на встречу.
― В ночь! ― вскрикивает ведьма, хлопая в ладони.
И стремительно возносится вверх, резко останавливается только под самым потолком, так, что даже развевающаяся камиза схлестнулась краями в переплет. Всколыхнувшись в воздухе, она растопыривает руки, обретает верное положение, спешит с напутствием:
― До встречи, любимый, береги себя, а я воздам, ох как воздам!
Тут же звонкий неистовый смех заполонил пространство, и, не желая оседать в темных уголках, устремляется обратно в бушующую стихию девичьего гоготанья. А сама ведьма исчезла, только тень от показавшейся на секунду серебряной вспышки осталась на гранитной стене, да и та вскоре растаяла, словно появившееся не к месту пятно. Оставшийся в одиночестве образ мужчины так и не шевельнулся, продолжая изнывать под непрекращающимся бушевать смехом. Тот колит издевкой, и долгое время беснуется оглушительными каскадами, пока наконец не настал тот миг утешения, когда он не смиловался и не перебросился мгновенным чудом в катакомбы. Уже там заносился взвихренным хулиганом, угрожая в любую секунду возвратиться.
Выскользнув из под валуна, щенок с важным видом засеменил к стене, принюхался, и внезапный воинственный лай заполонил пещеру. Сам храбрец терзает передними лапами землю, мол порывается на ту сторону для битвы с бесновавшимся смехом. Но быстро угомонился, лег на живот и настороженно прислушивается, так как отголоски едкого хохота притихли, устремившись на верха, наверняка для того чтобы затихнуть там окончательно.
Подбежав к ручью, быстренько утолил жажду, затем осторожно подобрался к образу мужчины, предупреждающе рыкнув принимается деловито его обнюхивать, и не так много времени прошло, как позволил себе вонзить мелкие зубы в щегольской сапог. Вот здесь снова выражается чудо: образ шевельнулся, заставив нахального щенка отпрянуть в сторону валунов, шагнул вперед, но останавливается, недоумение искажает мужественное лицо. Все же оживился, решительность погнала прямо на стену. Как ни в чем не бывало проходит сквозь магические символы, растворяется в воздухе внушительная фигура, только тень и откатывается в глубину пещеры. Поднявшись, плоское теневое существо тут же бросается следом за хозяином, но проклятая стена и не думает отпускать его, заставила вновь кубарем отлететь в глубину.
А тут еще щенок засуетился рядом, тотчас неистово облаял испуганную тень, заставив заметаться по пещере испуганной ланью. Как же здесь не расхрабриться, и не почувствовать себя кровожадным зверем, поэтому маленький недотепа еще долгое время упивался погоней, пока усталость не заявила о себе. Угомонившись, возвращается к костру, прилег на живот, наслаждаясь заслуженным отдыхом. Время от времени он напоминал о себе сердитым рыком, как бы предупреждая, что по малейшему поводу снова покажет кто тут хозяин. Ну а потом сладкая дремота смогла вероломно сломить его воинственный дух, погасить бдительность на долгое время.
Ночь взяла свое, делом доказав, что она сейчас истинная хозяйка положения, под ее чарами не то что щенок сном угомонился, но и костер подозрительно быстро скинул с себя ярую мантию, улегся на земле тлеющей золой, словно труженик после напряженного дня. Ручей, прервав урчание, сразу и потемнел, как бы юркнул под одеяло в желании побыстрей окунуться в глубины завораживающего сна. Только горящие факела не поддавались натиску навязчивой поры, их отблески вечными часовыми суетились по стенам, принуждая с собой считаться не только сырость, но и даже само время, не умевшее гасить бесконечность в их существовании пока были сильны чары могущественной Тизаны.
Ну а теневое существо и вовсе не знало покоя, этаким огрызком ночи металось по пещере от стены к стене, судорожно елозя по граниту в поисках выхода. Но, ближе к утру, желание вырваться на свободу зачахло, по неволе уступило место отчаянию, оно и заставило покорным узником забиться в дальний угол, замереть в ожидании дальнейшей участи.
Утро наверху неумолимо приближалось, позволив рассвету очередной раз ошеломить ночь вторжением. Смена поры была не за горами. Но в ведьмином логове ночь по-прежнему чувствует себя в безопасности, никогда полностью не сдавала свои позиции, всякой светлости приходится с ней мириться, терпеть опасное соседство.
Так же в пещере томилась от неудобного соседства и сама жизнь, ведь смерть не считается здесь чужой, случайным путником, заглянувшим сюда для короткой передышки, часто нисходит в подземелье по протоптанной тропинке благодаря деяниям ведьмы. Вот и сейчас явилась ― решительная и надменная, такую не спровадишь с пустыми руками. Тизана, ясное дело, ведает о ее присутствии, но и на этот раз не бросается на встречу гостеприимной хозяйкой, предпочитает пока находиться подальше от собственных угодий, опасаясь лишний раз попасться на глаза самой известной труженице. Но наивно, ох как наивно все это, недостойно образа всемогущей чародейки, в ее каменное сердце прокрались простые человеческие страхи перед неизвестностью. Видимо смириться она так и не смогла. И когда наступит тот час, и костлявая пожалует за ней, беспощадная ведьма наверняка до последней секунды будет надеяться на милость, молясь темному провидению, в стремлении выпросить себе лишние года.
Но сейчас, это несчастному пленнику пришлось оказаться той данью из которой вышибают душу, последний вздох без сожалений покидает тело, наконец освободившееся от адских мук, спешит раствориться в атмосфере следом за удовлетворенной смертью. И даже чары отступают от несчастного, позволяя вновь замаячить на стене висевшим в кандалах все той же безвольной куклой. Он стал им безразличен, омерзителен, как бы понимали: здесь жизнь уже ощетинилась отречением.
Первым почувствовало приход смерти теневое существо, вот оно ― боязливо высовывается из темноты, как бы стараясь получше разглядеть умершего. Видимо, только теперь оно и уяснило, какая печальная участь уготовлена его хозяину, цветущим образом недавно красовавшегося перед ведьмой. И если бы тень обладала всеми эмоциями, присущие обычному человеку, наверняка атмосфера в пещере содрогалась бы от неудержимых судорожных рыданий. Вместо этого, снова растворяется в темном углу, застывает напряженным сгустком отчаяния и обреченности.
Утро продолжало настойчиво вливаться в подземелье, смешивается с витавшей в воздухе гнетущей тяжестью, потихоньку подобралось к щенку, заставив вынырнуть из глубин обволакивающего сна предельно взбудораженным. Дух смерти первым поприветствовал его в этот день, окунул на мгновение в противоречие чувств гордости и страха. Но инстинкты тут же всколыхнули маленькую душу, мигом востребовавшей томную песню, умеющую восхвалять такое сокровенное событие как уход из этого мира человека.
Поэтому, не мешкая не секунды, он опускает мордочку к земле, и долгое время изнемогает в скорбном пронзительном вое, как бы оправдывая данное ему прозвище. Но слишком неровным оказалось такое воспевание, фальшь затесалась в самые верхние нотки, портя всю задушевность надрывом и хрупкостью. Но что же вы хотите от безобидного щенка, быть может со временем вы услышите иное завывание, которое назовете не иначе как воем с преисподней, и ваше воображение нарисует устрашающего зверя.